Генри наизусть помнил дорогу, но это было единственное, что он помнил так твердо. Дорога, извиваясь, поднималась вверх по холму мимо эвкалиптов, магнолий и шелковичной рощи. Вдоль обочины тянулись заросли ежевики. Ни единого просвета в их сплошной стене теперь. Много лет назад, задолго до того, как Генри появился здесь, это была дорога для фермерских фургонов, но с тех пор ее ни разу не расширяли для машин, особенно таких больших, как ярко-красный «Бьюик-8» Генри. Если бы впереди показалась встречная машина, кому-то пришлось бы съезжать на заросший луг и ждать, пока другой проедет.

Но встречных машин не было. Генри был на дороге один. Такой высокий, что колени стукались о рулевое колесо, а голова терлась о потолок. Он рос, словно бы лишенный чувства соразмерности с остальным миром; всегда он оказывался или слишком велик для него, или слишком мал. А после того как побывал почти всякого мыслимого цвета, теперь он казался вообще бесцветным. Полупрозрачным. Тридцати лет. Я наблюдала, как он дорастает до своего горя подобно тому, как мальчишка дорастает до отцовской одежды; приходит день, и она становится ему впору.

Хотя непросто, даже для меня, вспомнить, каким он был. Воспоминания блекнут, на место старых приходят новые. Но припоминаю его на наших вечеринках, одетого в синий костюмчик и отгадывающего имена всех гостей. Он каждого знал по первому имени, а кое-кого и по второму. Ллойд Карлтон Кридер. Мисс Эбби Линн Браун. Все наши жеманные разряженные друзья, мой муж и я были так горды. Генри держал себя уже тогда как лидер. Глядя на него, думалось: «У этого малыша большое будущее». Что толку знать то, чего больше нет? Знать времена, когда было лучше. Знать, что когда-то он был мальчишкой.

Все переменилось. Когда он был тут последний раз, повсюду цвели розы, и пыльные розовые лепестки устилали дорогу, ползущую, извиваясь, в гору. Он будто покидал один мир и въезжал в другой. Возвращался во времена, когда для ухода за кустами роз держали особого человека. Звали его Кертис. Уверена, что Генри помнил его. Тот носил зеленый комбинезон и желтую кепку и любил мозолистой рукой гладить Генри по макушке всякий раз, когда видел его; он, бывало, смотрел на землю и с притворным удивлением говорил: «Кое-кто уронил веснушку!» Наклонялся и делал вид, что поднимает ее с земли и возвращает на лицо Генри. Но Кертиса явно больше не было: кусты разрослись, розы на длинных тощих побегах высохли и рассыпались при прикосновении. Над самой дорогой потрудились время, ветер и дожди. Генри представил себе, как в недолгом времени она вообще исчезнет, и никто не узнает, что было в конце нее. Собственно, глядя в зеркальце заднего вида, он видел, как она исчезает за ним, скатываясь, как ковер, уже не существуя.

Он засомневался, что сможет вернуться назад.

Перед окончательным поворотом Генри вообразил отель, каким он видел его в последний раз.

Было нетрудно оживить его в памяти. В нем было что-то настолько сказочное — изящество, «непреходящее изящество», как писали путеводители, — а его зов, как зов сирены, обращенный к тем немногим счастливчикам, которые всегда выбирали только самое лучшее, был настолько манящ, что его образ оставил неизгладимый след в особой части его мозга, предназначенной для красоты. Мраморные полы, позолоченная лепнина потолков, лестницы, которые, казалось, ведут прямо на небо, музыка, смех, благоухание прекрасных женщин. И ты испытывал отчетливое чувство, что находишься среди по-настоящему необыкновенных людей, лучших из лучших, сливок общества, даже если сам не принадлежишь к ним, даже если живешь в полуподвале с крысами. Отель «Фримонт».

Но так было давным-давно, и, как Генри, изменилось. Дивное здание с таким множеством комнат теперь походило на древние руины, обваливалось, осыпалось. Оно было пусто и мертво. Даже двери исчезли. Он остановил машину у крыльца, поднялся по ступенькам в холл и принялся бродить по коридорам. Можно было заглянуть в любой номер. Казалось, он различает в их полутьме кого-то или что-то, какие-то смутные и туманные фигуры, которые при его приближении растворялись в темноте. Из комнат тянуло холодным ветром, в пустых оконных проемах устроили гнезда темные маленькие птицы. Что случилось с этим раем? То же, что и с первым раем, подумал он: здесь свершился великий грех и Создатель изгнал его обитателей.

По черной лестнице он поднялся на седьмой этаж. Это был его прежний маршрут, которым он взбегал по десять и больше раз на дню с Ханной или без нее. Гнилую эту лестницу, на ступеньках которой теперь отсутствовала каждая третья или четвертая дощечка, он знал как свои пять пальцев. Прохладу гладких перил. Если у него вообще было детство, то вот здесь оно и проходило, в беготне по этим лестницам, игре в прятки.

У комнаты семьсот два дверь, однако, сохранилась, и она была заперта. Он поднял руку, чтобы постучаться, но передумал. Стучать не было необходимости. Он знал, кто находится за нею, и человек в комнате знал, что он придет. Должен знать. Он знал наперед, что и как произойдет, потому что сам написал сценарий этой истории. Генри ничем не мог его удивить.

Он открыл дверь, и он был там, мистер Себастиан. Сидел в том же большом, обитом красным бархатом кресле с высокой спинкой, в своем элегантном черном смокинге, в сверкающих туфлях, с зачесанными назад волосами, с улыбкой на лице, таком же смертельно-бледном, как всегда. Он был точь-в-точь как прежде, вплоть до четвертака с профилем Джорджа Вашингтона, который он вертел в пальцах.

— Генри, — сказал он, — входи.

Генри молчал. Что он мог сказать? Трудно было дышать, грудь медленно сдавливало, словно тисками. Но он сопротивлялся. Справившись, — непонятно, что это было, может, сердце, — оглядел комнату. В ней тоже ничего не изменилось. Горничная как будто только что вышла. Постель аккуратно заправлена, без единой складки, и ни пылинки вокруг.

Генри принес с собой нож, небольшой, чтобы спрятать в кармане, но достаточно острый, чтобы убить. Он нащупал его, стиснул рукоятку, но так незаметно, как это умеет делать только настоящий иллюзионист. В любой момент нож мог выпорхнуть из его пальцев, как на крыльях.

Он встретился взглядом с мистером Себастианом. Генри не испытывал страха, как не испытывает страха человек, которому нечего терять.

— Я пришел убить вас, — сказал он.

— Знаю, — невозмутимо ответил мистер Себастиан. — Знаю. Но не сейчас. Не сегодня. Позже. В другом месте, в другое время. Сегодня займемся кое-чем другим.

Четвертак продолжал скользить меж пальцев мистера Себастиана, словно по собственному разумению, словно продолжил бы свое неустанное скольжение, даже если бы Генри отрезал руку от тела.

Генри убрал нож обратно в карман.

— Значит, вам известно, почему я здесь.

Мистер Себастиан покровительственно улыбнулся:

— Конечно. Задать главный вопрос, так?

Генри кивнул, хотя был не столь уверен, как его противник.

— Я хочу увидеть ее, — сказал он.

Мистер Себастиан сделал вид, что смутился. Но, разумеется, он ничуть не смутился. Он никогда не смущался. Хотя ему нравилось прикидываться смущенным.

— Ее? Ее? Не уверен, кого ты имеешь в виду.

И в этот момент Генри увидел, как в углу комнаты открылась дверь. Он всегда считал, что это дверь в чулан. Но нет. Это была дверь в иной мир.

И я вышла.

Могу сказать, сначала он не узнал меня. Это немного расстроило меня, то, как он смотрел, не узнавая. Он видел перед собой только женщину, одетую, как обычно одевались женщины определенного достатка, — облегающее платье, оборки, корсет. Волосы забраны на затылке в пучок, лицо слегка перекошенное и землистое. Прошло много времени, как он видел его в последний раз. И все же…

— Мама! — произнес он.

Как прежде.

— Генри!

Он хотел подойти ко мне, могу сказать. Но такое было невозможно, и Генри знал это. Он не хотел проходить мимо кресла мистера Себастиана. Мы были так близко, но ближе сойтись не могли.

— Все началось с меня, — сказала я. — Все. Прости, Генри.

— Что началось?

— Все, что случилось и что еще случится. Если бы я только не умерла, вот что я имею в виду. Будь я жива, все могло бы сложиться иначе.

Бесполезно говорить что-то подобное, ничего этим не изменишь, но я должна была сказать. Я целую вечность ждала, чтобы это сказать.

— Ты болела. И ничего не могла сделать.

— Пока живешь, всегда есть возможность что-то сделать. Я просто не сделала.

Он покачал головой и улыбнулся такой доброй и прощающей улыбкой, но я ни секунды не могла больше выносить это. Отвернулась. Закрыла лицо руками и заплакала. Я действительно ничего не могла сделать, ничего, а для матери нет горшего чувства.

Мистер Себастиан сочувственно успокоил:

— Ну, будет, будет.

Затем посмотрел на дверь, и из нее вышла Марианна Ла Флёр.

Она словно вплыла в комнату, темная и бесплотная, но и красивая, как при жизни. Ничуть не изменившаяся. Возрожденная в точности такой, какой Генри хотелось ее запомнить. Когда ее нашли на складе, она выглядела иначе. Тогда она вся, с головы до ног, была украшена ножами. Ни один не миновал назначенной цели.

— Марианна! — сказал он.

Она лишь посмотрела на него своими печальными глазами.

Генри спросил себя, сколько еще мертвых там, за дверью. Нет ли там Кастенбаума? Кастенбаум был последним в длинной цепочке людей, которых он знал и любил. И пережил. Кастенбаума всего месяц назад казнили на электрическом стуле в Синг-Синге. Когда-то Генри любил его, хотя по-настоящему понял это лишь после того, как Кастенбаум умер. Он спас его после войны, в тот день на пристани. Сойдя с корабля, Генри не представлял, куда направиться, как распорядиться своей жизнью, и Кастенбаум показал ему путь. Достаточное основание, чтобы любить его.

Генри ждал, но Марианна молчала. Он лишь хотел услышать, как она произнесет его имя. Это всегда было самым прекрасным, не потому, что имя было его, но потому, что произносила его она. Мистер Себастиан явно наслаждался моментом, давая им невероятную возможность еще раз посмотреть друг другу в глаза.

— Она — нечто особенное, не правда ли? — сказал мистер Себастиан. — Мало кто с ней сравнится. Настоящая находка. Очень сожалею, что так случилось.

Генри погладил пальцами нож в кармане. Здесь нож был бесполезен, Генри знал это, но приятно было ощущать его под рукой, как все же возможное оружие.

— Марианна, — повторил он.

Но она по-прежнему молчала.

Дьявол улыбнулся.

— А теперь звезда нашего шоу. Готовы? Представляю вашему вниманию очаровательную, талантливую, утраченную, но не забытую — никогда не забываемую — мисс Ханну Уокер!

Мгновение между этим пародийным призывом и ее появлением, казалось, длилось вечно. Генри чувствовал, как колотится сердце. Его удары отдавались в голове, в кончиках пальцев. Наконец она появилась. Вышла маленькими шажками маленькой девочки, боящейся оступиться. Ей было девять лет. Волосы такие длинные и светлые, взгляд невинный, запястья по-прежнему такие тонкие, что он мог бы дважды обхватить их пальцами. И такая прекрасная, ничего прекрасней он еще не видал; он удивился, как вообще она могла существовать на свете.

Она вошла в комнату и встала рядом с Марианной. Потом, поколебавшись, перешла и встала между Марианной и мной. Я чувствовала, как ее плечико касается моего бедра. Ханна, дорогая моя девочка, немножко нервничала. Теребила пальчиками платье, глядела то в пол, то на Марианну, то на мистера Себастиана, словно не очень понимала, зачем она здесь. Потом она взглянула на Генри и заулыбалась. Едва увидев его, заулыбалась, и какой это был для него подарок, видеть ее.

— Вы убили ее, — сказал Генри мистеру Себастиану, знающий, что это так, но не окончательно уверенный. — Она мертва.

— Разумеется, она мертва, — подтвердил мистер Себастиан. — Во всяком случае, эта маленькая девочка. Как ты мог усомниться хотя бы на мгновение?

Генри что-то почувствовал в этих словах, лукавых словах дьявола.

— Что это значит? — спросил Генри. — Эта маленькая девочка мертва?

Мистер Себастиан улыбнулся и сказал почти шепотом:

— Не собираюсь отвечать на этот вопрос. Видишь ли, я окружаю свои действия атмосферой таинственности. Как маг. Ты ведь тоже не выдаешь свои секреты.

Генри посмотрел на Ханну, Ханна посмотрела на него.

— Привет, Генри, — сказала Ханна.

— Привет.

Она покраснела:

— Ты такой взрослый.

— Знаю. Это случается.

Ханна кивнула, но все же для нее это было неожиданностью, и она даже охнула.

Мистер Себастиан достал из жилетного кармашка часы и вздохнул.

— К сожалению, у нас в распоряжении не так много времени. Приступим!

Генри посмотрел на Ханну, на Марианну и на меня, а потом на мистера Себастиана.

— Что мне надо делать? — спросил Генри. — Я не знаю.

— Для того я и здесь, — ответил мистер Себастиан. — Чтобы подсказать тебе. — Он тяжело вздохнул, провел ладонью, разглаживая складки на брюках. — Уговор такой. Ты забираешь с собой одну из них.

— Одну из них, — повторил за ним Генри.

— Совершенно верно, одну.

— Но я хочу взять их всех, — возразил Генри. — Всех.

— Знаю. В том-то и штука, Генри, — сказал мистер Себастиан и игриво подмигнул.

Марианна, Ханна и я стояли перед Генри, а он то смотрел на нас, то отводил глаза. Мы слышали, как бьется его сердце. Оно стучало на всю комнату.

— Только одну, — тихо проговорил Генри.

— Только одну.

Генри медлил, не решаясь принять важнейшее решение в своей жизни. Он вспоминал Ханну у окна моей комнаты, когда он поднял ее, чтобы она лучше видела, как я умирала. Тогда я последний раз увидела своих детей, прекрасных даже сквозь мутное стекло. Но я по крайней мере пожила на свете, и Марианна тоже. Хорошо ли? Не вполне. А смерти не позавидуешь.

Но Ханна… Ханна только начинала жить, когда она была потеряна для Генри. Она почти и не жила совсем. А главное, и это любой подтвердит, что он любил ее больше всех.

— Тогда Ханну, — тихо сказал он. — Если могу взять только одну, тогда Ханна.

Я обрадовалась его выбору. Мое сердце было разбито — да и у кого бы на моем месте оно не было разбито? — но в самой глубине существа я была счастлива.

Не то Марианна. Она закрыла глаза, чтобы не показать боли, потому что, как бы близко ни была она к смерти, она всегда хотела жить. Она помотала головой и с такой печалью посмотрела на Генри.

И мы обе, Марианна и я, отступили назад.

Ханна же осталась на месте. Повернулась к мистеру Себастиану, потом к брату. Попыталась улыбнуться, но не смогла. Трудный был момент.

— Я не знаю, — сказала она.

Генри не ожидал этого.

— Ты не знаешь? — спросил он. — Чего ты не знаешь?

Не поднимая глаз на Генри, она проговорила едва слышно:

— Не знаю, хочу ли я идти с тобой.

Глаза мистера Себастиана расширились в притворном удивлении:

— Какой непредсказуемый поворот событий!

Он посмотрел на Генри:

— Для меня это тоже неожиданность. Клянусь.

— Ханна, я могу вернуть тебя к жизни, — сказал Генри. — Ты сможешь жить. Снова жить.

— Знаю. Просто я пробыла здесь так долго, дольше, чем где-то еще. Мне кажется… я думаю, что просто уже привыкла. — Она улыбнулась слабым подобием улыбки. — Я не несчастна.

— Но ты мертва, Ханна. Мертва.

Она пожала плечами.

— Множество людей мертвы. Но, Генри, — воспрянула она, — как же Марианна? Она здесь не так давно. Она еще не привыкла. Возьми ее, Генри. По-моему, это будет лучший выбор.

Генри не мог поверить, что такое случилось. Он предлагал ей жизнь — и она отказалась!

Мистер Себастиан постучал пальцем по карманным часам.

— Не вечно же нам тут сидеть, — сказал он и посмотрел на Генри. — По крайней мере тебе.

— Конечно, — согласился Генри. — Конечно. Тогда выбираю Марианну.

И Марианна взглянула на него своими темными глазами. Но сейчас в них было больше жизни, чем когда-либо прежде.

— Быть второй, Генри? Заменой? Нет, Генри. Не думаю.

— Но Марианна!..

Он осекся под ее пронзительным взглядом.

— Я лучше останусь мертвой, чем пойду с тобой.

Тогда он посмотрел на меня, последнюю в шеренге.

— Мама! Пожалуйста!

Но я была уже сыта жизнью. И сейчас мне было бы слишком тяжело возвращаться. Хотя я и не сказала этого вслух, Генри понял. А главное, что он и не хотел забирать меня. Я ему была не нужна, больше не нужна.

Мистер Себастиан вздохнул и покачал головой:

— Мне жаль, Генри. Но, может, это и к лучшему. Для всего есть свое основание. Забудем прошлое. Возможно, в этом состоит урок произошедшего здесь. Забудем о прошлом. Забвение всегда лучше памяти, особенно когда единственное, о чем есть вспомнить, сплошь печально.

И Генри повернулся и ушел, оставив нас здесь, спустился по ступенькам, забрался в машину и поехал по бездорожному холму, мимо осыпающихся роз и всех призраков, провожавших его взглядом, прочь от отеля «Фримонт», навсегда, один. Мне уже не хватало его, но я не могла ни мгновения дольше смотреть ему вслед. Я закрыла глаза и больше уже никогда не открывала.