НАКОНЕЦ-ТО НАСТУПИЛО УТРО, хмурое и мрачное парижское утро, как можно было увидать через зарешеченное окошко камеры.

Наконец-то, горько размышлял Ренделл, сидя на соломенном матрасе своих нар и застегивая свежую сорочку, наконец-то к нему не будут относиться как к банальному преступнику.

Сейчас, уже полностью проснувшись и чувствуя себя освеженным, вопреки бессоннице, мучившей его в течение большей части ночи в этой изолированной камере, находящейся на задах Дворца Правосудия, Ренделл попытался проанализировать, что же произошло с ним до сих пор, и чего ожидать от будущего.

Он был все еще сбит с толку. Его арестовали за незаконный провоз во Францию объекта, обладающего огромной ценностью, равно как и за нападение на офицера, что само по себе было достаточно. Вчера вечером, после безумного эпизода в аэропорту Орли его сунули в panier a salade — как на французском сленге называют полицейский автобус — и перевезли в комплекс зданий, известный под именем Дворец Правосудия в Иль де ля Сите.

После этого он попал в здание, называющееся «Пти Паркет». Здесь, в залитой немилосердным светом комнате, он предстал перед мрачным французом, который представился как le substitut du procureur de la republique — что Ренделла поначалу напугало, пока присутствующий здесь же переводчик не объяснил, что это всего лишь заместитель прокурора.

Потом был краткий допрос, в конце которого против Ренделла было выдвинуто формальное обвинение. Ему вменялось outrage a fonctionnaire dans l'exercise de ses fonctions — злостное нападение на государственного служащего во время выполнения им своих обязанностей, как объяснил переводчик — и попытка контрабандного ввоза не декларированных ценностей в страну. Substitut подписал документ, который сделал арест официальным действием.

По причине особых обстоятельств — какие еще особые обстоятельства? Удивлялся Ренделл — министр внутренних дел распорядился рассмотреть его дело без проволочек. Утром он предстанет перед juge d'instruction — процедурным следователем, для полного расследования и проверки. До этого времени Ренделл будет находиться в камере предварительного заключения. Еще одна вещь перед тем, как его отведут в камеру. В завтрашнем предварительном расследовании он может воспользоваться услугами адвоката. Желает ли Ренделл связаться по телефону со своим адвокатом или позвонить приятелю, чтобы тот нашел ему защитника?

Ренделл обдумал это предложение. Никаких юристов в Париже он не знал. Вначале он решил было позвонить в американское посольство, но потом раздумал. Весь инцидент был настолько невыгоден для него — опять же, его было крайне трудно объяснить — что он не желал рисковать выставлять свое затруднительное положение перед каким-нибудь замшелым патриотом, который бы потом разнес в виде слухов всю историю до того, как будут выяснены все обстоятельства. Затем он подумал про Сэма Хелси из агентства «Ассошиэйтед Пресс» на Рю де Берри. Сэм явно мог бы найти для него компетентного защитника по уголовным делам. Но в этом случае какой-нибудь деятель из офиса Сэма мог бы продать неполную и искаженную историю прессе, выставляя его в неприглядном свете. Опять же, сама идея привлечения защитника для столь явного случая — фрагмент папируса очень легко объявить подделкой, а ведь из за него весь сыр-бор и разгорелся — казалась претенциозной и смешной.

Когда Ренделл стал выяснять относительно необходимости привлечения адвоката, он узнал, что никакой иной потребности, кроме того, чтобы дать ему любую возможную защиту, и не существует. Еще он узнал, что привлечение юриста может затянуть рассмотрение его дела дня на три или четыре. Это заставило его задуматься. Поскольку Воскрешение Два должно было выступить со своим заявлением через сорок восемь часов, он не желал откладывать рассмотрения собственного дела, следовательно — не нужно было никаких адвокатов. Он будет рад сам выступить в свою защиту.

Покончив с вопросом привлечения юриста, Ренделла провели через вечернюю сырость из здания суда во Дворце Справедливости; выйдя из решетчатых ворот он и его сопровождающие пересекли бульвар де Пале, чтобы попасть в здание полицейской префектуры. Здесь, в антропологическом отделении его сфотографировали — в фас и профиль — и сняли отпечатки пальцев; после чего последовал новый допрос, на котором выяснялось, не нарушал ли он закон ранее, а затем вновь выслушивалась его версия происшествий в аэропорту Орли.

Затем Ренделл вместе с двумя полицейскими агентами снова вышел на дождь, чтобы возвратиться во Дворец Правосудия, на сей раз в камеру предварительного заключения. Его закрыли в камере — одиночке, в которой не было ничего лишнего, но достаточно комфортабельной. Он знавал и более худшие места во времена своего пьяного прошлого.

Камера предварительного заключения со своим зарешеченным окошком и громогласной железной дверью с глазком для наблюдения предлагала такие удобства как нары с соломенным матрасом, раковину для умывания и краном, из которого текла только холодная вода, туалет, который не промывался (точнее, он промывался автоматически каждые пятнадцать минут). Вместе с этим Ренделлу предоставили несколько старых экземпляров “Пари Матч” и “Луи” для чтения, его трубку, одноразовую зажигалку и кисет с табаком. Но он сам не интересовался ничем иным, кроме как возможностью поразмыслить, подумать о том, как связаться с де Фроомом и Обером, чтобы сделать факты о подделке известными публике до того, как менее чем через пару дней Международный Новый Завет будет представлен всему миру.

Но ему не удавалось собрать свои мысли, потому что день был слишком долгим и переполненным эмоциями: начиная с Остиа Антика, затем Рим, Париж, и, наконец, заканчивая камерой предварительного заключения. Вместе со всем этим, Ренделл не мог и заснуть — все по причине усталости и призрачных фигур, пляшущих в его голове: Уилер и все остальные издатели, Анжела, и чаще всего — старый Роберт Лебрун. В каких-то провалах он все же спал, пускай мучимый кошмарами, но спал.

И вот наступило утро. Надсмотрщик оказал любезность — может потому, что это был особый случай — и вместе с обычным тюремным завтраком, чашка кофе с куском хлеба, принес фруктовый сок и два яйца. После этого он дал возможность заключенному взять из собственного “дипломата” бритву, крем для бритья, расческу, свежее белье, сорочку и даже галстук. И только одевшись, Ренделл смог упорядочить собственные мысли.

Он попытался вспомнить все, что ему уже говорили относительно сегодняшнего дня. Суд или предварительное слушание? Он так и не смог вспомнить. Слишком много неразберихи вчера вечером. Он подумал, что чиновник говорил о слушаниях перед juge d'instruction. И что, черт подери, это слушание представляет? Ренделл вспомнил, что ему вроде бы говорили, что судья начнет расспрашивать его самого и свидетелей. Каких еще свидетелей? Так, его обвиняли в нападении, нарушении общественного порядка, но это было не самое главное. Значительно важнее было то, что он контрабандным путем провез из Италии во Францию незадекларированное национальное достояние. Но ведь никакое не сокровище, вспоминал Ренделл, как он сам об этом кричал, но подделку, пустяк, никому не нужный клочок папируса. Потому-то и нужны будут свидетели, напомнили ему, эксперты с целью установления ценности этого фрагмента.

Наиболее непонятной во всем происходящем для Ренделла была роль де Фроома. Голландский клирик, как и обещал, прибыл в Орли. Он был там, чтобы помочь Ренделлу. Тем не менее, этот идиот-таможенник настаивал на том, что де Фроом появился там по просьбе французской таможенной службы. Ренделл никак не мог увидеть в этом никакого смысла.

Еще одна тайна, более мрачная, самая опасная: кто выдал его французским таможенникам?

Все просто, кто-то устроил для него западню. Но кто мог знать, что Ренделл владеет этим несчастным кусочком папируса? Ясное дело, что это мог быть мальчишка Себастьяно, его мать и полицейский из Остиа. Тем не менее, они понятия не имели, кто он такой, даже если бы и выяснили, что он забрал что-то из раскопа. Еще был таксист по имени Люпо, который отвез Ренделла из Остиа Антика в Рим. Но ведь и водитель не мог знать его имени, не знал, что он с собой везет. Имелся профессор Обер, для которого он оставил срочное сообщение о необходимости встретиться вчера вечером. Но и французский ученый ничего не знал о причине этой встречи. И наконец, был домине де Фроом, которому он звонил из Рима, единственный человек, который знал все. И, тем не менее, голландец, единственный, кто знал о Воскрешении Два, у которого не было совершенно никакого мотива предавать Ренделла. Ведь, после всего, привозя с собой доказательство подделки, Ренделл предоставлял ему прекрасное оружие, способное уничтожить группу религиозных издателей и усилить собственное значение.

Нет, никакого логического объяснения не находилось.

Если Роберт Лебрун погиб не случайно, но убит намеренно, тогда лицо или лица, каким-то образом узнавшие, что Лебрун делает для Ренделла, могли иметь возможность выяснить, чем американец занимался в Риме и в Остиа Антика.

Таким образом, эта единственная возможность также не имела смысла и почвы под ногами, поскольку у нее не было ни лиц, ни имен.

Короче, тупик.

Ренделл закончил завязывать галстук, когда дверь в камеру заскрипела и широко распахнулась.

В камеру пружинистым шагом вошел подтянутый молодой человек в кепи с красным околышем и в темно-синем мундире, похожий на выпускника военной академии Сен-Сир.

— Надеюсь, вы неплохо выспались, мсье Ренделл? Я инспектор Даво из Республиканской гвардии. Я должен буду доставить вас во Дворец Правосудия. Слушание начнется через час. К этому же времени должны собраться и свидетели. У вас будут все возможности, чтобы вас выслушали.

Ренделл поднялся с нар и взял свой спортивный пиджак.

— Я просил, чтобы в мою пользу свидетельствовал домине Мартин де Фроом и Амстердама. Прибудет ли он на слушания?

— Обязательно, мсье.

Ренделл облегченно вздохнул.

— Слава Богу… Ну ладно, инспектор, я готов встретиться со всеми ними. Пошли.

* * *

ВСЕ СОБРАЛИСЬ В НЕБОЛЬШОЙ КОМНАТЕ, расположенной в Галерее Предварительных слушаний на четвертом этаже Дворца Правосудия.

Когда Ренделла ввели в здание Дворца Правосудия, и когда они уже повернули налево, направляясь в Галерею де ла Сан-Шапель, он почувствовал, что его уверенность чудесным образом усилилась, поскольку прочитал надпись над лестницей. Три простых слова: СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО.

Достаточно честно, подумал он.

Теперь же, стоя по стойке смирно в закутке защитника, расположенном вдоль одной из стен зала, Ренделл отметил, что, на удивление, с момента начала заседания уже прошло двадцать две минуты. Он знал, что очень скоро начнут допрашивать его самого. Но при этом никакой опасности он не чувствовал. Наоборот, он был расслаблен и спокоен. Ренделл считал, что самое главное — установить, что клочок папируса, привезенный им из Италии на французскую территорию, был всего лишь подделкой, не имеющей какой-либо ценности. Как только его заявление будет подкреплено мнением эксперта, безукоризненным заявлением авторитетного домине Мартина де Фроома, он тут же будет оправдан. А все до и после выступления де Фроома — это всего лишь обычное юридическое представление. После того, как голландский священник сделает свое заявление о подделке, Ренделл знал, судье не останется ничего иного, как освободить его.

Краем глаза Ренделл еще раз глянул на свидетелей. Нельзя сказать, чтобы он был удивлен их присутствием здесь, когда только вошел в этот зал. Их жизни и репутация, равно как и их капиталы в долларах, фунтах стерлингов, лирах, марках, были поставлены в зависимости от результатов нынешнего слушания.

Стулья в зале располагались в пять рядов. В первом же ряду, словно выбитые из гранита статуи сидели Уилер, Дейчхардт, Фонтен, Янг и Гайда. За ними, с внимательными и честными лицами располагались де Фроом, Обер, Хелдеринг. В заднем ряду, сжав губы и абсолютно бесстрастно, сидела Наоми Данн. Ранее выступивших свидетелей в зале уже не было. После того, как они представили свои показания, их отпустили.

В зале не было никого постороннего, никаких представителей прессы, никаких обычных зевак. Судья заявил об этом в самом начале заседания. По его словам, процесс был закрытым в связи с тем, что предмет обсуждений требует сохранения тайны.

«Звездная Палата», — пришло на ум Ренделлу.

Ему было интересно узнать, кто распорядился о том, чтобы заседание было закрытым для посторонних. Банда издателей, кто же еще, с их мощными связями в Ватикане и Мировом Совете Церквей. Что ни говори, Франция должна была прислушаться к мнению Церкви. Для этого здесь имелся мсье Фонтен и его альтер эго, профессор Собрье. Опять же, здесь присутствовали синьоре Гайда и влиятельный монсиньоре Риккарди. Подобные им люди были замешаны не только в религиозные, но и в политические дела. Здесь с такими людьми вынуждены считаться. Если они пожелали секретности, власти пошли навстречу их желаниям.

Только Ренделлу на все это было наплевать, поскольку у него имелся де Фроом, а вместе с голландцем очень скоро здесь будет правда и выход на публику.

Слушая вполуха выступающего свидетеля, Ренделл вспоминал события, имевшие место до этого момента.

Juge d'instruction — его звали Леклер — вошел в зал и уселся за одним из громадных столов перед местом для свидетеля и рядами стульев. Совершенно неожиданным было то, что на нем не было традиционной черной тоги с белым нагрудником, а самый банальный коричневый костюм. Это был анемичный человечек с лицом типичного бюрократа невеликого ранга, с торчащими вверх волосами, заменявшими судейский парик и с неприятным высоким голосом.

Он объявил судебное заседание открытым. От третьего стола, помещенного под прямым углом к судейским, секретарь суда оторвался от своей пишущей машинки, чтобы громко зачитать на французском, а потом и на английском языке обвинения, выдвинутые против Ренделла. После этого судья заявил, что ради экономии времени он распорядился о привлечении переводчика (за исключением тех свидетелей, которые говорят по-французски). Это стало возможным, поскольку, с целью защиты обвиняемого, слушания будут проводиться на английском языке. Потом он повел заседание со всей возможной скоростью, то ли потому, что время — деньги, то ли потому, что не желал пропустить обед.

Свидетелем, открывшим слушания, был таможенник из аэропорта Орли, мсье Делапорте, который в подробностях описал чудовищное поведение обвиняемого. Вторым свидетелем стал охранник из Сюрте, по имени Горен, которого заранее предупредили, что разыскиваемый контрабандист может быть опасен, поэтому Горен участвовал в его задержании.

Третьим свидетелем стал инспектор полиции аэропорта, которого звали Квейрас, который заявил, что начальник carabineri в Риме проинформировал его о том, что американец, некий Стивен Ренделл, нелегально приобрел некий христианский документ, обладающий громадной ценностью, и без какого-либо разрешения пытается перевезти его из Рима в Париж. Квейрас приготовил специальную розовую карточку с описанием разыскиваемого преступника, и как только Ренделл попал к нему, Квейрас конфисковал кожаную сумку с фрагментом папируса, после чего участвовал в аресте нарушителя закона. После того, как Квейрас присоединил розовую карточку к вещественным доказательствам, его отпустили, равно как и двух предыдущих свидетелей.

Следующим выступающим, новое лицо для Ренделла, был никто иной как доктор Фернандо Тура, бывший суперинтендант региона Остиа Антика, а ныне член Высшего совета по древностям и предметам искусства в Риме. Он прибыл в Париж от имени Министерства общественных работ Италии. Смуглый, держащийся исключительно официально, полный итальянец с хитрованистыми глазками и торчащими усищами. Ренделл сразу же невзлюбил его, и было из-за чего: По словам Анжелы этот человек с самого начала ставил палки в колеса ее отцу.

Доктору Туре начали задавать вопросы как свидетелю.

Нет, доктор Тура никогда перед этим не видел обвиняемого. О синьоре Ренделле он узнал только вчера: о том, что этот синьор каким-то образом и без разрешения министерства получил в свое распоряжение отсутствующий фрагмент папируса, являющийся частью кодекса Евангелия от Иакова, найденного в Остиа Антика шесть лет назад профессором Августо Монти из римского университета, и что это открытие было сделано им совместно с доктором Турой. Обвиняемый приложил определенные усилия с целью вывоза этого национального достояния из Италии. Нет, доктор Тура точно не знает, каким образом синьор Ренделл получил в свое распоряжение этот ценный фрагмент: то ли он его похитил, то ли это было результатом случайной находки, но в любом случае — он нарушил закон.

И доктор Тура перевел присутствующим итальянский закон. «Археологические объекты, найденные в Италии, принадлежат правительству, основываясь на том принципе, что все находящееся под землей, является государственным достоянием. Только Министр общественных работ может давать разрешение на проведение археологических исследований, и никакие раскопки не могут проводиться без лицензии».

Обвиняемый нагло нарушил это последнее требование закона, и мало того, что он не доложил о своей находке, но еще и попытался вывезти ее из Италии. Итальянское правительство желает получить фрагмент в свое распоряжение, чтобы, в свою очередь, передать его синдикату, известному как корпорация «Международный Новый Завет». Эта организация взяла в аренду все документы, найденные профессором Монти, чьей неделимой частью является найденный фрагмент папируса, для целей публикации пересмотренной версии Нового Завета.

И с этим доктор Тура закончил свое выступление.

После того, как итальянец покинул свидетельское место, судья обратился непосредственно к Ренделлу.

— Мсье Ренделл, теперь я готов выслушать ваше заявление. Укажите свою профессию.

— Я глава нью-йоркской фирмы, занимающейся связями с общественностью.

— Какие обстоятельства привели вас в Рим?

— Ну, это долгая история, ваша честь.

— Будьте добры, мсье, постарайтесь сделать ее короткой, — без тени улыбки предложил судья Леклер. — По возможности, подведите ее к факту вашего вчерашнего появления в аэропорту Орли.

Ренделл был в растерянности. Как превратить гору в небольшой пригорочек? Надо пробовать. Он должен как можно лучше подготовить выступление де Фроома.

— Все это началось, когда меня пригласили на встречу в Нью-Йорке с известным религиозным издателем, господином Джорджем Уилером. — Он глянул на Уилера, который рассматривал кончики собственных туфель, не желая отзываться на упоминание собственного имени. — Мистер Уилер желал принять меня на службу с целью рекламирования новой Библии. Сам он выступал от имени международного синдиката издателей религиозной литературы — людей, присутствующих в этой комнате — которые готовили к изданию пересмотренный Новый Завет, основываясь на удивительном археологическом открытии. Не желаете ли вы узнать содержание этого открытия…?

— В этом нет необходимости, — ответил судья Леклер. — Мсье Фонтен предоставил мне информацию о содержании Международного Нового Завета.

«Ага», — подумал Ренделл, — наш добрый судья уже ознакомился с джентльменами из Воскрешения Два".

— Вы были приняты на работу с тем, чтобы направлять действия по рекламе и продвижению этой новой Библии? — спросил судья.

— Да, сэр, я был принят на работу.

— Верили ли вы в истинность новой Библии?

— Да, сэр, верил.

— Вы и сейчас рассматриваете вновь прибавленное содержание Международного Нового Завета как неподдельное?

— Нет, сэр. Совсем наоборот. Я рассматриваю новые материалы как наглую и беззаконную подделку, равно как и содержание кожаной сумки, изъятой у меня вчера в аэропорту Орли.

Судья вытащил из кармана носовой платок и громко высморкался.

— Отлично, мсье. Что же привело вас к такому мнению?

— Если мне можно объяснить…

— Объясняйте, но придерживайтесь фактов, необходимых для данного слушания и разбирательства.

Ренделлу хотелось рассказать очень многое, о нагромождении слишком большого числа подозрений, накоплении слишком большого количества совпадений, но он понимал, что они не будут приняты в качестве доказательств, они даже не все смогут говорить в его защиту. Он покопался в собственной памяти, чтобы найти там серьезные факты, только те ускользали от него, и к собственному изумлению и разочарованию Ренделл увидел, как мало их было.

— Ну, говоря коротко, сэр, в своем гостиничном номере в Риме я лично встретился с автором, подделавшим рукописи Иакова и Петрония. Это был французский гражданин по имени Роберт Лебрун. Он…

— Как вы пересеклись с ним, мсье?

— Поначалу я узнал о нем от домине де Фроома.

— Встречался ли сам домине де Фроом с этим предполагаемым фальшивомонетчиком?

— Не совсем, ваша честь.

— Так он встречался с ним или не встречался. Что конкретно?

— Домине говорил мне, что видел этого человека, но не общался с ним. Он узнал о нем от своего приятеля.

— Ну а вы лично встречались с этим подозрительным типом?

— Я встречался. Благодаря подсказке, найденной в бумагах профессора Монти, я нашел путь к Лебруну. Я убедил его рассказать мне, как он подделал евангелие от Иакова и пергамент Петрония. И он сообщил мне о том, как долгие годы он обдумывал и готовил свою подделку. Это был исключительный специалист по библейским текстам и гений подделок. Он рассказал мне о каждом шаге своей работы. И я уверен, что он говорил мне правду..

— И этот фрагмент папируса, найденный в вашем портфеле, вы получили от Лебруна? — спросил судья.

— Нет.

— Как это нет? Он не продал его вам?

— Он был готов сделать это, а я был готов купить этот фрагмент у него, с целью доказать издателям, что их новая библия — это всего лишь подделка, и что они не имеют права продвигать свой Международный Новый Завет далее. Тем не менее, Лебруну не дали возможности передать его доказательство подделки — тот самый фрагмент, который полиция отобрала у меня — в мои руки.

— Ему не дали возможности? Каким же это образом ему не дали возможности?

— Он был убит, вычеркнут из нашего мира, в результате так называемого несчастного случая в тот самый день, когда он должен был мне его принести.

Судья Леклер поглядел на Ренделла.

— То есть, вы хотите мне сказать, мсье, что Лебрун не может подтвердить ваше заявление здесь?

— Боюсь, что нет, ваша честь. Лебрун мертв.

— То есть, у нас имеется только ваше слово?

— У вас имеется гораздо большее. У вас имеется доказательство самого Лебруна, находящееся на том самом фрагменте папируса, который ваши официальные лица конфисковали у меня в аэропорту. Видите ли, сэр, мертвецу удалось сказать свое слово. Можно сказать, что Лебрун сам, пускай и после собственной смерти, привел меня к открытию своего доказательства.

Ренделл сообщил, как личные вещи покойного, осмотренные им лично в римском морге, привели его на место раскопок профессора Монти в Остиа Антика.

— И как только я выкопал из земли доказательство Лебруна, — завершил свой рассказ Ренделл, — я уже не сомневался в том, что все открытие профессора было подделкой. Из Рима я позвонил профессору Оберу, чтобы назначить встречу. Я хотел, чтобы профессор провел радиоуглеродный анализ найденного мною папируса. Потом я позвонил домине де Фроому и попросил его сотрудничества в выяснении вопроса, действительно ли арамейский текст — равно как и надпись симпатическими чернилами, сделанная Лебруном на фрагменте — поддерживают его признание в подделке. Лично я в этом уже не сомневался. Но я понимал, что мне нужно получить более ученое мнение с тем, чтобы убедить издателей в том, что они работают с фальшивкой и — следовательно — с этим делом необходимо покончить. И вот, совершенно естественно, я покинул Рим и прибыл в Париж с этим кусочком папируса, зная, что никакое это не национальное сокровище, что оно ни для кого не представляет ценности и нужно лишь затем, чтобы остановить проект Воскрешения Два. Когда офицер в аэропорту пытался конфисковать мое единственное доказательство, я инстинктивно попытался помешать этому. Я вовсе не собирался применять насилие. Мне нужно было лишь сберечь тот небольшой клочок доказательств, которое могло бы спасти общество от еще одной лжи, а самих издателей от того, чтобы совершить страшную ошибку.

— Вы закончили, мсье?

— Да, закончил.

— Вы должны оставаться на месте. Мы же продолжим с последними двумя свидетелями. — Судья сверился с лежавшим перед ним листком бумаги, после чего поднял голову. — Профессор Обер, будьте добры пройти сюда.

Занявший свидетельское место профессор Обер со своим напомаженным коком и безукоризненной внешностью производил самое благоприятное впечатление. Когда он проходил мимо Ренделла, то не одарил его даже мимолетным взглядом. Усевшись, он сразу же начал давать показания.

Его заявление было самым кратким из произнесенных сегодня в зале суда, оно заняло не более минуты. Для Ренделла в его словах не было ничего неожиданного.

— Обычный метод радиоуглеродного датирования требует от одной до двух недель проверки. Тем не менее, используя самую современную счетную аппаратуру, я со своими ассистентами, работая весь вечер и большую часть сегодняшней ночи, провел испытания небольшой части спорного папируса, переданного мне органами правосудия, всего за четырнадцать часов. И я могу сообщить результаты этих испытаний.

Он развернул желтый листок с машинописным текстом и стал читать с него:

— Согласно нашим измерениям, проведенным на спорном фрагменте папируса, после испытания на нашей аппаратуре радиоуглеродного датирования, мы можем с большой долей вероятности сказать, что папирус был изготовлен в 62 году нашей эры. В результате, мы можем рассматривать представленный нам вчера вечером фрагмент папируса как вполне аутентичный по научным стандартам. Подписано, Анри Обер.

Судья, казалось, был полностью удовлетворен этим.

— Следовательно, фрагмент, привезенный в нашу страну находящимся здесь обвиняемым, можно считать, без сомнения, неподдельным?

— Абсолютно. Но, — Обер поднял палец, — я должен прибавить, что ограничиваю верификацию исключительно возрастом самого фрагмента папируса. Я ничего не могу сказать относительно аутентичности текста. По данному вопросу я полностью полагаюсь на мнение домине де Фроома.

— Благодарю вас, профессор.

Когда профессор Обер возвращался на свое место во втором ряду, голландский священник уже поднялся и ждал в проходе.

Судья теперь обратился к нему:

— Домине Мартин де Фроом, будьте добры пройти сюда, на свидетельское место и дать свое заключение.

Ренделл жадно следил за тем, как импозантный голландец устраивается на месте для свидетелей. Он надеялся хоть как-то встретиться глазами с де Фроомом, но единственное, что ему удавалось видеть, это только профиль богослова.

Стоя рядом с креслом, предназначенным для свидетелей, тот повернулся к судье.

Без лишних слов судья Леклерк приступил к делу:

— Является ли правдой, домине, что обвиняемый, как заявил он лично, звонил вам из Рима и просил дать ваше заключение относительно отсутствующего фрагмента папируса номер три, который, по его заявлению, является доказательством подделки?

— Это правда.

— Является ли правдой то, что к вам обратилось отделение Сюрте посредством лаборатории Лувра, чтобы произвести оценку того же самого фрагмента?

— Да, это тоже правда.

Судья выглядел довольным.

— Следовательно, произведенная вами оценка должна удовлетворить как обвинение, так и защиту.

Домине де Фроом одарил его своей безгубой усмешкой.

— Сомневаюсь, чтобы моя оценка могла удовлетворить обе стороны. Я могу удовлетворить только одну из них.

Судья тоже улыбнулся.

— Я должен сформулировать свои слова иначе. И обвинение, и защита удовлетворены тем, что для оценки привлекли именно вас.

— Похоже на то.

— Следовательно, я отвергаю любые сомнения в ваших квалификациях как специалиста в арамейском языке и текстах, связанных с историей христианства и древнего Рима. Все стороны должны будут принять вашу оценку. Вы изучили тот самый фрагмент папируса, который был конфискован у мсье Ренделла?

— Да, я тщательно изучал его в течение нынешней ночи и утром. Я изучил его в контексте всех папирусов Монти, предоставленных мне субъектами Международного Нового Завета. Я изучил его и в свете информации, сообщенной мне неким Робертом Лебруном и обвиняемым, Стивеном Ренделлом, относительно того, что арамейский текст является подделкой, а лист папируса содержит к тому же невидимые глазу надписи и рисунок, сделанные симпатическими чернилами, приготовленными по древнеримскому рецепту, которыми Лебрун воспользовался для того, чтобы доказать, что это он лично изготовил евангелие.

Судья Леклерк подался ближе к свидетелю.

— Домине, можете ли вы дать нам окончательное решение относительно ценности фрагмента этого папируса?

— Да, могу. И я собираюсь сделать такое заявление.

— И каково же ваше мнение, домине де Фроом?

Домине де Фроом, божий апостол в каждой пяди, позволил себе сделать театральную паузу, прежде чем его звенящий голос заполнил весь застывший во внимании зал.

— У меня имеется только одно заключение. Моя оценка заключается в том, что фрагмент папируса, который обвиняемый вывез из Италии, не является подделкой — вне всяких сомнений он подлинный и является делом Иакова Юста, брата Иисуса — и в связи с этим, он представляет собой ценность не только для Италии, но и для всего человечества, и он действительно та самая ранее отсутствовавшая часть величайшего открытия за всю тысячелетнюю историю христианства. Я поздравляю деятелей Международного Нового Завета с тем, что теперь у них появилась возможность прибавить этот фрагмент в то духовное деяние, которые они вскоре собираются представить всему миру!

И даже не ожидая того, что скажет ему судья, домине де Фроом повернулся и быстро направился к своему месту, в то время, как все издатели поднялись со своих мест и устроили ему овацию.

Для Стивена Ренделла же заявление голландского теолога прозвучало словно разрыв ручной гранаты. Он не мог выдавить из себя ни единого слова перед лицом столь неожиданного поворота событий.

Когда де Фроом проходил мимо, Ренделлу хотелось крикнуть ему в лицо: «Де Фроом, ты, коварная, грязная и предательская сволочь!»

В шуме аплодисментов он никак не мог сообразить, что же будет дальше.

Ренделл привалился к стенке — совершенно бледный, как будто чье-то невидимое копье пробило его тело.

Судья Леклер жестом призвал собравшихся к молчанию, после чего сказал:

— Суд готов к вынесению приговора — если только больше никто не желает сделать заявления. Не желает ли высказаться какая-либо иная сторона?

Поднялась одна рука. Джордж Уилер, размахивая рукой, чтобы привлечь внимание, в то время как все его коллеги сгрудились вокруг де Фроома, желал, чтобы его выслушали.

— Ваша честь, я прошу устроить краткий перерыв, чтобы лично переговорить с обвиняемым перед тем, как будет вынесен приговор.

— Ваше желание удовлетворяется, мсье Уилер. Вы получаете разрешение суда на разговор с обвиняемым в частном порядке. — После этого Леклер трижды ударил судейским молотком по столу. — Слушание прерывается. Мы возобновим заседание ровно через тридцать минут, чтобы огласить приговор по данному делу.

* * *

— ЧЕРТ ПОДЕРИ, — РЯВКНУЛ ДЖОРДЖ УИЛЕР. — Не знаю, зачем я вообще о тебе беспокоюсь.

— Вы беспокоитесь обо мне, — спокойно ответил на это Ренделл, — потому что желаете, чтобы ваша новая Библия вышла в свет чистенькой, без каких-либо помех и сомнений, я же представляю собой источник измены и потенциальной опасности, а вам как раз этого и не хочется.

Они находились одни в не имеющей окон передней, прилегающей к залу для слушаний; сейчас обе двери были плотно закрыты. Ренделл, чья злость на де Фроома выражалась сейчас в уже знакомом, циничном недоверии ко всем людям, сидел на одном из двух стульев с прямыми спинками, вытянув ноги, и курил свою трубку.

Он продолжал наблюдать за тем, как американский издатель ходит вперед-назад перед ним, и вопреки собственной неприязни, которую испытывал к Уилеру, в то же самое время он рассматривал его с каким-то новым и мрачным уважением. После всего, этот жирный, неискренний торговец Библиями каким-то образом сумел превратить превосходящего его интеллектом, крайне опасного врага, домине де Фроома, в изменника и покорного члена ортодоксально религиозного большинства. Ренделл с сожалением понял, как сильно недооценил он этого шута от коммерции. Оказывается, Уилер был способен на ловкость рук, он обладал определенной долей чертовщины, чего Ренделл никак не подозревал в нем ранее. Теперь он размышлял о том, не станет ли Уилер сейчас пытаться околдовать его. Да и вообще, что этот омерзительный колдун желает обсудить с ним наедине?

Уилер прекратил свои хождения и встал перед Ренделлом.

— Выходит, ты думаешь, что я здесь лишь затем, — сказал он, — чтобы обратить тебя в истинную веру, чтобы ты не был раскольником? Ты чертовски самоуверенная задница, Стив, но, вопреки всем твоим претензиям на ум, ты все же круглый дурак. Послушай меня. Твоя оппозиция может не значить для нас абсолютно ничего, ее можно рассматривать как кваканье какой-то лягушонки в огромном пруду. Нет, ты на тысячу процентов ошибаешься относительно моих мотивов. Если вспомнить то, как ты пробовал саботировать нашу работу, мне следовало бы выгнать тебя к чертовой матери и спустить в сортир. Но я не хочу этого. По одной причине — и не думай, что это потому, что ты такой уж шустрый — просто я испытываю к тебе чувства, отцовские чувства Так случилось, что ты мне нравишься. А я не могу ошибаться в том, к кому испытываю чувства и доверие. И другая причина — а я не стыжусь признаться в этом — я деловой человек, чем и горжусь, и в связи с этим могу тебя использовать. Не только для церемонии объявления нашей Библии. Тут все на мази. В эти минуты радио и телевизионные станции, газеты во всех концах земли предупреждают публику о том, что в пятницу следует ждать международной передачи, в которой будет сделано объявление о библейском открытии всемирных масштабов. Так что с этой стороны все уже раскручено. Но я никогда не позволю себе забыть о том, что наша кампания по продажам с официальной церемонии объявления, которая произойдет послезавтра, только начнется. И я хочу, чтобы ты принял участие в этой кампании, поскольку ты знаком с проектом как мало кто другой, тебе известны все подробности наших последующих действий, и ты можешь оказать нам огромную помощь. Я сейчас разговариваю с тобой подобным образом только потому, что поставил все на одну вещь. Мне кажется, ты понял свой урок.

— Какой еще урок? — не совсем понимая, спросил Ренделл.

— Что ты полностью ошибался относительно аутентичности документов Иакова и Петрония, а мы в этом были правы. И что ты найдешь в себе достаточно мужской смелости, чтобы признать это, и вновь присоединишься к нашей команде. Послушай меня, Стив, если уж такая важная фигура, знаменитый церковный деятель и ученый как домине Мартин де Фроом, скептицизм которого превышал чей-либо иной, смог найти в себе достаточно мужества, чтобы увидеть свет, признать свои ошибки, и предложить свою помощь, то я не вижу причины, почему бы и тебе не сделать то же самое.

— Де Фроом, — сказал Ренделл, вновь прикуривая свою трубку. — Я как раз хотел спросить у вас относительно де Фроома. Каким образом вам удалось притянуть его на свою сторону?

Уилер поднял руки в защитном жесте.

— Ты хочешь сказать, Стив, что все продажные, что все сволочи…

— Я не сказал «все».

— Ну конечно, нет. Ты исключаешь себя из их числа. — Он устремил палец в Ренделла. — Хватит быть шустрой задницей, слушай меня. Никто, абсолютно никто не может подкупить или просто купить человека, обладающего такой целостностью как де Фроом. Он пришел к окончательной оценке нашего проекта исключительно после собственных раздумий. И он сделал это. До сих пор, когда он еще дулся на нас, пытаясь подвести нас под монастырь, он не знал точно, что мы пытаемся делать, не знал всех подробностей о тех замечательных документах, что находились в нашем распоряжении. Но когда он пришел к нам, чтобы предложить свои услуги — а поскольку это был канун объявления нашего проекта, и мы чувствовали, что его услуги нам понадобятся — он тут же отбросил свой антагонизм и перестал сопротивляться. Он увидал, что в наших руках имеется нечто реальное, истинный Христос, и что всему человечеству станет только лучше, когда оно получит Его посредством Международного Нового Завета. Де Фроом немедленно капитулировал. Ему захотелось быть на одной стороне с ангелами и Святым Духом, точно так же, как это было несколько минут назад в зале французского суда.

— Выходит, теперь он поддерживает вас во всем, — отметил Ренделл.

— Абсолютно во всем, Стив. И он будет вместе с нами в Амстердаме, когда Добрая Весть разнесется посредством радиоволн во все концы земли. Для него, такого серьезного и крупного деятеля, было нелегко признать свои ошибки, изменить собственное мышление. Но, как я уже говорил, и повторю еще раз, Мартин де Фроом нашел в себе достаточно мужества, чтобы сделать это. А доктор Дейчхардт и все остальные, мы прекрасно понимали, как это было сложно для де Фроома, но мы, в свою очередь, по-своему, проявили свою благотворительность к нему. И вот, чтобы доказать, что мы не такие бандиты, которых ты пытался из нас сотворить, могу сказать, что мы встретили де Фроома на пол-пути.

— На пол-пути? — переспросил Ренделл. — Как это, Джордж?

— Это то самое место, где взрослый человек пытается как-то сгладить собственные различия, с тем, чтобы совместно работать для формирования крепкого фронта. Поскольку де Фроом был готов поддержать нас, мы тоже были готовы поддержать и его. Мы отвели собственное предложение кандидатуры доктора Джеффриса, и теперь станем поддерживать выдвижение де Фроома на пост генерального секретаря Мирового Совета Церквей.

— Понимаю, — сказал Ренделл.

Он все понял. После этого он выбил пепел из трубки — просто пепел — в стоящую рядом с ним пепельницу. Да он понял. Все понял.

— А как же с доктором Джеффрисом? — спросил он. — Куда вы теперь с ним?

— Мы предлагаем ему другой пост, пост председателя Центрального комитета в Мировом Совете.

— Пост почетный. А не считаете ли вы, что ему не захочется стать банальной пешкой?

— Стив, и доктор Деффрис, и все остальные смотрят на это иначе, чем ты. Мы не думаем только лишь о собственном тщеславии. У нас есть общие задачи. М говорим о единстве. И при этом ожидаем, что кто-то может и в чем-то посвятить себя ради других. Самое главное заключается в том, что имея де Фроома на нашей стороне, мы добиваемся единства.

— И конечно же, вы его имеете, — ответил на это Ренделл, пытаясь, чтобы в его голосе чувствовалась едкость.

— Теперь, когда уже все налажено, когда мы имеем такого заводного человека как де Фроом в качестве главы Мирового Совета, — продолжил Уилер, — с единодушной церковной поддержкой Международного Нового Завета, мы обеспечиваем величайший возврат к религии и возрождение веры, начиная со Средних веков. Следующее столетие будет называться теперь Веком Мира.

Скрывая свое раздражение этими напыщенными словами, Ренделл выпрямился на стуле.

— Ну ладно, Джордж, все это замечательно, просто шикарно. Но будь добр объяснить мне одну вещь. Я разговаривал с де Фроомом. Я знал, на чем он стоит — точнее, стоял. Тогда скажи мне, как такой радикальный реформатор смог достичь компромисса с вами, представляющими консервативную ортодоксальность?

Похоже, эти слова обеспокоили Уилера.

— Ты не правильно судишь о нас. Мы вовсе не твердолобые фундаменталисты. Мы всегда были готовы принять определенные сдвиги и перемены, необходимые для удовлетворения духовных и земных потребностей человечества. В этом и заключается чудо Галилеянина. Он был гибким, понимающим, готовым идти на компромиссы. И мы, Его дети, тоже должны быть гибкими, чтобы наилучшим образом служить общественному добру. Стив, мы же знаем, что компромисс никогда не приходит только с одной стороны. Когда де Фроом принял наше открытие, когда он приготовился покончить со своим противостоянием и бунтом, мы приготовились к тому, чтобы сделать его главой Мирового Совета со всеми вытекающими отсюда последствиями. И это означает, что мы готовы вместе с ним провести определенные реформы, и не только в интерпретации Писаний или обрядах, но и в области социальных преобразований, делая церковь более ответственной за людские потребности. В результате этого компромисса, излечив эту крайне опасную ересь, мы можем идти вперед не только с новой Библией, но и с обновленной и динамичной мировой церковью.

Ренделл сидел неподвижно, только глядя на этого мошенника и ханжу.

Это беспощадный и удачливый клуб, размышлял он. Клуб людей, обладающих властью. Словно гигантский муравьед, с длиннющим рылом, называемым компромиссом, дающим крайне мало, но забирающим чуть ли не все, он подавляет любое сопротивление. И его невозможно было победить. Это как “Космос Энтерпрайсиз”, как картели по продаже оружия, как правительства крупнейших стран, как мировая банковская система. Как ортодоксальная вера, играющая людьми-единичками. Наконец-то он ясно представил себе, как стало возможным это окончательное слияние. Он сам стал невольным катализатором. Он сам нашел оружие, которое могло уничтожить все, что было по-настоящему циничным и античеловеческим, оружие, способное привести Воскрешение Два к бесславному концу. И он сам, в истинной вере, передал его Мартину де Фроому. Обладая этим оружием, де Фроом имел теперь инструмент, способный заставить лидеров Воскрешения Два пойти на компромисс. Распознай меня, и я распознаю тебя. Если ты станешь сопротивляться, тогда, обладая таким оружием Ренделла, я стану драться и уничтожу тебя окончательно. И в самом конце де Фроом предпочел не расширять гражданскую войну с целью достижения полной победы, но пошел на компромисс, чтобы получить немедленную выгоду. Сделавшись генеральным секретарем Мирового Совета, он станет тем бараном-Иудой, который поведет верующих на стрижку к Уилеру.

И в этой громадной схеме событий Ренделл мог видеть лишь одно лицо, стоящее над всем этим и оставшееся чистым. Себя.

Смысл был понятен. Одиночное сопротивление было бесполезным. Вешайся вместе со всеми, или же повисай один. Висеть вместе со всеми означало страдания души; в одиночку — смерть.

— Что ты хочешь от меня, Джордж? — спокойно спросил Ренделл. — Ты хочешь, чтобы я сделался кем-то вроде де Фроома. Это так?

— Я хочу, чтобы ты взглянул фактам в лицо, точно так же, как это сделал де Фроом. Только фактам, ничего более. Ты сам запутался в собственных безрассудных играх, идя по следу глупейших подозрений и действуя совместно с преступниками, и ты не добился ничего, что могло бы поколебать или помешать Международному Новому Завету, если не считать кучи личных неприятностей. Признайся, что ты ошибался.

— А если я признаю, что тогда?

— Тогда мы сможем тебя спасти, — тщательно подбирая слова, сказал Уилер. — Ты в глубоком дерьме с этим судом. Уверен, что судья выдаст приговор на всю катушку. Тебя посадят в Бастилию бог знает на сколько времени, при этом ты будешь обесчещен и ничего не добьешься. В ближайшем будущем тебе ничего не светит. Перед тем, как огласят приговор, попроси последнее слово. Мы проследим за тем, чтобы тебе его предоставили. Мсье Фонтен обладает здесь определенным влиянием. В этой стране наш проект уважают.

— И какое же заявление я должен буду сделать, Джордж?

— Очень простое, сделанное откровенно и без обиняков, в котором ты отказываешься от предыдущих слов. В котором ты заявишь, что имел аутентичный фрагмент папируса, отсутствующую часть евангелия от Иакова, найденную тобой в Риме. Как верный сотрудник Воскрешения Два ты постановил вернуть фрагмент его законным владельцам. В Риме ты обнаружил, что папирус находится в руках закоренелого преступника, Роберта Лебруна, который и украл его у профессора Августо Монти. За небольшие деньги ты выкупил этот фрагмент у него. Ты понятия не имел, что итальянское правительство может воспрепятствовать тебе в вывозе этого фрагмента из страны. Ты просто считал, что часть папируса Иакова должна находиться в Амстердаме. Во Францию ты ввез его исключительно ради научной проверки. Ты вовсе не собирался провозить его контрабандно. Когда же тебя задержали, ты просто поддался панике. Ты не знал, что этим нарушаешь закон, поэтому решил схитрить. Ты представил, будто папирус всего лишь подделка, не стоящая ни гроша, только лишь чтобы доказать, будто ты не провозишь национальное достояние, вот ты и придумал все, чтобы спасти себя. Это всего лишь ошибка, вызванная незнанием законов и преувеличенным энтузиазмом по отношению к проекту. Скажи, что тебе очень стыдно и что ты просишь прошения у суда. Вот и все, что тебе требуется сказать.

— Если я так и сделаю, что на это ответит судья?

— Он посоветуется с нами, с нами пятью и с представителем итальянского правительства, после чего никаких проблем уже не будет. Судья обязательно примет наши рекомендации. Он немножко пожурит тебя, после чего объявит тебя невиновным, и ты выйдешь отсюда свободным человеком, с высоко поднятой головой, и вновь присоединишься к нам, чтобы готовить грандиозное шоу для прессы и незабываемое историческое представление в королевском дворце Амстердама послезавтра утром.

— Должен заметить, что звучит заманчиво. Тем не менее, а если я не соглашусь?

Улыбка сползла с лица Уилера.

— Тогда мы умываем руки и оставляем тебя на милость суда. Мы не сможем удерживать твое поведение в тайне уже не перед кем, даже от Огдена Тауэри и «Космос Энтерпрайсиз». Он сделал паузу, потом спросил:

— Что ты скажешь на это, Стив?

Ренделл пожал плечами.

— Не знаю.

— После всего, ты не знаешь?

— Я не знаю, что сказать.

Уилер нахмурился и глянул на свои золотые часы.

— Даю тебе на раздумья десять минут, — мрачно сказал он. — Вполне возможно, что эти десять минут ты проведешь с большей пользой, разговаривая с тем, кто обладает большим влиянием на тебя. — Он направился к двери. — Может быть ты найдешь, что сказать ей. — Он открыл дверь, кивнул кому-то, находящемуся снаружи, и снова посмотрел на Ренделла. — Это твой последний шанс, Стив. Воспользуйся им.

Уилер вышел, а через мгновение в двери появилась Анжела Монти.

Ренделл медленно поднялся со стула. Казалось, что последний раз он видел ее целую жизнь назад. Она выглядела так же, какой он увидел ее впервые — много веков тому назад и бесчисленное количество чувств — в Милане. На ней была шелковая блузка, с достаточным вырезом, чтобы прикрыть кружевной бюстгальтер, и белый замшевый пояс, поддерживающий короткую летнюю юбку. Анжела сняла солнечные очки, и ее зеленые миндалевидные глаза озабоченно изучали его, в то время как она ожидала слов приветствия.

Первой мыслью Ренделла было схватить ее в объятия, обнять, погрузить в собственное сердце.

Но его сердце было испорчено недоверием. Уилер только что сказал, что эти десять минут он проведет с кем-то, кто может оказать на него влияние. И Анжела появилась здесь, чтобы влиять на него.

Поэтому он не приветствовал девушку.

— Ты меня удивила, — сказал он.

— Здравствуй, Стив. У нас мало времени. Но мне разрешили встретиться с тобой.

Она прошла через комнату. Поскольку Ренделл не проявлял никаких усилий для того, чтобы поприветствовать ее, Анжела направилась к стулу, что стоял напротив, и присела на самый краешек с разочарованным видом.

— Кто тебя прислал сюда? — резким голосом спросил Ренделл. — Уилер и вся остальная галилейская мафия?

Пальцы Анжелы плотно сжались на замшевой сумочке.

— Вижу, что ничего не изменилось. За исключением того, что ты стал еще более едким. Нет, Стив, я приехала сюда из Амстердама, по собственному желанию. Я услышала о том, что произошло. Вчера вечером, уже после того, как тебя арестовали, мне позвонила по какому-то делу Наоми Данн, и это она рассказала мне о твоих неприятностях. И в то же самое время издателям из Парижа позвонил домине де Фроом. Все они немедленно отправились, чтобы встретиться с ним. Поскольку Наоми тоже летела с ними, я спросила, могу ли я тоже поехать.

— Тебя не было в зале суда.

— Нет. Я не хотела там присутствовать. Я вовсе не похожа на Марию. Нет во мне желания посещать Голгофу. Я подозревала, что такое может произойти. Вчера, поздно вечером, после того, как господин Уилер закончил свою встречу с де Фроомом, он пришел ко мне и рассказал все, что он сам и все издатели услышали от де Фроома. И вот только что, когда мистер Уилер был с тобой, Наоми сообщила мне о том, что происходило во время слушания.

Ренделл присел на стул.

— Тогда тебе известно и то, что они собираются принести меня в жертву. Не только Уилер со всей своей когортой, но и сам де Фроом.

— Да, Стив, как я уже говорила, я боялась, что такое может произойти. И вот сейчас, судя по тому, что рассказала мне Наоми, так оно и случилось.

— А знаешь ли ты, что только что Уилер предлагал еретику отречься с тем, чтобы стать свободным и вновь присоединиться к Воскрешению Два?

— Это меня не удивляет, — ответила на это Анжела. — Ты им нужен.

— Им нужно единодушие. Они не желают нарушителей спокойствия. — Ренделл видел, что девушка чувствует себя неуютно, и ему хотелось бросить новый вызов. — Ну а ты? Чего желаешь ты?

— Я хочу, чтобы ты знал: каким бы ни было твое решение, мои чувства к тебе останутся без изменения.

— Даже если продолжу свои нападки на открытие твоего отца? Даже если я стану продолжать открывать всю правду и уничтожать его — а вместе с тем и репутацию твоего отца?

На прекрасном итальянском лице появилось выражение глубокой печали.

— Репутация моего отца уже не под вопросом. Вопросом остается жизнь или смерть надежды. Мне известно, что ты нашел Роберта Лебруна и общался с ним, как это поначалу удалось де Фроому. Но это не отвернуло меня от тебя. Я здесь.

— Зачем?

— Чтобы позволить тебе узнать: даже если в тебе нет веры — веры в то, что открыл мой отец, в тех, кто поддерживает это открытие, даже веры в меня — ты все еще можешь найти верный путь.

— Верный путь? — со злостью повторил Ренделл, поднимая голос. — Ты имеешь в виду, тот самый путь, который нашел домине де Фроом? Ты хочешь сказать, тебе бы понравилось, если бы я продался, как продался де Фроом?

— Как ты можешь быть столь уверенным в том, что де Фроом продался, как сам называешь это? — Анжела старалась, чтобы ее голос звучал убедительно и разумно. — Неужели ты не веришь в то, что у де Фроома нет силы и веры?

— Возможно, у него это и есть, — не сдавался Ренделл, — но у него имеется и цена — Мировой Совет Церквей. Да, ты можешь называть его сильным, если все свои силы он прилагает для того, чтобы достичь наиболее выгодного конца пути, и не важно какими средствами.

— Стив, неужто ты и в это не веришь? Не веришь, что конец пути — это нечто воистину ценное, если для достижения этого конца никто не страдает?

— Нет, — твердо ответил он, — нет, если на конце пути находится ложь. И тогда достигнутое принесет боль и несчастья каждому.

— Стив, Стив, — продолжала умолять Анжела, — но ведь у тебя нет доказательств, ни малейшего, что рассказы Петрония и Иакова о Христе — это ложь. У тебя есть только собственные подозрения. Ты одинок в этом.

Ренделл начал вскипать.

— Анжела, если бы я не был сам в Риме — я хочу сказать, если бы ты была рядом со мной в эти последние несколько дней — ты была бы вместе со мной и сейчас. Если бы ты встретилась с Лебруном и послушала его, если бы ты пережила все, что произошло потом, твои глаза были бы открыты, а твоя вера не была бы столь слепой. Ты бы задала себе весьма непростые вопросы, как я задал себе, но ты бы нашла на них такие же непростые ответы. Как мог Лебрун, человек, выживший в мире насилия, доживший до своих восьмидесяти лет в состоянии вечной настороженности и ясности ума, проживший в Риме так много лет, прохаживаться перед сбившим его водителем и погибнуть по чистой случайности в тот самый день, когда должен был доставить мне доказательство подделки? Теперь я догадываюсь, как все это могло произойти. Уилер со своими издателями, а может и де Фроом — теперь я могу говорить о них как об одном человеке — следили за мной. Раз уж де Фроом узнал, что я встречался с твоим отцом в клинике для душевнобольных, у него имелись все возможности выяснить, что я могу пытаться разыскать и Лебруна. Скорее всего, за мной установили слежку. О моей встрече с Лебруном в кафе “Дони” и в гостинице “Эксельсиор” ему наверняка доложили. За Лебруном тоже должны были проследить от “Эксельсиора” вплоть до его дома. А на следующий день на него напали и безжалостно ликвидировали. Анжела, мы же не проживаем в сладком мире, похожем на волшебную сказку, раз ставки столь высоки. Жизнь бывшего каторжника не стоила ни гроша, если его устранение могло означать приход Христа в славе, спасение церкви, обеспечение продаж миллионов новых Библий и возвышение бывшего заговорщика до самых высших постов и протестантской иерархии.

— Стив…

— Нет, погоди, выслушай меня. Еще один вопрос, хотя за ним стоит гораздо больше. Кто знал, что я отправился в Остиа Антика, кто знал, что там я нашел фрагмент папируса, кто передал предупреждение французской таможне посредством итальянского правительства, что у меня находится доказательство подделки? Ответы на все эти вопросы теперь очевидны. Де Фроому было известно, что у Лебруна имеется соответствующий фрагмент. Затем, уже от меня самого, де Фроом узнал, что папирус находится у меня. Де Фроом отправился к Уилеру, Дейчхардту, Фонтену и всем остальным, чтобы предложить им сделку — а может он и выдавил эту сделку — после чего они сговорились задержать меня в Орли, отобрать доказательство мошенничства, а вместе с тем исключить меня из всего процесса. Вот какие это вопросы. И, Анжела, разве они тебя не беспокоят?

Какое-то время девушка вертела в пальцах свои очки.

— Стив, как мне говорить с тобой? Мы разговариваем на двух языках — твой язык, это язык скептика, мой язык, это язык веры — и потому-то ответы на эти вопросы переводятся совершенно различно. Смерть Лебруна в тот самый день, когда он собирался помочь тебе? Что здесь необычного, если пожилой человек , старше восьмидесяти лет, идущий по переполненным машинами римским улицам был сбит автомобилем? Стив, я сама римлянка. Я читала и слышала о том, что происходит в нашем городе. Наши водители самые бешеные и безрассудные во всей Европе. Что кто-то мог сбить старика и умчаться с места происшествия? Такое встречается на каждом шагу, совершенно банальное событие — но никак не заговор, не убийство. По-твоему, убийцами являются Уилер, де Фроом и доктор Джеффрис? Но ведь даже представить подобное глупо. Относительно того, что тебя задержали на таможне? У итальянского правительства имеется масса агентов и шпионов, задача которых состоит в охране национального достояния. Скорее всего, кто-то увидел, как ты шастаешь по Остиа Антика, и этого было достаточно, чтобы некто встревожился и обратил на тебя внимание. Но даже если твой арест устроили люди из Воскрешения Два. Что здесь плохого или нелогичного? Им хотелось самим увидать, что ты нашел, до того, как ты сделаешь какие-то заключения и станешь использовать свое открытие не правильно. Им пришлось конфисковать твою находку, чтобы тщательно изучить ее. Если это и вправду доказательство подделки, то я не сомневаюсь в том, что они бы отдали его тебе, а сами отложили или вообще прекратили бы публикацию Международного Нового Завета. Но когда они выяснили, от тех самых людей, которых ты сам выбрал в качестве экспертов, что твое “доказательство” на самом деле представляет собой столь же неподдельный документ, как и те папирусы, что были открыты моим отцом, им потребовалось остановить тебя и предпринять против тебя определенные действия, чтобы предотвратить нежелательный скандал. Стив, ну разве ты не понимаешь? Язык веры дает совершенно другие ответы.

— А дает ли твой язык ответ на один вопрос, который я еще не задавал?

Анжела была удивлена.

— Что еще за вопрос? Задай его.

— Каким образом некий профессор Августо Монти решил проводить раскопки в Остиа Антика?

Анжела смешалась.

— Потому что шесть лет назад кто-то нашел кусок папируса возле развалин и показал этот кусок ему.

— И тебе не известно, что этим человеком, показавшим папирус, был Лебрун?

— Нет. Я никогда не слышала этого имени, пока мистер Уилер не упомянул его вчера вечером.

— И тебе не известно, что Лебрун в прошлом году встречался с твоим отцом в кафе “Дони” в тот самый день, когда с профессором… случился удар?

— Нет. Я не знала этого до вчерашнего дня, когда мистер Уилер рассказал мне о том, что ты, якобы, видел заметку об этой встрече в ежедневнике моего отца.

— И ты не замечаешь в этом ничего странного? Ничего подозрительного?

— Нет. Мой отец имел дело с различными людьми и в тот самый день, равно как и перед тем.

— Прекрасно. Анжела, позволь мне испытать твою веру. Будешь ли ты готова сказать следователю, что твой отец встречался с Лебруном в прошлом году в кафе “Дони”? Это позволит установить связь между профессором Монти и Лебруном. Это может посеять дополнительные сомнения относительно уже решенного дела и привести к новым поискам с целью установления окончательной правды. Имеется ли в тебе достаточно веры, чтобы сделать это?

Она покачала головой.

— Стив, — сказала Анжела, — я уже сообщила следователям и судье обо всем, что знала. Это вошло в документ, переданный главами проекта. Вчера вечером я позвонила Лукреции в Рим и попросила ее прочитать нам заметки отца в его ежедневнике. И все, включая судью, считают, будто инициалы “Р.Л.” еще не являются достаточным доказательством. Но даже если бы они и подразумевали Роберта Лебруна, что это может нам дать? Тем не менее, я хотела, чтобы следователь об этом знал. Так что, видишь, Стив, я вовсе не боюсь. Если в тебе имеется вера, правды бояться нечего.

Силы покинули Ренделла. Он понял, что все потеряно. Ладно, еще одна попытка.

— А сможешь ли ты сообщить эти сведения еще одному человеку?

— Кому?

— Седрику Пламмеру. Будешь ли ты готова подтвердить, что Пламмер слышал от Лебруна, что твой отец действительно встречался с французом?

Анжела взмахнула руками.

— Стив, Стив, но он тоже это знает. Пламмеру все известно. И он не видит в этом ничего подозрительного. Когда домине де Фроом присоединился к Воскрешению Два, Пламмер пришел вместе с ним. Можно сказать, он тоже был обращен в истинную веру. Он отбросил свое ядовитое перо и теперь работает над историей всего проекта, начиная с событий шестилетней давности, вплоть до нынешнего дня.

Ренделл откинулся на спинку стула. Всего этого было слишком много. Каждый дюйм вражеской территории уже был захвачен. Но это означало, что шея герра Хеннига была спасена. Шантаж Пламмера с целью выманить у Хеннига экземпляр Международного Нового Завета оказался уже ненужным.

Он поднял голову. В двери кто-то постучал, после чего она открылась. В комнату заглянул какой-то судейский служащий.

— Мсье Ренделл, пришло время оглашения приговора.

Ренделл поднялся с места.

— Еще несколько секунд, — попросил он. Анжела уже подошла к нему. Еще раз он решил испытать ее. — Значит ты желаешь, чтобы я сдался, так?

Она надела свои солнцезащитные очки.

— Я хочу, чтобы ты сделал то, что должен сделать, ни больше и ни меньше. — Было видно, что она раздумывает над тем, чтобы сказать еще что-то, и в конце концов произнесла это:

— На самом деле, я пришла сюда сказать тебе, кем бы ты ни был, кем бы не стал, я могла любить тебя — если бы ты мог научиться любить взамен, сначала себя, а потом и меня. Но ты не можешь научиться этому, пока в тебе нет веры — в человечество и в будущее. Мне очень жаль тебя, Стив, но более всего я жалею нас. Я могла бы отдать тебе, посвятить тебе все, что угодно — но только не веру. Надеюсь, что когда-нибудь ты поймешь это. А сейчас ты можешь делать все, что только желаешь.

Она чуть ли не бегом покинула комнату, и Ренделл остался один.

* * *

— МСЬЕ РЕНДЕЛЛ, НЕ ЖЕЛАЕТЕ ЛИ вы перед вынесением вердикта сказать свое последнее слово?

— Желаю, ваша честь, — ответил тот судье-следователю. — Я обдумал то самое заявление, которое уже делал в этом зале. Я хочу сказать, что прибыл в Рим, не желая принести вред Воскрешению Два или Международному Новому Завету, но исключительно с целью проверки, для себя самого и директоров проекта, что они открыли конкретно, в свете появившихся сомнений. Я хотел открыть истинного Иисуса Христа.

Он видел, что Уилер вместе с остальными четырьмя издателями, даже Анжела, подались вперед на своих сидениях.

Ренделл повернулся к судье.

— То, что я услышал в Риме, то, что увидел своими глазами, убедило меня, что фрагмент папируса, который я искал и который нашел и привез во Францию, равно как и все остальное собрание папирусов и пергаментов, послуживших основой для Международного Нового Завета, является современной подделкой, фальсификацией и обманом, изготовленным рукой великолепного мастера. Я считаю, что результаты открытия профессора Монти не стоят ни гроша, что Иисус, представленный нам Иаковом Справедливым и Петронием — это всего лишь истукан и ложный Христос. Вопреки предыдущим заявлениям, я до сих пор придерживаюсь того мнения, что привезенное мною во Францию доказательство является подделкой — повторюсь, не стоящей ни гроша — и потому, никакого преступления я не совершал. Я думаю, что суд, принимая во внимание мои знания и собственноручно проведенные расследования, за которыми не стоит желания личного обогащения или достижения личных целей, посчитает меня невиновным. Более того, я прошу, чтобы суд возвратил мне этот недостающий фрагмент папируса номер три, который в качестве наследия был оставлен мне Робертом Лебруном, с тем, чтобы я мог передать его для исследования более объективным экспертам в любой стране мира. Больше мне добавить нечего.

— Вы закончили, мсье Ренделл?

— Да, ваша честь.

— Отлично. Обвиняемый был выслушан. Сейчас будет представлен приговор по данному делу. — Следственный судья Леклер перебрал несколько листков бумаги на своем столе. — В обвинительном акте рассматривалось два случая. Второе обвинение в нарушении общественного порядка и нападении на должностных лиц снимается, принимая во внимание предыдущее законопослушное поведение обвиняемого в своей собственной стране и необычные обстоятельства, возникшие во время ареста. Что же касается первого обвинения, касающегося провоза во Францию без надлежащего заявления древнего документа неизвестной ценности, но считающегося национальным достоянием страны, из которой он был вывезен…

Ренделл затаил дыхание.

— …суд посчитал документ аутентичным, а обвиняемого виновным в предъявленном ему обвинении.

Превратившись в камень, Ренделл мог только ждать продолжения.

«Один», — подумал он.

— А теперь будет объявлен приговор, — продолжил судья. — Обвиняемый, Стивен Ренделл, обязан выплатить в качестве штрафа пять тысяч франков, и он присуждается к трем месяцам заключения. В свете личного, похожего на откровенное, заявления обвиняемого, что он не нарушал закон сознательно, и в свете определенной просьбы, представленной суду связанными с обвиняемым лицами, штраф и тюремное заключение снимаются. Тем не менее, с целью защиты лиц, связанных с обвиняемым, с целью предотвращения возможного нарушения общественного спокойствия, обвиняемый останется в камере предварительного заключения вплоть до того момента, когда Международный Новый Завет будет представлен общественности. Через сорок восемь часов, конкретно же — в полдень пятницы, то есть, послезавтра — обвиняемого освободят из камеры и препроводят под надзором полиции в аэропорт Орли, где его посадят на рейс в Соединенные Штаты Америки, тем самым депортируя из Франции, причем, билет должен быть оплачен самим обвиняемым.

Судья прочистил горло.

— Что же касается вашего, мсье Ренделл, желания, чтобы спорный фрагмент папируса был возвращен вам, то в его исполнении вам отказано. Поскольку аутентичность конфискованного у вас фрагмента была установлена, он будет передан нынешним распорядителям арендованных у итальянского правительства документов, директорам корпорации «Международный Новый Завет», известной еще как Воскрешение Два, чтобы они поступили с ним по собственному желанию.

После этого он хлопнул ладонями по столу.

— Слушание по данному делу завершено.

Откуда-то появились два полицейских агента. Ренделл почувствовал на запястьях холод металла и понял, что на него надели наручники.

Его глаза обратились к рядам стульев, не задерживаясь на Анжеле, радующихся Уилере, Дейчхардте и Фонтене; он хотел видеть де Фроома.

При этом его голову посетила мысль. Святотатственная или нет, но она пришла к нему и оставалась здесь.

Отче, прости им, ибо не знают они того, что творят.

Отче, прибавил он от себя, прости им не за то, что делают они со мною, но за то, что творят они с Духом Святым и с ничего не подозревающими, беспомощными, доверчивыми людьми во всем мире.

* * *

И ЕЩЕ ОДИН НЕПРИЯТНЫЙ МОМЕНТ — нельзя сказать, что совсем уж паршивый, но шокирующий, невероятный и в чем-то даже смешной — он пережил через полчаса, возвратившись в свою камеру.

Как нежелательного элемента, его приговорили к депортации из Франции за свой собственный счет. Инспектор Баво потребовал от него деньги на приобретение билета в одну сторону до Нью-Йорка. Ренделл раскрыл свой бумажник, пересчитал дорожные чеки и выяснил, что необходимой суммы у него нет. Его предупредили, что будет гораздо лучше, чтобы эти деньги он достал где-то немедленно.

Ренделл вспомнил, что тех двадцати тысяч долларов, которые он положил в сейфе римской гостиницы «Эксельсиор», с ним нет. Перед отлетом в Париж он договорился с гостиничным кассиром перевести их назад на счет в Нью-Йорке. Поскольку деньги были нужны немедленно, первой его мыслью было позвонить Тэду Кроуфорду или Ванде и договориться, чтобы они переслали необходимую сумму телеграфом, но потом вспомнил, что в Париже у него имеется близкий приятель.

Вот почему, прямо из будки охранника, он позвонил Сэму Хелси из «Ассошиэйтед Пресс».

Не вдаваясь в сложные разглагольствования про Воскрешение Два, Международный Новый Завет и фрагмент папируса, оставшийся от Роберта Лебруна, он сообщил Сэму, что его арестовали вчера вечером в аэропорту Орли за провоз незадекларированного произведения искусства помимо таможни. Понятное дело, все это произошло по ошибке, но, тем не менее, его поместили в камеру предварительного заключения во Дворце Правосудия.

— Мне нужны деньги, Сэм. Получилось так, что со мной почти ничего нет. Как только я окажусь в Штатах, я сразу же верну их тебе.

— Тебе нужны деньги? Сколько? Только скажи.

Ренделл назвал нужную сумму.

— Я немедленно переведу их, — сказал Хелси. — Эй, Стив, погоди минутку, ты еще не сказал мне, признал ты себя виновным или нет?

— Ясное дело, что нет.

— Понятно, и на когда же назначено судебное заседание?

— Суд уже состоялся. Я предстал перед судом сегодня утром и был признан виновным. Меня присудили к заключению и штрафу, но потом и то, и другое было отменено. Мои вещи конфисковали. А теперь меня изгоняют из Франции. Поэтому мне и нужны деньги.

На другом конце провода была длительная пауза.

— Погоди, Стив, давай выясним точно, — сказал Хелси. — Тебя арестовали — когда?

— Вчера вечером.

— И ты предстал перед судом уже сегодня утром?

— Все точно, Сэм.

— Погоди, Стив — наверно кто-то из нас сошел с ума, но такого не может быть — я хочу сказать, такого не может быть, эти вещи во Франции так не делаются. Лучше расскажи мне, как все происходило сегодня утром?

Очень просто и коротко — не забывая о следящих за ним стражниках — Ренделл сообщил своему приятелю о заседании с участием следователя-судьи, об окончательном вердикте и приговоре.

Хэлси сопел на другом конце провода.

— Но… но ведь такого не может быть… никак… все это не имеет смысла. Ты точно уверен, что все прошло именно так, как рассказал мне?

— Сэм, богом клянусь, все именно так и случилось. Я лично прошел через все это за последние несколько часов. Так чего мне беспокоиться?

— Господи! — вскричал Хэлси. — Сколько я уже здесь живу — понятно, доходили до меня слухи о всяких грязных и подстроенных судебных играх — но впервые я слышу об этом из первых рук.

Ренделл никак не мог прийти в себя.

— Что ты хочешь этим сказать? Что здесь не так?

— Лучше уж скажи, а что здесь так! Послушай, Стив, мой ничего не подозревающий невинный иностранец, тебя просто подставили и прокатили. Неужто ты ничего не знаешь о французской судебной системе и процедуре? Понятное дело, тебе предлагали привлечь защитника. Понятное дело, что ты предстал перед судьей-следователем. Но ведь это всего лишь предварительное слушание! У судьи-следователя, juge d'instruction, нет никакой юридической власти готовить вердикт и оглашать приговор. Он может решать лишь о том, есть ли какие-то несоответствия в обвинении, и если таковые имеются — обвинения снимаются; а еще он направляет данный случай для рассмотрения в суде присяжных. Если тебя признают виновным, тогда до суда перед тремя судьями из Tribunal Correctionnel, может пройти от шести до двенадцати месяцев. Только это и может быть настоящим судом, с прокурором и адвокатами, с рассмотрением перед вынесением приговора. Имеется только одно отступление от данной процедуры, крайне редкое, когда тебя ловят прямо на месте преступления, en flagrant delit, ловят в самый момент совершения преступления, когда нет никаких сомнений. Тогда, и только тогда, тебя ставят перед Tribunal de Flagrant Delit — что уже гораздо более похоже на случившееся с тобой, но и в этом случае должно было присутствовать трое судей, должен быть заместитель прокурора и защитник. Но ведь в твоем случае все было не так…

— Нет. Со мной все было совсем иначе.

— То, через что прошел ты, больше похоже на дьявольскую комбинацию обеих процедур, но оно не имеет ничего общего с французским законом, во всяком случае, как я понимаю его.

Действительно, вспомнилось Ренделлу, полицейские предлагали ему возможность найти для себя адвоката, скорее всего — чтобы разоружить его, отвести какие-либо подозрения. Затем он вспомнил, что тут же они начали вставлять ему палки в колеса с этим, говоря, что привлечение защитника задержит процесс. Но потом он спросил у себя, а что бы произошло, если бы он и вправду взял себе адвоката? Ответ был для него очевидным. Контролирующие ситуацию типы просто изменили бы процедуру в нечто, совпадающее с французскими законами, даже если бы это потребовало нежелательной огласки. В любом случае, понял Ренделл, результат был бы известен заранее. Его обязательно признали бы виновным.

— Так что нет никаких сомнений, — говорил Хэлси, — что это было фальшивое судебное заседание, а тебя сделали как ребенка. — Он сделал паузу. — Стив, похоже на то, что кто-то на верху, на самом высоком верху, пожелал убрать тебя с дороги, как можно быстрее и тише. Не знаю, во что ты замешан, но для кого-то это все чертовски важно.

— Все так, — ошарашенно ответил тот, — для кого-то, даже для нескольких лиц, это чертовски важно.

— Стив, — тут же спросил Хэлси, — ты не хочешь, чтобы я этим занялся?

Ренделл обдумал предложение своего приятеля. Наконец он сказал:

— Сэм, тебе нравится работать во Франции, вообще в Европе?

— Что ты хочешь этим сказать? Это обалденная работа.

— Тогда не влезай во все это.

— Но правосудие, Стив… Как насчет правосудия?

— Оставь это мне. — Он помолчал. — Я очень тронут твоим участием, Сэм. Просто пришли мне эти деньги.

И он повесил трубку.

«Правосудие», — подумал он. — «Свобода, Равенство и Братство».

Но потом до него дошло, что эти слова были только обещаниями Франции. Но ведь его судила не Франция, не представители ее правительственной власти. Его осудила супервласть. Его осудило Воскрешение Два.

* * *

В ЯСНОЕ ФРАНЦУЗСКОЕ УТРО, утро освобождения Ренделла из французской тюрьмы, «это» было повсюду. И это было самым грандиозным событием из всех тех, что Ренделл помнил на своем веку.

За все годы своего земного бытия он был уверен, что не было ничего подобного, что превысило бы огласку и внимание, посвященные этому событию. Конечно, известия о нападении японцев на Пёрл Харбор, падении Берлина и смерти Гитлера, запуске первого спутника в космическое пространство, убийстве Джона Кеннеди, первом шаге по Луне Нила Армстронга тоже были интересны — но теперь внимание всех и вся было приковано к ошеломительной новости из Королевского дворца в Амстердаме, о том, что Иисус Христос на самом деле жил на этой земле как человек и как духовный посланник Творца.

За последние дни Ренделл был столь поглощен техническими возможностями и дилеммами аутентичности и правды, равно как и собственным выживанием во всем этом, что наполовину забыл о том, какой удар Евангелие от Иакова и Пергамент Петрония могут нанести миллионам и миллионам изменчивым и жаждающим вопросов смертных.

Но во время поездки из камеры предварительного заключения Дворца Правосудия в аэропорт Орли, находящийся за пределами Парижа, Ренделл лично наблюдал доказательства реакции на это историческое чудо на каждом углу, в каждом кафе, в каждой витрине. Что французы, что иностранцы одинаково погрузились в раскрытые газеты, приклеились к транзисторным приемникам, толпились у витрин с телевизорами, все охваченные единой страстью.

Сидя в полицейском «ситроене», в котором его сопровождали три офицера в синих мундирах, Ренделл был никому не нужным актером в уже разворачивающейся грандиозной драме.

Он сидел на заднем сидении, зажатый между двумя офицерами, национальным гвардейцем Гореном, к которому он был прикован наручниками, и полицейским агентом по имени Лефевр. Оба офицера были погружены в специальные издания «Ле Фигаро», «Комбат», «Ле Монд», «Ль'Орор» — все их первые страницы были отданы Событию. Ренделл заметил два из множества гигантских заголовков: LE CHRIST REVIENT PARMI NOUS! — ХРИСТОС ВОЗВРАЩАЕТСЯ К НАМ! И LE CHRIST RESSUSCITE PAR UNE NOUVELLE DECOUVERTE! — ХРИСТОС ВОСКРЕШЕН НОВЫМ ОТКРЫТИЕМ! Под громадными заголовками были фотографии трех оригиналов папирусов Иакова, Пергамента Петрония, раскопок в Остиа Антика, пересмотренный портрет Иисуса Христа, каким он выглядел в Своей жизни, обложка Международного Нового Завета.

Везущий их в полицейской машине офицер все время молчал, завороженный предварительными комментариями, которые предшествовали главному объявлению, транслируемому из Амстердама в переводе на французский язык.

Время от времени, сидящие по бокам Ренделла офицеры читали друг другу вслух отрывки из газетных статей, а иногда, понимая недостаточное знание Ренделлом их языка, они переводили эти фрагменты на английский. Из того, что Ренделлу удалось понять, газетные сообщения о Международном Новом Завете с его историей Иисуса, сообщенной Его братом, с историей суда, переданной центурионом, основывались на ограниченном сообщении для прессы, переданном всем агентствам новостей сразу же после полуночи. Все остальные подробности должны были быть представлены со сцены Burgerzaal — громадного Зала Горожан — в королевском дворце Амстердама. Сенсация во всей ее полноте должна была прозвучать перед двумя тысячами журналистами, которые прибыли сюда в качестве представителей всех цивилизованных народов земли, равно как и перед миллиардами телезрителей во всех уголках земного шара, для которых эта новость транслировалась через систему Интелсат V, включающую в себя геостационарные спутники, способные передавать телевизионные изображения и комментарии.

Всего лишь раз за все время их совместной поездки полицейский офицер по имени Лефевр обменялся парой слов с Ренделлом. Оторвавшись от газет, он с недоверием глянул на американца и спросил:

— Так вы участвовали в этом, мсье?

— Было такое.

— Тогда почему же вас депортируют?

— Потому что они сошли с ума, — ответил Ренделл, затем добавил:

— Потому что я не верю в это.

Лефевр поглядел на него широко раскрытыми от изумления глазами.

— Тогда это именно вы сошли с ума.

Они подкатили к зданию аэропорта Орли, после чего Лефевр открыл заднюю дверцу автомобиля, вышел и попытался помочь Ренделлу выбраться. Поскольку тот был прикован наручниками к Горену, ему пришлось туго, при этом он даже содрал кожу на запястье, что болезненно напомнило ему самому, кто он сейчас такой, и что с ним произошло.

Первый этаж аэропорта, обычно очень шумный, сейчас был необычно тихим. Для удобства пассажиров и встречающих, равно как и собственного персонала, компания «Эйр Франс» установила телевизоры с громадными экранами по всему залу. Вокруг этих экранов люди собрались в группы, когда друг за другом стояли от десяти до двадцати человек. Даже у стоек, где продавали билеты и предоставляли информацию, у таможенных стоек, весь персонал, включая и вспомогательный, позабыли о своих обязанностях, уставившись на маленькие телевизионные экранчики.

Лефевр отправился, чтобы забрать билет Ренделла на полет в одну сторону через Атлантику, который уже должны были подготовить, и чтобы выяснить время посадки. Когда он ушел, Горен направился к группе людей, смотрящих передачу в ближайшем телевизоре, и прикованному к нему Ренделлу пришлось тащиться за ним.

Глядя между головами теснящихся зрителей, Ренделл пытался следить за изображениями на экране, одновременно прислушиваясь к комментатору, говорящему сначала по-французски, а потом по-английски, на двух официальных языках, применяемых в этот день объявления открытия.

Камера панорамировала по интерьеру Burgerzaal королевского дворца в Амстердаме. Ряд за рядом изображение представляло журналистов и приглашенных знаменитостей, после чего зрителям показали королевскую ложу. Потом на экране предстали арочные окна с коричневыми шторами, на каждой из которой в центре был золотом вышит цветок. С потолка свисали шесть хрустальных канделябров, оставшихся от императора Луи Наполеона. После этого камера переключилась на фрагменты мраморного пола, инкрустированного латунными полосами, представляющими небесный свод. Здесь же были бесчисленные группы статуй, но близко показали только последнюю — Справедливость попирающая Жадность и Зависть (Жадность в виде Мидаса, а Зависть в виде Медузы) — после чего Ренделл уже потерял свою невозмутимость.

«Зависть», — горько подумал он, и тотчас же, как будто в ответ на его мысли, камера переключилась на возвышение, и все они — черные души для Ренделла — все они уже были там.

Камера запечатлевала каждого из них, сидящего на своем обитом бархатом стуле, а комментатор представлял их зрителям. Все они сидели полукругом на сцене — благочестивые, духовные, принадлежащие как бы иному миру: доктор Дейчхардт, Уилер, Фонтен, сэр Тревор, Гайда, не говоря уже о докторе Джеффрисе, докторе Найте, монсиньоре Риккарди, преподобном Закери, докторе Траутманне, профессоре Собрье, домине де Фрооме, профессоре Обере, Хенниге, и наконец, показали единственную красавицу среди чудовищ, Анжелу Монти (представлявшую своего больного отца, профессора Августо Монти, итальянского археолога — как тут же объяснил голос комментатора).

Доктор Дейчхардт направлялся к трибуне, задрапированной атласом и украшенной вышитым на материи крестом.

Он громко прочел полное, подробное объявление об открытии Евангелия от Иакова и отчет Петрония о судилище, после чего кратко изложил содержание этих документов и представил собравшимся экземпляр Международного Нового Завета, который был официально опубликован к этому историческому дню.

Ренделл почувствовал руку на своем плече. Это был Лефевр, который принес для него билеты.

— Не потеряйте их, — предупредил он Ренделла, — иначе снова попадете в камеру. — Он сунул билеты Ренделлу в карман пиджака, после чего отошел к своему коллеге. — Горен, — прошептал он ему, — у нас еще минут пятнадцать, прежде мы посадим его на самолет. Давай посмотрим, не найдется ли где местечко, чтобы посидеть в фойе.

Пару минут спустя, поднявшись в фойе третьего этажа с его коктейль-барами, сейчас переполненное людьми, прикованными к мерцающим телевизионным экранам, Ренделл не мог скрыть изумления. Никогда еще не мог он представить себе подобной сцены. Зрители сидели не только за столами или же, скрестив ноги, пристроились на полу, заполняя все проходы между столами, но и стояли, собравшись в огромные группы, отдавая все свое внимание изображению на десятке телеэкранов.

Но здесь же происходило и кое-что иное. Многие зрители, скорее всего, большинство из них, вели себя так, словно были пилигримами, ставшие свидетелями чуда в Лурде. Кто-то молился про себя, другие молились вслух, в то время как оставшиеся тихим голосом повторяли слова из телеприемников. Кто-то плакал, некоторые качались вперед и назад, а в дальнем углу вообще была суматоха. Неопределенной национальности женщина билась в конвульсиях, и теперь ей пытались помочь.

Нигде не было ни единого местечка, чтобы присесть, но управляющий словно из воздуха наколдовал откуда-то столик и три стула. Для полиции, напомнил себе Ренделл, местечко найдется всегда.

Неуклюже он пристроился рядом со своим сиамским близнецом, Гореном, потом поглядел по всему помещению, размышляя при этом, не увидал ли кто-нибудь из собравшихся наручников на нем. Только, судя по всему, до него никому не было дела, все смотрели на экраны.

Ренделл и сам поглядел в сторону ближайшего телевизора, и тут же до него дошла сила побуждений той эмоциональной реакции, что охватила всех посетителей фойе.

Весь экран заполнила аскетичная фигура домине Мартина де Фроома. С эстрады в королевском дворце, со страниц раскрытого перед ним Международного Нового Завета он громко читал по-французски (в то время как батальон переводчиков обеспечивал мгновенный перевод на другие языки для зрителей всего мира) Евангелие от Иакова во всей его полноте. Его звучный голос, цитирующий Слово, заполнил все фойе, как будто бы это был голос самого Господа, и этот голос сейчас заглушил даже молитвы и плач.

Откуда-то издалека металлический голос объявил о вылете трансатлантического рейса, и Лефевр, затушив окурок в перепльнице, кивнул Ренделлу:

— Пора.

По дороге к терминалу с каждой стороны настырливые звуки из телеприемников и транзисторных приемников окружали Ренделла и идущих рядом с ним полицейских.

Вышедшие из накопителя пассажиры потоком заполняли громадный реактивный самолет. В то время, как Горен отвел Ренделла в сторону, Лефевр начал дебаты с агентом, занимавшимся отправкой пассажиров. Потом он вернулся и объяснил:

— Мсье Ренделл, у нас имеются инструкции, говорящие о том, что вы пройдете в самолет в самую последнюю очередь. Это займет буквально несколько минут.

Ренделл кивнул ему и поглядел налево. Даже здесь, у самого накопителя, тоже работали портативные телевизоры, точно так же, как и везде окруженные толпой, большую часть которой составляли пассажиры, которые приостанавливались хотя бы на минутку, перед тем как пройти на борт самолета. Ренделл тоже попытался ухватить мелькавшие на экранах сцены.

Это были краткие интервью с ведущими государственными лидерами, каждый из которых выступал с кратким поздравлением всему человечеству в связи с обретением чуда Возвращения Иисуса Христа. Здесь был папа римский, выступающий с балкона храма святого Петра в Ватикане, президент Франции, снятый во внутреннем дворе Елисейского дворца, вся королевская семья в Букингемском дворце и президент Соединенных Штатов Америки в своем Овальном кабинете Белого Дома; а комментаторы объявляли выступления президентов и премьеров из Бонна, Рима, Бухареста, Белграда, Мехико Сити, Бразилии, Буэнос Айреса, Токио, Мельбурна и Кейптауна.

Камеры вновь вернулись в королевский дворец Амстердама, и теперь вновь показывали собравшихся здесь теологов, в то время, как выступающий от их имени монсиньоре Риккарди объявлял, что в последующие двенадцать дней будет праздноваться — каждый день будет посвящен отдельному апостолу (понятное дело, что место Иуды занял Матфей) — телесное возвращение Иисуса Христа на страницах Международного Нового Завета.

В Рождество же, объявил Риккарди, проповеди в каждой церкви во всем христианском мире, как протестантском, так и католическом, будут посвящены величайшей славе Воскресшего Иисуса, поскольку священники и проповедники построят их на основании новообретенного пятого евангелия, которое является величайшей надеждой всего человечества.

Рождество, подумалось Ренделлу, тот самый день, когда он всегда (если не считать последних двух лет) возвращался в Висконсин, в Оук Сити, в увенчанную острым шпилем белую церковь, где Натан Ренделл всегда обращался к своей пастве. Мимолетно он подумал о своем отце и его протеже, Томе Кери, как и где они могут смотреть и слушать эту передаваемую через спутники программу, и что это будет за Рождество с Иаковом Справедливым, который станет членом каждой семьи верующих.

Взгляд Ренделла вернулся к экрану. На нем мелькали лица Анжелы Монти, профессора Обера, доктора Найта и герра Хеннига, в то время как комментаторы объясняли, каким образом эти лица участвовали в открытии, процессах аутентификации, перевода и напечатания новой Библии, а они тут же отвечали на неожиданные вопросы собравшихся журналистов.

Камера вновь вернулась к монсиньоре Риккарди, когда он уже заканчивал свою речь.

От экрана Ренделла отвлек пассажирский агент, который отчаянно размахивал руками, призывая его в накопитель.

— Ну вот, — сказал Горен, — все уже в самолете. Вы последний, и мы проведем вас вовнутрь.

Оба полицейских подтолкнули Ренделла к накопителю, где Лефевр достал кольцо с ключами, после чего вставил один из них в замок наручников, соединявших Горена и американца. После того, как наручники были сняты, Ренделл начал массировать запястье.

Они уже были в накопителе, из которого надувной коридор вел прямо к самолету.

— Bon voyage, — сказал Лефевр. — Извините, что все так получилось.

Ренделл только кивнул. Ему тоже было жаль, жаль, что все произошло именно так.

Еще раз он повернул шею, чтобы ухватить последние мгновения спутникового шоу из Амстердама. Телевизионный экран уже был скрыт от его взгляда. Зато можно было слышать комментарий. Ренделл уже отошел от своих охранников, но апокалиптичный голос монсиньоре Риккарди следовал за ним.

— Как писал Иоанн «Хотя видели вы знаки и чудеса, все равно вы не верите». И вот теперь Иаков пишет нам: « И вот я, собственными глазами, видел знаки и чудеса, и я могу верить». И все человечество теперь может повторить с ним: Мы верим! Christos anesti! Христос воскрес! Alithos anesti! Воистину воскрес! Аминь.

Аминь.

Ренделл вошел в самолет, и начавшая уже беспокоиться стюардесса закрыла за ним дверь.

Теперь был слышен лишь рев реактивных двигателей.

Ренделл уселся на свое кресло. Он был готов снова вернуться домой.

* * *

ПРОШЛО ПЯТЬ С ПОЛОВИНОЙ МЕСЯЦЕВ.

Невероятно, но он снова был дома.

Еще одно Рождество в Оук Сити, штат Висконсин, но такого еще никогда не было, Ренделл понимал это всем своим сердцем.

Расслабившись и уютно устроившись, он сидел в первом ряду в Первой Методистской Церкви, окруженный своими родственниками и собственным прошлым, теми, о ком он сам беспокоился, и кто беспокоился о нем. Стоя за поцарапанной дубовой кафедрой, что располагалась перед Ренделлом, преподобный Том Кери собирался читать проповедь, особенную проповедь, написанную по живому представлению Иисуса Христа и его крестных мук, сошедших с хрустящих страниц Международного Нового Завета, проповедь, которая сегодня, в эти рождественские дни, эхом повторялась с тысяч подобных кафедр в подобных домах веры, существовавших по всему земному шару. Речь Тома Кери, равно как и он сам, одаренные новой верой, обещанием нового завета и силы, была посланием надежды, обнаруженной лично, она отражала возрождение и усиление его личной веры служения, социальные и духовные речения Воскресшего Христа.

Лишь вполуха слушая историю и послание, которое сейчас было для него столь знакомо — для него лично гораздо более, чем для сотен верующих, втиснутых в старенькую отцовскую церковь — Ренделл разглядывал окружающих.

Он сидел на разболтанном деревянном сидении между своей матерью, Сарой, с ее гладким, пухлым лицом, блаженным от счастья при каждом доносившемся с кафедры высказывании, и своим отцом, Натаном, старческие черты лица которого отражали оставшийся давно в прошлом юношеский задор, бледно-голубые глаза вспыхивали радостью после каждой словесной каденции своего протеже. Только лишь лежащий рядом костыль и медленность речи напоминали о ударе, после которого ему удалось оправиться. Рядом с отцом Ренделл видел свою сестру Клару, а возле нее — Эда Периода Джонсона, с его выпяченной вперед шведской челюстью. Слегка сдвинувшись, Ренделл мог видеть тех, кто сидел за его матерью — в первую очередь Джуди, с закрывающими чуть ли не все ее ангельское личико длинными волосами, напоминающими шелковистые нити кукурузных початков, его милая, светлоглазая дочка; а рядом с нею дядю Германа, ставшего более толстым, но не таким праздным, как в прошлые времена.

Все они представляли собой само внимание, все они были полностью поглощены проповедью Тома Кери, они слушали о том, что для них было совершенной новинкой — о знамении, о чуде воскресшего Иисуса.

Но Ренделл — он слыхал это, он уже знал это, жил с этой историей, покупался на нее, испытывал ее, сомневался в ней, сражался с ней, был ею предан — так что сейчас его мысли были совершенно свободными. Никто из собравшихся здесь до сих пор еще не знал, что он, щедрый сын, был частью Воскрешения Два. Ренделл решил рассказать об этом после праздничной службы, вначале отцу, а потом уже и всем остальным. Ему хотелось поделиться с ними, ради чего он выезжал за границу, и кое-чем из того, что пережил там. Сколь многое можно им открыть, он еще не знал. Даже про себя он не решил эту проблему.

Ренделл поглядел над ныне склоненными головами в одно из витражных окон церкви, на тени, что отбрасывали в окно ветви деревьев, уже безлистые, но сейчас покрытые искристой свежестью выпавшего ночью снега. В окне он хотел высмотреть отблеск своего прошлого, лет собственной невинности, только они были слишком далеки, и все, что он мог видеть глазами своего воображения было совсем недавнее прошлое — беспокойное, злое, агонизирующее прошлое последних пяти с половиной месяцев.

Еще раз он переживал все те недели, пережитые им после того, как его вышвырнули из Воскрешения Два и депортировали из Франции.

Снова в Нью-Йорк, вспомнилось ему, в офис собственной фирмы, к уютному но и деловому присутствию Ванды, своего верного секретаря, к неугомонному помощнику Джо Хокинсу, к своему проницательному и умному адвокату Тэду Кроуфорду, ко всем остальным, к своей команде, зависящей от его изобретательности и энергии.

Весьма ненадолго Ренделл вернулся в суету и рутину, когда телефонная трубка становится продолжением руки. Только теперь в нем не было энергии, поскольку не было у него интереса, и его охватила апатия, потому что в жизни не было цели.

Он хотел сбежать и на три месяца из пяти с половиной это ему удалось. У Тэда Кроуфорда в Вермонте был летний домик — ферма со слугами, скотом, ручьем, что вился змеей через весь десятиакровый участок, а еще выстроенный еще в годы Революции, а теперь заботливо отреставрированный дом. Ренделл отправился туда, чтобы изгнать из себя призрак; призрак, представлявший собой кошмарный коллаж из Амстердама, Парижа и Остиа Антика, из Уилера, де Фроома и Лебруна, и еще — из Иакова Юста-Справедливого. Он забрал с собою все пленки, заметки, все свои недавние воспоминания и портативную пишущую машинку. Он пытался жить затворником, и это ему почти что удалось. Телефон работал и был тоненькой линией, соединявшей Ренделла с внешним миром; он был необходим для отдачи распоряжений своим подчиненным, для связи со своей дочкой Джуди в Сан-Франциско и с родителями в Оук Сити. Но большую часть собственного времени он посвящал написанию книги, своей противо-Библии, накрепко закодированной в его мозгу.

Нет, эти месяцы не были самыми лучшими месяцами его жизни. Он чувствовал себя запутанным, разбитым, жалеющим себя, но в большей степени — запутавшимся и сконфуженным. Он писал и пил, и пытался выдавить из себя яд. Он заполнял строками страницу за страницей и тут же рвал их, полную и подлинную историю Воскрешения Два, рассказывал о собственных с ним отношениях, о разрешении тайны, представленной ему Лебруном в Риме, о собственных несчастных приключениях во Франции, короче, обо всем — за исключением Анжелы. О ней он умолчал.

Во время создания книги Ренделл иногда испытывал чувство, что пишет величайшую детективную историю всех времен и народов. В другие же дни он был уверен, что никогда ему не удастся передать религиозную фальшь, мошенничество и лицемерие, в то время как его де-садовские пальцы выплясывали на клавиатуре пишущей машинки. Через пару часов ему уже казалось, и он был свято уверен в том, что создает лишь самый откровенный и обнаженный автопортрет больного и циничного параноика, который никогда еще не был представлен в литературе.

Он пил и писал, и книга плыла к своему завершению на волнах целой реки из виски.

Когда он закончил, катарсис исполнения изгнал из его жил последнюю каплю яда. Оставшееся же представляло собой пустую скорлупу его собственного одиночества и неудовлетворенного смятения.

Когда осень подморозила траву, он уехал с фермы в Вермонте и возвратился в Нью-Йорк с рукописью. Он спрятал ее в рабочем сейфе, код которого был известен только ему самому и Ванде. Он не знал, то ли оставить ее как часть усилий по изгнанию таившихся в нем сатанинских сил, которые никогда не будут представлены общественности, то ли все же напечатать, чтобы противодействовать монстру Франкенштейна, уже захватившего всю его страну, а вместе с ней и половину всего мира.

Ренделл прекрасно знал и был уверен, что за всю историю литературы никогда еще не было столь абсолютного успеха, которым сейчас пользовался Международный Новый Завет. Куда бы вы не посмотрели, вас встречала Книга Книг, пытаясь обратить в свою веру, стараясь опутать и заглотить вас. Радиостанции и телеэкраны, казалось, днем и ночью были заполнены только ею. Ренделл считал, что помимо Нового Завета оттуда исходило мало что. Не было дня, чтобы газеты и журналы не выходили с подвалами и разворотами, посвященными истории Международного Нового Завета, с подборками фотографий или новыми рекламными объявлениями. Когда вы отправлялись за покупками, посещали бар или обедали в ресторане, везде слышали как обсуждают только это.

Барабаны грохотали без устали, и харизматический новый Христос вновь собирал души, бесчисленное количество душ. Некоторое снижение уровня насилия приписывалось возвратившемуся Христу. За улучшения в экономике хвалу возносили опять же Христу. Снижение количества наркоманов тоже было заслугой Христа. Окончание какой-то войны и начало мирных переговоров, общее благосостояние и чувство эйфории вместе с ощущением всеобщего братства, охватившие землю, тоже объявлялись чудом воскресшего Иисуса.

Из одной заметки Ренделл узнал, что Международный Новый Завет в твердой обложке в одних только Соединенных Штатах был продан в количестве трех миллионов экземпляров; в других странах объем продаж оценивался на уровне сорока миллионов копий. И все это за три-четыре месяца.

Ренделл начал раздумывать над тем, что его разоблачение все-таки нужно опубликовать. Его книга будет камнем, выпущенным в Голиафа. Брошенный из пращи подготовленной им кампании, он может нанести громадному монстру неожиданный удар, свалить его и покончить с ним, покончить с ложью.

Именно в момент подобных размышлений Ренделла настиг долгожданный телефонный звонок от Огдена Тауэри III, главы конгломерата по имени «Космос Энтерпрайсез». Контракты, связанные с поглощением фирмы Ренделла и с гарантией его беспечной жизни в будущем, были давным-давно уже приготовлены и ждали только подписей — подписей Тауэри и его собственной. Но сейчас все находилось в состоянии непонятной подвешенности. Кроуфорд пытался пробиться через сплоченные ряды юристов Тауэри, но это ему никак не удавалось. Поэтому Тэд никак не мог понять, что же происходит. Ренделл подозревал, что ему-то как раз все понятно. Уилер, дружок Тауэри, предупреждал его в Париже: Или пляши под дудку Воскрешения Два, или пожалеешь о последствиях.

И вот Тауэри позвонил лично Ренделлу.

Разговор очень краткий, никаких лишних слов, все по теме, никакого дружелюбного тона.

— Ренделл, я уже все слыхал от Джорджа Уилера. У него удивительный успех. Но он сказал, что ты в этом никак не участвовал. Он говорил, что ты всячески ставил палки в колеса. Он рассказывал, что ты пытался саботировать проект. Что скажешь на это?

— Я пытался остановить его, поскольку у меня имеются доказательства того, что все это подделка.

— И об этом я тоже слышал. Что это с тобой, Ренделл? Ты что, коммунист, атеист или что-то вроде того?

— Я не могу продавать того, во что не верю.

— Слушай, Ренделл, размышления относительно того, во что верить или не верить, можешь оставить людям типа Уилера или Закери с президентом, а сам делай свою работу. Сейчас твой контракт лежит у меня на столе. Перед тем, как подписать его, перед тем, как взять тебя в семью «Космос», я должен знать, на чем ты стоишь.

— На чем я стою?

— Что ты намереваешься в будущем делать с Международным Новым Заветом? Собираешься ли ты снова вредить им, доставлять новые неприятности, творить нечто противозаконное, или как? Я имею в виду, типа всяких речей или написание с публикацией всяких грязных материалов, направленных против нашей новой Святой Книги? Я хочу знать, а так же Уилер хочет знать. Если у тебя имеются какие-то подобные намерения, я не желаю иметь с тобой ничего общего. Если же ты достаточно умен для того, чтобы вести себя как богобоязненный сын священника, делать то, что заставит твоего отца гордиться тобой, тогда я тоже с тобой. Но вначале мне нужно иметь это от тебя в письменном виде, в качестве дополнения к контракту, перед тем, как я его подпишу. Говоря юридически, посредством этого дополнения к нашему контракту, тебе не разрешается говорить или публиковать что-либо, способное помешать Международному Новому Завету. Если ты дашь подобные гарантии, тогда и я смогу гарантировать, что «Космос» примет тебя. Так каким же будет твой ответ: да или нет?

— Возможно.

— И что, черт подери, это должно значить?

— Мистер Тауэри, это означает, возможно — да, возможно — нет. Это означает, что я никогда не принимаю важных решений, хорошенько не подумав перед тем.

— Хорошо, думайте быстрее, молодой человек. Надеюсь получить ответ в последний день года.

Он положил трубку, и все, а Ренделл чувствовал себя как оплеванный. Одно дело, когда тебя только суют в Воскрешение Два. Позволить себе потерять договор с «Космос Энтерпрайсез» было совершенно другим делом, намного серьезнее, поскольку вопрос продажи фирмы и ее поглощения был для него жизненно важным, его единственным безопасным выходом из крысиных гонок, его спокойствием и независимостью в будущем. Вот только новые поставленные ему условия были для него крайне болезненными, он чувствовал себя не в своей тарелке и пытался сравнить важность контракта, лежащего сейчас на столе у Тауэри, с рукописью разоблачительной книги, покоящейся в его личном сейфе, и ему не было еще ясно, что перевесит в конце концов.

Несколькими неделями спустя случился еще один телефонный звонок, который привел к еще большей запутанности в голове Ренделла. Несколько месяцев он пытался связаться с Джимом Маклафлином только лишь с целью сообщить, что по причинам, которые в настоящее время не могут быть раскрытыми (снова Тауэри и «Космос»), Ренделл не может сдержать свое обещание поработать в пользу Рейкеровского Института. Маклафлина все это время нельзя было поймать, поскольку он вечно находился в секретных экспедициях.

— Сейчас он уже вернулся и ждет разговора, — сообщила Ренделлу Ванда. — Он звонил откуда-то из округа Колумбия и сообщил, что по возвращению обнаружил целую кучу сообщений и писем от тебя и Тэда Кроуфорда, он страшно сожалеет о том, что был столь невнимательным, но он находился где-то очень далеко, где работал двадцать пять часов в сутки. Теперь он страшно желает переговорить с тобой, поскольку у него имеются планы для твоей кампании по продвижению его первой «Белой Книги», направленной против крупного бизнеса. Соединить тебя с ним?

У Ренделла не оказалось мужества сказать Маклафлину все то, что следовало сказать.

— Нет, Ванда, не сегодня, у меня нет настроения. Знаешь что, скажи ему, что я уехал в аэропорт, мне снова нужно лететь в Европу по какому-то срочному делу. Скажи, что через месяц я вернусь и позвоню ему. Обязательно позвоню еще до конца года.

Самый лучший способ решения проблемы, посчитал он в тот день, это просто проигнорировать ее. Если не становиться с ней лицом к лицу, она может просто испариться. Если же проблемы уходят, значит — их и не существует. Во всяком случае, до самого конца года.

Естественно, самый лучший способ решить проблему — это проигнорировать ее и выпить.

Потому-то он и пил, начиная с конца октября, весь ноябрь и большую часть декабря — он пил как в старые времена. Он потреблял алкоголь галлонами, в качестве противоядия от проблем, связанных с мыслями и бизнесом, от общего замешательства, от одиночества. Единственной проблемой стали пробуждения, потому что в этот момент ты был трезвым и совершенно одиноким.

Никогда еще в своей жизни не чувствовал себя столь одиноким — что в постели, что вне ее.

Зато он помнил старинное лекарство от этой напасти, и теперь принимал его в огромных дозах.

Девицы, женщины, которые выглядели намного лучше раздетыми и в горизонтальной позиции — они были повсюду, и их всегда было легко выловить для успешного загула — вот он и обратился к ним. Актрисочки с большими сиськами, невротичные цыплята из полусвета, свободные профессиональные давалки — все те, кто приходил к нему в офис по делам, все те, кого он сам находил в барах и дискотеках или же по объявлениям в газетах (только-спроси-не-желает-ли-она-завести-дружка) — все они кайфовали или пьянствовали с ним, раздевались вместе с ним, трахались вместе с ним — но потом пришел момент осознания, что он был все так же одинок.

Ведь до сих пор никакого участия не было, а Ренделл отчаянно желал человечности для себя.

Человеческого контакта, обладавшего значительностью, а не просто секса.

Как-то ночью, совершенно нагрузившись, он решил позвонить Барбаре в Сан-Франциско, чтобы только поглядеть, что из этого может выйти, если даже не поможет. Но когда экономка ответила: «Это дом семейства Бурке», Ренделл вспомнил, хотя и через пьяный туман, что несколько месяцев назад Барбара вышла замуж за Артура Бурке, и потому грохнул ни в чем не повинную трубку об стенку.

Другим вечером, снова пьяный, возможно, что даже сильнее, чем в прошлый раз, и потому настроенный слюняво и меланхолично, он подумал о том, чтобы на сей раз позвонить своей последней долговременной подруге — Дарлене Николсон — где же, черт возьми, могла она быть? — ну да, в Канзас Сити, чтобы вымолить у нее прощение и возвратить в свою постель. Он ни на мгновение не сомневался в том, что она бросит своего дружка, этого зеленого пацана, Роя Ингрема, и прибежит к нему. Но, уже подняв трубку, он вспомнил, что глупенькая Дарлена изо всех сил мечтала о замужестве, и как раз по этому поводу произошел их разрыв в Амстердаме, поэтому он положил трубку на место, а вместо нее взял в руки бутылку.

В своих болезненных поисках Ренделл даже рискнул утратой своей замечательной секретарши в течение последних трех лет, Ванды, как-то вечером, уже перед самым уходом с работы, сделав ей предложение, чувствуя себя и возвышенно, и одновременно паршиво, желая ее, кого-угодно… лишь бы не оставаться одному. И она, эта замечательная, полногрудая, независимая чернокожая девушка, которая знала его как облупленного и ни капельки не боялась, она только сказала: «Да, босс, я вот только удивлялась, когда же вы попросите».

И она соединилась с ним этой ночью, удивительное тело цвета черного дерева, длинные руки, раскрытые ему навстречу, розовые соски торчали для него, пышные бедра раскрылись для него, и она любила его, и это продолжалось целый месяц ночей. Она соединилась с ним — без какого-либо расчета, не из желания закрепиться на своей работе, не из материнского чувства, которое Ванда испытывала к Ренделлу, но только из чувства глубокого, истинного, человеческого понимания его желаний и его нынешнего состояния, поэтому ее любовь к нему была только жалостью. И через месяц, додумавшись до этого, стыдясь и все же благодаря от всего сердца, он освободил ее от своей постели, чтобы оставить своим большим другом и секретаршей.

И наконец, на прошлой неделе, с почтой пришел конверт с маркой, на которой был штамп: ROMA. Внутри была чудесная поздравительная открытка — Счастливого Рождества и С Новым Годом — а на обратной стороне было сообщение. Глаза Ренделла поискали подпись отправителя. Отправитель звался очень просто: «Анжела».

Она часто думала о нем, размышляла над тем, что он делает, молилась о том, чтобы ему было мирно и хорошо. Ее отец оставался таким же, ни живым, ни мертвым, абсолютно не осознавая того чуда, которое открыла миру его лопата. У ее сестры все было хорошо, равно как все хорошо было и с племянниками. Что же касается ее самой, то она была занята, очень занята, особенно теперь, когда Библия пошла в свет; Анжела отвечала на сотни писем, направленных ее отцу, она была занята написанием статей и раздачей интервью от имени отца. Но на неделе она прилетит в Нью-Йорк, где Уилер будет участвовать в телевизионном шоу. Ее приезд намечен утром в Рождество. Жить она будет в гостинице «Плаза». «Если ты считаешь, что в этом будет какой-то смысл, Стив, то я буду рада видеть тебя». А после этого простая подпись: «Анжела».

Ренделл не знал, что ей ответить, поэтому он и не ответил, хотя бы для того, чтобы объяснить, что в Нью-Йорке его как раз и не будет, что он обещал родителям побыть с ними в течение недели между Рождеством и Новым Годом; что как раз в это время туда же, из Калифорнии в Висконсин, приедет и его дочь, так что он никак не сможет встретиться с Анжелой в Нью-Йорке, даже если бы он желал того — или осмеливался желать.

Письмецо Анжелы было первым трезвым событием, произошедшим с Ренделлом за пять с половиной месяцев. Второй — стал его приезд в Оук-Сити вчера вечером, чтобы порадоваться вместе с семьей украшенной блестками елкой и попить традиционный яичный пунш, лишь слегка сдобренный ромом, чтобы обменяться подарками в шикарных упаковках и вместе с Джуди слушать местную группу, распевающую рождественские песни под снежными хлопьями.

Третий же отрезвляющий момент произошел здесь, в первом ряду сидений Первой Методистской Церкви.

Совершенно неожиданно Ренделл осознал, что он сидит здесь на лавке, что проповедь Тома Кери закончилась, и что все, кто сидел с ним рядом, все, кто дороги его сердцу, родные и знакомые, поднимаются со своих мест.

И что он увидал, в этот знаменательный момент, это были их глаза, глаза всех их, ярко блещущие надеждой — глаза своей матери, благодарные и счастливые, и глаза отца, отдаленные и сияющие; они оба, и мать, и отец были намного моложе, чем Ренделл помнил их из недавнего прошлого, оба они были возбуждены тем, что прожили достаточно долго, чтобы увидеть и услышать Слово; глаза своей сестры Клер — более решительные и уверенные, чем ранее, в этих глазах светилась решимость не ползти назад к своему имеющему семью любовнику и работодателю, а идти собственным путем к чему-то совершенно новому; Ренделл видел и глаза своей Джуди — собранные и задумчивые, озаренные тем внутренним светом, который подарили ей проповедь и чувство взрослости, которое ранее Ренделл в ней не замечал.

Ренделл оглянулся. Все верующие, по двое и по трое, группками, выходили из церкви. Никогда еще в своей жизни Ренделл не видел знакомых себе людей такими теплыми, такими добрыми, такими утешенными и уверенными в себе и в других.

Это начало и было тем концом, который оправдывает любые средства, о чем Анжела говорила ему во время их последней встречи.

Средства не имеют никакого значения. Самое главное — это конец.

Так она сказала.

И на это он ответил: Нет.

И сейчас, в это мгновение — поскольку это было Рождество, поскольку это был дом, поскольку это был самый отрезвляющий для него момент за последние месяцы, поскольку он сам был свидетелем того, как рай на земле отражается в сотнях глаз — в этот момент он и склонен был бы сказать Анжеле: Возможно — Возможно, самое главное, что считается — это именно конец всего.

Но полностью он не мог, ни за что на свете быть уверенным в этом.

Он склонился и поцеловал свою мать.

— Какое чудо, не правда ли? — спросил он.

— И подумать только, что я дожила до этого дня, сынок, — ответила та. — Даже если больше таких дней и не будет, для меня и твоего отца достаточно и этого.

— Да, мамочка, — прошептал он. — И снова поздравляю тебя с Рождеством. Знаешь что, давай-ка ты вместе с Клер, дядей Германом, Эдом Периодом и Джуди вернетесь домой. А я приеду с папой на той машине, что взял напрокат. Мы поедем домой по длинному пути, вспомню, как был мальчишкой, а папа водил ту таратайку, помнишь? Но мы не долго, мамочка. Обещаю, мы вернемся, когда еще ничего не застынет.

Ренделл повернулся к отцу, который с трудом опирался на свой костыль, и, предложив руку, чтобы дать старику дополнительную опору, повел его по устланному красной ковровой дорожкой проходу.

Отец улыбнулся.

— Мы отдали Господу свои сердца, свои души и веру взамен за Его доброту открытия нам Себя в этот день, за то, что Он собрал всех нас вместе в здравии и духовной полноте, чтобы услышать Его послание.

— Да, папа, — ласково ответил Ренделл, радуясь тому, что отец разговаривал почти так же свободно, как и до своего удара.

— Ну а теперь, сынок, — сказал преподобный Натан Ренделл с искрой обычной для себя сердечности, — полагаю, что даже на сегодняшний день нам уже хватит церкви. Поехать для меня с тобой домой будет сплошное удовольствие. Все как в старые добрые времена.

* * *

ВСЕ БЫЛО КАК В СТАРЫЕ ДОБРЫЕ ВРЕМЕНА, и, тем не менее, Ренделл чувствовал, что время изменилось.

Долгая дорога домой, по дороге, покрытой гравием и грязью, сейчас подмороженной и покрытой свежим снегом, огибала озеро, которое все называли прудом. Эта дорога была всего лишь на десять или пятнадцать минут дольше по сравнению с коротким путем через деловой центр Оук Сити.

Ренделл вел машину не спеша, пытаясь сохранить ностальгическое настроение.

Они оба с отцом выглядели смешно, думал Ренделл, словно два набитых ватой елочных херувимчика. В вестибюле церкви, зная, что температура хорошенько упала, что сияние солнца весьма обманчиво, они натянули на себя пальто, закутались в шарфы, а на руки надели теплые перчатки. Сейчас же, во взятой напрокат машине (обогреватель, понятное дело, не работал), они были отделены от зимнего холода, и им было уютно.

Все это время отец болтал, и хотя кое-какие слова давались ему с трудом, он говорил со своей прежней энергией, так что Ренделл только молчал и слушал.

— Ты только погляди на Пайков Пруд, сынок, — говорил отец. — Разве можно найти где-либо на земле более приятный и радующий душу вид? Я всегда говорил Эду Периоду, что Торо <Генри Дэвид Торо (1817 — 1862) — известный американский поэт, философ и натуралист, прославлявший радости тихой сельской жизни, в отличие от городской — Прим. перевод.>, если бы тот приехал сюда, он понравился бы намного более, чем Пруд Вальден. Но я рад, что его тут не было. Иначе бы мы страдали от орд туристов, оставляющих повсюду свои бумажные тарелки и пивные банки. А наш пруд сейчас точно такой же, как и в те времена, когда ты был мальчишкой лет десяти — двенадцати. Ты помнишь те времена, Стив?

— Помню, папа, — тихо ответил Ренделл, глядя на озеро, окруженное по берегу зарослями, так что воды и не было видно. — Оно все замерзло.

— Все замерзло, — повторил отец. — Когда оно замерзало как сейчас, лед крепкий, толщиной дюймов шесть, мы приезжали сюда на подледную рыбалку. Помнишь, сынок, зимнюю рыбалку? — Отец не стал ожидать ответа. — Каждый должен был пробить несколько лунок, до самой воды. Потом мы устанавливали пружины и спускали лески, по пять на человека, все по закону. Это уже много времени прошло, как я приезжал сюда рыбачить. Нужно было взять с собой пешню, сачок, чтобы вылавливать лед, потом удочки с настороженным флажком. Мы втыкали рогульку у края лунки, и через нее спускали леску с наживкой. А потом все возвращались на берег, где стояли машины, хлопали друг друга по спине, чтобы восстановить кровообращение в замерзших руках, после этого разжигали костер, сидели вокруг него, пели, шутили, но при этом не забывали следить за флажками. Как только рыба клевала, флажок дергался вверх, а мы орали будто краснокожие индейцы и бежали к лунке. Ведь интересно же было, что там поймалось: окунь или щуренок. Чаще всего, ты прибегал первым, ведь у тебя были молодые ноги.

Ренделл живо представил себе подобные моменты.

— Надо будет опять как-нибудь съездить на рыбалку, папа.

— Нет, только не зимой. Уже имеются такие вещи, которые зимой мне делать противопоказано. Но знаешь, что я тебе скажу. Доктор Оппегеймер обещал, что я снова могу отправиться на рыбалку, когда погода станет потеплее. На прошлой неделе мы как раз обсуждали это с Эдом Периодом. Когда наступит весна, мы поговорим о том, чтобы отправиться на рыбалку. Здесь еще есть замечательные местечки.

Потом они помолчали, когда Ренделл свернул на дорогу, отходящую от озера.

Через какое-то время отец продолжил свой разговор:

— Ты подумай только, прошлое никогда не уходит, оно всегда остается в настоящем. Подумать только, каким чудесным и значительным было мое прошлое — моя юность, вся жизнь с твоей матерью, мое служение Господу — и все от этой новой Библии. Я просто живу в этом открытии, в этом новом евангелии. Вместе с твоей матерью я читал и перечитывал его уже раз десять. Удивительно, истинное чудо и откровение. Иисус гонит своих овец на пастбище. Иисус над могилой отца своего, Иосифа, говорящий от Его имени. Никогда еще не слыхал я ничего более значительного. Даже если человек и неверующий, после такого он обязательно поверит. Он просто обязан знать, что Сын Божий находится среди нас, и отсюда черпать силы. Это дает жизни смысл.

— Если это так, папа, тогда это очень важно.

— Нет ничего более важного, Стив, — с задором ответил на это отец. — Можно процитировать Колриджа <Самюэл Тэйлор Колридж (1772-1834) — знаменитый английский поэт и философ — Прим. перевод.>: «Я верю Платону и Сократу». Я же верю в Иисуса Христа. Расскажу тебе, о чем я думал сегодня утром, в церкви, во время проповеди Тома. Я никогда не сомневался в собственной вере, поэтому правильно пойми то, что я сейчас скажу. Несколько прошлых лет мне было больно видеть, как молодежь — не только она одна, но и их родители — отходят от церкви и от Писания. Они обратились к фальшивым идолам, к «Покажи Мне» и «Докажи Это» науки, как будто голая видимость одна может подтвердить истину, как будто в самой науке нет абстракций и тайн. Люди ловились на то, что они могли схватить и чем могли владеть, но все равно, в каждую секунду они желали иметь цель и значимость в жизни. Ты не считаешь, сынок, что такое было?

— Я согласен с тобой.

— Они не могли найти волнующие их ответы в Господе и Его Сыне, поскольку не могли видеть Христа только лишь посредством веры, потому-то они и не могли воспринять послание от того, в кого не верили. Потому-то они и повернулись к Нему спиной. Думаю, подобное произошло и с тобой, Стив. В различной степени это обязательно случилось в большинстве семей нашего прихода.

— Знаю. Мы говорили об этом с Томом Кери, когда ты болел.

— Так вот, я был лично благославлен, узнав, что все это кончилось. Ведь я и вправду думал, что Иисусу это тоже хорошо ведомо. Вот почему он снова открылся нам в это время. Находка в Остиа Антика не была случайной. Она была послана нам свыше.

«Остиа Антика», — подумал Ренделл. «Нет, это не было случайностью. Вот только, как трудно начать говорить отцу про нее».

— И вот теперь мы можем ответить, к всеобщему удовлетворению, на два вопроса нашего символа веры, — продолжил отец. — Верим ли мы в Иисуса Христа как нашего Спасителя и Господа, равно как и в Его царствие? Получаем ли мы и исповедуем христианскую веру в нашего Господа, Иисуса Христа, как говорится о нем в Новом Завете? Те, кто до сих пор не мог ответить на них утвердительно, наконец-то могут сказать: Да. Благодаря Иакову Юсту, сегодня они могут сказать: Да. Для них это — по всем научным критериям — видимое доказательство бытия Спасителя. Что же касается меня, то мои личные суждения и сомнения тоже завершены. Я вижу свою церковь в порядке. Я вижу, что, благодаря Тому Кери, кафедра остается в хороших руках, и к ней вернулось уважение. Я вижу небеса для сомневающихся молодых людей, как моя внучка Джуди, как моя дочь Клер. Ведь ты же видишь, насколько они изменились, Стив?

Ренделл кивнул.

— Я рад за них. Даже не могу сказать, насколько рад.

— Говоря же обо мне, я никогда не боялся уйти, когда прийдет время. Я всегда испытывал глубочайшую веру в рай на небесах — не рай с золотыми шпилями и улицами, но в рай, где спасенные — мыслями, духом, вечной душой — могут присоединиться к Господу и Его Сыну. Вот каким был для меня рай, но теперь я дожил до дня, когда вижу возможность построения рая на земле, где добро победит стремление к наживе, насилие и беззаконие. А далее, добро, в экуменическом смысле, мир и любовь охватят весь мир. Нынешнее Воскрешение сможет объединить в единое целое две сотни протестантских сект, сблизить нас с католиками, сделать нас ближе с нашими еврейскими родичами, ведь не следует забывать, что и Господь наш поначалу был евреем. — Старый Натан замолчал, ослабил шарф. — Что-то ты позволил мне разойтись. Это зима заставила меня сделаться таким болтливым. Хватит. А теперь я хотел бы услышать о тебе, Стив. Ты говорил, что собираешься рассказать про то, как провел лето.

— Ничего интересного, па. Может, в другой раз.

— Да, нам нужно будет поговорить.

Ренделл глянул на отца и увидал, что тот откинул голову, а глаза старика закрыты. «Не Спиноза, но Натан Ренделл, воистину отравленный Богом человек», — подумал он.

— Наверное, ты устал, па, — сказал он, выворачивая на свою улицу. — Ничего, сейчас отдохнешь.

Он притормозил, пробиваясь сквозь сугробы.

— Нет, сынок, я прекрасно себя чувствую, — услышал он бормотание отца. — Никогда еще не испытывал я такого божественного умиротворения. Надеюсь, что теперь и ты его тоже сможешь найти.

Ренделл остановился перед домом и выключил зажигание. Он повернулся, чтобы сказать отцу, что тоже верит в то, что тоже может найти для себя умиротворение, тем или иным образом, но может — а еще сказать отцу, что они уже приехали.

Но глаза отца были плотно закрыты, и при этом он совершенно не двигался.

Еще до того, как Ренделл схватил руку отца, чтобы отыскать пульс, у него уже были неясные подозрения, но теперь он уже точно знал, что отец умер. Он подвинулся к сидящему старику, поскольку эта мысль казалась ему невозможной. Его отец вовсе не походил на мертвого. Легкая улыбка на застывших губах была той же, что и при жизни.

Ренделл прижал к себе тело, положив седую голову на грудь.

— Нет, папа, — шептал он, — не уходи, не оставляй меня. — Он качал отца в объятиях, и голос его детства молил откуда-то из прошлого:

— Погоди, па, пожалуйста, не оставляй меня.

Он прижимал отца все сильнее и сильнее, отказываясь поверить в неизбежное, пытаясь удержать его при жизни.

Его отец не мог умереть, просто не мог, но через какое-то время Ренделл смирился с очевидным и наконец отпустил тело.

* * *

ТРАУРНАЯ СЛУЖБА В КЛАДБИЩЕНСКОЙ ЧАСОВНЕ закончилась, и все пришедшие проститься с отцом, отошли от гроба, и теперь собирались кучками наружи, и Ренделл, поддерживая мать, смог отвести ее к выходу, чтобы там передать Клер и дяде Герману.

Он поцеловал ее в лоб.

— Все будет хорошо, ма. Он теперь покоится в мире.

Ренделл не стал идти дальше, глядя, как мать выводят наружу, где перед катафалком ее ожидали Джуди, Эд Период и Том Кери.

Оставшись в часовне, Ренделл беспомощно осматривался по святилищу последнего прощания: ряды пустых теперь лавок, опустевшая кафедра священника; орган молчит; комната для членов семьи ожидает следующих посетителей. Но в его сердце все еще звучали слова траурной службы. Он все еще слышал гимн «Господь Милосердный, Господь Славный». Он все еще слышал слова Тома Кери, читающего из Писания: "Иисус сказал: «Я есмь воскрешение и жизнь; кто верит в меня — пусть и умрет, будет жить. И каждый, кто живет и верует в меня — вовеки не умрет» <Иоанн, 11.25-26>. Ренделл все еще слышал, как все присутствующие хором поют: «Слава Отцу и Сыну, и Духу Святому; и ныне, и присно и вовеки веков. Аминь.»

Его глаза остановились на открытом гробе, стоящем за кучей цветов.

Практически бессознательно, будто загипнотизированный, он направился к гробу, встал над ним и всматривался в смертные останки своего отца, преподобного Натана Ренделла, лежащего в своем последнем сне.

Ренделл думал про себя: «Ты не можешь быть мужчиной, пока твой отец не умрет. Кто это сказал?» Потом вспомнил: Это сказал Фрейд.

Ты не можешь быть мужчиной, пока твой отец не умрет. Ренделл всматривался в гроб. Его отец умер, умер окончательно и бесповоротно, тем не менее, сам он вовсе не чувствовал себя мужчиной, но только сыном, сыном, что был маленьким, потерявшимся мальчиком.

Ренделл переборол это чувство, вспомнив, что он все же мужчина, но из глаз покатились слезы, и он почувствовал их соленую влагу во рту, а в груди — страшную сухость, после чего отчаянно разрыдался.

Прошло немало долгих минут, пока рыдания ослабели, и Ренделл вытер глаза. Он уже не мальчик — это было ему известно — он и вправду был мужчиной, нравилось это ему или нет, но к нему пришло тепло и уверенность того, что все, что он переживал только что как потерянный мальчонка, теперь осталось позади.

Один последний взгляд. Покойся в мире, папа, покойся в своем раю разума и души с Господом и Иисусом Христом, которых ты уже видел и так хорошо знал. Я оставляю тебя, папа, но оставляю тебя не одного до того дня, когда мы снова будем вместе.

И после этого, после единого недолгого момента страха, Ренделл оставил часовню, чтобы присоединиться к траурной процессии.

Весь последующий час, на кладбище, он прожил как в тумане.

Возле могилы, бросая горсть земли, он прочитал молитву за своего ушедшего отца.

«Отец всех милостей, глаза видящие и уши слышащие, о, выслушай мольбу мою о Натане, пожилом человеке, и пошли Михаила, главу ангелов своих, и Гавриила, светлого посланника, и армии ангелов своих, чтобы они шли с душой отца моего, Натана, пока не приведут они ее к тебе, в небеси».

Вплоть до того момента, когда все они в двух лимузинах покинули кладбище, возвращаясь домой, чтобы там принять друзей и родственников, прибывших высказать свое сочувствие, Ренделл все повторял и повторял эту молитву, пока не вспомнил, откуда ее знает.

Это была та самая молитва, которую Иисус читал возле могилы своего отца, Иосифа, как сообщало об этом евангелие от Иакова.

Та самая молитва, о которой сообщил нам Иаков Справедливый или же Роберт Лебрун.

Только для Ренделла это было совершенно безразлично. Эти слова утешили бы его отца в его последнем пути, и, каким бы ни было их происхождение, они были святыми и самыми верными.

В голове у Ренделла прояснилось, а удавка, сжимавшая горло, тоже исчезла. Когда до дома оставалось проехать еще с половину мили, он попросил шофера остановиться и выпустить его.

— Не беспокойся, ма, — сказал он. — Я только хочу немного подышать воздухом. Через несколько минут я снова буду с тобой, с Джуди и Клер. Со мной все будет хорошо. Ты только сама береги себя.

Оставшись на тротуаре, Ренделл подождал, пока лимузин не исчезнет из виду, затем, обойдя катавшуюся на санках ребятню, он снял перчатки, сунул руки в карманы пальто и пошел вперед.

Через пять кварталов, когда можно было уже видеть их серый деревянный дом, снова начал падать снег. Легкие, летучие снежинки холодили щеки Ренделла и придавали окружающему праздничный вид.

К тому времени, когда Ренделл подошел к белой от снега лужайке перед домом, он чувствовал себя полностью отдохнувшим и готовым вновь присоединиться к обществу людей. В этом незавершенном году у него оставались кое-какие недоделанные дела, и их обязательно нужно было закончить. Он направился к центральному крыльцу и через окно увидал, что лампы в гостиной все горят, а десяток пришедших окружает его мать и Клер; он мог видеть, как Эд Период разливает пунш, а дядя Герман обходит собравшихся с блюдом, наполненным бутербродами; и он знал, что с его матерью все будет хорошо. Вскоре он присоединится к ней. Но вначале, как сын, ставший мужчиной, он должен кое-что сделать и для себя.

Ренделл обошел крыльцо и по дорожке, окружавшей весь дом, направился к задней двери. Ускоряя шаг, он добрался до двери, прошел через кухню и по задней лестнице поднялся в спальню.

В спальне для гостей он нашел Ванду, укладывающую свои вещи в дорожную сумку. Вчера он позвонил ей в Нью-Йорк, чтобы рассказать, что произошло, и чтобы сообщить, что его не будет в офисе до первого января. Не говоря ни слова, она просто приехала вчера, не как личный секретарь, а как друг, чтобы быть рядом и помогать чем только можно. Сейчас же она готовилась к возвращению домой.

Он подошел к ней сзади, обнял, прижал к себе и поцеловал в щеку.

— Спасибо тебе, Ванда. Спасибо за все.

Она отошла на шаг и озабоченно посмотрела на него.

— С тобой все в порядке? Я вызвала такси, чтобы отправиться в аэропорт, но если я нужна здесь, то могу и задержаться.

— Ты нужна мне в Нью-Йорке, Ванда. Есть кое-какие вещи, которые хотелось бы сделать. И я хочу, чтобы все было закончено еще до Нового Года.

— Завтра я буду на работе. Хочешь, чтобы я все записала?

Ренделл улыбнулся.

— Думаю, что ты все прекрасно запомнишь. Для начала… Ты же знаешь ту книгу, про которую я говорил, что написал в Вермонте, и которую положил в сейф?

— Да.

— Она в старой картонной коробке, с этикеткой, на которой написано «ВОСКРЕШЕНИЕ ДВА».

— Ну знаю, шеф, я же сама печатала эту этикетку.

— Прекрасно. Комбинация сейфа тебе известна. Завтра выложи коробку из сейфа, пусть она будет у тебя под рукой. Я собираюсь заняться ею.

— Что ты имеешь в виду?

— Старые мосты сожжены, Ванда. Мне они уже не нужны. Назад я возвращаться не собираюсь. Я хочу идти вперед…

— Но, босс, после такой кучи работы над рукописью…

— Погоди, Ванда, я же еще не сказал тебе, как я собираюсь с ней поступить. Через несколько минут узнаешь. Теперь следующее. Я хочу, чтобы ты позвонила Тэду Кроуфорду. Ему известно, что Огден Тауэри и «Космос» ждут моего ответа до Нового Года. Пусть он сообщит Тауэри, что я свое решение принял. Ответ таков: мистер Тауэри, идите к черту. Я не собираюсь продаваться «Космосу». У меня имеются более интересные идеи.

— Вау, босс! — воскликнула Ванда, обнимая Ренделла. — Даже молитвы грешников иногда бывают услышанными.

— И еще одно дело. Его ты можешь сделать прямо сейчас. Ты не знаешь, где можно найти Джима Маклафлина?

— Я разговаривала с ним на прошлой неделе. Он хотел знать, когда вы вернетесь.

— Прекрасно, свяжись с ним. — Он показал на стоящий на тумбочке телефон. — Передай ему, что я вернулся. И что я хочу переговорить с ним прямо сейчас.

И вот он уже разговаривает с Джимом Маклафлином, находящимся в Вашингтоне.

— Самое время, — сказал тот. — Мистер Ренделл, я уже думал, что мы совсем потеряли друг друга. А дела по-настоящему закипают. У нас имеются неопровержимые факты про всех этих воров, обманщиков и лицемеров. Мы собираемся сделать свободное предпринимательство снова истинно свободным, и нельзя терять ни минуты, поверьте мне. Следующий шаг за вами. Готовы ли вы рассказать всему миру про Рейкеровский Институт? Готовы ли вы идти вперед?

— Только при двух условиях, Джим. И, кстати, называйте меня Стивом.

— Ну конечно, Стив. — Но голос на другом конце линии прозвучал обеспокоенно. — Что это за условия, Стив?

— Первое. Когда я был в Европе, у меня был небольшой шанс поиграть в ваши игры. Я был включен в испытания, пытаясь проследить — в каком-то смысле — чисто деловые вещи. Я пытался узнать, является ли кое-что — вы могли бы назвать это потребительским продуктом — подделкой, представленной обществу ложью, или же это было честным предприятием. У меня имелись причины считать это подделкой, только мне никак не удалось полностью это доказать. Люди, занимающиеся продажей этого продукта в основном считали его истинным и честным. Возможно, что они и правы. Тем не менее, имеются разумные сомнения. Я составил длинный отчет о своем участии в данном проекте, и я поручил своему секретарю выслать вам его завтра. Вы получите коробку с этикеткой «Воскрешение Два»…

— Воскрешение Два? — перебил его Маклафлин. — Что вы имели общего с ними? Не хотите рассказать прямо сейчас?

— Не теперь, Джим. Опять же, рукопись расскажет вам все, что необходимо знать на текущий момент. А после этого мы сможем и поговорить. Если вы решите продолжить дело с того места, в котором я его оставил… посмотрите на все это, обдумайте все пути и средства поисков правды, если посчитаете, что это в интересах общества, куда бы не привели поиски — все будет замечательно. Я лишь забочусь о том, чтобы вы все обдумали и рассмотрели. А уже после этого — я в вашем полном распоряжении.

— Первое ваше условие принято. Можете не беспокоиться. — Маклафлин помялся. — А каким будет ваше второе условие, Стив… ваше второе условие присоединения к Рейкеровскому Институту?

— Я подключаюсь к вам, если вы подключаетесь ко мне, — просто ответил Ренделл.

— И что это означает?

— Это означает, что я тоже решил заняться делом борьбы за истину. У вас имеется рука для проведения расследований, но нет голоса. У меня нет такой руки, зато есть зычный голосина. Так почему бы нам не объединить силы, поработать вместе, чтобы попробовать очистить эту страну и сделать жизнь получше для каждого? Именно сейчас, и прямо здесь, на земле.

Джим Маклафлин издал громкий вопль.

— Так вот что вы имели в виду, Стив? Вы и вправду так считаете?

— Вы чертовки правы, именно так я и считаю. Мы отправляемся вместе, либо я вообще никуда не иду. Вы можете оставаться президентом, я же буду вашим вице-президентом и пресс-атташе. Вы меня слышите?

— Конечно же слышу, парень! Ну вы и заварили кашу! Вот это подарочек к Рождеству!

— Для меня это тоже подарок, Джим, — спокойно сказал Ренделл. — Встретимся на баррикадах.

Когда он повернулся к Ванде, чтобы взять ее сумку, он мог видеть, что щеки у нее мокрые, и вся она буквально горит.

— Ах, Стив, Стив… — только и сказала она, после чего всхлипнула.

— Возвращайся к своей пишущей машинке, девочка, — грубо отозвался он, — а все глупости оставь мне.

Ренделл провел Ванду вниз и посадил на такси. Когда машина уже собиралась уезжать, Ванда выглянула из заднего окна.

— Хотела сказать, шеф, что мне очень нравятся обе ваши девчонки, очень нравятся. Выигрышная ставка, без всяких сомнений. Разыгрывайте ее. Они на заднем дворе, лепят снеговика. Счастья в Новом Году, босс!

И такси уехало.

Ренделл повернулся к дому, раздумывая, не пойти ли вовнутрь, но на это еще время будет.

Оставалось еще одно неоконченное дело, последнее, и оно находилось на заднем дворе.

Ренделл медленно шел вдоль дома, смахивая легкие снежинки со щек и со лба.

Он знал, что наконец-то отыскал для себя ответ на классический вопрос Пилата, тот самый что волновал его все лето и до сих пор.

Вопрос Пилата: Что есть истина?

Вначале Ренделл считал, что на этот вопрос нельзя найти ответ. Теперь он знал, что был не прав. Ответ имелся.

Радуясь снегу, он проговорил этот ответ про себя: «Истина — это любовь».

И в любви нужно верить: в себя, в других, в невидимые никому цели существования всех живых существ, в план, лежащий за самим существованием.

В этом истина, говорил Ренделл себе.

Он вышел на покрытое снегом пространство за домом, впервые чувствуя себя так, как желал ему его отец: умиротворенным, ничего не боящимся, и не одиноким.

Впереди виден был огромный, смешной снеговик, и его дочь становилась на цыпочки, приделывая ему нос картошкой.

— Эй, Джуди, — позвал Ренделл.

Она наполовину развернулась, махнула рукой и крикнула в ответ:

— Привет, папа!

А потом вернулась к своей забаве.

А потом Ренделл увидал еще одну девушку, с вязанной лыжной шапочкой на темных волосах, выходящую из-за огромной снежной фигуры, заботливо пытающуюся придать ей человеческий вид.

— Привет, Анжела, — позвал он ее. — Я тебя люблю, ты же знаешь!

Она побежала к нему, спотыкаясь в снегу.

— Дорогой, — крикнула она в ответ, — мой милый!

А потом она наконец очутилась в его объятиях, и Ренделл знал, прекрасно знал, что никогда не позволит ей уйти.

КОНЕЦ