Несмотря на чудесный день с таким иссиня-голубым небом, что глазам было больно на него смотреть, с изящно отороченными маленькими пушистыми облачками, у Палмера вдруг появилось смутное ощущение, что между ним и его переводчицей происходит что-то не совсем понятное.
Хотя в принципе его это не очень-то должно было волновать. В конце концов, она была всего лишь самой обычной служащей, а он вот уже несколько десятилетий как расстался с мыслью, что подчиненные должны или хотя бы могли любить своего строгого начальника. Для большинства из них он всегда был и останется зверюгой. Но здесь совсем другой случай. Мисс Грегорис не просто служащая, нет, она красивая молодая женщина с потрясающими ногами, и ее мнение о нем приобретало несколько иное значение.
Возможно, скрытое отчуждение между ними стало результатом его воспоминаний о том эпизоде с гестаповским конвоем и коллаборационистами? Причем связано это не с самим эпизодом, а с какими-то чисто личными ассоциациями. Которые почему-то вдруг всплыли в ее памяти…
— Скажите, а у вас, случайно, не было каких-нибудь проблем с гестапо во время войны? — неожиданно спросил он. — Или, допустим, с вашими близкими, родными?
Они ненадолго задержались в Пьерфоне, побродив по дворцовому парку, затем направились в сторону Мориенваля. Там Палмеру надо было побывать в местной церкви — такова была настойчивая просьба Вирджинии, а сразу после этого как можно скорее вернуться в Париж, высадить непонятно почему помрачневшую мисс Грегорис и провести весь вечер одному.
— Нет, — тихо ответила она.
Больше ничего не происходило. Через несколько минут они приехали в Мориенваль и припарковались прямо рядом с той самой местной церковью Нотр-Дам. Для Вирджинии, за последние годы уже несколько раз побывавшей в Европе, эта церковь, в отличие от всех остальных, почему-то представляла особый интерес, и ей очень хотелось, чтобы Палмер лично посетил ее. Интересно, как бы она среагировала на эту, с позволения сказать, экскурсию в таком составе?
В принципе совсем небольшая, церковь, тем не менее, производила впечатление некой массивности, и в ней преобладал скорее романский, чем готический стиль. Три ее квадратных башни заканчивались острыми верхушками, которые еще больше подчеркивали основательность всей конструкции. Палмер повернулся к мисс Грегорис.
— Идете со мной?
— Нет-нет, с вашего позволения, я подожду здесь.
Он медленно зашел в церковь. Внутри она оказалась даже меньше, чем снаружи. Наверное, из-за толщины мощных кирпичных стен. Взял со столика буклет на английском, описывающий историю церкви, положил на поднос пятифранковую монету, бегло просмотрел текст — да, первоначально здание было построено в одиннадцатом веке, а потом множество раз достраивалось и перестраивалось.
Неторопливо подойдя к алтарю, Палмер обратил внимание на надгробные плиты с именами и датами давно покинувших этот мир прихожан. Полную тишину в церкви нарушали только гулкие звуки его шагов. Именно они, наверное, привлекли внимание пожилого священника, который неожиданно появился из какого-то бокового прохода.
— Bonjour, — поздоровался он, подходя к Палмеру. — Anglais, monsieur?
— Нет, американец.
— Понятно. — Старик тут же перешел на английский, но говорил с таким чудовищным акцентом, что понять его можно было только с большим трудом и при большом желании. Священник принялся размахивать руками, тыкая то в ту, то в эту сторону, пытаясь привлечь внимание Палмера к скамьям то на хорах, то в алтаре, при этом непрерывно что-то объясняя. Особенно настойчиво призывал его обозреть своды под потолком.
— Jen ne comprends pas, — мало что понимая, прервал Палмер его словесный поток.
Священник немного помолчал, а затем продолжил, но уже намного медленнее и с частыми паузами:
— Вот этот свод, например… — начал он.
— Своды, — раздраженно поправил его Палмер, переводя его английский на свой, нормальный.
— Благодарю вас. Так вот, эти своды по-своему уникальны. Oui. Двенадцатый век.
— Значит, своды двенадцатого века? — переспросил Палмер, невольно бросая взгляд наверх.
— Нет-нет, что вы?! Начала двенадцатого века, — торопливо поправил его священник, чтобы тот, упаси господь, не подумал, что они более современны, чем есть на самом деле. — Это… это же «стрел-чиды».
— А, понятно, стрельчатые своды.
Крайне довольный, что его наконец-то поняли, старик широко улыбнулся.
— К тому же не надо забывать: эти «стрел-чиды» самые старинные во всей Европе!
— Oui, je comprends. — Палмер закивал головой и начал потихоньку отступать к двери.
— Причем учтите, monsieur, стрельчатые своды очень легко разрушаются. Очень…
Палмер продолжал кивать головой. Священник дошел с ним до самой двери.
— Но потом они все-таки научились укреплять концы сводов.
— То есть укреплять края?
— И научились делать их так крепко, что они держали всю тяжесть. — Старик вдруг высоко поднял указательный палец, как будто хотел сообщить Палмеру некую величайшую библейскую истину. — А они — основа всего прочего в архитектуре!
— Понятно, понятно, искреннее благодарю вас. Все это было очень, очень интересно. Спасибо, спасибо…
Пожилой священник внезапно схватил его за руку и яростно ее затряс. Затем со словами «Благослови вас Господь!» трижды перекрестил его и наконец отпустил.
Потом Палмер немного постоял около церкви, хотя и понимал, что мисс Грегорис наверняка давно уже с нетерпением ждет его возвращения. И, тем не менее, задержался еще на какое-то время, пытаясь вобрать в себя как можно больше этой в каком-то смысле чуть ли мистической атмосферы, чтобы с огромным удовольствием разделить свои воспоминания с Вирджинией по возвращении в Нью-Йорк. Конечно же, будучи искренне верующей католичкой, она, наверное, относится к институту церкви иначе и куда серьезнее, чем он сам. И тем не менее…
Задумчиво покачав головой, он повернулся и направился к своему «бьюику». Затем еще раз остановился, чтобы бросить прощальный взгляд на церковь.
— Ну и о чем вы так долго беседовали со священником? — первым делом поинтересовалась мисс Грегорис. Но уже совсем иным, почти добрым голосом. Похоже, во время его отсутствия ей все-таки удалось выйти из своего дурного настроения.
— О том, что стрельчатые своды церкви — самые древние во всей Европе и родились именно здесь, в Мориенвале.
— Что-что?
— Да неважно. Мы же с вами не архитекторы. — Он завел машину. — А как вам сама церковь?
— Что ж, она… как бы это сказать, по-своему она действительно очень красива. — Девушка осторожно помолчала. — Компактная, вполне симметричная по пропорциям. — Снова короткая пауза. — В ней, должно быть, очень удобно. Она ведь никак не подавляет, так ведь?
— Да, это так. — Он искоса посмотрел на нее. С чего это она вдруг так разговорилась? Ведь совсем недавно предпочитала молчать, как будто в рот воды набрала…
— Большинство церквей, не говоря уж о храмах и соборах, одним своим внешним видом сразу же стремятся произвести впечатление на человека, ошеломить его, — продолжала она. — Чтобы ему сразу же захотелось грохнуться на колени. И мысленно, и физически. Церковь должна вас подавлять. Это одна из ее функций. С этой церковью не так. В ней, как мне кажется, ты можешь оставаться человеком, живым существом, может быть, даже самим собой.
Наконец-то Палмер выехал на шоссе, которое, как ему казалось, вело к Парижу.
— А вы что, занимались архитектурой?
— Нет-нет, совсем нет. — Она в очередной раз перекинула ноги. А потом еще раз. — Просто, знаете, я не очень религиозна. Мы же послевоенное поколение. И совсем не так реагируем на многие вещи, волнующие вас или даже тех, кто придет после нас. В отличие от меня, у моей дочери, par exemple, совершенно иное представление о таких понятиях, как, скажем, лицемерие или ханжество. Мое поколение терпеть не может… — и вдруг осеклась, подумав: не слишком ли она откровенничает со своим боссом? Может, не надо?..
Солнце клонилось к закату, и Палмер совсем не был уверен, тем ли путем они едут. Достигнув развилки, он, притормозив, свернул направо, надеясь, что эта дорога ведет на юго-запад, то есть в направлении Парижа.
— Тогда ваше поколение всего лишь унаследовало всю эту ложь и ханжество? — спросил он. — Именно от нашего поколения, которое все это создало? Вы это имеете в виду? На самом деле?
Ее брови поползли вверх.
— Вообще-то мы, кажется, принадлежим одному поколению. Плюс-минус… Или я ошибаюсь?
— Не знаю, не знаю… — Он хотел продолжить, но почему-то вдруг передумал. К чему этот бесполезный разговор, когда и без того все предельно ясно? Во всяком случае, для него.
Дорога уводила их все дальше и дальше в глубь леса, и Палмеру даже без карты стало понятно: если бы они ехали по направлению к Парижу, то давно бы уже выехали из леса. Слева от них промелькнуло небольшое озерцо, а рядом с ним аккуратный сельский домик.
— Что это? — спросил он.
— Наверное, Сен-Перрен, — не задумываясь, ответила она. — Озеро де Сен-Перрен… Интересно, у нас в машине есть карта?
— Думаю, да. Добер вряд ли отпустил бы нас без нее. Посмотрите, пожалуйста, в бардачке.
Она быстро нашла карту, какое-то время молча водила по ней пальцем, затем радостно воскликнула:
— Ага, вот оно, это озеро!
— Оно слева. Вы можете показать, в каком направлении мы едем?
— Да, конечно. На север.
— О господи!
— Более того, на север обратно к Компьеню.
Дорожный знак известил их о том, что они уже где-то на въезде в городок, то есть ехали точно в противоположном от Парижа направлении.
— Да, вы правы, — с сожалением заметил он и бросил беглый взгляд на часы. — Уже седьмой час, а все, чем нас тогда покормили, это всего-лишь пара черствых сандвичей.
Она неопределенно хмыкнула.
— Да, до Парижа теперь семьдесят километров. Значит, что-то около сорока пяти миль, так ведь? — Их массивный «бьюик» снова въехал на ту же самую центральную городскую площадь, с теми же самыми припаркованными машинами, теми же самыми солдатами, по-прежнему сидящими в том же самом придорожном кафе… — Кажется, в «желудочном» смысле Компьень далеко не самое лучшее место, разве нет? — спросила она и весело хихикнула.
Палмер указал на отель справа от здания городской мэрии. Крупная вывеска на его крыше гласила: «Отель „Часы времени“».
— А что, часы здесь какая-то историческая ценность? — поинтересовался он.
— Откуда мне знать? Я здесь впервые.
— Да-да, совершенно верно. Боюсь, экспертом по Компьеню придется выступать мне.
Он попытался прочитать вывеску в витрине ресторана отеля:
— «Diner gastronomique». Что ж, звучит заманчиво.
— Неужели такое возможно в небольшом заштатном городке?
Палмер припарковал машину.
— Видите? Там внутри посетители. В маленьких провинциальных городках, где обычно не толпятся туристы, большинство людей предпочитают есть дома. Соответственно, раз кто-то из них не поленился прийти сюда и заплатить, значит, еда здесь, скорее всего, должна быть более чем приличной.
Они вышли из машины. Грегорис слегка споткнулась на булыжной мостовой, и Палмер поддержал девушку, подхватив ее за руку. Кожа была на редкость нежной, хотя прямо под ней чувствовалась твердая кость. Она вообще казалась одной из современных звезд шоу-бизнеса — худенькая, длиннющие ноги. И большая грудь, во всяком случае, по сравнению со строением тела, может, даже непомерно большая!
Да, Элеонора определенно принадлежала к совершенно другому поколению, невольно подумал он, вводя Грегорис под руку в ресторан. А вот Вирджиния Клэри, наоборот — коренастая, пухленькая, как было модно и популярно раньше, до войны…
Они сели за столик в небольшой, довольно скромно обставленной зале. В отеле наверняка имелись и другие, причем, может быть, даже с более впечатляющим интерьером, однако солидные посетители явно предпочитали именно этот.
За столиком в самом углу четверо мужчин в строгих деловых костюмах заканчивали то ли затянувшуюся пирушку по поводу какой-то удачной сделки, судя по количеству пустых бутылок вина на столе, то ли поздний обед. За несколькими другими столиками сидели одиночные посетители, деловито, как свойственно французам, когда они заняты исключительно процессом поглощения пищи, работающие своими вилками и ножами и не обращающие внимания ни на что другое.
Молодая пара за самым дальним столиком поедала пищу в полном молчании, что свойственно большинству семейных европейцев. Они практически не смотрели друг на друга, а были заняты только своими тарелками, лишь изредка бросая быстрые взгляды на других посетителей. Какие-то короткие фразы произносились только тогда, когда официант приносил новое блюдо.
Палмеру и его спутнице принесли меню, напечатанное на простой бумаге и явно сделанное под копирку. Даже беглого взгляда на его содержание было достаточно, чтобы сделать определенные выводы: diner gastronomique стоил на несколько франков больше, чем обычный обед, но был намного разнообразней, особенно по части закусок.
Официант, любезно улыбаясь, разложил на белоснежной скатерти столовые приборы, поставил корзинку с тонко нарезанным хлебом, масленку и, конечно же, бордового цвета салфетки. Затем обратился к ним по-французски.
— Parle anglais? — спросил его Палмер. Официант почему-то резко отшатнулся и торопливо исчез. — Ну и что я такого сделал? С чего это он так обиделся?!
Мисс Грегорис пожала плечами.
— Наверное, вам следовало бы доверить заказ мне. Думаю, так было бы намного проще.
Не прошло и минуты, как от группы бизнесменов, сидевших в углу, отделился полный, низенького роста человек с каким-то буклетом в руках, на вид лет шестидесяти — очевидно, хозяин или метрдотель — и быстро подошел к ним.
— Добрый вечер, m’sieur-dame.
Он детально и со знанием дела ознакомил их с содержанием меню, даже не заглядывая в него. Они практически вслепую заказали несколько легких закусок, начав со спаржи в винном соусе. Метрдотель одобрительно закивал головой.
— Сейчас как раз самый сезон для спаржи, — подчеркнуто значительным голосом заметил он.
— Здесь у вас по меньшей мере шесть видов спаржи, — сказал Палмер. — Значит, вы советуете именно вот эту, в винном соусе?
— Безусловно! — Метрдотель яростно замотал головой, будто отрицая саму возможность того, что любое из остальных пяти блюд из спаржи в меню может стоять рядом именно с этой, в винном соусе.
У него было округлое лицо, красные щеки и реденькие светлые волосики с уже наметившейся сединой. Определившись с закусками, он быстро записал заказ на первое и второе, оставил буклет на столе и, вежливо кивнув, удалился на кухню. Палмер открыл буклет и увидел еще один напечатанный на машинке текст на французском языке, на этот раз озаглавленный «Отель „Часы времени“». Он передал текст мисс Грегорис для перевода, и она тут же быстро пробежала его глазами.
— «Первый отель „Часы времени“ был построен в 1515-м году», — начала переводить она, пропуская детали, то есть ненужные параграфы. — «Здесь останавливались короли, императоры, известные художники, поэты и даже мировые финансовые магнаты, такие как, скажем, Рокфеллер». — Она чуть передохнула. — Ах да, вот послушайте, что здесь написано: сам великий Александр Дюма для нескольких самых впечатляющих сцен своего всемирно известного романа «Граф Монте-Кристо» выбрал местом действия именно номера́ отеля «Часы времени». Вот это да!
Последовала очередная пауза, во время которой она молча пробегала глазами текст, выбирая наиболее интересные части.
— Вот! В 1865-м году главный редактор журнала «Спорт» публично заявил, что великолепные обеды в отеле «Часы времени» напоминают ему времена Карла Десятого, при котором культ изысканной еды был особенно почитаем. — Она, слегка нахмурившись, бросила вопросительный взгляд на Палмера. — Карла Десятого? Это когда?
Он тоже задумчиво нахмурился.
— Думаю, это начало девятнадцатого века. Если не ошибаюсь, хотя не совсем уверен, это когда Лафайет вернулся в Соединенные Штаты. Да, именно тогда он был эмиссаром Карла Десятого.
— А знаете, по-моему, вы самый образованный человек из всех, с кем мне когда-либо приходилось встречаться, — не скрывая улыбки, заметила мисс Грегорис.
Палмер внимательно всмотрелся в ее абсолютно честные глаза и понял, что в ее словах нет никакого намека на подковырку или даже на шутку.
— Вряд ли… Просто у меня хорошая память, — пожав плечами, сказал он.
— Нет, не просто хорошая, а феноменальная!
К ним бесшумно подошел метрдотель, принеся им «Pouilly-sur-Loire», сухое белое вино, которое они заказали, так сказать, «для начала».
— Пусть еще чуть-чуть постоит здесь, мсье, — сказал он, ставя уже охлажденную бутылку в ведерко со льдом.
Палмер вдруг заметил, что Элеонора по-прежнему не спускает с него пристального взгляда. Пытается раскрыть секрет его феноменальной образованности? Или чего-то еще? Именно в таких случаях он иногда терял чувство самообладания. Лесть редко когда обезоруживала его, но если она обрушивалась на него совершенно неожиданно, причем в самый неподходящий момент и не всегда вполне заслуженно, он терялся и легко мог совершить какую-нибудь глупость. Неужели она на самом деле считает его таким образованным? Или просто сравнивает его со всякими тупыми недоумками, с которыми ей приходилось встречаться? А может, ее поколение — этот вариант почему-то показался ему наиболее приемлемым и, значит, по-своему самым предпочтительным — испытывает намного большее почтение к знаниям любого рода, даже к такой незамысловатой способности человеческого мозга, как умение запоминать разрозненные факты, которую Палмер только что продемонстрировал?
— Кстати, Шерлок Холмс, — оторвавшись от своих мыслей, продолжил он, — однажды заметил доктору Ватсону, что мозг среднего человека подобен чердаку, захламленному совершенно бесполезными, ненужными вещами. Он же, в отличие от них, загружает свой вещами полезными, нужными. В этом-то прежде всего и состояло его преимущество перед средним человеком, так сказать, перед человеком с улицы. Хотя огромный набор самых различных фактов в моем чердаке вряд ли можно назвать образованностью.
Она не отводила пристального взгляда от его лица. Затем, слегка нахмурившись, спросила:
— А этот Шерлок Холмс, он кто, англичанин?
У Палмера было четыре возможных вариантов ответов, которые он по очереди обдумывал и один за другим отвергал, но от окончательного решения его спасло появление метрдотеля с блюдами спаржи на подносе. Он поставил их на стол, пожелал приятного аппетита, вежливо поклонился и удалился. Мисс Грегорис полила беловатые, переходящие в светло-зеленый цвет острые перышки спаржи винным соусом себе и Палмеру. Действительно вкуснейшая спаржа исчезла на редкость быстро. Впрочем, не быстрее, чем «Pouilly-sur-Loire». По-настоящему сухое, прекрасно охлажденное… Там, в Нью-Йорке, когда они жили вместе с Эдис и детьми, вино было редкостью. Разве что во время приемов. А вот с Вирджинией, особенно за последние шесть месяцев, все было совсем иначе — он, сам того не ожидая, научился разбираться в винах. И в каком-то смысле даже пристрастился к ним. Хотя в разумной мере. Обычно бокал или два за ужином, не более того. Зато сейчас литровую бутылку «Pouilly-sur-Loire» они с мисс Грегорис уже практически прикончили!
— Вся проблема в том, — заметил он, выливая остатки вина из бутылки в ее бокал, — что теперь мое тушеное мясо и ваш цыпленок табака, похоже, становятся проблемой. Formidable! Иначе говоря, в смысле вина…
Она внимательно посмотрела на него.
— Белого или красного? А что тут гадать? Почему бы не заказать еще «Pouilly-sur-Loire»? Оно ведь на самом деле просто восхитительно, разве нет?
Вторая бутылка тянулась заметно дольше, удовлетворенно отметил про себя Палмер. Ее хватило, по крайней мере, пока они ели суп. Он был также слегка, но приятно удивлен, что они, оказывается, заказали фирменные блинчики с мясной и овощной начинкой перед вторым блюдом. А что, совсем неплохо. Но ведь теперь без третьей бутылки никак не обойтись, это уж точно. А как же иначе? «Сплетни, лицемерие и ложь»… — донеслись до его слуха слова мисс Грегорис.
— Вот-вот, именно так, — непонятно почему закивал головой Палмер.
— Вот почему я рассердилась на вас там, в Пьерфоне. Поверьте, мне очень жаль. Честно говоря, я надеялась, вы не обратите внимания. Но, боюсь, вы все-таки обратили.
— Вряд ли. По-моему, там вообще ничего и не было.
Им принесли овощной салат. Его остренькая приправа великолепно дополняла исключительный вкус пропеченных блинчиков и их густой, сочной начинки. Палмер заказал еще одну бутылку вина.
А мисс Грегорис тем временем продолжала:
— Ну и к чему все эти оправдания, объяснения? — И с чего это ему показалось, что она такая сдержанная и молчаливая, невольно подумал Палмер. — Но, пожалуйста, не воспринимайте это как мою нелюбовь к американцам. Вообще, весь этот антиамериканизм в Европе меня просто раздражает. Так глупо, так примитивно!
— На самом деле?
— Да, конечно. Но ведь и вы, американцы, имеете привычку во всем считать себя правыми, считать, что можете без спросу влезать в чужие дела, решать чьи-то жизни, завладевать документами, узнавать тысячи не имеющих к вам никакого отношения имен и отдавать их владельцев на расправу. И при этом даже не помнить или, что еще хуже, не знать, что было со всеми этими людьми пото́м! Это же были имена людей, живых людей, неужели не понимаете? Господи, как же это по-американски: сделать дело и тут же забыть о нем. Даже не думая о последствиях… Тысяча имен. Коллаборационисты. Пятая колонна. Саботажники. Предатели. Но это же тысяча живых людей, мужчин и женщин, и вы даже не удосужились узнать, что с ними случилось. И с их детьми! Вот что вызвало у меня злость. Думаю, справедливую… Простите, боюсь, я слишком много выпила. Меня за это, конечно, уволят. Должны, не сомневаюсь. — Она повернулась к нему и широко улыбнулась. — Так ведь?
— Нет, куда хуже. Вас порежут на куски. Сожгут на костре… Ладно, давайте забудем об этом.
Но она упрямо стояла на своем.
— Потому что этого требует, категорически требует мое поколение… Принять ответственность за свои поступки! Иногда это нелегко, совсем нелегко, это понятно, но ведь надо. Каждый, любой и каждый должен научиться отвечать за свои поступки. Только так может появиться коллективная ответственность. Вы согласны?
— Простите, я не уверен, что полностью все понимаю.
Она яростно закивала головой.
— Мне еще там, в Пьерфоне все стало ясно, что вы никогда, никогда не задумывались о судьбе тех людей — их, как вы говорили, было по меньшей мере около тысячи, чьи имена вы под угрозой смерти тогда добыли. Совсем как у вас там, на американском Диком Западе. Вашей задачей было добыть эти имена. Задачей других было найти этих людей. А вот кому-то третьему предстояло наказать их: приговорить к бесконечному тюремному заключению или сразу же казнить. То есть в конечном итоге никто не несет ответственности за содеянное. Каждый делал только частичку того, что положено. Мы называем это «коллективная безответственность»! Это…
— У нас, в Америке это называется валить все с одного на другого, — перебил ее Палмер. — Наша старая добрая игра. Отсюда и пошла практика создания бесчисленных комитетов и подкомитетов. Смешно, но факт. При такой системе виновного ни за что не найдешь.
— Да, но она заразила всю Европу. Сейчас здесь все делается по-американски. Даже образ мышления. Все предельно прагматично, все как у янки — болото!
— Вообще-то, прагматичное болото, — задумчиво протянул Палмер и, сам того не замечая, тихонько присвистнул.
У стола тут же бесшумно появился официант. Наверное, просто проходил мимо, но услышал сигнал и счел нужным тут же подойти.
— Encore du vin, s’il vous plaît, — услышал Палмер свой собственный голос и приятно удивился: когда же, черт побери, ему удалось овладеть французским настолько, чтобы говорить в нос? Или, может, за него это сделало вино?..
— Вы самый образованный человек из всех, кого я знаю, — настойчиво твердила его спутница. — Я знаю, вам вряд ли понравятся мои слова. Но это правда. Значит, логически рассуждая, у меня теперь нет другого выхода, кроме как грамотно польстить вам, чтобы вы меня простили, снова полюбили и, что самое главное, не увольняли. Вот так! Ну и как вам, нравится или нет?
— И вы еще говорите о нашей американской прагматичности?
— Мы, европейцы, становимся на редкость прагматичными, когда речь идет о выживании. Но при этом выбираем философии, отрицающие прагматизм каждодневной жизни.
— Американцы тоже.
— Ну нет, не может быть!
— Слушайте, наверное, хватит уже разделять людей по национальным категориям. В конечном итоге, они все одинаковые. И чтобы выжить, им, хочешь не хочешь, приходится сосуществовать. Но при этом, вольно или невольно, возникает объективная необходимость придумывать для себя сказочные утопии и искренне считать, что именно они-то нас и представляют в реальности.
Он, слегка нахмурившись, бросил взгляд на очередную бутылку вина. Какая это? Третья? Четвертая? А может, пятая? Господи ты боже мой!
Взглянув на мисс Грегорис, он обратил внимание, что у нее почему-то влажные глаза.
— Это, наверное, самое ужасное из всего, что кто-либо когда-либо говорил, — почти прошептала она. — Вы, американцы, что, действительно верите в это?
— Пожалуйста, перестаньте демонизировать меня как американца!
— Простите, ради бога, простите.
— Знаете, не сто́ит делать из меня защитника моей нации… Во всяком случае, до тех пор, пока вы, лично вы не поделитесь со мной своей принадлежностью к какой-нибудь нации. Что, скажем, думают по этому поводу ваши голландцы? В смысле нации…
— Но я не гол… — Ее ладонь быстро прикрыла рот. — Отлично, ваше определение просто отлично! — Она рассмеялась, вытерла глаза бордовой салфеткой. — Вот черт! Потекли тени. Пожалуйста, не заставляйте меня смеяться. Или плакать…
— Согласен. Как скажете. Что-нибудь еще?
— Нет, — она вздохнула. — К сожалению, пока нет.
Им принесли второе. Естественно, вместе с целым набором деликатесных гарниров. Палмер ел, пил и снова ел. На какое-то время за столом воцарилось молчание — они оба с удовольствием ели, просто ели прекрасную еду.
Он, кажется, все время что-то говорил, она громко смеялась над его словами. Почему? Наверное, было что-то остроумное? Возможно, возможно. К тому же они все время чокались…
Официант принес им что-то очень большое на подносе. Большое и светло-оранжевое. Что это, фруктовый десерт? Персики? Груши? Палмер отхлебнул еще вина…
Потом Элеонора Грегорис вместе с незаметно появившимся официантом пытались стереть с его пиджака и брюк следы пролившегося вина. Для начала при помощи бордовых столовых салфеток. Он протянул руку за бокалом. Увы, номер не прошел — тот перевернулся, и все, что ему удалось, это прикоснуться к нему пальцами правой руки.
«Второй этаж», услышал он чей-то голос. «Первая дверь справа. Осторожней, пожалуйста, осторожней».