Достижения Карла Великого были одно, а его наследие—другое. Его преемнику досталась пустая казна, продажная и мятежная свита, разваливающаяся империя, пораженная голодом и опустошаемая чумой, в сельских районах которой зачастую единственным законом была кровная месть. За видимостью единства и однородности стояло общество, раздираемое местническими интересами, не способное питать ни национальных, ни тем более имперских устремлений. Единоличная власть Карла Великого покоилась на его контроле над людьми. При желании, мы вправе рассматривать этот контроль в свете централизованной администрации. Мы можем анализировать институты каролингской монархии и назначение missi dominici, графов и представителей низшего уровня и на основании результатов построить некую теорию управления. Но если мы так поступим, нам придется с еще большим удивлением взирать на стремительный распад этой структуры при преемниках Карла и очевидное отсутствие у них — при всех способностях и решительности, которыми большинство из них не было обделено,— озабоченности по поводу того, что происходило прямо у них на глазах. Их и их друзей гораздо больше тревожила утрата идеала Imperium Francorum (Франкской империи), империи, созданной уже не Карлом. Непосредственных авторов этой идеи следует искать в окружении Людовика Благочестивого; а основной политической темой девятого и десятого веков, а значит, и этой главы, является странное упорство этой мечты перед лицом мрачной реальности военных неудач, экономического упадка и социальных перемен.

Людовик Благочестивый с детства жил в своем южном королевстве Аквитания. Возможно, из-за того, что Карл Великий ощутимо ограничивал его власть там, он, похоже, не испытывал сочувствия к отцу и в качестве примера для себя предпочел бы выбрать своего деда Пипина III. Его друзья — особенно Бенедикт Анианский — не были также и друзьями его отца, и фактически отреклись от проводимой им политики на ассамблее в Аахене после 814 года. Они были детьми каролингского ренессанса, по большей части ярыми преобразователями, полагавшими, что старый император сделал достаточно немного, чтобы помочь им осуществить свои устремления. Это были люди, учившие Людовика искать смысл власти не в варварском могуществе Верховного короля, а в христианской universitas (общности), которой он должен править как император. Он носил гордый титул divina ordinante providential /mperator Augustus (Император Август, правящий по божественному провидению). Его подданными были христиане, а не франки или римляне. В официальных документах он именовал себя piissimus (благочестивейший), а неgloriosissimus (славнейший), как его отец, в то время как Ардо, биограф Бенедикта Анианского, называл его императором вселенской Церкви в Европе. В знаменитом письме о разнообразии законов архиепископ Агобард Лионский просил своего господина помнить, что, говоря словами ап. Павла, больше нет ни эллина, ни иудея, ни варвара, ни скифа, «ни аквитанца, ни лангобарда, ни бургунда, ни аламанна, ни раба, ни свободного; но все и во всем Христос».

Такова была цель короля, чьи материальные ресурсы были ничтожны, для кого щедрость могла стать опорой его способности внушать преданность лишь в самую последнюю очередь. Однако не стоит думать, что благочестие Людовика и его тяга к обществу монахов-реформаторов полностью отрезало его от жизни его сословия. Его биографы говорят, что он отличался физической силой, был хорошим охотником а, если того требовали обстоятельства, то и воином. Например, он предпринял решительные меры против норманнов, за что ему редко отдают должное. Кажется вероятным, что, кроме того, он был человеком эмоционально неуравновешенным и подверженным приступам страсти, гнева и смирения, поскольку с ним никогда не было легко иметь дело. Врагами он обзаводился быстрее, чем друзьями.

Прошло совсем немного времени, и новый император счел необходимым уделять больше внимания высшим сановникам времен его отца и меньше — своим друзьям-преобразователям. Он нуждался в верной службе — везде, где ее только можно было заполучить; и поэтому оказался между двух стульев. Результатом было разочарование, которое тяготеет над всеми письменными источниками этого периода. Император, призванный объединить христианский Запад, на практике, если не в теории, отринул своих друзей, и божественное возмездие не заставило себя долго ждать. Неверность сыновей, набеги норманнов и сарацин, чума, голод и личное унижение — все понималось именно в этом ключе. Над франками свершился Божий суд, и катастрофа была неизбежной. Следствием стала апатия и безысходность, которые, безусловно, также влияли на политические события.

Идеал христианской империи нашел наилучшее выражение в документе, известном как Ordinatio Imperil (Устройство Империи) от 817 года. Фактически это был план Людовика на будущее. Он не собирался оставлять каждому из своих сыновей равной доли своих владений. Лотарь, старший, должен был получить императорский титул и наибольшую часть территории. Пипину причиталось королевство Аквитания, Тулузская марка и некоторые части Бургундии. Людовику (названному впоследствии «Немецким») отходила Бавария и восточные марки, а Бернард, племянник императора, оставался правителем Италии. Однако все трое обязаны были признать свое подчинение императору Лотарю, ежегодно преподносить ему подарки и не вести войн без его одобрения. Более того, их королевства должны были отойти к нему в случае, если бы они не оставили наследника. Назвать их его наместниками было бы слишком смело, поскольку на самом деле они должны были оставаться независимыми от него, но, разумеется, предполагалось, что они признают его своим христианским сюзереном. Но этот план, автором которого, вероятно, является Бенедикт Анианский и братья Вала и Адалард, ни к чему не привел. Во-первых, Бернард Итальянский счел его унизительным, восстал и был разом лишен королевства и зрения. Его семья была изгнана в северную Францию, где она веками таила злобу на наследников Людовика Благочестивого. Италия досталась Лотарю, и тем самым снова установилась тесная связь между императором и папой. Во-вторых, умерла императрица, и Людовик почти тотчас же женился во второй раз. Его новой женой стала Юдифь, дочь баварского магната, женщина, отличавшаяся красотой и решительностью. Плодом этого брака стал Карл, Известный последующим поколением как «Лысый». Усилия Юдифи обеспечить лучшую часть наследства своему сыну, а его сводных братьев — помешать этому, вылились в возобновление семейной вражды в лучших франкских традициях. В который раз Запад расколола гражданская война. Приверженцы Imperium Christianum, теперь лежавшей в руинах, естественно, взирали на Юдифь как на воплощение зла и особое проявление антихриста; и если, с одной стороны, нам следует всмотреться и сквозь их яростную полемику разглядеть естественные мотивы баварской принцессы, то, с другой стороны, мы должны допустить, что разрушен был, действительно, великий идеал. Между конфликтующими сторонами стоял император Людовик, на какое-то время подпавший под влияние преобразователей, а потом — своей жены и ее соратников. Его престиж, а значит, авторитет его сана, понес непоправимый ущерб, поскольку люди привыкли к мысли о возможности измены и ощутили, что спасение состоит в том, чтобы рассчитывать на самих себя. Это сыграло свою роль в постепенном появлении ряда графских домов, власть которых, каково бы ни было ее происхождение, поддерживалась силой меча, и чья преданность своему господину и королю была до крайности непостоянной.

Однако необходимо подчеркнуть, что такое положение дел не было новым. Отсутствию преданности и расчету на себя в девятом веке придает особую окраску то, что мы видим их на фоне уже не франкского королевства, а христианской империи в проекте. Европейские магнаты не обернулись внезапно подлецами, не было у них и цели уничтожить королевство, как столь часто повторяют историки. Они просто стремились жить без вмешательства в их владения и видеть в короле толкователя законов и естественного лидера государства в военное время. Что они действительно уничтожили, без сомнения ненамеренно, так это мечту монастырских реформаторов.

Немногие из этих графских родов изучены во всех подробностях, мы же можем мимоходом взглянуть по крайней мере на один, великую династию св. Гильома, поскольку ее история в утрированной форме демонстрирует трудности и опасности, поджидавшие земельную аристократию в раннем Средневековье.

Св. Гильом, друг, сосед и родственник Карла Великого, был пожалован в герцога, графа Тулузы и правителя огромной марки, перекинувшейся через Пиренеи на юг, на территорию будущей Каталонии. Пипин не намеревался вмешиваться в его дела в его собственном княжестве и не делал этого. Его братом был Тьерр, граф Отена, а зятем грозный Вала. Его сын, Бернард Септиманский, унаследовал немалую часть его власти, использовал ее для оказания поддержки императрице Юдифи и в результате потерял все, так как был казнен в 844 году под стенами Тулузы. У Бернарда Септиманского осталось двое сыновей. Старший Гильом, граф Бордосский, заявил права на принадлежавшее его отцу графство Барселона и также сложил голову, в то время как младший, Бернард Плантевелю, решил ценой убийства вернуть семье Отен на севере.

Он также унаследовал обширные владения в Лангедоке, Тулузен, Лимузен, Берри и даже графство Овернь, принадлежавшее его тестю. Короче говоря, он пробудил воспоминания о древнем герцогстве, усмиренном Пипином, и предвосхитил средневековых герцогов Аквитании. Итак, при жизни трех поколений одна семья, часто встречаясь с королевским противодействием, установила власть над большей частью юга Франции. Она достигла этого безжалостным предъявлением семейных притязаний и расчетливыми браками, полностью внутри сложившейся веками системы кровной мести и вражды. В этой истории не было бы ничего нового, если не считать того, что представители этой семья происходили не из Аквитании, а из северо-франкских земель. Она была пересажена на юг, чтобы выполнить особую миссию, там она пустила корни, отождествляясь с югом, в то же время не теряя ни одного из своих интересов на севере; перерезая глотки, но одаривая церкви, игнорируя, а иногда бросая вызов Каролингам, но никогда не занимая их место и не отрицая их королевской власти.

Людовик Благочестивый не больше других членов своей семьи преуспел в поисках выхода из дилеммы: возможность заботиться о своих доменах или вознаграждение своих сторонников входящими в них землями — и это притом, что надежда вернуть пожалованное на определенных условиях или временно была очень невелика. Еще будучи королем Аквитании, он навлек на себя отцовский гнев чрезмерным великодушием в отчуждении фиска, а в качестве императора он, не колеблясь, отдал в вечное и безусловное пожалование еще большую его часть. Теган, один из его биографов, пишет: «Он был так великодушен... что жаловал своим верным сторонникам королевские домены, которыми владел он сам, его отец и дед, и притом в вечный дар (in possessionem sempi-ternam)». В отличие от Карла Великого, он отказался от того, чтобы раздавать своим вассалам церковные земли; и не умея, а может быть, и не желая увеличить имевшиеся в его распоряжении земли за счет завоеваний, он неизбежно должен был вернуться к меровингской практике отчуждения фиска. Нам несложно распознать последствия такой политики. Труднее предположить, что он еще мог сделать.

В последние годы своей жизни и в период правления его сыновей, в империи Людовика Благочестивого, подвергшейся сначала одному, а потом другому разделу, все более заметными делались те части, из которых она была составлена. Более ярко выраженными становились лингвистические различия. Так, например, родной язык восточных и западных франков очень разными путями развивался в направлении современного немецкого и французского, как можно видеть из клятв, которыми обменялись Карл Лысый и Людовик Немецкий в Страсбурге в феврале 842 г., и которые были сохранены историком Нитхардом в его «Истории сыновей Людовика Благочестивого». Каждому из королей пришлось говорить на языке подданных другого, и это не вызвало трудностей, поскольку Карл по матери был наполовину баваром, в то время как для чистокровного франка Людовика Бавария являлась оплотом его власти. Однако Каролинги девятого века не рассматривали свои земли как лингвистические общности, и потому их попытки разделить их обращали на язык мало или вовсе никакого внимания. Людовик Немецкий не думал о том, что барьер такого рода может помешать ему вмешиваться в дела западных франков. Причиной враждебности между западными и восточными франками был вовсе не язык, как не могла ею быть разделявшая их река Рейн. Их разобщила политика, особенно создание между ними третьего, или серединного королевства, богатой центральной полосы, тянущейся с севера, от Фризии, на юг, через Лотарингию и Бургундию, до долины реки По.

Текст Верденского договора, которым было установлено это троякое разделение, не сохранился, хотя нам известно, что он был плодом долгих переговоров между воюющими Каролингами летом 843 года. Новое Срединное королевство, земля императора Лотаря, не имела ни этнического, ни географического основания. Но только членам комиссии по демаркации было бы сложно справиться со своей работой, если бы их поставили перед фактом необходимости создать Срединное королевство. Для самих франков в этом не было ничего необычного. Они поделили свои земли таким образом, что старшему досталась доля древнего франкского наследия, наряду с его собственным королевством Италия. Это было справедливой компенсацией императору, у которого больше не было надежды навязать своим братьям христианское единство, предусмотренное в 817 году. Франкский мир снова был раздроблен; как отмечали церковные современники, это было достойно сожаления, но также и неизбежно и уж, конечно, не случайно или безнравственно. Каролинги приобрели мир в настоящем ценой бесконечной войны в будущем, поскольку ни восточные, ни западные франки не перестали домогаться богатых земель, теперь лежавших между ними, а когда-то бывших общим достоянием, земель, на которых находились каролингские поместья и Аахен, palatium (дворец) Карла Великого. Древняя вражда Франции и Германии не старше Верденского договора.

Imperium Christianum более не существовала, еще меньше — империя Карла Великого; франкскому миру больше никогда не суждено было знать покоя. И все же у франков по-прежнему была возможность ощущать себя единым целым. В известном письме к византийцам император Людовик II, сын Лотаря, с гордостью высказал это: «В кратких словах, в ответ на ваше замечание, что мы не правим над всей Францией, — мы, на самом деле, правим ею, ибо мы владеем тем же, чем владеют они, которые одной плоти и крови с нами». Византийцы, конечно, были правы; но важно то, что Людовик II защищал себя в таких выражениях. Немаловажна была и скорость, с которой немного времени спустя четыре каролингских правителя, искренне недолюбливавших друг друга, объединили свои силы, чтобы сокрушить не каролингского узурпатора Прованса.

В западной Франции Людовику Благочестивому наследовал (в конечном счете и как императору) его младший сын, которому он дал имя своего отца — Карл. Возможно, Людовик не настолько высоко ставил Карла Великого, чтобы надеяться, что некогда его сын станет править такой же по размеру территорией и в той же манере; но Карл новый не забыл старого, принадлежа к поколению, уже достаточно удаленному от последнего, чтобы верить в золотой век, ушедший вместе с великим императором. Карл Великий стал легендой, практически еще при жизни, но к середине девятого века этот миф развился и процветал. Устав от bella civilia (гражданских войн), люди желали увидеть в новом Карле старого; и поэтому, до некоторой степени, так и делали. Например, монастырь в Санкт-Галлене написал рассказ о Карле Великом для Карла Толстого — племянника Карла Лысого — на основе ходивших о нем тогда историй. Результатом таких взглядов стал век сознательного архаизма. Карл Великий оказался в начале замечательной средневековой карьеры, которой предстояло привести его через chansons de geste (песни о деяниях) и «Pseudo-Turpin Chronicle» (Хроника Псевдо-Турпена) к канонизации антипапой Барбароссы и занятию своего места в ряду Девяти достойнейших людей мира, став ровней Гектору, Александру Македонскому, Цезарю, Цисусу, Давиду, Иуде Маккавею, Готфриду Бульонскому и королю Артуру. Влияние этого мифа на средневековые умы было глубоким и странным, но оно лежит вне сферы интересов данной книги.

Карл, безусловно, придерживался вождийских взглядов на императорскую власть. Короче говоря, он полагал, что если король правит более чем одним королевством или народом, то он в силу этого является императором, если провозглашен им. Англосаксы мыслили в том же направлении и, предположительно, экспортировали это свое мнение, наряду со многими другими, во Францию. Это не лишало коронацию в Риме ее совершенно особенного значения, но несколько видоизменяло ее действие. Таким образом, мы обнаруживаем, что Карл Лысый не всегда довольствовался сидением дома и управлением своими наследственными землями; были и другие народы и места, которыми мог распорядиться франкский король. В конце жизни он, при содействии папы, вознамерился принять императорский титул в Риме; но франкские магнаты не поддержали его, заявляя, что у их короля не может быть дел в Италии, когда распадается его родина.

Желая укрепить свой трон, Карл обращался к разнообразным источникам, а не только к каролингскому преданию. Законодательство представлялось ему необходимой частью королевских обязанностей. Ко времени его правления относится множество капитуляриев; и нельзя исключить, что доля заслуг в собирании и письменной фиксации варварского права, приписываемых Карлу Великому, по праву принадлежит его внуку. Безусловно, за время его долгого правления были написаны некоторые из самых ранних и интересных сводов, дошедших до наших дней. Король (а император еще в большей степени) был законодателем: таковы были традиции Рима, Византии, Ветхого Завета и самих варваров.

Среди советников Карла особое место занимал некий Хинкмар. Он был монахом в Сен-Дени, где увидел Каролингов вблизи и узнал, насколько тесно они связывают свои интересы с интересами этого великого монастыря. Сам Карл был его светским аббатом — то есть его покровителем в миру перед лицом всякого, кто посягнул бы на его обширные владения или привилегии. В настоящее время Хинкмар общепризнан в качестве автора отчасти измышленной истории аббатства при Дагоберте и Хлодвиге II. Используя подручные материалы в библиотеке аббатства (уже тогда историографическом центре Франции), он взялся показать, насколько близкими были отношения короны и аббатства, и это ему удалось. С этого времени он много потрудился на королевской службе, а наградой ему стало епископское кресло в Реймсе. Реймс не утратил своего значения со времен Хлодвига и св. Ремигия. Могло ли быть иначе, коль скоро это княжество протянулось через северную Францию до самого моря, выступая в качестве преграды между Францией и Рейнской областью? Хинкмар усилил его значение за счет своего участия в церемонии возведения на трон, в результате чего в обрядах коронации и помазания возникла связь между Реймсом и короной, а также большая часть самого этого чина. В 869 г. Хинкмар составил для Карла специальный коронационный ordo (порядок) по случаю его коронации в Меце в качестве короля Срединного королевства. Так, постепенно, на основании, заложенном Хинкмаром и его современниками, был построен сложный ритуал. Коронация требовала церемониальных одеяний, оружия и книг, особенно Библии и служебников; и некоторые из них, великолепно украшенные, сохранились со времен раннего Средневековья, чтобы доказать, что их описания, вышедшие из-под пера современных писателей, не слишком далеки от истины.

Карл был могущественным королем, новым Константином, новым Соломоном, новым Феодосием, окруженным всевозможной пышностью, и притягивающим к себе византийское искусство, первые из которых, вероятно, имели своим источником Византию. Каролингам нравилось подражать грекам, которые, в конечном счете, были их близкими соседями по Италии. Многие иллюстрации в каролингских рукописях девятого века выказывают непосредственную зависимость от византийских образцов; церковь в Меце, где состоялось посвящение Карла, гордилась, подобно Риму, своей греческой школой и фактически перевела на греческий версию Laudes Regiae, торжественной литании, в которой западная Церковь возглашает Христа Завоевателем, а с Ним — и Его земных представителей, императоров, королей и священнослужителей, устанавливая связь между ними и их двойниками в небесной иерархии. И снова устремления людей естественно облекались в форму, заданную «О Граде Божьем» бл. Августина.

Но у Хинкмара были и другие основания претендовать на благодарность своего господина. Он взял на себе руководство западно-франкским духовенством и обеспечил его преданность Карлу в период всеобщей ненадежности. Многие высокопоставленные люди не были уверены в том, что один Каролинг не может оказаться лучше другого; а фактически не стоит ли им предпочесть Карлу его брата Людовика Немецкого с его ненасытными аппетитами в отношении Срединного королевства и даже западной Франции. Хинкмар удержал клир в повиновении. Он не потерпел бы вмешательства Людовика и лишь в очень малой степени — папы Николая I, первого со времен Григория Великого, кто безбоязненно утверждал право Рима на толкование политической нравственности. Более того, в старости он написал для юного внука Карла важный трактат, свой Ordine Palatii (Об устройстве дворца). Это был краткий, и, возможно, неточный, обзор того, как, по его мнению, справлялся с делом управления Карл Великий. К нему постоянно обращались глаза всех, и особенно Хинкмара, которому казалось, что все бедствия современности можно относить за счет выхода Каролингов из-под контроля Церкви. В действительности, Хинкмар не знал, как Карл Великий распоряжался своими делами, но любил изображать, что это происходило в строгом соответствии с божественной волей, и что иерархия дворцовых чиновников существовала единственно для того, чтобы, освободившись от мирских забот, он мог предаваться созерцанию божественного. Вот так, облачившись в мантию нового Иезекииля, Хинкмар произнес свое последнее слово.

Из-под пера Хинкмара вышла значительная часть анналов, написанных в Реймсе, и впоследствии известных как «Анналы Сен-Бертена». Важнее всего то, что эта часть стала основанием для претензий Церкви Реймса на звание одной из величайших историографических школ Запада, в число будущих писателей которой суждено было войти таким выдающимся, каждому в своем роде, людям, как Флодоард, Рихер и Герберт. Хинкмару принадлежит третий раздел реймсских анналов, охватывающий годы с 861 по 882. Более ранние части немногословны и беспристрастны, но Хинкмар, будучи государственным деятелем, наделенным бурными чувствами и широкими интересами, вносит в эту работу живость. К тому же он был осведомлен гораздо лучше, чем его предшественники, и использовал все возможности, предоставляемые широкой разветвленностью владений его Церкви по всей Франции. Тем не менее если эти анналы выигрывают в полноте и яркости, то проигрывают в беспристрастности. Хинкмар писал, как человек, страстно желающий защитить свою реймсскую Церковь, и, с более критических позиций, своего господина, западно-франкского короля.

Фульда сделала для востока то же, что Реймс — для запада. Излюбленная обитель св. Бонифация никогда не теряла связи с Каролингами, а когда ветвь этой династии поселилась к востоку от Рейна, именно хронисты Фульды рассказали ее историю в форме анналов. И снова, как и в случае Реймса, эти записи принадлежат не новому народу, внезапно обретшему самосознание, а мощному религиозному сообществу, интересы и источники информации которого были приблизительно соразмерны протяженности его владений. Естественно, клирики Фульды были лучше осведомлены и больше интересовались Людовиком Немецким, чем Карлом Лысым, хотя, с другой стороны, они смогли обеспечить последнему наставника, Валафрида Страбона. Сравнивая эти два собрания анналов, историки иногда могут получить объемную картину, представляющую истинную ценность. Однако монахов Фульды побуждала к ведению этих записей не просто любовь к древностям. Судьба связала их с династией, под сенью которой они выросли и увеличили свои земли и богатства. Чуть ли не до конца девятого века Фульда была единственным германским монастырем, пользовавшимся полной свободой от епархиального контроля (в данном случае, Майнца); и этот режим благоприятствования зависел от неизменности благоволения Каролингов. Крупный иммунист всегда находился под подозрением. Поэтому естественно, что монахи делали для поддержания династии все, что могли. Их наградой был целый ряд высоко ценимых дарственных, иммунных пожалований и их подтверждений; когда же они терпели неудачу, приходилось, как и повсюду (особенно в Сен-Дени), прибегать к подделке. Фульда сфабриковала пожалование ей Карлом Великим одной привилегии и предъявила этот документ его преемникам для подтверждения. В определении поддельных грамот современный знаток дипломатики или палеографии обладает гораздо большими навыками, чем клерк из средневековой канцелярии.

Литературные интересы монахов Фульды этим, разумеется, не ограничивались. Библиотеки крупных германских церквей и монастырей, вроде Лорша, Кельна, Вюрцбурга, Райхенау и Санкт-Галлена, сохранили для нас многое из того, чем мы теперь располагаем из классической литературы; а Фульда была величайшей из них. Ей мы обязаны драгоценными текстами Тацита, Светония, Аммиана, Витрувия и Сервия (благодаря которому средневековые люди узнали своего Вергилия). Возможно, в девятом веке ее самым ярким светилом был аббат Рабан Мавр — «Ворон», которому Алкуин дал имя Мавра, ученика св. Бенедикта,— закончивший свои дни архиепископом Майнца. Рабан был любимым учеником Алкуина, а также наставником выдающихся ученых. Так, традиция Беды и Йоркской школы передавалась дальше от одних к другим. Это была традиция, презиравшая оригинальность и стремившаяся лишь к сохранению и распространению всего лучшего. Так что Рабан довольствовался употреблением своих могучих дарований лишь на толкование и сопоставление. Его преследовал образ разложения цивилизации. Безопасности не было нигде. Он собирал то, что мог, и плодом стала «De Universe», энциклопедия полученных им знаний, основанная на трудах Исидора Севильского. Но он был богословом столько же, сколько и энциклопедистом, и столько же ученым, сколько богословом. О его интересе к языку можно судить по его любви к рунам и шифрам, копировании шестнадцатибуквенного алфавита времен эры викингов (сохранившегося в сентгалленской рукописи девятого века), и его маленькому трактату De Inventione Linguarum (или Litterarum), о котором можно сказать, что он стоит, и не на последнем месте, в ряду еще не вполне оцененных средневековых трудов о языке и литературе, венцом которых является De Vulgari Eloquentia (О народном красноречии) Данте. Иногда, говорит Рабан, родной язык человека требует некоторых объяснений. А затем, Господь питает воронов так же, как и голубей.

Рабан передал свою приверженность традиции Беды своим ученикам, по крайней мере четверо из них пользовались уважением при жизни, как в Фульде, так и вдали от нее. Самым выдающимся из них был Луп Серватий, аббат монастыря Феррьер, и, вероятно, он еще до Иоанна Сольсберийского являет собой самое большее приближение к современному представлению об ученом, возможное в Средние века. Он был гуманистом, собирателем и сопоставителем классических текстов, но как и многие другие средневековые ученые он был знаменит не только этим. Например, он пересмотрел толкование Рабана на книгу Чисел, собрал и снабдил иллюстрациями свод варварских законов для герцога Фриули, составил жития святых, написал лучшие письма своего времени, железной рукой управлял своим монастырем, непрестанно борясь за его привилегии против узурпаторов, и принимал большое участие в общественной жизни при западно-франкском дворе, в его собраниях и синодах, и даже на поле битвы; поскольку в 844 г. он лично привел в армию отряд монастыря Феррьер и был посажен в тюрьму, будучи, как он сообщает, плохим солдатом. Но как аббат, так и епископ мог бы поплатиться жизнью, если бы не привел свой отряд по требованию короля. Такой образ жизни не позволял современникам думать о клире и мирянах как об отдельных сословиях. Их кругозор был очень ограничен.

Социально-политические процессы локализации и разобщения, которых мы уже касались, значительно ускорились под тройным натиском с севера, юга и востока, которому подверглась Европа в девятом и десятом веках. Иногда эти атаки были одновременными; а преувеличенное представление о том, что так оно и должно было быть, заставляло некоторых, особенно в римской курии, рассматривать Европу, как осажденный гарнизон, единственная надежда которого заключается в единстве. Но истина состоит в том, что большинство людей не видело ситуацию в таком свете и считало, что европейское единство — это надуманный идеал, напоминающий предшествующий ему идеал Христианской Империи.

Нападения со стороны Скандинавии до сих пор не получили адекватного толкования.

Нехватка земли, рост населения, недовольство усилением королевской власти, и естественная страсть к грабежу и приключениям — все это выдвигается в качестве причин сравнительно неожиданного, но доказанного, вторжения скандинавов в европейские воды. Шведы выбрали балтийское направление, а затем на своих баркасах проникли вверх по германским и русским рекам. Из их торгового форпоста в Киеве им уже оказывалось рукой подать до самой Византии. Норвежцы орудовали по огромной дуге вокруг Шотландии и Ирландии до Фарерских островов, Исландии и далее. Даны распределили свои притязания между англосаксонской Англией и континентом (Фризия, Франция, Испания и западное Средиземноморье).

По мере того как войска и миссии ранних Каролингов продвигались на север во Фризию, контакты с датским миром, лежавшим за ней, оказывались в порядке вещей. Было невозможно контролировать фризскую торговлю и обращать души фризов, не поставив данов в известность о том, что ничейная земля стремительно превращается в приграничную. Когда Карл Великий в конце концов покорил саксов, соседей фризов, возникла еще более недвусмысленная опасность. Где должно было остановиться продвижение франкского оружия и франкского христианства? Один великий миссионер, св. Ансхарий из Корби (Житие которого, написанное его преемником Римбертом, является важным источником для девятого века), основал епархию Гамбургско-Бре-менскую и оттуда проник в Швецию. Еще важнее то, что Каролинги, по-видимому, ограничили морское могущество фризов, так что когда даны продвинулись на юг, они обнаружили, что являются хозяевами во франкских и фризских водах без необходимости отстаивать свое главенство. Удивительно то, что, узнав об отсутствии на море препятствий со стороны франков и англосаксов, даны так долго медлили, прежде чем сделать свою власть по- настоящему ощутимой.

Это не значит, что франки не знали о грозящей им опасности. И Карл Великий, и Людовик Благочестивый делали все, что могли, для организации береговой охраны в устьях рек и на подходах к гаваням. Но береговая линия была огромной, и ладьи всегда могли отыскать отмель или бухту. Второй метод обороны заключался в том, чтобы посеять вражду между вождями данов; в этом, как о том свидетельствуют франкские анналы, особенно преуспел Людовик. Настоящая буря разразилась в годы, последовавшие за смертью Людовика. Именно тогда высадились и надолго закрепились огромные полчища, организовав грабительские набеги далеко вглубь Европы. Они жаждали добычи и грабежа, и нашли искомое в монастырях каролингского возрождения; и если картину последовавшего опустошения в принципе возможно было преувеличить, то не удивительно, что монастырские scriptoria (скриптории) позволяли себе некоторые вольности в этом направлении. Язычники-викинги часто были готовы потребовать того, что им было нужно, а потом двинуться дальше; но если общины сопротивлялись или обманывали их, следствием был грабеж и пожар. К концу девятого века импульс этих нападений был, по-видимому, исчерпан, и в целом набеги становятся меньшими по размаху. Как утверждают, тот факт, что предводители без какой либо особой цели рыскали в поисках сокровищ, для того только, чтобы, вернувшись, подорвать сложившуюся систему васальной зависимости, шел вразрез с интересами сильной датской монархии. Однако с последовавшим падением монархии викинги продолжили свои операции, хотя в их действиях стала просматриваться тенденция превращения последних из пиратов, так же стремительно исчезающих, как и появляющихся, в искателей земель для колонизации.

Возможно, что нужда в землях для колонизации, так или иначе, присутствовала всегда. Как говорит один историк, это были люди, благоразумно посвятившие себя завоеванию земель за границей. Людовик Благочестивый, например, предоставлял северные земли данам-изгнанникам. Им недоставало умения управлять и обустраивать государства, но они были здравомыслящими деловыми партнерами и хорошими земледельцами. Поселение очень скоро оказывалось спаянным внутренними браками, обращением в христианство и торговыми отношениями. В Ирландии скандинавские мародеры сравнительно быстро были приняты как часть общества и были одинаково успешны и в качестве земледельцев, и как торговцы или рыбаки. В северо-франкских речных поселениях у них, похоже, были более постоянные интересы, чем просто грабеж. Например, их участие в северофранкской торговле вином не ограничивалось захватом вина для собственного употребления, хотя они и любили попойки. Кроме этого, они умели контролировать движение по рекам в порты, откуда вино вывозилось за границу (например, в Англию), и получать немалую выгоду от взимания пошлин. Не будет преувеличением сказать, что эта приспособляемость и способность извлекать выгоду из любых обстоятельств побудила некоторых франков поладить с пришельцами, поскольку при случае они могли оказаться хорошими землевладельцами, и отказываться от благоприятных условий, когда их предлагают, было бы безрассудно. И снова крайняя разобщенность франкского общества, а значит, и настроений в нем, сделала немыслимым, чтобы каждый оказавшийся в опасности землевладелец поставил государственные или даже королевские интересы выше собственных. У него не хватало средств для сопротивления викингам, разве что для отражения мимолетных набегов, и он знал, что помощь сверху никогда не сможет прибыть вовремя. И потому, когда мог, он собирал вокруг себя своих людей и объединялся с соседями, чтобы оборонить свои поместья, а когда это было невозможно — договаривался с врагом. Прежде всего он был предан своему ближайшему окружению, и эта верность никогда не нарушалась.

Каролинги также были владельцами значительных поместий, от которых они получали немаловажную часть своих доходов. Эти поместья были в опасности точно так же, как и владения других людей, и потому не удивительно, что королевская династия отвечала на общую угрозу во многом схоже с семействами более низкого ранга. Почти все без исключения поздние Каролинги были готовы сражаться с викингами при первой возможности. В пример можно привести Людовика Благочестивого, Карла Лысого и Людовика III (879-882 гг., победителя в битве при Сокуре). Карл Толстый обычно считается несчастным исключением, поскольку ему не удалось снять осаду викингов с Парижа, и он умер, потеряв все имущество, свергнутый своими восточногерманскими сторонниками. Однако эта неудача имела место в самом конце его жизни и вполне могла быть следствием слабости здоровья, а не недостатка мужества. Карл Простоватый, который в 911 г. договорился с предводителем датчан Роллоном об уступке ему на определенных условиях значительной земельной области (ядро современной Нормандии) для постоянного жительства, действовал так не из малодушия. Он был выдающимся воином, но осознавал, что там, где недостаточно средств для борьбы, мудрее проявить радушие.

Каролинги сражались с викингами, когда только могли. Но настоящей защиты от непрестанных вооруженных нападений с моря не существовало. Армия государства, которая собиралась лишь время от времени, могла отразить крупную угрозу. У побед фирдов Альфреда в Англии были свои двойники во Франции; на самом деле франкские и английские короли ясно видели, что датская угроза была общей для обоих берегов Ла-Манша и учились друг у друга каким-то методам обороны, а также тому, как добиться верности от своих подданных. Но когда угроза была рассредоточенной, короли мало что могли поделать. Тогда бремя обороны и выбора между битвой и капитуляцией ложилось на плечи людей на местах. Некоторые, например, род Робертинов на севере — которым однажды суждено было стать Капетингами — сражались как настоящие лорды, чьи владения находились на границах. Другие этого не делали. А в иные времена ничего не оставалось, кроме как откупиться от нападающих данью. То есть реакция франков на викингов оказывается довольно неоднозначной. Каролинги не считали себя естественными спасителями любой части Франции, которая подвергалась нападению; магнаты не находили, что верность, безусловно, требует от них борьбы с викингами до последней капли крови, а уплата дани не всегда была знаком безнадежной капитуляции; и все, включая королей, иногда были готовы погрузиться в свои вендетты вместо того, чтобы объединиться против общего врага. Вправе ли мы винить их за то, что они видели результат менее ясно, чем мы, как и за то, что им не удавалось жить в соответствии с идеалом, поставленным перед ними Церковью?

Со стороны Средиземноморья на Европу нападали сарацины, под именем которых современники знали арабов, берберов и мавров, завоевателей Египта, римской Африки и Испании. Каролинги оттеснили их к югу от Пиренеев и создали огромное княжество-марку для защиты южных подступов к Франции. Но после смерти Карла Великого опасность грозила уже не из Испании. Экспедиции, разграблявшие прибрежную полосу Прованса и Италии, направлялись из эмирата в Тунис. Длинная и ожесточенная война привела к захвату византийской Сицилии (Таормина держалась до 902 г.), и южная Италия была открыта для вторжений. Героем франкского сопротивления стал император Людовик II, сын Лотаря. Он провел большую часть своей жизни в борьбе с сарацинами в Италии, иногда с помощью Византии. Но, как и в северных водах, береговая линия была слишком протяженной для обороны от морских сил, которые могли нанести удар в любом месте и, более того, рассчитывать на местных предателей. Очень многое зависело от решимости местного населения не сдаваться.

Неаполь, Гаэта и Амальфи организовали совместную оборону, увенчавшуюся успехом, в то время как Рим оказался менее удачливым. Но перед смертью в 875 г. Людовик II смог гарантировать Италии, что она не станет второй сарацинской провинцией вроде Испании. Сарацинское влияние и сарацинские общины оставались важным фактором итальянской жизни, но они не определяли ее.

Сарацинские нападения на побережье Прованса и далеко вглубь страны были проблемой, на которую Людовику Благочестивому пришлось обратить внимание еще в будущность королем Аквитании. Самым печально известным оплотом сарацин был Фраксинет (теперь Сен- Тропез). Поколения грабителей выходили оттуда, чтобы громить монастыри и подстерегать путников. Только тогда, когда им удалось захватить и в ожидании выкупа удерживать как заложника великого аббата монастыря Клюни, св. Майоля, поднялось достаточно сильное негодование, чтобы привести к их истреблению. Стойкого эффекта подобными акциями добиться сложно. - С одной стороны, некоторые историки заходят слишком далеко, наделяя сарацин строительным гением (например, ирригационная система в Брианконне), а с другой есть и такие, которые слишком буквально понимают монастырские истории о разорении и кровопролитии. Как и даны, сарацины, наверное, не были сознательными разрушителями в широких масштабах, да и не всегда встречали враждебный прием. Бывали случаи, когда южные магнаты или общины приглашали сарацин участвовать в своих вендеттах. Более того, если сарацины и отклонялись от прямого пути и ставили под угрозу средиземноморскую торговлю с отдаленными странами (а это непросто доказать в подробностях), то они также разрушили несколько замкнутую экономику франкского мира своими закупками северных товаров, например, рабов, мехов, металлов, оружия и леса. За них сарацины платили золотом, а оно, в свою очередь, использовалось на поддержание европейской торговли с Византией. Было бы слишком смело утверждать, что сарацинское золото финансировало каролингский и оттонский ренессанс, но оно, скорее всего, оживило экономику севера. Впервые Восток, Средиземноморье и Север были связаны и поддерживались единой денежной системой, и это продолжалось до тех пор, пока существовала исламская гегемония, то есть до одиннадцатого века.

Третий разряд завоевателей, славяне и венгры, прибыли на запад не морем, а сушей с равнин Восточной и Центральной Европы. Карл, старший сын Карла Великого, всю свою жизнь посвятил борьбе с ними там, где сейчас расположена центральная Германия, а в свое время его дело унаследовал Людовик Немецкий. Однако славян необходимо отличать от венгров, или мадьяров. Их княжества превосходили размером всю германскую восточную марку. Иногда они вдавались в германскую территорию, но чаще германцы вторгались на земли славян, взимая тяжкую дань, захватывая рабов, создавая собственные поселения и распространяя христианство через ряд приграничных миссионерских епархий, призванных бороться за души славян, особенно в княжестве Моравия, с миссионерскими усилиями Византии. Это было одно из проявлений византийского влияния, которое в этот период ощущалось по всему Западу. Ученые все больше приходят к мнению, что верность Восточному Риму в западном Средиземноморье никогда не умирала, и что немаловажное значение имело не только его культурное влияние, но и политическое. Должно быть, временами казалось, что западная реконкиста на манер Юстиниановой неизбежна, особенно в период совместных действий франков и византийцев против «мусульман» в Италии. Религиозные расхождения между Востоком и Западом не были глубокими и никогда не считались непреодолимыми. Равновесие между германцами и славянами было насильственно разрушено прибытием кочевников-венгров. Будучи тюрко-монголами — и, тем самым, родичами гуннов и аваров,— венгры за шестьдесят лет прошли по всей Европе. Взирая на этих новых завоевателей, разграбляющих Запад, как им угодно, современники вспоминали орды Аттилы. Они держали в страхе Италию, Францию и Германию. Как и в случае с данами и сарацинами эффект этих набегов, возможно, преувеличен. Но венгры, наверное, были самыми жестокими из всех, и, конечно, внушали своим жертвам величайший ужас. По крайней мере они оставляли после себя малонаселенные и потому необрабатываемые земли. А значит, тем более их падение, когда оно произошло, было воспринято как освобождение.

Династия восточных Каролингов, была не более своих западных родственников убеждена в том, что обязана защищать всю христианскую Европу; но растущий натиск с Востока вынудил их создать ряд военных подразделений, способных обезопасить ограниченную территорию без дальнейшего вмешательства королей. Одним из них было герцогство в восточной Саксонии, а командование им было поручено семье Лиудольфингов (позже Отгонов). Каким бы временным ни было первоначально это назначение, род скоро отождествился с местными интересами и защищал Саксонию не только по соображениям верности франкской короне. Утверждается, что если бы в 911 г. дому Каролингов не пришел конец, в Саксонии и других германских герцогствах, возможно, никогда бы не развились сепаратистские интересы. Но этот взгляд, скорее всего, преувеличивает объем власти Каролингов к востоку от Рейна и обращает слишком мало внимания на племенные традиции Швабии, Баварии, Франконии и Саксонии. Даже если мы согласимся с тем, что герцоги были чиновниками, они все-таки правили территориями, сохранявшими некоторую связь с древним племенным делением, для упразднения которого Церковь приложила мало усилий. Объединение Германии не было неизбежным процессом, и замедляли его отнюдь не одни только династические неурядицы.

Саксонская династия, пришедшая на смену восточным Каролингам в 919 г., сделала центром своей власти Франконию. Стать королем к востоку от Рейна значило стать франком. Только так новая династия могла заручиться помощью германских церквей, навечно сохранивших память о Карле Великом как покровителе и благодетеле. Саксы (или Отгоны) всегда сознавали, что являются наследниками Карла Великого, и их официальные документы отражают их стремление как можно больше походить на Каролингов, особенно когда они преследуют свои интересы в древнем каролингском Срединном королевстве. Неизменно каролингским оставался сложный ритуал коронации. Но Отгоны были больше, чем просто бледным отражением своих предшественников. Они спасли Запад от венгров.

История этого военного подвига лучше всего рассказана в произведениях Видукинда, монаха из Корвея, германского филиала франкского монастыря Корби. Книга Видукинда может с уверенностью быть названа «Деяния саксов». Эго исполненное гордости повествование сакса, народ которого достиг величия чуть более чем за век. Из непримиримых врагов Карла Великого и христианства они превратились в спасителей франков, и, косвенно, Рима. Видукинд был автором в равной мере утонченным и убедительным. Он был хорошо знаком с историческими трудами античности и знал, как максимально облагородить свою историю. К тому же он мог опираться на кое-какие крайне интересные материалы. Они включали героические эпосы и саги из арсенала германских бардов, певцов и рассказчиков, которых любезно принимали в замке любого воина, как, например, Бернельфа, который, согласно «Vita Liudgeri» («Житию Лиудгера»), пользовался большой любовью, будучи хорошим оратором, искусным в рассказах о подвигах давних времен и бигвах королей, о которых учтиво (поп inurbane) пел под аккомпанемент своей арфы. Результатом стала история, которой по праву принадлежит место в избранном обществе Беды, Иордана, Исидора и Григория Турского, поскольку «Res Gestae» повествует о вхождении в западный мир и продвижении к власти в рамках этого мира еще одного варварского народа. И снова автором является христианин и монах по призванию; но он полон любви к своему народу — народу благородных воителей, князей Саксонии, и королевскому дому, благородством превосходящему всех. Видукинд — историк народа, а не династии.

Отгоны, какими они предстают в «Res Gestae», предводительствуют народом воителей в борьбе против восточных орд. Сначала Генрих Птицелов, а затем Отгон I с его великой победой при Лехфельде заявили о себе как о чем-то большем, нежели просто король. Они были воинами, силой оружия правившими многими народами. Это были Bretwealdas, императоры, или им подошел бы любой другой титул, выражающий верховенство. Они господствовали не только над германцами, но также и жителями Востока — венграми и славянами. Мы знаем, что амбиции Отгона I простирались на весь славянский мир, и при поддержке папы его столица Магдебург должна была сделать для Центральной Европы то же, что Майнц и Фульда — для каролингской Германии. Даже жители Киевской Руси видели в нем возможный противовес Византии и просили его прислать им епископа. Таким образом, славянские земли не были препятствием для политического и торгового сообщения между Киевом и Западной Европой.

Возможно, задним числом Видукинд посвятил свою саксонскую историю Матильде, дочери Отгона 1. Она была аббатисой Кведлинбурга в горах Гарца, средоточии власти Отгонов. Но из этого не следует, что автор был тесно связан с династией, или что его история была, в каком- то смысле, официальной. Отгоны также были саксами, но не только ими. Они завоевали известность как защитники Восточной Марки, но они были еще и королями франков, что, независимо от своего желания, вовлекало их в политику южной Европы. Традиционные интересы южных герцогств (Швабии и Баварии) в Ломбардии привлекли Отгонов к итальянской политике и, тем самым, к Риму. Ради благополучия центральной полосы (Лотарингии и Бургундии) они были готовы воевать с западными франками, и даже назначить одного из способнейших представителей династии, архиепископа Бруно, в Кельн, епархию, откуда он мог осуществлять надзор за Лотарингией. Отгоны были хозяевами Запада и господами Рима. Простой народ признавал их Римскими императорами, а короновали их папы, которых они сами выбирали; и там они попадали в сферу влияния византийской цивилизации, форпостом которой по-прежнему оставалась Италия. Отгон III, сын одной византийской принцессы и несостоявшийся муж другой, в течение своего краткосрочного правления показал, что варвары остались падкими на все римское. Обвинять его в предательстве истинных интересов Германии и рассматривать тягу Отгонов к Риму и Италии как чудовищное отклонение — это бесполезная грата времени, и потому что он прожил недостаточно долго, чтобы у нас появилась возможность дать настоящую оценку его политике, и потому что при жизни он не выглядел гак, как будто жертвовал германскими интересами ради итальянских. Если бы эго было осуществимо, германцы переместились бы в орбиту Рима, от отсталой цивилизации к высокоразвитой. Мы не можем определить удовлетворительным образом, какой смысл вкладывали Отгоны в свой римский титул, но мы можем быть уверены, что приняли они его с целью повысить имевшийся у них германский. Их империя не была продолжением Imperiutn Christianum (Христианская империя) Людовика Благочестивого; ранние средневековые империи были личными владениями, которые не могли быть переданы по наследству; но для выражения своей власти они использовали старые слова, полные значения. На печати Отгона было написано: Renovatio imperilRomanorum. Это не было пустой мечтой; он и его советники были практичными людьми. Они обозначали этим свое намерение не просто восстановить порядок и управляемость в своем расколотом распрями мире, а сделать это соответственно определенному образцу. Их взгляд на историю, возможно, был неверен, но в итоге современники не считали эту фразу бессмысленной. Не исключено, что если бы Отгон прожил дольше, он бы вернул императорскому титулу законодательные функции; ведь Рим был обителью права, гражданского и канонического. Его ранняя смерть затормозила этот процесс. Ему не хватило времени, чтобы оставить больше указаний на го, что он надеялся восстановить, и почему, будучи саксом, он желал связать себя с римской традицией.

Этот краткий обзор Западной Европы в борьбе с ее последними варварскими завоевателями позволяет нам прийти к некоторым предварительным выводам по поводу путей, по которым она развивалась со времени распада пост-классической Империи.

В первую очередь, усилился процесс социального обособления, который был столь выраженной чертой поздней Империи. Люди все больше стремились к обустройству своей жизни на местном уровне; объединялись ради безопасности и желали иметь своим сеньором местного магната, способного мобилизовать их для самообороны и отправлять над ними правосудие; питались и одевались за счет плодов своей собственной земли; рассматривали отношения со своим покровителем и благодетелем с точки зрения контракта на базе земельного держания, который мог возобновляться из поколения в поколение. Таким образом, появилось то, что историки называют феодальным обществом, хотя фактически его разновидности настолько бесконечны, что чуть ли не лишают этот термин смысла. Римский собственник, обрабатывавший свою виллу в четвертом веке, нашел бы много точек соприкосновения с поместным лордом, обрабатывавшим ту же самую землю в десятом веке может быть, больше, чем тот же лорд со своим современником на другом конце Европы. Иначе отразить эту перемену можно, сказав, что старая варварская родственная связь уступила место узам вассальных отношений, хотя и здесь снова мы сталкиваемся с достаточным количеством исключений, чтобы подвергнуть сомнению правомерность своего вывода.

Во-вторых, образовались государства средневековой Европы. Больше не было сомнений в том, что, невзирая на Империю и папство, Франция, Германия, Италия, Испания, Скандинавия и Англия идут разными путями, говорят на разных языках и толкуют прошлое в разном ключе. Из этого не следует, что они непременно ожидали, что править ими будут местные династии, ведь, как и любое другое владение, корона могла быть передана дальним родственникам, или потребована ими. Королевская власть утратила нечто от своего древнего престижа, поскольку для короля десятого века ни варварское военное руководство, ни римское законодательство уже не было основным занятием. Его обязанностью была защита совокупности земель и прав, включавшей его непосредственные владения вне обширных иммунитетных территорий его королевства, и передача ее в целости и сохранности своему наследнику. Политические горизонты сократились, хотя никто и не помышлял о том, чтобы обойтись без короля. Нет лжи чернее, чем изображение раннесредневековой королевской власти и аристократии в виде принципиально противоположных сил. В десятом веке королевская власть была скорее ограничена, чем ослаблена. Средневековому человеку слабость была ни к чему, и, конечно же, слабые короли были ему нужны ничуть не больше. Что же тогда осталось от королевской власти? Приблизительное представление о ней можно получить, изучив судьбу западно-франкской монархии после случайной смерти в 987 г. Людовика V. Он был молодым человеком и не оставил наследника. Его ближайшим родственником-Каролингом был дядя, Карл Лотарингский, человек, претензии которого не получили значительной поддержки со стороны франков, которым он не нравился; а кроме того, Отгоны, желавшие подчинить Лотарингию вассальной зависимости, с нетерпением ждали конца энергичной западно-франкской линии.

Новым королем стал Гуго Капет, сильнейший из северных магнатов. Его семье уже случалось на непродолжительное время надевать корону, и он пользовался поддержкой Церкви (особенно в Реймсе). Но, в действительности, сила его была незначительной, а магнаты — фактически независимыми, и шансов на осуществление амбиций Каролингов в Лотарингии у него было немного. Тем не менее он был королем, и королем желанным. Он был верховным сюзереном своих вельмож; они являлись его вассалами, с ним их связывала клятва, которую ни один не осмеливался разорвать. Историк Рихер сохранил текст торжественной присяги, которую в 989 г. принес королю архиепископ Арнульф Реймсский. Более того, он был Помазанником Божиим, который не принадлежал ни к мирянам, ни к священникам, но стоял между ними и выше и тех, и других. Он был главой французской Церкви в более буквальном смысле, чем Генрих VIII в Англии, поскольку Церковь и Государство составляли единое целое. Сердцем его царства был его двор, curia regis. Там он вершил суд над своими вельможами (они более нигде не могли рассчитывать на правосудие), и там же они могли добиваться почестей и продвижения по службе. Если спросить, насколько глубоко проникало это уважение к короне по отношению к сословию магнатов, то есть родственников и близких короля, то дать прямой ответ невозможно; поскольку на этот счет нет свидетельств. Но ясно по крайней мере то, что предания о Каролингах продолжали свое существование в мелких религиозных общинах по всей Франции и оттуда в форме эпических песен и сказаний распространялись через соседние баронские дворы. Таков социальный фон «Песни о Роланде», величественного эпоса одиннадцатого века, отразившего стремление Капетингов и магнатов подражать Каролингам. Другими словами, ранним Капетингам удалось убедить своих подданных в том, что их приход к власти не был насильственным; они были не новой династией, а продолжателями чего-то более древнего. Таким образом, Гуго Капет не был ни неудачником, ни слабаком. Его curia была судом для его государства; в государственных и личных документах его подданные вели летоисчисление от года его воцарения; он принимал клятвы в верности, а не приносил их; он был главой национальной Церкви (хотя и не всех церквей, входивших в нее); и он мог отстаивать собственные интересы перед лицом Оттонов, хотя и был им обязан. Административная унификация и централизация Франции не находились в числе его целей. Он и его современники стоят ближе к Карлу Великому, чем к Филиппу Августу.

У нас есть основания полагать, что десятый век был временем стремительных социальных и политических перемен. Современники смотрели на это иначе, хотя многие из них, и правда, думали, что подходит к концу некая эпоха. То, что для нас выглядит как проблема перехода, представлялось им преддверием неминуемого конца мира и прихода антихриста. Пессимизм и даже безнадежность не прекращались со времен крушения Imperium Christianum (Христианской империи); они сквозят во многих произведениях и необязательно связаны с мистическим 1000 годом. Возникновение повсеместно новых церквей и энергичная преобразовательная деятельность крупных монастырских центров, вроде Клюни, самим действующим лицам не казались провозвестием новой эпохи. Апокалиптическое мировоззрение Григория Великого все еще жило. Как такое было возможно в обществе, в котором по-прежнему царили законы кровной мести? В поисках успокоения люди обращались к героическому прошлому, которое все еще много значило, потому что не было далеким, а миграции еще не были закончены. Подлинную картину средневекового общества одиннадцатого века невозможно вообразить без последнего крупного норманнского прорыва в Англию и в Средиземноморье. На протяжении всего периода, охватываемого этим очерком, исторические интересы и образный фон в Западной Европе не меняются существенным образом. Именно поэтому ему присуще единство.

Вот почему, как в начале, так и в конце, нас не перестает удивлять разительный контраст — раннесредневековые люди могли жить, как варвары, но при этом считать себя римлянами.