Через некоторое время Лексман продолжил рассказ.

— Я уже говорил вам о Сальволио — человеке из дворца Кары. В свое время он был приговорен к пожизненному заключению и отбывал наказание в одной из тюрем южной Италии. Каким образом ему удалось бежать и в утлой лодчонке пересечь Адриатическое море, остается тайной. Я не знаю, как он попал на службу к Каре. Сальволио — очень неразговорчивый человек. Я так и не узнал, грек он или итальянец. О нем я могу сказать только одно — безжалостный негодяй, точная копия своего хозяина.

Он хватался за нож по поводу и без повода. У меня на глазах он хладнокровно убил одного из слуг, заподозрив его в том, что он давал мне еды больше, чем положено.

Этот шрам, — указал Лексман на щеку, — остался у меня как память о Сальволио. В отсутствие хозяина он решил продолжить его грязное дело и рассказать, каким мучениям подвергалась моя жена. Дело в том, что Грейс не любила и боялась собак. Кара узнал об этом и приковал к стенам в ее спальне — очевидно, ее содержали в лучших условиях, чем меня, — четырех злющих псов.

Сальволио рассказал мне об этом. Я не выдержал и бросился на него. Он выхватил нож и ударил меня, но цепь швырнула меня на пол, и он промахнулся. Очевидно, ему было приказано не трогать меня, потому что он ужасно разволновался. По возвращении Кара устроил настоящее расследование. В результате Сальволио отвели во внутренний двор дома и в типично восточной традиции подвергли бастонаде, после чего его пятки превратились в кровавое месиво.

Теперь вы понимаете, как он меня возненавидел. Пожалуй, даже сильнее, чем его хозяин. После смерти Грейс Кара внезапно исчез, и моя судьба была вверена этому негодяю. Возможно, Кара дал ему полную свободу действий. Поскольку моя жена, главный объект его мести, умерла, он, казалось, потерял ко мне всякий интерес или нашел для себя более подходящее времяпрепровождение. Сальволио начал издеваться надо мной. Заметив, что я ел немного, он стал регулярно урезать мой рацион, пока я не оказался на пороге голодания. Однако одно событие внезапно перевернуло всю мою жизнь и открыло путь к свободе и отмщению.

В отличие от своего хозяина Сальволио не был аскетом и в его отсутствие устраивал настоящие оргии. Он привозил танцовщиц из Дураццо, приглашал местных богачей и, чувствуя себя в полной безопасности, пировал вволю. Как-то раз гулянье затянулось далеко за полночь. Около четырех часов утра — я определил время по начавшему сереть горизонту — обитая железом дверь отворилась, и ко мне вошел Сальволио. Он был очень пьян, с ним была танцовщица, которой он, вероятно, решил оказать особую честь и показать дворец.

Довольно долго он стоял у двери, бормоча что-то, насколько я понял, по-турецки.

Я посмотрел на девушку и понял, что она очень испугана. Она сжалась в комок, колени ее согнулись под тяжестью тела Сальволио, который, обняв ее за плечи, практически повис на ней. Широко раскрытыми от страха глазами она смотрела на меня, губы ее дрожали. Как оказалось, это была не танцовщица, которую приглашают в богатые дома для увеселения гостей, а дочь богатого турецкого купца из Скутари, принявшего католическую веру. Он переселился в Дураццо еще во время первой Балканской войны. Сальволио заметил красивую девушку и принялся за ней ухаживать. Не знаю, как все случилось, но в этот день она сбежала из дома, и Сальволио привел ее во дворец Кары. Я это все рассказываю потому, что эта девушка сыграла значительную роль в моей дальнейшей судьбе.

Как я уже говорил, девушка была испугана, очевидно, как видом узника в лохмотьях, так и присутствием пьяного Сальволио. Она тянула его к выходу, но он, прежде чем покинуть подземелье, решил продемонстрировать ей свою власть надо мной. Он выхватил нож, подбежал к моей лежанке и набросился на меня с ужасной бранью. Оскорбления на меня не подействовали — я успел привыкнуть к ним. Тогда он с силой ударил меня в бок. Я терпеливо выдержал и это, так как избиение также было для меня не в новинку. Я поднял голову, не обращая внимания на сквернословие, посмотрел на дверь и застыл от удивления.

Девушка стояла у открытой двери и, вжавшись от страха в стену, наблюдала за отвратительным зрелищем. Вдруг у нее за спиной выросла фигура высокого седобородого мужчины с суровым лицом. Она обернулась и готова была вскрикнуть, но мужчина приложил к губам палец и властным жестом указал ей на дверь.

Не проронив ни слова, девушка бесшумно проскользнула под его рукой. В это мгновение Сальволио посмотрел мне в глаза и, заподозрив что-то неладное, замолчал и повернулся к двери.

Старый турок сделал несколько шагов вперед и левой рукой схватил Сальволио за плечи. На мгновение они застыли, словно готовясь к танцу. Турок был на голову выше Сальволио и, судя по внешнему виду, обладал недюжинной силой.

Они смотрели друг другу в глаза. Сальволио, наконец, опомнился и рванулся в сторону, но в это мгновение турок сделал легкое движение правой рукой. Сальволио закашлялся, его тело обмякло и глухо ударилось о каменный пол. Турок медленно наклонился над ним, вытер длинный нож о куртку Сальволио и вложил его в ножны за поясом.

Он взглянул на меня, развернулся и направился к выходу. У двери он остановился, повернулся ко мне и задумался. Я услышал турецкую речь и покачал головой. Турок заговорил по-французски:

— Кто вы?

В нескольких словах я обрисовал свое положение. Он подошел ко мне, осмотрел кандалы и поцокал языком.

— Боюсь, с этим мне не справиться.

Он дважды обмотал цепь вокруг руки, прижал ее к бедру и резко рванул. Цепь глухо звякнула и разошлась. Турок взял меня за плечи и поднял с лежанки.

— Обмотайте цепь вокруг пояса, эфенди, — сказал он, вытащил из-за пояса револьвер и протянул его мне, — дорога до Дураццо опасная, оружие сможет вам пригодиться.

Я внимательно рассмотрел своего спасителя. За поясом у него кроме кинжала заметил еще три револьвера. Он был готов встретить любую опасность. Мы вышли из каменного мешка на свежий воздух.

За последние восемнадцать месяцев я выходил на улицу во второй раз. Колени у меня дрожали от слабости и возбуждения. Турок закрыл дверь моей тюрьмы, и мы направились к озерцу, где нас ожидала всхлипывающая девушка. Почти шепотом он сказал ей несколько слов, и всхлипывания прекратились.

— Моя дочь покажет нам дорогу. Я плохо знаю эти места, — сказал он.

Мы добрались до Дураццо после полудня, — продолжал Лексман. — Погони за нами не было, мое отсутствие и труп Сальволио обнаружили только в конце дня. Как вы помните, кроме покойного, никто не имел права заходить ко мне и, естественно, никто не осмелился затеять расследование.

Незамеченными мы вошли в дом Хуссейна-эфенди — так звали моего спасителя. Он послал за одним из своих родственников, и тот, наконец, освободил меня от цепи.

В этот же вечер с небольшим караваном мы покинули Дураццо. Хуссейн-эфенди не был уверен, что Кара не бросится на поиски, и решил в целях безопасности на время воспользоваться гостеприимством одного из дружественных турецких племен.

Я провел там три месяца и получил восхитительное впечатление об Албании. Хуссейн-эфенди оказался добрейшим человеком. Он дал мне денег на дорогу домой, и я упросил его подарить мне кинжал, которым он убил Сальволио. Турок рассказал, что Кара все еще в Англии, от него я также узнал много нового о роде занятий «Черного римлянина». Я добрался до Милана и остановился в недорогой гостинице передохнуть. Оказалось, что в одном из номеров умирал от малярии англичанин, недавно прибывший из Южной Америки.

Поскольку несчастный был моим единственным соотечественником в гостинице, я решил зайти к нему и предложить посильную помощь. Он действительно был очень плох. Вглядевшись в его лицо, я понял, что где-то его видел. Я заглянул в его бумаги и вспомнил, при каких обстоятельствах встречался с ним.

Передо мною был Джордж Гэзеркоул, ученый-исследователь. После малярии у него началось заражение крови. Целую неделю вместе с врачом-итальянцем мы боролись за его жизнь. Он был тяжелым пациентом, — улыбнулся Джон Лексман, — язвительный, нетерпеливый, требовательный, его командный голос мог вывести из себя кого угодно. Он страшно переживал, если кто-то догадывался о его физическом дефекте. Ни доктор, ни я не могли войти в его комнату, пока он не укрывался с головой. Принимать пищу в нашем присутствии он также отказывался. И все же Гэзеркоул — выдающаяся личность, храбрейший, совершенно не думавший о себе человек. Его беспокоило одно: он боялся, что не успеет закончить свою работу. Однако неукротимость духа не спасла этого светлого человека. Он умер 17 декабря этого года. В тот день я был в Генуе, Гэзеркоул попросил меня съездить туда за его багажом. Я вернулся в Милан, когда ученого уже похоронили. Я просмотрел его бумаги, и у меня родился план, как добраться до Кары.

Я нашел письмо грека, адресованное в Буэнос-Айрес до востребования. И тут вспомнил, что он как-то говорил мне, что посылал Гэзеркоула в Южную Америку на поиски залежей золота. И я решил так организовать убийство Кары, чтобы на меня не паю ни малейшее подозрение.

Подобно тому, как он выстраивал план уничтожения моей семьи и мастерски заметал следы, я разработал свой сюжет, по которому ключ к разгадке тайны его смерти оставался только у меня.

Я хорошо ориентировался в его доме, мне были знакомы его привычки, я знал, как панически он боялся оставаться без своих албанских охранников, поэтому он и изобрел дверь с особым засовом. Я учел все меры предосторожности, которые он предпринял, и, по моему замыслу, прежде чем умереть, он должен был осознать неминуемость наступающего возмездия.

У Гэзеркоула в бумажнике я нашел сто сорок фунтов. Сто взял на свои расходы, с тем чтобы вернуть долг его наследникам уже в Лондоне, а остальные вместе с документами, кроме тех, которые имели отношение к Каре, передал британскому консулу.

Я отрастил клочковатую бороду, привычки Гэзеркоула я знал достаточно хорошо, чтобы меня могли принять за него. Я должен был как-то объявить о своем приезде в Англию. Поскольку я опытный журналист и обладаю обширными общими познаниями, для меня не составило труда с помощью книг из библиотеки Британского Музея написать авторитетную статью о Патагонии.

Я отправил ее в «Таймс», приложив визитную карточку Гэзеркоула. Статью опубликовали. Далее мне нужно было найти подходящее жилище между Челси и Скотланд Ярдом. Мне повезло. Я снял меблированную квартиру в доме, хозяин которого уехал на три месяца на юг Франции. Я заплатил за весь срок вперед, и поскольку перед хозяином я не выступал в роли эксцентричного Гэзеркоула, я произвел на него хорошее впечатление, и он принял меня без рекомендаций.

У меня было несколько костюмов, которые я сшил не в Лондоне, а в Манчестере, — с улыбкой сказал Лексман, — чтобы полицейские не вышли на след портного. Итак, все было готово. Оставалось наметить день возмездия. Утром я отправил два чемодана со своими вещами в гостиницу «Грейт Мидланд».

После обеда я отправился на Кадоган-сквер и наблюдал за домом, пока оттуда не вышел Кара. Он куда-то спешил. Я увидел его впервые после моего бегства из Албании, и мне пришлось собрать в кулак все свое самообладание, чтобы не наброситься на него прямо на улице.

Как только автомобиль скрылся из вида, я вошел в дом уже в роли Гэзеркоула. Мне сразу не повезло. В слуге, который открыл дверь, я узнал заключенного, с которым работал в доме охранника в день побега из Дартмурской тюрьмы. А вдруг он узнает, кто скрывается за внешностью чудаковатого старика?

К счастью, этого не произошло. Я решил провести эксперимент — подходил к нему вплотную, чтобы он мог рассмотреть мое лицо, а во время второго визита заставил его дернуть себя за бороду — точно в стиле бедняги Гэзеркоула. Удовлетворившись результатом, я отправился к себе на Виктория-стрит, где и находился до вечера.

Ожидая, пока Кара выйдет из дома, я заметил два телефонных провода, которые тянулись на крышу. Я догадался, что один из них — линия прямой связи. Зная, насколько Кара боялся оставаться в доме один, я пришел к выводу, что он установил связь либо с полицией, либо с каким-нибудь агентством по охране. То же он сделал в Албании, проведя такую линию от дворца к жандармскому участку в Алессо. Об этом мне рассказал Хуссейн-эфенди.

В этот вечер я обошел вокруг дома, увидел, что в спальне горит свет, и в десять минут одиннадцатого позвонил в дверь. Слуга впустил меня — тогда я и заставил его дернуть себя за бороду — и сказал, что хозяин в спальне. Я уже знал, как поступить со слугой. На открытке я написал его тюремный номер и добавил: «Смывайся, да побыстрей». Я очень не хотел, чтобы его допрашивала полиция.

Он пошел впереди меня к лестнице, и в этот момент я бросил конверт на стол в холле. Во внутреннем кармане пиджака у меня были две свечи — часть моего замысла. Слуга провел меня в спальню, и я вновь оказался в обществе человека, который убил мою Грейс и полностью опустошил мою жизнь.

Лексман умолк. В комнате царила мертвая тишина. Мередит откинулся на спинку кресла, опустил голову и, скрестив на груди руки, пристально смотрел на друга.

Начальник полиции нахмурился, сжал губы и, поглаживая усы, исподлобья поглядывал на Лексмана. Француз сунул руки в карманы и жадно ловил каждое слово. Русский бесстрастно наблюдал за всем происходящим. ОʼГрейди жевал погасший окурок сигары и при каждой паузе перебирал ногами, с нетерпением ожидая развязки.

Джон Лексман продолжил свой рассказ:

— Я закрыл за собой дверь. Кара слез с кровати и встал мне навстречу.

— Рад вас видеть, мистер Гэзеркоул, — произнес он своим шелковым голосом и протянул руку.

Я молчал и смотрел на него, ощущение радости — такого я никогда ранее не испытывал — распирало мою грудь.

В это мгновение он все понял и потянулся к телефону, но я не дал ему этого сделать. Горечь пережитого, пытки голодом и холодом удвоили мои силы. Сбросив с руки деревянный чехол, который мне сделали в Париже, я скрутил его, как ребенка, швырнул на кровать и, опустившись на одно колено, склонился над ним.

— Кара, — сказал я, — вы умрете. К сожалению, я не могу убить вас так, как вы убили мою жену.

Он пытался что-то сказать, но, сжав его обмякшие руки, я прошептал ему на ухо:

— Никто не узнает, кто убил вас, Кара, подумайте об этом. Я выйду из вашего дома, и тайна окутает вашу смерть. Ваши письма будут прочитаны, история вашей ужасной жизни станет достоянием гласности.

Я выхватил нож, и через мгновение все было кончено. По-моему, он умер сразу. Я оставил тело на кровати и пошел к двери. У меня было маю времени. Я достал из кармана свечи — от температуры моего тела они стали мягкими.

Я поднял засов и вставил маленькую свечу между ним и гнездом, куда он должен опускаться. Под действием жары в комнате она должна была изогнуться и выпасть на пол. Тогда под собственным весом запор упадет прямо в гнездо.

Теперь нужно было заняться телефоном на ночном столике. Рядом с ним лежал нож для вскрытия конвертов. Я положил его на серебряную табакерку, просунул один конец под трубку, а под другой подставил вторую свечу. Мне пришлось ее немного обрезать. Единственные две толстые книги, которые я увидел в комнате, использовал в качестве груза.

Ужасная жара в комнате должна размягчить воск, и тогда под весом книг нож сработает, как рычаг, и сбросит трубку с аппарата. Единственное, чего я не знал — сколько времени для этого потребуется. Я надеялся, что Фишер прочитал мою записку и сбежал. Но, приоткрыв дверь, я услышал его шаги и понял, что роль Гэзеркоула еще не сыграна до конца.

Я повернулся лицом в комнату и продолжил разговор с порога. В этом было что-то ужасное, но мне вдруг стало смешно, я готов был расхохотаться.

Шаги Фишера приближались. Я осторожно закрыл дверь, а в мозгу билась одна мысль — хватит ли у меня времени?

Чтобы укрепить свое алиби, затеял с Фишером разговор. Я понял, что он еще не увидел конверт на столе. Прошла минута, другая, и я услышал, как лязгнул запор в спальне. Все произошло даже скорее, чем я ожидал. На всякий случай спросил Фишера, что это значит, и он мне все объяснил. Я спустился по лестнице, не умолкая ни на секунду. Выйдя из дома, остановил такси на Слоун-сквер и отправился к себе. Чтобы не тратить времени, надел вечерний костюм перед визитом к Каре. Мне хватило десяти минут. Я сбрил бороду и, не отличаясь от тысяч горожан, торопившихся на вечерние мероприятия, прямо с Виктория-стрит отправился в Скотланд Ярд. Во время моего разговора с начальником полиции сработала вторая свеча и прозвучал сигнал тревоги, но это чистое совпадение по времени, и, пока мистер Мэнсус не сказал, что это звонок из дома Кары, я об этом даже не подумал. Вот и все, — вздохнул облегченно Джон Лексман, словно освободившись от тяжкого груза. — Вы можете поступить со мной, как посчитаете нужным. Руки Кары по локти замараны в крови невинных жертв. Я выполнил задачу, которую сам себе поставил, ни больше ни меньше. Я хотел уехать в Америку, но чем ближе был день отъезда, в моей памяти все яснее вставало прошлое, планы, которые мы строили с моей милой Грейс…

Лицо Лексмана побелело, он сжал руки и сел на низкий столик.

— Вот и все, конец, — вновь произнес он с уже горькой улыбкой.

— Не совсем.

Мередит вздрогнул и обернулся. Эти слова принадлежали Белинде Мэри.

— Я хочу продолжить рассказ, — сказала она.

«Она прекрасно держится», — подумал Мередит (когда он думал о Белинде Мэри, слово «прекрасно» присутствовало неизменно).

— Почти все в вашем рассказе, мистер Лексман, чистая правда, — сказала девушка, не обращая внимания на недоуменные взгляды со стороны мужчин. — Но мистеру Каре все же удалось обмануть вас еще раз.

— Что вы имеете в виду?! — воскликнул писатель, с трудом поднимаясь на ноги.

Вместо ответа она встала, подошла к двери и отбросила в сторону штору. Мгновения ожидания показались всем вечностью, но вот в комнату вошла изящная, бледная и прекрасная…

— О Боже, — прошептал Мередит. — Грейс Лексман!