Прогулочный катер с его сплошными окнами вместо стен и блестящей стеклянной крышей неторопливо проплыл под тремя, расположенными чуть ли не вплотную мостами с историческими названиями — Сольферино, Рояль и Каррузель, — а затем слегка ускорил ход. Внутри громко играла веселая музыка, официанты с горделивой осанкой и подносами в руках разносили по столикам напитки и еду. В перерыве между главным блюдом и десертом Элеонора увела Палмера на открытую часть палубы. Подышать свежим речным воздухом и полюбоваться великолепным парижским пейзажем, который, постоянно сменяясь, открывался по обоим берегам Сены.

Довольно улыбаясь, Палмер обнял свою спутницу за талию, привлек вплотную к себе.

— Молодые любовники? — ласково пробормотала она. Дуновение легкого бриза на какой-то момент разметало ее локоны, но потом они снова вернулись на место.

Катер проплывал мимо самого узкого места Сены, где в нее буквально врезался небольшой полуостровок. Иногда парижане шутливо называли его «игольным ушком».

— Это сквер Вер-Галан, — пояснила Элеонора, показывая рукой вправо. — Оазис для рыбаков. — Она прижалась к нему еще ближе. — Ты любишь рыбалку?

— Ни в коем случае. А что, я похож на рыбака?

Она покачала головой.

— Ну уж нет, слава богу, скорее, на любовника. — И снова ткнула пальчиком вправо. — Считается, что это старейшая часть Парижа, построенная еще до Рождества Христова и названная Лютецией. В буквальном переводе это означает «парижский город». Тогда тут жили только рыбаки и кельты… Кстати, в нашем герре Фореллене на самом деле есть что-то рыбье, что-то на редкость скользкое, ты не находишь?

Палмер бросил на нее быстрый взгляд.

— А почему ты называешь его «герром»?

— Потому что на немецком языке «Фореллен» означает «форель». То есть рыбу, значит, что-то скользкое.

— Mein Gott!

Элеонора тихо хихикнула и снова ткнула своим пальчиком, но уже в левую сторону, показывая на величавый собор Нотр-Дам, теперь уже полностью отреставрированный и торжественно сияющий в белой дали.

— Но это последний памятник, который я тебе показываю, мой самый любимый, самый молодой любовник, — прошептала она.

— Ну ладно, хватит о молодых.

— Но сегодня ты на самом деле очень молодой.

— Тогда по сравнению со мной ты просто младенец. Тебе сейчас не дашь даже восемнадцати!

— Значит, я почти как твоя дочь. Как ты тогда говорил? Выглядишь от пятнадцати до тридцати? — Она взяла его руку. — Здо́рово. Но учти, женщинам никогда нельзя доверять, особенно когда речь заходит об их возрасте.

— Только возрасте? А в других вещах?..

— Они уже наверняка подают десерт, — с ласковой улыбкой перебила она его, потянув за собой. — Пойдем вниз. О рыбах договорим потом.

Они вернулись во внутренний салон, со сплошными окнами вместо стен, как раз когда фотограф снимал посетителей. Естественно, если те того хотели. На память. А на их столике уже стояла открытая бутылка белого сухого вина — видно, официант, почувствовав богатых клиентов, расстарался! Палмер, жестом попросив его наполнить бокалы, молча чокнулся, как бы предлагая тост за ее здоровье.

— Мы разворачиваемся, — бросив взгляд в окно, заметил он.

— Да, разворачиваемся. Но у нас все равно есть как минимум еще час. Целый час да еще с хвостиком! За те деньги, которые мы им платим, эти прогулочные катера полностью обеспечивают все виды услуг.

— Что ж, приятно видеть твою рачительность. Умеешь считать деньги и, наверное, тратить их с толком.

— Тратить их с толком? Да, приходится. Единственный из всех, кого я знаю, и кому не надо этого делать, это ты.

Палмер, согласно кивнул.

— Скажи, а тебе не хотелось бы, чтобы я купил тебе особняк на Сен-Луисе?

Зрачки ее глаз резко расширились. Затем, когда через несколько коротких мгновений удивление прошло, Элеонора широко ухмыльнулась.

— Всего один? А почему не два? Или даже больше? — Она тоже подняла свой бокал с охлажденным вином. — Ну, тогда давай за тебя! Да, любить банкира, оказывается, очень забавно.

Чокаясь с ней, он искренне засмеялся.

— Знаешь, для банкира это еще забавнее, уверяю тебя.

Она придвинулась поближе к нему, наклонилась, слегка куснула за мочку уха.

— Вуди, это правда, что ты не любил ни одну женщину так, как меня? На самом деле?

— Да, на самом деле.

— Как мило… Тогда скажи мне, пожалуйста: любишь ли ты меня настолько сильно, что, если я прикажу тебе, ты не побоишься обнять меня, затем встать на колени и осыпать всю страстными поцелуями? Сверху донизу и прямо здесь, вот за этим самым столом.

— Peut-être.

— А затем сорвать с меня одежду и заняться любовью? Прямо здесь!

— Immédiatement.

— На виду у всех этих зевак?

— Mais certainement.

— Что ж, тогда давай, — прошептала она, снова куснув его в мочку уха. — Я так хочу!

Палмер резко отодвинул свой стул, начал опускаться на колени, но Элеонора остановила его и жестом приказала вернуться на стул.

— Ладно, хватит, поблефовали и будет, — со смехом сказала она. — Хотя, согласись, я все-таки оказалась права. Ты не столько банкир, сколько любовник. Причем, похоже, страстный любовник.

— Sans doute.

— И к тому же явный языковед.

— Décidément.

— Более того, судя по всему, языковед по нижним разделам женского тела.

Вудс захохотал так искренне и громко, что люди за соседними столиками удивленно обернулись.

— Полагаю, вам виднее, мадемуазель, — придя в себя и приняв серьезный вид, произнес он.

Они, снова чокнувшись бокалами, отпили по глотку дешевого белого вина. Палмер оглянулся вокруг.

— Да, на этом прогулочном катере, боюсь, теперь нас не скоро согласятся прокатить, — с улыбкой произнес он.

— Интересно, почему?

Бросив на нее быстрый взгляд, Вудс сразу же замолчал. Каждый раз, когда Элеонора не понимала — а может, и не хотела понять — юмора старого анекдота, ему невольно приходила в голову горькая мысль об огромной разнице между ними: возраст, национальность, образование и даже подход к жизни в целом. И как преодолеть все эти глубокие трещины? И можно ли вообще? А жаль, поскольку на столь шаткой основе ничего постоянного не построишь.

— Да ладно, проехали, — пожав плечами, заметил он.

Заметив выражение его вдруг помрачневшего лица, она ласково прикоснулась кончиками пальцев к его щеке.

— Тебя огорчает, что мне все время приходится объяснять слишком много разных вещей. Но ведь это совсем не обязательно. Нам совсем не надо быть равными. Не забывай, мы ведь любовники, а не деловые партнеры.

Палмер взял ее за руку. Вообще-то женитьба, если, конечно, до этого доходит дело, — это всегда нечто вроде делового партнерства.

— У нас в Америке, — сказал он, — мы, во всяком случае, люди моего поколения, как правило, неодобрительно относимся к временным связям, хотя время от времени они случаются. Но в таких случаях мы обычно предполагаем, что в конечном итоге они рано или поздно ведут к алтарю. А это, само собой разумеется, в свою очередь влечет за собой деловой контракт.

Она согласно кивнула.

— Да, мне это знакомо.

— Ах да, чуть не забыл, ты же тоже была замужем. Значит, в этом для тебя не должно быть секретов.

Элеонора приподняла правую руку, изобразив указательным и средними пальцами знак «V» — победа!

— Да, дважды. В семнадцать и двадцать.

— Ты с бывшими мужьями когда-нибудь встречаешься?

— Поскольку Дитер — отец Тани, мы время от времени пересекаемся, обычно чтобы уладить некоторые финансовые вопросы. Ну а я, сам понимаешь, сразу же после развода пошла в паспортный стол и вернула себе свое девичье имя.

— Ну и где, интересно, этот твой Дитер живет?

— Я толком не знаю. — Она отпила немного из своего бокала, затем долила вина и себе, и ему. — Сейчас, может, в Неаполе? Или где-то еще. Он ведь очень много путешествует. По делам и просто так… Во всяком случае, мне тогда стало предельно ясным, что брачный контракт означает смертный приговор любви.

— Вы так сильно любили друг друга?

— Понимаешь, он был очень красив. Высокий, светловолосый. Бывший инструктор по горным лыжам. Чем-то напоминает тебя. Кроме лица. В твоем есть характер и значение. А у Дитера не было ничего. Только гусиная самовлюбленность. Любимчик родителей, всё без очереди и бесплатно, ну и все такое прочее… И тем не менее… Господи, как же я его тогда любила! Словами это даже не выскажешь.

— И тут же выскочила замуж?

— Natuerlich. — Она остановилась, слегка нахмурилась, впрочем, тут же продолжила: — Какое-то время все шло нормально, но затем я начала обращать внимание, что он начал как бы отстраняться от любых разговоров на обычные человеческие, семейные темы. Обо мне, о себе, о нас… Вместо этого одни только планы, программы, проекты! Встретимся с тобой ровно в три пятнадцать, не забудь отправить чек за аренду, ну и все такое прочее. Бесконечные расписания, бронирование билетов, обязательные «нужные» тусовки, субботы и воскресенья, запланированные на месяцы вперед. Сейчас август, значит, мы должны провести его в Осло. Сейчас май, значит, поедем на Капри. Завтрак, обед, ужин — минута в минуту, не раньше и не позже. Грязное белье, чистое белье… Списки, приглашения, заказы, завещания, совместные и раздельные счета… Постепенно у меня голова пошла кругом, и, знаешь, почему-то стало жутко скучно.

Она вдруг замолчала, потому что Палмер крепко сжал ее ладонь. Непроизвольно, как бы пытаясь прекратить поток никому не нужных воспоминаний.

— Прости, пожалуйста, я не хотела.

Он покачал головой.

— Ничего страшного. Я тоже там побывал, в стране законного брака. Причем с тремя детьми.

— Когда я родила дочь, — она слегка пожала плечами, — когда у нас появилась Таня, Дитер изменился еще больше. Естественно, ведь теперь ему приходилось делить меня с Таней! И все быстро распалось. Стремительно полетело под откос.

Некоторое время они не разговаривали. Просто сидели и молчали. Затем Палмер слегка похлопал ее по руке.

— Все еще сожалеешь о разводе?

— Не особенно. Просто мне кажется, у ребенка должны быть и отец и мать. Или, по крайней мере, мужчина и женщина, которые показывали бы ему, кто такие взрослые. Хотя, честно говоря, мне бы совсем не хотелось, чтобы Таня сочла Дитера образцом для подражания.

— Он часто видится с ней?

Элеонора медленно покачала головой.

— Нет, всего несколько раз в год.

— А ты?

Она бросила на него быстрый взгляд, но тут же его отвела.

— Она живет со мной. Я только на лето отправляю ее к моим родителям в Трир.

— Значит, твои родители немцы?

— Не совсем, только мама.

Палмеру почему-то не понравилось, как их беседа незаметно вдруг превратилась в некое подобие допроса. Значит, надо постараться сделать так, чтобы она либо сразу же и полностью ответила на все интересующие его вопросы, либо послала бы его куда подальше. Поскольку он чувствовал себя просто обязанным выяснить кое-какие детали. Которые хотя бы в общем совпадали с разрозненными ответами и дали ему более законченную картину.

— А отец?

— Полуполяк-полурусский.

— А когда он эмигрировал?

— Наверное, где-то в начале тридцатых.

— И познакомился с твоей мамой в Германии?

— Да, в Трире.

— И родилась ты тоже там?

Она покачала головой, но ничего не ответила.

— Значит, не в Германии? — настойчиво повторил он вопрос.

Элеонора подняла на него глаза.

— Я родилась в 1942 году, в Азоло, это маленькая деревушка в предгорьях итальянских Альп. Тогда мои родители бежали из Австрии в Швейцарию. Они надеялись добраться до Цюриха на поезде через симплтонский туннель. Там у них были друзья еще до моего рождения. Но затем моя мама серьезно заболела, здорово простудилась, когда им пришлось переходить через Альпы верхом на двух осликах. По холоду и снегу. Они все-таки добрались через Кортина д’Ампеццо до Беллино, где нашли доктора, который вначале настаивал, чтобы ее срочно отправили в больницу Падуи или Венеции. Но добраться она успела только до Азоло, когда начались родовые схватки. Тогда местная акушерка предсказала мне неминуемую смерть. Но, как видишь, не угадала.

— Прости, — Вудс погладил ее руку. — Я совсем не хотел вдаваться в такие детали.

— Но, тем не менее, ты это сделал. Что ж, теперь ты почти все знаешь. Так что можешь спрашивать меня о Тане.

Палмер откинулся на спинку стула. Катер миновал пристань и теперь приближался к Эйфелевой башне, которая уже отчетливо виднелась по левому борту.

— А что спрашивать о Тане?

— Все. Все, что считаешь нужным.

Элеонора отвела взгляд в сторону и, немного помолчав, кивнула головой в сторону Эйфелевой башни.

— Построена в 1889 году, высота около тысячи футов, хотя давление, которое она оказывает на почву, не более пятидесяти шести фунтов, то есть практически точно такое же, как сидящий на земле человек.

— Слушай, по-моему, я уже попросил прощения! Причем, поверь, вполне искренне.

— Возможно, — она снова отвела взгляд в сторону. — И все же спроси меня обо всем, что хочешь узнать о Тане.

— Извини, но, боюсь, я забыл.

— Забыл? — Она качнула головой, и ее густые длинные волосы взметнулись, словно сполохи пламени. — С любой недосказанностью нам трудно быть вместе. Это будет как заноза, от которой надо избавиться. Как можно скорее. Так что, пожалуйста, не стесняйся и спрашивай.

Палмер ласково погладил обе ее руки. Они почему-то казались очень холодными.

— Честно говоря, я не знаю, что спрашивать.

— Не бойся. — Элеонора посмотрела на него, и он заметил в ее глазах следы слез. Значит, отвернувшись от него, она молча плакала. Даже тени потекли…

— Вуди, я слишком тебя люблю, чтобы бояться ответить на любые вопросы, — уже куда более спокойным голосом сказала она. — Так что спрашивай, я на все отвечу, обещаю, прямо и искренне, и тогда мы, надеюсь, покончим со всем этим. Раз и навсегда!

— Они держат Таню как заложницу?

Ее большие темные глаза заморгали, и Палмер понял, что почти угадал.

— Кто сказал тебе, что она в заложниках?

— Фотография.

— Значит, ты не совсем правильно ее понял. — Элеонора взяла обе его руки в свои и крепко сжала. — В ней ничего не показывает, что Таня заложница. — Ее глаза по-прежнему были широко раскрыты, хотя неожиданно образовавшиеся мелкие складочки у верхних век точно показывали, как больно ей говорить о своей дочери. — Эта фотография всего лишь напоминает мне, что ее жизнь в моих и только моих руках.

— Прости, не понимаю.

— Да нет же, конечно, все понимаешь. И слово «заложница» в данном случае ничего не объясняет. Даже жаль, что ты его употребил. Звучит совсем, как если бы Таню посадили в тюрьму или куда-нибудь заперли. Но она там с моими родителями! — Ее рука возбужденно взметнулась к лицу, затем к волосам, нервно приглаживая их… — На самом деле, мне просто не дают забыть, что это я у них вечный заложник. Пока Таня у меня, я у них! И никуда не денешься. — Она всплеснула руками. — У тебя ведь тоже есть дети, ты должен понимать. Такое может случиться со всеми.

— Кто они?

— Я не знаю.

— Ну хоть какие-нибудь догадки есть?

— Никаких.

— Но ведь они требуют, чтобы ты для них что-то делала. Из этого и надо исходить.

— В последнее время они ничего от меня не требовали.

— А раньше?

— Всякая мелочевка. Незначительная информация, отрывки из отчетов…

— Отчетов из файлов ЮНЕСКО?

— Да, и некоторых других.

— Каких других? Моего банка ЮБТК?

— Прекрати!

— Но я…

— Ради бога, прекрати!

— Значит, на самом деле эта фотография означает: «приготовься выполнить очередное задание». Так ведь?

— Прекрати, я очень прошу тебя, прекрати!

Катер, чуть увеличив скорость, проплывал между левым берегом Сены и длинным узким островком, почти полностью засаженным зелеными деревьями. Палмер неторопливо выпил стакан воды и, бросив взгляд на Элеонору, заметил, что она пристально наблюдает за выражением его лица.

— И все-таки?

— Да, очередное задание.

— Ладно, бог с ним, проехали. — Палмер прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. Что с ним происходит? Откуда эта неприятная, противная сухость во рту, совсем несвойственное ему нервозное ощущение опасности… Неужели он настолько влюбился, что причиняемая им Элеоноре боль ранит его самого еще сильнее?!

— С тобой все в порядке? — спросила она, продолжая внимательно смотреть на него.

— Да. Насколько это возможно. — Он открыл глаза и, заметив ее обеспокоенный взгляд, улыбнулся. Во всяком случае, попытался изобразить некое подобие улыбки.

Она тоже улыбнулась. Как бы по-своему успокаивая его.

— Но ведь мы правильно поступили, выяснив все до конца, разве нет? Теперь нам все будет намного легче.

— Я… в обычном случае я, конечно, сказал бы да, но сейчас… сейчас, прости, у меня пока еще нет полной уверенности, что мы выяснили все до конца.

— Мы просто обязаны быть честными друг с другом.

Он медленно покачал головой.

— Увы, и да и нет. Твое поколение превыше всего ценит честность, а вот мое… мое, скорее, лицемерие, притворство и фальшь.

— Нет, нет, это совсем не так! Зачем так наговаривать на себя? И на свое поколение. Потому что…

Он перебил ее, слегка приподнял левую руку.

— Я один из немногих, которые могут позволить себе это. Открыть глаза на правду. — Затем, чуть помолчав, спросил: — Скажи, ты все еще любишь меня? Как и раньше? После всего этого?

— Нет, намного хуже, теперь я обожаю тебя.

— Вся беда в том, что я тебя тоже. — Они прильнули друг к другу, слились в долгом поцелуе. Смотрел ли кто-либо на них или нет, их в тот момент не особенно интересовало. Жизнь имеет и другие измерения. — А знаешь, теперь мне не так уж и важно, сколько и чего ты им передала об ЮБТК. Мы переживем.

— Но они никогда не просили меня об этом.

— Хорошо, но даже если все-таки спросят, то…

Они оба громко расхохотались, даже не обращая внимания на посетителей, сидящих за соседними столиками.

— Хотя насчет детей ты, наверное, не совсем права. В принципе, они совсем не заложники. Разве только если кому-то вдруг не понадобится, повторяю, конкретно понадобится, сделать их таковыми. За деньги или за что-нибудь другое.

— Нет-нет, дети могут быть заложниками по определению. — Она вновь наполнила бокалы вином, хотя в этом не было необходимости. — Вот взять, например, тебя, богатого, наверное, даже очень богатого человека. Ты когда-нибудь боялся, что твоих детей могут похитить? И потом что-нибудь потребуют. Либо денег, либо «услуги»…

— Не очень. Видишь ли, есть целый набор вещей, которые делают похищение детей делом довольно трудным, а иногда и просто невозможным: определенные маршруты перемещений, специальные меры предосторожности, охрана, ну и многое другое. Полностью уверенным, конечно, никогда быть нельзя, но и жить в вечном страхе тоже не сто́ит.

— Да, наверное, все это так, дорого́й, но чтобы гарантировать безопасность потенциального заложника, всегда приходится платить. А если нет денег, то приходится расплачиваться «услугами». Причем самыми разными. Иногда совершенно непредсказуемыми, иногда омерзительными.

Катер, уже развернувшись, снова проплывал мимо длинного, узкого и, похоже, вечно зеленого островка.

— Интересно, у него есть название? — поинтересовался Палмер.

— Да, это остров Лебяжий, — с готовностью ответила Элеонора. — Хотя в это время года лебедей там никогда не бывает. Они прилетят попозже. — Она немного помолчала, затем добавила: — Впрочем, у меня для тебя есть другой сюрприз. Взгляни-ка вон туда. — И показала рукой на статую за мостом Гревиль.

Воздух становился все более и более влажным, свет рассеянным, не таким прозрачным. Палмер прищурился. В статуе ему виделось что-то гротескно знакомое, но…

— Нет, похоже, это не то, — чуть подумав, протянул он. — Или, скажем, не совсем то.

— Да нет же, именно то самое! Это ведь на самом деле миниатюрная копия оригинала великого Бартольди. Вообще-то именно с нее и делалась ваша национальная гордость — великая статуя Свободы. Ну так как, тоска по родине, по Нью-Йорку еще не заела?

— Любимая моя, — чуть усмехнувшись, сказал Палмер. — Нашу национальную гордость мне приходилось видеть только один раз. И то лишь пролетая над ней в вертолете.

— И что, ты, американец, никогда не был внутри вашей статуи Свободы? На самом деле? Никогда не поверю!

Он обнял ее, слегка поцеловал.

— Ладно, пошли наверх. Там все выглядит куда как приятнее.

— Зато на Сене легко простыть. — Элеонора довольно откинулась на спинку стула, закинула руки за голову. — Завтра мы летим во Франкфурт. Мне бы не хотелось, чтобы ты…

Палмер печально покачал головой.

— Планы, программы, проекты, встречи — все расписано.

— Schrecklich! — Она встала, ласково взяла его за руку и повела за собой на верхнюю палубу.