В одиннадцать часов наконец выглянуло солнце, и жительницы Оуквуда, в основном домохозяйки в летних платьях, отправились на машинах в деловой район за покупками.

Из-за этого поток машин на улицах неожиданно стал плотнее, и зеленый двухдверный «форд-купе» с глубокой вмятиной на переднем бампере был вынужден сбросить скорость.

Отто Келлог, развалившийся на переднем сиденье рядом с водителем, недовольно фыркнул, потом нетерпеливо выпрямился и посмотрел в окно. Сейчас ему ужасно хотелось побыстрее покончить с делом.

Сидевший за рулем Иверсон внезапно нажал на тормоза, и раздался громкий скрежет.

— Черт бы побрал баб за рулем! — сердито пробормотал он.

— Это точно, — поддержал его Келлог. — Теперь и вовсе остановились.

На заднем сиденье расположился еще один пассажир, самый старший по возрасту. Эубанк был более терпеливым, чем его коллеги, не так остро реагировал на внешний мир, и поэтому задержка не действовала ему на нервы. Он подался вперед и посмотрел в лобовое стекло через плечо Иверсона.

— Итак, это Оуквуд, — произнес он. — Неплохой городишко! Столько раз проезжал по этой дороге, но никогда не обращал на него внимания.

— Ничего особенного, — ответил Иверсон, снимая ногу с педали тормоза. — Типичный пригород Лос-Анджелеса.

— Оуквуд выглядит более процветающим и спокойным, — сказал Эубанк.

— Мы нарушим это спокойствие, — проговорил Иверсон. — Устроим им небольшую встряску. — Он бросил взгляд на Келлога и ухмыльнулся. — Что скажешь, Отто? Готов к работе?

— Угу, — буркнул Келлог. — Только я сомневаюсь, что мы когда-нибудь доберемся до места. — Он посмотрел в окно сквозь свои солнцезащитные очки. — Следующий поворот направо. Третья улица, за углом.

— Знаю, — кивнул Иверсон.

Вереница машин вновь двинулась с места, и зеленый «форд», проехав по Центральному бульвару, резко свернул направо, на Третью улицу.

На боковых улицах машин было меньше, и водитель облегченно вздохнул.

— Вон там, в середине квартала, — сказал он. — Рядом с «Акми джюэлриз» их вывеска. Видите? «Фремонт бук эмпориум». Как вам названьице? «Эмпориум»!

— Кажется, здесь есть где припарковаться, — заметил Эубанк. — Я боялся, что придется остановиться далеко от места.

— Как только сворачиваешь с Центрального бульвара, места для парковки всегда достаточно, — ответил Иверсон, потом ловко подъехал к ювелирному магазину и остановился.

Выключая зажигание, он заметил молодую блондинку в шортах и облегающем свитере, которая собиралась перейти через улицу, и восторженно присвистнул.

— Эй, вы только взгляните на эти буфера! — Он с восхищением посмотрел на блондинку. — Все остальное, кажись, тоже ничего, но я отношусь к мужикам, которые любят буфера. Они должны быть большие. И чтобы слегка подпрыгивали. — Он обратился за поддержкой к напарнику: — Что скажешь, Отто?

Сейчас Отто не разделял интереса друга к женщинам. Его мозг мог работать только в одном направлении, и это направление уже было задано. Келлог сунул правую руку за пазуху спортивного клетчатого пиджака и что-то поправил внутри. Потом повернул свою мрачную вытянутую физиономию к Иверсону.

— У меня все в порядке? — поинтересовался Отто, застегивая среднюю пуговицу пиджака и поправляя воротник спортивной рубашки. — Ничего не видно?

— Все в порядке, — успокоил его Иверсон. — Ты похож на обычного любителя тенниса. Нет, шучу, шучу. Все отлично, Отто… Ты похож на страхового агента или бухгалтера, который взял отгул, чтобы купить что-нибудь своей жене.

— Надеюсь.

— Не беспокойся, все в порядке.

— Который час?

— Одиннадцать… Четырнадцать минут двенадцатого.

— Мне пора. — Келлог быстро обернулся. — Ну как, настроил, Тони?

Эубанк похлопал по откинутой крышке своего чемоданчика, лежавшего на заднем сиденье, и кивнул.

— Все готово.

Келлог вновь повернулся к водителю.

— Будешь ждать здесь?

— Не сдвинусь ни на дюйм, пока тебе не понадоблюсь.

— Ладно. — Келлог кивнул. — Я на десять минут, не больше.

Он открыл дверцу, неловко вылез, захлопнул и на мгновение задержался у машины, поправляя пиджак. Потом равнодушно миновал ювелирный магазин, прошел мимо входа в книжный, стоявший немного в глубине, и остановился перед витриной. Под нарисованным в нижнем правом углу Пегасом было написано: «Бен Фремонт бук эмпориум, основан в 1947 году». В другом углу на уровне глаз к стеклу было приклеено липкой лентой газетное объявление на всю полосу. В нем большими буквами сообщалось о выходе новой книги:

ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ ВЫ СТАНЕТЕ СВИДЕТЕЛЯМИ ТОГО, КАК ДЕЛАЕТСЯ ИСТОРИЯ ИЗДАТЕЛЬСКОГО ДЕЛА!

Келлог быстро пробежал глазами оставшуюся часть объявления.

После 35 лет замалчивания самая хулимая и восхваляемая книга в истории человечества, написанная американцем, переехавшим за границу, станет наконец доступной читателю!

ВЫ ДОЛЖНЫ ПРОЧИТАТЬ —

«Самую запретную книгу всех времен».

«Оссерваторе Романо», Рим

ВЫ ДОЛЖНЫ ПРОЧИТАТЬ —

«Самую непристойную книгу со времен Гуттенберга… Блестящее и незабываемое откровение одного человека».

«Ля Фигаро», Париж

ВЫ ДОЛЖНЫ ПРОЧИТАТЬ —

«Одну из самых честных и заслуживающих внимания работ в современной западной литературе».

Сэр Эсмонд Ингрем, «Таймс», Лондон

С ОГРОМНОЙ ГОРДОСТЬЮ ИЗДАТЕЛЬСТВО «СЭНФОРД-ХАУС» ПРЕДСТАВЛЯЕТ АМЕРИКЕ И ВСЕМУ МИРУ ПОЛНЫЙ И ОРИГИНАЛЬНЫЙ ВАРИАНТ СОВРЕМЕННОЙ ПОДПОЛЬНОЙ КЛАССИКИ КНИГУ «СЕМЬ МИНУТ», НАПИСАННУЮ ДЖ ДЖ ДЖАДВЕЕМ

Келлог не стал читать остальное, потому что уже видел объявление целиком в воскресном номере.

Он окинул беглым взглядом витрину, на которой возвышались три пирамиды, сложенные из «Семи минут». На светло-серой обложке был выдавлен бледный силуэт голой женщины, лежащей на спине с высоко поднятыми, слегка согнутыми и широко раздвинутыми ногами. Под написанным красными буквами заголовком стояла фамилия автора: «Дж Дж Джадвей» без всяких точек.

Да…

Келлог сунул правую руку в пиджак и вновь коснулся холодной металлической поверхности под левой мышкой. Он был готов.

Отто Келлог быстро вошел в ярко освещенный веселенький и тесный магазинчик. Прямоугольные столы в центре были завалены новыми поступлениями. Келлог подошел к ближайшему, где лежали «Семь минут», и огляделся по сторонам. В магазине были еще два покупателя: пожилой джентльмен, стоящий у полок с табличкой «Книги в тонкой обложке», и маленькая женщина, вероятно, заботливая мамаша, перебирающая книги для юношества. Неподалеку от покупателей толстуха в халате доставала из картонной коробки книги и раскладывала на столе.

Потом Келлог заметил еще одного человека. Футах в пятнадцати левее книжные шкафы были отодвинуты от стены и образовывали как бы нишу, открытую сторону которой загораживала стойка. На ней стоял кассовый аппарат и высилась еще одна стопа «Семи минут». На стуле за стойкой сидел худощавый мужчина лет сорока с бледно-розовой кожей и редеющими волосами. Лысина с лихвой возмещалась густыми каштановыми бакенбардами. Мужчина просматривал накладные. Его глаза казались искаженными за очками в толстой металлической оправе, нос с горбинкой и выступающая челюсть напоминали карикатуру, коричневый пиджак был застегнут не на те пуговицы.

Келлог видел его впервые, но догадался, кто это. Он затаил дыхание, робко приблизился к стойке и шумно выдохнул воздух.

— Привет! — поздоровался он голосом страхового агента, взявшего отгул, чтобы купить жене какую-нибудь книгу.

Близорукий продавец поднял голову, и на его лице немедленно появилась привычная улыбка.

— Доброе утро, сэр, — вежливо поздоровался он, встал и отложил в сторону накладные. — Я могу быть вам чем-то полезен или вы хотите просто побродить и посмотреть сами?

— Мистер Фремонт… Могу я видеть Бена Фремонта?

— Я Бен Фремонт.

— Очень рад вас видеть. Не помню, заходил к вам раньше или нет. У вас очень милый магазинчик. Надо бы читать побольше, но я так занят… половину жизни провожу в дороге. В нашей семье любитель книг — жена. Она одна из ваших покупательниц. Я хочу сказать, что она время от времени заходит к вам.

— Замечательно, — кивнул Фремонт. — Если бы вы назвали свою фамилию, я, несомненно…

— Нет, нет. Она просто изредка заглядывает к вам. Да… Я не позволяю ей тратить много денег. Вы же знаете женщин.

— Конечно, конечно.

— Я пришел сюда по ее просьбе. Сама она не может. У нее был камень в почках. Сейчас он вышел, и с ней все в порядке, но она по-прежнему лежит в больнице Святого Иоанна и хочет что-нибудь почитать. Телевизор временами ужасно надоедает.

— Сейчас многие стали больше читать именно благодаря телевидению, — с серьезным видом согласился Фремонт. — Ничто не может сравниться с хорошей книгой, и ваша жена, несомненно, знает это.

— С хорошей книгой, — повторил Отто Келлог. — Именно это я и хочу ей купить.

— Ну что же, у нас книги на любой вкус. Если бы вы дали мне хоть какую-то подсказку…

Келлог сделал шаг к стойке.

— Старушка читает все, даже по истории, но, по-моему, больше всего она любит беллетристику. Не думаю, что для чтения в больнице годится что-нибудь серьезное или печальное. Ей бы подошла книга, которую можно быстро и легко прочитать, книга с эдакой изюминкой. И что-то новое, действительно новое, что она наверняка еще не читала. Вчера вечером я спросил, что именно она хочет, но она ответила: «Отто, ты должен преподнести мне приятный сюрприз. Если хочешь достать что-то действительно хорошее, пойди к Бену Фремонту и спроси, что он предложит». И вот поэтому я здесь.

— Уверен, что мы сможем найти…

— Я тоже не сомневаюсь, — прервал его Келлог и, наклонившись над стойкой, понизил голос: — Мне кажется, она не станет возражать, если в книге будет немного натурализма. Ну, знаете, чего-нибудь этакого…

— Конечно, конечно, я понимаю.

— Только не поймите меня превратно. Она читает и серьезную, умную литературу, но ей ужасно понравилась «Леди Чаттерлей». В этой книге есть настоящая изюминка. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду? Книга должна относиться к классике, но и не быть скучной, поскольку моя жена в больнице. И если у вас есть что-нибудь хотя бы немного похожее и совершенно новое…

— Что-нибудь хотя бы немного похожее? — Бен Фремонт словно пробудился к жизни. — Как только вы начали описывать свою жену, я сразу понял, что вам предложить. Послушайте, у меня есть совсем новая книга, официально еще даже не поступившая в продажу. Она в десять раз лучше «Чаттерлей» и тому подобной классики, может, даже в сто раз лучше. Я говорю это каждой женщине, которая заходит в магазин, а я никогда не рекламирую плохие книги. Готов поспорить, что через пару недель глаза каждой жительницы Оуквуда, — да что там Оуквуда, всего Лос-Анджелеса! — будут прикованы к этой книге. — Фремонт схватил книгу из стопки, колонной стоящей рядом с кассой. — Вот. Ваша жена в больнице. Ни один врач не сможет выписать лучшего лекарства.

Келлог начал сдвигать очки на лоб.

— Что тут написано на обложке?

Указательный палец Фремонта уткнулся в заголовок.

— «Семь минут», автор Дж Дж Джадвей. Эту книгу не забудет ни одна женщина. Ваша жена… «Семь минут» встряхнут ее и страшно возбудят… И все же это настоящая литература.

— Литература… Я не уверен…

— Простите, я неточно выразился. Я хотел сказать, для искушенного читателя в ней нет ничего постыдного. Большинство же — не искушенные читатели, а болваны и тупицы. Прочитав ее, они могут оскорбиться, но, если вы знаете жизнь, вы по достоинству оцените потрясающую откровенность этой книги. Возьмите самых больших писателей этого направления: Клеланда, Лоуренса, Фрэнка Харриса, Генри Миллера. После Дж Дж Джадвея они покажутся вам детскими писателями. Они ничего не знают о сексе. В сексе никто не разбирался, пока не появился Джадвей и не придумал настоящий секс. Он придумал его для своих «Семи минут», только у него секс реальный, самый реальный, какой я когда-либо встречал.

— А вы сами-то ее читали?

— Дважды. Первый раз в Париже, издание «Этуаль». Французы запретили ее издавать на своем языке. Соединенные Штаты и Великобритания — на английском. Поэтому ее издали в Париже крошечным тиражом для туристов. Потом я прочитал, это, первое массовое издание. Разве вы не видели рекламное объявление в воскресной газете? «Самая запретная книга в истории».

— Почему «Семь минут» запрещали? — захотел узнать Отто Келлог. — Потому что она непристойная?

— Книга была запрещена… — Фремонт нахмурился. — Да, по-моему, можно сказать, что ее повсюду запрещали, поскольку считали непристойной. До тех пор пока один крупный издатель из Нью-Йорка не набрался смелости и не сказал: может, мир немного повзрослел и созрел, чтобы воспринять эту книгу, потому что, как бы она ни называлась — непристойной или еще как-нибудь, — все равно это шедевр.

— Как книга может быть одновременно и непристойной, и шедевром?

— «Семь минут» может. Она и то, и другое.

— А по-вашему, мистер Фремонт, эта книга непристойна?

— Кто я такой, чтобы судить? К тому же что такое «непристойность»? Есть слово из трех букв, которое одни считают грязным и непристойным, а другие — прекрасным. Так и с этой книгой. Некоторые, возможно даже большинство, назовут ее непристойной, но немало читателей будут считать ее достойной.

— Вы имеете в виду тех самых «искушенных» читателей?

— Им плевать на непристойности, если при этом они получат замечательное чтиво, которое помогает по-новому взглянуть на мир, на природу человека.

— И «Семь минут» помогут? — полюбопытствовал Келлог.

— Еще как!

— Несмотря на все запреты? О чем она?

— Она проста, как все гениальное, — ответил Фремонт. — Девушка, молодая женщина, лежит в постели и думает о любви. Такова основная сюжетная линия.

— Так весь сыр-бор из-за такой ерунды? — удивился Отто Келлог. — Вы уже почти уговорили меня, но когда сказали, о чем она… Это же скучно.

— Скучно? Подождите минуту, послушайте меня. Я сказал, что она лежит в постели, но она не просто лежит, а занимается любовью. И все это время думает, а Джадвей показывает, какие мысли у нее в голове относительно того, что происходит ниже пояса. Он описывает, что она думает о других мужчинах, с которыми спала, или о тех, с которыми хотела бы переспать. И то, как автор все это описывает, может свести с ума.

— Вот сейчас звучит немного лучше. — Келлог улыбнулся. — Несомненно, лучше. Думаете, моей жене понравится?

— Можете быть уверены, она забудет о своем камне, — улыбнулся в ответ Фремонт.

— Сколько?

— Шесть долларов девяносто пять центов.

— Чертовски дорого для такой маленькой книжечки.

— Динамит всегда используется в маленьких дозах, — парировал Фремонт. — Можете мне поверить, это настоящий динамит. Официально книга появится в продаже только на следующей неделе, а я продаю ее просто потому, что сюда раньше прислали. После рекламы в газете на «Семь минут» возник такой спрос, что пришлось начать продажу. Джадвей у меня уже расходится лучше всех.

— Уговорили. — Келлог достал бумажник. — С десятки сдача будет?

— Конечно.

Отто Келлог подождал, пока Фремонт выбьет чек, потом взял сдачу и книгу, которую продавец положил в полосатый бумажный пакет.

— Простите, что я оказался таким трудным покупателем, — извинился Келлог.

— Мне нравятся такие покупатели, — улыбнулся Бен Фремонт. — Я всегда рад возможности поспорить. Помогает поддерживать форму. И не беспокойтесь. Книга поможет вашей жене быстрее встать на ноги, поверьте мне. Всего хорошего.

Выйдя на улицу, Келлог сунул руку в пиджак и нажал рычажок на коробочке под мышкой. Потом торопливо направился к «форду», подняв над головой полосатый пакет. Из машины вылез Айк Иверсон с таким же пакетом и двинулся навстречу. Они встретились у ювелирного магазина.

— Как дела у Эубанка? — спросил Келлог.

— Громкая и чистая запись. Послушай, что-то ты там долго торчал.

— Беседы на литературные темы всегда занимают много времени. — Отто Келлог подмигнул и потряс пакетом. — Книга в пакете. Дункан будет доволен. Ладно, давай сравнивать.

Келлог достал «Семь минут», вытащил ручку и написал на первой странице свои инициалы и дату. Когда он закончил, Иверсон уже открыл свой экземпляр «Семи минут».

— Готов? Давай побыстрее покончим с этим делом, — сказал Иверсон. — Обложка и название те же, так?

— Так.

— Издательство, дата выхода в свет, знак охраны авторских прав — все совпадает, правильно?

— Правильно.

— Столько же страниц, да?

— Да.

— Давай сравним подчеркнутые отрывки в моем экземпляре с теми же в твоем.

— Давай, — кивнул Келлог.

Они быстро сравнили с полдюжины страниц.

— Все то же самое, — сделал вывод Иверсон. — Книги идентичны, Отто, согласен?

— Согласен.

— А сейчас нам придется нанести еще один визит мистеру Фремонту.

— Угу, — согласился Отто, пряча книгу в пакет.

— Отто, не забудь «Фарго».

Келлог сунул руку в пиджак, нашел на портативном устройстве «Фарго Ф-600» нужную кнопку рядом с микрофоном и нажал на нее.

— Включил.

Она направились в книжный магазин.

Фремонт продолжал стоять за стойкой. Сейчас он наливал колу в огромный бумажный стакан. Келлог шел первым, а Иверсон следовал за ним.

Фремонт поднес стакан к губам, когда узнал Келлога.

— Здравствуйте еще раз…

— Мистер Фремонт, вы Бен Фремонт, владелец «Бен Фремонт бук эмпориум»?

— Что вы имеете в виду? Конечно. Вы же сами знаете.

— Мистер Фремонт, мы должны официально представиться. Я сержант Келлог из отдела по борьбе с проституцией ведомства шерифа округа Лос-Анджелес. — Он показал и спрятал в карман значок. — Мой партнер — инспектор Иверсон, тоже из отдела по борьбе с проституцией.

— Я… я не понимаю, — изумленно пробормотал владелец книжного магазина. Он резко поставил стакан на стойку и расплескал колу. — Что происходит?..

— Бен Фремонт, — прервал его Келлог, — вы арестованы за нарушение статьи триста одиннадцать пункта два уголовного кодекса штата Калифорния. В этой статье говорится, что каждый человек, который намеренно распространяет непристойную продукцию, совершает преступление. В подпункте «а» разъясняется, что непристойностью считается то, что у среднего, по общепринятым стандартам морали, человека вызывает похоть, иными словами — то, что выходит за рамки нравственных правил общества и не несет в себе никакой социальной значимости. Окружной прокурор считает, что книга под названием «Семь минут», которую написал Дж Дж Джадвей, будет признана в суде непристойной, и, следовательно, вы подлежите аресту за распространение этой книги.

Лицо Бена Фремонта посерело. Он открыл рот и схватился за край стойки, тщетно пытаясь найти слова.

— Подождите минуту… Подождите, вы не можете арестовать меня. Я просто продаю книги. Таких, как я, тысячи. Вы не можете меня арестовать.

— Мистер Фремонт, вы арестованы, — сообщил Отто Келлог. — Чтобы не причинять себе дополнительных неприятностей, делайте то, что мы вам скажем. Нам нужны накладные на «Семь минут» от издательства «Сэнфорд-хаус». Мы конфискуем все экземпляры «Семи минут», находящиеся в вашем магазине. Мы также снимем с витрины газетное объявление и другие материалы, рекламирующие эту книгу.

— А я?

— Я думал, вы знаете, как происходит арест. На улице нас ждет полицейская машина. Вам придется поехать с нами в контору шерифа на Уэст-Темпл-стрит.

— В контору шерифа? За что? Черт побери, я не преступник.

— За продажу непристойной книги, — неожиданно рассердился Келлог. — Разве вы мне сами не сказали десять-пятнадцать минут назад…

Иверсон быстро положил руку на плечо коллеги.

— Одну минуту, Отто. Позволь мне рассказать джентльмену о его правах. — Он повернулся к Бену Фремонту. — Мистер Фремонт, все, что вы сказали перед арестом и что сказали сейчас, записано на магнитофон с помощью устройства, которое находится у сержанта Келлога. Перед арестом напоминать о правах мы не должны. Сейчас же, когда вы арестованы, я должен напомнить вам, что вы не обязаны отвечать на вопросы и имеете право вызвать адвоката. Сейчас вы знаете о своих правах и должны сами решить: будете отвечать на вопросы или нет.

— Вы больше не услышите от меня ни слова, черт побери! — закричал Фремонт. — Я буду молчать до тех пор, пока не приедет адвокат.

— Можете позвонить ему, — спокойно сказал Келлог, взяв себя в руки. — Позвоните своему адвокату и пригласите его в контору шерифа.

Гнев Фремонта внезапно прошел, и остался только страх.

— У меня… у меня нет адвоката. Я хочу сказать, что не знаю ни одного адвоката. У меня есть только бухгалтер. Я просто…

— Суд может назначить вам адвоката!.. — начал Келлог.

— Нет, нет, подождите, — прервал его Фремонт. — Вспомнил. Когда агент «Сэнфорд-хаус» в Калифорнии продавал мне книги, он сказал, что, если возникнут какие-нибудь неприятности, я должен немедленно позвонить ему, потому что издательство собирается защищать свою книгу. Издатель, молодой Сэнфорд, пообещал в случае необходимости достать всем адвокатов. Я хочу позвонить их агенту. Можно?

— Звоните куда хотите, — кивнул Келлог. — Только побыстрее.

Фремонт схватил трубку, но, прежде чем набрать номер, посмотрел на полицейских. Ему в голову, казалось, пришла новая мысль, и он не знал, высказать ее или промолчать.

— Послушайте, парни. Вы хоть представляете, что делаете? — спросил он дрожащим голосом. — По-вашему, это все ерунда? Думаете, что просто арестуете бедного торговца книгами, и все? Ничего подобного! Знаете, что вы делаете? Вы арестовываете вместе с книгой мертвого писателя и все то, что наболело у него в душе. Вы арестовываете свободу, одну из наших демократических свобод, и если вы считаете это ерундой, посмотрим, что будет…

Лишь проезжая по Уилширскому бульвару, где-то посередине между адвокатской конторой в Беверли-Хиллз, которую он только что навеки оставил, и своей трехкомнатной квартирой в Брентвуде, Майк Барретт полностью осознал случившееся.

Наконец после стольких лет борьбы он обрел свободу.

Он стал свободным человеком. Он добился своего.

Краешком глаза Майк видел картонную коробку на соседнем сиденье. Час назад он наполнил ее личными бумагами и вещами, скопившимися в столе орехового дерева, за которым он просидел два года. В коробке лежали атрибуты неудавшейся карьеры второсортного адвоката, на которую он потратил десять лет из своих тридцати шести. Сама картонка и сам факт ее изъятия символизировали его победу (о которой он мечтал не одну бессонную ночь, полную ненависти к самому себе), которой он уже и не чаял добиться.

Это событие требовало праздника: торжественного шествия под триумфальной аркой или, по крайней мере, цветочных гирлянд. Все это ярко рисовало ему воображение, но требовалось и какое-то реальное празднование победы и успеха. Крепко держа руль одной рукой, Майк другой развязал узел галстука и сдернул его. Потом расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и распахнул воротник. Чем не праздник — без галстука в самый разгар рабочего дня. Lèse-majesté в царстве Американской ассоциации адвокатов, если вы сами не majesté.

Потом ему на ум пришла латинская фраза. Rex non potest peccare. «Король не может ошибаться».

Господи, какой замечательный день! Прекрасное солнце! Прекрасный Город Ангелов! Улицы полны прекрасными людьми, его подданными! Прекрасная «Осборн энтерпрайсиз»! Прекрасная Фей Осборн! Все друзья прекрасны… может, не все, за исключением Эйба Зелкина. Эйб сам был прекрасным парнем, но через несколько часов их дружба могла кончиться. Майк сразу почувствовал вину, и его радостное лицо омрачила печаль.

Внезапно он заметил, что его «понтиак» с опущенным верхом едет по Уэствуду, тротуары которого заполнены людьми. Но это были не его подданные, рукоплещущие ему в великий день. Они напоминали ему Эйба Зелкина, укоряющего Майка за предательство, за то, что он продал друга.

Честный Эйб. Кому, черт побери, нужна эта совесть с ее постоянными придирками, когда ваш друг — Честный Эйб?

И все же, как ни странно, если честно, то именно Зелкин бросил семена, которые проросли в этот день: разрыв между Зелкином и Барреттом, союз Барретта с Осборном. Он принялся отслеживать начало этой перемены, по кусочкам восстановил все, чтобы подготовиться к объяснению с Эйбом за ланчем.

Где же все началось? В Гарвардском университете? Нет. Все началось, когда они водили дружбу с Филом Сэнфордом и жили в одной комнате. Нет, точно не в Гарварде, а позже, в Нью-Йорке. Но не в той адвокатской фирме, похожей на огромную фабрику, в которой Майк начинал и которая ему страшно не нравилась. Его всегда больше интересовала защита прав человека, а не имущественные дела. Правда, сейчас все это казалось чистой воды идеализмом, а Майк виделся себе скудоумной деревенщиной. Все началось, когда он перешел в «Гуд гавенмент инститьют» на Парк-авеню, где все жалованье состояло из заплаток для локтей поношенных пиджаков и цитат из Кардозо и Холмса о высшей цели правосудия. «Гуд гавенмент инститьют» — фонд, поддерживаемый двадцатью крупными промышленными компаниями для успокоения нечистой совести. Все дела попадали туда из Американского союза гражданских свобод, и все клиенты были жертвами несправедливости и обездоленными людьми. Шесть лет работы в институте Майк считал, что борется с настоящими врагами, пока не понял, что институт — всего лишь декоративная ветряная мельница, созданная для рекламы общественной деятельности учредителей. Через шесть лет он узнал имена настоящих врагов, узнал, что делал не то, что нужно, узнал, что помощь другим — попросту обман. За шесть лет он понял, что им просто манипулировали люди, обладающие властью. Когда они с Эйбом Зелкином увидели это, то ушли из института.

Они уволились с интервалом в месяц. Барретт ушел первым. Его разочарование в институте стало особенно невыносимым после смерти матери. Майка потрясло то, что новое лекарство, которое должно было поддерживать жизнь матери, на самом деле ускорило ее кончину. А поскольку у него был нюх охотничьей собаки, он вскоре узнал о других случаях безвременных смертей от апластической анемии — результата побочного действия этого лекарства. Возмущенный Барретт уже прикинул план судебного процесса, нашел подходящего истца и в конце концов написал докладную записку директору института, в которой требовал предъявить обвинение одной из самых известных и крупных фармацевтических компаний Америки. Барретт просил выделить деньги на проведение полного дознания, так как считал, что, если расследование подтвердит его подозрения, необходимо подать на фармацевтическую компанию в суд или потребовать слушания дела перед федеральной комиссией по фармацевтической и пищевой промышленности. Он не сомневался, что получит разрешение на проведение такого расследования.

Через несколько дней Майка Барретта вызвали в кабинет директора. Директор говорил, а Барретт изумленно слушал. Предложение провести полное расследование, за которым должен последовать судебный процесс против фармацевтической компании, было отклонено советом директоров. Доказательства Барретта сочли слишком легковесными, и к тому же… дело не совсем ясное, поэтому оно не интересует институт. Изумление Барретта продлилось всего сорок восемь часов, за которые он методом осторожных расспросов узнал правду. Оказалось, что одним из главных покровителей института была именно та фармацевтическая компания, против которой Барретт хотел возбудить дело.

На другой день Майк Барретт уволился из «Гуд гавенмент инститьют».

Эйб Зелкин, тоже разочарованный, ушел через месяц.

Перед обоими встал выбор. Насколько помнил Барретт, Зелкин сделал свой выбор первым: он переехал в Калифорнию, сдал экзамен на право занятия адвокатской практикой и устроился на работу в лос-анджелесское отделение американского союза гражданских свобод.

Барретт оказался слишком большим циником, чтобы последовать примеру друга. Он принял собственное решение. Если не можешь бороться с врагами, стань таким же, как они. Майк решил войти в мир власти, большого бизнеса, в правительственные круги. Если он и собирался по-прежнему помогать кому-нибудь, то только одному человеку — самому себе. Взрослые дяди играли в игру под названием «деньги». Майк тоже стал взрослым. Прощай, восьмитысячное жалованье плюс крошечные премии. Привет, новая жизнь с окладом восемнадцать тысяч в год и новой целью — стать одним из них, одним из власть предержащих.

Новая жизнь началась с должности младшего помощника в огромной адвокатской конторе на Мэдисон-авеню, которая была похожа на улей с четырьмя десятками адвокатов и специализировалась на корпоративном праве. Он два года терпел эту скуку. Работа была чисто технической и однообразной. Ему редко представлялась возможность лично увидеть клиента, и он ни разу не попал в зал судебных заседаний, о чем так мечтал в студенческие дни. Начальство считало, что их подчиненные должны посвящать свободное время нью-йоркской светской и культурной жизни. Перспективы серьезного финансового успеха почти не было. Поскольку он чувствовал себя несчастным и был невесел, его скромная светская жизнь тоже была безрадостна. У Барретта были два романа: с привлекательной разведенной брюнеткой и хитрой рыжеволосой фотомоделью. С плотской точки зрения обе удовлетворяли его, но в других отношениях — нет. Он скучал наедине с собой, а теперь стал скучать в обществе.

Наконец положение начало проясняться. Прежде он хотел перейти на другую сторону — перестать пыжиться, присоединиться к «ним» и стать одним из «них». О, они встречали каждого «фауста» с распростертыми объятиями, засыпали радужными обещаниями, кормили не хлебом, а пирожными, а потом запирали в темницу корпоративного права и выбрасывали ключ от нее. Да, сейчас положение прояснилось. Сильным мира сего можно служить, но присоединиться к ним оказалось не так-то легко, потому что на вершине мало места, потому что кто-то должен именно служить им и потому что их волшебная власть действовала безотказно. Или, по крайней мере, так казалось Барретту, когда он переживал пору глубокого отчаяния.

Требовалась решительная перемена, и в один прекрасный день она стала возможна. В своем ежемесячном письме Эйб Зелкин сообщил, что в Лос-Анджелесе есть много хорошо оплачиваемых мест для способных и опытных адвокатов. Зелкину самому предложили несколько таких мест, и, хотя он отклонил предложения, одно-два из них, надо признаться, казались очень заманчивыми. После этого письма Барретт постоянно думал о Калифорнии и вскоре решил туда переехать.

Он сдал адвокатские экзамены и через несколько месяцев уже работал в небольшой, но очень почтенной конторе под названием «Тэйер и Тёрнер» на Родео-драйв в Беверли-Хиллз. Кроме него там работали еще четырнадцать адвокатов. Все клиенты были либо знаменитыми, либо богатыми, или и знаменитыми, и богатыми одновременно. Близость к успеху еще раз зародила в нем надежду на богатство. После двух тяжелых лет, проведенных в библиотеке фирмы, в кабинете, в судах и конторах богатых клиентов, он постепенно стал специализироваться на налоговом праве. Барретт мало-помалу начал приходить к выводу, что судьба не предначертала ему успех.

Он обладал многими достоинствами и мог здраво оценивать их. Да, он не античный красавец, но у него мужественное обветренное лицо с морщинами в уголках прищуренных по привычке глаз и приподнятыми бровями. Эта привычка отражала его скептицизм и разочарование в жизни. Среди его предков были поляки, валлийцы и ирландцы, от которых ему передались густые черные волосы, выразительные глаза, короткий прямой нос, впалые щеки и квадратная челюсть. Его рост почти достигал шести футов, а покатые широкие плечи и жилистое тело свидетельствовали о том, что когда-то он занимался плаванием. Несмотря на свой несколько беззаботный внешний вид, он, как всякий мужчина, знал, что внутри у него как бы сидит еще один человек, настороженный, всегда начеку, будто спринтер, ждущий выстрела стартового пистолета. Только никакого пистолета не было.

Трудился Барретт на совесть и весь рабочий день был серьезным и сдержанным человеком. В свободное же время он производил впечатление обаятельного молодого человека (если не пребывал в угрюмом настроении), поскольку обладал здоровым чувством юмора, знал, чем развеселить других людей, и понимал, почему они ведут себя так, а не иначе. Он обладал даром оратора, но пользовался им довольно редко. Он много читал и даже когда-то собирался поступить на факультет литературы, но, с другой стороны, хотел быть практичным, а юриспруденция предлагала для этого более широкие возможности. Еще Барретт обладал двумя уникальными качествами, идеально подходящими для профессии адвоката. У него была почти сверхъестественная память. Примерно такая же, как у раввина Элиа из Литвы, который помнил содержание двух с половиной тысяч научных трудов, включая Талмуд и Библию, и кардинала Меццофанти, куратора Ватиканской библиотеки, жившего в девятнадцатом веке и изучившего сто восемьдесят шесть языков и семьдесят два диалекта. Более того, глаз Барретта обладал свойством фотоаппарата навсегда запечатлевать увиденное. Майк Барретт мог прочитать наизусть большую часть свода законов Хаммурапи, завещание Шекспира и эпитафию сэра Джона Стрейнджа («Здесь лежит честный адвокат по имени Стрейндж»), Второе его уникальное качество — любознательность. Он получал удовольствие от всевозможных загадок, тайн, игр. Майк знал, что идеально подходит для поприща адвоката, но особенно его привлекала в этой профессии возможность бросить вызов другим людям. По сравнению с юриспруденцией литература казалась простым развлечением и как бы размораживанием прошлого.

Но несмотря на достоинства, лежащие на поверхности, в глубинах характера коренились изъяны и определенные недостатки. Майк прекрасно знал о них, потому что часто размышлял о своем характере часа в три утра. Он был искушенным адвокатом, но ему не хватало денежного чутья и хватки. Будучи созидателем по своей природе, он стеснялся рекламировать себя, стеснялся почивать на лаврах, когда удавалось их снискать Он был слишком задумчивым и интеллигентным, может быть чересчур склонным к самоуничижению, чтобы публично рекламировать себя или свою роль в делах. Майк Барретт не был ни экстравертом, ни интровертом, скорее уж противоречивой натурой. Наверное, часто думал Барретт, когда он остался один, пострадало его эго.

Барретт сомневался, что руководители, Тэйер и Тёрнер, когда-либо считали его уникальным человеком. И хуже всего — да, хуже всего для него было то, что он и сам не верил в полезность своей работы, в ее важность, считал ее лишь средством, с помощью которого можно жить как хочется. И как ни старался он скрыть этот недостаток рвения, руководство, будто чуткий радар, прекрасно улавливало его. Положение складывалось, по мнению Майка, такое же, как если бы Генри Дэвид Торо в конце концов стал адвокатом по налоговым делам.

Он зашел в тупик, решил Майк, несколько месяцев тому назад. Работа стала утомительной и скучной, подобно однообразному ежеутреннему пробуждению, а Лос-Анджелес, как однажды выразилась родственная душа, был, «черт побери, простым чередованием прекрасных дней». С отчаяния Барретт даже обратился за помощью к психоаналитику, но четыре пятидесятиминутных сеанса не прогнали ощущение бесполезности жизни. Ему совсем не хотелось обсуждать своих умерших родителей или по-настоящему углубляться в свое нездоровое подсознание. Поэтому на пятый сеанс Барретт не пошел.

Потом однажды вечером будто рассеялся туман и пробился проблеск надежды, а еще через несколько недель случилось маленькое чудо, быстро переросшее в большое.

Сначала надежду подал Эйб Зелкин, превратившийся к тому времени в видного члена лос-анджелесского общества с большими связями. Эйб решил уйти из американского союза гражданских свобод и открыть собственную фирму. Он надеялся на приток клиентов, о которых они с Барреттом когда-то мечтали, и дел, которые обогатят их как духовно, так и материально. Как всегда, особенно его привлекала возможность бросить вызов несправедливости, бесчеловечности и безжалостному эгоизму. Для открытия фирмы Зелкину был нужен партнер, и он хотел, чтобы этим партнером стал Барретт.

Предложение снова обрести молодость и бодрость и наполнить дни полезными делами взволновало Барретта. Он станет независимым, оживет, вновь начнет помогать людям. У него будет все, за исключением того, о чем он так долго мечтал и чего так жаждал, — богатства, которое дарило власть.

Барретта очень заинтересовало предложение Эйба Зелкина, но все же он заколебался и решил хорошенько его обдумать. Он хотел быть уверенным в правильности своего следующего хода. Да, стать адвокатом от идеализма очень заманчиво. Зелкин сказал, что можно не спешить с ответом, поскольку ему самому необходимо закончить кое-какие дела. И только потом Барретт должен дать ответ. Если он будет положительным, они создадут свою фирму.

Эту надежду ему подарил Зелкин. А четыре недели спустя, как голубое видение из тумана, возникло предложение Осборна. Тогда-то Майку Барретту и стало казаться, что он наконец добился своего.

Сейчас он словно очнулся от сна и с удивлением обнаружил, что свернул с Уилширского бульвара на бульвар Сан-Винсенти и почти добрался до дома. На Баррингтон-авеню он притормозил возле «Торселло» (владелец здания запомнил свой медовый месяц в Италии на всю жизнь), шестиэтажного дома с бассейном во внутреннем дворике. Майк снимал здесь трехкомнатную квартиру.

Барретт въехал в подземный гараж, вылез из машины и посмотрел на часы. До встречи с Зелкином оставался час, уйма времени, чтобы вновь принять душ, переодеться в более легкий костюм и отрепетировать то, что он должен сказать Зелкину.

Он обошел машину, нагнулся, вытащил картонную коробку, словно тяжелую ношу прошлого, и живо отправился к лифту, который поднял его на третий этаж «Торселло». Пройдя по коридору, открыл дверь и поставил коробку в темный чулан.

Жалюзи на окнах были опущены, и в квартире царила прохлада. Квартира показалась менее удобной и более чужой, чем раньше, но, с другой стороны, стала красивее. И это тоже благодаря Фей, которая, как большинство богатых женщин, которым некуда девать время, обладала задатками декоратора. Впервые увидев его мебель, она возмутилась: «Ну и вкусы у этих домовладельцев! Из какого века эта мебель? Ранний Сан-Фернандо Вэлли?» Вскоре старый продавленный диван был заменен дорогой копией строгой софы в стиле «чиппендейл», стены обтянуты тканью, лампы утоплены в потолок; в одном углу появились стол с откидной крышкой конца Викторианской эпохи и французский стул орехового дерева в деревенском стиле. После первого стремительного налета неуклонное наступление хорошего вкуса получило продолжение. Майк Барретт смирился с кофейным столиком из стали и стекла, слишком низким, чтобы использовать его по назначению. Об этот столик он лишь то и дело спотыкался по утрам, отчего окончательно просыпался. И самое последнее новшество: телефон был спрятан в резной деревянный шкафчик, который попал на улицу Декораторов в Лос-Анджелесе из парижской Свисс-Вилидж. На нем стояла лампа и две хрупкие фарфоровые вазочки, сделанные в Лиможе. Когда Майк был один, как сейчас, он менял местами вазы и телефон.

Поставив вместо телефона в шкаф вазы, он набрал номер телефонистки в холле.

— Это Майк Барретт. Мне кто-нибудь звонил?

— О, я рада, что вы вернулись, мистер Барретт. За последние полчаса было два очень важных междугородных звонка от мистера Филиппа Сэнфорда из Нью-Йорка. Он просил вас немедленно перезвонить и оставил свой служебный и домашний телефоны.

— Ну-ка, посмотрим. Сейчас в Нью-Йорке только двадцать минут четвертого. Наберите его контору.

Встав с софы, Майк снял и отбросил в сторону рубашку, потом отправился на кухню выпить. Готовя напиток, он думал о Филиппе Сэнфорде. Его звонки всегда отличались двумя странностями. Он звонил очень редко, всего несколько раз в год, и только вечером. Звонил он обычно просто так, как подтверждение того, что старая дружба не забыта. Бедняга Сэнфорд получал мало душевного тепла от жены, а его отец-тиран вообще не знал, что это такое. Но сегодняшние утренние звонки отличались от обычных. Во-первых, рано, во-вторых, срочные. Барретт задумался, с чего бы это.

Отпивая шипучий напиток из корнеплодов, приправленный мускатным маслом, Барретт вспоминал давнего приятеля и их дружбу, которая была гораздо старше дружбы с Эйбом Зелкином, хотя и не такой легкой. После Гарварда, когда они с Филиппом приехали в Нью-Йорк, Барретт стал фанатично помогать другим, а Сэнфорд начал работать редактором в знаменитом издательстве своего отца. В то время Майк часто встречался со своим товарищем по комнате в общежитии. Он не только любил Фила, но и многим был ему обязан. Сэнфорд помогал ему в тот трудный год после смерти матери. Даже когда Сэнфорд женился, они продолжали регулярно раз в неделю обедать в ресторане «Барокко» и время от времени ходили на спортивные состязания в Мэдисон-сквер-гарден. После переезда в Калифорнию Барретт видел Сэнфорда всего раз пять, и эти встречи оставили не очень приятные воспоминания. Фил всегда делался угрюмым, когда говорил о жене и двух детях. Он очень переживал и по поводу своего бесправного положения в «Сэнфорд-хаус», где отец правил единолично.

Три с небольшим месяца назад, когда Майк Барретт прилетел на день в Нью-Йорк по какому-то делу, они поужинали в «Оук-рум» в «Плазе». Эта встреча прошла веселее, чем обычно. За время между этой и последней встречей жизнь Сэнфорда очень изменилась. Впервые он получил возможность показать, на что способен. Тогда, в ресторане, его переполняло не только беспокойство, но и воодушевление.

У гиганта издательского дела, Уэсли Р. Сэнфорда, отца Фила, внезапно случился сердечный приступ. Хотя приступ был легким, он стал весьма недвусмысленным предостережением, и Сэнфорд-старший решил уйти в отставку. Этот больной седой исполин, при котором «Сэнфорд-хаус» давно превратился в покровителя и открывателя дарований, писателей, награжденных Нобелевскими, Пулитцеровскими и Гонкуровскими премиями, посчитал, что издательство осталось без головы. На своего единственного наследника, Фила, могучий Уэсли всегда смотрел снисходительно и даже с презрением. Создалось впечатление, будто он, добившийся всего в жизни собственными руками, давно разуверился в возможности родить подобного себе отпрыска. Он считал своего сына ничтожным слюнтяем, неопытным, вечно поющим за упокой. Такое мнение отца угнетало Фила, а то, что он так долго сносил грубое обращение и не уходил из издательства, оказало влияние и на его жену, которая тоже стала считать Фила бесхребетным слабаком.

Слухи о том, что Уэсли Р. Сэнфорд оставил свое процветающее издательское дело, быстро долетели до Уолл-стрит. Огромные коммуникационные конгломераты, пытающиеся расширить сферу своих интересов, очень хотели купить прибыльное и престижное издательство. Едва придя в себя после приступа, Уэсли Р. Сэнфорд стал подумывать о его продаже. Но тут к его постели пришел единственный сын, который впервые в жизни попросил отца дать ему шанс. То ли болезнь лишила Уэсли Р. Сэнфорда твердости, то ли он давно ждал такой просьбы от наследника, так или иначе, старик севшим голосом ответил сыну, что даст ему попробовать.

Уэсли Р. Сэнфорд дал сыну два года, чтобы тот доказал, что способен стать независимым издателем. Если за это время престиж фирмы вырастет, она останется собственностью семьи, Филипп станет ее президентом, а потом и владельцем. Если же Филипп не сумеет добиться успеха и наломает дров, его отстранят от руководства компанией и она будет продана.

Не привыкший принимать независимые решения и командовать, Филипп Сэнфорд начал карьеру неудачно. Из двадцати книг, изданных за первый год, почти все провалились. Остальные едва покрыли затраты, и лишь несколько принесли маленькую прибыль. Ни одну из них нельзя было как-то отметить и уж тем более назвать бестселлером. Ни одна из них не попала в какой-нибудь книжный клуб и не была допечатана позже в бумажной обложке. В конце концов Филипп Сэнфорд впал в черное отчаяние и, осмелев из-за этого, решил попытаться обрести полную самостоятельность. Он надумал издать то, что хотел, а не то, что нравилось отцу. Филипп приобрел права на повесть, которую с восхищением прочитал, возвращаясь морем из Гавра в Нью-Йорк. Эта книга была под запретом не только в англоязычных странах, но и во всем мире. Она называлась «Семь минут», и на нее Филипп поставил все свое будущее.

Во время последнего нью-йоркского ужина Сэнфорд с увлечением расписывал достоинства «Семи минут». Впервые современный общественный климат благоприятствует появлению такой книги, утверждал он. Западный мир, который наконец-то принял «Любовника леди Чаттерлей» и «Фанни Хилл», достаточно созрел, чтобы принять и «Семь минут». Книга уже печаталась в типографии, и интерес к ней в издательском мире рос не по дням, а по часам. Она обещала стать супербестселлером. После этого успеха Сэнфорд получит издательство, обеспечит себе будущее и станет свободным человеком. Почти весь ужин Фил проговорил о себе, и на то, чтобы поинтересоваться, как дела у Барретта, осталось всего десять минут. Майк пожаловался на свою несостоявшуюся карьеру у Тэйера и Тёрнера, а единственными лучиками света назвал предложение Эйба Зелкина и свою любовь к дочери Уилларда Осборна.

И вот сегодня Сэнфорду неожиданно понадобилось срочно о чем-то поговорить. Майк, хорошо знавший характер друга, с любопытством гадал, к чему такая спешка.

В этот миг зазвонил телефон.

— Алло? — сказал он, снимая трубку.

— Майк? — Это был голос не секретарши, а самого Сэнфорда, который сразу взял трубку, что лишний раз подчеркивало важность разговора. — Это ты, Майк?

— Я. Как поживаешь, Фил? Извини, что тебе пришлось столько раз звонить. Я недавно вернулся домой. Как дела?

— Как обычно, как обычно, если ты имеешь в виду семью. Я звоню по делу. Майк, я очень рад, что ты быстро перезвонил.

Барретт сразу заметил, что Фил нервничает и суетится, а это было очень на него непохоже.

— Ты говоришь таким тоном, будто что-то случилось. Я чем-нибудь…

— Да, ты можешь помочь мне.

— Выкладывай.

— Майк, помнишь, во время нашей последней встречи я рассказывал, как неудачно прошел у меня первый год? Я имею в виду мои собственные книги, а не книги Уэсли Р.

Барретт знал, что Фил всегда называл отца Сэнфорда-старшего Уэсли Р. и никогда — «отцом».

— Да, но у тебя тогда было такое оптимистическое настроение…

— Вот именно. Потому что у меня есть одна книга, «Семь минут» Дж Дж Джадвея, на которую я поставил. Или все, или ничего! Помнишь?

— Помню, — подтвердил Барретт. — Книга, которую тридцать пять лет боялись издавать. Я видел твое рекламное объявление в воскресной газете. Потрясающе!

— Ты получил книгу? — встревоженно поинтересовался Сэнфорд. — Я послал тебе авиапочтой сигнальный экземпляр.

Взгляд Барретта виновато переместился на дверь в спальню. Он получил книгу около трех недель назад, но она до сих пор лежала неоткрытая на столике рядом с его двуспальной кроватью. Майк собирался прочитать ее и поздравить друга с успехом, но за эти три недели в его жизни произошло столько важных событий, что у него просто не дошли до нее руки. Черт бы побрал добрые намерения!

— Да, я получил ее, Фил. Она лежит рядом с кроватью. Каждый день я собираюсь поблагодарить тебя и пожелать успеха, но у меня дел по горло. Я просмотрел книгу и согласен, что она супербестселлер.

— Все верно, — возбужденно согласился Сэнфорд. — Судя по всему, она станет самой сенсационной книгой года, а может, самым большим бестселлером десятилетия. Ты даже понятия не имеешь, что сейчас творится в книжных магазинах. Мы еще не объявили официально о ее выходе в свет и тем не менее вышли на второе место по количеству заявок. При тираже двести тысяч экземпляров уже набрали заказов на сто тридцать тысяч. Понимаешь, что это значит, Майк? Черт, ты должен разбираться в книжном деле после стольких лет знакомства со мной. Обычно, когда дело касается первого издания неизвестного писателя, а в случае с Джадвеем это именно так, печатают не больше четырех тысяч экземпляров. Продавцы могут насобирать тысячи две заказов. Ты отправляешь их, но это еще не значит, что ты уже продал две тысячи книг. Через год, в лучшем случае через полгода реализуется штук семьсот пятьдесят. Это самая темная часть книжного бизнеса. Огромное количество критических рецензий и рекламных кампаний практически мало что значат. Очень редко, раз в несколько лет, если издателю очень повезет, попадается «блокбастер», бестселлер, и тогда первая же книга неизвестного писателя продается с реактивной скоростью. «Семь минут» относятся именно к таким бестселлерам. Одни запреты на ее издание уже стали достаточной рекламой, не говоря о криках, что это непристойная книга. Кстати, все совсем наоборот. Сейчас впервые за тридцать пять лет люди смогут прочитать ее и сами судить о ее нравственных достоинствах. Итак, у нас теперь заказов на сто тридцать тысяч экземпляров, и, я уверен, мы реализуем все двести уже через неделю. И это только начало, Майк. Как только она появится в книжных магазинах по всей стране, люди начнут говорить о ней, обсуждать, ажиотаж будет постоянно поддерживать спрос. Мы сможем продать триста… четыреста тысяч через несколько месяцев. Все это как минимум. Потом объявим конкурс на самое выгодное предложение на переиздание ее в мягкой обложке. Когда издатели увидят, что читатели приняли ее, они начнут просить у нас продать право на переиздание, что сразу же может принести миллион долларов, не говоря уже о будущем. «Сэнфорд-хаус», купив авторские права, получает еще пятьдесят процентов прибыли от продажи ее в мягкой обложке. Понимаешь, что я имею в виду, Майк? Здесь не видно предела. Знаешь последние цифры по «Любовнику леди Чаттерлей»? В твердом переплете и мягкой обложке ее продали более шести миллионов экземпляров, а сейчас цифра, скорее всего, приближается ко всем семи. А наши «Семь минут», возможно, похлеще «любовника». Ты знаешь, при каких обстоятельствах мне удалось оказаться во главе издательства. Ты знаешь, что это для меня значит, Майк. Никто, кроме тебя и моих родных, не знает этого.

Почти истерический поток слов внезапно остановился, и в трубке стало раздаваться только тяжелое дыхание.

— Да, знаю, — согласился Барретт. — Мне кажется, ты наконец добился своего.

— Я добьюсь своего, Майк, если ничего не случится.

— Но что может… — автоматически начал Барретт.

— Цензура, — прервал его Фил Сэнфорд. — Я ничего не добьюсь, если полиция не позволит магазинам ее продавать, а читателям — покупать. Если это произойдет, я не только не добьюсь никакого успеха, но потерплю полное фиаско. Уэсли Р. даст мне под зад так же, как моя красавица Бетти. Я лишусь своего дела и своих детей. У меня не останется средств к существованию, кроме фонда матери, а этого страшно мало, поверь мне, Майк.

Барретта начали немного раздражать дурные предчувствия друга.

— Фил, ты издаешь хорошую книгу и почему-то ждешь беды, когда ею даже не пахнет. Слишком мало шансов, что цензура запретит продавать «Семь минут». Мы сейчас живем совсем в другое время, когда все знают, что у королев тоже есть бедра, и не только бедра, но и кое-что другое. В каждой аптеке сейчас можно купить «Фанни Хилл». Помнишь, как мы зачитывались в юности копиями, сделанными на ротаторе? Помнишь «эту роскошную щель в женской плоти, которая приветствует приятный, обросший волосами мужской орган»? А помнишь, как в «Леди Чаттерлей» Конни «обняла его белые стройные бедра и привлекла его к себе так, что ее раскачивающиеся груди касались кончика взметнувшегося вверх фаллоса»? И этого продано… сколько, ты сказал?., шесть или семь миллионов экземпляров. Значит, жизнь изменилась и так будет продолжаться вечно или до тех пор, пока людям не надоест и они опять не вернутся в век многоточий и примечаний. Но если это произойдет, то в далеком будущем, а не сейчас. Люди перестали бояться секса, особенно когда его описывают с искусством.

— Книгу Джадвея запрещали не просто из-за секса, — прервал Сэнфорд, — а потому что об определенном сексе нельзя говорить.

— Мне наплевать, в чем там дело, — ответил Барретт. — Множество специалистов, тайком прочитавших твои «Семь минут», публично заявили, что это произведение искусства. У тебя не будет проблем. Ты ждешь проблем, которых не существует.

— Подожди, Майк, я к этому и веду. Поэтому я и пытался найти тебя. Понимаешь…

Внезапно Барретт как бы прозрел. Его друг привык жить в будущем, рисовать грядущие успехи и неприятности так же, как некоторые люди — прошлые. Это был один из самых неприятных недостатков Сэнфорда, ибо он не позволял ему честно говорить о настоящем.

— Одну секундочку, Фил, — прервал друга Майк. — Ты не раз повторял, что все будет в порядке, если ничего не случится. — Барретт сделал паузу и спросил через пару секунд: — Что-нибудь случилось?

— Да, — почти мгновенно ответил Сэнфорд.

— Почему ты сразу об этом не сказал?

— Я хотел объяснить, как важна для меня эта книга.

— Что случилось?

— Пару часов назад в вашем городе за продажу «Семи минут» арестовали одного владельца книжного магазина. Возможно, я и преувеличиваю, потому что нервничаю. Скорее всего, это ерунда, но я хочу убедиться в этом на все сто процентов.

— Ладно, рассказывай.

— Нашему агенту в Калифорнии в панике позвонил владелец книжного магазина… Сейчас посмотрю, у меня все записано… Бен Фремонт, владелец «Бен Фремонт бук эмпориум» в Оуквуде. Даже не знаю, где это.

— Это в западном Лос-Анджелесе, между Уэствудом, Брентвудом и Санта-Моникой, ровно в десяти минутах езды от меня. Оуквуд не город, но и не обычный район Лос-Анджелеса, он входит в округ Лос-Анджелес. Там живет довольно много преуспевающих дельцов. Ладно, рассказывай дальше.

— С Фремонтом у нас неплохие отношения, но, поскольку он мелкий продавец, у него нет адвоката. Поэтому он обратился за помощью к нашему агенту, и, конечно, мы должны ему помочь. Агент позвонил мне, а я — тебе. В Оуквуде есть группа под названием ОБЗПЖ — Общество борьбы за праведную жизнь, и их президент, миссис Сент-Клер, прочитала «Семь минут» и немедленно заявила протест окружному прокурору Лос-Анджелеса. Оуквуд, видимо, подпадает под его юрисдикцию.

— Правильно. Районы, которые не имеют статуса городов, находятся в ведении окружного прокурора и шерифа.

— Окружной прокурор зарегистрировал протест миссис Сент-Клер и, в свою очередь, потребовал от шерифа немедленно провести расследование. Шериф подготовил рапорт, и прокурор приказал ему сегодня утром послать двух человек из отдела по борьбе с проституцией арестовать Бена Фремонта. Они изъяли все оставшиеся у него экземпляры «Семи минут», около восьмидесяти книг.

— Так. Еще что-нибудь?

Сэнфорд быстро описал арест Фремонта, о котором тот рассказал агенту издательства.

— Фремонт уже несколько часов сидит в тюрьме и ждет, что его отпустят под залог, — продолжал он. — Необходимо, чтобы его немедленно выпустили. Мы готовы заплатить любые деньги. Я бы послал к вам своего адвоката, но на это уйдет много времени. К тому же мои адвокаты не знают калифорнийских законов. Мне нужен человек в Лос-Анджелесе, который смог бы начать действовать немедленно и который знает, что к чему в вашем городе. И чтобы он понимал, что значит для меня эта книга. Майк, я не могу позволить сделать из этого маленького дела громкий процесс. Я хочу, чтобы его быстро закрыли. Тогда все в книжном бизнесе будут знать, что мы готовы защищать каждого продавца, каждую книгу. Тогда все безбоязненно будут ее продавать. Не исключена возможность еще одного-двух мелких арестов, похожих на этот. И нам придется защищать этих людей точно так же. Мы обязаны добиться того, чтобы «Семь минут» продавали в больших городах. Через несколько недель, когда она получит всеобщее признание, никакие правоохранительные органы не посмеют мешать нам. Мы будем в безопасности. Поэтому я и хочу погасить этот мелкий скандал в самом зародыше, чтобы как можно меньше просочилось в газеты. Естественно, я сразу подумал о тебе, Майк. Я знаю, что у тебя есть работа, но, если бы ты смог…

— Я ушел от Тэйера и Тёрнера сегодня утром, Фил. Мне предлагают значительно более выгодное место. Я тебе обо всем расскажу как-нибудь в другой раз. У меня как раз есть свободное время, и я тебе с радостью помогу.

— Замечательно! Просто замечательно, Майк! Мне нужен человек, который знает, как много эта книга для меня значит. Уверен, что ты за вечер все сделаешь.

Барретт взял ручку и блокнот.

— Ты сказал, что Бен Фремонт в тюрьме? Нужно сегодня же найти залог. Что, по-твоему, он должен сказать?

— Ты имеешь в виду «виновен» или «невиновен»?

— Да. Если он не признает себя виновным, не избежать суда.

— Господи, только не это! Я хочу быстро и тихо вызволить его из тюрьмы, чтобы остальные увидели, что им нечего беспокоиться. И самое главное, чтобы было как можно меньше шума.

— Тогда нам придется признать себя виновными. Насколько я помню, распространение порнографии в Калифорнии первый раз считается мелким правонарушением и наказывается штрафом в тысячу долларов плюс пять долларов за каждый предмет, пропагандирующий порнографию. У Фремонта конфисковали восемьдесят книг, значит, еще четыреста долларов. Итого, тысяча четыреста. Еще можно загудеть на шесть месяцев в тюрьму. Второй арест за распространение порнографии считается уже уголовным преступлением и наказывается штрафом в две тысячи долларов плюс те же четыреста и годом в тюрьме. Это ведь первый арест Фремонта?

— Второй, Майк, второй. Его уже задерживали… не знаю, когда, но очень давно, потому что он сам забыл, когда… Тогда у него был маленький магазинчик в другом районе Лос-Анджелеса. Его арестовали за продажу неприличных журналов. Если продажу «Семи минут» признают уголовным преступлением, ему грозит целый год в тюрьме? Я не могу позволить, чтобы продавец, торгующий нашими книгами, сидел в тюрьме так долго.

— Тем не менее или это, или суд, — повторил Барретт.

— Суд еще хуже, — застонал Сэнфорд.

— Существует еще одна возможность, — заявил Барретт. — Если этот арест не получит большой огласки…

— Я почти уверен в этом.

— В таком случае, может, мне удастся быстро и тихо уладить все дело. Фремонт признает себя виновным, заплатит штраф, но взамен получит отсрочку от тюрьмы.

— Было бы замечательно!

— Думаю, я смогу провернуть это. Наш окружной прокурор, Элмо Дункан, очень покладистый человек. Он реалист и хорошо знает, когда нужно давать, а когда — брать. Поэтому мне кажется, что с ним можно будет договориться. Я знаком с ним не по работе. Мы встречались два-три раза на вечеринках у Уилларда Осборна. Думаю, он помнит меня и то, что у меня роман с дочерью Осборна. Надеюсь, все это заставит его проявить благоразумие.

— Майк, ты даже не догадываешься, как я буду признателен…

Барретту захотелось прервать Сэнфорда и сказать, что это не услуга, а маленькое возвращение долга, о котором он не забыл. Но Барретт промолчал.

— …потому что я по-настоящему волнуюсь. Сейчас мне стало легче. Майк, ты творишь чудеса.

— Пока я ничего еще не сделал, — кисло возразил Барретт. — Я очень надеюсь уговорить окружного прокурора пойти на сделку. Знаешь что? Я позвоню Элмо Дункану и попытаюсь договориться о встрече сегодня после обеда. Потом найду знакомого поручителя для залога на Хилл-стрит, чтобы он вызволил твоего продавца… — Майк Барретт делал пометки в блокноте. — Бен Фремонт из Оуквуда, правильно? Узнаю точно, что произошло, что он сказал, и постараюсь успокоить его. Потом отправлюсь на встречу с прокурором. Как только добьюсь от него чего-нибудь реального, сразу позвоню тебе. Скорее всего, это будет завтра.

— Как скажешь, Майк. Действуй, как хочешь, раз взялся за дело.

— Взялся. Через сорок восемь часов эта история будет забыта.

— Спасибо, Майк.

— Буду держать тебя в курсе.

Положив трубку, он задумчиво осушил стакан. Отставив его в сторону, почувствовал, что проголодался. Потом вспомнил, что обедает с Эйбом Зелкином. Они договорились встретиться в «Браун дерби» в Беверли-Хиллз. Место устраивало обоих, так как ресторан находился в двадцати минутах езды от квартиры Барретта и всего в пятнадцати — от новой конторы Зелкина в высотном здании в Беверли-Хиллз.

Перед тем как звонить поручителю и окружному прокурору, Майк решил позвонить секретарше Эйба и попросить, чтобы та перенесла обед на полчаса позже и чтобы Зелкин захватил с собой фотокопии той части уголовного кодекса Калифорнии, в которой говорится о распространении порнографии. По крайней мере, это позволит Майку как-то оттянуть время, прежде чем придется сказать правду. Как ему хотелось просто взять да и объяснить, как обстоят дела: «Эйб, послушай, честность и бедность — хороши, очень хороши, но, поверь мне, Эйб, честность и богатство лучше, гораздо лучше».

Интересно, поймет Зелкин или… хотя бы простит его?

Они сидели в удобной полукруглой кабине под карикатурами актеров в рамках, допивали коктейли и почти не разговаривали о деле. В «Браун дерби» было шумно, и Барретт с Зелкином относились к числу совсем немногих молчаливых посетителей.

Майк Барретт притворялся, будто перечитывает фотокопии параграфа уголовного кодекса Калифорнии, и краешком глаза видел, как Зелкин, пьющий маленькими глотками мартини, изучает огромное меню. Он казался веселым, и от этого Майк только острее чувствовал свою вину. Конечно, Барретт знал, что Зелкин всегда выглядит расслабленным, веселым и невинным, но внешний вид был обманчивым, потому что под этой маской скрывался тиф. Особенно это бросалось в глаза, когда Зелкин расследовал дело, в которое верил. Барретт когда-то давно обнаружил (и сейчас вспомнил об этом), что голова Зелкина похожа на маленькую тыкву, украшенную черной шевелюрой и крошечным, похожим на яйцо носиком, который торчит из-под больших очков с черными дужками. Эйб Зелкин был полным человечком небольшого роста, с вечно засыпанными сигаретным пеплом лацканами. Крупные мужчины всегда считали его беззащитным, крупные женщины смотрели на него, как на сына, но ни те, ни другие не понимали, что этот человек, похожий на игрушку, не уступает сообразительностью компьютерам.

Зелкин обладал двумя немного странными чертами характера: он был кристально честен по отношению к другим и к самому себе, независимо от последствий, и никогда не ругался. Эйб очень редко употреблял бранные слова (в состоянии сильного потрясения он обычно пользовался неуклюжими ругательствами из дешевой литературы). Еще одна его странность заключалась в том, что он любил защищать билль о правах от любых посягательств. Он разделял опасения Верховного судьи Уоррена, который однажды заметил, что, если бы Конгрессу сегодня представили билль о правах, едва ли он был бы там принят.

К ним подошел официант.

— Вы готовы сделать заказы, джентльмены?

— Как ты, Майк? — Зелкин опустил меню. — Хочешь еще коктейль?

— С меня хватит, — ответил Барретт, накрывая ладонью стакан с виски и водой. — Давай поедим. Что ты будешь?

— Я бы много чего выбрал. — Эйб Зелкин печально посмотрел на свой торчащий живот. — Вчера вечером младшая дочь забралась ко мне на колени, похлопала по животу и спросила: «Папа, ты беременный?» Где, черт побери, она узнала это слово: у какой-нибудь прогрессивной няньки или по телевизору? Однако я действительно растолстел. — Он пожал плечами и посмотрел на официанта. — Парную отбивную средних размеров без гарнира и черный кофе.

— Два кофе, — сказал Барретт. — А мне салат с острым соусом.

Официант отошел от столика. Они остались одни, но Барретт еще не был готов сказать правду. Он мимоходом упомянул звонок Фила Сэнфорда и арест Бена Фремонта. Майк по-прежнему радовался, что Фил позвонил, поскольку дело Фремонта помогало отсрочить серьезный разговор. Он поднял фотокопии.

— Голова кругом идет от того, как здесь определяется непристойность. Четких критериев нет.

— Ричард Ках, — ухмыльнулся Зелкин, — помощник окружного прокурора в Нью-Йорке, однажды заметил, что определять непристойность так же бесполезно, как пытаться прибить гвоздем к дереву заварное пирожное. А судья Кэртис Бок назвал определение непристойности сродни попытке крепко схватить вывалявшуюся в луже свинью. Но мне больше нравится судья Стюарт. Он однажды заявил, что не может сформулировать понятие непристойности, но сразу распознает ее, как только столкнется с ней.

— Возможно, — с сомнением произнес Барретт. — Лично мне больше нравится Хавелок Эллис: как можно описать понятие настолько туманное, что оно содержится не в самой вещи, а существует в голове человека, который созерцает ее? Показываешь одному картинку обнаженной женщины, и он говорит: это искусство. Потом показываешь другому и получаешь ответ: грязная порнография.

— Мой дорогой Майк, голая женщина — всегда искусство.

— Эту задачку ты решил сразу, — рассмеялся Барретт. — Хотелось бы, чтобы все было так же просто и с книгой. У нас есть Сэнфорд, который, несмотря на денежную заинтересованность, искренне верит в чистоту книги Джадвея. У нас также есть Элмо Дункан, который стоит на страже общественного спокойствия и который самим арестом Фремонта объявил «Семь минут» неприличной книгой. С одной стороны — Сэнфорд, считающий, будто «Семь минут» имеют общечеловеческую ценность, с другой — Дункан, твердящий, что книга будит только… как это называется?.. ах да, «постыдный интерес» к сексу и «начисто лишена социальной значимости». А наш бедный продавец безнадежно застрял посередине.

Зелкин допил мартини и заметил:

— Иногда хороший процесс и апелляция, которая может за ним последовать, оказываются важным шагом к выработке более четких критериев.

— Только не на этот раз. Я знаю, что Сэнфорд не хочет суда, но ему не нравится и то, что Фремонт признает себя виновным. Он просто хочет, чтобы все закончилось тихо и мирно. Мне кажется, он прав. Во всяком случае, у меня в полчетвертого встреча с окружным прокурором. — Барретт сделал паузу. — Надеюсь, за рабочим столом с ним так же приятно, как и за обеденным.

— Ты его хорошо знаешь? — полюбопытствовал Эйб Зелкин.

— Естественно, мы не называем друг друга по имени. Просто он несколько раз был гостем на ужинах у Осборна, где присутствовали и мы с Фей.

— Это тебе не повредит.

— Нет, нет… — Барретт посмотрел на собеседника. — А ты его хорошо знаешь?

— Дункана? О, неплохо! Мы не закадычные друзья, но после его избрания прокурором, когда я еще работал в союзе гражданских свобод, мы неоднократно встречались и в суде, и за его пределами. — Зелкин развернул салфетку и накрыл ею колени. — Он мне нравится. Не знаю, смогу ли я сообщить тебе что-нибудь полезное. Хочешь знать его достоинства? Герой Вьетнама, два Пурпурных Сердца. Тридцать два года, хороший семьянин, имеет четырех детей, способный адвокат, честный, справедливый, откровенный. Великолепный оратор, замечательно выступает по телевидению, прямой и решительный. Прирожденный политик. Знает, что всегда выйдет победителем. Когда его избрали окружным прокурором, это стало самой большой сенсацией в нашей местной избирательной истории. Элмо Дункан знает, что заслуживает большего. Ходят слухи, будто об этом известно и еще кое-кому. Одной большой шишке. Когда-нибудь слышал о Лютере Йерксе?

— «Глобал индастриз»? Авиация и электроника? Конечно. Я однажды читал о нем в «Форчун». О нем самом было мало, в основном речь шла о его миллионах и миллиардах. Я и не знал, что он живет в Калифорнии.

— Живет, живет, — кивнул Зелкин. — У Лютера Йеркса дворец в Малибу, тридцатикомнатный коттедж в Бель-Эйре и дом в Палм-Спрингсе. Ты не знаешь всего этого, потому что Йеркс не любит высовываться на поверхность. Он любит деньги и власть, но ему наплевать на славу. В этом есть глубокий смысл. Если верить хорошо информированным источникам, Йерксу захотелось иметь собственного сенатора в Вашингтоне, не сенатора от Калифорнии, а сенатора от Йеркса. Насколько тебе известно, наш нынешний сенатор Никелс попал в немилость к денежным мешкам вроде Йеркса. Говорят, Никелс начал кампанию в конгрессе за проведение расследования положения дел в авиационной промышленности. Он считает, будто они завышают стоимость правительственных контрактов. А Лютер Йеркс имеет этих контрактов больше, чем кто-либо другой. И ему не нравится, что какой-то любопытный сенатор пытается насолить. Как остановить подобное расследование? Конечно, убрать вожака. Избавиться от него и тем самым показать его соратникам, что может случиться с ними, если не одумаются. Но как избавиться от вожака, чтобы все было законно? Да просто найти кого-нибудь более привлекательного, сделать ему рекламу и обеспечить победу на выборах. И знаешь, кто этот «кто-нибудь»? Ты уже догадался, конечно. Элмо Дункан, прокурор округа Лос-Анджелес, который сейчас идет в гору. Естественно, у меня нет доказательств и все это просто слухи. Обрати, кстати, внимание, что наш окружной прокурор вдруг превратился в авторитет по всем вопросам, от «А» до «Я». В последние месяцы по телевизору или на митинге никого, кроме Элмо Дункана, и не увидишь. Короче, Майк, наш Дункан сейчас старается сделать так, чтобы понравиться всем, особенно сильным мира сего. Например, твой Уиллард Осборн Второй входит в их число, вместе с Фей. А ты жених Фей. Сейчас ты хочешь, чтобы Элмо оказал тебе маленькую услугу. Я думаю, ты получишь желаемое, так что можешь расслабиться.

— Мне уже полегчало, — сказал Барретт.

Зелкин снял очки и протер их салфеткой.

— С одной стороны, все же плохо, — пробормотал он, — что ты пытаешься замять арест Фремонта. Дойди дело до суда, оно послужило бы отличным трамплином для Зелкина и Барретта. Это наш хлеб, Майк, хорошее дело, в котором можно проявить себя. Обеспечивается дармовая реклама и все остальное. Но какого черта! — У нас впереди будет много других дел. — Зелкин надел очки и покосился на Барретта. — Ты уходишь от Тэйера и Тёрнера?

Барретт почувствовал, как к горлу подступил ком, и судорожно сглотнул.

— Я уже уволился, Эйб. Сегодня утром.

— Замечательно! — воскликнул Зелкин и захлопал в ладоши. — Почему сразу не сказал? К чему такая тайна?

На лбу Барретта появились капельки пота.

— Эйб, сначала позволь мне рассказать, попытаться объяснить… — решительно начал он.

— Извините меня, джентльмены. — Официант подкатил тележку, уставленную тарелками. — Простите, что так долго. Отбивная еще горячая, салат тоже.

Зелкин отбросил в сторону салфетку и выскользнул из кабинки.

— Подожди, Майк, — радостно попросил он. — Я хочу сбегать в комнату для маленьких мальчиков, а потом выслушаю твой рассказ. Я мигом. Ужасно хочется знать все подробности.

Барретт с несчастным видом смотрел, как его друг пошел в сторону бара.

Не обращая внимания на официанта, который расставлял тарелки, Барретт вновь сел, закрыл глаза и попытался осмыслить, что произошло и как это воспримет его друг… или бывший друг.

Все началось с дела Осборна.

Уиллард Осборн II, президент «Осборн энтерпрайсиз», имел крупные пакеты акций в четырнадцати теле- и радиостанциях Лос-Анджелеса, Финикса, Лас-Вегаса, Сан-Франциско, Сиэтла, Денвера и других городов на Западе. Его интересы только в этих станциях, не считая дополнительных вложений в кинокомпании, фирмы по производству пленки, развлекательные центры и отели, достигали сорока двух миллионов долларов. Хотя Осборн и не был Лютером Йерксом, супермагнатом, он жил, как говорится, на широкую ногу. Кроме денег он обладал честолюбием. Создавая собственную империю, Осборн вступил в сложные переговоры, чтобы сделать новое огромное приобретение. Но переговоры зашли в тупик из-за очень сложных проблем с налогами. Он обратился в фирму «Тэйер и Тёрнер». И Тэйер, и Тёрнер очень поверхностно разбирались в налогах и переложили работу, как обычно, на плечи своих подчиненных. Сколько человек занимались делом Осборна, Майк Барретт точно не знал. Он знал лишь, что должен отложить другие дела и уделить все время только проблеме Осборна.

Работа оказалась очень трудной. Приходилось вкалывать без перерывов и выходных, к вечеру страшно болела спина и раскалывалась голова. Как ни недолюбливал Барретт налоговое право, ему все же нравилось дело Осборна, поскольку оно подвело его вплотную к изнанке власти. Когда он видел, как цифры превращались в огромные особняки с королевскими садами, его силы удваивались, а усталость исчезала. Закончив работу, он с неохотой отдал свои предложения и выводы и вновь вернулся к проблемам других клиентов, людей тоже состоятельных, но не миллионеров.

О деле Осборна он вспомнил через несколько месяцев, примерно четыре месяца назад, когда старик Тэйер объявил на собрании, что их предложения помогли Осборну успешно заключить многомиллионную сделку в области средств массовой информации. И вот он, Тэйер, от себя лично и от имени Тёрнера хочет поблагодарить всех, кто участвовал в работе.

Через три дня старый Тэйер пригласил Майка в кабинет и, к удивлению Барретта, предложил ликеру. Он сообщил, что Осборн хотел бы поговорить с Барреттом сегодня после обеда, но не в «Осборн-тауэр-билдинг», а в своем доме севернее бульвара Сансет в Холмби-Хиллз. Когда Барретт поинтересовался, в чем дело, Тэйер после некоторых колебаний ответил, что Осборн просто захотел познакомиться.

— Думаю, вы найдете в нем занятного собеседника, — добавил он с легкой улыбкой.

После обеда Барретт отправился во владения Осборна. Несмотря на то что он уже приготовился увидеть роскошь, памятуя о рассказах коллег, которым посчастливилось побывать тут в ходе работы над делом Осборна, особняк, построенный в стиле испанской асиенды, превзошел все ожидания Майка. Как он слышал, Осборн перестроил дом, чтобы тот стал похож на плаза де Эспана в Мадриде. Барретт видел фотографии оригинала, но эта маленькая копия производила столь же внушительное впечатление. Подъездную аллею обрамляли яркие сады, а фасад украшали дорические колонны с красочными пилястрами.

Барретт, разинув рот, проследовал за безупречно одетой служанкой через огромный вестибюль, затем по длинному широкому проходу — в библиотеку с высоким потолком. Там, в окружении картин фламандских художников и под великолепной акварелью Гойи, его ждал Уиллард Осборн II, сидевший на диване около резного стола, поддразнивая дружелюбного волкодава. При появлении Барретта Осборн немедленно встал и пожал гостю руку. Это был высокий, печального вида седой аристократ с плотными ресницами и угловатыми чертами. Он жестом пригласил Барретта сесть на диван и присел рядом.

Потом медленно повернулся к Барретту и внимательно посмотрел на него.

— Итак, мистер Барретт, — после небольшой паузы начал он, — вам, наверное, интересно, почему я попросил Тэйера прислать вас сюда. Во-первых, я хотел познакомиться лично. Во-вторых, хотелось посмотреть на молодого человека, который помог мне сэкономить на налогах два миллиона долларов.

Когда Барретт услышал цифру, его брови поползли вверх. Осборн даже не попытался скрыть удовольствие.

— Все верно, мистер Барретт, — продолжал он. — Нелегко было выяснить, кто предложил рекомендации. Тэйер с Тёрнером хотели приписать все заслуги себе или своей фирме, но я не стал слушать эту ерунду. Когда я припер их к стене, они признались, что из всех предложенных идей именно ваша оказалась самой оригинальной и действенной и именно на ней основывались рекомендации фирмы. — Он помолчал. — Умный юридический совет, богатое воображение… в наши дни, когда кругом одни посредственности, редко встречаешь таких сообразительных молодых людей. Я хотел бы узнать, как вам пришла в голову сама идея. Но, может, сперва выпьем кофе?

Пока они пили кофе, их уединение нарушила Фей Осборн, дочь хозяина и единственный ребенок в семье. Она пришла прямо с теннисного корта, заглянула в библиотеку и напомнила отцу о какой-то встрече. Осборн представил дочь Барретту. Когда он рассказал ей, чем обязан Барретту, Фей решила посидеть с ними.

Следующие полчаса Барретту с большим трудом удавалось поддерживать беседу о налогах. Фей ни на миг не сводила с него взгляда. Создавалось впечатление, будто она холодно изучает его, как любительница лошадей, разглядывающая победителя дерби, которого скоро выставят на аукцион в качестве племенного жеребца. Что касается Барретта, то он был рассеян. Внимание его было приковано к безупречной фигуре Фей, к холодной красоте ее черт. Выгоревшие на солнце белокурые волосы были зачесаны назад и стянуты красной лентой. В античном лике девушки не было ни единого изъяна. Вырез полурасстегнутой белой блузки приоткрывал высокую грудь. Фей Осборн сидела, скрестив длинные стройные ноги. Наверное, лет двадцать восемь, подумал Барретт. Очевидно, закончила школу в Швейцарии. И несомненно, избалована.

После кофе и беседы Фей его проводила. У двери она сказала:

— Я пригласила в субботу на ужин интересных людей и хотела бы видеть и вас.

— С удовольствием.

— Хорошо. — Она посмотрела ему в глаза. — Вы кого-нибудь приведете с собой?

— Нет.

— Тогда приходите один. Я поменяю своего кавалера. Вы не откажетесь поухаживать за мной?

— Об этом можно только мечтать.

Так начался их роман. В последующие два месяца Майк зачастил в особняк Осборна. Он повсюду сопровождал Фей. Однажды вечером, по дороге в Холмби-Хиллз из филармонии, Фей попросила Барретта показать ей его квартиру. После двух коктейлей она прильнула к нему и призналась в любви. Барретт ответил, что тоже любит ее.

— Почему ты скрывал это? — прошептала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты меня никогда к себе не приглашал. И я еще не видела твою спальню.

— Боялся. Твое богатство обескураживало меня.

— А если бы я была секретаршей или продавщицей?

— Я бы раздел тебя на первом же свидании.

Ее рука погладила его бедро.

— Майк, сноб ты этакий, пожалуйста, раздень меня.

С этого вечера они стали встречаться четыре-пять раз в неделю. Иногда при этом присутствовал Уиллард Осборн II, и Барретт часто ловил на себе изучающий взгляд старика.

Занимаясь скучной работой в конторе, Майк предавался мечтам. Именно эти мечты и удержали его от утвердительного ответа месяц назад, когда позвонил Эйб Зелкин. Зелкин хотел знать, согласен он наконец стать его партнером или нет? До знакомства с Фей Барретт решил прекратить участие в этих крысиных гонках и согласиться на предложение Зелкина, но теперь засомневался. А вдруг он неправильно истолковал интерес к себе старшего Осборна и его роман с Фей — обычная причуда взбалмошной богатой девицы?

Он ответил Зелкину, что в конторе полно работы и что появилась перспектива повышения, потому он еще не решил, уходить или нет. Не мог бы Эйб дать ему еще немного времени? «Немного дам, — согласился Зелкин. — Но учти, я не могу долго ждать. Я написал заявление об уходе из АСГС и открываю собственную контору. Есть несколько славных парней, которые хотели бы стать моими партнерами, но никто из них не сможет сравниться с тобой. Послушай, я согласен месяц тянуть лямку один. Надеюсь, через месяц ты ответишь „да“. Буду ждать твоего звонка».

А Барретт все откладывал этот звонок на потом. Три дня назад он пришел к выводу, что, хотя его отношения с Фей — самые что ни на есть настоящие, надежды, связанные с ее отцом, все-таки призрачны. Он уже собрался было позвонить Зелкину и согласиться на его предложение, но день спустя позвонила Фей и передала просьбу отца приехать к ним вечером.

Осборн приглашал Барретта по делу. Большие надежды Майка выросли пуще прежнего, но он все-таки прогнал их прочь.

И вот вечером он опять сидит вдвоем с Уиллардом Осборном в библиотеке.

— Майк, — начал Осборн. — По-моему, вы достаточно проницательны, чтобы заметить мой интерес к вам. Я просто ждал подходящего момента для серьезного разговора. Сейчас время настало, и я принял решение. Вы, несомненно, слышали, как я обсуждал перспективы покупки телестудии «Мидуэст». Я могу приобрести ее, если утрясу налоговые проблемы. Мне необходим человек, который мог бы это сделать. Передо мной стоял выбор: повысить одного из моих старых служащих или взять нового. Я решил взять нового человека, но только с одним условием: он должен будет приступить к работе со следующей недели. Майк, не хотели бы вы стать вице-президентом «Осборн интепрайсиз» с окладом семьдесят пять тысяч долларов в год?

Наконец-то! Вот это удача!

После этого разговора Майк Барретт провел долгую бессонную ночь. Он бы чувствовал себя совершенно счастливым, если бы его не мучил один вопрос. Сейчас он вел дело, которое могло затянуться не на одну неделю, и обещал хозяевам не бросать его без их согласия. Вчера Майк рано явился на работу и принялся дожидаться Тэйера, а потом вошел в его кабинет и выложил фантастическое предложение Осборна. Слушая его, Тэйер несколько раз фыркнул. Когда Барретт умолк, ему показалось, что старик поднимет шум, но Тэйер просто сказал:

— Я пришлю к вам Магилла. Введите его в курс, чтобы он заменил вас. Завтра утром можете забирать свои вещи. Счастливо. Наша политика предписывает нам не стоять ни у кого на пути.

Тэйер сделал ударение на словах «ни у кого», и Барретт понял: старик имел в виду не его, а Осборна. Так этим утром он стал свободным человеком.

Он хотел немедленно позвонить Фей, потом ее отцу и по всей форме принять его предложение, но вместо этого позвонил Эйбу Зелкину и договорился о ланче, не набравшись храбрости отказать другу по телефону. Желание позвонить Осборнам не прошло, но верх одержали дисциплина и порядочность. Всему свое время. Сначала необходимо увидеться с Зелкином и покончить с этим неприятным вопросом. Ведь только после этого разговора он обретет настоящую свободу.

И вот он сидит за столом с Эйбом Зелкином.

Барретт медленно открыл глаза и с удивлением увидел улыбающегося Зелкина, сидящего напротив.

— Мне было интересно, когда ты выйдешь из транса, — сказал Эйб. — Для человека, у которого хорошие новости, ты что-то невесел. Или ты медитировал и передо мной лицо человека, который был в экстазе? Скажу тебе честно, Майк, я очень рад. — Он взял нож и вилку и принялся за мясо.

— Эйб, позволь мне…

— Да-да, извини. Ты собирался рассказать, как все произошло.

— Да, позволь мне все рассказать. — Майк поковырялся в салате, но не стал есть. — Все началось в тот день, когда я познакомился с Фей Осборн. Помнишь, я тебе рассказывал?

— Замечательная девушка Фей.

— Да, но сейчас я не об этом. Я хочу рассказать о ее старике. Не перебивай меня, Эйб. Дай договорить до конца, потому что я именно за этим и пришел.

Барретт осторожно заговорил, построив свой рассказ на воспоминаниях. Наконец он дошел до того момента, когда Фей позвонила и сказала, что отец хочет встретиться с ним. После этого Майк начал рассказывать о позавчерашнем разговоре с Осборном в библиотеке. Он старался не смотреть на Эйба, когда сообщил о предложенной должности вице-президента и семидесяти пяти тысячах долларов.

Как Майк ни старался, он не смог удержаться, чтобы не бросить взгляд на Зелкина, который поднял свою голову-тыкву от тарелки. Мышцы его лица, покрытые складками жира, напряглись, и Зелкин перестал жевать.

Решив, что больше нет смысла избегать взгляда этих обиженных глаз, Барретт посмотрел на Эйба.

— Я встречаюсь с Осборном завтра вечером и собираюсь принять его предложение. Извини, Эйб, но я просто должен сделать это. Как бы я ни хотел работать с тобой, такой шанс подворачивается только раз в жизни. У меня нет выбора, я не могу упустить этот шанс и обязан использовать его. Я… я надеюсь, ты попытаешься понять…

Зелкин растерянно промокнул губы салфеткой и сказал:

— Что я могу ответить, черт побери? Я не стану утверждать, что мое предложение в материальном плане можно сравнить с предложением Осборна. Наша фирма способна дать тебе лишь крохи по сравнению с его семьюдесятью пятью тысячами долларов. Ты можешь проработать тридцать лет и не получить семьдесят пять тысяч даже за три самых удачных года, не говоря уже об одном годе. И хотя я снял уютную контору, она покажется сараем по сравнению с тем, что может предложить Осборн. И клиенты… ты же знаешь, мы будем вести дела обиженных, обездоленных, а у Осборна тебе придется иметь дело с большими шишками. Вопрос в том, чего ты хочешь?

Барретт не мог позволить себе размякнуть.

— Я знаю, чего хочу, Эйб.

— Правда? Что-то я никогда не замечал в тебе уверенности, даже после ухода из «Гуд гавенмент инститьют». Тебя никогда не тянуло сыграть в игру «как быстро разбогатеть». В конце концов, ты ведь собирался стать моим партнером.

— Собирался, и собирался искренне, но это было до предложения Осборна. Такого шанса я ждал долгие годы.

— Я не уверен, что тебе нужно именно это, — покачал головой Зелкин. — Ты решил предать самого себя. Ведь ты хотел помогать другим. Теоретически можно помогать и богатым. Как однажды сказал Либлинг о журналисте Уэстбруке Пеглере: «Пеглер — храбрый защитник прав меньшинств, например, людей, которые платят огромные налоги». Прости меня, Майк. Я не хотел тебя обидеть, я просто неудачно пошутил. Сейчас я хочу попробовать подойти к этому с другого конца, Майк. Ты адвокат, но собираешься заниматься бизнесом. Ты хочешь стать дельцом. Естественно, в глазах всего мира ты добьешься больших успехов, но сам ты рано или поздно увидишь, что бизнес дает значительно меньше возможностей проявить себя, если сравнивать с юриспруденцией. Ты будешь работать не с простыми людьми, и они станут требовать от тебя не той помощи, которую потребовали бы наши клиенты. Чем тебе так понравилось это предложение?

— Деньгами, — откровенно ответил Барретт. Никому, даже Эйбу Зелкину, не удастся отговорить его. — Чистыми деньгами, честно заработанными. Как сказал Мильтон в «Возвращенном рае»: «Деньги приносят честь, друзей, победы и царства».

— А Теккерей сказал: «Деньги часто достаются нам слишком дорогой ценой».

— Эйб, я сейчас не буду никого цитировать, а скажу сам, — с неожиданным раздражением проговорил Барретт. — Пожалуйста, прекрати вешать мне лапшу на уши. Я сейчас расскажу тебе то, о чем никогда не рассказывал. Моя мать считала каждый цент и во всем себе отказывала, чтобы я смог закончить Гарвард. Они со стариком приплыли в Америку на пароходе еще детьми, как иммигранты. Мои родители росли в страхе и одиночестве. Каждый считал своим долгом унизить их, потому что они были бедны. После того как они встретились и поженились в Чикаго, мой отец вкалывал двадцать пять часов в сутки, чтобы удержаться на плаву и отложить несколько долларов на черный день. После его смерти в банке остались кое-какие деньги, — ничтожная сумма, по нашим понятиям, — на которые мы с матерью и жили.

— Майк, все это мне знакомо. — Зелкин кивнул. — У моих родителей было примерно так же.

— Хорошо, тогда тебе будет легче понять все остальное. Когда я окончил школу, мать не стала беречь эти крохи, поскольку знала, что главное в нашей золотой Америке. Деньги тут — центр мироздания. Если, например, хочешь изучить язык, нужно учиться в лучшей школе города. Когда добиваешься успеха, становишься личностью, обретаешь свободу, и никто больше тебя не унижает. Поэтому она потратила все, что осталось, на своего сына, чтобы я смог поступить в Гарвард и добиться успеха. Обыкновенная житейская проза, тебе ли ее не знать.

— Конечно, я знаю и могу оценить…

— Ты не можешь полностью оценить то, что я говорю, Эйб, потому что знаешь еще не все. И после того как услышишь все, Эйб, перестань вешать мне на уши фрейдистскую лапшу о матерях и сыновьях; почему моя мать поступила так, а не эдак, как это повлияло на меня, и тому подобное. Посмотри, я такой же взрослый, как ты, и я сильный человек, если верить Фрейду, но мне осточертело это поколение умников, которые считают тебя ненормальным, если ты говоришь что-то хорошее о своей матери, защищаешь ее или считаешь себя чем-то ей обязанным. Черт побери, если верить Конфуцию, я обязан ей очень многим. Она делала это не затем, чтобы я вернул долги, а только для того, чтобы я мог жить лучше, чем они с отцом. Я многим обязан ей, но, когда пришло время возвращать долги, когда ей понадобилась помощь, я не смог помочь ей, потому что у меня не оказалось денег. Вместо денег я мог предложить ей только дутый идеализм.

— Майк, я не хотел…

— Дай мне закончить, — хрипло продолжал Барретт. — Я постараюсь не рассусоливать. После университета я отклонил несколько заманчивых предложений ради института, желая одного, — чтобы людям лучше жилось на земле. Тогда мы с тобой и познакомились. Моя мать очень серьезно заболела. Я не стану вдаваться в медицинские подробности. Чтобы выжить, ей были необходимы лучшие хирурги, лучший уход, все самое лучшее. Ей были нужны деньги. А где их было взять? Я сейчас говорю о тех деньгах, от которых зависит жизнь и смерть, а не о деньгах, позволяющих жить в роскоши. Сбережения на черный день ушли на меня, а сам я был слишком занят помощью другим, чтобы скопить что-нибудь на трудные времена.

— Ты был занят тем, что должен был делать. Ты создавал свое дело. Ты только начинал…

— Не надо меня выгораживать. Я отвернулся от реальных проблем, от ответственности, окунулся в свою ничтожную анархию и притворился, будто большого мира, в котором нужно жить, просто не существует. Послушай, Эйб, вот голые факты. Мне срочно понадобились деньги, но у меня их не оказалось. Вместо них у меня были похвальные грамоты и вымпелы, которые не могли заменить деньги. Я решил найти денег. Знаешь, куда я за ними пошел?

— Понятия не имею, Майк, — спокойно ответил Зелкин:

— С миром богачей меня связывала только одна ниточка. Фил Сэнфорд. И я отправился к нему. Он давно умолял меня перейти в его издательство и зарабатывать настоящие бабки, до я отнесся к этому предложению так же, как отнесся бы к предложению работать в доме терпимости. Я был адвокатом, и я принадлежал к миру несчастных людей. И вот я пришел к нему со шляпой в протянутой руке, говоря, что передумал и не прочь перейти на более высокооплачиваемую работу в «Сэнфорд-хаус». Я всегда ценил Фила за то, что он тогда сделал. Может, он тряпка и не отличается большой наблюдательностью, но в тот день у него словно включилось третье ухо, настроенное на мою волну. Он почуял беду и попытался выяснить причину моего внезапного решения. Сначала я молчал, но после долгого разговора и нескольких коктейлей все ему рассказал. Он не отнял у мира адвоката только из-за того, что у меня не хватает денег. «Ну, если это только деньги…» — сказал он и заставил меня взять их взаймы. Я нанял лучших хирургов, и они спасли мою мать. С помощью этих денег мне удалось нанять лучших сиделок и обеспечить ей самый внимательный уход в последующие дни. Деньги — вот что имеет силу. Деньги спасают. Деньги приносят свободу. Но одного урока в молодости мало. Только во время второго кризиса, когда мать, как ты знаешь, начали лечить тем новым лекарством, которое, как мы потом выяснили, следует запретить, я усвоил свой второй урок. После того как лекарство убило ее, я понял, что ты бессилен помочь другому, если рубишь сук, на котором сидишь. Только после смерти матери я прозрел. Я раб, сказал я себе, и только деньги могут освободить меня. Если подвернется тот самый Большой Шанс, клянусь, что воспользуюсь им. Поэтому я должен поступить на работу в «Осборн энтерпрайсиз».

Зелкин сидел очень тихо и смотрел в свою пустую кофейную чашку. В конце концов он кивнул и заявил:

— Ясно. Пожалуй, я могу тебя понять.

— Для полной уверенности, позволь мне добавить еще одну вещь. Я знаю голливудовцев, и у них бытует поговорка, грубая, но четкая. Она гласит: «Ты добился своего, заработав деньги, и теперь можешь посылать всех подальше». Короче, имея деньги, ты можешь послать любого подлеца подальше. Только с деньгами ты становишься свободным человеком. А я хочу быть свободным человеком.

— Я все прекрасно понял. — Зелкин слабо улыбнулся. — Только, Майк, существует много путей к свободе.

— Справедливо. — Барретт достал из бумажника кредитную карточку и положил сверху на счет. — Позволь мне заплатить, Эйб. В конце концов, это я собираюсь стать вице-президентом.

— Ладно. Но следующий обед — за мой счет.

— Я рад, что ты сказал «следующий», — обрадовался Барретт. — Очень на это надеялся. Не хотелось ломать нашу дружбу.

— Не беспокойся, — заверил Зелкин. — Мне нравятся и богатые друзья.

Барретт подписал чек, оставил чаевые и посмотрел на часы.

— Пора бежать. Через двадцать минут я должен быть во Дворце правосудия, где меня будет ждать наш мистер Дункан. Не возражаешь, если я побегу, Эйб? Помни, это мой последний поступок в ипостаси человека, помогающего другим и желающего вернуть свой последний долг.

За три минуты до назначенного времени Майк Барретт подошел к построенному полвека назад зданию окружной прокуратуры, в котором Элмо Дункан надзирал за работой двухсот шестидесяти своих сотрудников. Над высоким сводчатым входом виднелись высеченные в камне слова, повергающие в благоговейный трепет: «Дворец правосудия».

Войдя в одну из дверей, Барретт спустился по нескольким ступенькам, миновал знакомый холл с многочисленными автоматами, выдающими еду и напитки, и в последнее мгновение успел юркнуть в закрывающийся лифт. На шестом этаже девушка, сидевшая за суперсовременной конторкой, направила его по широкому коридору. Напротив комнаты для прессы Майк увидел стеклянную дверь с надписью: «Элмо Дункан, окружной прокурор».

За дверью размещалась средних размеров приемная с двумя столами. На левом стояла табличка с надписью «Лейтенант Хоган». Он, как знал Барретт, служил у прокурора и шофером, и телохранителем. Стул за этим столом пустовал. У другого стола — в противоположном углу приемной, стояло несколько стульев. За столом печатала девушка. Она так увлеклась работой, что заметила Барретта, только когда он подошел совсем близко. Девушка виновато подняла голову, и Майк представился. Она быстро просмотрела список посетителей, кивнула и сказала, что окружной прокурор Дункан ждет в кабинете мистера Виктора Родригеса, который располагается в другом конце коридора. Она позвонит мистеру Дункану и предупредит о приходе мистера Барретта.

Майк вернулся к лифту, прошел мимо и в самом конце коридора увидел комнату с табличкой «Отдел апелляций». Когда он вошел в приемную, привлекательная шатенка оторвалась от машинки и встала.

— Мистер Барретт? Сюда, пожалуйста. Окружной прокурор ждет вас.

Секретарша открыла дверь кабинета. Барретт на ходу поблагодарил девушку. У стола о чем-то оживленно беседовали двое мужчин. Барретт тотчас узнал Элмо Дункана. Тот был намного выше своего собеседника, шесть с лишним футов росту. Гладкие белокурые волосы, узкие голубые глаза, тонкий нос и подбородок с ямочкой. На светлой коже — редкие веснушки. Прокурор был облачен в элегантный синий костюм из альпаки, сшитый на заказ, и рубашку в голубую и белую полоску.

У его коренастого собеседника были иссиня-черные вьющиеся волосы и смуглое лицо. Над аккуратно подстриженными густыми усами нависал несколько непропорционально длинный нос.

Как только дверь закрылась, Дункан прервал беседу и направился навстречу Барретту, широко улыбаясь и протягивая руку. Обменявшись с гостем рукопожатием, он сказал:

— Рад вас видеть, мистер Барретт. Извините, что заставил вас ходить из кабинета в кабинет. У себя совершенно невозможно заниматься делами. Мы с Виктором… Ах, может, вы не знакомы… Это мой помощник, Виктор Родригес. Виктор, это мистер Барретт, один из самых удачливых адвокатов.

Барретт пожал руку Родригесу.

— Мистер Родригес оставит нас… У него деловая встреча… если только нам не понадобится его присутствие, — объяснил Дункан. — Вы сказали, что хотели обсудить… э… как фамилия того человека?

— Бен Фремонт, — подсказал Родригес.

— Да, Фремонт. — Дункан кивнул. — Виктор Родригес как раз занимается делами, связанными с порнографией. Конечно, я просматриваю их, как и все остальное, но если вы хотите, чтобы мистер Родригес остался…

— В этом нет необходимости, — ответил Барретт.

Родригес быстро ушел. Дункан показал на два кожаных кресла, стоящих перед столом.

— Присаживайтесь. Устраивайтесь поудобнее.

Барретт подошел к одному из кресел, отодвинул его от книжных полок поближе к столу. Дункан обошел стол со стеклянной крышкой, сел на кожаный вращающийся стул и показал на графин с водой, но Барретт отрицательно покачал головой. Тогда прокурор предложил сигареты.

— Если вы не возражаете, я закурю трубку, — ответил Барретт.

Пока Барретт набивал и раскуривал свою английскую вересковую трубку, Дункан молча дымил сигаретой.

— Кажется, мы впервые встречаемся за пределами маленького дворца Уилларда Осборна, — заметил Элмо Дункан. — Как поживает Уиллард? У меня не хватает времени смотреть телевизор, но, похоже, все телезрители знают его студию. Так что, полагаю, дела у него идут неплохо.

— По-моему, у него только одна проблема — с департаментом налогов и сборов, — улыбнулся Барретт.

— Жаль, у меня такой проблемы нет, — пошутил Дункан. — Знаете, Уиллард Осборн — один из немногих богатеев, которые нравились бы мне, даже став бедняками. Он умный человек и умеет развлекать гостей.

Барретт согласился. Ему захотелось сообщить окружному прокурору, что совсем скоро он станет вице-президентом «Осборн энтерпрайсиз». Это помогло бы произвести более сильное впечатление. Но Дункан продолжал говорить, и Майк понял, что в этом нет нужды. Элмо Дункан сам все за него сделал. Окружной прокурор вспомнил ужины в доме Осборна, на которых присутствовал и Барретт, сделал несколько комплиментов Фей и рассказал длинный анекдот о процессе против Осборна, победить в котором Осборну помог его недюжинный ум.

Минуты шли. Внезапно Дункан умолк, закурил новую сигарету от окурка предыдущей, придвинул свой стул к столу и сказал:

— Достаточно. Я уверен, что вы хотите перейти к делу. Чем могу служить, мистер Барретт?

Барретт вытащил трубку изо рта, выбил золу в пепельницу и ответил:

— Вы можете оказать мне услугу?

— Какую угодно. Конечно, в пределах разумного.

— Я пришел не по поручению Уилларда Осборна, а по просьбе одного клиента из Нью-Йорка, моего старого друга Филиппа Сэнфорда, президента издательства «Сэнфорд-хаус» и издателя «Семи минут», книги…

— Знаю. Дело Бена Фремонта.

— Точно. — Барретт посмотрел на привлекательного блондина, сидящего напротив за столом. — Мистер Дункан, можно спросить: вы читали книгу?

— Если честно, нет.

Барретт кивнул.

— Я тоже. Но несколько видных критиков и ученых прочитали ее задолго до появления в Соединенных Штатах и считают настоящей литературой, а не крутой порнографией, которую издал в коммерческих целях и выбросил на прилавки аптек и книжных магазинов какой-нибудь подпольный грязный издатель из Реседы или Ван-Найса. Ее написал легендарный в тридцатых годах человек. Это труд всей его жизни. Книгу выпустило одно из самых уважаемых издательств. Небольшое утреннее недоразумение обеспокоило моего клиента и может нанести ему немалый финансовый урон. Поэтому я решил прийти к вам и…

— Сейчас посмотрим, — прервал его Элмо Дункан, поднимая гору папок на столе, — в чем там дело. — Он принялся разглядывать надписи на обложках. — Вот. «Фремонт, Бен. Статья 311».

Он вытащил нужную папку и отодвинул остальные в сторону. Перед тем как открыть ее, Дункан сказал:

— Надеюсь, вы понимаете, что мы не производили подобных арестов без тщательной проверки. После жалобы Родригес с Питом Лукасом, специалистом по порнографии и хорошим адвокатом, прочитали эту книгу. Сейчас поглядим. — Он открыл папку и начал просматривать страницы.

Барретт вновь молча набил трубку, раскурил и принялся ждать.

Пролистав содержимое папки, Дункан положил ее на стол и потер подбородок.

— То, что я вам сейчас скажу, разумеется, должно остаться между нами. Миссис Оливия Сент-Клер, президент оуквудского филиала ОБЗПЖ, подала жалобу. Пит Лукас и затем Виктор Родригес, как я уже сказал, прочитали «Семь минут», и оба в один голос утверждают, что это чистейшей воды порнография. Весь вопрос в том, считать ли ее непристойной по современным меркам, принятым в обществе.

— Раз уж ваши помощники прочли книгу, именно к этому я и хотел привлечь ваше внимание, — быстро произнес Барретт. — Когда-то, во времена Флобера, «Мадам Бовари» считалась непристойной книгой. Сегодня же в ней видят трогательную и печальную историю о неверной жене. Недавно я прочитал анонимные мемуары джентльмена, жившего в эпоху королевы Виктории. Они называются «Моя тайная жизнь». В них автор просто и подробно описывает, как он «трахал» — это его выражение — тысячу двести женщин восьмидесяти национальностей из двадцати семи стран. Единственная национальность, которую он обошел вниманием, по-моему, были лапландки.

Дункан заерзал на стуле и натянуто рассмеялся.

— В прошлом веке, — продолжил Барретт, — он не смог их опубликовать. В наши же дни они стали бестселлером, и не думаю, что волосы на голове какого-нибудь читателя станут дыбом или поседеют. Почему? Да потому, что мы живем в другом веке и играем в новую игру по новым правилам. А коли так, почему не писать о сексе открыто, так же, как люди занимаются им? По-моему, Анатоль Франс однажды сказал: «Из всех половых извращений самым необъяснимым и странным является целомудрие».

Дункан едва заметно улыбнулся, но ничего не сказал. Он ждал.

Барретт решил развить успех.

— Не думаю, что открытость в вопросах секса причинит кому-нибудь в нашей стране вред. Доктор Стивен Маркус написал об этой новомодной вседозволенности так: «Для меня она не служит признаком деградации или старения общества. На мой взгляд, мы не становимся более распущенными. Просто это свидетельство тому, что порнография потеряла свою былую опасность, лишилась прежней силы». Я полностью согласен с этой мыслью.

Окружной прокурор пошевелился.

— В ваших словах немало правды, но я не могу полностью согласиться с ними. Может, какая-то часть порнографии и потеряла былую опасность, но, боюсь, далеко не вся. Мы могли бы спорить по этому сложному вопросу очень долго.

— Простите, я увлекся, — извинился Барретт. — Меня понесло. Я собирался говорить только о книге Джадвея. Согласен, в тридцатые, сороковые, даже пятидесятые годы ее можно было считать непристойной, но сегодня… Мистер Дункан, когда вы в последний раз ходили в кино? Наверняка вы видели на экране не только простой акт совокупления, но и женскую мастурбацию, гомосексуализм и все, что угодно. Я хочу сказать, что сегодня для среднего человека, который разделяет моральные стандарты современного общества, книга Джадвея не более и не менее откровенна, чем другие подобные вещи, не считающиеся произведениями искусства. Что же тогда послужило причиной ареста мистера Фремонта?

— Да, да, арест Бена Фремонта — спорный вопрос. Мои люди в конце концов решили арестовать Фремонта по двум причинам. Большая группа так называемых «средних» женщин, разделяющих, как вы сказали, моральные стандарты современного общества, подала протест в прокуратуру. Они утверждают, что данная книга переходит все допустимые границы…

— Вы считаете женщин, которые входят в общество борьбы за праведную жизнь, «средними»? — недовольно поинтересовался Барретт.

— Конечно, — удивленно ответил Дункан. — Они ничем не отличаются от остальных женщин: так же выходят замуж, рожают детей, занимаются хозяйством, стряпают, развлекаются, читают книги. Конечно, они самые настоящие средние люди.

Барретт хотел поспорить, но увидел, что Дункан говорит совершенно искренне. Он вспомнил, как Эйб Зелкин назвал его «честным» и «откровенным». Споры сейчас ни к чему не приведут. Поэтому Барретт промолчал.

— И если у дам, входящих в такую большую организацию, очень большую… — продолжал Дункан.

«Большая организация» — много голосов на выборах, подумал Барретт, вспомнив о любви окружного прокурора к политике.

— …эта книга вызвала тревогу, то, быть может, этот факт показывает, что в Оуквуде больше людей, обладающих высокими нравственными качествами, чем можно судить по количеству зрителей на фильмах, о которых вы говорили. Эта мысль сразу пришла нам в голову. Вторая, и более важная причина заключается в следующем. Поток возмутительной литературы, мерзкой садомазохистской грязи грозит захлестнуть нас, и его необходимо остановить, особенно нельзя допустить, чтобы он дошел до молодежи и впечатлительных людей. Возможно, времена действительно изменились, границы допустимого расширились, и сейчас больше открытости и терпимости. И все же существуют пределы, где-то должна быть последняя черта. Возможно, как умно подметил один священник, наша страна страдает от оргии открытости. Я помню речь судьи Верховного суда Пенсильвании Майкла Мусманно. «Широкая река грязи течет через страну, загаживая берега и распространяя ужасное зловоние. Больше всего тревожит то, что люди, чьи носы должны быть особенно чувствительны к этой вони, совсем не слышат ее. Я говорю об окружных прокурорах и работниках прокуратур по всей стране». Мистер Барретт, я никогда не забуду этих слов. Я намерен быть одним из тех окружных прокуроров, чей нос улавливает зловоние.

— Полностью согласен с вами, — кивнул Барретт. — Едва ли найдется приличный человек, который не хотел бы остановить бурный поток «крутой» коммерческой зловонной порнографии…

— Нет, — прервал его Дункан, подняв руку. — Нас беспокоят не хитрые мелкие продавцы «крутой» порнографии, а случаи, когда те же грязные вещи продаются крупными фирмами вроде «Сэнфорд-хаус» и появляются в каждом книжном магазине. Мы выбрали книгу Джадвея именно из-за высокой репутации Сэнфорда, чтобы это послужило предупреждением другим крупным издателям. Издание грязных книг перешло все границы, и этому необходимо положить конец. Таковы были причины утреннего ареста. Но, мистер Барретт, я не хотел бы делать из мухи слона. Я хочу сказать, что в этом конкретном случае с Беном Фремонтом я не испытываю таких сильных чувств. Я негодую по поводу общей тенденции в литературе и кино в масштабах всей страны и не собираюсь превращать процесс «Народ против Бена Фремонта» в cause célèbre. У нас есть более важные преступления, и «Семь минут» для нас сравнительно незначительное дело.

— Тогда…

— Вся сложность в жительницах Оуквуда. Они оказывают на прокуратуру большое давление и имеют для этого некоторые основания. Мы должны выполнить их требования. Надеюсь, вы понимаете это.

— И, арестовав Фремонта, вы выполнили их требование, — вставил Барретт.

— Верно, мы выполнили свой долг. У вас есть клиент и обязанности перед ним. Я готов помочь вам в разумных пределах, ведь Фремонт уже арестован и находится в тюрьме. Естественно, вы освободите его под залог. Какой следующий шаг вы собираетесь предпринять?

Барретт затянулся и выпустил дым. Потом посмотрел, как он поднимается кверху, и облокотился на стол.

— Я тоже хочу проявить благоразумие, мистер Дункан. Мой клиент предлагает сделку. Бен Фремонт признает себя виновным и платит штраф в две тысячи четыреста долларов, но тюремный срок должен быть условным. Если эти условия вас удовлетворят…

— Ммм… Если мы заключим такую сделку, надеюсь, вы понимаете, что признание подсудимым своей вины на деле означает запрет на продажу «Семи минут» во всем Оуквуде? Все книжные магазины в Оуквуде испугаются ОБЗПЖ и прокуратуры.

— Нам плевать на Оуквуд, — ответил Барретт. — Пусть ее не будет в Оуквуде. Это вы выполните требование оуквудского филиала ОБЗПЖ. Запрещайте продажу «Семи минут» в Оуквуде, но не трогайте остальную территорию округа.

— Так оно и будет.

— Очень хорошо. Моего клиента интересует округ, сам Лос-Анджелес и другие большие города по всей стране. Главное, чтобы книга продавалась в нашем округе. Что касается Оуквуда, то никого из его добропорядочных жительниц не оскорбит вид этой книги в родном городке. Те, кому она понадобится, смогут проехать несколько кварталов в Брентвуд, Уэствуд или какой-нибудь другой пригород Лос-Анджелеса и купить ее там. Таков наш план. Возмущение от ее появления быстро пройдет, ее примут, и больше «Семь минут» не доставят моему клиенту хлопот. А вы выполните свой долг, мистер Дункан.

Барретт умолк в ожидании ответа.

Элмо Дункан погасил окурок, задумчиво встал, сунул руки в карманы брюк и принялся медленно мерить шагами небольшое пространство между кожаным вращающимся стулом и полками, заставленными толстыми юридическими книгами.

Неожиданно он остановился.

— Мистер Барретт, ваше предложение кажется мне довольно разумным.

— Отлично.

— Мы успокоим дам из ОБЗПЖ. Правда, Лукас и Родригес так увлеклись этим делом, что порой мне кажется, будто они ищут предосудительное в каждом слове. Вообще-то это понятно. Они почти каждый день получают жалобы и должны на них реагировать. Я не сомневаюсь, что сумею уговорить своих помощников. Я бы мог прямо сейчас заключить с вами сделку, но, чтобы все выглядело прилично, мне необходимо сначала обсудить ваше предложение со своими сотрудниками. Ведь они отдали этому делу очень много времени и сил. Я вполне согласен с вами, но давайте из вежливости подождем до завтра, мистер Барретт. Вы поговорите со своим клиентом, а я возьму на себя судью. Фремонт признает себя виновным, выплачивает штраф и получает условный срок. Справедливо?

— Справедливо, — кивнул Барретт и встал.

Окружной прокурор быстро вышел из-за стола, чтобы пожать ему руку и проводить до двери.

— Не забудьте позвонить мне завтра утром.

— Не беспокойтесь, не забуду.

Когда Барретт открыл дверь, Дункан сказал на прощание:

— Кстати, если увидите Уилларда Осборна…

— Завтра я ужинаю у него.

— Не забудьте рассказать о нашей встрече и передайте ему наилучшие пожелания. Я очень благодарен, что его студия последнее время уделяет мне так много внимания. Передайте мою искреннюю благодарность.

«Как на рынке», — мелькнула мысль у Барретта.

Дункан поднял голову и посмотрел на часы, висящие на стене.

— Мне пора бежать. Очень напряженный день и совсем кошмарный вечер.

День был теплый, но к вечеру с запада подул свежий ветерок. Особенно прохладным он был у океана.

Элмо Дункан продрог и забился в угол заднего сиденья огромного «кадиллака», который прислал после ужина Лютер Йеркс. Дункан взглянул на стекла, чтобы убедиться, что они плотно закрыты. Потом решил попросить шофера включить обогреватель, но увидел, что до Малибу осталось минут пять езды. Скоро он забудет прохладный ветер.

После долгого и утомительного рабочего дня у него едва нашлась свободная минутка поболтать с женой и детьми и спокойно поужинать. Когда к новому дому Дункана в Лос-Фелисе прибыл «кадиллак», чтобы отвезти его к Йерксу на берег океана, прокурор пожалел, что Йеркс не использовал для встреч более доступные места, например свою огромную виллу в Бель-Эйре, построенную в стиле французского поместья. По крайней мере, можно было бы проводить эти тайные совещания в выходные в уединенном особняке в Палм-Спрингс, потому что по выходным расстояние не играет такой большой роли. Несмотря на недовольство, Дункан понимал мудрость выбора места встречи. Этот особняк стоял поодаль от других домов и отлично подходил для дел, которые следует держать в тайне.

Регулярные встречи между прокурором округа Лос-Анджелес и самым богатым промышленником Калифорнии, которые могли вызвать подозрение у многих, начались несколько месяцев назад. Сперва они проходили раз в неделю, но после того, как в компанию влились Харви Андервуд и Ирвин Блэйр, они стали встречаться дважды или трижды в неделю. Конечно, союз между Дунканом и Йерксом когда-нибудь перестанет быть тайной, но пока время для этого не пришло. Подпольная тактика была необходима, чтобы держать в неведении оппозицию, сторонников сенатора Никелса. О сегодняшней встрече, кроме присутствовавших на ней, знали только два человека: жена Дункана и шеф полиции.

Когда Элмо Дункан рассеянно смотрел на коттеджи, стоящие на берегу вдоль Пэсифик-Коуст-хайвей, он думал, что ему очень повезло. Эта мысль часто приходила в голову именно здесь. На него обратил внимание человек, который возводил на троны королей. Он считал, что у Дункана более высокое предназначение, чем карьера прокурора. Большинство из этих домов были летними резиденциями богачей. Элмо подумал, что неплохо бы иметь такой домик, но еще лучше обладать властью.

Элмо Дункан вырос в Глендейле, в благополучном районе, где не было лишений и бедности, но не было и никаких излишеств и роскоши. Его родители постоянно твердили: никогда не трать больше, чем необходимо, знай свое место. Многие люди всю жизнь выполняли эти правила, но в Элмо давно назревал бунт против экономной жизни с ее унижениями и смирением, когда приходится подчиняться людям, стоящим выше нас, но те никогда не прислушивались к вашим советам. Дункан проделал большой путь наверх. В ночь, когда выборы окружного прокурора принесли безоговорочную победу, ему показалось, что он достиг вершины, поскольку только после двух громких процессов, на которых его искусство обвинителя раскрылось в полной мере, имя Дункана стало известно в Лос-Анджелесе и до него начали доходить слухи, что он может стать окружным прокурором. Даже после того как Элмо Дункан понял, что существуют вершины и повыше поста окружного прокурора, он не верил в свою способность покорить их; точнее, не верил до тех пор, пока этот сказочный герой Лютер Йеркс не обратил на него внимание и не посвятил в рыцари. Элмо Дункан знал, что Йеркс ставит только на победителей.

Дункан вспомнил тот незабываемый уик-энд прошлой зимой в особняке Йеркса в Палм-Спрингс. Его вновь захлестнула радость, и усталость исчезла. В пятницу вечером по дороге в Палм-Спрингс Дункан гадал, зачем его пригласили. Йеркс не нуждался в услугах простого окружного прокурора. Йеркс не собирал коллекцию имен. Значит, за этим приглашением скрывалась более важная причина. Но вот прошла пятница, суббота и большая часть воскресенья, а Йеркс не сделал ни одного хода. Надежды Дункана начали таять.

Он вспомнил, что перед последним ужином, после которого он должен был вернуться в Лос-Анджелес, он был сам себе противен за это свое безрассудное честолюбие. Элмо ненавидел Йеркса за то, что он выставил Дункана дураком перед самим собой. Сейчас в его памяти всплыло воспоминание о том, как до самого воскресного ужина он старался прогнать отвращение, испытанное при первой встрече с Йерксом.

При своих жалких пяти футах и пяти дюймах роста Лютер Йеркс весил сто восемьдесят фунтов. Круглое лицо, вечно невозмутимое, а временами даже доброе, венчал мохнатый каштановый парик. Напускное равнодушие, несколько подбородков и внешнее обаяние, по мнению Дункана, вводили в заблуждение приглашенных ко двору. Но когда он узнал Йеркса поближе, увидел его у телетайпа, слышал, как он разговаривает по телефону, сам беседовал с ним, то понял, что за голубыми очками, которые он всегда носил дома, скрывались холодные, похожие на кусочки мрамора глазки, а за добрым мясистым лицом пряталась хитрая и высокомерная натура. Женственные ручки в кольцах и жеманная походка тоже создавали ложное впечатление, потому что эти пухлые ручки могли подписать смертный приговор, а меняющаяся походка просто помогала сохранять равновесие при ходьбе по людским головам.

В последний вечер того уик-энда в Палм-Спрингс они ужинали вдвоем. Как только они сели за стол, Лютер Йеркс заговорил отчетливым хрипловатым голосом. Он вещал полчаса, умолкая на несколько секунд, чтобы проглотить пищу. Йеркс пригласил Дункана, поскольку слышал о нем много хорошего. Но прежде навел справки о прошлом и настоящем прокурора, изучил карьеру, семью, родственников и даже друзей. Он много знал об Элмо Дункане, но не видел его, не слышал и не разговаривал с ним. Поэтому пятницу, всю субботу и большую часть воскресенья он присматривался.

Сейчас Йеркс хотел сказать Дункану, что взвесил все «за» и «против» и решил, что тот подходит. Подходит для чего? Для того чтобы стать новым сенатором от Калифорнии. А сенатор Никелс? Конечно, Никелс выставит свою кандидатуру на предстоящих выборах, но он перестал отвечать требованиям, предъявляемым к сенаторам Соединенных Штатов. Его можно победить, но сделать это не каждому под силу. Йеркс решил, что Дункан был тем самым человеком, который сумеет победить Никелса. Если Элмо согласится следовать советам Йеркса, то станет сенатором Соединенных Штатов. Дункан никогда не жаловался на мозги и моментально сообразил, что, если будет слушать Йеркса и достигнет одного из высших постов в этой стране, от него потребуют кое-каких услуг.

Дункан всегда гордился своей честностью, но уже успел понять, что в жизни политика приходится идти на мелкие уступки для достижения больших результатов. И честность, по крайней мере в главном, может при этом вовсе не пострадать. Лютер Йеркс не мог не понимать, что Дункан сумеет быть «его» человеком лишь в разумных пределах, и должен был уважать его за это.

За ужином Йеркс стал совсем другим человеком. Сейчас он спокойно объяснял Дункану свои планы, как заботливый отец сыну. Когда Йеркс провожал прокурора до машины, Дункан согласился на его предложение. Отныне Йеркс — его наставник и патрон.

Все три часа по дороге в Лос-Анджелес Элмо Дункан что-то радостно напевал.

Только спустя несколько дней он решил навести справки о своем покровителе так же, как тот навел справки о нем самом. Дункан всегда знал, что Йеркс — богатый человек, обладающий большой властью, но сейчас, поскольку и он, и его жена были людьми любопытными, ему захотелось точно установить степень богатства и влияния Йеркса. Расследование провела жена Дункана, Тельма. Космические и электронные предприятия Йеркса оказались такими огромными и разветвленными, что простому человеку разобраться в них было очень сложно. Йеркс владел «Спейс парт сентер» близ Сан-Диего, где работали семь тысяч человек. Стоил он пятьдесят пять миллионов долларов. «Флайт пропалшн дивижн», что в пригородах Пасадены, принес ему только в прошлом году миллиард долларов. Далласская «Реком компани» перехватила у «Локхида», «Боинга» и «Дугласа» правительственный заказ на новый двухсотдевяностотонный транспортный самолет общей стоимостью в двадцать семь миллиардов долларов. Еще Йеркс контролировал «Дэйта системс дивижн», которая выпускала компьютеры. Для финансирования проектов в Латинской Америке и на Ближнем Востоке он приобретал крупные пакеты акций иностранных фирм.

Йерксу было шестьдесят лет. В молодости он развелся и почти сорок лет жил один. Его любимыми увлечениями были ловля мерланов и бейсбол, причем он даже владел бейсбольной командой высшей лиги. Еще он коллекционировал полотна французских импрессионистов и «роллс-ройсы» и «бентли» ручной сборки. Его интересы в политике никогда не были достоянием широкой общественности. Тем не менее существовали косвенные доказательства тому, что он финансировал четырех кандидатов на пост президента США, шестерых кандидатов в сенаторы и трех кандидатов на пост губернатора. Соперниками ставленников всегда были люди, чьи предвыборные программы представляли угрозу его империи. Все подопечные Йеркса, как выяснил Дункан, победили на выборах. Но больше всего Йеркс любил деньги. Он всегда поддерживал не какую-то партию конкретно, а только деньги. Его политическая платформа заключалась в следующем: уничтожить всех, кто препятствует или желает препятствовать развитию свободы предпринимательства.

Поэтому у Элмо Дункана возникло довольно приятное чувство, что Лютер Йеркс питает к нему не какой-то меркантильный интерес, а принимает участие в его судьбе, собираясь сделать молодого способного человека сенатором от Калифорнии.

— Приехали, сэр, — объявил шофер.

Машина свернула с Пэсифик-Коуст-хайвея и въехала через ворота в богатый и процветающий Малибу.

Когда лимузин остановился возле особняка Йеркса, Дункан, не дожидаясь шофера, сам открыл дверцу и ступил на мощенную камнем дорожку. Сильный ветер взъерошил белокурые волосы и прижал к ногам плащ. Дункан нажал кнопку звонка. Через несколько секунд дверь открыл дворецкий-шотландец и принял у него плащ.

— Вас ждут в бильярдной, мистер Дункан, — сообщил он.

— Спасибо.

Элмо Дункан быстро прошел в уютную бильярдную, где господствовал громадный старинный резной стол с музами.

Харви Андервуд, облаченный, как всегда, в твидовый костюм, смахивал на задумчивую цаплю. Он расставлял на столе три шара, а взъерошенный курчавый Ирвин Блэйр в мешковатом бежевом костюме из дакрона мазал мелом острие кия. Он объявил, что этот фантастический удар получается не чаще одного раза из трех попыток. Лютер Йеркс сосал мятную таблетку (недавно он бросил курить) и без интереса наблюдал за ними. Йеркс был в спортивной клетчатой рубашке, светло-коричневых брюках и смешных замшевых индейских сапогах до лодыжек. Беспристрастному наблюдателю он показался бы близнецом Хетти Грин, будь у той брат-близнец. Дункан же по-прежнему считал его блистательным джентльменом.

Прокурор причесал взлохмаченные волосы, спрятал расческу и театрально кашлянул. Йеркс бросил взгляд сквозь свои голубоватые очки и двинулся к гостю.

— Наконец-то, Элмо.

— Застряли в пробке на Сансет, — объяснил Дункан. — Извините, что заставил вас ждать.

Андервуд и Блэйр приветствовали его, и он дружески поднял руку:

— Привет, Харви! Привет, Ирвин!

— Пошли в гостиную. Приступим к делу, не откладывая, — сказал Йеркс. — Уже пять минут одиннадцатого. Я не хочу сидеть всю ночь.

На подвижном прыщавом лице Блэйра отразилось уныние.

— Эй, что, никто не хочет посмотреть на мой удар?

— Нет, — язвительно ответил Йеркс. — Поберегите свои силы для дела. Пошли.

Йеркс своей смешной походкой двинулся во главе шествия в огромную гостиную, размеры которой немного скрадывала дорогая мебель в стиле барокко, зеркала в позолоченных рамах, резные стулья и антикварная конторка с фантастической перламутровой инкрустацией. Даже шум волн за окнами такой комнаты звучал глуше.

Вокруг кофейного столика стояли два глубоких кресла и длинный десятифутовый диван. Йеркс направился к одному креслу, жестом велел Дункану садиться в другое, а Андервуд и Блэйр заняли диван. Только сейчас Дункан заметил у Андервуда тонкую папку, из которой тот начал доставать желтые листы бумаги.

Шотландец-дворецкий молча внес поднос с напитками. Он уже знал, кто что пьет. Перед Йерксом он поставил графинчик с арманьяком, второй такой же графинчик, только со стаканом воды, — перед Дунканом, который попросил арманьяку в свой первый визит, потому что его пил хозяин. Андервуду подали шотландское виски, а Блэйру — кока-колу.

Совещания походили на строгий ритуал: присутствующим надлежало неторопливо пить маленькими глотками. Дождавшись, когда Йеркс нальет себе арманьяку, остальные тоже взялись за налитки.

Дункан с наслаждением отхлебнул чуть подогретого бренди и посмотрел на пару, устроившуюся на диване. Трудно было найти двух человек, настолько не похожих друг на друга. Андервуд был спокойным мужчиной, который признавал только факты и обладал великолепным математическим умом. Блэйр являл собой его полную противоположность. Он был экстравертом, весь кипел фантазиями и идеями и умел безупречно создавать образы. Еженедельные опросы общественного мнения давали точную информацию о том, что интересовало и тревожило простых людей на улицах. Эта информация анализировалась и возвращалась к людям в виде цифр. Андервуд и Блэйр объясняли им, чего хочет «средний» человек. Андервуд и Блэйр были партнерами. Они составляли мозг «Андервуд ассошиэйтс». Андервуд был директором одного из самых авторитетных в Америке институтов, проводящих частные опросы общественного мнения для политиков и предпринимателей. Он основал «Андервуд ассошиэйтс». Позже, поняв, что ему необходим помощник, он взял в партнеры Ирвина Блэйра.

Сначала Блэйр работал в индустрии развлечений и отвечал за связи с прессой, но зрелища не давали ему в полной мере раскрыть свое дарование. Когда актер, дела которого он вел, решил выставить свою кандидатуру в палату представителей, не обращая внимания на насмешки коллег, Блэйр принял вызов. Используя обаяние и миловидность своего клиента, Блейр заставлял его постоянно пожимать всем руки и со всеми знакомиться, а поскольку у него были куриные мозги, разрешал открывать рот только для того, чтобы улыбнуться. Блэйр придумал с полдюжины нехитрых лозунгов и выпустил множество листовок и афиш с портретом клиента. Потом Блэйр принялся за уничтожение соперника. Он применил блестящую «технику», которой пользовалась фирма под названием «Кампейн инкорпорейтед». Она состояла из супружеской пары — Клема Уайтейкера и Лены Бакстер, перед которыми Блэйр преклонялся. Их наняли, чтобы провалить Эптона Синклера, когда тот решил баллотироваться на пост губернатора штата Калифорния. Они попытались отвлечь внимание избирателей от привлекательной программы Синклера и переключить его на угрозу общественному порядку, которую откопали в ранних литературных произведениях этого писателя. Уайтейкер и Бакстер нашли художника, который нарисовал тридцать карикатур, изображающих самые милые картинки калифорнийской жизни, а потом нанес на каждую пятно черной краски и поместил рядом выдержки из трудов Эптона Синклера, в которых тот представал анархистом и чудовищем. Эптон Синклер потерпел поражение. Следуя примеру Уайтейкера и Бакстер, Ирвин Блэйр наголову разбил противника своего клиента. Актер стал конгрессменом, получив в три раза больше голосов, чем разгромленный соперник. После этого Блэйр сменил хозяев. Теперь он был специалистом по связям между прессой и политиками и вскоре уже работал у Харви Андервуда.

Три месяца назад Лютер Йеркс за астрономический гонорар нанял Андервуда и Блэйра, чтобы те подготовили предвыборную программу Элмо Дункана.

Наблюдая сейчас за ними, Дункан вновь почувствовал неловкость, как и в тот день, когда узнал, что Йеркс нанял их. Он терпеть не мог, когда манипулировали людьми, и особенно им самим. Андервуд и Блэйр создавали общественное мнение и показывали американцам, чего те хотят. Дункан считал, что ему в этом процессе отведена роль простого орудия. Он никого не обманывал, но все равно создавалось впечатление мошенничества.

Прокурору все это очень не понравилось, но он не стал возражать, потому что Тельма обвинила его в чрезмерной щепетильности и еще потому, что он хотел занять более высокий пост, чем пост окружного прокурора.

Андервуд пошелестел желтыми страницами, потом принялся оглашать итоги опроса тысячи человек со всех концов штата, выбранных наугад и разделенных по принципу половой, религиозной, национальной и профессиональной принадлежности. По результатам опросов эта четверка пыталась определить, что волнует общественность, дабы Дункан знал, на какие проблемы ему следует обратить внимание. Каждый вопрос рассматривался с точки зрения выгод, которые он мог принести окружному прокурору. После выбора общего направления Блэйр должен был убедить общественность, что интересы Дункана совпадают с ее собственными интересами, которые он будет защищать, решая волнующие людей проблемы.

Первую задачу Йеркс поставил еще три месяца назад: Элмо Дункана должны знать все жители Калифорнии. Он не должен уступать известностью своему противнику, сенатору Никелсу. Добившись известности, компания принялась раздувать достоинства Дункана и всячески чернить нынешнего сенатора от Калифорнии. Однако даже теперь, после трехмесячных трудов, первоначальная задача еще не была решена полностью. Элмо Дункана сейчас знали только в Южной Калифорнии благодаря процессу по делу об убийстве, который он с блеском выиграл. Элмо по-прежнему оставался фигурой местного масштаба, «провинциальным героем», как выразился Йеркс. А он должен стать героем всего штата, таким, которого знали бы и любили в Сан-Франциско и Фресно, Сакраменто и Салинасе, Соноре и Юрике так же, как в Лос-Анджелесе.

— Элмо нужен один-единственный громкий процесс, — услышал Дункан слова Йеркса, сказанные Андервуду. Эту мысль Йеркс повторял уже не первую неделю. — Необходимо откопать что-нибудь стоящее, Харви.

Дункан машинально кивнул. Правильно, большой процесс решил бы все проблемы.

Андервуд опять пошелестел бумагами.

— Факты — упрямая вещь, мистер Йеркс. У меня здесь результаты нашего последнего опроса. Мы еще, правда, не опрашивали людей по международным вопросам. Нас по-прежнему больше интересует, что важно для них в жизни страны. Еще раз повторяю, что самая наболевшая проблема — насилие на улицах наших городов. Она намного важнее проблем образования и налогов. Почти на тридцать пунктов. Людей сейчас беспокоят беззаконие, угроза их жизни, преступность не только расовая и организованная, но и молодежная. Я не обобщаю проблему. Вы знаете, я всегда стараюсь говорить конкретно. С помощью второго вопроса мы пытались раскрыть причины тревог и в ответ слышали одно и то же. Мы проработали два типичных ответа, но не нашли ничего полезного для мистера Дункана. Две недели назад мы взялись за третью группу ответов, в которых в качестве основной причины роста преступности среди молодежи выдвигаются книги и фильмы, пропагандирующие насилие. Мы решили, что этот вопрос мог бы заинтересовать Элмо. Мы узнали о появлении «Семи минут» и обратили на них внимание Элмо. Потом пришли к выводу, что он должен попытаться применить закон штата, запрещающий непристойности, и сделать так, чтобы о процессе знали не только в Оуквуде, но и во всей остальной Калифорнии. Он должен сразиться с…

— С издательской мафией, которая подрывает нравственные устои общества, — подсказал Ирвин Блэйр.

— Да, — кивнул Андервуд. — После ареста владельца книжного магазина и последующего процесса его будут знать как защитника молодежи и стариков, как врага литературы, пропагандирующей насилие. Мы согласились попробовать…

— Мы не согласились, — прервал его Дункан. — Это вы трое согласились, а я с самого начала был против.

— Вы согласились с нами, — мягко напомнил ему Йеркс. — В конце концов вы решили попытаться.

— Конечно, но… — начал Дункан.

— И я узнал, что вы уже предприняли первый шаг, — продолжал Андервуд. — Мистер Йеркс сообщил, что сегодня утром наконец арестовали Фремонта. Вам не кажется, что, прежде чем обсуждать следующие шаги, нам следует подождать…

— Нет, — ровным голосом возразил Дункан. — Я приехал прояснить этот вопрос с непристойностями и хочу обсудить его именно сейчас. Повторяю, мне с самого начала не понравилась эта задумка, и теперь она тоже мне не нравится. Сейчас мое скептическое отношение к ней подкреплено реакцией прессы. Несомненно, что вся эта затея лопнула, как мыльный пузырь. Я предлагаю забыть о ней и придумать что-нибудь новое, более многообещающее.

— Подождите, Элмо. — Ирвин Блэйр остановил его, подняв руку. — Вам не кажется, что вы немного нетерпеливы? Возможно, действие триста одиннадцатой статьи сказывается не сразу, а постепенно. Согласен, мы не добились мгновенной реакции, но…

— Зашипело, хлопнуло и улетучилось, — отчетливо произнося каждое слово, сказал Дункан и машинально встал, потому что на ногах всегда выглядел внушительнее. — Харви, вы придерживаетесь только фактов. Я тоже. Мы заклеймили книгу как непристойную и арестовали продавца по обвинению в распространении порнографии. Из четырех газет, которые я успел просмотреть сегодня, три лишь мельком упомянули об аресте, а одна и этого сделать не соизволила. В одной из тех трех, которые сообщили об аресте, заметка заняла два абзаца на шестой полосе, а две другие отвели этому событию лишь один абзац где-то на полосе объявлений и некрологов.

Ирвин Блэйр так резко вскочил на ноги, что едва не упал.

— Послушайте, вы что же, утверждаете, будто я плохо выполняю свою работу? — обиделся он. — Сейчас расскажу, что я сделал. Позвонил в редакции газет. Мне пообещали выделить место, но ведь не я распоряжаюсь в отделах городских новостей редакций. В самый последний момент заметки, наверное, сократили или отодвинули на задний план из-за более «горячих» новостей. Зато по меньшей мере два телеобозревателя упомянули об аресте в выпусках последних известий.

— Успокойтесь, Ирвин, — сказал Йеркс. — Никто не обвиняет вас в небрежности. Ни Элмо, ни я. Давайте не будем тратить драгоценное время и силы на взаимные упреки. Элмо прав. Мы должны придерживаться фактов.

Обиженный Блэйр уселся, а Элмо Дункан подошел к своему креслу и повернулся к остальным.

— Да, фактов, господа. Вот вам простой факт. Непристойность нынче — не злоба дня, ибо обыватель, даже если он ворчит об опасности, которую несет фривольная литература, едва ли увидит связь между книгами и разгулом преступности на улицах. Книга — неодушевленный предмет. Для начала позвольте мне заметить, что не так уж много людей читают книги. А если и читают, им трудно поверить, что в этих печатных страницах таится угроза их безопасности или даже жизни. Кое-кому может не понравиться то, что мы указываем им, читать ту или иную книгу или не читать. С помощью этого дела мы можем потешить только горстку пуритан и гранди, которые никак не могут повлиять на результаты выборов. Я искренне верю, что некоторые непристойные книги, величаемые «литературой», несут в себе семена зла и порока. Моя прокуратура старается вести борьбу с худшими образчиками, но мои собственные убеждения вовсе не означают, что надо раздувать из мухи слона и, применив закон об оскорблении общественной нравственности, превращать эту книжонку во всеобщую проблему. Кроме того, такой процесс едва ли будет работать на создание образа. Что тут сразу бросается в глаза? Прокурор громадного города выступает против мелкого книготорговца и каких-то туманных неодушевленных слов, которые читал, может, один человек из тысячи или даже того меньше. Господа, это будет слишком неравный поединок, в котором я предстану не с лучшей стороны. К счастью, мало кто узнает о нем, потому что тема оказалась слишком скучной и неинтересной, чтобы уделять ей место в газетах. Повторяю: дело это, по-моему, бесперспективное, давайте покончим с ним как можно скорее. Я пообещал адвокату издателя, что не буду возражать против его быстрого закрытия. Господа, поверьте, нам не удастся тронуть сердца миллионов избирателей, убеждая их, что эта книга может принести серьезный вред.

— Но книга может принести серьезный вред, — подал голос Харви Андервуд с дальнего конца дивана.

Дункан бросил на него колкий взгляд, Йеркс с Блэйром тоже повернулись к Андервуду. Тот пригладил густые брови.

— Пока вы говорили, Элмо, я думал о книгах, которые по силе своего воздействия могут сравниться с землетрясениями. Они заразили злом огромные массы людей, целые народы. Сколько миллионов погибло из-за книги под названием «Майн кампф» Адольфа Гитлера? Сколько людей сгинуло или было обращено в рабство «Капиталом» Карла Маркса? Сколько и созидательных, и разрушительных сил разбудил памфлет или, если хотите, книга под названием «Общий смысл» Томаса Пэйна, маленький очерк Генри Торо в книге «Гражданское неповиновение», «Хижина дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу? — Он немного помолчал и добавил: — Элмо, вы недооцениваете книгу как вдохновителя и подстрекателя.

Дункан нахмурился, его пальцы, сжимавшие спинку кресла, побелели.

— Я не стану спорить с вами по поводу этих книг. Однако вы упустили вот что: книги, названные вами, сыграли роль в развязывании войн, разгуле насилия, свершении революций, в беспорядках и бесчинствах лишь потому, что каждая из них напрямую выражала насущные потребности людей. Эти книги могли стать руководством к действию, поскольку их авторы пытались как-то решить жизненно важные вопросы. Книга Гитлера раскрыла немцам глаза на то, в каком опасном положении они очутились, и указала выход из него. Книга Маркса дала голодной России, созревшей для революции, рецепт насыщения. Работы Торо вооружили Ганди посильнее британских винтовок и пушек и освободили Индию. Тот же самый очерк Торо дал молодежи Соединенных Штатов оружие против наших «медных касок». Конечно, «взрывную» книгу можно использовать не хуже динамита. Но с чем имеем дело мы? Что у нас есть? Грязная порнографическая повесть, которую написал давно умерший человек. Американцы боятся за свои жизни, их тревожит беззаконие и насилие, и им нельзя сказать: «Мы собираемся запретить эту книгу и книги, ей подобные, и, как только мы сделаем это, ваши страхи, или по крайней мере большая их часть, исчезнут и ваша жизнь мгновенно станет безопасной». Мы, конечно, можем сказать такое, и отчасти это будет правдой, но, уверяю вас, никто нам не поверит. Без веры нет крестового похода, а без крестового похода не будет и героя. — Дункан медленно вернулся к кофейному столику и остановился. — Мы же собрались здесь именно для этого, не так ли? — спросил он чуть насмешливым тоном, дабы скрыть смущение. — Чтобы сделать Элмо Дункана героем?

— Элмо, сядьте, — сказал Йеркс. — Вы высказались. Теперь выпейте бренди и дайте сказать мне. — Он неторопливо снял голубоватые очки и оглядел остальных. — Я выслушал ваши доводы, Харви и Ирвин, и выслушал вас, Элмо. Позвольте мне теперь рассудить вас. — Он обратился к сидевшим на диване. — Элмо Дункан сделал все, о чем мы его просили. Мы предложили ему взять воздушный шар и посмотреть, наполнится ли он воздухом. Элмо как окружной прокурор сделал все, что мог, но ему весьма мешает наше уголовное законодательство и взаимоотношения в обществе. Он хотел взять на прицел крупную книгу, а закон заставил его переключиться на продавца, мелкую дичь. На прессу сегодняшний арест не произвел большого впечатления. Даже два сообщения в теленовостях, о которых вы говорили, Ирвин, если быть честным, устроил я. Я позвонил секретарю Уилларда Осборна и сказал, что буду благодарен, если они сообщат об аресте в своих передачах. Больше ничего не произошло. Ни по указке, ни спонтанно. По-моему, наш окружной прокурор совершенно прав. Слабая кампания — то же самое, что и слабая акция. С ней лучше не мучиться, а постараться побыстрее сбагрить и купить новые акции.

— Если вы настаиваете, мистер Йеркс… — сказал Андервуд.

— Настаиваю, — кивнул Йеркс. — Давайте доверимся инстинкту Элмо. Он прирожденный политик, а каждый прирожденный политик обладает чутьем, которое лучше любого компьютера подсказывает ему, что принесет выгоду, а что нет. Элмо предлагает забыть о книге и найти другой объект, чтобы привлечь внимание миллионов людей, и я с ним согласен. Чем можно привлечь их внимание? Мы знаем, что не книгой. Тогда чем же? Мне вспомнились слова одного писателя. Кто знает, может, это и есть ответ на наш вопрос. Он написал, что детективы пользуются такой популярностью и завораживают всех потому, что убийство — это необратимое преступление. Оно окончательно, после него ничего нет. Можно вернуть драгоценности, но не человеческую жизнь. В некотором роде это относится и к нам. Элмо политик и наш окружной прокурор. Ему нужно дело, исполненное общественной значимости, такое, из которого он смог бы раздуть громкий процесс. Ему нужно большое непоправимое преступление, которое действует одинаково и на человека с улицы, и на домохозяйку, — что-то вроде убийства. Непристойность — не такое преступление, она сродни краже драгоценностей и затрагивает небольшую группу людей, но не широкие массы. Наша сегодняшняя задача состоит в том, чтобы найти большое преступление. Вы следите за ходом моей мысли?

Дункан и Андервуд кивнули.

— Давайте вернемся к делу, — предложил Ирвин Блэйр.

— Хорошо, — кивнул Йеркс, взял бокал и медленно поболтал бренди на дне. Наконец он сказал: — Последний опрос Харви еще раз подтвердил, что больше всего людей беспокоит разгул преступности и то обстоятельство, что в нее все шире вовлекается молодежь. Прекрасно. Мы живем в огромном городе, в котором, как подтвердит Элмо, ни минуты не проходит без какого-нибудь преступления или нарушения общественного порядка. Видели последние данные ФБР? Каждые тридцать минут в Соединенных Штатах происходит изнасилование. Это только один вид преступления. Лишь Богу известно, сколько других совершается каждую минуту, не говоря уж о получасе. Преступления совершаются в эту минуту, в те секунды, пока я говорю. Мы должны войти в игру в нужный момент, откопать самое подходящее преступление, представить его Элмо и сказать: сделай из него процесс, а мы прославим тебя на весь штат. А сейчас, Харви, послушаем результаты последнего опроса. Потом немного пофантазируем, не забывая при этом о практической стороне дела, и решим, какое ночное преступление в этом огромном городе нужно Превратить в громкий процесс для прославления окружного прокурора Лос-Анджелеса, который скоро станет сенатором Соединенных Штатов от Калифорнии. Только это преступление должно быть сродни убийству, а не краже драгоценностей…

Господи, подумал он, если кто-нибудь узнает правду, он убьет себя.

Ему хотелось наложить на себя руки прямо сейчас, сию секунду.

После случившегося прошло три часа. Джордж ошибся, сказав, что со временем ему станет легче. Ничто не помогало: ни время, ни травка… ни разговоры. Все было бесполезно. Ну разве что сейчас он не так сильно дрожал. Теперь все тело как бы онемело, кости ныли, и ему хотелось все забыть.

Он бросил взгляд на свои бледные пальцы, сжимавшие руль «ровера», будто белые крючья.

— Эй, с тобой все в порядке? — спросил Джордж Перкинс с соседнего сиденья.

— Кажется, да, — ответил Джерри Гриффит. — Сейчас все хорошо.

— Вид у тебя что-то неважный. Ты похож на зомби.

— Все нормально, — повторил Джерри.

Он повернул на восток от Келтон-авеню и подъехал к студенческому городку Калифорнийского университета, где Джордж жил вместе с двумя парнями.

— Не беспокойся, — успокоил его Джордж, почесав бороду. — Забудь обо всем и держись так, будто ничего не произошло. Если увидишь себя в этом, значит, ничего просто не было. Постарайся отвлечься и думать о чем-нибудь другом, как в йоге. Понимаешь?

— Со мной все в порядке, — сказал Джерри Гриффит.

— Умерь прыть, приятель. Ты проехал мою берлогу.

Джерри нажал на тормоза, как ему показалось, не ногой, а каким-то обрубком, после резкой остановки крепко ударился грудью о руль, но боли не почувствовал.

— Прости, — извинился он перед Джорджем, который налетел на приборный щиток.

Джерри ждал, когда Джордж вылезет из машины, но Перкинс продолжал сидеть и пристально смотреть на него. Джордж пригладил длинные баки песочного цвета и бороду, не сводя глаз с Гриффита.

— Джерри, мой мальчик, я хочу сказать тебе кое-что на прощание, — начал он. — Я твержу тебе всю ночь, что ты чист и свободен. Никто не знает, что ты был там.

— Она знает.

— Но ей неведомо, как тебя зовут.

— Я забыл…

— Ты чист, — повторил Джордж. — Но не забудь: если что-то случится…

— Ты же говорил, что ничего не может случиться.

— Ничего и не случится без твоей помощи, — многозначительно произнес Джордж. — Я тебе уже говорил, что твой самый злейший враг — ты сам.

— Знаешь, Джордж…

— Конечно, я все знаю о твоем старике. Это единственное, что меня беспокоит. Ты вернешься сам не свой, и он мигом расколет тебя. А эта роскошная куколка, которую ты называешь кузиной… Мэгги…

— Перестань, Джордж.

— Я должен сказать, о чем думаю. Ты зациклился на том, что случилось, но, если ты признаешься ей, ты сам себе выроешь могилу.

— Я же тебе сказал, что все останется между нами.

— Смотри… Потому что, если что-нибудь случится, запомни: ты все сделал один. Меня там вообще не было. Только ты. Если ты когда-нибудь скажешь, что я там был, это будет предательством, и мне придется рассказать, кто все это сотворил. Хотел ты или нет, но это был ты. Так что давай заключим соглашение. Меня там не было, а значит, я не смогу никому сказать, что там был ты. Понимаешь?

— Ладно, Джордж.

Джордж Перкинс открыл дверцу, потом заколебался и, вновь заговорив дружеским тоном, добавил:

— Но я тебе уже говорил, беспокоиться не стоит. Ничего не произошло.

— Хорошо, хорошо…

— Просто постарайся помнить об этом, как я. Признайся, ведь трахнуть ее было чертовски приятно.

— Да.

— Можешь поблагодарить меня за то, что я вскрыл ее. Она была закрыта, как раковина, когда я начал. Но после того как забрался внутрь, это стало напоминать скольжение по намазанному маслом склону. А от ее криков, укусов и брыканий я чуть не сошел с ума. Класс!

— Да, класс, — согласился Джерри, — если б только…

— Об остальном забудь, — прервал его Джордж. — Я тебе уже излагал свою философию. Думай только о хорошем, а плохие мысли гони прочь. Не забывай это, приятель.

— Ладно.

— Поедешь прямо домой?

— Да.

— Тогда до завтра. Увидимся после твоей лекции по литературе.

— До встречи.

Джордж Перкинс вылез из машины, взбежал на крыльцо, перепрыгивая через ступеньку, и скрылся в подъезде.

Джерри Гриффит снял онемевшую ногу с тормоза и нажал на газ. Он выбрал самый короткий путь домой: авеню Ветеранов, потом Сансет и Пэсифик-Палисэйдз, где стоял его дом. Джерри хотел попасть туда как можно быстрее, потому что не мог долго оставаться один. Сейчас ему стало еще хуже, опять нахлынули мысли о самоубийстве.

Но на бульваре Сансет, остановившись перед светофором, за которым нужно было повернуть налево, Джерри Гриффит понял, что он не один.

С ним была та восемнадцатилетняя кричащая девушка по имени Шери Мур.

Только теперь она не кричала, а лежала неподвижно и молча, будто труп.

Джерри считал, что принадлежит к числу людей с хорошо развитой зрительной памятью, потому что мысли и воспоминания чаще всего являлись к нему в зримых образах и графических картинах, а не в словесной форме, как у большинства людей. Сейчас ему уже хотелось побыть одному, но это было невозможно. Сейчас ему очень хотелось перестать принадлежать к числу людей с хорошей зрительной памятью, но это тоже было невозможно.

Перед глазами стояла одна картина.

Девушка лежала, совсем голая, на коврике рядом с кроватью, раскинув руки и раздвинув полные, кремового цвета бедра. Почти вся ее промежность была на виду, похожая на вывернутые женские губы. Одна рука касалась ночного столика, вторая безжизненно покоилась на животе; маленькие кремового цвета груди поникли, словно из них выпустили воздух. Рот был открыт, а глаза закрыты; в спутанных волосах виднелась красная струйка крови.

Эта картина стояла сейчас у него перед глазами.

Он попытался прогнать ее, и ему это удалось, но место этой картины заняли другие, потому что он обладал хорошей зрительной памятью.

Они с Джорджем в дискотеке, пьют кока-колу и танцуют. Джордж слышит, как одна девушка говорит кому-то, что хотела бы поехать домой. Джордж сообщает ей, что у его друга есть машина. Он спрашивает девушку, где она живет, потому что, если им по пути, они с радостью подбросят ее.

Ее звали Шери, и она жила с подругой, Дарлин, рядом с бульваром Санта-Моника, на Догени-драйв. Так что им оказалось по пути.

Другая картина. Шери целуется с Джорджем на заднем сиденье. Хлопчатобумажное платье задралось, обнажив бедро. Джерри хотелось сорвать с нее платье и всю ночь заниматься любовью. Как всегда, он представлял все это визуально. Потом девушка и Джордж неожиданно вышли из машины. Джордж сказал, что они должны, как джентльмены, проводить ее до дверей квартиры.

Другая картина. Квартира Шери. Девушка прошла через спальню в ванную комнату. Джордж подмигнул, погладил себя между ног и сказал, что, вне всяких сомнений, она хочет «этого». Знает она это или нет, но она вполне созрела для такого дела, так что ему лучше, пожалуй, подождать ее в спальне, а потом наступит очередь Джерри.

Новая картинка. За Джорджем закрывается дверь спальни, а он пьет пиво из банки. Через какое-то время дверь немного приоткрывается, и Джерри видит совершенно голого Джорджа, высокого и волосатого, с большим членом, болтающимся между ног. Джордж ухмыляется и говорит: «Решил малость ее удивить». В этот миг слышится голос Шери, и Джордж закрывается в спальне. Девушка что-то говорит о Дарлин, потом доносятся какие-то звуки, напоминающие шум борьбы. Джерри вскакивает и захлопывает дверь, чтобы не слышать их.

Очередная, на этот раз расплывчатая картина. Голая Шери лежит на кровати, он, тоже голый, зажимает ей рукой рот. Промежность у нее мокрая.

Он встает, надевает трусы и брюки. Девушка бросается на него, он роняет одежду и отталкивает ее. Шери поскальзывается на коврике, падает и ударяется головой об острый край ночного столика. Соскользнув на пол, пытается встать, но валится на спину.

Потом — монтаж из многих картин, на этот раз с диалогом. Джордж вбегает в спальню и спрашивает, какого черта он это сделал? Джерри, заикаясь, отвечает, что все произошло случайно. Джордж велит быстро одеваться, наклоняется над Шери и говорит, что она в ужасном состоянии, но, слава богу, жива, хотя и без сознания. Джерри одевается и хочет вызвать врача, но Джордж выхватывает у него из рук трубку и говорит, что Джерри спятил и хочет, чтобы его поймали. Джерри настаивает на анонимном звонке врачу, но Джордж требует, чтобы он живее одевался, говорит, что в любую минуту может вернуться Дарлин и вызвать доктора, а им лучше побыстрее сматываться.

И опять перед глазами Джерри Гриффита возникает первая картина: голое тело, раздвинутые ноги…

Остальные картинки были расплывчатыми, будто недопроявленные. В основном это обрывки разговоров и зрительных образов. Он видел, как они ехали в машине. Джордж заявил, будто Джерри не в состоянии вести ее, и сам сел за руль. Перкинс решил, что в таком виде Джерри нельзя показываться дома, и поехал в гараж. Это и впрямь был гараж. Джордж снял его на паях с дружками и переоборудовал в клуб. Теперь тут устраивались вечеринки с «травкой». Джерри махнул рукой: пусть делает что хочет. По дороге в гараж Джордж сказал, что все утрясется. Если Шери выкарабкается, она будет молчать, чтобы не пришлось объяснять, как они попали к ней в квартиру. Ведь на замке не было следов взлома. А если не выкарабкается, и подавно не сможет ничего сказать. В гараже торчали трое ребят и две девушки, завсегдатаи клуба. В воздухе, несмотря на запах одеколона, явственно ощущался дух «косяка», но всем было наплевать. Джерри тоже закурил «косяк», глубоко затянулся и почувствовал, как дым постепенно успокаивает его, только вот слишком медленно. Потом они с Джорджем долго гуляли. Наконец Джерри успокоился, сам сел за руль и отвез Джорджа домой.

И напоследок — опять самая первая картина: голая девушка на коврике, влажный холмик волос между ног и запекшаяся кровь на голове.

Надо взять себя в руки, иначе не миновать беды. Джерри посмотрел на часы на приборном щитке. Почти полночь. Мать с отцом уже спят, и Мэгги, возможно, тоже спит. Так что ему ничего не грозит.

Джерри свернул с Сансет на углу возле станции техобслуживания, нажал на газ и скоро уже был на подъездной аллее своего дома. Во дворе он выключил фары и медленно подъехал к гаражу. Отцовский «бентли С3» уже стоял на привычном месте, и Джерри поставил «ровер» рядом.

Только выйдя из гаража, Джерри заметил свет за шторами в гостиной. Его мать была инвалидом и не могла бодрствовать в такое позднее время. Может, отец сидит с друзьями, но скорее всего, это Мэгги зачиталась допоздна. Нужно быть готовым к встрече и с отцом, и с сестрой. Необходимо взять себя в руки.

Картинки происшедших несколько часов назад событий вылетели у него из головы, и Джерри почувствовал себя более уверенно.

У входной двери он сунул ключи от машины в карман плаща и полез в брюки за связкой ключей с красивым серебряным брелоком, на котором было выгравировано его имя. Этот брелок Мэгги подарила ему на прошлый день рождения. Джерри всегда держал ключи от машины отдельно от остальных, потому что они с Мэгги ездили на «ровере». Мэгги часто куда-то засовывала свои ключи и брала его.

У дверей Джерри порылся в кармане, но не нашел ключей. Он сунул руку в другой карман, но и там их не оказалось. Встревоженный юноша безуспешно обшарил карманы спортивной куртки, и внутри у него похолодело. Нахлынула волна паники.

Слева в кустах послышался шорох, и внезапно яркий луч фонарика осветил его лицо. К нему подошел рослый полицейский в форме.

В свободной руке он держал блестящий серебряный брелок, к которому была прикреплена цепочка со связкой ключей.

— Ты их ищешь, сынок? — поинтересовался он. Луч фонарика упал на ключи, лежащие на ладони. Джерри растерянно замигал, заметив свое имя на диске. — Ты Джерри Гриффит?

— Да. — Джерри затрясло. Он потянулся за ключами, но полицейский быстро сжал их в кулаке. Джерри поднял голову. — Где… где вы их взяли?

— Мы нашли их, Джерри, пару часов назад на полу спальни в квартире на Догени рядом с телом девушки, которую изнасиловали. Ты поступил жестоко, Джерри.

— Я никого не насиловал!

— Нет? Подружка нашла мисс Мур и вызвала «скорую». Мисс Мур на полминуты пришла в сознание и рассказала, что ее изнасиловали. Когда ее увезли в больницу, она была в забытьи. У нее проломлен череп. Девушка в тяжелом состоянии, Джерри.

— Все произошло случайно! — пробормотал Джерри. — Она поскользнулась, упала и ударилась головой…

— А может, кто-то ударил ее, когда она сопротивлялась, а, Джерри? Сейчас это неважно. Можешь молчать до тех пор, пока не приедет твой адвокат. — Полицейский бросил взгляд через плечо юноши, и Джерри услышал шаги на цементной дорожке за спиной. — Нат, это он. Обыщи его.

Шаги приблизились, и пара опытных рук быстро обшарила его карманы. Потом лицо Джерри вновь осветил луч фонарика.

— Ты был один?

— Я… я… да, я был один. Послушайте, дайте мне…

Полицейский еще раз посмотрел через его плечо:

— Что нашел, Нэт?

— Бумажник. Немного мелочи. Еще ключи. И перочинный нож.

Полицейский с фонариком кивнул.

— Все верно, нож. Так я и думал. Они всегда берут с собой что-нибудь в этом роде, когда в одиночку пытаются изнасиловать женщину.

Джерри почувствовал, что краснеет. Его ноги внезапно стали ватными.

— Послушайте… Нет… Этот нож — сувенир из Швейцарии, когда я был… У него всякие приспособления, ножницы и…

— И лезвия, — закончил полицейский. — От чего другие ключи?

— От… от… машины, моей машины.

— Слышал, Нэт? Хорошенько обыщи машину, а я отведу его в дом. Когда закончишь, приходи туда. — Он взял Джерри за руку. — Пошли в дом.

— Нет!

— Не создавайте себе лишних хлопот, молодой человек. У вас их и так хватает… Родители ждут твоего возвращения и приезда семейного адвоката. Ты идешь со мной в дом. Тебе будет предъявлено обвинение в изнасиловании и нанесении телесных повреждений. Так что лучше не сопротивляйся, Джерри. Пошли.

Лютер Йеркс снял тяжелые золотые часы «Ролекс» и поднес их к голубым стеклам очков.

— Полпервого, — удивленно произнес он. — Я даже не подозревал, что уже так поздно. По-моему, мы неплохо поработали.

Элмо Дункан встал, потянулся и зевнул.

— Я чувствую себя как выжатый лимон.

Андервуд сложил бумаги в кожаную папку и заметил:

— Надеюсь, совещание не прошло впустую.

— Давайте соберемся через несколько дней, — предложил Ирвин Блэйр, быстро вставая. — Мы составили большой перечень новых идей, над которыми следует поработать.

— Я так устал, что даже не могу сказать, придумали мы что-нибудь дельное или нет, — сообщил Дункан. — Но мне нравится ваша энергия.

Йеркс допил третий бокал арманьяка.

— Мы не собираемся сдаваться, Элмо. — Он неожиданно наклонил голову. — Кто это может быть в такой час?

Из бильярдной донеслись тихие телефонные звонки, потом послышался приглушенный голос дворецкого.

— Наверное, моя жена, — с коротким смешком сказал Дункан. — Ну что же, господа, пожалуй, я…

В сводчатом дверном проеме возникла фигура дворецкого.

— Это вас, мистер Дункан.

— Видите? Я же вам говорил! — воскликнул Элмо.

— С вами хочет поговорить шеф полиции Паттерсон, мистер Дункан, — добавил дворецкий.

— Это хуже, — застонал прокурор. — Значит, что-то стряслось.

— Можно не ходить в бильярдную, Элмо, и поговорить отсюда. Если конечно, разговор не секретный. Здесь установлен «спикерфон» — это микрофон и громкоговоритель, чтобы можно было разговаривать прямо из гостиной. — Йеркс показал на два маленьких зеленых ящичка с дырочками над микрофоном и усилителем, стоявшие на столе между креслами.

— Да какие там секреты. Включайте, Лютер.

Йеркс наклонился и нажал кнопку на микрофоне.

Дункан кивком поблагодарил и сказал в микрофон:

— Привет, Тим. Это Элмо. Что стряслось?

— Очень не хотел вас беспокоить, Элмо, — раздался скрипучий голос шефа полиции. — Ничего необычного. Простое изнасилование на Догени в западном Голливуде. У жертвы пролом черепа, ее без сознания отвезли в больницу «Гора Синай». Самое обычное дело, если не считать того, что в нем замешана важная птица. Когда мне доложили, я подумал, что, может, вам будет интересно.

— Какая важная птица, Тим?

— Парню двадцать один год, и он во всем признался. Это сын… Фрэнка Гриффита.

— Владельца рекламного агентства? — уточнил Дункан.

— Его самого.

Лютер Йеркс вскочил на ноги и замахал рукой.

— Элмо, спросите, не ошибся ли он? «Рекламная компания Гриффита» часто выполняет мои заказы. Может, это другой…

Дункан повернулся к микрофону.

— Это был мистер Йеркс, Тим. Вы слышали, что он спросил?

— Слышал, — затрещало в микрофоне. — Да, это сын Фрэнка Гриффита.

— Не могу поверить своим ушам, — заявил Йеркс. — Знаете, кто такой Фрэнк Гриффит? Он в одной команде с Бентоном и Боулзом, Янгом и Рубикамом, Дойлем Дейном Бернбахом. Едва ли не лучшая в мире репутация… Был олимпийским чемпионом… в десятиборье… много лет назад. Сегодня он один из самых уважаемых людей в городе. Как мог его сын… Невозможно, чтобы это был его сын!

Дункан нагнулся к микрофону.

— Слышали, Тим? Вы уверены, что это сын Гриффита?

— Мои ребята задержали парня, когда он возвращался домой. Фрэнк Гриффит был дома, и он вызывал своего адвоката, Ральфа Полка. И, как я уже сказал, парень признался в изнасиловании.

Дункан посмотрел на Йеркса, потом — на громкоговоритель.

— Признался? Отлично… Что еще известно?

— Жертве, мисс Мур, восемнадцать лет. Она живет вместе с одной девушкой. Та вернулась домой и нашла мисс Мур на полу. Она пришла в сознание буквально на несколько секунд и успела сказать, что ее изнасиловали. Подруга позвонила в полицию. Джерри, так зовут парня, оставил около жертвы брелок с ключами, на котором выгравировано его имя. Он утверждает, что был один. Мы нашли у него нож, так что это, наверное, правда. Врачи подтвердили, что мисс Мур была изнасилована. После ареста в машине Джерри Гриффита нашли окурок со следами губной помады, который лаборатория проверит утром, и… дайте-ка взглянуть… да, четыре книги в багажнике. Три учебника, а четвертая лежала под запасным колесом. Хотите — верьте, хотите — нет, но это та самая неприличная книга, из-за которой мы утром арестовали владельца книжного магазина в Оуквуде. Как же она называется, черт побери? Да, «Семь минут». Она была там…

— Тим, вы хотите сказать, что нашли эту книгу в машине парня?

— Угу. Он спрятал ее под запасное колесо. Я подумал…

Йеркс подскочил к окружному прокурору и схватил его за плечо.

— Элмо, попрощайтесь с ним. Скажите, что позвоните позже, — шепотом потребовал он. — Я хочу отключить эту чертову машину.

Дункан покорно сказал:

— Все ясно, Тим. Спасибо, что позвонили. Я перезвоню позже. Большое спасибо.

Он сбросил руку Йеркса и нажал кнопку «выкл.». Йеркс был похож на больного пляской святого Витта. Он схватил Блэйра и Андервуда под руки и взволнованно уставился на Дункана.

— Элмо, Элмо, неужели вы не понимаете?

— Кажется, понимаю. Книга… парень… но я не уверен, что мы сумеем…

— А я уверен! Совершенно уверен! — закричал Йеркс. — Сын Гриффита не насиловал девчонку и не наносил ей серьезных телесных повреждений. Он не виноват. Знаете, кто виноват? Эти мерзкие и отвратительные «Семь минут». Они — ваш настоящий преступник. Они заставили хорошего юношу из приличной семьи изнасиловать девушку. Вот вам несомненное доказательство того, что порнография сводит юнцов с ума, гонит на улицы, превращает их в зверей и толкает на самые ужасные преступления. Во всем виновата эта ужасная книга, Элмо. Она истинный насильник!

Андервуд и Блэйр кивали как загипнотизированные. Неожиданно Дункан поймал себя на том, что тоже с жаром кивает головой.

— Господи, Лютер! Вы правы, совершенно правы! — пробормотал окружной прокурор. — По-моему, можно…

Йеркс снял очки, явив миру маленькие глазки, горящие фанатичным огнем.

— Элмо, — ровным голосом сказал он. — Ваш сегодняшний утренний арест — уже не дело о простой краже драгоценностей. Знаете, что это? То самое непоправимое убийство, которое поднимет на ноги миллионы людей не только в нашем штате, но и по всей стране. Элмо, забудьте о сне и осторожности. Поезжайте как можно быстрее к Фрэнку Гриффиту и возьмите дело в свои руки. Наконец-то нам повезло. Это верняк, причем самый лучший, какой можно найти. Не упустите его. Переломайте воспитателям насильников все косточки по очереди и оградите общество от тошнотворных книг, которые ведут к насилию. Если вы сделаете это, то станете сенатором Элмо Дунканом!