Палмер листал последний седьмой спортивный выпуск в «Уорлд телеграм», добираясь до финансового раздела, пока банковский дорогой «кадиллак» плавно катил по Парк-авеню в шестичасовой вечерней мгле. Палмер включил в машине лампочку для чтения и стал изучать цены банковских акций в момент закрытия биржи. Цена на акции ЮБТК поднялась на 25 процентов, и количество проданных акций слегка возросло.

Решив, что, кто бы их ни покупал, ему еще долго до захвата контрольного пакета, Палмер свернул газету и бросил ее на сиденье рядом с собой. Какое-то время он смотрел в затылок шоферу. Потом им овладело странное чувство изолированности. Хотя шофер находился на расстоянии не более полутора-двух метров, Палмер почувствовал себя в полном одиночестве. Ему до некоторой степени нравилось такое ощущение.

Нравилось потому, решил он, что приятно было сидеть здесь, под мягким белым куполообразным светом, словно в витрине магазина, один и в какой-то степени избранный, в то время как весь город невидимой аудиторией проносится в темноте мимо тебя.

Палмер смотрел, как пролетают в величавом ритме освещенные рождественские елки. По вечерам Парк-авеню всегда усеяна маленькими яркими красными точками – задними фонарями машин. Теперь он увидел, что из-за елочных огней вся улица стала праздничной – и задние фонари, и все остальное.

На Семидесятых улицах шофер просигналил левый поворот, и Палмер наклонился вперед.– Джимми, развернитесь и высадите меня на углу. Дальше я пойду пешком.

– Хорошо, мистер Палмер, спасибо.

Палмер нахмурился. За что его благодарят? Он сократил обратный путь Джимми самое большее минут на пять. Неужели пять минут так важно?

– Вы куда-нибудь спешите? – спросил он.

– Домой. Украшать елку, мистер Палмер. Я все откладываю и откладываю это, а осталось только шесть дней. Дети меня убьют…

Машина мягко сделала небольшой круг и остановилась у обочины тротуара, лицом к деловым кварталам города. Пока Джимми выходил, чтобы открыть дверь, Палмер выключил куполообразный свет и поднял газету.– Возьмите «Телли»,– сказал он, протягивая газету шоферу, который, как он знал, обычно покупал только «Джорнэл америкен».

– Еще раз спасибо. Спокойной ночи вам, сэр.

– Спокойной ночи.

Большая машина отъехала, а Палмер глубоко вдохнул холодный воздух и посмотрел на небо. Оно было так чисто, что он даже смог разглядеть одну-две звезды – совершенно необычное явление в дымном Манхэттене. Он посмотрел вдоль Парк-авеню и попытался сосчитать рождественские елки. Скоро они слились в одну светящуюся линию. Он перестал считать.

Повернулся и быстро пошел к своему дому.

Планы Эдис по реконструкции дома были блестяще претворены в жизнь. В квартале, почти целиком состоящем из больших, широких трех-четырехэтажных зданий, построенных в начале века, дом Палмера, несомненно, привлекал к себе внимание. Предел в реконструкции, дальше которого не шли местные домовладельцы, сводился к основательной очистке каменного фасада пескоструйным снарядом или окраске его или же к тому, чтобы вставить цельные стекла в оконные рамы. Лишь один смелый новатор построил новый фасад из римского кирпича. Но Эдис поступила иначе.

Палмер и раньше видел здания с ажурным фасадом. Такие обычно строятся в странах с жарким климатом. Посольство Соединенных Штатов в Индии, вспомнил он, использовало современный вариант этой техники. Поскольку Манхэттен лишь изредка превращается в тропики, Эдис объясняла свой выбор бетонно-ажурного фасада тем, что он создает уединение. Она пошла даже на то, чтобы лишиться части драгоценной территории и придвинуть дом к улице. Таким образом на расстоянии почти 3 метров от тротуара была воздвигнута высокая стена из изогнутых и заостренных форм литого бетона, соединенных чем-то вроде решетки.

Эти бетонные кружева, пропускающие свет и воздух, но бросавшие причудливую тень, немного похожую на разводы защитной маскировки военного корабля, были предназначены для того, чтобы спрятать дом от любопытных взглядов. За фасадом на расстоянии еще около двух метров стояло само здание, четырехэтажный фронтон которого был сделан по последней моде, целиком из листового стекла 4 на 6, скрепленного алюминиевым переплетом. Внутреннюю сторону ажурного фасада Эдис, кажется, собиралась впоследствии закрыть плющом.

Палмер прошел через простую черную наружную дверь и на мгновение остановился, чтобы взглянуть сквозь узкую щель в небо. Да, звезда. Одна.

Он отпер такую же простую черную внутреннюю дверь и вошел в свой новый дом. Где-то вдалеке, в тихом незнакомом расположении этажей и комнат, он услышал перебранку Джерри и Тома. Проигрыватель Вуди выдавал заглушенную дверьми и стенами лихорадочную музыку джаза диксилэнд. Палмер почувствовал слабый запах жареного бекона.

Палмер снял пальто и повесил его на одну из толстых нелакированных дубовых вешалок, которые Эдис установила в прихожей. Снял шляпу и положил ее на узкую дубовую полку над вешалкой. Прошел через маленький вестибюль и остановился у входа в главную гостиную, занимавшую два этажа.

Несомненно, дом великолепен, сказал себе Палмер. Хотя к некоторым его особенностям – таким, например, как бетонно-ажурный фасад,– Палмер относился слегка иронически, он понимал, что Эдис создала шедевр.

Палмер нахмурился, вспомнив, что это слово уже опошлено. Использовано парой болтливых фотографов и грузной пожилой дамой, редактором какого-то журнала. Накануне вечером, придя домой, Палмер обнаружил их здесь – оборудование уже сложено, и сами они уже у двери.– Настоящий шедевр,– говорил один из фотографов.– Так редко в наши дни, прелестный pied à terre,– вступил в разговор другой.

– Это настоящий городской дом,– сказала усталая редакторша одному из репортеров.– Обычный скромный английский стиль.

– Да, мадам.

Палмер вспомнил вчерашний вечер. Когда, интересно, фотографии и статья появятся в журнале? Он был хорошо знаком с редакционной практикой и знал, что редакции журналов часто работают с шестимесячным загоном. Но если там решат напечатать статью до закрытия законодательного собрания, это может стать помехой для всей кампании.

Жены сенаторов и членов местных законодательных органов прочтут статью, ознакомятся с иллюстрациями. Найдут дюжину малоприятных способов выразить мужьям явное неудовлетворение своим собственным домом и еще более явную подозрительность к любой семье, живущей в таком доме, о котором сообщает этот журнал. Прошлым вечером, вспомнил Палмер, он был порядком рассержен на Эдис за данное журналу разрешение публиковать статью. Был рассержен, но промолчал.

Палмер медленно поднимался на второй этаж по винтовой лестнице. Звуки музыки и спора стали яснее.

– Привет!

– Здравствуй, дорогой.– Эдис появилась на пороге их спальни и помахала рукой. – Обед через 10 минут. Передай миссис Кейдж.– Она скрылась.

Палмер поднялся еще на один пролет лестницы – повидаться со своими двумя младшими детьми. Они оглянулись на отца, когда он остановился у двери в спальню Джерри, и почти без передышки продолжали свой спор.

– Я не говорила, что ты можешь взять его,– настаивала Джерри.

– Ты не говорила, что мне нельзя взять его,– возражал Том.

– Я сказала, что, может, я тебе дам, но не сейчас.

– Почему не сейчас?

– Потому что сейчас он нужен мне.

– Тебе не нужно.

– Нет, очень нужно.

– Нет, совсем не нужно, ты врушка.

– Не называй меня врушкой, ты глупый идиот.

– По крайней мере я не врун, как ты.

– Ты хуже.

– Я…

– Стоп! – хрипло рявкнул Палмер. Откашлялся.– Здравствуйте, детки,– притворно сладко произнес он.– Так приятно смотреть, как вы развлекаетесь, мои милые малыши.

– Он дрянной маленький лгунишка.

– Она большая дрянная лгунья.

– Добрый вам вечер, дорогие дети,– продолжал Палмер.– Я всегда предвкушаю, как вы встретите меня после работы. У вас это так хорошо выходит.

Мальчик и девочка замолчали, хихикнули и вскочили на ноги. Они повисли на Палмере, что называется, на двух уровнях. Том – у него на животе и на коленях. Джерри – на груди и на руках. В течение нескольких секунд Палмера толкали, тискали, пинали, крепко обнимали, ставили на колени, щекотали, наступали ему на ноги, щипали, бодали и даже царапали.

– Хватит!

Пока он с некоторым трудом выпутывался, Джерри критически осмотрела его:

– Опять эти темные штуки у тебя под глазами.

– Что значит «опять»? – спросил Палмер.

– Они у него всегда,– вставил Том.

– Только иногда,– возразила Джерри.– Иногда в конце дня.

– Длинный, тяжелый, изнурительный день,– объяснил Палмер,– за жарким, изнурительным столом.

– Умираю от голода,– заявил Том.

– Здравствуйте, мистер Умирающий,– начала Джерри.– Я рада…

– Хватит,– прервал ее Палмер.– Ты истрепала эту бедную несчастную шутку до ниточки. Выдай что-нибудь новенькое.

– Что одна стена говорит другой? – спросил Том.

– Встретимся на углу! – взвизгнула Джерри.

Палмер зажал ладонями уши.

– Джерри,– взмолился он,– потише!

– Что похоже на кокс,– спросила Джерри,– пахнет, как локс, и летает?

– Вымазанная коксом коробка с локсом в кабине самолета! – выкрикнул Том.

Палмер страдальчески закрыл глаза. Когда шум утих, он открыл глаза и спросил:

– Что такое локс?

Джерри пожала плечами:

– Какая-то рыба. Копченая.

– Нет,– заявил Том.– Локс – жидкий кислород. Его используют для ракетного топлива.

– Девочка в школе,– объяснила его сестра,– которая задала мне эту загадку, сказала, что локс – копченая рыба. Копченая семга.

– Она дура,– определил Том.

– В любом случае,– спросил Палмер,– что смешного в этой загадке?

Дети помолчали.

– Ты не понимаешь,– сказала наконец Джерри.

Палмер кивнул:

– Обед через десять минут.

Он спустился в холл, чтобы пройти в комнату Вуди. Остановившись у закрытой двери, он услышал резкую высокую нервную дробь барабана в сочетании с витиеватыми арабесками кларнета. Музыкальный вкус Вуди был отчетливо выражен. Оркестр, звуками которого он заполнял дом, по истинно новоорлеанской традиции использовал трубу вместо контрабаса. Палмер почувствовал, как у него где-то над левым глазом, внутри черепной коробки, начинается боль. Он постучал в дверь, подождал, постучал еще раз громче. Немного подождав, открыл дверь и увидел своего старшего сына склонившимся над письменным столом с логарифмической линейкой. Палмер подошел к проигрывателю и резким поворотом ручки убрал громкость.– Во имя всех святых, как ты можешь сосредоточиться на чем-либо? – спросил он. Вуди посмотрел на него отсутствующим взглядом:

– А, привет!

– Обед через десять минут. Уже через пять.

Вуди кивнул:

– Пап, что ты знаешь о процентах?

– Все.

Вуди недоверчиво смотрел на него:

– Ты понимаешь, о чем я говорю… проценты на займы и всякое такое.

– Я понимаю, о чем ты говоришь,– терпеливо уверил его Палмер.– Что ты хочешь знать?

– Я должен сделать сообщение на тему: «Продажа в рассрочку».

– Это по математике?

– Нет, общественные науки.

Палмер отодвинул с полдюжины пластинок и сел на кровать Вуди.

– Какой пример они тебе привели?

– Он не приводил,– пожаловался Вуди.– Я должен придумать сам.

– Давай.

Мальчик тяжело вздохнул, и на его лице появилось угрюмое выражение.

– Человек покупает машину, стоящую 3000 долларов,– начал он монотонно, нараспев, стараясь показать, как надоело ему все это.– Продает свою старую машину за 1000 долларов. Выплачивает оставшиеся две тысячи в два года. Этот заем – семипроцентный. Семь процентов от 2000-140 долларов. На два года. Значит, кроме 3000, машина будет стоить ему еще 280 долларов в процентах. Правильно?

– Да.

– Ладно, спасибо, пап.

– Какое отношение имеют цифры к общественным наукам?

Угрюмая мина на лице Вуди уступила выражению крайней скуки.

– Убей меня, не знаю!

– Зачем тебе надо было решать эту задачу? Чтобы доказать, что ты знаешь простую арифметику?

Мальчик пожал плечами:

– Удовлетворить старого Филмера, я думаю. Это его идея, а не моя.

Палмер хотел было ответить резко, но сдержался.

– Хорошо. Убери со своего лица эту скучающую мину и слушай.

– Ну.

– Когда ты занимаешь деньги и выплачиваешь их по месяцам,– продолжал Палмер,– что делается с основной суммой?

– С чем?

– С основной, первоначальной суммой, которую ты взял в долг. Она становится больше?

– Меньше.– Вуди нахмурился, и тут же его лицо просветлело.– Конечно, меньше.

– Правильно. Если ты пошел в банк за двухгодовым займом в 2000 долларов на покупку машины, ты подпишешь бумагу на 2280 долларов. Иными словами, они дадут тебе 2000 наличными, которые ты обязан выплатить, приплюсовав к ним полные два года процентов. Понимаешь?

– Конечно. Это ведь естественно.

– Разве? – резко спросил Палмер.– Подумай об этом. Ты будешь платить более 10 долларов каждый месяц в течение двух лет. С каждой выплатой ты сокращаешь основную сумму займа. Но проценты ты платишь по-прежнему с 2000, так, как было установлено с самого начала.

– И что же?

– Тебе не кажется это странным?

Мальчик опять пожал плечами:

– Такой порядок. Что же тут странного?

Палмер почувствовал, что головная боль усилилась. Он потер висок и продолжал:

– Давай предположим, что ты получаешь другой вид займа, подобно закладной, по которой ты платишь проценты за то, что в действительности должен. Первый месяц ты выплатишь с 2000 долларов. Но после года ежемесячных выплат ты останешься должен только 1000. Предположим, что каждый месяц, по мере того как сумма твоего долга уменьшается, ты платишь проценты только с оставшейся суммы. Как ты думаешь, сколько ты заплатишь за 2000 долларов при семипроцентном займе?

– 280. Я же сказал тебе.

– Нет. Ты заплатил бы около 70 долларов.

– Ты шутишь.

– Я серьезно.

Вуди долго смотрел на отца:

– Ты уверен, что прав?

Палмер встал.

– Да,– сказал он с ледяным спокойствием,– я уверен.

– Но тогда… в том, первом, случае ты платишь процентов в четыре раза больше.

– Ох! – Палмер с облегчением вздохнул.– Проблески.

– Думаешь, старый Филмер поверит всему этому?

– Проверь его.– Палмер пошел к двери.– Обед через одну минуту.

– Будь покоен,– пробормотал Вуди, снова занявшись логарифмической линейкой.

Палмер отправился вниз и заглянул на кухню к миссис Кейдж. Запах жареного бекона здесь был сильнее. Около 14 лет назад, когда родился Вуди, мать Эдис предложила «отдать» миссис Кейдж Палмерам. Миссис Кейдж была худой, костлявой вдовой с длинным лицом, на котором рот с опущенными углами, близко посаженные глаза и острый нос, казалось, постоянно издавали молчаливый болезненный стон. Ее рот и подбородок были как бы взяты в скобки глубоких вертикальных морщин, и, когда миссис Кейдж разговаривала, нижняя часть ее лица двигалась вверх и вниз, как подвешенная челюсть у куклы-чревовещательницы. Несмотря на все это – плюс ревматические суставы, приступы астмы и шишки на больших пальцах ног,– миссис Кейдж показала себя за эти долгие годы умелой и заслуживающей доверия экономкой, способной в случае необходимости, как, например, сейчас, выполнять и дополнительные обязанности – на кухне, по крайней мере до тех пор, пока Эдис не найдет кухарку.

– Десять минут назад,– сказал Палмер,– я должен был передать вам, что обед через десять минут.

– Все в порядке,– отозвалась миссис Кейдж,– пошлите сюда Джерри помочь мне, и мы готовы, мистер Палмер.

– Хорошо.

Палмер вернулся в комнату Джерри еще раз взглянуть на своих младших детей.

– Давай, давай,– говорила Джерри,– но я никогда больше, за всю мою жизнь, не заговорю с тобой.

– Испугался,– отпарировал Том.– Смотри, я весь дрожу от страха.

– Еще испугаешься! Так испугаешься, если я…

– Все еще ссоритесь? – прервал Палмер.– Джерри, помоги миссис Кейдж. Том, покажи руки.

Мальчик протянул их ладонями вниз.– Они чистые.

– Поверни ладони вверх.

– Они чистые,– настаивал он.

– Настоящая Вшивая Мери,– пробормотала Джерри.

После долгого молчания Том тяжело вздохнул и пошел в ванную комнату в дальнем конце холла. Палмер мгновение наблюдал за ним, отметив, что для сына худощавых родителей ягодицы у него толстоваты.

Палмер отправился на второй этаж в семейную столовую. Включив свет, он увидел, что стол уже накрыт. Безуспешно попытался зажечь свечи карманной зажигалкой, потом сделал это спичками, найдя их в ящике буфета. Окинув взглядом стол, Палмер решил уменьшить верхний свет и перевел движок стенного реостата на несколько делений вниз. Стоя в полутьме, он некоторое время наблюдал удивительную игру красок на картине Шана на противоположной стене комнаты. Потом снова перевел движок реостата вверх и в резкой вспышке света увидел картину так, как привык ее видеть: двое мужчин сидят за скудным столом, крепко зажав в руках ложки и с какой-то тупой беспомощностью уставившись в тарелки перед собой. Рассматривая картину теперь уже более пристально, Палмер снова убавил свет. Беспомощность на лицах людей, казалось, сменилась яростным озлоблением. Странно. Он взглянул на противоположную стену, над небольшим камином из нестандартных старых кирпичей, и стал рассматривать лицо мужчины на картине Буфэ. Этот тоже сидел за деревянным непокрытым столом, и перед ним, прямо на столе, лежала полуобглоданная рыба. В полутьме на его лице не было ничего, кроме глубоких, мрачных, голодных глаз. Палмер включил свет и увидел, что в лице человека ничего не изменилось. Никто так и не узнает, съел ли он рыбу сам или же смотрит на остатки чужого обеда.

Рядом с камином висел маленький ранний Брак – натюрморт из сыра, двух яблок, ножа и бутылки вина. Палмер немедленно убавил свет и заметил, что из всех предметов остался виден только нож. Удивительно. Может быть, ему удалось раскрыть какое-то новое свойство картин, размышлял он. Знали ли об этом сами художники? Он услышал, как Джерри и миссис Кейдж гремят посудой в соседней комнате.

Оставив верхний свет приглушенным, он вышел на лестничную площадку и посмотрел вниз, на два изгибающихся пролета лестницы, ведущей к входному вестибюлю. Ступеньки 180 на 25 сантиметров каждая, были сделаны из некрашеных дубовых досок более 7 сантиметров толщиной. Дерево матово просвечивало сквозь пластик, сплошь затягивающий ступеньки. Они были с пустыми подъемами, то есть как бы висели в воздухе, и Палмер попытался представить себе, как будет себя чувствовать пьяный человек, поднимаясь по этим с виду ненадежным ступенькам поздно ночью в темноте.

Думая об этом, он начал спускаться по лестнице, держась одной рукой за перила. У него появилось именно то чувство, которое он предвидел. Осторожно ставя одну ногу и нащупывая другой ступеньку, прежде чем доверить ей свой вес, Палмер испытывал такое ощущение, будто он идет по воздуху. Он добрался до низа и повернулся туда, где, как он помнил, должен был находиться главный рубильник. Прищурившись, он стал разглядывать выключатели и обнаружил наконец один под названием «Лестничная клетка». Нажал кнопку. Свет скрытых на потолке второго этажа ламп превратил лестницу в скульптуру модерн. Палмер улыбнулся, разглядывая ее. Драматическая. Эффектная. Поразительная. Да.

Он повернулся к контрольному щиту и передвинул указатель диска на главную гостиную. Мягкий отраженный свет заполнил пространство. Это была единственная комната, которая сначала не понравилась ему, правда лишь потому, что она была чересчур велика. Весь нижний этаж дома, около 7,5 метра на 18, был в основном отдан под гостиную и маленькие подсобные помещения. Сравнительно небольшое фойе отнимало один угол гостиной. Лестница также занимала часть ее площади, но по плану лестница и была задумана как архитектурная деталь самой комнаты. В дальнем конце нижнего этажа, по всей ширине дома было расположено несколько маленьких помещений: винный чуланчик, ванная, подсобная кухня, соединенная лифтом для подачи блюд с основной кухней наверху. Под собственно гостиную оставалось около 7,5 метра на 15 с потолком высотой 7,5 метра и дубовым полом, выложенным нестандартным паркетом, передняя сплошь стеклянная стена была не занавешена. Алюминиевый переплет разделял ее на прямоугольники, сквозь которые был виден бетонно-ажурный фасад. Вечером прохожие имели возможность – и, кстати, использовали ее – заглядывать в гостиную через просветы фасада. Когда фасад задрапируется плющом и будет посажен кустарник, решил Палмер, тогда уменьшится впечатление аквариума с золотой рыбкой. Но до этого, подумал он, прохожие могут научиться влезать по фасаду. Или может быть, не пользоваться комнатой по вечерам? На задней длинной стене, как ему казалось сейчас, когда он стоял у лестницы, главной деталью был камин – современное усовершенствование колониального очага, но такой огромный, что в нем могли поместиться во весь рост несколько человек. В самом центре камина помещалась простая черная чугунная подставка для дров и решетка шириной около двух метров. На решетке лежало несколько поленьев, рядом с ними каминные принадлежности и черная железная зажигалка экзотического вида.

– Эта черная штука опасна,– говорил он Эдис.

– Ею пользуются больше ста лет.

– Этой, что у нас?

– Да.

– Разве ничего поновее не изобретено?

Теперь, изучая комнату, Палмер опять чуть не забыл обратить внимание на ее краски. Пол красивый, решил он, разделяя склонность Эдис к нелакированному дубу. Стены и камин были белые. Двери в маленькие задние комнаты были черные, так же как каминные принадлежности. И действительно, заметил он, еще раз изучив комнату, картины несколько спасали положение. Каждая из них была расположена под своей собственной лампой, что смягчало белизну стен и усиливало яркость масляных красок. Но все остальное никак не улучшало вид комнаты. Низкие стулья и диваны были обиты тканью, похожей на черно-белую древесную кору. Несколько зеленых растений стояло в белых и черных деревянных передвижных кадках на колесиках.

Когда как бы невзначай и очень спокойно он сказал Эдис о невыразительности красок, она приняла его замечание за комплимент.– Конечно,– ответила она,– так и было задумано, чтобы находящиеся в комнате люди украшали ее.

– Ты имеешь в виду женщин?

– Возможно,– сказала она,– я смогу достать несколько небольших одноцветных ковров.

Палмер слышал, как семья собирается наверху за обеденным столом. Он вернулся к контрольному щиту, выключил свет и поднялся теперь уже по невидимым ступенькам.

То же самое чувство обособленности, какое он испытал в машине по дороге домой, охватило его и теперь, когда он на секунду задержался посреди длинного, изгибающегося пролета лестницы. Он прислушался к коротким репликам, которыми обменивалась Эдис с миссис Кейдж, слыша, собственно, только голоса, а не слова. И в это время Палмер неожиданно отметил в душе другое ощущение, почти такое же сильное, как и чувство обособленности.

Сначала он не мог подыскать ему названия. Оно было как-то связано с обособленностью, и все же это было нечто иное. Довольно-таки сильное чувство, делающее уединение приятным, даже волнующим.

Потом он понял. В течение всех этих месяцев в Нью-Йорке он вел, так сказать, беспочвенное гостиничное существование. Все изменилось и стало прочным после их переезда в этот дом. Теперь он опять играл свою обычную роль – отца семейства в своем собственном доме; хозяин дома, даже если только в юридическом смысле этого слова, мужчина, обремененный ответственностью и собственностью.

Эта роль – по крайней мере так, как он исполнял ее в Чикаго,– предполагала и кое-что другое: помощь по дому, постоянный, пусть даже неосознанный контроль за ведением домашних дел, указания миссис Кейдж и детям.

Иными словами, решил Палмер, теперь он полностью восстановлен в качестве pater familias. Но существование Вирджинии Клэри придавало всему этому как бы дополнительный аспект.

Впервые Палмер увидел, какова была, в сущности, эта роль. И он понял теперь, что это были две роли. Он, как актер, вел двойную жизнь. И пока есть два Палмера, которых надо играть, ни один из них не настоящий. Вся жизнь целиком стала вымыслом.

Палмер криво улыбнулся в темноте. Теперь он разобрался в обоих ощущениях. Обособленность была, как у актера. И тесно связанным с обособленностью было сознание того, что на тебя смотрят.

Отец семейства. Любовник. Не всякий может одновременно справиться с такими ролями, подумал он. Не всякий мог бы играть и мужчину и юношу. Неожиданно ему пришло в голову: а вообще кто-нибудь когда-нибудь мог?

– Вудс, дорогой.

– Иду.

Он стал подниматься наверх, сначала медленно, неуверенно, по невидимым в темноте ступенькам, там, где стало светлее, ускорил шаги. Остановился у входа в столовую. Эдис включила полный свет. Комната выглядела ослепительной, а лица детей симпатичными и почти чистыми.

– Занавес поднят!