Женщины, думал Рэй. Слово представлялось математической задачей – найти значение х – и маячило перед глазами, упертыми в письменный стол. Ему требовалось смочить горло, что-бы написать хоть что-нибудь. Во многих отношениях, думал он, с мужчинами все гораздо проще, чем с женщинами. Мужчины менее сложны, менее загадочны, менее чувствительны. Вот например: он вдруг нашел в холодильнике банку пива, спрятанную за пакетом молока, – и мгновенно ik пытал приступ счастья. Женщинам всегда требуется нечто большее, а предоставить им большее трудно, особенно для Рэя. Он счастлив оттого, что держит банку пива в руке; оттого, что пьет его; даже от одной мысли о выпивке. Он сомневался, что женщина, любая женщина, способна достичь столь глубокого чувства удовлетворения от одного глотка спиртного.

Мэри, во всяком случае, не могла. Мэри казалась лабиринтом, полным тупиков и ложных путей; вероятно, бесконечным к тому же. Он подозревал, что они никогда не поймут друг друга. И все же она постоянно пыталась понять, словно сами эти попытки – безрассудные и безнадежные – были для нее всем в жизни. Приключения мужчины носят физиологический характер; приключения женщины – эмоциональный. При таких обстоятельствах не лучше ли просто оставить друг друга в покое?

Рэй отпил еще глоток. К тому времени, когда пиво кончилось, он почувствовал, что может начать.

Моя дорогая, любимая, милая Мэри! Сегодня почтальон принес мне твое письмо, вместе со счетом за отопление и сообщением о моей возможной победе на конкурсе.

Разумеется, твое письмо я вскрыл в первую очередь. И прочитал. И сердце мое разорвалось на тысячу частей. Богом клянусь. Ты этого хотела, и это произошло: слова впивались в мое сердце подобием острых ледяных иголок. Сейчас я дажа не в силах думать об этом. Всего лишь слова, Мэри. Пустые фразы. Что там было? Как ты назвала меня? «Самым плохим человеком на свете»? Дал именно так. И слово «ненавижу». Ты часто повторяла его. Оно убило меня, одно это слово, Жизнь перестала иметь смысл для меня, когда я его прочитал. Перестала иметь смысл. Я раздавлен и убит, Мэри. Я конченый человек. У меня остались лишь силы написать тебе это письмо. Так что, пожалуйста, выслушай меня. Пожалуйста. Послушай: счет за отопление за январь месяц, составил 42.27 $ –  подсчитано правильно, полагаю Закончив письмо, я сразу выпишу чек на означенную сумму, но прежде подумай вот о чем: по крайней мере 14 $ (то есть треть суммы) ушло на то, чтобы тебе было тепло и уютно, детка, и не более 1.34 $ пришлось на долю Кевина, который тоже мерз. Видишь, я все подсчитал, дорогая! 1.34 $; один доллар и тридцать четыре цента. Скажи, разве это делает меня самым плохим человеком на свете? Разве паршивые 1.34 $ делают меня самым плохим человеком на свете? Особенно если представить мое к нему отношение в долях: он являлся одной тринадцатой от значения, которое имеешь для меня ты. Мы говорим о ничтожных дробях, когда говорим о нем, чье имя, наверное, мне не следовало упоминать; о ничтожных дробях. Иными словами, любимая, в твоем письме отсутствует сравнительный анализ величин. Просто посмотри на цифры! Они говорят сами за себя. Чаша весов склоняется в твою пользу – и с огромным перевесом! Я говорю здесь о тепле, Мэри. Я говорю о настоящей любви.

Так в чем же дело? Знаю, знаю. Дело в том, что ты увидела, верно? Увидела меня с другим человеком, верно? Об этом ты думала, когда писала свое письмо, так ведь? Детка, я вот все задавался вопросом: не можешь ли ты это забыть? Представить свой ум в виде классной доски –  и стереть тяжелое воспоминание? Я почти стер. Я почти полностью забыл о том случае и вспоминаю о нем сейчас только в связи с твоим письмом. Кто он был? Как его звали? Я уже все забыл.

Но я не могу забыть и никогда не забуду твое лицо в тот момент, когда ты вошла в мою маленькую комнату. Выражение лица. Никогда. Наивное, изумленное, невинное и недоверчивое – д ругих слов не подобрать. Подобное выражение я видел в жизни всего лишь раз, очень давно, но дo сих пор не забыл. Я тебе не рассказывал? Тогд a мой отец, подняв глаза от газеты, увидел в саду за окном нашей гостиной слона. Я не шучу. Настоящего живого слона, прямо в нашем саду. Он сбежал из цирка и находился на пути к свободе, но на минуту заглянул к нам в гости –  этот громадный слон, который стоял прямо за окном в саду и глазами размером с бильярдные шары смотрел на нас – на отца и на меня –  воскресным летним днем. Наверное, отец ожидал увидеть… Что? Голубое небо? Клен? Птичку на телеграфном проводе? Однако не увидел ничего подобного. А увидел слона, и тогда у него появилось точно такое же выражение, как у тебя, когда ты вошла в мою комнату. Точно такое же, Мэри! И послушай: при виде слона мой отец сумел сказать лишь одно, причем шепотом, –  ты меня слышишь? –  он проговорил: «Азалии, азалии». Вот так, два раза, шепотом.

Потом слона поймали, но от наших клумб, как и предположил отец, ничего не осталось.

История была нешуточная, Мэри. Дело было серьезное. Однако сегодня мы с отцом можем вспоминать слона, топчущего наши клумбы, и смеяться – смеяться! Нет нужды говорить, что тогда мы не видели в случившемся ничего смешного. Событие имело определенные последствия. Но теперь мы смеемся. Я вот к чему веду: надеюсь, мы с тобой тоже сумеем либо смеяться, вспоминая прошлое, либо вообще не вспоминать.

Я знаю, о чем ты думаешь, Мэри. Ты думаешь, что Кевин не слон, так ведь? Верно, совершенно верно. Эта мысль пришла в голову и мне, –  вот чадишь, мы думаем одинаково. Все было бы иначе, если бы ты застала меня в постели со слоном, а мой отец увидел бы тебя, полураздетую, стоящую на клумбе с азалиями.

Или нет?

Пожалуйста, не сердись на меня, моя дорогая, моя любимая голубоглазая Мэри, я всего лишь пытаюсь провести аналогию, простую аналогию, чтобы дать черное представление о ситуации. Мы решили, что сейчас чудовище просунет хобот в окно, –  то есть моя мать так решила. Она нисколько не сомневалась. Видишь ли, я сидел на полу, в трех футах от окна, катая взад-вперед игрушечную машинку и издавая звуки, имитирующие шум мотора. Мать рассказывает, что я вечно ползал по полу в опасной близости от электрических розеток, и это ее бесконечно тревожило –  до того самого дня. В тот день я был в шортиках, крохотных сандаликах и замурзанной белой футболочке. Я вешу всего несколько фунтов; я крошечный мальчуган –  и пресимпатичный! Просто очаровательный. Мой отец, в домашнем костюме, читает газету, а мать возится на кухне. Не забывай: через секунду она войд em в гостиную, вытирая руки кухонным полотенцем, с застывшей улыбкой на лице. Я хочу, чтобы ты представила следующее: слон просовывает хобот в окно. Стекло разбивается вдребезги. Он сбрасывает со стола вазу с сухими цветами, настольную лампу –  а потом замечает меня. Приманку для слонов. Очень осторожно он обвивает хобот вокруг моего тельца, отрывает меня от пола и вытаскивает из гостиной и из моего земного детства, не поранив об острые осколки стекла в оконной раме, а потом сажает к себе на спину, где я сижу и слышу бормотанье отца «азалии, азалии…», постепенно замирающее позади, по мере того как мы со слоном уходим все дальше и дальше – и исчезаем навсегда… Конечно, ничего подобного не случилось, моя добрая, временно ожесточенная Мэри; но мать, вошедшая в гостиную как раз вовремя, чтобы, увидеть удаляющийся слоновий зад, подумала, что такое вполне могло произойти. Она не обладала богатым воображением, моя мать, но живо представила себе это. А также услышала бормотанье отца и увидела выражение его лица. И можешь поверить мне на слово, она ужасно, просто ужасно расстроилась. Расстроилась из-за того, что отец не бросился защитить меня от слона, не медля ни секунды. В то время я был их единственным ребенком, первенцем, родившимся к тому же недоношенным; а Элоиза еще не появилась на свет. Поэтому во мне души не чаяли. Мать баловала и обожала меня. Я был для нее смыслом жизни, и когда отец не попытался спасти меня, смысл ее жизни, она мгновенно превратилась в разгневанную женщину, совсем непохожую на мою мать.

Ты достаточно хорошо знаешь маму. Она не умеет толком выражать свой гнев. Она не может дать волю своим чувствам и сказать все, что думает, –  особенно в ситуациях вроде описанной. Однако она хитра и умеет проявлять свои глубокие чувства в разных мелочах, косвенно. Тем утром она сожгла отцовский тост, отутюжила нелепые косые складки на его брюках и переставила все в кухонных шкафчиках таким образом, чтобы он ничего не мог там найти. И все в таком духе. Насколько я знаю, она никогда не шла с ним на открытые конфликты. Она не из конфликтных людей. Но еще долго, очень долго, много дней и недель подряд она задавалась вопросами по поводу человека, который сидел на диван e в домашнем костюме, читал газету, шурша страницами, и время от времени хмыкал, заинтересованный той или иной заметкой. Я помню, как порой она пристально смотрела на него, словно пытаясь вспомнить, кто он такой, откуда взялся и что, собственно говоря, делает здесь, п ее гостиной. Да, он был ее мужем – но кто он такой? Она не знала, Мэри; это был совершенно чужой человек. Я читал эту мысль в глазах матери, когда она снова и снова, с обычным своим упорством, задавалась мучительными вопросами. Мужчина, с которым она жила – жила! – не мог представить себе возможный ход событий, вот в чем заключалась проблема. Он был слишком туп, чтобы понять последствия и значение –  пусть даже чисто символическое –  поступка.

Боюсь, в этом смысле я похож на отца; яблочко упало совсем рядом с яблоней. Однако в моем случае произошло худшее. Слон ушел. Но ты, ты пользовалась своим ключом –  я ни на секунду не пожалел, что дал тебе ключ (который нашел сегодня утром в сточной канаве возле дома). Замок открывается бесшумно, верно? Я даже не услышал, как ты поворачиваешь ключ в замке, но ты повернула, а потом вошла, вернее даже, вбежала –  замерзшая, жаждущая получить свою до/ тепла, свою законную треть, –  и увидела то, что увидела, –  как мой отец, –  но, в отличие от него, не произнесла ни слова. Просто смотрела. С тем самым выражением лица. С выражением, которое я никогда не забуду.

Но то, что ты увидела, можно объяснить. К. (давай называть этого человека К.) страдает болезнью органов кровообращения. Болезнь он унаследовал от матери, которая унаследовала ее от своей матери, и так далее. Он излагал суть дела так: кровь у него густая, как мед, и зимой она течет по сосудам, как… ну, как мед. Недостаточно хорошо. Другими словами, кровь у него не циркулировала по всей длине ног, и его бедные ступни постоянно были белые с зеленоватым оттенком. Даже когда он надевал самые толстые носки, пальцы ног у него все равно сводило от холода. Нет нужды говорить, что и две пары самых толстых носков не согреют, если нет притока крови к ступням. Он нуждался в массаже, чтобы разогнать кровь по всему телу. Поэтому, когда ты застала меня массирующим его ступни (да в курсе я, детка, в курсе, где мы с ним находились), я просто делал доброе, если не сказать альтруистическое дело –  оказывал посильную помощь мерзнущему человеку.

Было бы лучше, если бы ты застала нас за каким-нибудь более традиционным занятием, приличествующим парням, типа армрестлинга. Возможно, ты думаешь, что к тому времени мы уже перешли от того к массажу и прочим вещам. Я не понимаю, какой смысл зацикливаться на данной ситуации. Да, ты увидела нас в позе, со всей очевидностью свидетельствующей о нашей интимной близости. Но здесь мне хотелось бы заметить, что ты не можешь бросить меня только потому, что я держал в руках ступни К., и не вправе называть меня самым плохим человеком на свете из-за этого.

Подумай хорошенько.

Ну, разве не так?

Кстати, Мэри, его ноги не идут ни в какое сравнение с твоими. Даже близко не сравнятся. Я всегда считал твои ступни идеальными, твои тесно прижатые друг к другу, аккуратные пальчики, твои тонкие косточки, словно выточенные из слоновой кости…

Слоновая кость. Странно, что я никогда раньше не рассказывал тебе про слона, поскольку этот случай в свое время вызвал много шума в нашем городке. Несомненно, он является самым ярким воспоминанием моего детства. Впоследствии мы узнали, что этот самый слон прежде не раз убегал и подобные происшествия были для цирка не в новинку. Но в нашем-то городке такое произошло лишь однажды, и на следующий день местная газета вышла с вполне предсказуемым заголовком на первой странице: «ГЕНЕРАЛ МОСБИ ВЗБЕСИЛСЯ!!!» И с фотографией Генерала Мосби, явленного в масштабе один к ста. А на странице 6А, где печаталось продолжение истории, имелась еще одна фотография –  моего отца, стоящего возле истоптанной клумбы азалий. «Твой отец из тех людей, –  сказала мама, –  которым суждено появляться только на странице 6А». А причина, почему фотография моего отца вообще появилась в газете, впервые со дня бракосочетания, состояла единственно в том, что Генерал Мосби решил завернуть только в наш двор; а весь остальной его путь к свободе, заведомо обреченный на неудачу, пролегал по асфальту и бетону.

Почему именно наш двор, спрашивается? Почему именно мой отец? Он жил спокойной, размеренной жизнью, занимаясь изготовлением карандашей номер два на фабрике, которая в конце

концов позволила ему разбогатеть, между прочим. Почему именно мы? Меня всегда занимал этот вопрос. Тот слон изменил нашу жизнь – и, читая эти слова, не забывай, что у меня было почти двадцать лет, чтобы поразмыслить над всем случившимся. А случилось следующее: буквально через несколько дней мой отец стал знаменитостью в Бирмингеме. Весь город говорил только о человеке со страницы 6А и о Генерале Мосби. ЮПИ посчитало материал интересным, и он появился в новостях –  в последних тридцати секундах программы, и внезапно вся страна узнала о моем отце, о слоне и азалиях. Буквально вся страна.

Тем временем моя мать намеренно пережаривала отцовский тост.

Иными словами, неким непостижимым образом все мы трое преобразились, изменились раз а навсегда благодаря слону.

На самом деле здесь напрашивается один вопрос: почему отец не бросился спасать меня? Он любил меня. Господи, он действительно любил меня. Но коли так, почему он подумал в первую очередь о своих азалиях и почему (и это самое главное) мать придала случившемуся столь большое значение? По-моему, отец даже не заметил ее глубокого негодования, поскольку сегодня, как я уже говорил, мы с ним смеемся, когда вспоминаем о слоне. Как легко догадаться, он часто рассказывает эту историю –  так часто, что моя мачеха и мой сводный брат знают ее наизусть и уже искренне верят, что видели все собственными глазами. Если же говорить о маме, то, думаю, ее отношение к отцу объясняется тем простым фактом, что он оказался не на высоте положения. Мужчинам в Бирмингеме редко представляется случай оказаться на высоте положения – обычно от них не требуется проявлений героизма; но некоторые женщины, в том числе и моя мать, тешатся мыслью, что, представься такой случай, их мужья, безусловно, выступят достойно, и даже более чем достойно, причем в любой момент и ни секунды не раздумывая.

Если разобраться толком, ничего особенного не произошло. Слон постоял у окна несколько секунд, а потом ушел. «Азалии», –  прошептал отец, но достаточно громко, чтобы мать услышала. И внезапно, после восьми лет совместной жизни, она поняла, что он за человек. Она его раскусила. Он мог бы навеки заручиться ее преданностью, просто прыгнув ко мне, накрыв меня своим телом и вытащив (даже если в том не было необходимости!) за пределы досягаемости смертоносного хобота Генерала Мосби, – так же, как я мог бы навеки заручиться твоей преданностью, отказавшись массировать ледяные ступни К. Ты требуешь немногого: верности, постоянства и готовности отказаться от проявлений самоотверженности в случаях, подобных случаю с К. Это псе, чего ты требовала от меня, и я не сумел выполнить твои требования, Мэри, я не сумел.

Да, подумал Рэй. Это хорошо.

Потерпи еще немного, пожалуйста. Мне осталось добавить лишь одно. Мои родители развелись. Ты знаешь. Это не секрет. Но ты знаешь, когда они развелись? Знаешь? Примерно через десять лет после визита Генерала Мосби, когда отцовский сад снова цвел вовсю. Мне было пятнадцать. Десять лет, Мэри. Вот сколько времени потребовалось. Поколение наших родителей относилось к своим обязательствам гораздо серьезнее, чем наше, даже если последние оборачивались горечью и разочарованием. Что и произошло в нашем случае. После визита Генерала Мосби Горечь и Разочарование стали специями, которыми мать приправляла все свои блюда. Ты постоянно чувствовал их запах, их вкус! Десять лет она терпела. Десять лет она намеренно сжигала отцовские тосты. И все это время моя благочестивая мать ждала лишь одного: достаточно веского повода, чтобы со спокойной совестью письменно заявить о своем крайнем недовольстве работником карандашной фабрики. Ты догадываешься, что это был за повод, Мэри. Могу поспорить, догадываешься. Женщины. И не одна, и множество, сменявших друг друга в течение последующих лет, чему способствовало повышенное внимание, которым отец стал пользоваться после того, как его фотография появилась на странице 6А. Говорю тебе, при виде той фотографии у него закружилась голова, и он подумал о сотнях и тысячах людей, тоже видевших снимок. Но прежде чем он начал ходить на сторону, моей матери не хватало ни мужества, ни чувства юмора, чтобы завести разговор о происшествии, случившемся в день, когда в город приехал цирк. Возможно, она сама не понимала, что произошло, а возможно, в конечном счете слон вообще не имел никакого отношения к делу. Возможно, я все придумываю – тах или иначе, теперь это не имеет значения, –  но только не бросай меня, мой ангел, ладно? Не бросай меня. Я хороший парень, правда! Я похож на отца больше, чем мне казалось, но я молод, достаточно молод, чтобы учиться, и я не самый плохой человек на свете. Здесь тепло, Мэри, а на улице страшно холодно. Здесь очень тепло, и мне не жаль никаких денег за это. Я полностью оплачу счет, и я клянусь, клянусь, что история с К. никогда больше не повторится. Он был моим слоном в саду. Прошу, прости меня, пожалуйста, пожалуйста. Мэри, Мэри, Мэри, возможно, я уже занял первое место!

Нет, не годится, подумал Рэй.

Он отбросил письмо в сторону, взял еще одну банку пива и начал с самого начала.