Глава сорок первая

Розали вынуждена была оставить всех четверых детей на попечение миссис Трафиканти, которая должна была покормить их ланчем и ужином. Это будет очень насыщенный день, более насыщенный, чем обычно. В город она отправится с мамой и сестрой Селией, в середине дня будет одна, а потом — ужин с Беном. И непременно ей надо успеть позаниматься.

Ланч прошел замечательно. Теперь, когда она сбросила несколько фунтов веса, Розали очутилась где-то посередке между своей стройной матерью и толстой сестрой. Все трое, невысокие и темноволосые, выглядели как фотографии одной и той же женщины, снятой в различные периоды времени для рекламы пилюль, снижающих вес.

Они сидели в маленьком ресторанчике в центре города и пили кофе. Ресторанчик Розали выбрала, потому что в нем вкусно готовили стейки. Тут можно было заказать еду, от которой не толстеешь, как от привычной le paste и соусов.

— Ты только посмотри, — сказала мама, кивнув своей маленькой, словно у — изящной птицы, головкой в сторону Розали. — Ты только посмотри, Селия. Она не сдается и скоро станет совсем тощей.

— Ах, мама, — на мгновение взгляд Селии встретился с взглядом старшей сестры. Между девушками был всего лишь год разницы, и очень часто, когда они были моложе, их принимали за близнецов. Но теперь уже нельзя было ошибиться, теперь, когда Розали стала что-то делать со своим весом.

— Так не честно, зачем же дразнить Селию, — сказала Розали, — ведь она живет с тобой и папой, когда же ей следить за своим весом?

— Что ты ела сегодня? — с вызовом спросила мать. — Говядину, да? Insalata verde, con aceto e dio. Что тут особенного? Дома я даю ее Селии, когда только она хочет.

— Плюс паста, — сказала Розали скучным голосом. Это был их вечный спор. — Плюс gnocci, плюс тонны хлеба, пшеничного от Зито, плюс масло, плюс картошка, зеленый перец и лук, пожаренные вместе. — Ой, я опаздываю, — сказала она, взглянув на часы.

Она поднялась, чувствуя себя ужасно виноватой. Она придумала для сестры и матери легенду, что у нее свидание с соседкой из Скарсдейла, которая возьмет ее с собой за покупками в магазины в верхней части города. Для девочки, родившейся и выросшей в Гринвич-Виллидж, понятие «верхний город» означало все, что выше Четырнадцатой улицы, и Розали использовала эти два слова умышленно, зная, как неопределенно они прозвучат.

Сразу же подошел официант. Поскольку это были жена и дочери Дона Винченцо, их столик обслуживали два официанта. Сейчас появился старший из них, тот, что говорил с ирландским акцентом.

— Что угодно, мисс?

— Ничего. — Розали жестом отослала его. Она начала облачаться в свое суконное пальто, новое, военного цвета хаки, с эполетами и латунными пуговицами. Официант кинулся помочь ей. Розали улыбнулась ему, потом повернулась к матери и сестре и поцеловала их в левые щеки.

— Будете вечером дома? — спросила она.

— Si, come no?

Розали сделала неопределенный жест.

— Возможно, мы с Беном будем ужинать в Виллидж. Было бы очень мило с его стороны, если бы мы забежали выпить чего-нибудь прежде, чем вернемся в Скарсдейл. Ты же понимаешь, он так давно не виделся с папой.

Розали вышла из ресторанчика и тут же остановила такси, опять чувствуя себя виноватой, потому что притворялась, будто спешит на какую-то встречу. На самом деле она даже не знала, куда направиться. Может быть, в то место, неподалеку от дома папы, в Новую школу? Или прямо в Нью-Йоркский университет?

Она вышла из такси в конце Пятой авеню и стояла там некоторое время, глядя на арку Вашингтон-сквер. Этот суматошный район всю жизнь приводил ее в замешательство, даже когда ее совсем крохой провозили здесь в коляске или когда она лежала тут под аркой, представляя себе всякие сцены из жизни Вашингтона.

Нижняя часть обеих колонн была исчиркана надписями, в смысле которых было невозможно ошибиться. Розали медленно прошла мимо колонн, лицо ее покраснело от смущения, хотя она и не хотела подать виду. «В гробу я видел эту войну».

Розали отошла от арки и миновала толпу школьников, смешанную с группой хиппи и взрослых бездельников. Она размышляла о том, сколько прогульщиков будут утирать слезы, когда их родители узнают, как они проводят свое время.

Два мальчика отделились от толпы, окружавшей парнишку, очень плохо игравшего на гитаре, и девчушку, аккомпанирующую ему на тамбурине. Мальчики настигли Розали, когда она огибала центральный фонтан.

— Четвертак, крошка! Полдоллара, а?

— Отвали мне немного деньжат, и я дам тебе покурить.

— У нас тут есть нора, — сказал парень, ускоряя шаг, чтобы угнаться за Розали. — Там у нас настоящая травка, ты получишь удовольствие. Сколько у тебя деньжат?

Один из мальчишек отстал, но второй шел за Розали по тропинке, ведущей к выходу из парка. Позднее, вспоминая об этом, она так и не решила, серьезно он это или просто дразнил ее. Но в тот момент она была слишком напугана, чтобы думать об этом.

— Ну, не смущайся, бейби, что, если мы выкурим джойнт?

— Оставь меня в покое.

— Хочешь поразвлечься?

— Отвали.

— Мы можем развлечь тебя любым способом, как захочешь, бейби. Мой приятель и я, мы можем и спереди и сзади. Да не красней ты, мы сведем тебя с ума. По доллару каждому, а?

— Нет. Оставь меня в покое.

— А чего ты хочешь, бейби? У меня есть птенчик, она сходит с ума, когда я писаю на нее. Хочешь такую сцену, а?

— Пожалуйста, отстань.

— Что ты любишь, детка? Кислоту? Скорость? Я достану тебе что угодно, даже самое крепкое.

Стуча каблуками по каменным плитам, Розали мчалась что есть духу. Ничего не разбирая, она влетела в большую стеклянную дверь и очутилась в здании Нью-Йоркского университета. Она оглянулась и через стекло увидела, как мальчишка, самодовольно, с выражением полного удовлетворения, повернулся и направился обратно к фонтану. На вид ему было не больше семнадцати.

— Да, мисс?

Розали оглянулась. Это спросила маленькая пожилая женщина, сидящая за столом.

— Н-ничего. Этот мальчишка…

— Они стали ужасно нахальными.

— Этот даже не нахальный, он…

В очках женщины за столом отражались огни Вашингтон-сквер.

Она посмотрела на Розали.

— У некоторых из них ужасно грязные языки.

— Вы встречаетесь с ними каждый день?

Пожилая женщина, нахмурившись, кивнула.

— В парке Вашингтон-сквер всегда болтается много бездельников. Я вижу их постоянно. В этом здании я со времен войны, до этого с 1931 года я работала в других зданиях университета. У таких мальчишек всегда были грязные языки.

Она кивнула два раза, словно подтверждая, как испорчена нынче молодежь и насколько она выше всей грязи.

Розали смотрела в слепые пятна света, отражаемого в очках со стальной оправой.

— А что это за здание?

— В основном факультет изящных искусств. Частично — офисы администрации. А что вы хотели?

Зубные протезы старой женщины были так плохо подогнаны, что на выдохе вопрос прозвучал как «човы-хотли».

— Ах… изящных искусств?

— Поднимитесь по лестнице, первая дверь направо на втором этаже.

Огоньки, отражавшиеся в очках, исчезли, когда старая женщина опустила голову к книге на столе, которую она читала. Казалось, она утратила всякий интерес к Розали, испорченным мальчишкам и всему остальному в этом мире.

Розали быстро поднималась по лестнице, в ее голове смешались и выходки мальчишек, и блики в очках старой женщины. Ей здесь нечего делать, думала она, но коль уж ее занесло сюда, надо было довести все до какого-то завершения. Она ненавидела себя за свое вранье сначала матери, а теперь старой женщине. Неужто таков этот мир, вдали от Скарсдейла и детей? Неужто все такие грязные и равнодушные?

Она поднялась по лестнице, и ее не было видно из холла, она остановилась и стала выжидать, пока этот парень уйдет из парка.

 

Глава сорок вторая

Вудс Палмер поскорее разделался с ланчем и вернулся к своему столу, чтобы закончить чтение папок с документами, которые оставил ему Донни Элдер. Это были досье на группу мелких бизнесменов со Среднего Запада и Запада. Ничего особенно интересного, подумал Палмер, дочитав до конца. У всех одна общая черта — отсутствие управленческих навыков, благодаря скорее глупости, чем жадности. Он позвонил Донни и вызвал к себе.

— Почему это попало на мой стол? — спросил он, пытаясь говорить вежливо, хотя был возмущен, что впустую потратил время.

Молодой человек вспыхнул.

— Я не считаю, что могу принимать по этим документам решения в одиночку.

— Возможно, что нет. Но кто-нибудь из старших вице-президентов мог бы помочь вам принять такие решения.

— Я подумал, что, учитывая особую ситуацию… — Голос Донни сник.

Палмер нахмурился. Его мысли опять вернулись к досье, он пытался припомнить что-нибудь важное, на что не обратил внимания.

— Не может быть… — прервал он сам себя. — Неужели вы сделали это только потому, — он снова сделал паузу, — что первоначальное финансирование было произведено банком моего отца?

— М-м… да.

Лицо Палмера, сначала выражавшее недоверие, теперь смягчилось кривой улыбкой.

— Вот уж не предполагал, Донни, что в ваши годы вы уже такой джентльмен. Вот это да!

— Но речь идет об инвестициях вашего старого банка, сэр.

— Много лет назад. Припоминаю даже, что я прорабатывал одну операцию. Но все-таки что в них такое особенное? Если ЮБТК является сейчас держателем всех документов, это дело только ЮБТК и… — Палмер остановился в третий раз, считая, что не следует доверяться старомодной невинности этого мальчика.

— Взгляните сюда, — начал он снова. — Садитесь, дослушайте секунду… этому невозможно поверить. Как могли вы подумать, что я проявлю какую-то сентиментальную привязанность к деньгам, инвестированным банком моего отца? Старик уже мертв. Я продал банк более двух лет назад, чтобы двинуться на Восток с ЮБТК. Теперь это для меня не представляет никакого интереса. ЮБТК теперь владеет документами на эти инвестиции, а с ними дела обстоят неважно. Да, от них никакого толка. Деньги — это безличная вещь при любых обстоятельствах, тем более если это деньги банка. Дошло до вас?

Молодой человек кивнул.

— Виноват, сэр. Гм, но уж если я побеспокоил вас по этому поводу, можете дать мне совет, как распорядиться с этим досье.

У Палмера сузились глаза. Донни Элдер мог быть безнадежным джентльменом в самом плохом смысле слова, но ему под силу достаточно быстро исправить свою ошибку. Палмер раскрыл одну из папок.

— Это сталелитейный завод. Его заказы сократились на двенадцать процентов за прошлый год, а доход сократился за то же время на восемнадцать процентов. Руководство уже в преклонном возрасте.

Он с треском захлопнул папку и раскрыл другую.

— Эта нефтехимическая компания вообще изумляет. Она единственная, которая неизменно только теряла деньги в последнее десятилетие.

Следующая папка.

— Этот молокообрабатывающий завод за три года имел пять раз неприятности с органами здравоохранения, и каждые три месяца — неприятности с нами, когда мы знакомимся с их ежеквартальными отчетами.

Палмер взглянул на Донни Элдера.

— Мы имеем дело с цепной реакцией некомпетентности. По большей части мы работаем с компаниями, принадлежащими частным лицам, которые не несут ответственности ни перед кем, кроме как перед собой, с семейными предприятиями, которые предоставляют высокие посты своим сыновьям и племянникам, полным идиотам, только для того, чтобы тем было где вешать свои шляпы. Мы имеем дело с пережитками капитализма девятнадцатого века, когда безразличие было в моде. Но так дальше продолжаться не может. Подобный анахронизм следует уничтожить.

— Лишение права выкупа закладной?

Палмер пожал плечами.

— Это будет висеть на ваших плечах, пока не подыщете новых покупателей. Изучите наши счета. Найдите мне большую, предприимчивую сталелитейную компанию, нефтехимическое предприятие, молокообрабатывающую компанию. Откройте перед ними ворота, и пусть происходит свободная конкуренция. Пусть в торгах участвует несколько компаний, посмотрим, что получится.

Молодой человек сделал гримасу.

— Некоторые из этих компаний не стоят того, чтобы их купили даже ради того, чтобы сократить налоги.

— Подсластите предложение. Пересмотрите условия. Скажите заинтересованным в покупке, что мы продлим сроки платежей и снизим тарифы.

— Иными словами, выбить почву из-под этих маленьких компаний и продать их даже в убыток.

— У нас не будет убытков. Мы все еще владеем их бумагами и в конце концов получим свое на займах. Короткий срок с высокой долей прибыли дает такой же урожай, как длительный срок с низкой долей прибыли. Или вы в школе пропустили эту лекцию?

Донни снова вспыхнул.

— Все это, кажется, несколько жестоко. Разве мы не можем предоставить этим людям возможность самим поправить свои дела? Может быть, если мы объясним им, что будем вынуждены предпринять, это заставит их искать выход.

— Донни, — Палмер сделал длительную паузу, — если я развяжу вам руки в этом деле, то ваши сантименты заведут нас далеко. Я знаю, что неизбежно произойдет, если вы позволите этим людям попытаться встать на ноги. Они снова споткнутся и упадут, и это ваше решение будет стоить банку шести месяцев неплатежей, в то время как мы могли бы совершить новый старт, сделать новые деньги.

— У вас есть какая-нибудь личная информация, которая отсутствует в этих папках?

Палмер покачал головой.

— Все, что нам нужно знать, в этих досье имеется. Тот, кто их собрал, проделал хорошую работу.

Донни неуверенно улыбнулся.

— Это я сделал.

— Прекрасно. Теперь учитесь оценивать то, что вы собрали.

— Я все еще не понимаю, — упрямо продолжал молодой человек, — почему эти компании так неэффективны. Вы вынесли им суровый приговор как… как герою в греческой трагедии.

— Очень подходяще.

— Не понимаю, сэр.

— Очень подходящее сравнение. Они приговорены, и по той же самой причине, что и греческие герои. Они обладают фатальным пороком, каждая из них. Он заключается в неспособности идти в ногу со временем. Предполагаю, что некоторые назовут это гордыней. Или, возможно, hubris, если уж мы перешли на классику. Это явная hubris этих мелких пустомель, думающих, что они со своей ленью, тупостью могут противостоять финансовой, распределительной и управленческой системе второй половины двадцатого века. В жестоком мире свободного предпринимательства нет места для подобного претенциозного мелкого анахронизма. И мы оказываем им дурную услугу, разыгрывая роль доброго дядюшки и позволяя им путаться у нас под ногами, расходуя понапрасну их состояние, и, черт побери, наше тоже, чтобы решить дилемму, которую мы-то знаем, как решать.

Некоторое время никто из них не произносил ни слова.

— Хорошо, сэр, — наконец сказал Донни. — Такие солидные банки, как ЮБТК, сам факт величины их капитала превращают в добродетель. Но существуют маленькие банки, которые могут обслуживать эти компании, потому что признают малые величины в качестве добродетели. Почему мы просто не можем сбыть их бумаги в маленький банк в их районе?

— Никто не дотронется до них, — нетерпеливо сказал Палмер и начал расхаживать вдоль окна в дальней стороне своего огромного кабинета. Здесь потолок опускался по кривой, так что, когда он приближался к окну, могло показаться, что он находится внутри трубы какого-то огромного старинного фонографа. Он загляделся сквозь исполинские оконные стекла на улицу внизу. — Эти так называемые маленькие банки, — сказал он затем, обращаясь скорее к самому себе, чем к другому человеку. — Вы когда-нибудь изучали корреспондентскую систему банков в Соединенных Штатах? Можете вы не кривя душой сказать, что маленький банк способен на операцию, которая поставила бы в затруднение большой банк, занимающийся тем же бизнесом? Существует ли где-нибудь маленький банк, которому бы банк размером с ЮБТК не дышал в затылок? Только это и спасает маленькие банки от разорения, и по той же причине держатся другие маленькие компании.

— Так вот какое будущее вы рисуете? Гигантские банки, гигантские компании, одни поглощают других, пока ничего не останется, кроме одного конгломерата делового предпринимательства и одного финансирующего его разбухшего банка.

— Да, этот день наступит.

— Вы шутите?

Палмер обернулся и взглянул Донни Элдеру в лицо. Сейчас их разделяло более чем тридцать футов, но прекрасная акустика комнаты делала возможным каждому из них слышать даже слабый шепот собеседника.

— Нет, я не шучу, — спокойно произнес Палмер. — И вы, конечно, знаете, как они будут называться, эта компания и этот банк?

Донни покачал головой.

— Нет.

— Что ж… Правительство Соединенных Штатов. Вот как они будут называться.

Оба мужчины долго и пристально смотрели друг на друга.

— И это, — наконец произнес младший сникшим голосом, — будет означать конец всем глупостям.

Палмер кивнул.

— Вся суета будет преодолена. Капитализм умрет. — Он неожиданно ухмыльнулся. — Так что не будем двигаться против течения, Донни. Пусть этих маленьких простофиль поглотят другие компании, а мы вычеркнем их ко всем чертям из наших отчетов.

Он вернулся на прежнее место и сел за стол. Не дожидаясь ответа Донни, он спросил:

— Все в порядке?

— Да, конечно. Если не считать того, что я не испытываю никакой радости. Когда подумаешь о слезах и поте, которые кто-то вложил в эти компании.

— Вы сентиментальничаете, — сказал Палмер. — Вы напоминаете мне… — он остановился, — тех, — закончил он неубедительно, — кто смешивает мораль, которой руководствуются обычные люди, с моралью мира банкиров, если угодно.

— Двойная бухгалтерия.

Палмер пододвинул ему все папки.

— Разберитесь с этими делами в течение десяти дней. Сумеете?

— Да.

Палмер смотрел, как Донни покидает кабинет. Боже, он чуть не упомянул ее имя в суе. И он опять вспомнил о ней, она словно присутствовала при этом разговоре, она продолжала раскачивать лодку его жизни. Но для него Джинни Клэри тем не менее была похоронена слишком глубоко.

 

Глава сорок третья

Клуб в здании, выходящем на Бликер-стрит, казался заброшенным. На протяжении квартала или двух вдоль улицы тянулись магазинчики с дарами моря и фруктовые лавки, их товары были выставлены прямо на тротуар, домохозяйки здесь проводили время над calamari, перезрелыми от того, что стояли целый день на солнце, а теперь, ближе к закрытию лавок, шли вовсю. Крохотный, словно резиновый, осьминог лежал вонючей кучкой, видимо, уже на грани гниения, а вокруг покупатели и торговцы рыбой лениво перебранивались о ценах.

К клубу изредка подъезжали автомобили, из них вылезали двое или трое мужчин и заходили в слабо освещенный подъезд. Через пятнадцать минут, или через полчаса, или через час они уезжали. Некоторые, уходя, двигались довольно активно, но некоторые, похоже, оставляли там всю свою энергию и брели словно лунатики.

Внутри здания клуба, в маленьком, но хорошо обставленном офисе, где Дон Винченцо Бийиото руководил своим бизнесом — бизнесом, который он не мог отмывать через «Даунтаун: ипотека и облигации», было душно, но ни Винни, ни его подручный Рокко Сгрой, казалось, не замечали затхлости. Специфический запах заполнял комнату так же неуклонно, как вонь от дохлого осьминога вздымалась почти зримыми волнами с подносов перед рыбной лавкой. Но в здешнем воздухе ощущался более тонкий запах, частично духов, частично пота, частично страха.

Двое мрачных мужчин только что удостоились приема у Дона Винченцо. Он кивнул им, и они стали церемонно склонять головы.

— Счастлив снова видеть вас, Дон Винченцо, — произнес один из них.

— Большая, очень большая честь, Дон Винченцо, — промурлыкал другой. Они стояли перед Доном Винченцо, ожидая, когда он пригласит их сесть.

Взгляд Винни скользнул мимо них на Рокко, едва заметно улыбающегося при виде этих хмырей.

— Padrone, вы припоминаете Джимми и Оги Каландри?

Пустые голубые глаза Винни впитали это сообщение, в них появилась реакция.

— Разве я могу забыть этих приятелей? — спросил он риторически, выигрывая время, чтобы выделить их досье буквально из тысячи других, хранившихся в его голове. Что-то связанное с гравием и асфальтом, подумал он. Что-то связанное со строительством дорог, в округах Нассау и Суффолк, что-то…

— Вы разбирались с ценами на эти грузовики? — спросил Винни Биг, его мозг выдал точную информацию.

— Si, Дон Винченцо, но…. — Тот, которого звали Джимми, сложил перед собой ладони, словно собирался молиться, поднял и опустил их несколько раз.

Винни нахмурился.

— Садитесь.

Братья быстро сели.

— Это совершенно старые грузовики, Дон Винченцо, — продолжал Джимми. — Я знаю, что это хорошие грузовики, но они старые. Я имею в виду, что раз они старые, они не могут стоить так много.

— Сколько много? — прогремел Винни.

— Скафолани хочет по четыре тысячи за каждый. Там восемь грузовиков, Дон Винченцо. Это тридцать две тысячи.

— И, — добавил брат по имени Оги, — этим грузовикам по десять лет. Я хочу сказать, Дон Винченцо, мы всегда ведем себя достойно, Дон Винченцо. Вы это знаете. Мы никогда не доставляли вам никаких трудностей. Но им по десять лет. И документы у половины из них не выправлены. А один из них, я узнал, Дон Винченцо, я хочу сказать, что мне больно говорить об этом, но один из этих грузовиков был украден у нас же в прошлом году. А теперь Скафолани хочет, чтобы мы купили его. Мы ведем себя прилично, но разве это прилично?

Тонкие губы Винни скривились в ухмылке, потом он расхохотался:

— Господи, — задыхался он, — это самая смешная шутка, какую я слышал за всю неделю. — На его глаза даже навернулись слезы, он повернулся к Рокко: — Это уже слишком, а, Рокко?

Рокко покачал головой.

— У этого Скафолани яйца, наверное, размером с могильные памятники.

Взгляд Винни стал неожиданно сухим. Он наклонился вперед.

— О’кей, — сказал он. — Вы изложили суть дела. Теперь вот что я предлагаю. — Винни поднял ладонь и сжал пальцы. — Это предложение, вы поняли? Возьмите грузовики. Заплатите тридцать две тысячи.

— Но…

— Но, но, что еще за «но»? — Светло-голубые глаза вспыхнули дьявольским огнем. — Вы пришли к Винни Бигу за помощью и советом? Так слушайте, иначе вас здесь никогда больше не примут.

— Si, si, padrone.

— Так вот. Покупайте эти грузовики. Заплатите всю стоимость. Я переговорю с этим вором Скафолани. Я скажу ему, что на следующие грузовики, которые он продаст вам, вы получите скидку. Более того, вы также получите контракт на дорожное строительство вблизи Риверхед. Там какое-то правительственное предприятие, что-то вроде атомного реактора. Контракт на мили и мили бетонки. Вы должны получить его вместе с деньгами для всех. Понимаете? Я велел вам платить за эти грузовики, но обещаю сделать вам деньги на их покупку.

Его глаза снова увлажнились, и он добродушно захохотал.

— О’кей. Arrivederci.

Братья Каландри поспешно вышли из офиса, уставив глаза вверх, не в состоянии донять, выиграли они или проиграли. А за ними в воздухе осталось что-то от их нерешительности и страха, смешанного с ароматом лосьона для бритья, которым они натирали свои влажные щеки.

Винни Биг взглянул на свои часы.

— Еще двух человек и finito, Рокко.

— Si, padrone. — Он ввел маленького человечка в зимнем пальто, которое без подкладки могло служить и весенним. Когда он вошел, Винни встал. Вновь прибывший схватил руку Винни Бига и стал трясти ее.

— Buona sera, — сказал он. — О Господи, мне никто не говорил, что вы хотите видеть меня.

Человечек сел в кресло, дергая плечами, что разозлило хозяина кабинета. Он выглядел старше Винни на несколько лет, но так только казалось из-за того, как он одевался, и из-за того, что он совсем не обращал внимания на свою внешность. На его щеках и подбородке белела двухдневная щетина. Его полуприкрытые веками глаза быстро обежали комнату и замерли на Винни.

— Магазин в Парамусе, — сказал он.

Винни сел в кресло, чуть наклонившись вперед, и придал лицу выражение «я пытаюсь понять тебя».

— Si, магазин в Парамусе.

— Утечка на восемь процентов, — посетитель быстро выпалил эти слова и остановился в ожидании, какой эффект они произведут. Не получив отклика, он продолжил в быстром, барабанном ритме: — В магазине в Тинек все о’кей. Тенефлай — о’кей. Ньюарк, Вихоукен, Джерси-Сити — о’кей. Но в Парамусе воровство возросло до восьми процентов. Я так думаю. Я думаю, это молодые ребята, да. Я думаю, они занимаются этим для своего бизнеса. Я так думаю.

Винни приподнял руки ладонями к посетителю, словно отстраняясь от неприятных слов.

— Клянусь могилой моей матери, это неправда.

Его посетитель не успел отреагировать.

— Слушай, — продолжал Винни, — я не лгу человеку столь уважаемому и с таким положением, как ты. Понял?

Посетитель некоторое время невозмутимо смотрел на него.

— О’кей, Винни. Тебе я верю. Да, но скажи мне. Скажи мне, почему так, почему воровство процветает только в Парамусе? От человека, которого так ценят в семье, я ничего не скрываю.

— Не имею представления. Я все выясню и тогда дам тебе знать.

Посетитель поднялся на ноги.

— И эта последняя партия товара со скобяными изделиями, — сказал он. — Все навалом прислали. Моим ребятам пришлось заниматься сортировкой три ночи, чтобы пустить в розничную продажу. А это плата за полторы смены.

Винни Биг кивнул.

— А две недели назад складные стулья забросили. Где их достали? Где? Половину из них собрали без шурупов.

Винни пожал плечами.

— Ребята не всегда проверяют каждую партию товара, которую они приобретают.

— И ты это мне говоришь? — Посетитель повернулся, чтобы уйти. — О’кей, ты знаешь, что меня волнует. Пока.

Он вышел из комнаты.

Винни Биг выжидал целую минуту, пока не услышал, как открылась и захлопнулась входная дверь клуба. Потом спросил Рокко шепотом:

— И давно это он так?

— Несколько месяцев, может, полгода.

— Совсем спятил. Носит лохмотья. На что это похоже, чтобы владелец целой сети больших, прекрасных магазинов, торгующих по сниженным ценам, одевался как последний бродяга?!

— Хотите, чтобы я ему сказал об этом?

— Намекни, — поправил Винни. — Дай месяц, чтобы он пришел в форму. Если будет так продолжаться, придется с ним расстаться.

Брови Рокко приподнялись.

— Любым путем?

Винни выглядел расстроенным:

— Что значит любым путем?

— Я имею в виду окончательно.

Винни задумался на какое-то время.

— Я хочу сказать — нет, — произнес он доверительно. — В глубине души я знаю, что он стареет и становится немного, хм, эксцентричным. В свое время он отправится на юг в Майами и проведет там под солнышком остаток своей жизни. Но это мне подсказывает только мое доброе сердце. Понял?

Рокко кивнул.

— Чего не подсказало ваше сердце, так это то, что от этого эксцентрика одна головная боль.

— Это так, Рокко. Это верно. Итак. — Винни снова задумался, на этот раз надолго. — Давай продумаем ситуацию. Мы, конечно, можем обойтись с ним круто. Но мне этого не хочется. Он мой двоюродный брат с материнской стороны.

Рокко снова кивнул.

— Еще кого-нибудь примете? Тут эти три ублюдка со Стейтен-Айленд.

Винни сделал гримасу, словно от боли.

— Вести этот бизнес не так-то легко, Рокко. Ты это знаешь лучше, чем кто-либо другой. Обвести этих двух братьев Каландри вокруг пальца было одно удовольствие, потому что они глупы и получили то, что заслужили. Их вообще можно было оставить без гроша в кармане. Но Парамус. Этот человек будет мешать, пока жив. А остановить его — значит пойти против правил, поверь мне. Ладно, впускай этих ублюдков со Стейтен-Айленд.

Рокко ввел трех моложавых мужчин, двое были в темных деловых костюмах, третий одет в куртку на молнии и спортивную шапочку, скопированную с тех, что носили солдаты Африканского корпуса.

— Я буду говорить только с одним из вас, ублюдки, — сказал Винни без всякого вступления. — Кто из вас будет говорить?

Ублюдок, стоящий посредине, он был выше других и на несколько лет старше, прочистил горло.

— Мы пришли сюда не для того, чтобы нас оскорбляли, Дон Винченцо.

— А для чего тогда? Кто сказал вам, что вы можете угонять мои грузовики?

Старший мужчина снова прочистил горло.

— Кто говорит, что мы угоняем грузовики? Мы не занимаемся этим бизнесом.

— Нет? — прогремел Винни злым, хриплым голосом. — Ладно, тогда вы проживете немного дольше.

— Мы пришли относительно партии товара. — Мужчина в середине, казалось, собирался продолжить, но остановился, выжидая.

— Какой партии?

— Это… — мужчина бросил взгляд в сторону Рокко, — это…

— Выкинь их отсюда! — завопил Винни. — Вон!

Рокко кивнул головой на дверь:

— Шевелитесь.

— Послушайте, мы пришли сюда, чтобы сделать разумное предложение. Вы не можете…

— Пошли вон!

Рокко вернулся через десять минут.

— Все улажено, — сказал он.

— Что привело сюда этих обезьян? Я не веду дел с коробейниками, и ты знаешь это.

— Извините, padrone. Но это оборачивается двумя килограммами. Мы проворачиваем это через Эдди Гетца в Бруклине.

— Не хочу и слышать об этом. — Винни закрыл глаза и надолго откинулся в своем кресле, потом вздохнул. — Кто-нибудь еще ждет?

— Эльфбайн, парень из компании в Вестчестере, занимающейся противоударным стеклом.

По-прежнему не раскрывая глаз, Винни снова вздохнул.

— Скажи ему, что с ним кончено. Скажи ему, что мы ликвидируем его изобретение. Скажи ему, что мы найдем ему место, хм, в мясной компании в Бронксе. Кто-нибудь еще?

— Люди Щиммеля с фабрики красок.

Винни хмыкнул.

— Скажи им — нет, ничего не говори. На будущий год мы их сольем с кем-нибудь. А сейчас они слишком раздули счета на входящие суммы.

— А еще парень из дансинга. Он просто пришел засвидетельствовать почтение. Никаких проблем.

— Хорошо. — Винни раскрыл глаза. — Кто-нибудь еще?

— Индрисано из профсоюза водителей грузовиков звонил относительно ужина.

— Отмени.

— Пиггот, парень, занимающийся бензоколонками.

— Завтра.

— Тогда все, padrone.

Винни встал и кивнул на вешалку, на которой висело его пальто.

— Я наелся досыта этим бизнесом, для одного дня хватит. Пойдем, выпьем у «Мамы Лоренции» и, может быть, возьмем макарончиков, которые сами так и уплывают с тарелки.

— Мы можем там натолкнуться на Индрисано. Получится неловко, после того как вы отменили встречу.

Винни Биг тяжело вздохнул.

— О Господи, Рокко. Люди думают, что эта работа одно удовольствие, и все такое. Пошли отсюда поскорее. Тут воняет.

Кивнув в унисон, они вышли через черный ход.

 

Глава сорок четвертая

Кимберли стоял в дверях класса-студии на втором этаже и оглядывал комнату, прежде чем уйти. Двухчасовое занятие казалось бесконечным, время медленно тянулось, пока он пытался научить таланту, которому нельзя научить неталантливых студентов. Девушка из Бостона не так уж плохо справилась с заданием, но она всегда справлялась с ним не так уж плохо. Она не без способностей, со временем Кимберли выяснит, есть ли у нее талант. Но это одна студентка из восемнадцати!

Его взгляд лениво перемещался по комнате, чтобы убедиться, что никто из студентов не бросил свою работу, не прибрав. Куски глины были укутаны мокрыми тряпками и осторожно отставлены в сторону до следующего занятия. Найдя, что все в порядке, Кимберли запер дверь и пошел по холлу к лестнице.

Он опасался давать Эдис ключ от своей квартиры на Бедфорд-стрит, потому что всякий раз не был уверен, что там нет кого-нибудь из его компаньонов-преподавателей Нью-Йоркского университета, с которыми он снимал ее. Он опасался, что если она столкнется там с кем-нибудь из них, то не сумеет придумать никакого объяснения.

Она так невинна во многих отношениях, подумал Кимберли, огибая бегом лестницу и почти сбив с ног маленькую, пухленькую, хорошенькую женщину с темными волосами и выражением ужаса в глазах.

— Извините.

Когда она не ответила, Кимберли замер на середине ступеньки:

— Что-нибудь случилось?

— Н-нет, — мигнула Розали.

Кимберли кивнул и, спеша встретить Эдис, преодолел бегом оставшуюся часть лестницы и выскочил из дверей на Вашингтон-сквер. Бледное весеннее солнце окрашивало слабым желтым цветом еще не покрытые листвой ветви деревьев. Он быстро пересек парк наискось, направляясь на запад к Вашингтон-стрит.

Парнишка оторвался от группы сверстников возле фонтана и повернул на тропинку, которая через несколько ярдов должна была пересечься с той, по которой быстро шел Кимберли.

— Какие-нибудь проблемы? — спросил он, остановившись возле Кимберли.

— Отвали, малыш.

— Хочешь, отсосу за полдозы?

Кимберли ухмыльнулся и вдруг стал похож на одну из своих скульптур из орехового дерева.

— Отсоси это, — сказал он и плюнул на землю перед мальчишкой.

— А ты злой. — Мальчишка задыхался, пытаясь бежать вровень с Кимберли. — Может, ты ищешь, кого отхлестать кнутом, а, паря? Хочешь выпороть белого мальчика за десятку? Если до крови, то двадцатка, а?

Кимберли уже достиг восточного края парка, где улица уходила на юг в Мак-Дугал.

Перед тем как перейти улицу, он остановился перед мальчиком и покачал головой:

— У тебя сегодня неудачный день, — сказал он. — Ты не можешь заработать деньги каким-нибудь другим способом?

Белый мальчишка взглянул на него с отвращением.

— Дерьмо ты. Меня не подловишь. Наркоманы — пропащие люди.

— Чем ты пробавляешься? Кислотой? Скоростью?

— А ты чем? Служишь в подразделении по борьбе с наркотиками?

Кимберли выдал ему безрадостную улыбку и позволил ему самому извлечь из нее то значение, какое сумеет. Мальчишка, казалось, растворился в желтых ветвях деревьев, а Кимберли продолжал вышагивать к востоку в направлении Бедфорд-стрит.

Он жил в доме, который был спроектирован словно межевой знак на местности. Он находился между Кристофер-стрит на севере и Мортон-стрит на юге, вдоль Бредфорд-стрит, включающей в себя маленькие дома, казалось уцелевшие здесь с колониальных времен, воздушные современные конструкции, напоминающие о Европе, похожую на тюрьму школу для трудных учеников, переведенных сюда из муниципальных школ, невыразительных, безликих многоквартирных домов двадцатых годов и нескольких домов-памятников, в которых жили давно забытые торговцы полотном и шипчандлеры с тех времен, когда в Нью-Йорке только начиналась деловая жизнь. Он промчался вдоль Вашингтон-стрит до того места, где она с Западной и Четвертой улицами образует Шеридан-сквер, и продолжал свою пробежку к западу вдоль Кристофер-стрит до маленького магазинчика деликатесов, где он предложил Эдис встретиться с ним. Он не сразу выбрал это место. Он мало знал ее и потому вообразил, что ее знакомства могут включать некоторых художников-гомосексуалистов. Это исключало любое приятное питейное или закусочное заведение в Вест-Виллидж. Он выбрал магазин деликатесов, потому что в это заведение люди приходили не для того, чтобы на них поглазели, а всего лишь чтобы купить вкусную еду.

Кимберли сбежал вниз по ступенькам, распахнул дверь и не нашел ее за столиками на двоих и четверых в маленьком помещении. На мгновение ему стало нехорошо, и он зажмурил глаза. Он точно знал, что не опоздал. И она не могла прийти слишком рано. Когда он открыл глаза, то увидел ее за дальним столиком, она не помахала ему, но посмотрела на него очень пристально.

Издали она выглядела как одна из его студенток, молодая, застенчивая, еще не способная вести себя как следует в относительно новой роли. Когда она увидела, что он тоже заметил ее и направился к ее столу, она улыбнулась, и Кимберли сразу осознал, что она была самой хорошенькой женщиной здесь.

— Извини, что опоздал, — сказал он, садясь и беря ее за руку. Он заметил, что девушка за соседним столиком взглянула на них, а затем сделала вид, что не обращает никакого внимания. Отрыжка расизма.

— Ты не опоздал. — Она не переставала улыбаться. Протянула ему меню. — Что ты хочешь? — Ее голос сошел на нет, когда он взял у нее меню и положил лицевой стороной вниз на стол.

— Я не голоден. — Он почувствовал, что улыбается ей в ответ. — Я хочу не есть, а…

Они поднялись. Кимберли взял счет и на выходе оплатил его. Послеполуденное солнце заливало всю Кристофер-стрит, когда они шли на запад, мимо Бликер, к Бедфорд-стрит. Он все время оборачивался к ней, чтобы видеть, как ветер с Гудзона треплет ее короткие волосы. Потом они повернули налево на Бедфорд-стрит, и ветер стих. Они вошли в подъезд, и он поцеловал ее. Никто из них не сказал ни слова. Они вышли из подъезда и продолжали идти по Бедфорд-стрит.

— Мне ужасно не понравились эти заведения в Виллидж и то, как там одеваются.

Он повернулся, чтобы взглянуть на нее, до сих пор он никогда не замечал, во что она одета. На ней был, похоже, костюм из превосходного твида, узкая юбка, не такая короткая, как модно теперь, коричневого цвета с искорками желтого и серого. Бледно-зеленый шарф обвивал ее длинную шею. На ногах у нее были темно-коричневые туфли-лодочки на двухдюймовых каблуках.

— Ты выглядишь не так, как принято, не так, как принято в этих заведениях, — согласился он, — все эти бунтари создали как бы свою собственную форму одежды.

Они засмеялись и повернули к дверям дома, в котором жил Кимберли. Он открыл дверь подъезда и нажал три раза на кнопку звонка. Никто не ответил, он кивнул ей, повел наверх.

— Я могу купить себе такие расклешенные брюки и гороховый пиджак, — предложила она у дверей его квартиры.

Кимберли открыл дверь ключом.

— Это мода прошлого года. А может быть, они это носили и три года назад.

Он провел Эдис в прихожую и закрыл за ней дверь. Она смотрела, как он запер замок и накинул цепочку.

— А что они носят теперь?

— Ничего из того, что ты хотела бы носить, — сказал он, снова засмеявшись. — Господи, я не могу смеяться так много.

— Я тоже.

— Сколько у тебя времени, когда ты должна вернуться домой?

Эдис вошла в квартиру. Казалось, она состоит из одной большой гостиной с камином, занимавшим почти всю стену, за которой были две спальни. В давние времена, возможно, когда дом был только что построен, стена, до половины обшитая коричневым деревом, в стиле Тюдоров, была поверху покрыта фигурной штукатуркой.

В деревянной части стены имелось большое количество узких пазов, образующих полки, в которых была размещена, как представлялось, неисчислимая коллекция превосходных цветных открыток, купленных в европейских музеях. Репродукции картин и скульптур были закатаны в тонкий пластик. Эдис потерла рукой одну такую репродукцию, изображавшую благородного идальго эпохи Ренессанса в профиль, его чудовищно крючковатый нос делал ее больше похожей на карикатуру. Пластиковое покрытие позволяло мыть открытки. Эдис подняла репродукцию и повернулась к Кимберли:

— У него действительно был такой нос?

— У Федерико, герцога Монтефельтро? — Кимберли взял репродукцию из ее рук и поднес к свету.

Благородный идальго смотрел влево, он был одет в красную тунику и простую красную шапку, нахлобученную на коротко подстриженные, кудрявые черные волосы.

— За ним, должно быть, изображен город Урбино. Делла Франческа обычно всегда обращал внимание на такого рода вещи.

— А этот нос…

— Это его нос. Этот Федерико был отличным парнем. Поддерживал дюжины поэтов, скульпторов, писателей, художников. А у тебя в платежной ведомости только один несчастный скульптор. Я купил эту репродукцию в галерее Национале делла Марче. Когда-то это был дворец Федерико, его построили в середине пятнадцатого века. Великий человек.

— Это все ты собрал?

Кимберли покачал головой.

— Масса людей годами делала свой вклад. Понимаешь, эта квартира никогда не пустовала. Она слишком хороша и недорога, чтобы тот, кто способен оценить подобное, упустил ее. Поэтому она всегда была в руках таких чудаков, как я.

Он снова захохотал. Потом начал менять место для репродукции герцога Монтефельтро, и это привело к тому, что пришлось поменять местами все остальные репродукции, пока, в конце концов, он не пристроил герцога у стены, ближе к окну.

— Вот здесь, — сказал он.

— Так лучше, — заметила Эдис и обняла его за талию. — Определенно лучше.

— Ты даже можешь понять разницу, — сказал он, продолжая смеяться, — я никогда не мог.

Кимберли повернулся к ней и снял с нее жакет. Она сняла с него пиджак и аккуратно повесила оба на спинку кресла. Потом она расстегнула юбку, вынырнула из нее и повесила на подлокотник.

— Я могу оставаться до половины шестого, — сказала она. — Или до пяти, если ты хочешь отвезти меня в местный магазин, чтобы купить местную одежду.

— Или раньше, если придет кто-нибудь из моих соседей по квартире и найдет дверь на цепочке.

— А разве он не может, как джентльмен, взять и уйти?

— Джентльмен? — Он снял брюки и аккуратно повесил их на другой подлокотник. — Один из них — художник, а другой снимает фильмы на шестнадцатимиллиметровую пленку. Лучшее, на что мы можем рассчитывать, так это что ни один из них, открыв дверь, не примется рисовать или снимать нас.

— Очень неортодоксальное поведение, — сказала Эдис, расстегивая свою бледно-желтую блузку и выглядывая место, куда бы можно было ее повесить.

— Они дадут нам несколько минут, чтобы мы оделись, а потом вернутся и начнут барабанить в дверь. Дай сюда.

Кимберли взял у нее блузку и очень аккуратно положил на кресло. Потом он присел перед ней на корточки и снял с нее туфли и чулки. И начал целовать ее бедра.

— Значит, у нас всего лишь около часа.

Кимберли поднял голову.

— Что?

— У нас нет другого варианта, и значит, — сказала она, снимая пояс с подвязками, — я должна поблизости снять маленькую квартиру.

 

Глава сорок пятая

«Дорогой Билли Бинбэг» — так начиналось письмо.

Типпи обратила внимание, что автор писал почти без наклона и обязательно ставил точки над «i». Бумага была плотной, с кремовым оттенком. Она провела пальцами по напечатанному адресу и убедилась, что буквы выпуклые. Потом она посмотрела на свет, чтобы убедиться, есть ли на бумаге водяные знаки. Она поняла, что держит в руках дорогую почтовую бумагу, изготовленную на заказ.

«Дорогой Билли Бинбэг, — начиналось письмо, — может ли быть так, чтобы радиоволны различных программ, но только не вашей, это я хочу сразу подчеркнуть, приносили вред здоровью? Я прекрасно знаю, что ведущие на радио работают под определенной защитой, дабы избежать излишнего контакта с электромагнитными излучениями.

Я понимаю, что все, что я пишу, похоже на письмо сумасшедшего, но все дело в том, что мой сосед слушает одну программу так же часто, как я слушаю вашу. Я пробовал протестовать, но без толку. Однако должен сказать, что в последнее время у меня иногда начинают болеть нижние конечности. Кроме того, моя урина стала красноватого оттенка и заметно уменьшилась половая потенция.

Я понимаю, что все это похоже на письмо от чокнутого, но…»

Типпи открыла выдвижной ящик шкафа, где хранились разные файлы, и положила письмо в папку с надписью «Чокнутые».

В этот момент дверь ее офиса резко отворилась — прибыл босс.

Было бы нечестно по отношению к Билли Бинбэгу или к тому, кем он себя мнил, характеризовать его прибытие простым глаголом «пришел». Типпи как-то пыталась найти нужные слова, дабы точно описать факт его прибытия. Ей всегда казалось, что он торжественно сходит с какого-то межгалактического летающего объекта! Его появление всегда становилось событием, каждый его приход потрясал.

— Кто такой Бакстер Барфбег? — прохрипел босс.

Типпи взглянула на него. Он выглядел, как обычно, — маленький, толстенький и потный. Его крохотные голубые глазки были расположены очень близко друг к другу, сальное бледное лицо совершенно было лишено растительности. Его губы — рот порочного купидона — были похожи на двух червяков, которые всегда мокры после занятий любовью.

— Я не знаю, — ответила Типпи, чувствуя себя лишним свидетелем состязаний менестрелей. — Кто такой Бакстер Барфбег?

— Разве не ты занимаешься почтой моих почитателей? — поинтересовался Билли Бинбэг.

— Вы же знаете, что я.

— Этот Бакстер Барфбег избегает проверки. Он, наверное, доставляет мне свои письма почтовой каретой. У него личная служба доставки, его посыльные вылавливают меня и передают послания. Ну-ка, посмотри!

Он сделал шикарный жест, как будто рассыпал мелкие деньги перед бедняками, и бросил гигиенической пакет с эмблемой Американских авиалиний на середину стола Типпи. Пакет шлепнулся на стол с противным звуком.

— Ouvrez, s’il vous plait, — скомандовал Бинбэг.

Типпи с отвращением дотронулась до свертка.

— Может, не стоит?

— А почему нет? Ты что, усмотрела в моем поведении какие-то намеки по поводу содержимого этого пакета? Может, учуяла миазмы?

Типпи открыла пакет и увидела дерьмо. Она сморщила нос и быстро закрыла пакет.

— Спасибо, мне только этого не хватало.

— На прошлой неделе я получил пакет «Юнайтед эйрлайнс», где лежали сердце и легкие цыпленка или, может, потроха индейки. Все равно гадость какая-то!

Бинбэг достал карточку из кармана своего пламенно-оранжевого жилета и бросил ее на стол Типпи.

— Читай.

Типпи взяла карточку.

«Я люблю всех, Билли Бинбэг», — было написано детским почерком синими чернилами.

«Я люблю любовь, люблю все вещи и существа, которые создал Бог и человек».

Далее стояла подпись: «Бакстер Барфбег» — красными чернилами.

— Понимаю, — сказала Типпи.

— А я нет! — Бинбэг подошел к столу. Он шагал так грузно, что стеклянные стены ее конторки начали звенеть. — Я не понимаю, за что я тебе плачу, если этот ублюдок Барфбег может присылать мне свои подарочки с выражением любви, когда только ему приспичит?

— Может, это не он?

— Я уже думал об этом. Если это женщина и у нее случится выкидыш, я, вероятно, получу все, что осталось от ребенка, в двух пакетах.

Он полез в карман своего пиджака в огромную клетку и швырнул Типпи сложенный лист бумаги. Листочек ударил ее по губам и упал на стол.

— Проверьте, чтобы оператор приготовил эти диски для сегодняшнего шоу, — сказал ей Бинбэг и вышел из комнаты.

Губы Типпи зачесались там, где их коснулся лист бумаги. Она взяла правой рукой лист и начала его просматривать. На нем были напечатаны десять названий пластинок примерно шести разных групп. Ни одну из групп она не вспомнила, но все они были фаворитами Билли Бинбэга. Он настолько часто выпускал их в эфир, что Типпи была уверена — компании, выпускающие диски, платили ему щедро. Она даже не поленилась проверить названия компаний, разузнала, кому они принадлежат.

Типпи опять почувствовала, как у нее чешется губа. Она взяла трубку и позвонила секретарю Бинбэга.

— Сам уже пришел? — спросила она.

Билли Бинбэг был настолько своеобразным, что все местоимения мужского рода в отношении его отпадали и заменялись такими определениями, как «Сам», «Билли-бейби», «Сказочный Боб» или «Эль Бино». Когда Билли Бинбэг вел себя нескромно, его называли громадина-орясина, Билли-бой, сильные ветры, Бейби-куколка. Он сам достаточно свободно пользовался этими титулами, но иногда невольно или нарочно все смешивал в одну потрясающую величальную. Как-то Типпи слышала, как он в эфире назвал себя «Бин-Тин — трахалка», но большинство из его подчиненных называли его «Сам».

— Сам только что явился, — ответила секретарша. — Ворвался как бешеный. Что, опять прислали мешок дерьма?

— Он только что был у меня и разрешил покопаться в этом пакете. Он сейчас здесь?

— Momentito, соединяю тебя с самим Эль Бинеринорачо!

Послышался щелчок, гудок и еще два щелчка.

— Ну? — это был голос самого Бинбэга.

— Проверяю, — ответила ему Типпи. — Сегодня три раза прозвучит Стейси Нова и Джойнт Венчерс, верно?

— И что?

— А Флеш Калорд Бэндэйд будет звучать сегодня два раза?

— Да.

— И вы хотите, чтобы старый диск Литтл Греббера и Систер-лаверс звучал вместе с его последней пластинкой?

— Да.

— Ну что ж, раз вы сами так решили. — Типпи беспомощно пожала плечами. — Я просто хотела сказать, что эти диски звучали на прошлой неделе и неделю назад. И еще…

— Так что?

У Типпи закружилась голова, и она слегка отвлеклась от темы.

— Я хочу сказать, что… существует… ну, это… и другие. — Ей уже не хотелось ничего говорить. Она снова взглянула на третий номер в списке: «Кантри бой» в исполнении Биг Биг Лиз и Клит-Клэтс.

— Еще что? — спросил ее Билли Бинбэг.

— Я просто подумала… — Типпи опять умолкла. Она услышала, как босс бросил трубку.

Типпи медленно встала и поплелась в архив записей. Она взяла с собой список. Типпи так странно чувствовала себя, ей казалось, что она парила в воздухе, как будто ее тело ничего не весило. По пути в архив ей казалось, что стены коридора слегка сжимаются. Они наплывали на нее, но в холле стали широкими, как огромная авеню. Типпи так сильно сжала зубы, что они заскрипели. Она распахнула дверь архива.

— Бинбэг требует записи для сегодняшней передачи, — сказала она, подавая список служителю. Пока он читал, Типпи рассматривала гнойнички под его левым глазом. — Они у вас есть?

— Конечно, — ответил он.

— Я хочу послушать номер три.

— Конечно.

Он быстро перебрал кипу пластинок, потом нашел диск и поставил его на проигрыватель. Он включил усилитель и приготовил головку так же профессионально, как это делали настоящие виртуозы звукозаписи, за которыми он постоянно наблюдал. Пластинка стала вращаться.

Песня началась сразу же тяжелым стуком ударных. Типпи она показалась похожей на музыку, под которую раздеваются стриптизеры.

«Деревенский парень из Голландии», — начал низкий густой хрипловатый голос. Некоторое время Типпи думала, что это голос мужчины, но потом решила, что Биг Лиз должна быть женщиной, просто у нее сильная простуда.

Типпи закрыла за собой дверь и пошла обратно по коридору. Теперь он не качался у нее под ногами, но на выложенном плитками полу были какие-то трещины и странные волны. Под ней все колебалось. Ее губа продолжала чесаться там, куда ударил Билли Бинбэг.

Она, словно слепая, врезалась в дверь своего офиса, и та открылась под нажимом ее груди. Она присела на кончик стола и уставилась в пол, крутящийся под ногами, потом она села в кресло и вскрыла следующее письмо.

«Дорогой Билли Бинбэг, — начиналось письмо, написанное корявым почерком. — Я тебя люблю, радость ты моя! Я тебя обожаю, дорогой мой, ты принадлежишь мне. Я молюсь о тебе день и ночь в своей келье, и я…»

Чернила расплылись огромной кляксой. Все вокруг потемнело. Она услышала лишь небольшой шум, когда ее подбородок коснулся стола, ударившись о поверхность. Послышался шум какой-то струи, как будто лилась кровь из мертвого сердца цыпленка или какой-то другой птицы. А потом наступила тишина и темнота.

 

Глава сорок шестая

На Пятой авеню за огромными окнами офиса Палмера постепенно темнело. Палмер стоял, наблюдая, как текут потоки машин, как они сливаются воедино и рывками двигаются вперед, собираются вместе и застывают без движения, а гудки и сигналы разрывают на куски мир и тишину вечера.

Он медленно вернулся к столу. Комната была длинной. Он как-то решил, что не станет целый день сидеть за столом, а будет прохаживаться по кабинету и тогда ему, может, удастся с девяти до пяти часов прошагать примерно десять миль.

Он взглянул на кипу бумаг в стопке «исходящие». Это результаты послеобеденного труда. Бумаги заберут через несколько минут, как уже произошло в обеденное время с теми, что он просмотрел утром.

Его корзинка для «входящих» была пуста, что выглядело странно.

В этот момент мисс Зермат вошла в кабинет. Она всегда входила сюда по своей методе — задом. Она не могла сделать иначе — ее руки были всегда полны кипами бумаг, которыми предстояло заниматься ему. Кстати, нужно связаться с этим Спитцером, автором запомнившихся ему теоретических выкладок насчет вышивки бисером.

— Сейчас уже шестой час, мисс Зермат.

Он с ужасом увидел, что она принесла огромное количество новых бумаг, которыми ему предстоит заняться.

— Надеюсь, ничего срочного?

— Самые обычные бумаги, мистер Палмер.

Она все вывалила в корзинку «входящие». Потом забрала «исходящие» и вышла из комнаты. Казалось, она не обратила внимания на реакцию Палмера.

Он снова уселся за стол, хотя и не собирался заниматься новыми поступлениями. Это на завтра. Он хочет пойти домой, поужинать, поговорить с Эдис и детьми, провести спокойный вечер, почитать книгу, рано лечь спать и хорошо выспаться. Его жутко расстроил тот факт, что бисер, которым он должен был назавтра вышивать красивым узором, уже принесен и теперь его придется метать. Но пусть вылежится. Бисера становилось слишком много, стол был завален. Никому нет дела до того, что он устал, что ему надоело работать.

Палмер продолжал сидеть и смотреть на корзинку «входящие». Он взял всю пачку бумаг и красным фломастером прочертил продольную линию. Крохотная красная точка отпечаталась на краю каждой страницы. Потом Палмер вышел из кабинета, быстро прошел вдоль почти пустого коридора. Он разделил все бумаги на пять неравных кучек и оставил каждую из них в разных офисах в корзинах «входящие».

Он вернулся к себе в кабинет, никто не заметил его выходки. Постоял в дверях. Он ждал, чтобы кто-то окликнул его. Чтобы кто-то увидел, как он нагло нарушил выработанную годами систему.

Через двадцать четыре часа Палмер убедится, что некоторые из этих бумаг уже побывали в работе и работа с ними проведена так же хорошо, как он это смог бы сделать сам. А мог быть и другой вариант: бумаги снова окажутся на его столе, он поймет это по незаметной красной метке. Впрочем, вернутся лишь немногие из них. Он разбросал бумаги по разным офисам без всякой логики, в этом был ряд положительных моментов.

Он увидел, что уронил одну из бумаг, наклонился, поднял ее с пола. Это был плотный пакет сероватого цвета, содержавший приглашение на ужин, который давал какой-то банк в честь своего президента, уходящего в отставку. Чистой воды формальность. Почему вдруг какой-то банк пожелал пригласить Палмера к себе на прием? Может, они боялись его и ЮБТК?

Он вернулся к своему столу и собрался было бросить приглашение в мусорную корзину, но заметил, что на нем было написано — «Пожалуйста, дайте ответ». Он сел за стол и уставился на приглашение.

Джинни Клэри, возможно, будет там, потому что это по ее профилю. Он поправил себя, не «возможно», а обязательно, она непременно будет на этом обеде.

Он открыл записную книжку и обнаружил, что в этот день свободен.

 

Глава сорок седьмая

«Тандерберд» Гарри Клэмена стоял у тротуара перед зданием, где находился офис радиостанции. Для этого времени года сегодня было прохладно, но по лбу и щекам Гарри катились капельки пота. Несколько более крупных капель собрались у него в ямочке подбородка, похожей на впадину. Он промокнул лицо носовым платком. Но не переставал следить за прохожими.

Частный детектив первым заметил Гарри.

Открыв дверцу «тандерберда», сел рядом с ним.

— Я вовремя прибыл, — пробормотал он.

Гарри с опаской посмотрел на детектива. Ему порекомендовали этого человека в качестве хорошего и неболтливого специалиста. Рекомендовали весьма высокопоставленные люди. Они сказали, что он может справиться с любой работой. «Он выглядит вполне компетентно», — решил Гарри. Небольшого роста, но весьма крепкий. Он мог бы играть в защите: такими длинными, как у обезьяны, руками легко блокировать любой удар. Плоское лицо похоже на покрытый синяками кусок бекона. Русые волосы, очень коротко подстриженные, похожи на жесткую щетку. Гарри был уверен, что в прошлом этот бандюга влетел на полной скорости в стальную дверь!

— Итак? — спросил он.

Детектив слабо улыбнулся, почти не раздвигая свои плоские бледные губы.

— Я ущучил эту сучку вместе с итальяшкой, — начал он. — У меня есть все, кроме фотографий, но, если нужно будет, я смогу их достать.

— Когда вы сказали, что «ущучили», — прервал его Гарри, — что вы имели в виду?

Он не спеша промокнул платком лоб.

— Я видел, как они встречались почти каждый день. Я записал на пленку их телефонные разговоры. У меня есть свидетель, которому нужно заплатить. Разве этого мало?

Гарри помолчал. Он почти не думал о том, какие ему будут нужны доказательства, чтобы убедить Винни Бига, что, если дело дойдет до суда, он его выиграет и что тому придется раскошелиться, чтобы Гарри держал язык за зубами.

— Фото могли бы здорово помочь, — сказал он и почувствовал, как снова взмок лоб. — Если будут фото, тогда не нужны другие объяснения, не так ли?

— Одно фото стоит десяти тысяч слов, — торжественно заявил детектив.

— Но в данном случае они стоят всего лишь пять тысяч долларов. Да или нет?

— Какие фотографии вы хотите?

— Сами знаете.

Гарри махнул рукой, надеясь, что детектив все сам поймет.

— Ну, они должны показывать что-то более существенное, чем прогулка по улице. Ну, вы все понимаете.

— Чем бы ни занимались эти две влюбленные птички, будьте уверены, что я смогу их подкараулить, — сказал детектив. — Но потом за ними трудно будет следить. Если они заметят нас и поймут, в чем дело, — слежке конец.

— Хорошо. Вы мне сразу передаете фотографии, и наплевать, что они там заподозрят.

— Понял.

— Но они должны кое-чем заниматься на этих фото, — предупредил еще раз Гарри, — чтобы не было никаких сомнений.

— Ха, да эти, они чем только не занимаются!

Детектив подмигнул ему.

— Давайте фото.

— Заметано.

— Когда?

Детектив подумал секунду.

— Дайте мне три дня.

— Слишком долго.

— Мне нужно время, чтобы установить камеру. Кроме того, они могут не встречаться пару дней.

У Гарри лопнуло терпение. Ему казалось, что он угрохал уйму времени, получая в течение первой недели только устные отчеты. Они всего лишь подтвердили то, что он и так знал, ему нужны были неопровержимые доказательства. Теперь опять придется ждать.

Если банк поручится за него в самый критический момент, то этот момент, считай, почти наступил. Гарри начал увольнять людей, работающих на Лексингтон-авеню, и через некоторое время кое-кто из шустрых прохожих, которые вечно суют нос не в свое дело, увидит, что «Компания Клэмена» заморозила работы. Объясни потом все это кредиторам.

И если в его броне окажется трещина, Гарри понимал, это будет как капля крови в воде для акулы. Остальные кредиторы почувствуют запах и издалека приплывут огромной стаей, чтобы прикончить его.

Он облизал губы. В этот момент в машине зазвонил телефон. Он взял трубку — звонил Гаэтано Фискетти. На какой-то миг он почувствовал себя в ловушке, как будто отец того человека, за которым он следит, что-то знал.

— Да, Тони.

Он искоса посмотрел на детектива, тот смотрел прямо перед собой.

— Гарри, дорогой мой, — начал ласково Тони Фиш. — Мне нужно срочно повидаться с тобой, Гарри.

— Вот она, — пробормотал детектив, показывая на Типпи.

Та вышла из здания. Она ступала медленно и неуверенно.

Гарри включил мотор. Типпи дошла до угла, там она остановилась и попыталась поймать такси.

— Хорошо, Тони, — сказал он в трубку. — Скажи — где, но только не сегодня.

— Хочешь хороший кусок мяса, а, Гарри? А на закуску аппетитный печеночный паштет? — Завтра жду тебя на ланч.

— Спасибо, дружище.

Гарри положил трубку. Интересно, что еще задумал Тони? В этот момент Типпи села в такси. Гарри тронулся с места и пристроился за машиной.

— Забавно, — произнес он вслух, — какого черта ему нужно от меня?

Детектив снова улыбнулся, уголки его бескровных губ поползли вверх. Но Гарри, глядя на машину впереди, не видел этой улыбки.

 

Глава сорок восьмая

Эдис удовлетворенно вздохнула. Она повернулась, чтобы посмотреть на темное, полуприкрытое простыней лицо Кимберли. Во сне оно было бесстрастно. Потом она провела рукой по верху маленького столика у постели. Она искала часы, но сначала ее пальцы коснулись телефона и пепельницы, полной окурков. Потом ей попалось под руку несколько монеток и, наконец, складные дорожные часы-будильник. Как только она поняла, что это такое, она взяла будильник в руки и поднесла к глазам. Было без пятнадцати пять.

Она поставила часы на место и снова начала смотреть на Кимберли. Если бы кто-то сказал ей несколько недель назад, что у нее будет роман, Эдис была бы оскорблена и огорчена. Но если бы ей предсказали, что связь будет с негром, она бы тут же хлопнулась в обморок!

И если бы ей еще добавили, что этот мужчина будет что-то вроде художника-хиппи! К тому же радикалом, а не патриотом, без единого гроша в кармане, что его, впрочем, совершенно не беспокоило. И этот гордый и ранимый человек безумно влюблен в ее тело — в ее бедное костлявое тело, нет, это невозможно себе представить, впору скончаться от стыда.

Она наклонилась к Кимберли и лизнула мочку его уха. Потом напрягла язык и постаралась как можно глубже погрузить его в ухо. Она почувствовала слабо соленый вкус серы. Она слегка покачала головой из стороны в сторону, засовывала язык в ухо и вытаскивала его оттуда. Наконец она услышала, что он просыпается.

— Малыш? — жалобно шепнул он.

— Выспишься вечером, без меня, — сказала Эдис. — Но сейчас я здесь, с тобой.

Кимберли вздохнул, как бы признавая ее правоту.

— Вам, цыпочкам, нужно только одно. — Он повернулся на спину и уставился на темные деревянные балки под побеленным потолком. — Как ты считаешь, мы будем встречаться друг с другом через десять лет?

Эдис поморгала глазами.

— Я… это нечестный вопрос.

Кимберли улыбнулся в потолок.

— Мне нужно это знать. Потому что, если ты будешь оставаться такой же страстной и через десять лет и так же сильно желать меня, мне придется нанять мальчика для замены.

Эдис тихо рассмеялась.

— Я тоже думала об этом. Я решила, что сильно изменилась за последнее время.

— Правда?

— И я не знаю, кто этому причиной — я или ты? — Эдис замолчала и задумалась. — Ты что-нибудь понимаешь?

Кимберли протянул к ней руки и положил ее на себя так, чтобы они смотрели в лицо друг другу. Они лежали тесно прижавшись, его ноги были немного длиннее, чем ее.

— А кто же еще? — спросил он. — Все дремало в тебе, а я просто проходил мимо и смог отпереть дверь, или как это сказать. Но ты должна знать, что все это дремало в тебе и раньше.

Эдис покачала головой.

— Нет, не может быть. Я бы чувствовала.

— Ты знала, но только делала вид, что ничего не знаешь.

Она улыбнулась ему.

— Ты на самом деле не такой умный, как выглядишь, — заметила Эдис. — Напускаешь на себя невесть что, говоришь бог знает что эдаким уверенным тоном, не вызывающим сомнений.

— Малышка, это тебе кажется.

— Нет, нет, так бывает с некоторыми мужчинами. Ты и Вудс, вы оба обладаете этим свойством.

— Вудс?

— Ну да, это мой муж. Он…

Резко прозвучал дверной звонок. Эдис вскочила на постели и встала на колени, как бы оседлав Кимберли.

— Боже мой!

Он захохотал.

— Это не он.

— Как же я испугалась!

— Это мой товарищ по квартире.

Кимберли посмотрел на будильник.

— У нас осталось всего лишь пятнадцать минут. Он их нам дарит!

Он протянул руку — ладонью вверх между ее ног и начал гладить ее волосы.

— Пятнадцать минут блаженства!

— Смотри, я снова воспламеняюсь!

— Это в стиле бойскаутов. У меня есть палка, которой я могу тереть о тебя.

Он начал ласкать ее лоно. Она села на корточки, крепко зажав его руку, и начала двигаться вперед и назад.

— Я прямо как животное.

— Малышка, ты и есть животное.

Она почувствовала, как он тихо двигает своим членом внутри ее тела. Он касался ее всей, чтобы она стала совсем влажной. Потом он начал входить и выходить из нее, но делал это очень осторожно. Она почувствовала, что тает. И вдруг он резко вошел в нее. Он сделал это с такой силой, что ей показалось, что он пронзил ее до горла.

Ее качнуло вперед, и она схватилась за его плечи. Переменив позу, Эдис поняла, что в данном положении ей гораздо легче контролировать их занятие любовью. Она засмеялась и начала приподниматься и снова падать на него медленными и настойчивыми толчками.

— Ты быстро научилась, — пробормотал он.

Он дышал резко и прерывисто, его глаза, казалось, остекленели, как будто он пытался разглядеть что-то бывшее над ним, какое-то магическое изречение, начертанное на потолке.

— Боже, — застонал он.

— О-о-о!

Приподнявшись, она сжала его внутри. Эдис увидела, как кровь отлила у него от лица. Он широко раскрыл глаза.

— Малышка?

— Да?

— Малышка?

— Да.

Полуприглушенный крик вырвался из его горла. Он закатил глаза, будто теперь был не в состоянии следить за тем, что было на потолке. Он конвульсивно выгнул спину, после чего замер.

Она увидела, как слегка потемнело его лицо. Казалось, что пропали морщинки у глаз. Его рот казался таким спокойным. И он стал выглядеть совсем юным.

Эдис долго сидела на нем, пытаясь понять, что же она сделала. В другое время Кимберли тщательно старался, чтобы она достигла, как она наконец начала понимать, полного оргазма. Ей всегда казалось, что он старался доставить ей больше наслаждения, чем себе. Когда Эдис подумала об этом, она поняла, что теперь будет принимать любое положение, любую позу с ним без тени стыда.

Секс до того практически не существовал для нее. Она была неким сосудом, в который мужчина — Вудс — механически вторгался, не принимая во внимание желание ее тела. То, что делал Кимберли сначала на раскладушке в задней комнате лавки в Гарлеме, было ни с чем не сравнимо, он как бы старался выплатить ей эротические долги за всех мужчин. Он старался удовлетворить все ее желания.

Каждый раз, как сегодня, было нечто новое. Эдис наклонилась и ласково поцеловала Кимберли в губы.

— Десять минут блаженства, отсрочки и милости.

— Настоящей милости.

Он открыл глаза, и они спокойно посмотрели друг на друга. Эдис знала, что не достигла оргазма на этот раз. Но она довела до него Кимберли.

И Эдис подумала: «А может, это любовь?!»

 

Глава сорок девятая

Когда Бен Фискетти прибыл в квартиру Шона на Девятой улице, он думал, что застанет Типпи в спальне, где она обычно ждала его, одетая так, чтобы он мог понять, в какую игру они станут играть на этот раз.

В этот день она сидела на длинной низкой кушетке в платье, в котором обычно ходила на работу. Кушетка стояла в безвкусной гостиной Шона. Она разгребала кучку окурков в огромной пепельнице кончиком горящей сигареты, которую, видимо, курила.

— Привет!

Она не посмотрела на него. Бен повесил пальто в стенной шкаф в прихожей и потом, как бы что-то вспомнив, оставил там и свой пиджак.

— Добрый день, мисс Типтон, — поприветствовал он ее.

Она кивнула головой и продолжала тыкать сигаретой в пепельницу с окурками.

— Что случилось? — спросил ее Бен.

Типпи с отвращением помахала рукой, затянулась сигаретой и скорчила рожицу. Она затушила сигарету и отвернулась от пепельницы и от Бена.

— Плохое настроение?

Бен смотрел на себя в зеркало, стоя перед ней и ожидая ответа. Он пригладил обеими руками свои волосы.

— Типпи?

Он посмотрел на нее, вернее на ее спину, пытаясь понять, что за игру она придумала сегодня. Она стала весьма изобретательной по части изощренных сексуальных игр — надевала длинные черные блестящие виниловые сапоги и использовала такой же пояс из винила от ее плаща в качестве хлыста.

Иногда она заставляла Бена играть роль раба. Как-то он был любимой собачкой, потом — вьючным животным. Бен уже привык к этим играм. Он запоминал некоторые ее трюки, чтобы поменяться с ней ролями когда-нибудь в будущем. Может, сегодня настал этот день?!

Он подошел к ней сзади и обнял рукой за шею, приподнял подбородок и слегка надавил на гортань.

— Так мы делаем это в Центральном парке с наступлением темноты, — пробормотал он. — Не вопите, леди, или я сломаю вам шею!

Он почувствовал, как ее голова слабо свалилась набок. Он перестал давить на горло.

— Что случилось, леди, тебе что, не нравится, когда тебя пробуют придушить?

Она упала на кушетку.

— Послушай…

Потом надолго наступила тишина. Бен насторожился — вдруг кто-то стоит у дверей в холле? Или это шум с улицы?

— Я ничего не слышу…

— Послушай, — повторила Типпи. — Как это бывает, когда ты начинаешь сходить с ума?

У Бена расширились глаза.

— Сходить с ума?

Он присел на кончик кушетки.

— Кто сходит с ума? Ты?

— Да. Мне кажется, что у меня нервный срыв, — заявила Типпи.

Она провела пальцами по светлым волосам. Бен увидел, что у нее грязные ногти, они были сломаны и не подпилены.

— Я уверена, что у меня нервный срыв.

— Как ты можешь быть уве…?

— Меня преследует один мужчина, — ответила она ему. — Я уже несколько дней вижу, что он меня преследует. У него плоское невыразительное лицо. Он не существует на самом деле, но я его вижу. Я, видимо, сама его придумала. И сегодня… — Она замолкла. — Это начало безумия, правда? — спросила она Бена.

— Что случилось сегодня?

— Я упала в обморок, сидя за столом на работе. О… — Она мотнула головой. — Такое со мной случалось и раньше. На прошлой неделе я так сильно воткнула в стол этот чертов нож для разрезания писем, что с трудом вытащила его. Чокнутая, правда?

Бен ничего не ответил, и тогда Типпи опять мотнула головой.

— Правда, правда!

Она стала внимательно рассматривать его.

Бен продолжал сидеть молча.

— Кошмар, — заметила она. — Хочется побежать куда-нибудь и спрятаться.

Бен молчал. Типпи вскочила с кушетки.

— Мне иногда могут привидеться и другие вещи. Сегодня была такая пластинка. Биг Лиз и Клит-Клэтс. Что это такое? Это такое название? Что это за песня про какого-то парня, засунувшего свой пальчик в плотину? И они выпускают это в эфир? Послушать такое — и черт знает что случится, не только нервный срыв. Разве я не права?

Бен посмотрел на ее лицо, бледное, несмотря на косметику. Ее глаза с сильно накрашенными ресницами вылезли из орбит, как обычно рисуют глаза художники-карикатуристы.

— Биг Лиз и Клит-Клэтс? — медленно повторил он. — Ну и что?

— Бен, это все к тому же. Я просто схожу с ума.

— Иди сюда.

Он посадил ее себе на колени и крепко поцеловал в губы. Прикусил ей нижнюю губу зубами. Ее губы были солеными. Она высвободилась и пощупала губу. Потом посмотрела на запачканный кровью палец.

— Ты ублюдок!

— Птичка, сегодня тот самый день, он пришел к нам.

Он схватил ее за блузку и рванул так, что пуговицы просто выскочили из петель. Но одна пуговица оторвалась и покатилась по полу через всю комнату. Типпи посмотрела на свой лифчик.

— Ты — ублюдок!

— Сегодня мой день! — повторил он и почти не узнал свой голос. Бен почувствовал, как все напряглось в нем. Сегодня он будет командовать игрой! — На колени! — приказал он ей.

— Бен, я говорила тебе, что я не…

Он слегка ударил ее по левой щеке.

— На колени!

— Бен, пожалуйста!

— Ну, погоди.

Он столкнул ее с коленей. Типпи упала на пол. Они не сводили глаз друг с друга. Он начал расстегивать молнию на брюках.

Типпи разрыдалась.

— Бен, п-пожалуйста. Я хотела сказать тебе, что я…

Она не могла дальше продолжать.

Бен смотрел на нее. Что это за новая игра? Он почему-то вспомнил годы учебы в Вест-Пойнте. Его нещадно эксплуатировали «старики». Один из них приказал ему убрать в его комнате, и, пока Бен стоял на коленях на полу и щеткой тер пол, этот «старик» и парень, живший с ним в одной комнате, стащили с Бена брюки и трусы, отобрали у него щетку и засунули ее ручку в задний проход дюйма на два. Только тогда он понял, что это не детские игры. Боль была жуткая. Он пополз по коридору на локтях и коленях. Щетка моталась из стороны в сторону, пока кто-то не выдернул ее. Он чувствовал себя самым последним мерзким червяком. Бен схватил эту щетку, натянул штаны и поплелся в свою комнату. Весь коридор выл от восторга. Задавали тон, конечно, «старики». Офицер непонимающе взглянул на него, когда Бен на следующий день попросил разрешения доложить о проявленном по отношению к нему насилии. Бен в тот момент ясно понял, что его будущее в училище полностью зависит от того, что он промолчит, не скажет об этой выходке «стариков» и о всем, что его ждет следующие четыре года. Ему пришлось придумать какую-то глупую, трусливую ложь. Последующие две недели он пытался залечить свою задницу вазелином. Зато при выпуске он считался одним из самых популярных курсантов.

Но он не забыл ужасный момент, когда стоял на коленях со спущенными штанами и гадал, игра это или нет. Он посмотрел на Типпи и вдруг подумал, а как бы она реагировала на конец щетки у себя в заднице? Игра она и есть игра, верно. Те два «старика» не шутили с ним, но он сам был виноват, потому что не угадал, в чем заключалась эта игра. Игра называлась «засунь этому макароннику и посмотрим, будет ли он визжать или нет».

Так в какие игры собиралась сегодня играть Типпи?

— В чем дело? — услышал Бен свой вопрос. — Я начинаю думать, что у тебя действительно крыша поехала.

Он застегнул молнию и отошел от нее. Он подумал, сможет ли раньше Розали добраться до ресторана и принять несколько мартини.

— Ты слушаешь программу Билли Бинбэга? — спросила его Типпи.

— Никогда, если только случайно в машине включу. — Он нахмурился. — Каким образом все это связано с…?

— Он запускает в эфир такие песни?! Или, может, мне это кажется, просто я…

— Какие песни?

— Какая-то дрянь поет песни о мальчишке, засунувшем свой палец в ее плотину, и имя этой суки — Биг Лиз и группа Клит-Клэтс.

Она снова зарыдала.

— Я ничего не придумала. Есть такая пластинка, я клянусь тебе в этом!

Он пожал плечами.

— Ну и что? Что, из-за этого наступит конец света?

— Может, я ошибаюсь… — продолжала настаивать Типпи. Она пыталась смахнуть слезы, которые обильно катились по щекам. — Он — сумасшедший, правда? Билли Бинбэг — просто чокнутый! Как все его дебильные фэны. Они все чокнутые, правда?

Она начала мотать головой.

— Я говорю правду!

— Мне кажется… — Бен замолчал. Надо ее успокоить, и тогда он успеет уйти отсюда до того, как она окончательно чокнется.

— Мне кажется, что он иногда ставит одни и те же пластинки. Но слов не разберешь, если слушать радио в машине, а я слушала в студии и был включен усилитель. Я могла разобрать каждый слог.

Она мрачно уставилась на него. Ресницы потекли, она выглядела жутко.

— Скажи, что у меня все в порядке, Бен.

— Может, ты и права, — неохотно согласился он. — Но я уже говорил, что не являюсь его поклонником, равно как и других сумасшедших, которые болтают по радио и давят музыку. По правде, мне кажется, ничего особенного он не передает по своей программе, то же, что и по другим. — Он встал. — Крутят эти громкие, скулящие, грохочущие, жуткие вещи, и никто из них не умеет петь! Они или орут или жалуются. Поют обо всем. А им сходит с рук, потому что никто не может понять у них ни слова.

Он направился к стенному шкафу в коридоре, где оставил свои вещи.

— Бен, ты уходишь?

— Мне не нравится твое сегодняшнее настроение!

— Не бросай меня.

— Я приду завтра.

— Завтра суббота.

— Тогда я приду в понедельник.

— Ты мне нужен сейчас, а не в понедельник.

— Типпи, ты сегодня в жутком настроении.

— А как же иначе? Я просто схожу с ума. Даже стены начинают двигаться.

Она поползла к нему.

— Пол шатался подо мной. Но я знаю, что это они сошли с ума, а не я. Разве не так, Бен?

Ее слова тупо отдавались у него в голове. Он посмотрел вниз.

— Пожалуйста, Бен.

Тушь размазалась вокруг глаз и застыла полосками вдоль век. Она стала похожа на дешевую куклу-клоуна, забытую под дождем.

Он сел на пол рядом с ней. Он сам, наверное, сходит с ума. Эта бешеная сука обладала таким же извращенным умом, как и он. На ее лице сейчас было такое выражение, будто она в шоке от того, что игра слишком затянулась и перестала быть игрой. Он ясно понимал, что у нее на уме игра, которая, всего лишь отложена по независящим от них обстоятельствам.

Он вдруг понял, что качает ее и плачет вместе с ней.

 

Глава пятидесятая

Все служебные помещения банка были в темноте. В офисе Палмера тоже царил мрак.

Через несколько минут ночная смена охраны начнет обход здания. Хотя охранник, проверив лист ухода, знал, что Палмер еще в офисе, но, увидев его здесь в темноте, он, чего доброго, испугается и схватится за пистолет.

Палмер выдвинул верхний левый ящик стола и пересчитал выключатели, дошел до номера семь, щелкнул пальцем — и стоваттовая лампочка прямо у него над головой осветила поверхность стола.

В освещении он теперь чувствовал себя словно на сцене. Когда на тебя направлен луч света, в этом всегда нечто от театра, особенно когда свет цилиндрически падает сверху. Свет выхватывал из темноты только те предметы, на которые был направлен. Палмеру казалось это слишком нарочитым, неподходящим для кабинета банкира.

Он как-то сказал об этом Джинни. Еще когда между ними были хорошие отношения. Она согласилась с ним.

— Вам, банкирам, совершенно не нужно прибегать к разным театральным эффектам, — заметила она. — Вы можете привлечь аудиторию без этих ненужных штучек, просто благодаря той мертвой хватке, с которой вцепились в деньги зрителей!

Палмер ухмыльнулся. Он и Джинни принадлежали к совершенно противоположным типам людей. Он понял это уже тогда, а прошедшие полтора года только усилили их различия. Он всегда старался казаться тем, кем никогда не был на самом деле, — холодным, рассудительным, бесстрастным человеком и, как все люди такого сорта, не признающим эмоции в других.

Он отлично разбирался в своих чувствах. Он понимал себя чуточку лучше, чем понимали его другие. Он хотя бы был в состоянии трезво оценить увиденное.

— Ты так похож на своего отца, — как-то сказала ему Джинни. — Ты всегда говорил, что твой старший брат точно следовал указаниям отца и старался быть на него похожим, а ты был вечным бунтарем. Но это не так, правда?

Палмер даже и не утруждал себя объяснением Джинни истинного положения дел. Хэнли погиб во время тренировочного полета в самом начале войны. Так как Палмер остался в живых, ему пришлось выступать в роли сразу двоих сыновей своего отца. Так продолжалось довольно долго. Теперь он подумал, что Джинни была права.

Возможно, он во всем повторял отца — такой же малословный, без искорки, с холодной кровью, вредный маленький человечишка. Джинни была уверена, что все банкиры подобны Палмеру и его отцу, вскормленным кровью бедняков. Она росла в скромной ирландской семье в Нью-Йорке. Из-за этого у нее был весьма своеобразный взгляд на вещи. Палмер часто не понимал ее. Она была, вопреки логике, привержена одним вещам и пылала неоправданной ненавистью к другим.

Поэтому, расставшись с Палмером, Джинни постаралась, чтобы он не поверил, что причины ее разрыва с ним были всецело личными. Не вызывало сомнения, что связь с Палмером не имеет будущего. Он показал ей, каким жестоким может быть в бизнесе, коли обстоятельства заставляют сделать выбор. Она, наверное, со временем разлюбила бы его. Но ко всему этому она еще добавляла различия в их отношении к людям.

Палмер полагал, что это выражалось даже в том, как они проводили банковскую политику. Он снова ухмыльнулся, когда подумал, как мало личного в практике банковского дела. Джинни еще новичок, чтобы понять это.

Он всю жизнь занимался банковским делом и прекрасно понимал абсолютную безликость денежных операций. Но он никогда не мог убедить ее в этом.

— У тебя философия человека, у которого всегда были деньги, — как-то сказала она ему. — Конечно, для тебя деньги не имеют того значения, какое они имеют для бедняков.

В ее словах была неприятная правда. Он это теперь признавал.

Палмер встал и вышел из луча света над столом. Он пошел в дальний конец кабинета к огромным окнам. Он стоял там и смотрел на поток машин, бегущих по Пятой авеню после трудового дня. Шум такси, гудки автобусов. Потом он услышал скрежет — одна машина стукнула другую в зад. Это было похоже на парад кротов, которые на ощупь пытались найти дорогу домой.

Он подумал, почему только сейчас он стал понимать смысл того, что говорила ему Джинни раньше? Интересно, всегда ли так бывает в подобных связях? Может, их физическая близость мешала понять все остальное? Или, может быть, блаженство и свет полного физического удовлетворения и освобождение от постоянного напряжения ограждают человеческий разум от трезвого восприятия реальности?

Нет никакого сомнения в том, что с Джинни он был другим человеком. Она вызвала из тайников его души желание заглянуть в будущее, он проявлял такой интерес к жизни, какого не знал раньше.

Никогда «до» и «после» этого, добавил он.

Вдруг — среди тишины молчаливого здания — он услышал, как зашумел лифт. Через секунду охранник начнет обход помещений. Не следует ему видеть, как высокопоставленный чиновник мечтает у окна.

Когда банк достигнет определенных высот, сказал себе Палмер, он сможет рассчитывать на искреннюю преданность руководителей делу. Палмер вернулся к столу и достал пальто из шкафа, расположенного в стене за его креслом.

Не стоит, чтобы видели, как он стоит в темноте и о чем-то размышляет. Грустная партия соло. Он невесел, потому что получил приглашение на ужин, где, как знал, будет его бывшая любовница. Ему бы лучше одеться и идти домой, к семье. Разве не семья является стержнем всего?! Разве не в этом предназначение семьи? Разве его семья не держится на стальных нитях вины и разрушительной похоти, разве это не прочный щит, защищающий от нападения внешнего враждебного мира?

Да, сказал себе Палмер, воистину так!

Он услышал шаги охранника по коридору.

— Генри? — окликнул он.

— Я так и думал, что найду вас здесь, мистер Палмер.

— Уже ухожу.

— Вы у нас образец для подражания, — сказал Генри, подходя к двери. Он был бывшим полицейским шестидесяти лет и легко принимал тот послушный и преданный вид, какой, по его разумению, полагался на работе в таком солидном заведении. — Да, мистер Палмер, — добавил он, почесав макушку. — Вы всем нам пример.

 

Глава пятьдесят первая

Магазинчик на Гринвич-авеню был заполнен грязными, немытыми подростками. Эдис привел сюда Кимберли, и теперь они оба некоторое время просто стояли там, пытаясь сконцентрироваться на одежде, а не на этих жутких типах, которые пришли сюда за покупками.

Эдис знала, что подростки, кроме ее собственных детей, объявили войну мылу и воде. Не говоря уже о расческе или щетке для волос. Она это знала не только по их фотографиям в газетах и журналах. Она встречалась с некоторыми друзьями своих детей, которые иногда бывали у них дома, — девчушки-замарашки, с которыми дружила Джерри, или же длинные неуклюжие юнцы с маленькими тощими бородками из одного класса с Вуди.

Эдис по своей наивности решила, что эти молодые люди так грязны потому, что им не на что купить мыло, или же они живут в таких семьях, где родители не обращают внимания на личную гигиену. Она пришла в ужас, узнав, что большинство этих юношей и девушек просто бунтовали против своих семей, — они все принадлежали к среднему классу. Именно в подобных семьях соблюдение гигиены, наличие кредитных карточек и честная уплата налогов считались неотъемлемой частью жизни, а не пустыми словами.

— Как эта бедняжка может хотя бы что-то разглядеть? — прошептала она Кимберли, показав ему взглядом на шестнадцатилетнюю девицу в пончо из накидки для лошадей. Она была босая. На кончике носа торчали очки в золотой оправе с резными стеклами красного цвета, которые обычно применяли для габаритных огней автомобилей.

Кимберли улыбнулся.

— Может быть, — тихонько шепнул он на ухо Эдис, — она видит только то, что ей хочется видеть. Или, лучше сказать, не видит того, чего видеть не желает.

— Ясно.

Эдис взяла с вешалки пару вельветовых брюк бежеватого цвета в крупный рубчик. Она приложила их к себе, глядя в зеркало.

— Ну как?

— Чуть ниже. — Кимберли спустил пояс брюк до бедер. — Малышка, эти брюки носят на бедрах!

Она отрицательно покачала головой, повесила их на место, потом обратила внимание на пару «варенок» с рваными обшлагами и заплатками на стратегически важных местах.

— Подарок от Армии спасения, — пробормотала она. Проверила размер и исчезла в кабинке для примерки.

Через некоторое время занавеска отодвинулась. Эдис была в джинсах и в своей блузке.

— Ну?

— Ничего… неплохо.

Перед тем как уйти, Эдис купила еще фиолетовый шарф с оливковыми полосками, шляпу времен испанско-американской войны, как бы оставшуюся от армейских запасов, и потрепанные сероватые легкие туфли. Кроме того, она приобрела две мужские рубашки армейского покроя — одну из китайского полотна, как у армейского офицера, другую — голубую робу моряка, такие вояки носят в жарких странах.

— Правда, здорово? — сказала она, пока они шли по улице в направлении реки. — Мирное возмущение наших детей проявляется в ношении этого подобия военной формы.

— Для производителей одежды этот молодежный бунт обещает огромные прибыли.

— Мне кажется, что все это — ну как сказать — слишком по-американски.

— Что ты имеешь в виду?

Они шли по Бедфорд-стрит по направлению к квартире Кимберли.

— Я хочу сказать, что наша экономика построена на потреблении.

— Я все забываю, что ты жена банкира.

Эдис улыбнулась ему. Он тащил все пакеты, и она не могла разглядеть за ними его лица.

— Я хочу сказать, что это очень по-американски: эти мальчики и девочки протестуют против Америки, но остаются ее главными покупателями. Экономика не может обойтись без них.

— Эти кривляки под хиппи, что толкутся в лавках, не имеют отношения к молодежному движению.

— Кривляки?

— Мы видели просто ребятишек из семей среднего класса. Они делают вид, что принадлежат к рассерженной молодежи, а покупки делают на деньги родителей. Но есть настоящие отверженные изгои. Они перестали быть теми, кем стремится их сделать общество. Они перестали быть покупателями, солдатами, перестали платить налоги — словом, стали никем!

— Но они могут очутиться в тюрьме!

Кимберли кивнул, а может, ей показалось. Она ведь не видела его за пакетами.

— Но у них хватило мужества понять, в чем соль происходящего в нашей стране, и рассказать всем об этом.

Они остановились перед его домом.

— Ну… — начала Эдис.

Кимберли покачал головой.

— Подожди секунду. — Он влетел внутрь и вылетел через несколько минут уже без пакетов. — Я оставил их здесь до твоего следующего визита.

Кимберли взял Эдис под руку.

— Разреши мне показать тебе кое-что. У нас есть еще пять минут, не так ли?

Они прошли до пересечения Бедфорд-стрит, Седьмой авеню и Мортон-стрит, потом повернули на запад и зашагали среди высоких деревьев, которые только начали одеваться листвой. На половине дороги улица поворачивала, вела прямо к реке. Они прошли еще один квартал. Миновали какие-то склады и стоянку грузовиков. Затем прошли под эстакадой Вест-Сайд-хайвей и далее проследовали до пирса, выходящего к Гудзону.

Солнце уже начало касаться крыш зданий, стоявших через реку в Нью-Джерси. По Гудзону переливалась широкая желто-оранжевая дорожка, она доходила до самого пирса. Несколько человек с велосипедами и собаками остановились, наблюдая за закатом. Кимберли и Эдис сели. Их ноги болтались над водой.

— Но что ужасного в их отчаянном бунте? — спросила Эдис.

— Я не думаю, что ты все поймешь, по крайней мере, сразу.

— Попытайся объяснить.

— Ты находишься в более выгодном положении, чем я.

Говоря это, Кимберли обнял Эдис за талию.

— Если они такие гадкие, я рада, что не имею с ними ничего общего.

— Средний класс — это доминирующий класс. Так в большинстве западных стран. И мораль среднего класса — это смесь сладкой проповеди святости и внутреннего ужаса, это мораль, которая правит обществом, посмотри на себя.

— Оставь меня в покое.

— Не могу. Ты такой хороший пример. Если посмотреть на тебя со стороны, ты — верная мамаша и жена. У тебя все в порядке. А внутри ты ничем не удовлетворена. Тебе не хватает того, что делает жизнь стоящей!

— Господи, твои замечания весьма дурного тона, — сказала Эдис. — Если учесть, что я совершила первую ошибку в жизни, а ты подтолкнул меня.

Они оба расхохотались так громко, что женщина, которая неподалеку читала книгу, посмотрела на них с омерзением. Потом она встала и пошла прочь. Эдис некоторое время смотрела на реку на противоположный берег в Нью-Джерси. Широкая полоска ряби, освещенная солнцем, постепенно превращалась в узкую линию бледного огня — солнце еле выглядывало из-за высокого здания.

— Все меняется, — сказала она. — Я знаю это. Я постоянно читаю об этом в газетах. Но трудно понять, почему столько людей хотят все изменить коренным образом и так скоро!

— Разреши мне время от времени кое-что тебе показывать. Этот город может тебе кое в чем помочь.

— Например, — продолжала она, как бы не слыша его, — эти мятежи. Что они себе думают? Что думает негр, поджигая квартал, в котором сам живет?

— Он хочет его уничтожить.

— Но там же дом, его семья, там у них хоть крыша над головой.

— Это прогнившая крыша. Крыша над крысами, тараканами и разными болезнями.

— Если он сожжет ее, то лишится даже этого.

— А он надеется построить новый дом. — Кимберли смотрел, как последний луч солнца исчез с небосвода. — Но даже если этого не будет, ему станет гораздо легче, когда сгорит подожженная им старая крыша.

— Но так он когда-нибудь уничтожит всех.

— Да, и белых.

— Понимаю.

Кимберли кивнул головой.

— Ему наплевать на этих белых.

— А тебе?

Он пожал плечами.

— Я слишком многим обязан белым. Я в долгу перед ними за обучение, акцент, профессию и образ жизни. Сколько негров имеют возможность покупать скульптуры? Мне не стоит задавать такой вопрос. Я тот, кого они называют комнатной собачкой мистера Чарли. Если хочешь узнать, сколько жестокости и насилия черный человек готов причинить белому, спроси об этом молодого негра на улице, с которым я работаю. Он ничего не имеет от белого общества. Что еще хуже — он хочет сокрушить это общество, в этом он видит хоть какую-то пользу. Поэтому, когда он кричит: «Гори, мать твою, гори!» — это не истерика.

Солнце село, казалось, что все вокруг потемнело. Барашки на реке стали свинцового цвета. Эдис поежилась.

— Почему он не верит, что мы хотим ему помочь?

— Потому что вы этого не хотите, и он прекрасно все понимает.

— Но мы правда хотим, — настаивала она. — Я никогда не относила себя к либералам, но знаю, что мы хотим помочь неграм, чтобы им стало лучше.

Кимберли покрепче обнял ее.

— Дорогуша, либеральная этика — мертва. Черные не верят белым либералам уже много десятков лет, большинство из них не верят в данный момент ни одному белому — когда я вижу эти черты в ребятах, с которыми работаю, то пытаюсь думать о том, что, может быть, их взгляды удастся изменить мирным путем, но потом понимаю, что это невозможно сделать, некоторые ребята готовы умереть, отстаивая свои убеждения. Они могут погибнуть во время бунтов, или же их пошлют во Вьетнам, и они погибнут там. Почему бы и нет? Они постоянно умирают на баррикадах. Уровень смертности среди черных гораздо выше, чем среди белых. И они умирают раньше. Не потому, что они физически слабее белых ребят, но потому, что живут в таких условиях, что их организм изнашивается гораздо раньше. Поэтому не стоит их обнадеживать, что, мол, помощь придет.

— Но другие меньшинства имеют…

Он резко отстранился от нее. А когда снова заговорил, у него слегка дрожал голос.

— Это еще одна ложь белых либералов. Они рассказывают, что существовала дискриминация против ирландцев, евреев и итальянцев, но они покончили с этим. Враки! Нельзя сравнивать ни одно белое меньшинство с меньшинством чернокожих. Настоящая аналогия существует только между американскими индейцами и американскими неграми.

— Боюсь, что я…

Он вскочил на ноги. Темнота сгущалась.

— Я и не ожидал, что ты поймешь, — прервал он ее.

Он начал снова говорить, потом остановился. Долго молча смотрел на нее. В сумерках она почти не могла различить его лицо.

— Ладно, забудь об этом, — сказал он. — Ты поверила в «Операцию Спасение», а я тебе наплевал в душу.

Эдис тоже встала.

— Нет, если ты действительно думаешь так, то твоя работа с этими людьми — самообман, мечта, не имеющая будущего.

— Ты права, у нее нет будущего. Но я могу помочь хотя бы нескольким подросткам. И это лучше, чем не помочь ни одному!

Они пошли, чтобы поймать ей такси.

— Ты часто приходишь к мысли, что у некоторых вещей нет будущего? — спросила она у Кимберли.

— Да, часто.

— Но «Операция Спасение» — это же твоя идея!

— Она родилась от безысходности. Я пробовал помочь моему народу чем-то.

— Я и не представляла, что так трудно быть негром.

Он тихо засмеялся.

— Ты становишься хиппи, детка, — сказал он с наигранным сильным акцентом.

— Не смейся надо мной.

— Ладно.

— Я на тебя не обижаюсь. Я уже привыкла к этому.

Они остановились, ожидая такси.

— Когда я девочкой училась в школе, меня всегда дразнили за рост и за то, что я была тощей. Но я не обижаюсь, когда ты меня дразнишь.

Кимберли поднял руку, увидев такси.

— Малышка, ты не такая уж тощая, — прогудел он как бы от подступившей страсти.

Машина развернулась перед ними. Водитель засомневался, когда увидел Кимберли, потом разглядел цвет кожи Эдис и остановился.

— В понедельник, — шепнула Эдис, целуя кончик уха Кимберли. Она села в машину.

— Как скажете, мисс, — произнес Кимберли ясным громким голосом.

Машина отъехала.

 

Глава пятьдесят вторая

Таких, как этот бар для голубых, было уже двенадцать, и всем им Тони Фиш помог начать работу. И все за последний год. Схема была элементарной. После того как один из баров переставал приносить прибыль, он приглашал какого-нибудь голубого дизайнера, чтобы тот изменил облик бара. Он помогал ему в первые дни работы, привлекая таких же его друзей. Тони Фиш понял, что главное придать бару первоначальное ускорение. А потом он функционировал уже по инерции.

Тони сел за последний стул у стойки, недалеко от кассы. Он казался одним из посетителей и стал ждать Шона и Оги.

Тони Фиш к голубым был лоялен. Обычно — это аккуратные люди, приятные собеседники и жуткие модники. Господь свидетель, ведут себя скромно и дружелюбно. Большинство их шуток не доходило до него, но он не обижался. Они были прекрасными клиентами. Не спорили, когда с них требовали доллар тридцать пять центов за коктейль ценою в девяносто центов, главное, чтобы звучала та музыка, которая им нравилась, и чтобы они по возможности заранее знали, когда ждать полицейской облавы.

Тони открыл двенадцать баров для педиков в трех районах. Там, где начальники полицейских участков относились к нему дружелюбно, срабатывал простой крестьянский расчет. Платить только трем начальникам, чтобы все двенадцать баров не подвергались облавам. Здорово, да?! Его кузен, Этторе Профачи, служивший посредником между ним и полицией, как-то посетовал, что бары не разбросаны по всему Манхэттену.

— Может, придется подмазать еще несколько полицейских, — сказал он, — но к барам не будет приковано ничье внимание.

Это элементарное замечание никак не подействовало на крестьянскую логику Фиша — ему казалось, что если подмазывать меньшее количество людей, то будет больше прибыль! И как только он увидел, как процветают бары для педиков почти без всякого участия и усилий с его стороны, он понял, что это стоящее дело, приносящее верный доход.

Первым пришел Шон. Он выглядел усталым после долгого рабочего дня в магазине одежды. Тони почувствовал, как он холодно поздоровался с ним. Шон остался стоять у бара, а не сел рядом с ним.

— В чем дело, мистер Фискетти? — спросил он, выделяясь своим сильным акцентом кокни. Слово «дело» он произнес почти нормально. Но в слове «Фискетти» ударение падало на первый слог. Тони начал нервничать. Так с ним было всегда, когда его имя искажали.

— Где Оги?

— Будет здесь через секунду.

Тони Фишу нравилось, что гомики почти никогда не устраивали разборок из-за принадлежности к той или иной расе. Они широко подходили к этому вопросу. Как-то у Тони разгромили бар, когда вспыхнула драка между крутыми ирландскими парнями и тремя неграми, зашедшими выпить пивка. Между прочим, в одном из его шикарных ресторанов весь холл выгорел до каменной кладки, когда парочка из Техаса начала ссору с черными, обедавшими там: собравшаяся толпа опрокинула подсвечник, в котором как на зло горели настоящие три свечи, и загорелась обивка стен.

В этот момент вошел Оги и, поздоровавшись со знакомыми посетителями, присоединился к Тони Фишу и Шону.

— Давайте найдем кабину в глубине зала, — пробормотал он, — а то тут полно знакомых дизайнеров.

Они устроились в результате в кабинете менеджера, в крохотной комнатке, служившей еще и складом для лампочек, бланков меню, искусственных цветов и т. д.

Тони Фиш сел за столик, а Шон забрался на этот стол и скрестил ноги, как старый портной. Оги остался стоять, он вертел в руках огромный искусственный цветок анемона, изготовленный из бархата ярко-розового цвета.

— Ты что, как я слышал, собрался уходить из «Мод Моудса»? — начал Тони. — Чем тебя обидела эта фирма? Что случилось, Шон? Я вроде тоже хорошо относился к тебе, жаловаться грех.

Шон кивнул головой. В комнате почти сразу стало трудно дышать.

— Вопрос не в том, кто и как друг к другу относится. Дело просто в том, что я надрываю пупок и создаю великолепные коллекции, но ничего не продается. Поэтому, поскольку между нами нет контракта, я решил прервать нашу старую добрую дружбу.

Тони Фиш медленно покачал головой, и его большой, но правильной формы нос также покачался из стороны в сторону. Все говорили, что Бен Фискетти был похож на него. Красавец Бен с профилем героя. Но Тони знал, что мальчик похож на свою мать. Тони подумал, что он красивее, умнее и лучше одет, чем эти два гомика, с которыми он разговаривал в данный момент. С фактами не поспоришь. Бен взял быка за рога.

— Я относился к тебе, как к сыну, — сказал он Шону. Он перевел взгляд на темное лицо Оги. — Разве я когда-нибудь мешал тебе работать?

Оги был мрачен.

— Дело не в том, что не мешаете, мистер Фискетти. Дело в том, что мешают ваши продавцы. Модельер создает сногсшибательные фасоны, вон Шон создал великолепные вещи, но они пылятся на вешалках в магазинах. И это не его вина.

Тони Фиш поднял руки и крепко прижал их к груди. Мизинцы касались его ребер. Потом единым движением кисти он быстро развел руки в стороны, выражая свою глубокую грусть, и слегка шевелил пальцами, точно умоляя о чем-то.

— Послушайте, ребята, — сказал он плачущим голосом. — Чья это вина? Моя?

Оги кивнул.

— Пришло время покончить с «Мод Моудс», мистер Фискетти. Мы с вами уже обсуждали это. Я хочу сказать, что половине работающих модельеров приходилось сталкиваться с подобным положением. Надо прикрыть магазин.

Он протянул вперед руку, словно желая остановить поток возмущения, которое еле сдерживал Тони.

— Я не имею ничего против вас, мистер Фискетти, — сказал он. — Никакой обиды. Просто Шон слишком большой мастер, чтобы сидеть и наблюдать, как в течение года фирма идет под откос. Он может преуспеть, если у него будет хорошая реклама, его модели станут продавать, а продавцы будут понимать, как следует предлагать людям его модели.

Лицо Тони Фиша стало похоже на маску, пока его крестьянский мозг пытался рассортировать полученную информацию. В комнате завоняло потом. Нервы у всех были накалены. Оги слегка приоткрыл дверь.

— Парни, — наконец сказал Тони. — Я не могу удерживать человека против его желания. И особенно, коли он мой близкий друг, как Шон. Но если он собирается зарабатывать деньги, почему Тони Фиш должен стоять в стороне?

Шон зевнул, и на глазах у него показались слезы. Он собрался что-то сказать, но Оги взглядом остановил его.

— Мы будем покупать подходящие ткани у подходящих компаний. Будете участвовать?

— Но мне останутся крохи.

Тони Фиш ерзал на крохотном стульчике. Ему это все не нравилось. Ему не жаль было расставаться с Шоном, с «Мод Моудс» кончено, фирма шла к банкротству. Что еще хуже, такое же положение возникло и на других предприятиях. Дело было табак.

Но не это волновало Тони Фиша. Эти два гомика замышляли какую-то дешевку. Ему от них ничего не было нужно, но этот черномазый сказал ему, что он, Тони Фиш, сможет поживиться на тканях. Это уж слишком.

Они решили отвязаться от него. Эти два гомика хотят, чтобы он оставил их в покое. Еще чего. Обнаглели. Он им покажет. Если им спустить, то и любой другой начнет хамить. И если Дон Винченцо услышит об этом…

Тони Фиш потер лоб и правый глаз. У него была очень сухая кожа. Казалось, он совсем не может потеть. А потеть полезно. Он остановил свой взгляд на Оги, пытаясь увидеть в нем источник всех бед. Но в глубине сердца он понимал, что Оги лишь последнее звено в длинной цепочке его бед.

Но все равно, упрямо повторял он себе, если он сможет поживиться чем-то большим, чем мизерный навар на тканях, он отыграется.

Тони Фиш знал тысячи способов, как снять навар, использовав затею Шона. Он может поставлять им все, начиная с проволочных вешалок и картонных коробок до перевозок и продажи товара оптом, не было такого звена в процессе производства и распределения готовой продукции, где бы он не мог им «помочь». Но самые быстрые и легкие барыши в финансировании.

— Кто подкинет вам деньжат? — резко спросил он.

— Кое-кто, — быстро ответил ему Оги. — Вы, наверное, их не знаете. Они раньше занимались одеждой. Это будет тип кооператива.

— Обычно синдикат работает плохо. Слишком много боссов, каждому нужно угодить. — Тони Фиш подумал некоторое время. — Вам нужна моя помощь с контрактами?

Он внимательно смотрел на непроницаемое лицо Оги, пытаясь найти в нем хотя бы какую-то подсказку. Тони понимал, что даже при переговорах с каким-нибудь профсоюзом он сможет отхватить себе лакомый кусочек.

— Все уже подписано.

— Парни, как странно, что я ничего об этом не слышал.

— Мы — маленькая фирма, мистер Фискетти. Мы будем производить совсем немного, но будем стараться и надеемся, что наши вещи будут продаваться как горячие пирожки.

Тони Фиш продолжал изучать лицо Оги. Он мог почуять, лгут ему или говорят правду. Он прекрасно понимал, что одежда Шона и Оги будет великолепно покупаться гомиками в магазинчиках больших городов. Тони не удивится, если некоторые из их потенциальных покупателей уже помогли им деньгами. Ведь гомики — одна счастливая семья.

— Почему вы нахмурились, мистер Фискетти?

— Так, я просто думал о наших семьях.

— Семьях?

— Вашей, — заметил Тони Фиш с глубоким вздохом, — и моей.

 

Глава пятьдесят третья

Вудс Палмер был дома к шести часам. «Линкольн» остановился у кромки тротуара, и он пожелал Джимми доброй ночи. Палмер вышел из машины и быстро прошел под бетонным козырьком к двери. Он чувствовал себя не в своей тарелке, но это было какое-то физическое, а не умственное недомогание.

Он открыл входную дверь и снял пальто, еще не успев затворить за собой дверь. Перед ним была длинная, извивающаяся лестница. Толстые дубовые планки закручивались по спирали вверх, прикрепленные к массивной основе из черной стали.

— Джерри?

Он повесил пальто на вешалку и отметил про себя, что оно расправилось как надо и воротничок не смялся.

— Вуди? Том? Эдис?

Он вошел в огромную гостиную, казалось, его приветствовало там эхо собственного голоса, отражавшегося в огромном пространстве. У камина кто-то приготовил поленья. Наверно, миссис Кейдж.

— Это сделала я, — сказала Джерри, выступая из-за его спины.

Ей, как всегда, было легко читать его мысли.

— Если ты собираешься разжечь его, не торопись. Я сама хочу зажечь огонь.

— Не так уж и холодно, зачем камин? — заметил Палмер, прижимая ее головку к груди. Ее волосы были такими легкими, мягкими, что они взвились над головой от прикосновения его руки. Они даже немного потрескивали от электричества.

— Этот огонь не для тепла, а ради красоты.

— Понимаю.

Она присела перед камином. Ее светло-бежевые джинсы туго натянулись на маленькой, как у мальчика, попке. Она подожгла хворост и бумагу в трех местах.

— Огонь от одной спички, — гордо продекламировала она.

— Надейся-надейся.

— Вот увидишь.

Она встала и проверила вьюшку.

— У меня всегда получается. Мамочка приехала домой с тобой?

— Разве она еще не дома?

— Нет.

Они стояли рядом и смотрели, как пламя яростно пожирает смятые обрывки газет. Потом огонь перескочил на тонкие щепочки и разошелся в стороны на тонкие куски дерева, стала тлеть кора трех больших поленьев.

— Молодец! — сказал Палмер.

— Разве я когда-нибудь, — спросила его Джерри насмешливым тоном, — делала что-то не профессионально или не идеально?

— Еще немного, и ты станешь просто неподражаема!

Она обняла его и подняла к нему лицо, чтобы он ее поцеловал. Она была последним его ребенком, кого он еще мог целовать, подумал Палмер. Лучше воспользоваться представившейся ему возможностью. Конечно, он может целовать Джерри, но ему хотелось ласкать всех троих детей. Раньше они были такими прелестными. Можно себе представить, как он будет сейчас целовать своего дубину Вуди?

Он не мог себе представить, как он обнимает его или даже Тома. Когда Палмер обнял Джерри, он вдруг понял, что ему недостает чьих-то объятий. Он подумал, может, существует медицинский термин, определяющий его состояние?

Эдис, видимо, это не нужно.

При этой мысли он отстранился от Джерри. Он понимал, что нельзя, чтобы его дочь давала ему ту ласку, которую не могла или не желала дать ему его жена.

— У нас был сегодня диспут по социо, — заявила Джерри, — и я на нем победила.

Палмер попытался вспомнить, что такое этот социо — то ли социология, общественные науки, то ли отношения в обществе, а может, теперь так их дети обозначают права человека?

Он не понимал, почему вошло в моду маскировать расписание этими жуткими жаргонными словечками, ведь суть от этого не изменится — и тот факт, что программа сокращается, не изменится. Вместо того чтобы изучать грамматику, лексику, писать сочинения, учиться владеть пером, знать пунктуацию, логику и правописание, приобретать знания в риторике, литературе, изучать драму и все остальное, чему ребенок учился раньше четыре года, хотя предмет назывался просто «Английским языком», теперь программу сократили вдвое и высокопарно называют «Искусством языка».

— Молодец, — услышал свои слова Палмер. — Какая тема семинара?

— Решительность — всегда лучше сказать правду.

— И какую же ты приняла сторону? «За»?

— «Против». Я смогла их убедить, что говорить чистую правду не всегда хорошо, а наоборот. Правдой мы часто раним душу людей.

— Интересная точка зрения.

— Но я едва не оказалась за бортом. Противная сторона уже проигрывала, и учительница стала им помогать.

— Это же нечестно.

— Но она помогала и нам. Только задала мне один сложный вопрос. Она спросила: «А кому решать, скрывать правду или нет, и кто отважится стать судьей, который всегда сам будет решать, стоит говорить правду или нет?» Да, она почти подловила меня.

— Как же ты выбралась?

— Я воспользовалась фразой — «Если не я, то кто?»

Палмер нахмурился.

— Что?

— Если не я, то кто же может это решать? Я сама отвечаю за свою жизнь. Кто способен решить лучше, чем я? Если я приду к правильному решению, то и платить за это придется мне. Знаешь, все обалдели от моего заявления.

— Джерри, это же нелогично.

— Далеко не все в жизни логично.

Он нахмурился еще сильнее.

— Я понимаю, сейчас очень модно придавать особое значение иррациональному элементу в жизни. Но в жизни присутствует гораздо больше логики, чем может показаться.

Она посмотрела на него. Казалось, что огонь камина обжигает завитки ее волос.

— Ты считаешь, что всегда лучше говорить правду? — спросила она его.

— Н-нет.

— Спасибо за честный ответ.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты сам знаешь. — Она развела руками. — Так много родителей делают вид, что они всегда и всё знают, и стараются внушить детям мысль, что те должны вести себя так, как им велят родители, а не так, как они себя ведут. Я просто хочу сказать, что ребята все понимают. Ты видел насквозь своего отца, а я тебя. Но ты не так часто притворяешься передо мною. Вот за это я тебе и благодарна.

— Поразительно, — сухо заметил он. — Какую еще правду я могу услышать из твоих уст?

— Давай не будем.

— Это что, угроза?

— Ты мне как-то сказал, что банкир — это что-то вроде супербизнесмена. Поэтому ты можешь быть весьма ранимым.

— В каком смысле?

— Предположим, что я тоже сказала бы «Правда, ничего, кроме правды». Если бы я сказала, что вся беда в мире из-за того, что существует слишком много лжи, — начала Джерри, — если люди станут чаще говорить правду, то будет меньше преступлений и бедности и станет меньше душевнобольных людей.

— Прекрасно, давай начнем говорить правду. Мы начнем с того, что скажем, что у тебя на щеке большое пятно сажи.

— Не нужно отвлекаться, — настаивала Джерри. — Бизнесмены всегда говорят правду? Разве не правда то, что они часто лгут? Когда убеждают, что их цена отражает степень годности товара?

— В большинстве случаев ты права, — признался отец.

— Насколько средний бизнесмен отличается от среднего мошенника? Тот же тоже лжет.

Палмер засмеялся.

— То же самое делают дипломаты, государственные деятели… и родители.

— Но разве бизнесмен не старается купить товар дешево, а продавать дорого? Разве они не покупают дешевую рабочую силу и дорого продают продукты их труда? Разве они не участвуют в подозрительных сделках, не назначают цены, не образуют монополии, картели и не ведут нечестный торг? Разве деловые люди не крадут идеи и исполнителей этих идей у своих конкурентов? Разве они не стараются расправиться с конкурентами и изгнать их из дела? Разве они не лгут ради денег?

Палмер взял ее худенькие плечики и повернул к себе лицом, спиной к огню.

— Что у вас за учитель по социо? Ее зовут Карлотта Маркс?

— Она мне ничего не объясняла.

— Ты сама до всего этого дошла?

— Моя работа по социо посвящена этике.

— Когда мне было столько же лет, сколько тебе, мы писали работы по протекционистской политике Юга или же подсчитывали производительность хлопкоочистительных машин. Мы никогда не писали работы, в которых осуждали наших отцов.

— Я совсем тебя не осуждаю и не оскорбляю. Хотя год назад я прочитала статью о тебе в «Таймс».

Палмер почувствовал, как горят его щеки. Наверно, это от камина.

— Никто не верит тому, что пишут в «Таймс», золотко. Статьи там публикуют, чтобы развлекать, а не сообщать информацию.

— Тем не менее.

— Тем не менее там было сплошное вранье, все мои цитаты переврали, грязью меня поливали, а на первый взгляд — сплошная правда.

— И тем не менее.

Палмер улыбнулся дочери.

— Ты хочешь сказать, что нет дыма без огня? Ты теперь знаешь, что твой милый старый папочка кое-что предпринял, чтобы у него не забрали его банк.

— Мне на это наплевать. — Джерри уставилась на него. — Я не занимаюсь бизнесом с тобой. Я только твоя любимая дочка, которая взрослеет.

— Ты взрослеешь с каждой минутой.

— Я специально упомянула о «Таймс», чтобы немного тебя растрясти. Чтобы показать тебе, что этика бизнеса немногим отличается от кодекса жуликов.

— Джерри, мне это уже начинает надоедать.

— Ладно, не будем.

Она отстранилась от него и отошла в сторону. Огонь опять начал припекать Палмера.

— Ты прочитаешь мою работу после того, как я закончу первый вариант?

— И отошлешь его в «Дейли уоркер»?

— Ой, не могу!

Она сделала вид, что ее тошнит. Потом они оба смотрели на огонь. Огонь с растопки перешел на два нижних бревна, желтые и опасные языки пламени распространялись по коре верхнего полена.

Палмер услышал скрип пола. Он обернулся и увидел своего старшего сына, спускающегося по лестнице.

— Привет! — сказал Вуди. — Мама уже пришла?

— Нет, как дела?

— Нормально.

Он отступил в сторону и заорал наверх:

— Миссис Кейдж, она еще не пришла!

Палмер подошел к холодильнику-бару, достал из него пластиковое ведерко и высыпал из него целый каскад замерзших кубиков льда. Он положил лед в три бокала.

— Будешь коку?

— Да.

— Спасибо, нет, — сказала Джерри.

Палмер налил кока-колу в стакан Вуди, себе он налил скотч. Они церемонно чокнулись.

— За дам, — сказал Палмер, — благослови их Господь!

На лице Вуди появилось выражение боли:

— Какой же ты старомодный!

— Мама уже пришла? — спросил Том, стоя в дверях. — Это нечестно, Вуди пьет коку.

— Возьми и ты, — ответил ему Палмер и налил стакан младшему сыну.

— А ты, Джерри?

— Нет, спасибо. Я стараюсь обходиться без сахара.

— Почему? — наивно спросил Том. — Ты и так тощая.

Он — дипломат в нашей семье. Можно сказать, мастер воплощения тактичности. Он научился этому у своего братца!

— Решительность, — процитировал ее Палмер, — всегда лучше говорить правду!

— Добрый вечер, — сказала Эдис, стоя в дверях.

Трое детей и Палмер повернулись и молча уставились на нее.

 

Глава пятьдесят четвертая

Кимберли дошел до Виллидж-сквер, когда уже было без пятнадцати шесть. Женщины и мужчины с плакатами должны были выстроиться по периметру маленького островка среди уличного движения. Этот островок образовывали Шестая авеню и Гринвич-авеню, а также Кристофер, Восьмая и Девятая улицы, которые огибали красно-коричневое здание женской тюрьмы.

Они назначили демонстрацию на пять тридцать. Тогда люди начнут возвращаться с работы, и первые пассажиры хлынут из огромного комплекса подземки. Кимберли, как правило, прибывал на место собрания ровно в назначенное время или чуточку раньше. Но он хотел посадить Эдис в такси и увезти подальше от того места, где намечалась сегодняшняя демонстрация. Не то чтобы ей вообще не следовало сталкиваться с подобными явлениями, размышлял он, стоя у тротуара с плакатом в руках, а просто ей было еще рано видеть все это. Она еще не стала ему настолько близким человеком.

Он сам поразился своей легкомысленности. Вот он стоит здесь с плакатом, который даже еще не прочитал, и волнуется по поводу женщины, с которой у него была всего лишь интрижка.

Он посмотрел на плакат и прочитал: «Свободу Эллен Гордон!» Он был настолько занят своими мыслями, что сразу не вспомнил, кто такая Эдит Гордон. Черт, Эллен Гордон, Потом он вспомнил, что она училась на последнем курсе Нью-Йоркского университета.

Она приковала себя и своего друга к двери призывного пункта на улице Уайтхолл вчера утром, пока пункт был еще закрыт. Полицейские пилили наручники целых три часа, прежде чем смогли схватить ребят. К тому же студенты так сопротивлялись, что полицейским пришлось отпилить ручку у одной из дверей. Это было легче сделать, чем пилить наручники.

Парень, Кимберли забыл, как его зовут, был отпущен под залог, после того как в участок приехал адвокат его отца. Но Эллен Гордон отправили в тюрьму. Здесь, на площади, она сидела в камере со старыми ведьмами — алкоголичками, проститутками-сифилитичками и похожими на громил страшными бабами-лесбиянками. Ей не предъявляли никакого обвинения. Адвокаты ничего не могли сделать, во всяком случае ни вчера, ни сегодня.

Женщина-репортер из «Пост» пробралась к Эллен и написала статью, опубликованную в последнем выпуске газеты. Там говорилось, что Эллен изнасиловала одна из лесбиянок.

Кимберли хорошо разбирался во всех этих делах и понимал, что статья в «Пост» поможет Эллен выйти из тюрьмы сегодня часов в шесть или семь вечера. Слишком много девушек, у которых ранее не было дел с полицией и которых забрали за участие в антивоенных демонстрациях и митингах в защиту прав человека, стали жертвами сексуальных домогательств бандиток с десятого этажа женской тюрьмы. Они это делали при попустительстве тюремного начальства, которое, однако, каждый раз опасалось, что газетчики могут раздуть дело. Сверхпатриотизм проституток уже набил всем оскомину.

Кимберли почувствовал, как у него тяжелеют веки и закрываются глаза. Он выпрямился. Примерно по двадцать человек демонстрантов стояли по обе стороны островка для пешеходов, у всех были одинаковые плакаты. Это была молчаливая демонстрация, никто не пел и не скандировал лозунги, и Кимберли потянуло в сон.

Кимберли посмеялся над собой. Это на него не похоже. Такое равнодушие по отношению к важному делу — ведь это касалось его студентки. Его также поражало, как сильно он реагировал на связь с Эдис. Она не была его первой белой или замужней женщиной. Она также не была самой лучшей из них. Она просто больше других хотела научиться у него искусству любви.

Кимберли почувствовал, а не увидел, что кто-то наблюдает за ним. Он знал, что за ними всеми следили. Кроме того, он знал, что среди самих демонстрантов были профессионалы или любители-осведомители. Из окон офиса, находившегося неподалеку, демонстрантов снимали телекамерами, чтобы получить хорошие четкие фотографии. Кимберли знал, что ФБР и полиция тоже вели наблюдения за ними. Через некоторое время, если повезет, приедут машины телевидения с яркими вспышками и осветительными приборами и станут ждать освобождения Эллен Гордон. Но сейчас у него было иное ощущение — как будто кто-то сконцентрировал свое внимание только на Кимберли.

И он увидел ее. Небольшого роста, пикантная, темноволосая девушка, встретившаяся ему после ланча в университете. Она стояла у лестницы и будто не знала, что делать. Теперь она находилась у ярко освещенных окон аптеки на углу Шестой авеню и Восьмой улицы. Ее большие глаза уставились, как в трансе, на Кимберли.

Он привык к подобному вниманию. Существует особый тип девушек, они обычно выходцы из среднего класса и уже стали бунтарками или вот-вот станут ими — им очень нравились темные коты, особенно если к тому же они ничем не отличаются от белых, подобно Кимберли.

Кимберли понимал, что он притягивает их не потому, что был светлокожим, хотя не таким уж светлокожим он и был, у него были не негритянские черты лица и немного крючковатый индейский нос. Ему еще помогало то, что он одевался в той манере, к которой привыкли эти девушки. Он не был хиппи и не носил широкое африканское платье и феску, как это делали черные националисты.

Значит, это была еще одна из тех девиц, что послала куда подальше своих родителей и до сих пор еще не пришла в себя от собственной смелости. Она еще не сталкивалась с настоящей бедой. Кимберли улыбнулся и подмигнул девчонке. У него не было желания продолжать этот флирт. Он, пока не освободят Эллен Гордон, будет вынужден торчать здесь хоть до утра. А когда она выйдет на свободу, тут начнется такая суматоха, что ему уже будет не до цыпочки. И самое главное, у него ни на что не было сил после его игр с Эдис. Она, конечно, была цветком запоздалым и медленно все осваивала, но когда до нее доходило — хоть кричи «Караул!».

Кимберли отвернулся от девушки. Она не отреагировала на его подмигивание. Наверно, он ошибся.

Через некоторое время она словно очнулась и побежала по улице. Кимберли видел, как она вошла в дорогой ресторан на Шестой авеню.

Вот так я заигрываю с женщинами, подумал он. Мало того что хочу спать, но еще и плохо соображаю.

Он криво усмехнулся своей глупости и начал переминаться с ноги на ногу. Потом он начал думать об Эдис, какова она в постели. Его поражало, что он не может перестать думать о ней.

 

Глава пятьдесят пятая

В половине восьмого Бен все еще не пришел, и Розали встала из-за стола. У нее болел желудок от страха и голода. Она заплатила за выпитые два бокала белого вина и вышла из ресторана.

Ночной прохладный воздух несколько освежил ее пылающее лицо. Ветерок высушил ее слезы. Бен никогда раньше не подводил ее ни во время замужества, ни при скоротечном ухаживании. Или он где-то лежит мертвый, или же он с другой женщиной.

Второе предположение было особенно неприятным. Розали заморгала и отвернулась. Она собиралась дойти до Восьмой улицы и доехать на такси до Центрального вокзала, где могла сесть на поезд до Скарсдейла.

Вот тут-то она снова увидела людей, стоявших молча на этой маленькой площади. У каждого был плакат. Она не имела ни малейшего понятия, что означали эти плакаты, кроме тех, что призывали выступать против войны и призыва в армию. Имя Эллен Гордон ничего не говорило ей. Чистый и симпатичный цветной, подмигнувший ей, стоял на том же месте, где он был полтора часа назад. Он выглядел уставшим, но такими же уставшими были и другие.

Розали подумала, что они все, наверное, очень серьезные люди, раз готовы выстаивать такие ночные вахты. Кажется, все это называется именно так. Хотя нормальные американцы в это время должны быть на всенощной в церкви. Но ей нравилось, что они делали. Это показывало, какие они серьезные и как остро они чувствуют свою правоту.

Они не были похожи на тех чокнутых, которых она насмотрелась девочкой в Виллидж. Дикий вид, дикая одежда. Они орали и создавали беспорядки и вообще норовили попасть в тюрьму. Эти же люди не нарушали никаких законов.

Вокруг было много полицейских. Розали знала, что, если бы у этих людей не было разрешения на ночную демонстрацию, полицейские давно бы убрали их отсюда.

Пока она стояла и наблюдала, подъехал огромный автобус. На его крыше на подставке стояла телевизионная камера. Двое мужчин вышли из автобуса и полезли на крышу. Они надели наушники и развернули камеру, направив ее на дверь здания на Гринвич-авеню. Автобус подрулил к дверям, камера теперь была направлена точно в цель. Вспыхнули осветители, и Розали прищурилась в их слепящем свете.

Недалеко от нее медленно проехала через перекресток полицейская машина. Сцена вызывала ассоциацию с просыпающимся животным, которое вот-вот должно было снова впасть в спячку. Подъехала еще одна патрульная машина. Она прибыла с Десятой улицы.

Розали обратила внимание на стайку ребят. Юноши одеты в куртки, у девушек огромные взбитые прически. Они стояли недалеко от автобуса с телекамерой и что-то орали оператору, размахивая руками и стараясь попасть в кадр. Люди, несущие мирную вахту, не шевелились. Они стояли молча и продолжали держать свои плакаты.

— Эй, бейби, — заорал один из этих парней. — Сними меня в полете!

Он высоко подпрыгнул, и оператор едва смог увернуться от столкновения с ним.

— Привет, мамуля! — закричал другой парень.

Они прыгали вверх и вниз. Похоже на игры обезьян, подумала Розали.

Подъехала еще одна патрульная машина. Желтый прожектор на крыше разбрасывал кругом искры.

— Смотри, как мы прыгаем, смотри!

— Эй, мужики, сюда камеру, сюда!

Еще один ТВ-автобус застрял на Шестой авеню. Он пытался свернуть налево на Гринвич-авеню, но там была пробка и стояли патрульные машины, и он не мог пробиться.

Водители начали сигналить. Розали видела, что множество машин выстроились вдоль Девятой улицы и конца им не было. Розали увидела, как из дома вдруг выскочил Бен и побежал по направлению к ней. Она пересекла улицу и забежала в подъезд, чтобы он ее не заметил.

В этот момент парни и девицы, шумевшие рядом с ТВ-автобусами, начали что-то скандировать. Женщина-полицейский и мужчина вывели на улицу девушку лет девятнадцати. Они вышли из дверей женской тюрьмы на Гринвич-авеню.

— Эй, коммуняка!

Ярко засияли лампы второго автобуса. Три человека, которые выходили из двери, остановились, ослепленные огнями и оглушенные шумом. Они в недоумении начали оглядываться.

— Дайте мне пиписку этой коммуняки!

Молодые люди разорвали ряды и бросились вперед, пробегая мимо медленно двигавшихся машин. Они пытались схватить девушку и оттолкнуть от нее женщину-полицейского и мужчину.

Из темноты выступили еще полицейские в форме. Они подбежали к троице и постарались быстро проводить их к Шестой авеню.

— Сдохни! — кричала девица со взбитой прической. — Чтоб ты сдохла побыстрее!

Розали видела, как полицейские с трудом пробивались к патрульной машине. Они втолкнули туда девушку и мужчину и захлопнули дверь. Десяток парней начали раскачивать машину. Она резко моталась из стороны в сторону. Они цеплялись за ручки дверей.

Одному из них удалось открыть дверь. Он схватил девушку. Недалеко от них сломались ряды несущих вахту людей. Демонстранты побежали через площадь к полицейской машине.

С другой стороны полицейские тоже пробивались к машине. Они схватили и потащили волоком по земле того парня, потом бросили его на проезжавшую машину. У парня закатились глаза, он ударился головой о тендер и свалился без сознания под колеса.

Розали стало плохо из-за громких сигналов и крика подростков. Девушка рыдала во весь голос, пытаясь вытащить упавшего парня из-под машины. Молодой полицейский, не намного старше ее, отшвырнул ее в сторону. Она ногтями вцепилась ему в глаза. На щеке у него показалась кровь. Тогда он ударил ее по виску дубинкой. Почувствовав, что его кто-то толкает сзади, полицейский резко повернулся и ударил по лицу дубинкой пожилого мужчину, в чьих руках был плакат с надписью: «Нет войне!» Дубинка попала мужчине по носу, и оттуда сразу хлынул фонтан крови. При виде крови другой коп начал сильно размахивать дубинкой, пытаясь расчистить место. Послышались крики пострадавших. Толпа тесно окружила обоих полицейских. К ним старались прорваться их напарники, чтобы не допустить смертоубийства. Они вовсю действовали дубинками.

Раздавая удары направо и налево, полицейские били и демонстрантов и случайных прохожих. Били одинаково жестоко и страшно. Розали увидела сержанта Кьютрона. Когда-то он каждое утро провожал ее в школу, это было данью уважения к ее отцу. Теперь он орудовал дубинкой, как и его подчиненные.

Она видела, как он работал, — его дубинка ложилась вниз легкими ритмичными движениями, он бил, будто гвозди вколачивал. Розали почувствовала, что ей плохо, она повернулась спиной к площади, и ее вырвало. Потом она перебежала Восьмую улицу и нырнула в подземку. Там все было тихо.

Ей показалось, что она шагала целую вечность. Здесь под городом никто не знал, что ее знакомый сержант Кьютрон убивает людей. Она слышала шум прибывающих и отъезжающих поездов и приглушенный гул города, находившегося у нее над головой. Шум был отдаленным, мирным, безликим.

Розали показалось, что она находится в другой стране.

Она купила жетончик и начала опускать его в автомат. Она не знала, куда ехать. Ей просто хотелось как можно быстрее оставить это сумасшедшее место, где люди убивают друг друга.

Парень, наполовину ослепленный кровью, спотыкаясь, пролетел несколько ступенек и встал, вцепившись в поручни. Он боялся двигаться дальше, так как ничего не видел.

— Марти? — кричал он. — Линда?

Розали побежала наверх по ступенькам.

— Успокойся, сядь здесь, — сказала она ему.

— Ты не Линда. Где все остальные? — он с трудом произносил слова.

— Пожалуйста, сядь.

Она помогла ему сесть на заплеванную лестницу. Потом Розали полезла в сумочку и нашла чистую бумажную салфетку. От него пахло страхом, и дыхание было кисловато-горьким.

Розали начала промокать ему глаза.

— Я ничего не вижу, — бормотал он, — я ослеп.

— Ты не ослеп, у тебя глубокая рана между бровями.

— Ты на чьей стороне?

Розали нахмурилась, она старалась стереть кровь.

— Ни на чьей, — услышала она свой голос. Наверху завыла сирена. — Высунь язык.

— Что?

Он высунул, она помочила салфетку и потерла ему глаз.

— Ну…

Он поморгал глазами и уставился на нее.

— Ты права, у меня все в порядке.

Он попытался подняться на ноги, Розали не дала ему сделать это.

— Мне надо наверх, к своим, — объяснил он ей.

— Посиди еще немного. Дай промыть тебе другой глаз.

Он смотрел на нее, пока она занималась вторым глазом.

— Послушай, — снова повторил он, — ты на чьей стороне?

— Какое это имеет значение? Сейчас я здесь, с тобой.

Он нахмурился и задумался.

— Ты даже не знаешь, на чьей я стороне!

В его словах звучало обвинение Розали.

— Разве это важно?

— Важно? — повторил он. — Господи!

— Вот.

Розали выпрямилась.

— Теперь у тебя все в порядке.

Она взяла его под руку и помогла подняться на ноги. Потом помогла подняться по лестнице. Ей показалось, что там, наверху уже все закончилось. Патрульные машины исчезли с Виллидж-сквер. Автобусы с телевидением поехали дальше, чтобы найти еще что-нибудь «горяченькое» для показа по одиннадцатичасовым новостям. Вахта людей с плакатами тоже закончилась.

Розали оглядела площадь. Видела ли она на самом деле Бена всего лишь секунду в самом начале этого побоища, когда он выходил из особняка на Девятой улице? Шум, вероятно, напомнил ему о том, что он должен встретиться с Розали.

Казалось, что все произошло тысячу лет назад. Она отпустила руку юноши.

— Сможешь идти сам?

— Да. А где все остальные?

— Арестованы, а может, удрали. Твой дом далеко?

— В Бронксе.

— Надо показать рану врачу.

Он потрогал лоб и поморщился.

— Сначала это увидит моя мать. Слышала бы ты, как она станет вопить!

Он улыбнулся Розали, нырнул в подземку и был таков. Розали пошла по направлению к Пятой улице. Во рту была горечь. Она все поняла и шла к дому родителей.

Она позвонит оттуда миссис Трафиканти и попросит, чтобы та осталась с детьми. Может, она останется в городе. Может, просто выпьет чашечку кофе, поговорит о случившемся и вернется домой в Скарсдейл. Может, расскажет своим родным, что видела здесь Бена. Или расскажет им об этом парне. Или поведает своей сестре Селии о том, какие неприличные картинки стали появляться в ее воображении. Может, ей стоит поговорить о сержанте Кьютроне. А может, она не проронит ни слова, черт бы их всех побрал!

Розали не знала, о чем она расскажет родным, а о чем умолчит.

 

Глава пятьдесят шестая

В десять вечера после звонка в Скарсдейл Бен все понял и отправился в дом Дона Винченцо Бийиото на Пятой авеню. На его звонок открыл новый охранник, которого Бен не знал. Он думал, что дверь ему откроет Рокко Сгрой.

— Я — Бен Фискетти, — недовольно сказал он, — впустите меня.

— Подождите.

Мужчина плотно закрыл дверь перед его носом. Бен хотел было уйти. Не хватало только стоять под дверью дома собственного тестя. Сама мысль была противна ему. Прежде чем он успел уйти, дверь снова открылась. За охранником, стоявшим на пороге, он увидел маленькое круглое личико Розали и ее блестящие, густые, темные волосы.

— Скажи этой обезьяне, что я свой.

— Это свой.

Она повторила слова Бена странным голосом, как будто вместо нее это сделал автомат.

Охранник, не извинившись, пропустил Бена в дом. Было ясно, что он ему не понравился. Розали, шедшая перед ним, провела его через холл к лестнице, ведущей на второй этаж. Они проходили мимо старинных буфетов красного дерева и кресел, на ручках и спинках которых были прикреплены вязанные крючком кружевные салфеточки. Они поднялись на второй этаж, и Розали провела его в комнату. Бен вспомнил, что это была ее комната, когда она жила здесь.

— Все уже спят, — прошептала она ему. — А может, такие воспитанные, что притворяются, будто спят. Мама легла полчаса назад, а Селия читает у себя.

— A il pezzo novanta.

Бен присел на край кровати Розали, наблюдая, как она пытается понять итальянскую фразу. Он прекрасно знал, что в детстве она слышала только сицилийский диалект, она никогда не писала и не читала на языке, и поэтому ей было трудно понять те фразы, которые редко употреблялись в обычной жизни.

— Говори по-английски, Бен.

— Милочка, конечно! — Он начал сильно жестикулировать, как это делает итальянский продавец-разносчик. — Il pezzo novanta. Как это называется по-английски? Ну, эта большая шишка!

Розали поморщилась.

— Совсем не смешно…

— Вот как, бейби! А мне смешно видеть такую una bella ragazze, как ты, которая не знает родного языка!

Розали села в кресло за своим письменным столом.

— Если ты имеешь в виду моего отца, то его здесь нет. Он занят.

— Чудесные занятия!

— А почему ты в ресторан не явился?

Бен на секунду сжал губы, потом натянуто улыбнулся.

— На углу началась заваруха. Была полиция, и образовалась такая пробка, что через нее не было возможности пробраться. А когда я пришел, тебя там уже не было.

Розали покачала головой.

— Неправда. Потасовка началась спустя час после того, как мы должны были встретиться.

Бен опять начал жестикулировать, он пожимал плечами, вскидывал руки. Поднял брови и опустил углы рта.

— Прости меня.

Розали кивнула головой.

— Зачем ты пришел сюда?

— За тобой, домой забрать.

— Здесь тоже мой дом, и здесь мне всегда рады.

— Чего я не могу сказать, ко мне здесь относятся иначе, — заявил Бен, поднимаясь на ноги. Он резко развязал галстук и расстегнул рубашку. Здесь всегда было слишком душно.

— Тебе здесь тоже рады, но на ночь тебе оставаться нельзя.

— Прекрасно.

Бен снял пиджак и повесил его на другое кресло. Он зажег сигарету и начал убирать пачку, а потом предложил закурить Розали. И вдруг он вспомнил, что курит Типпи, а не Розали. Он убрал сигареты в карман.

— Это я, Розали, — сказал ему она. — Хватит, Бен.

— Хорошо.

Он сделал глубокую затяжку и открыл окно. Бен смотрел на просторы Пятой авеню. Даже в это время на ней машины, автобусы и такси образовали очередную пробку.

— В этом доме тебе не по себе, верно? — спросила она его.

— Да.

— Почему?

— Мне всегда кажется, что через улицу кто-то сидит у окна и снимает всех, кто сюда заходит и выходит.

— Вполне возможно.

— Меня это нервирует.

— Но дело не в этом, — сказала Розали.

— А в чем?

— Ты нервничаешь из-за…

Она остановилась и на секунду задумалась.

— Ты волнуешься из-за того, что не знаешь, кто же ты такой на самом деле? — закончила Розали. — Мне кажется, что ты сам себе больше не нравишься.

— А ты? — начал огрызаться Бен. — Зато ты в восторге от того, кто ты такая.

— Нет.

— Так в чем дело?

— Я принимаю себя такой, какая есть на самом деле, — сказала Розали. — Я отдаю себе отчет в том, кто мой отец. Ты же стараешься забыть, кто ты есть на самом деле, забыть свое происхождение.

Бен начал было что-то говорить, но потом передумал. Он в последнее время заметил, что Розали перестала болтать, словно трещотка, как она это делала раньше. Просто забыла про телевизор. Читала запоем. А в результате появилась новая, неприятная черта характера: стала говорить достаточно умные вещи. Ему было легко справляться с ней тогда, когда ее мысли перескакивали с одного на другое. Ему это напоминало изображение и информацию на телеэкране. Но с недавних пор она, казалось, научилась или вспомнила, что мысли и их выражение должны быть последовательны. Ему это не нравилось, если не сказать больше.

— Ты ничего не хочешь сказать? — спросила она его.

— Я просто думаю о том, какое ты имеешь право говорить со мной так?

— Бен, не притворяйся и не злобничай! — Розали тихонько засмеялась. — Мне кажется, что тебе настолько на меня наплевать, что и злиться ты не должен. Но меня ты еще интересуешь, потому что, если я замечу у моих детей черты твоего характера, нужно будет немедленно принимать меры.

Бен покачал головой:

— Что ты несешь! Они и мои дети тоже.

— Я не могу позволить, чтобы, когда они вырастут, они возненавидели тебя.

— Прекрати болтать глупости из женских журналов.

— Я никого не цитирую.

— Это все дешевка, которой они накачивают вас, эти идиотские бабские издания, в результате тебе все не так, все плохо. И сразу надо бежать в магазин и покупать себе новую тряпку, или губную помаду, или что-то еще из того, что они рекламируют.

Бен подумал, что Розали обиделась, но не очень. Ничего более циничного никогда она не слыхала.

— Ты что, ни во что не веришь? — спросила она его.

— Только не в такое дерьмо.

— Сегодня на площади были люди, которых избивали за их убеждения. Я не знаю, правильно ли то, во что они верят, но у них есть вера, а у тебя ее нет.

Бен сделал длинную затяжку, чтобы успокоиться, и начал искать пепельницу. Ее не было, и он стряхнул пепел в металлическую корзину для мусора рядом с письменным столом. Он отвернулся от Розали и продолжил наблюдать за пробкой на улице.

— Бен?

— Что?

— Ты что молчишь?

Не отводя взгляда от окна, он сказал:

— Роза, это не диалог из «Ридерз дайджест». Ты говоришь с живым человеком, у которого, не исключено, — неприятности, а не с болваном, о котором они повествуют в журналах! Ты сказала, что я себе не нравлюсь. Это моя забота. Ты сказала, что мне не нравится мое прошлое. Но мы одних корней. И если уж говорить об этом, то говорить вместе. Но ради Христа, оставь меня в покое с этими увещеваниями вроде — «Помоги себе сам!»

— Бен!

— Извини.

Он услышал, как за его спиной Розали заерзала на кресле. Он надеялся, что она больше не выдержит этот слегка философский оттенок разговора.

— Ты думаешь, было легко, — начала Розали, — мне и Селии учиться в школе? Понимать, что исподтишка все девчонки смеются над нами? В лицо они все выглядели приторно-сладкими, потому что папа мог купить и продать их семьи со всеми потрохами. А за нашей спиной они были вредными, жестокими и противными. Но мы не возненавидели свое прошлое.

— Большая разница, когда над тобой издеваются парни или девчонки. — Бен снова сел на край постели. — От хорошей итальянской девушки ждут только одного, чтобы она вышла замуж и рожала детей. Ты это и сделала. С тобой все в порядке, я говорю правду. — Он вздохнул и бросил сигарету в мусорную корзинку. — Но для итальянского парня все по-другому, — продолжал он. — Во-первых, он должен стать таким же мужчиной, каким был его отец. В моем случае это было несложно. Он должен превзойти своего отца. Это тоже было несложно. Хорошо. Что же дальше? Все подвергается анализу и проверке. Он учился в хорошей школе? У него приличная работа? Сможет ли он вернуть те огромные деньги, которые пошли на него? Выплатит ли он все долги с точностью до последнего цента? Успеет ли сделать это при жизни? Довольное ли у него выражение лица, когда он это делает? Правильно ли он одевается, двигается? Хорошо ли он говорит? Может ли появляться в обществе? Вообще-то он динамичный. Как переносит выпивку? Может ли он выразить свои мысли? Никакого акцента? Правильная ли грамматика? Может ли он рассказывать шутки и анекдоты? Как он относится к жене и детям? К родителям? К родственникам со стороны жены? К дядям, тетям, кузинам и кузенам? Уважительно ли он относится к посторонним? Знает ли он, как важно выполнять правила поведения в обществе? Правильно ли он оценивает ситуацию и какие делает выводы? Может ли он принимать правильные решения? Все нужно решать, и ты поднимаешься или падаешь в чьих-то глазах при каждом таком решении. Совсем не важно, что вчера ты был героем. Сегодня можешь стать бродягой. Роза, невозможно жить по таким мерзким порядкам.

— Что за слова и выражения?

Бен начал хохотать. Он на мгновение подумал, что не сможет справиться с этим жутким хохотом.

— Прекрасная Роза! — сказал он, слегка задыхаясь. — Ты задала мне хороший вопрос, и я, как кретин, вывернулся наизнанку и постарался тебе на него ответить. Но тебе не интересны правильные и честные ответы. Тебе нужно, чтобы с тобой разговаривали на приличном языке, правда? Правда?

— Мне не нравится, когда в доме моих родителей разговаривают на уличном языке.

Бен встал.

— Прекрасно, тогда я ухожу!

Розали тоже поднялась.

— Я тебя не выгоняю, Бен. Но мне не нравится, когда ты так выражаешься.

— Хорошо.

Они посмотрели друг на друга.

— Мне жаль, что тебе кажется, что у тебя такая ужасная жизнь, — сказала Розали. — Тебе бы стоило сравнить свою жизнь с жизнью бродяг, с теми, у чьих отцов совсем не было денег. Их родителям было наплевать, чем занимаются сыновья, лишь бы они приносили в дом хотя бы пару монет.

— Ты говоришь о тех детях, которые подрастают и начинают работать на твоего отца?

Он обратил внимание, что глаза Розали вдруг засверкали и стали влажными.

— Да, — сказала она, — они работают на моего отца, но и на твоего отца тоже!

— Ты говорила о тех детях, которые находятся на дне? В самом низу пирамиды? Те, которые работают так, как в жизни не трудились и не хотят трудиться ни мой, ни твой отец?

— Оставь в покое моего отца!

Розали так резко выговорила эти слова, что Бен даже моргнул.

Он уставился в ее влажные глаза с огромными черными зрачками. У нее были прелестные карие глаза.

— Я коснулся больного места, да?

Ее рука взлетела так стремительно, что он сначала почувствовал удар, а только потом увидел движение. Она ударила его резко, но не сильно, поэтому ему было не особенно больно. Бен отступил назад, чтобы она не могла дотянуться до него.

— Ты что, считаешь, что слишком хорош для всех нас? — спросила Розали. Ее грудь вздымалась и опускалась. Ей было трудно дышать от возмущения. — Ты не смеешь находиться в доме моего отца и говорить о нем гадости!

— Слишком хорош для тебя? Правда? — спросил Бен, беря пиджак.

— Все прекрасно понимают, что Бен Фискетти считает, что он слишком хорош для семейства. Все знают, что он женился на девушке ниже себя. Знаменитый герой футбола! Студент-отличник, закончивший учебное заведение. Умница! Не может быть, что его родственники — грязные выходцы из Сицилии, но говорят с таким забавным акцентом!

Бен застегнул рубашку и надел галстук. Он надел пиджак и застегнул его на все пуговицы. Он делал это предельно аккуратно, надеясь таким образом разозлить Розали. Потом он вдруг сказал:

— Я заметил, что кто-то заглядывает в мой большой словарь дома. Миссис Трафиканти не умеет читать, а дети только учатся. Это ты проверяла слова?

— Что, если это так?

— Посмотри еще одно слово «deracinate».

— Я не желаю играть в твои игры, Бен.

Он подошел к двери.

— Это слово имеет два значения — «вырвать с корнями». Ты учила латынь и поэтому можешь это понять.

— И второе значение?

— «Стереть с лица земли».

В комнате воцарилась тишина. Она длилась настолько долго, что Бену стало не по себе. Он не понимал, зачем он это сказал. Просто ему в голову пришло это слово, и он начал говорить, понимая, что ему не следует делать этого. Розали прекрасно его поняла. Он знал, что теперь она сможет со всем справиться, даже лучше него. Но это слово выдало его тайный испуг, а ей не следовало знать об этом.

Глядя на нее, он размышлял, откуда у нее взялись силы, чтобы со всем справиться. Случившееся подтверждало его мысль, что с девицами справляться гораздо легче. И вообще женщинам жилось гораздо проще, у них были эти занудные истины из журналов, и они поэтому лучше разбираются в людях. Бен знал, что женщины существуют в нереальном мире. Они ничего не понимают в том, что происходит в мире настоящем, их это и не интересует. Может, в этом что-то есть?

Наконец Розали отвернулась от него. Она снова села в кресло. Потом сказала ровным голосом:

— Если ты вырываешь свои корни, то просто прекращаешь существование. Разве не так?

— Я сказал совсем не то.

— Я знаю, — тихо произнесла Розали, — это я так говорю.

Бен вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

 

Глава пятьдесят седьмая

Чуть раньше одиннадцати Палмер закончил свои занятия у себя в кабинете. Несколько минут назад он попрощался со старшими детьми. Миссис Кейдж, которая обычно ночевала у них, ушла, перемыв посуду после ужина. Она поехала на уик-энд в Коннектикут к друзьям. Эдис была в своей комнате. Дом готовился ко сну.

Палмер переписал все чеки физических лиц, которые прошли через его счет в ЮБТК. Миссис Зермат передавала ему все данные на дискете, а он проверял. Все сошлось. Как обычно, большинство чеков были выписаны для получения наличности. Эдис, как правило, оплачивала чеками все домашние расходы. Хотя Палмер мог открыть сколько угодно счетов, он еще давно решил облегчить жизнь себе и банку. У них с Эдис был один общий счет, с которого они при надобности снимали деньги.

Он прошел по третьему этажу в комнату Эдис. Она включила маленький черно-белый телевизор, единственный телевизор в их доме. Дети все время жаловались на отсутствие цвета, и вечером, полностью захватив его, рассуждали о том, насколько лучше выглядела бы та или иная сцена в цвете, вот если бы еще и сам телевизор был больше, не таким крохотным чудовищем. Телевизор был единственной данью семьи Палмера современным средствам массовой информации.

— Если экран больше, с него вещают больше всякой чуши! — спокойно заявил им Палмер. — А цветной телевизор показывает все ту же помойку, только в цвете.

Пока Палмер смотрел, как Эдис переключает программу, ища «Новости», он понял, что он был более строгим отцом, чем был его собственный папаша. Но хотел надеяться, что делал это более осмысленно и справедливо.

Эдис посмотрела на него, но ничего не сказала.

— Ты идешь спать? — спросил он просто, чтобы разбить тишину.

— Я должна посмотреть «Новости».

— Ясно.

Он присел на край стола и молча ждал, пока прошла половина рекламы о том, как можно занять деньги у банка, одного из конкурентов ЮБТК.

— Вы должны будете выплачивать небольшие суммы денег в течение…

— Прекратите обманывать людей, — обратился Палмер к экрану.

— Ваша реклама делает то же самое, — заметила Эдис.

— Чтобы вы могли купить приличный дом или покрыть расходы семьи, включая…

— Ну да, вы даже не знаете, чем рискуете, — опять вмешался Палмер. — Кроме того, вы сможете платить вашему психоаналитику, или снова получить вашу кредитную карточку, или заняться спекуляциями на рынке…

— И вы делаете то же самое.

— Войска смогли занять выгодную позицию на Лоунсам Ридж, являющемся центральным оплотом вьетконговцев, — сообщил диктор. — Погибли двадцать три американца, убиты и ранены пятьсот семнадцать солдат Вьетконга. Мы видим движение отряда по южному склону под тяжелым огнем ракет и минометов со стороны вьетконговцев.

— Да, они все коммунисты, — объявил Палмер диктору. — Все крестьяне там являются активными членами партии.

— Вудс, ты не можешь перестать спорить с телевизором?

— Мне действует на нервы такая пошлая ложь!

— Несколько позади развернут полевой госпиталь. Это тот же самый склон, который, если вы помните, три месяца назад переходил из рук в руки. Теперь он наш навечно. Тем временем в Вашингтоне…

— Сумасшествие стало королем, а сумасшедшая леди Берд — королева, — опять вылез Палмер.

— Вудс!

— На Манхэттене демонстранты развязали драку, и их разгоняли дубинками у здания женской тюрьмы. Это случилось ранним вечером, когда Эллен Гордон, девятнадцатилетняя…

— Какого черта, что это такое? — спросил Палмер. Он смотрел на лицо Кимберли. Его дали крупным планом. Он стоял почти по стойке «смирно» и держал свой плакат. Палмер слышал страшный шум и крики, сопровождавшие это сообщение. Потом на экране появилось изображение подростков, которые раскачивали полицейскую машину, затем дали короткое интервью с сержантом полиции.

— Это просто местные ребятишки. У них хороший настрой, и они настоящие патриоты.

— Но вы…

— Сержант, — окликнул его другой журналист, которого не было видно на экране.

— Разве не правда, что… — пытался продолжить первый комментатор.

— Сержант, всего несколько слов о…

Потом на экране снова появился Кимберли, но на этот раз уже без своего плаката.

— Расскажите нам, как все началось?

— Была арестована Эллен Гордон, и ее поместили вместе с преступными элементами в женской тюрьме, и они…

— Вы не можете говорить немного гром..?

— Ее изнасиловали…

Комментатор телевидения немного нахмурился, потом посмотрел прямо на Палмера и сказал:

— В Фарго, Северная Дакота, сегодня во второй раз родилось еще пять близнецов…

— В чем там дело? — спросил Палмер.

Она не сразу смогла ему ответить.

Палмер продолжил:

— Я хочу сказать, что их работа комментировать происшедшее, а я с трудом могу разобраться кто, почему и где. А ты?

— Нет.

— Что?

— Нет.

— Что-то случилось? — спросил он, пристально глядя на нее.

— Нет.

— Точно?

Она кивнула и начала подниматься. Палмер выключил телевизор.

— Если тебя все это так расстраивает, не стоит смотреть «Новости», — заметил Палмер.

Эдис повернулась к нему. Она уже переоделась ко сну, на ней была ночная рубашка и скромный халат, с тоненькой рюшкой у горла. Палмер пытался понять по выражению ее лица, что случилось.

— У тебя действительно все в порядке?

Она кивнула и вместо того, чтобы выйти из комнаты, снова села в кресло. Казалось, что у нее не было сил двигаться. Она тяжело дышал. Он нахмурился и снова спросил:

— Ты в этом уверена?

— Да.

— Мне кажется, что с тобой что-то происходит. Ну хорошо, я пришел сюда для того… — Он сделал паузу. — Мне попался чек на две с половиной тысячи долларов для этой, как ее там, «Операции Спасение». Это что, благотворительность?

Он ждал ее ответа.

— Или что-то еще?