У меня было подавленное настроение. Я медленно бродила по дому, делая круг за кругом, внимательно все осматривала и выбрасывала припасы, которые хранила для Флоринды и Тайши.

На кухне у меня от боли сжалось сердце. Я тщательно осмотрела холодильник: копченый лосось Тайши, сыр, полбутылки «Мерло» — все прочь. Еда Флоринды заняла чуть больше времени. Запасы ингредиентов для ее зернового гормонального хлебца: семена льна, грецкие орехи, клюква — казалось, что они умножались и заполнили шкаф до отказа. Оптовые закупки делала для удобства, экономии, а еще из предрассудка. Если бы у меня были запасы продуктов на много месяцев вперед, возможно, я смогла бы гораздо даль пробыть с человеком, которого нежно любила и служил моей последней связью с Карлосом.

Я положила в мешок недопитую бутылку шампанского Тайши и решила ее выбросить. Наконец я добралась и до кока-колы Флоринды. Кто-то для шика заказал несколько коробок колы в старомодных бутылках. Они были повсюду: в гараже, баре, холодильнике. Я ненавидела, когда что-то пропадает зря, но я не могла иначе, и поэтому решила немедленно все выбросить Мне пришлось вынести полные корзины продуктов на местный рынок, затем вызвать уборщиков, чтобы очистить дом от бутылок.

Одну за другой брала я бутылки и выливала содержимое в раковину, а пустые бросала в мешок.

Ручейки слез привычно текли по щекам, одна за другой, как колонны солдат по протоптанным дорогам, — иногда я вытирала их рукой. Открываю бутылку, выливаю, бросаю в мешок, вытираю слезы. Открываю, выливаю, бросаю.

В этот момент вбежала Муни. Я безжизненно посмотрела на нее и продолжила свою работу — у меня не было никаких сил. Открываю, выливаю, бросаю.

— Не выпендривайся передо мной! — завопила Муни.

Я смотрела на нее невидящим взглядом.

— Флоринда… — начала я.

— Не говори мне про нее. Флоринда МЕРТВА.

Она рывком открыла холодильник и порылась в нем.

— Где моя диетическая пепси?

— О, дай поищу… Я не знаю… — я сунулась посмотреть и не могла найти ни одной бутылки.

— Ни одной диетической пепси?! — завизжала Муни.

— Прости, забыла, когда ездила в магазин то…

— ТЫ БОЛЬШЕ БЕСПОКОИШЬСЯ О КОКА-КОЛЕ ФЛОРИНДЫ, ЧЕМ О МОЕЙ ДИЕТИЧЕСКОЙ ПЕПСИ! Б. ДЬ! Я ухожу и НИКОГДА не вернусь, НИКОГДА!

Я потеряла контроль над собой. Открыла холодильник и стала вышвыривать все ее лакомства: гамбургеры и чизбургеры, маслины, любимые приправы, любимый пудинг из тапиоки.

Я орала:

— Посмотри на это. Вот все твое барахло! Я купила тебе ланч, твое печенье, все! Я ЗАБЫЛА ГРЕБАНУЮ ДИЕТИЧЕСКУЮ ПЕПСИ! Велика важность!

— Ты задница, — издевательски сказала Муни, открывая дверь.

Я схватила ее и прижала к стене, продукты посыпались у меня из рук. — Ты не уйдешь! Не посмеешь! Посмотри на это — как ты можешь говорить, что я не забочусь о тебе!

— Самовлюбленная сука! Ты заботишься о ней больше, чем обо мне! Ты сделала это нарочно!

Я швырнула в нее пудинг из тапиоки. Он ударился о стену в нескольких дюймах от ее головы и потек вниз по стене. Я зарыдала.

Мое бешенство по-видимому привело Муни в чувство. Она порывисто обняла меня и поцеловала:

— Я люблю тебя такой! Я люблю, когда мы деремся и миримся! Видишь, мы любим друг друга, мы созданы друг для друга!

И она ушла, напевая «я люблю-ю тебя-я-я-я…».

Я рухнула как подкошенная, уронила голову на руки и горько заплакала… Наконец рыдания перестали сотрясать мою грудь, я перевела дыхание. Добежав до спальни наверху, я свернулась калачиком в кровати и, зажав в руке аметистовый кулон Флоринды, лежала так, дрожа под простыней.

Потом мы помирились, и Муни рассказала мне о своей любовной интрижке с Гвидо. После этого она перестала отвечать украдкой на его постоянные звонки по сотовому телефону, поэтому я слышала, как она сюсюкает с ним, утешает и заверяет его в своей любви, одновременно строя гримасы и время от времени подмигивая мне. Что было у нее на уме? Она уверяла, что это ее совершенно не трогает и она потакает Гвидо, потому что он ей «кое для чего нужен». Я подозревала, что она, как и Карлос, не отдает себе отчета в своих потребностях. Мне было странно, неужели они не читали «Источник» в свои девятнадцать. Думаю, Гвидо действительно был ей нужен: предстояли громкие судебные разбирательства, а она осталась на капитанском мостике в совершенном одиночестве.

Действительно, кто мог примерить на себя тогу Карлоса? Последние недели тот в бешенстве орал на Муни: «Ты за моей спиной трахаешься с этим идиотом Гвидо Манфредом?! Pendeja!» Даже на смертном одре Карлос Кастанеда был чрезвычайно ревнив: мне кажется, он велел дать обет вечного безбрачия всем своим женщинам.

Я вспомнила слова Тони Карама: «Нагваль весьма своеобразно сообщил мне о своем намерении обучать меня, чтобы потом я стал новым нагвалем. На самом деле это был лишь один из его приемов, который он умело использовал, чтобы попытаться затянуть меня в свой мир. Я должен признать, что это почти сработало, потому что я действительно хотел получить знания нагваля. Тем не менее, я рад, что вовремя увидел многие противоречия и не перестал относиться ко всему критично, что в конце концов уберегло меня от совершения большой ошибки. Мне кажется, что ключом к этой головоломке стало то, что не существовало никакой действенной практики: ни упражнений, ни реальной передачи знаний, — все это, в конце концов, и повлияло на мое решение отойти от группы.

Я уж не говорю о манипуляциях, лжи и полном отсутствии ясности.»

«И коли на то пошло, я не могу не упомянуть о моих глубоких раздумьях обо всем, что касается Карлоса Кастанеды. Среди тех, кого я встречал, он был одним из наиболее интеллигентных, внятных людей, обладающих к тому же харизмой. Я счастлив, что встретил его. Я стал таким в немалой степени благодаря его присутствию в моей жизни. За это и многое другое я благодарен ему. И где бы он ни был, независимо от того, чем он стал, я посылаю ему свою „магическую любовь“».

Я уверена, что у нас с Муни нашлись бы собственные красивые слова, но как женщины, как возлюбленные Карлоса, как его жены, мы переживали потерю совершенно иначе. Иногда она начинала плакать, когда я делала ей массаж, и я понимала, сколь уязвима эта раненая птица.

— Мое сердце разбито… полностью… Карлос разбил его, Эллис. Я не знаю, смогу ли я когда-либо оправиться от этого. Я уверена, мне нужно долго лечиться! — Муни говорила это сбивчиво, пытаясь удержать слезы и смех. В муках она прижимала ладони к груди, а ее пальцы сжимались в кулаки.

Мне не удавалось подобрать слов ободрения, но по крайней мере Муни высказала и, я надеялась, выплакала свою самую глубокую печаль в утешительных объятьях Гвидо. Любовь Карлоса к тайне, с одной стороны, и его вера в неодолимую силу катарсиса с другой — перевернули в нас все, внеся полную путаницу. Вполне вероятно, что некоторым из нас он более внятно разъяснил абсолютную необходимость историй нашей жизни, огромную значимость силы исповеди. Зная, что я выросла в атмосфере семейных тайн, возможно, он вел меня в несколько ином направлении, чем других, — думаю, что я так и не найду ответа. Могла ли правда утолить печаль? Могла ли правда вообще что-то исцелить? Размышления об этом стали для меня опорой для постепенного и неустанного движения на пути к выздоровлению.

Процесс шел медленно, потому что я еще не вполне определилась в своем отношении к Муни, воспринимая ее то как наставника, то как просто травмированную женщину. Иногда она применяла старые трюки. «Карлос спал с твоей матерью», — объявила она однажды, ожидая бурной реакции. Я разразилась хохотом. Муни выглядела разочарованной. Говорил ли ей Карлос, что соблазнил Сильвию, или это была ее игра? Я сильно сомневалась относительно реальности этой истории, но решила проверить.

— Мам, Карлос когда-либо примеривался к тебе?

— Что, солнышко? — она оторвалась от «Нью-Йоркера». — Карлос? Нет!

Она посмеялась абсурдности вопроса и вернулась к журналу Я была убеждена в том, что Муни жаждала признаний от подруги и металась между своими ролями.

Она стойко придерживалась веры в то, что я «имела в жизни все», в то время как она «не имела ничего». Этим она напоминала Карлоса, который во время болезни ко всем обращался с мольбой побыть с ним рядом и тут же обрушивал на всякого, кто бы он ни был, свой гнев. Муни плакала в моих объятьях и с трудом произносила бессвязные фразы об омовении тела Карлоса для кремации и о «переодевании в черные одежды вдовы для исполнения роли скорбящей жены в том месте». Она имела в виду морг?

Иногда нам удавалось на время оставить мрачные мысли. В один из таких дней мы грелись на солнце, и Муни легкомысленно болтала о своих восхитительных любовных встречах с Гвидо и Джоем, — в этот момент она не ощущала влияния Карлоса. Но внезапно она разволновалась.

— Я все не могла сказать тебе, Эллис, но у тебя у моей матери совпадают дни рождения.

— Бог ты мой!

— Ты для меня как мать, она была такой замечательной. Я любила погулять и потрахаться с разными парнями, а потом рассказывать ей об этом. Она всегда меня ждала, так же как и ты.

Я взорвалась:

— Я не твоя мать. Я не ХОЧУ быть твоей матерью. А меньше всего я хочу слышать о твоих сексуальных подвигах, особенно с мужчиной, к которому я все еще неравнодушна! Боже мой, Муни! Остановись. Остановись сейчас и навсегда. Я знаю, что я так же виновата, как и ты, — я тоже говорю о нем, но я хочу, чтобы это прекратилось.

Она сдержалась, потом извинилась. Мы договорились прекратить обсуждать Гвидо. Это привело к новым трудностям, но постепенно равновесие было восстановлено.

Муни беспечно болтала о своих делах с Джоем, девятнадцатилетним приятелем Фифи, слушателем воскресной школы, но это совсем не вызывало напряженности. Мне он казался бесполым ребенком.

Ее привлекало в беззаботном партнере то, что он не был выбран Карлосом. При всех талантах у Гвидо и Карлоса была бездна меланхолии. Джой же производил впечатление человека только что пришедшего с пляжа, он как будто стряхивал с себя песок прибоя, готовясь к суровым ночным радостям.

Однажды, придя поплавать, Муни попробовала воду ногой и объявила:

— Эллис, я совершила гадость. В самом деле гадость. Все это происходило на первой сюрреалистической неделе после смерти Карлоса. Я ждала, — Ты знаешь, что за право обладать новым роскошным матрацем Флоринды идет соревнование.

Фифи хочет его забрать, я тоже хочу. В общем я… Я трахалась с ее дружком в ее комнате на этом матрасе! Я знала, что Фифи может прийти в любую минуту! Она пришла, — и прямо к нам, стала истерично орать, грозилась перерезать вены! Джой побежал за нею, но она не переставала кричать, что я предала ее.

Я был потрясена, но не показывала это. Опять магия? Это был предел человеческой мелочности.

Муни прекрасно знала, что поступила бессовестно. Было непонятно, то ли она пыталась найти оправдание, то ли признавала свою вину. Мне оставалось только посмеяться над «французской комедией», которую она устроила.

Джой сумел утешить Фифи, та прекратила угрожать самоубийством и отказалась даже прикасаться к этому зараженному матрасу. Муни победила на всех фронтах. Какая затаенная ненависть заставила ее совершить этот поступок? Как писала Эдит Вартон, «если одна женщина захочет поразить другую в самое сердце, то никогда не промахнется». Если я опущу предположение, что Муни была посвященной, то, мне кажется, она просто изнывала от зависти к Фифи, у которой было все впереди.

Флоринда настояла на том, чтобы Муни жила с Фифи, хотя она хотела жить со мной. Муни жаловалась на Фифи, что та хотела найти «партию» в Голливуде — ужасная перспектива.

В завершение этой комедии с матрасом Муни приняла позу гуру, к которой я чувствовала большое отвращение. Все ее попытки сохранить лицо слишком запаздывали.

— Понимаешь, Эллис, мне нужно было преподать ей урок. Я открыла ее настоящее лицо — она собственница и ревнивица, хотя все отрицает. Сделала для ее же пользы! Как только она признала это, то сразу успокоилась.

Наконец я поняла: повторяющиеся драмы Муни — это лишь разновидность драматургии Карлоса.

Первый импульс — сказать, что она сделала что-то «действительно гадкое». Второй шаг — поиграть в гуру и выйти из ситуации пахнущей розами. Она предавала и не хотела признать это, потому что жила в мире, населенном потенциальными «предателями».

Между тем Муни посмотрела на меня оценивающе и произнесла:

— Однажды я совершила нечто гадкое в отношении Клод, — в самом деле, настоящую гадость.

Я промолчала. Она не собиралась уточнять, а я не хотела расспрашивать. Она предлагала мне поиграть в кошки-мышки. Еще одна «лампочка» лопнула в моем воспаленном мозгу. Я должна была проигнорировать свою потребность знать. Это был один из первых советов Флоринды, данных мне относительно Карлоса: «Откажись от своей потребности что-то узнать. Ты никогда не узнаешь всего.

У нас очень много тайн». Такое решение спрямило мой путь к свободе. Теперь я понимала, что эта потребность была у всех. Затем Муни стала засыпать меня вопросами о том, что Карлос говорил про нее. Больше всего ее беспокоило, чтобы ее сексуальность не была воспринята людьми неправильно или даже извращена. Она требовала от меня деталей.

— Ну… — пыталась отговориться я, — он говорил, что было не так плохо…

— Но Декстер спросил меня, почему я вела себя как какая-то шлюха! Что Карлос сказал тебе?

— Почему, как ты думаешь, он говорил людям все эти ужасные вещи? Они странно на меня смотрят.

— Что он говорил?

Бедная Муни. Теперь она получала дозу своего же собственного яда, страдая от своей «потребности знать».

— Ладно, — сказала я. — Многое было довольно мило. Но Карлос сказал, что ты сидела возле моста в Голливуде, читая Сартра, и клеила мужчин. Потом он возил нас к большой гостинице в центре города и показывал то место, куда ты водила своих мужиков потрахаться.

Муни молчала, но лицо ее исказилось, как от боли.

— Что еще?

— То, что однажды он должен был зайти за тобой в какой-то вонючий ночной клуб. Ты грязно танцевала там с какими-то мексиканцами — Хуаном, Хосе, Энрике, — он взвалил тебя на плечо и вынес под аплодисменты толпы завсегдатаев.

Она смотрела на меня как побитая собака.

— Что еще?

— Ну, скажем, история про то, как ты скрывалась от своего ревнивого возлюбленного Хосе, который пришел за тобой с ножом, а ты позвала Карлоса, чтобы он спас тебя, — ты собиралась выскочить в окно.

— Да, это правда, — она ностальгически улыбнулась, возможно Хосе был ее любимым воспоминанием.

— Но было много хорошего, Муни. Он без конца повторял, что ты написала «самую великолепную книгу, какую он когда-либо читал», «Сказки об Энергии», но ты не позволила никому издавать ее.

Она повесила голову:

— Не было никакой книги. — Я удивилась и до сих пор продолжаю удивляться, зачем Карлос сочинил эту басню. Может быть, он пытался помочь Муни, поощряя ее?

Однажды Муни с раздражением заявила: «Некоторые люди утверждают, что я была не во втором внимании, а в Беркли и Лос-Анджелесе!»

Я заметила с иронией, что она, как женщина-нагваль, может находиться в двух местах одновременно, ведь так? Теперь я знаю, она действительно была тогда в Калифорнии.

Подобная версия могла бы стать вполне официальной, и служащие «Клеаргрина» отвечали бы по телефону на вопросы о сомнительной истории Кэрол, предлагая именно это объяснение.

После смерти Карлоса Муни продолжала менять свои истории о том, что случилось с отсутствующими ведьмами. Игра в кошки-мышки еще не закончилась. Я с нетерпением ждала, когда она позволит мне узнать тайну: мертвы они или все-таки живы? Но мне все чаще становилось грустно, я делалась все более мрачной, меня мучили болезненные фантазии. Это было самым тяжелым испытанием в борьбе с потребностью знать.

Однажды, когда мы плавали в бассейне, Муни усмехнулась и сказала: «Теперь вся власть у меня! Я хозяйка! Только я знаю, что на самом деле случилось, и каждый хочет это от меня услышать!» И она пошевелила пальцами ног в воде, жмурясь от удовольствия.

Мой «процесс отрезвления» потек с невероятной скоростью. НЕТ, мне не нужно ничего знать, даже от Муни, если она действительно знает правду. Покинувшие «улицу Пандоры», были взрослыми женщинами. Если они действительно живы, то могли бы войти со мной в контакт. Карлос мертв, и впервые за тридцать лет они ни от кого не получат никаких распоряжений. Вот-вот должен был начаться поиск пропавших. Отец Сони, умирая от рака, пробовал найти свою дочь по прошествии двух лет после ее исчезновения. Он обращался в «Клеаргрин», который остался глух к горю семьи.

Старик умер, не услышав ни слова о дочери. Ее мать и братья копили деньги, чтобы финансировать поиски.

Наконец я была готова сделать то, что в течение многих лет советовал мне Карлос, — перестать быть нищенкой с протянутой рукой. Целый год я стояла с протянутой рукой в ожидании хотя бы отрывочных сведений о Флоринде, Тайше, Астрид и подробностях последних дней Кастанеды. Я стояла с протянутой рукой уже много лет, ожидая любую кроху со стола Карлоса. Это утомляло, я устала, было выше моих сил. Теперь нужно было все начинать сначала.