НЕВЕРОЯТНО, НО ВСЕГО ЛИШЬ ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ Стив Ренделл с удивлением понял, что попал в Средние Века.

Был солнечный, истинно греческий день, когда он прибыл к цели своего путешествия, в монастырь Симопетра, древнее сооружение из камня и дерева, с галереями и висячими балконами, прижавшееся к скале в двенадцати сотнях футов над уровнем Эгейского моря.

Неся с собой легкую сумку, в которой была лишь смена одежды и некоторые купленные в Париже туалетные принадлежности, а также свой портфель с кодовым замком, Ренделл устало тащился по пыльному двору. Перед ним шел отец Спанос, одетый в фиолетовую рясу монах средних лет, встретивший гостя, когда тот прибыл на муле, сопровождаемый косоглазым, пропахшим чесноком молодым местным проводником, Влахосом.

— Следуйте за мной, следуйте за мной, — не оглядываясь, пропел отец Спанос на своем английском с жутким акцентом, и Ренделл, которому уже не хватало дыхания, начал подниматься за проворным монахом по крутым, шатающимся деревянным ступеням.

Снизу до них донеслись тяжелые, неспешные удары, эхо от которых напоминало пронизывающий до мозга костей колокольный звон.

Ренделл приостановился, удивленный звуками.

— Что это? — спросил он.

Дошедший к этому времени до конца лестницы отец Спанос прокричал вниз:

— Второй призыв семандрона — деревянным молотом бьют по кипарисовым доскам. Первый призыв звучит в полночь. Второй — сразу же после полуденной трапезы, после него читают часослов и служат литургию. Третий, последний, прозвучит перед заходом солнца.

Ренделл наконец-то добрался до верхней площадки лестницы.

— И как долго будет идти эта вторая служба?

— Три часа. Но не беспокойтесь, настоятеля Петропулоса вам не прийдется ждать так долго. Он уже ждет вас. Его молитвы будут краткими. — Монах оскалил свои острые зубы. — Проголодались, так?

— Ну…

— Еда вам приготовлена. К тому времени, как вы закончите, настоятель тоже будет готов. Пошли.

Ренделл вновь поплелся за отцом Спаносом по широкому, сырому, оштукатуренному коридору, прерываемому покрашенными колоннами в византийском стиле и фресками святых с опущенными долу глазами.

В конце концов они добрались до гостевой комнаты, похожей на камеру-одиночку, с обязательной серой штукатуркой на стенах. В центре комнаты был длинный стол и две гладкие деревянные скамьи. На столе одиноко стояла оловянная тарелка и такая же миска с зелеными яблоками, сомнительной чистоты оловянная вилка и большая деревянная ложка.

Отец Спанос указал Ренделлу на место за столом.

— Сейчас вы поедите, — сказал гостеприимец. — После еды настоятель пригласит вас к себе, в комнату рядом.

— Как отец настоятель себя чувствует? Я слышал, последние пять лет он серьезно болел.

— Да, он чувствовал себя неважно. Кишечное расстройство. Иногда даже приступы брюшного тифа. Но наш отец настоятель выстоял. Климат, духовные упражнения, лекарственные травы и прикосновение к святым иконам вернули отцу настоятелю его силы. Он выздоровел.

— Он не выезжал из общины в прошлые годы?

— Нет, разве что два раза ездил в Афины. Но весьма скоро он планирует выехать за пределы Греции. — Отец Спанос повернулся и громко хлопнул в ладоши. — Сейчас послушник принесет вам еду.

— Пока вы не ушли, — сказал Ренделл, — еще один вопрос. Я слыхал, что женщинам запрещено пребывать на полуострове. Это правда?

Отец Спанос слегка кивнул и сообщил торжественным тоном:

— Эдикт был выпущен десять столетий назад. Никакая особь женского пола, людского или животного, не допускается в нашу общину. Три исключения. Однажды, в 1345 году сербский король высадился со своей женой на берег. В более поздние времена царица Елизавета Румынская прибыла в монастырь, равно как и леди Стратфорд де Реклифф, супруга британского посла, но их обеих повернули обратно. Кроме этих случаев, в которых Сатана явно приложил свое копыто, никаких других женщин здесь не было. Пример. В 1938 году в возрасте восьмидесяти двух лет здесь упокоился наш добрый брат Михайло Тольто. Он прожил здесь и умер, так и не видя женщин в течение всей своей жизни.

— Как такое возможно?

— Мать брата Тольто умерла родами. Он попал сюда ребенком, четырех лет от роду. Здесь вырос, дожил до старости, никогда не покидая этих мест, никогда не видя своими глазами женщины. Еще один пример. — Вновь острозубая ухмылка. — Один греческий гинеколог, которому до смерти надоели его пациентки, пожелал мира и спокойствия. Он прибыл на Афон в отпуск. Здесь, как было ему известно, никакая пациентка не сможет достать его. Мы не страдаем искушениями, приносимыми дочерьми Евы. Есть только братия и Господь. Надеюсь, вам понравится наше скромное угощение.

Не успел отец Спанос выйти, как появился скромный послушник в потертой рясе с едой для Ренделла. Все было очень просто: комковатая овсяная каша, куски вареной рыбы, привозной овечий сыр, очищенные овощи, черный хлеб, кофе по-турецки и апельсины. Анжела, равно как и проводник Влахос приготовили Ренделла к вареным осьминогам, но ничего подобного не было, за что он был особо благодарен. А кувшин с крепким красным вином делал еду более сносной.

Тем не менее, мысли Ренделла были заняты не едой, но событиями двухдневной давности, пережитыми им в Париже.

Анжела Монти предала его доверие. Она солгала ему. Она рассказала ему о своем посещении Горы Афон со своим отцом — единственного места на земле, куда доступ ей был заказан.

В течение всего тяжелого путешествия он был переполнен яростью, причем вся она была направлена против Анжелы. Ведь он так любил, так верил этой итальянке. Когда на прошлой неделе у него появился повод считать ее предательницей, ей удалось полностью убедить его в собственной невинности. И после этого он любил ее и доверял ей даже сильнее, чем раньше. И вот теперь — эта окончательная, уже ничем не объяснимая ложь.

В самых паршивых моментах своего путешествия из Парижа в Грецию, в своих бешеных диалогах, ведущихся про себя, Ренделл открещивался от Анжелы, называя ее безнравственной, продажной сучкой. Хотя сам он терпеть не мог называть так любую женщину. Но эти слова были проявлением его ярости, разочарования в женщине, которая, как он надеялся, была достойна его новообретенной веры и надежды в других людей.

В самом конце путешествия — по иронии, на земле, которая терпеть не могла женщин — эта единственная женщина занимала все его мысли. Если даже она никогда здесь и не была, Ренделл притащил ее с собой, но постепенно, вспоминая о ней, его ярость начала сходить на нет. Он даже попытался придумать какие-то объяснения ее лжи, поскольку до сих пор любил ее, но никаких объяснений найти не удавалось, ни единого.

И тогда он решил изгнать ее из своей головы.

Ренделл попытался пересмотреть события последних трех дней, которые и привели его на этот изолированный, чуждый для всех женщин полуостров.

К вечеру того самого рокового дня в Париже, после того, как Анжела солгала ему — к чертовой матери, забыть ее, изгнать из мыслей, освободиться, сконцентрироваться — он хотел, в импульсивном порыве, предложить открытый Богардусом в папирусах Иакова анахронизм на суд самого лучшего в мире специалиста по арамейскому языку.

В субботу утром, все еще будучи в Париже, он полностью отдался формальностям получения приглашения, затем — разрешения на посещение Горы Афон. Без связей и ходов профессора Обера это все заняло бы несколько недель. Но после парочки междугородных телефонных звонков, сделанных тем же профессором, на это потребовалось всего лишь несколько часов. Церковный отдел Министерства иностранных дел Греции пообещал Ренделлу дать diamonitirion, специальный паспорт для независимой республики Афон, и сообщил, что бумаги будут ждать его в Салониках. Обер связался со своим коллегой из Салоникского университета, который, в свою очередь, связался с отцом настоятелем Петропулосом в Кариес на Афоне, чтобы назначить встречу. Отец настоятель согласился принять Ренделла в монастыре Симопетры. И только после этого срочно завертелись другие приготовления к сложному путешествию.

Как только план поездки определился, Ренделл дважды позвонил в Амстердам. Вначале он дозвонился до гостиницы “Виктория” с тем, чтобы мисс Анжеле Монти передали, что он будет отсутствовать по срочному делу дней пять или шесть. Затем он попытался дозвониться до отеля “Краснапольски”, Джорджу Уилеру, но ему сообщили, что издатель все еще находится у Хеннига в Майнце, на что Ренделл передал таинственно звучащее сообщение, что ему необходимо встретиться с отцом настоятелем Петропулосом относительно обнаруженного Богардусом прокола, и что сразу же после того он возвратится, чтобы заняться рекламной кампанией для дня объявления о находке.

Вчера, в субботу, он на реактивном самолете компании «Олимпик» перелетел из аэропорта Орли в Салоники. Полет занял менее четырех часов. Проезжая по широким проспектам Салоник мимо домов в греко-мавританском стиле и византийскими церквами, Ренделл забрал в американском консульстве свое разрешение на посещение Горы Афон, сделал все необходимые распоряжения относительно конечной фазы путешествия, после чего провел бессонную ночь в гостинице “Медитерраниан”.

Рано утром его забрал грязный, воняющий маслом и углем пароходик, чтобы перевезти на расстояние восьмидесяти миль из Салоник в Дафни, официальный порт Горы Афон. Здесь в полицейском участке с красной крышей, офицер в бархатном кепи с византийским двуглавым орлом, белой юбке и с помпонами на башмаках, поставил в его паспорте разрешающий штамп. Потом был таможенный пост, на котором длинноволосый монах проверил сумку и портфель Ренделла, а другой мрачный монах приказал Ренделлу снять рубашку и ощупал его грудь, объясняя при этом:

— Это для того, чтобы удостовериться, что вы не женщина, переодетая мужчиной.

Пройдя таможню и проверку на пол, Ренделл повстречал своего проводника, которого предупредили заранее. Молодой грек по имени Влахос, одновременно и гид, и погонщик мулов, был даже прилично одет, если не считать обуви, сделанной из порезанной на полосы автомобильной шины, которую он надевал, чтобы было легче карабкаться по горам. Влахос уже успел нанять engaze, частное судно, чтобы пройти по морю небольшое расстояние и высадиться на берегу Симопетры. Частное судно оказалось легкой шхуной сомнительных мореходных качеств, с в пьяным в дымину владельцем за штурвалом; но, тем не менее, укрывшись от палящего солнца под навесом из дырявого брезента, Ренделлу и Влахосу удалось под шум изношенного двигателя беспрепятственно добраться до подножия монастыря, высящегося над морем на отвесном утесе и чем-то напоминающего Лхасу.

Здесь Влахос долго торговался относительно аренды мулов, после чего они вместе начали утомительное восхождение по вьющейся тропке. Через двадцать минут они остановились передохнуть в часовне, украшенной иконой с изображением св. Иакима и св. Анны. Пока они освежались водой из фляжек, Влахос объяснил, что Симопетра означает Серебряный камень, и что монастырь — цель их путешествия был основан в 1363 году одним отшельником, которому было видение.

Единственным видением для Ренделла было: лишь бы поскорее покончить с опасной тропой, трясущимся мулом, палящим солнцем, побыстрее очутиться в каком-нибудь спокойном и безопасном месте. Найти Рай в конце пути. Спустя четверть часа они достигли вершины, и вот там, за огуречными плетями, покрывшими вертикальные стены монастыря с его наполовину сгнившими деревянными балкончиками, у входных дверей их встретил монах-привратник.

И весь этот экзотический кошмар, размышлял Ренделл, он переживает ради того, чтобы узнать, каким образом Иисус, согласно словам Иакова, прошел по осушенному дну римского озера, которое было осушено только лишь через три года, как он пересек его!

Действительно, все это путешествие было совершенно сумасшедшим, абсолютно дон-кихотским. Он сам удивлялся, зачем было предпринимать его. Но в то же самое время он знал. Ему хотелось сохранить свою новорожденную, живую веру.

— Мистер Ренделл…

Тот повернулся и увидал стоящего рядом отца Спаноса.

— …если желаете, отец настоятель готов вас принять. Обычно к нему обращаются: отец.

Ренделл оставил свою сумку на попечение монаха, взял с собой лишь портфель и позволил провести себя в кабинет настоятеля.

Помещение, куда провели Ренделла, было на удивление просторным и ярко освещенным. Стены были покрыты яркими, но грубовато написанными фресками религиозного содержания. Здесь же висели иконы с изображениями архангела Гавриила, Иисуса Христа, Девы Марии на троне. С потолка спускалась массивная бронзовая люстра, а расположенные повсюду бронзовые масляные лампы, заливали кабинет светом, подобным расплавленному золоту. За круглым деревянным столом с подсвечниками и горами толстенных средневековых книг стоял пожилой человек, лет семидесяти, а то и больше.

На нем была похожая на феску черная шапка, тяжелое черное одеяние с вышитыми на нем маленькими изображениями черепа и скрещенных костей; на ногах грубые крестьянские башмаки. Сам же хозяин кабинета был небольшого роста, худой грек с пятнами пергаментно-коричневой кожи, просвечивающей сквозь длинные седые волосы, усы и бороду. На тонком носу низко сидели странные очки без оправы.

Отец Спанос представил патриарха и тут же исчез.

Перед Ренделлом был отец настоятель, Митрос Петропулос.

— Добро пожаловать в Симопетру, мистер Ренделл. Надеюсь, что путешествие не было для вас слишком тягостным.

Все это было произнесено тихим, благородным голосом.

— Считаю за честь встретиться с вами, отче.

— Предпочтете продолжить нашу беседу на французском, итальянском, или же мой английский вас удовлетворит?

Ренделл улыбнулся.

— Только английский — хотя хотелось бы знать арамейский.

— О, арамейский не столь уж труден, как можно представить. Хотя, мне трудно судить. Я посвятил свою жизнь его изучению. Присаживайтесь рядом. — Сам он опустился на стул с простой спинкой, стоявший за круглым столом, Ренделл быстро нашел местечко и для себя. — Полагаю, — продолжил отец настоятель, — что перед тем, как вернуться в Салоники, вы проведете здесь ночь.

— Если можно.

— Мы любим наших нечастых гостей. Понятно, что в нашем гостеприимстве вы можете найти множество недостатков. Я должен предупредить вас, что ванная в нашем монастыре не известна. Мы привыкли говорить: “Кто хоть раз омылся во Христе, в омовении уже не нуждается”. Зато матрас для сна окурен, вы не найдете блох или других неприятных насекомых.

— Единственное, что привело меня сюда, это арамейский язык, отче.

— Да, конечно же. Язык Господа Нашего. Простой, скромный язык, не обладающий собственной красой, тем не менее, величайшая мудрость земли была произнесена на нем. Так, арамейский язык. Это семитское наречие. Название его взялось от Арам, гор в Сирии и Месопотамии, где и жили говорящие на нем люди. Все они были кочевниками, и начали расселяться в северной Палестине, включая и Галилею, после пятого века до нашей эры. Это был общий язык галилейских бедняков в то время, когда подрастал Христос. Еврейский же язык был предназначен только для людей образованных. Во времена Христа им пользовались священники, ученые и судьи, в то время как арамейский был языком народных масс, равно как и людей, занимавшихся торговлей. К тому же, еврейский и арамейский языки весьма близки. Можно сказать, что они двоюродные братья.

— А как они различаются?

— Это не совсем просто объяснить, — ответил отец настоятель, почесывая бороду. — Как бы сказать? И еврейский, и арамейский языки имеют одинаковый алфавит из двадцати двух письменных знаков или букв. Но все это согласные. Ни один из этих языков не имеет обозначений для гласных звуков. Тем не менее, когда мы говорим вслух, в каждом языке имеется гораздо больше фонетических звуков, чем это позволено алфавитом. Потому-то, при записи разговорного языка, отсутствующие звуки или гласные отмечаются значками у ближайших согласных. Лицо, пишущее по-еврейски, и другое, пишущее по-арамейски, укажут одни и те же согласные для каждого слова — но каждый из них прибавит различные, немного отличающиеся значки для любого гласного звука. Например, если Иаков написал Мой Господь или же Мой Бог на еврейском языке, это будет звучать Eli, а на арамейском это же будет звучать Elia. Я понятно выражаюсь?

— Ну, — сказал Ренделл, — мне кажется, что пока я кое-что понимаю.

— Но это мелочи, — сообщил отец настоятель. — Насколько я понял, сюда вас привел древний арамейский язык?

— Абсолютно верно.

— Тогда давайте заниматься им. Должен сказать, мистер Ренделл, если не считать обрывочной информации из Салоник, что вы желаете проверить папирус с текстами на арамейском языке первого века, я ничего не знаю о причинах, которые привели вас сюда.

— Отче, вы слыхали о Воскрешении Два?

— Воскрешении Два?

— Кодовое наименование для библейского издательского предприятия в Амстердаме. Группа издателей, объединивших усилия, чтобы представить миру новую версию Нового Завета, основываясь на недавнем археологическом открытии, сделанном несколько лет назад в окрестностях Рима…

— Ну да, конечно, — перебил его настоятель. — Вспоминаю. Библейский исследователь из Великобритании — Джеффрис, доктор Джеффрис — присылал мне очень милое приглашение поучаствовать в переводе каких-то находок на арамейском языке. Он не слишком распространялся, но даже то малое звучало интригующе. Если бы я не был в то время столь болен, у меня бы появилось искушение принять это приглашение. Только тогда это было невозможно. Не можете ли вы, мистер Ренделл, открыть, в чем дело? Обещаю, что все останется между нами.

Уже не колеблясь, за пять минут Ренделл раскрыл самое главное из содержащегося в Пергаменте Петрония и Евангелии от Иакова.

Когда он закончил, глаза отца настоятеля горели.

— Может ли быть такое? — бормотал он про себя. — Может ли быть такое чудо?

— И может, и есть, — спокойно заверил его Ренделл, — но все зависит от вашей оценки одного странного фрагмента в папирусе, обнаруженном во время раскопок.

— Это Божья работа, — заявил отец настоятель. — А я всего лишь Его слуга.

Ренделл поднял портфель себе на колени, открыл его и вынул оттуда эдлундовскую фотографию папируса номер девять. Найдя страницу, он сказал:

— Открытие было сделано в древнем курортном месте неподалеку от Рима профессором Августо Монти, итальянским археологом. Мне дали понять, будто сам профессор Монти и его дочь около пяти лет назад хотели связаться с вами, чтобы подтвердить подлинность этой находки. Но потом я узнал, что его дочь просто физически не могла приезжать на Гору Афон…

— Никак не могла.

— … но я думал, что, возможно, профессор Монти сам приезжал, чтобы проконсультироваться с вами.

Огромная борода настоятеля качнулась из стороны в сторону.

— Никто, ни один человек с таким именем никогда не встречался со мной. Во всяком случае… — Тут его голос дрогнул, уголки глаз наморщились, как будто он пытался что-то припомнить. — Вы сказали, Монти? Погодите, он не из Римского университета?

— Правильно.

— Вспоминаю, что был обмен корреспонденцией, я действительно вспоминаю, что такое было. Это случилось года четыре или пять назад. Но, возможно, даже раньше. Этот римский профессор желал, чтобы я приехал к нему в гости, он был готов заплатить за то, чтобы я приехал к нему в Рим и помог идентифицировать какие-то арамейские папирусы. Но сам он был слишком занят, чтобы приехать сюда, на Гору Афон. Чуть позднее — это я уже вспоминаю другое — доктор Джеффрис, приглашая меня принять участив в переводе, ссылался на какого-то итальянского археолога, как на открывателя двух удивительных документов первого века. Но вот что касается личной встречи с Монти здесь, на Афоне, или в любом ином месте — нет, мне никогда не посчастливилось встретиться с ним.

— Я не об этом думал, — ответил Ренделл, пытаясь скрыть свое чувство горечи. — Мне просто хотелось удостовериться. — Он опустил портфель на пол, оставив на столе фотокопию ключевого папируса и лист с окончательным переводом с арамейского на английский. — Вот что я привез сюда, на Афон, чтобы показать вам. Но, прежде чем я покажу это вам, отче, позвольте объяснить возникшую проблему, ту самую, которую, как я надеюсь, вы разрешите.

Пропуская детали, касающиеся Богардуса и его роли в Воскрешении Два, Ренделл кратко объяснил, что некто, хотя сам Международный Новый Завет уже был в печати, споткнулся на некоем анахронизме, на несоответствии в переводе отрывка, описывающего бегство Иисуса из Рима через плодородную долину, где ранее было озеро Фуцинус.

— Так вот, согласно римским историкам, — сделал заключение Ренделл, — озеро Фуцинус было осушено только лишь тремя годами позднее.

Настоятель понял.

— Позвольте-ка мне глянуть на перевод, — попросил он.

Ренделл передал ему страницу с переводом.

— Это четвертая и пятая строка.

Отец настоятель прочитал перевод про себя, затем перечитал четвертую и пятую строки уже почти что вслух: “И Господь Наш, — ммм… — этой ночью прошел через обильные поля Озера Фуцинус, осушенные Клавдием Цезарем, возделываемые ныне…” — Грек задумчиво начал покачиваться взад-вперед. — Так. А теперь позвольте мне глянуть на арамейский текст, с которого перевод был сделан.

Ренделл передал отцу настоятелю фотокопию. Пожилой грек глянул на нее, скорчил недовольную гримасу и поднял голову.

— Но, мистер Ренделл, это же всего репродукция. Мне нужно видеть оригинал папируса.

— У меня нет его, отче. Мне, да и кому-либо другому, просто не позволили бы путешествовать с ним. Папирус слишком ценен. Они все хранятся под стражей в специальном сейфе в Амстердаме.

Было видно, что настоятель Петропулос разочарован.

— Тогда порученная вами задача будет вдвойне сложной. Читать арамейский текст, все эти мелкие значки — само по себе сложно. Но чтобы еще проверять их по репродукции, да еще и пытаться правильно перевести содержание — это практически невозможно.

— Но ведь эта фотография была сделана в инфракрасных лучах, чтобы выявить самые затертые значки, и…

— Не важно, мистер Ренделл. Репродукция — это всегда нечто вторичное, и практически всегда — для моих старческих глаз — невозможное для прочтения.

— Но, по крайней мере, сможете ли вы попробовать с этой фотографией, отче?

— Попытаюсь. Я действительно собираюсь этим заняться.

Охнув, он поднялся с места, подошел к столу, на котором стояла лампа, открыл ящик и вынул оттуда огромную лупу.

Затаив дыхание, Ренделл глядел, как настоятель наклонился, держа фотокопию папируса под лампой и внимательно разглядывая с помощью лупой. Несколько минут, в полной собранности, он изучал копию. Наконец Петропулос отложил лупу на стол, после чего шаркающей походкой вернулся к своему месту, где тут же взял лист с переводом и внимательно перечитал его еще раз.

Не говоря ни слова, он возвратил перевод Ренделлу и, взъерошив свою бороду, поднял листок с фотокопией вверх.

— Знаете, конечно же, у доктора Джеффриса и его коллег имеется то преимущество, что они работали с оригинальным папирусом. Учитывая это, можно сказать, что их перевод великолепен. Если это так, тогда кодекс <Кодексом назывались листы пергамента или папируса, сшитые в “книжку” — Прим. Перев.> или свиток, который данный фрагмент представляет, следует рассматривать как самое замечательное и волнующее открытие в истории Христианства.

— Я не сомневаюсь в этом, — согласился с ним Ренделл. — Я сомневаюсь лишь — или, по крайней мере, интересуюсь — был ли перевод с арамейского языка сделан точно?

Отец настоятель почесал бороду, чтобы выиграть время.

— Насколько я сам мог сделать суждение по фотографии, перевод сделан совершенно точно. Но я не могу поклясться, давать кому-либо обещания, что это именно так. Многие значки в тексте, как вы и сами могли видеть, выцвели, они практически стерлись, смазались с течением столетий. Некоторые слова, как раз в тех строках, которыми вы интересуетесь, едва читаемы.

— Я знаю, отче, но все же…

Не обращая внимания на гостя, пожилой хозяин продолжил:

— С этими древними рукописями всегда так. Неспециалист не может понять всей проблемы. Первое, мы имеем дело с физическим материалом, с папирусом. А что такое папирус, который был использован для рукописи вроде этой? Этот писчий материал изготавливали из сердцевины стебля папируса, растения нильского региона Египта. Сердцевина нарезалась на полосы, и два слоя этих полосок склеивались друг с другом крест-накрест. Окончательная “бумага” из папируса была не более стойкая, чем наша нынешняя дешевая оберточная бумага, и, конечно же, не приспособленная для того, чтобы пережить девятнадцать столетий. В сыром климате папирус распадается. В сухих условиях он живет уже дольше, но при этом становится совершенно ломким; он может превратиться в пыль под прикосновением пальца. Тот фрагмент папируса, фотографию которого вы мне показали, наверняка столь хрупок, столь изношен, что надписи на нем совершенно неотчетливы. Далее, в первом веке нашей эры, арамейские тексты записывались знаками квадратной формы, каждая буква или значок на такой рыхлой бумаге ставились отдельно. Кто-то может подумать, что теперь слова будет легче разделять и читать. Совсем наоборот. Значительно легче читать слова, в которых буквы соединены курсивом или каким-то другим его видом, вот только, к несчастью, соединенные слова, курсивное письмо появилось только в девятом веке. Вот какие имеются сложности, очень трудно преодолимые, если судить о тексте по его репродукции.

— Тем не менее, арамейский текст был прочитан и полностью переведен.

— Да, был, равно как и тридцать одна сотня древних фрагментов и рукописей Нового Завета, существующих во всем свете — и восемьдесят из них были сделаны на папирусе, а две сотни из них написаны унциалом, то есть, заглавными буквами — и все они были успешно переведены. Вот только перевод был сделан с огромными трудностями.

Тем не менее, Ренделл продолжал настаивать на своем:

— Но, несомненно, все сложности в этих папирусах тоже были преодолены. Евангелие от Иакова было переведено. Вы же сами сказали, что верите в то, будто перевод может быть верным. Но, тогда, как вы объясните неточности в тексте?

— Тут имеется несколько возможных объяснений, — ответил отец настоятель. — Нам не известно, был ли Иаков в 62 году нашей эры достаточно грамотным, чтобы написать это Евангелие собственноручно. Такое вполне возможно. Но, скорее всего, чтобы сэкономить время, он диктовал его амануэнсису, опытному писцу, после чего лишь поставил собственную подпись. Этот папирус может быть тем, что было написано писцом, или скрибой, в первый раз, но, вполне возможно, этот папирус может быть и дополнительной копией — одной из двух копий, которые Иаков, по его словам, выслал Варнаве и Петру. Слушая диктовку, писец мог что-то расслышать не правильно, не правильно понять, неверно перенести на папирус. Или, что тоже возможно, копиист, по причине усталости, по причине того, что о чем-то задумался, мог переписать слово, несколько слов, целую фразу не правильно. Не забывайте о том, что в арамейском языке одна лишь точка над или под словом, или точка, поставленная в не том месте, может полностью изменить значение слова. К примеру, здесь имеется арамейское слово, которое может обозначать “мертвый”, но может означать и “деревня” — и все это зависит от того, где стоит точка. И подобная этой маленькая ошибка и могла повлиять на возникновение анахронизма. Либо же, записывая или диктуя жизнеописание Христа через тринадцать лет после Его смерти, память Иакова могла подвести его при описании, где и каким образом Господь Наш бежал из Рима.

— Вы сами верите в это?

— Нет, — сказал на это отец настоятель. — Этот материал был слишком ценным, даже в то время, чтобы позволить людскую небрежность.

— А во что вы верите?

— Я верю: наиболее вероятное объяснение состоит в том, что современные переводчики — при всем моем уважении к доктору Джеффрису и его коллегам — сделали ошибку при переводе с арамейского языка на английский и на другие современные языки. Ошибка могла случиться по двум причинам.

— Каким же?

— Первая из них заключается попросту в том, что сегодня нам не известны все арамейские слова, известные Иакову в 62 году нашей эры. Нам неизвестен полный арамейский словарь. Для этого языка никаких словарей не существовало, ни единого из них до нас не дошло. Поэтому, хотя мы успешно и определили большинство слов, каждый новооткрытый папирус приносит нам неизвестные слова, которых раньше мы и не видели. Вспоминаю одну находку, сделанную в гроте Мурабба’ат, в одном из оазисов Иудейской пустыни; меня пригласили, чтобы помочь с переводом. Находка состояла из законных договоров, написанных в 130 году нашей эры на арамейском языке предводителем еврейских мятежников, Бар-Кохбой, который в 132 году начал восстание против Рима. Так там было множество арамейских слов, которых я до того никогда не встречал.

— И как же вы тогда перевели их?

— Точно так же, как доктор Джеффрис со своими коллегами перевели некоторые неизвестные слова, которые обязательно должны были встречаться в папирусах Иакова — путем сравнения их с известными словами в тексте, путем попыток понять их значение, которое придавал им автор, путем сходства с известными грамматическими формами. Я хочу сказать при этом, что довольно часто просто невозможно выразить древний язык современными словами. В подобных случаях перевод становится уже проблемой интерпретации. Но подобного рода интерпретации могут вести и к ошибкам.

Отец настоятель задумчиво почесал бороду и продолжил:

— Вторая же опасность, мистер Ренделл, заключается в том, что каждое арамейское слово может иметь несколько значений. Например, имеется одно арамейское слово, которое означает “намек”, “приказ” и “счастье”. Переводчику следует решать, какое значение имел в виду Иаков. Решение переводчика является одновременно и субъективным, и объективным. Говоря субъективно, он должен взвесить расположение различных слов в строке или нескольких строках. Говоря объективно, он должен попытаться увидеть, что точка или линия, которые могли существовать в прошлом, к настоящему времени стерлись. И так легко просмотреть, просчитаться, промахнуться. Ведь люди всего не ведают. Их всегда подозревают в неверных оценках и деяниях. Переводчики Нового Завета по версии короля Иакова работали с древнегреческими текстами, и они упоминали об Иисусе как о “его Сыне”. На самом же деле, у древних греков не было слова типа “его”. В Пересмотренной Стандартной Версии это было исправлено, и мы читаем “Сын”. Подобное изменение было, скорее всего, более точным, и оно изменяет значение ссылок на Иисуса.

— А могло случиться подобное в нынешнем переводе?

— Вполне могло. Арамейский текст был переведен так, что мы читаем, будто Господь Наш “шел через обильные поля Озера Фуцинус, что были осушены”. Если вы замените “поля вокруг” или “близкие поля” на “поля”, и “которые могли быть” на “которые были”, значение полностью меняется.

— И вы верите в возможность того, что эти слова были переведены не правильно?

— Я верю в то, что это наиболее вероятное объяснение.

— Ну а если они были переведены правильно? Если перевод верен?

— Тогда бы я рассматривал подлинность Евангелия от Иакова как сомнительную.

— Ну а если просто ошибка в переводе?

— Тогда я бы считал новое Евангелие верным и наиболее значительным открытием в человеческой истории.

— Отче, — сказал Ренделл, склонившись вперед на своем стуле, — неужто вам не кажется, что стоило бы затратить любые усилия для того, чтобы выяснить, действительно ли это Евангелие является самым значительным во всей истории человечества?

Казалось, что настоятель Петропулос сконфузился:

— Что вы пытаетесь этим сказать?

— Я предлагаю вам завтра утром вернуться со мной в Амстердам и там, на месте, самому проверить оригинал папируса, и раз и навсегда сказать, имеем ли мы действительно открытие, либо же это всего лишь ложный текст.

— Вы хотите, чтобы я отправился с вами в Амстердам?

— Завтра же. Все ваши расходы будут оплачены. Вашему монастырю будет сделано крупное пожертвование. Но самое главное, подтверждение вами подлинности избавит Международный Новый Завет от каких-либо подозрений.

Отец настоятель задумчиво кивнул.

— Последнее здесь — самое важное. Это будет Божья работа. Да, мистер Ренделл, такая поездка возможна. Но не завтра.

— Замечательно! — воскликнул Ренделл. — Но когда вы сможете прибыть?

— Уже давно я планировал посетить, в качестве представителя нашей монастырской республики на Горе Афон, церковный совет Греческой Православной Церкви, где председательствовать будет мой начальник и приятель, Его Святейшество Патриарх Константинопольский. Мне обязательно необходимо присутствовать на этой встрече вместе с другими митрополитами. Мы должны приложить все усилия для объединения всех наших восьми миллионов верующих. Совет начнется через семь дней в Хельсинки. Я планировал вылететь из Афин в столицу Финляндии через пять дней, считая от сегодняшнего.

Пожилой настоятель с трудом поднялся на ноги. Ренделл был уверен, что за густой бородой кроется улыбка.

— Так вот, мистер Ренделл, — продолжил монах, — я решил выехать отсюда днем раньше, через четыре дня, и сделать небольшое изменение маршрута. После всего, ведь можно считать, что Амстердам лежит на пути в Хельсинки, разве не так? Да, я обязательно приеду, чтобы глянуть на оригинал вашего папируса и сказать, имеем мы дело с чудом или подделкой… А сейчас, мистер Ренделл, вам следует отдохнуть перед обедом. Для вас мы приготовили наш самый большой деликатес. Вы когда-нибудь пробовали вареного осьминога?

* * *

ПОСЛЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ ТРЕМЯ ДНЯМИ ПОЗДНЕЕ в Амстердам, Ренделл считал, что Джордж Уилер и остальные издатели будут взбешены его похождениями.

Вместо этого реакция Уилера была для него абсолютным сюрпризом.

Вообще-то, Ренделл вернулся вчера вечером — он покинул Гору Афон в понедельник рано утром и прибыл в Амстердам во вторник вечером — и собирался встретиться с Уилером сразу же, а после того его ждала еще одна неприятная сцена, разговор с Анжелой Монти. Но обратное путешествие, мучительный спуск с вершины на муле, частная лодка, прибрежный пароходик, перелет на реактивном лайнере из Салоник в Париж, пересадка в Париже, самолет до Амстердама, поездка на такси из аэропорта Шипхол в гостиницу, забрали у него гораздо больше сил, чем первое путешествие.

К себе в номер он попал, чуть ли не падая от усталости, совершенно не имея сил для встречи с Уилером или с Анжелой. Он не мог дойти даже до душа. Поэтому он свалился на кровать и проспал до нынешнего утра.

Отправляясь к себе в кабинет в отеле “Краснапольски”, Ренделл решил, что пока что еще не готов говорить с Анжелой. Поначалу самое главное, сказал он сам себе. Необходимо было провести два испытания веры: относительно подлинности Слова и честности Анжелы, и Слово было на первом месте.

Из приемной кабинетов издателей он сделал внутренний звонок Анжеле, сухо приветствовал ее, проигнорировав ее теплое поздравление с возвращением, и объяснил, что будет занят с издателями в течение всего дня (а поскольку он прекрасно знал, что это не так, и не желая видеть девушку по возвращению к себе в кабинет, Ренделл тут же дал ей какое-то поручение в Netherlands Bijbelgenootschap, Голландском Библейском Обществе). Что же касается встречи сегодня вечером, то от прямого ответа он уклонился. Возможно, что вечером я еще буду занят, сказал он, но если что, то он даст ей знать.

Покончив с этим, Ренделл направился в кабинет Уилера, ожидая самого худшего, но вот тут его ждало изумление.

Он с порога импульсивно начал рассказывать, не давая издателю ни малейшей возможности перебить себя, объясняя, где он был и что сделал за последние пять дней.

Уилер выслушал его с доброжелательным интересом, а уж ответил, чуть ли не с благодарностью и поздравлениями:

— Ну что ты, я совершенно не беспокоился о том, что ты забросил свою работу по продвижению проекта. Никто из нас не подумал такого. Мне кажется, гораздо более важно, чтобы ты сам убедился, что ничего не правильного у нас нет. Ведь, после всего, мы и не могли ожидать, что ты вложишь все сердце в продажу изделия, если не будешь верить в него на все сто процентов.

— Спасибо, Джордж. Как только отец настоятель Петропулос увидит фрагмент и одобрит его, я буду обращен полностью.

— А вот это еще одна вещь, за которую мы должны выразить тебе благодарность. Ведь нам всегда хотелось вытащить Петропулоса из его отшельнического укрытия, чтобы еще раз проверить перевод, но каждый раз нам это не удавалось. Ты добился успеха там, где мы прокалывались, так что мы должны быть тебе благодарны за инициативу. Не потому, что у нас были какие-либо сомнения относительно этого папируса. Но это будет для нас дополнительно почетным — привлечь настоятеля к участию в проекте, что доставит громаднейшее удовольствие, когда он сам развеет наши последние сомнения.

— С твоей стороны, Джордж, это просто замечательно. А теперь я берусь за работу. Ко дню нашего объявления все будет готово.

— День объявления! Мы все облегченно вздохнем, когда все это наступит и пройдет. Тем не менее, хотя необходимо поддерживать себя в боевой готовности, думаю, кое с чем уже полегче.

— Не понял? — удивился Ренделл.

— Что касается Хеннига, мне кажется, мы придумали подходящий план защитить его от шантажа Пламмера. А что касается нашего внутреннего Иуды, этого сукина сына Ганса Богардуса, то мы его выгнали. Мы вышвырнули его в ту же самую минуту, как возвратились из Майнца.

— Вы это сделали?

— О, он тут петушился, угрожал нам, точно так же, как угрожал тебе, предупреждал, что немедленно укажет Пламмеру и де Фроому на так называемый фатальный прокол, и они уничтожат нас в ту самую минуту, как только новая Библия станет достоянием общественности. Мы заявили, что пускай идет и говорит что угодно, вот только его дружки с этого ничего не поимеют. Как только они увидят Библию, они тут же поймут, что она непобедима. И с этими словами мы выгнали Богардуса на улицу.

Никогда в жизни Ренделл еще не испытывал подобного впечатления. То, что издатели не побоялись Богардуса, и их готовность принять проверку их папируса отцом настоятелем Петропулосом, практически полностью восстановили веру Ренделла в проект.

Но нужно было задать еще один вопрос.

— Джордж, у меня с собой в портфеле фотография папируса номер девять…

— Не нужно таскать с собой подобную ценность. Ты обязан хранить ее под ключом в своем шкафу.

— После всего произошедшего я так и буду делать. Но мне хотелось бы сравнить фотографию с оригинальным папирусом, что лежит в нашем хранилище. Мне хотелось бы увидеть, неужто оригинал и вправду легче читать. Другими словами, хотелось бы узнать, с чем будет работать отец настоятель.

— Значит, ты желаешь взглянуть на оригинал? Ладно, раз это сделает тебя счастливым. Нет проблем. Давай я позвоню мистеру Гроату в хранилище и попрошу его извлечь оригинал и приготовить его для осмотра. После этого спустимся в подвал, и ты сможешь все увидать сам. Только предупреждаю, там нечего особенно смотреть. Пытаться что-то увидеть на древнем фрагменте папируса — дело практически невозможное, если ты не эксперт вроде Джеффриса или Петропулоса. Тем не менее, ты так много сделал для этого, опять же — даже увидать рукопись 62 года нашей эры, на которой запечатлены слова, написанные братом Иисуса Христа… Это такая штука, о которой ты пожелаешь рассказать своим внукам. Ладно, давай я свяжусь с мистером Гроатом, а потом мы спустимся вниз.

Все это произошло до десяти часов нынешнего утра.

И вот сейчас, в восемь минут одиннадцатого, Ренделл с Уилером находились в лифте, спускающемся в подземелья отеля “Краснапольски”, где находилось созданное по специальному проекту хранилище, защищающее сокровища, что делали Воскрешение Два и Международный Новый Завет реальностью.

Автоматический лифт остановился очень плавно, дверь раскрылась, и Ренделл направился вслед за Уилером по коридору в помещение, где их приветствовал вооруженный охранник, сидевший на раскладном стуле.

После этого они направились дальше, по цементному полу, шаги эхом отдавались в соседних проходах. Повернув за угол второго коридора, они увидали пятно света в дальнем конце прохода.

— Хранилище, — объяснил Уилер.

Подойдя поближе, Ренделл заметил массивную пожарозащитную дверь с серебристым штурвалом и черно-белым пультом рядом.

Неожиданно прямо на них выскочил худой мужчина. Его как будто выбросило из дверей, и он помчался навстречу посетителям.

Те в удивлении остановились, и Ренделл изумленно пялился на мужчину, чьи обычно прилизанные волосы теперь стояли дыбом, щеточка усов тряслась, а пиджак был расстегнут, открывая болтающуюся кобуру. Это был господин Гроат, ответственный за хранилище.

Он проскользнул мимо гостей, затем развернулся, но при этом не мог выдавить слов, так и рвущихся из горла.

Уилер схватил его за плечо.

— Гроат, черт подери, что происходит?

— Мийнхеер Уилер! — вскричал тот. — Помогите! Ik ben bestolen! Politie!

Уилер встряхнул его.

— Эй, парень, говори по-английски! Spreak Engels!

— Помогите, нам нужна помощь, — только и смог произнести здоровяк-голландец. — Я… мы… нас ограбили. Полиция… мы должны вызвать полицию!

— Черт подери, Гроат, все это здание забито нашей собственной полицией! — сердито рявкнул Уилер. — Что случилось? Соберитесь и доложите мне, что произошло.

Гроат раскашлялся, но потом кое-как смог выговорить:

— Папирус… Папирус номер девять… его нет… исчез! Его похитили!

— Вы с ума сошли! Такого не может быть! — проревел издатель.

— Я искал везде… повсюду, — шептал Гроат. — Его нет в предназначенном для него ящике… и в других ящиках… его там нет… его нигде нет.

— Не верю, — просопел Уилер. — Давайте, я гляну сам.

И Уилер бульдозером поперся вперед, все быстрее и быстрее, сопровождаемый перепуганным Гроатом.

Ренделл медленно пошел следом, пытаясь понять, уложить случившееся у себя в голове.

Дойдя до открытого входа в хранилище, Ренделл осмотрел защищенное от пожара и взлома помещение. Это была камера не менее двадцати футов в глубину и десяти футов в ширину, выстроенная из армированного сталью бетона, к которому крепились ряды металлических ящиков, и во всех них, как слыхал Ренделл, изнутри имелась асбестовая прокладка. Четыре лампы дневного света были направлены на длинный прямоугольный стол, покрытый белым матовым материалом, на котором лежало около дюжины прямоугольных стекол.

Внимание Ренделла привлекли действия Уилера и куратора хранилища.

Гроат один за другим выдвигал широкие, низкие, покрытые сверху стеклом ящики, а Уилер проверял их содержимое. Пара перемещалась от одного ящика к другому, и издатель с каждой минутой казался все более растерянным, лицо его все сильнее багровело.

Размышляя над тем, где в камере может найтись местечко, куда папирус могли положить по ошибке или даже спрятать, Ренделл осмотрел хранилище еще раз. Высоко на левой стене имелась пара вентиляционных отверстий, а под ними, на уровне глаз, ряд кнопок и выключателей, явно это была система контроля влажности для бесценных, но хрупких папирусов и пергамента. Каменные стены были чистыми.

Ренделл оглянулся в тот самый момент, когда к нему подходили обескураженный, побагровевший издатель и совершенно бледный куратор.

— Невероятно, но это правда, — прохрипел Уилер. — Папирус номер девять отсутствует.

— Только он один? — недоверчиво спросил Ренделл. — А как с остальными? Они здесь?

— Только один, — ответил Уилер, трясясь от сдерживаемой ярости. — Все остальное на месте. — Он растолкал Ренделла и Гроата, чтобы проверить запор на массивной стальной двери. — Никаких царапин, никаких кусочков краски. Его не взламывали.

Ренделл обратился к куратору:

— Когда вы видели папирус номер девять в последний раз?

— Вчера вечером, — перепуганным голосом ответил Гроат, — вечером, когда я закрывал хранилище перед тем, как идти домой. Я проверяю каждый ящик, каждое вложение перед тем, как уйти вечером, чтобы убедиться, что все здесь, на месте, что система поддержания климата действует как следует.

К нему повернулся Уилер.

— С прошлого вечера сюда кто-нибудь приходил?

— Нет, никого, — ответил ему перепуганный Гроат, — только вы и мистер Ренделл.

— А как насчет охранников, которых здесь держит Хелдеринг? — хотелось знать Ренделлу.

— Совершенно невозможно, — ответил куратор. — У них нет никакой возможности войти сюда. Они не знают сложной комбинации замка.

— А кто знает комбинацию? — настаивал Ренделл.

Уилер встал между ними.

— Могу сказать, у кого имеется доступ. Это всего семь человек. Понятное дело, Гроат. Хелдеринг. Пять издателей: Дейчхардт, Фонтен, Гайда, Янг и я сам. Вот и все.

— А может кто-нибудь украсть эту комбинацию? — спросил Ренделл.

— Нет, — заверил его Уилер. — Комбинация никогда не записывается на бумаге. Все мы запоминаем ее. — Он потряс головой. — Нет, такого просто не может быть. Невероятно. Самая прибацанная тайна, с которой мне довелось встретиться. И здесь должна быть очень простая разгадка. Еще раз говорю, этого не могло произойти.

— Тем не менее, это произошло, — возразил ему Ренделл, — и случилось это с одним-единственным фрагментом папируса — по совпадению — с тем самым, которым мы интересуемся, именно с тем, который мне хотелось увидеть.

— Мне насрать, что это за папирус! — рявкнул Уилер. — Мы не можем себе позволить терять ни кусочка. Господи, это же будет катастрофа. Ведь мы даже не владельцы материала. Он принадлежит итальянскому правительству. Все это национальное достояние. После истечения срока аренды мы должны его возвратить. Но это даже не самое паршивое. Самое паршивое, что мы обязаны иметь все оригинальные папирусы, чтобы доказать подлинность нашего Международного Нового Завета.

— Тем более, папирус номер девять, — спокойно заметил Ренделл. — Тот самый, относительно которого имеются сомнения.

Уилер нахмурился.

— Никаких сомнений.

— Пламмер с де Фроомом расскажут про анахронизм всему миру, и с этим единственным фактом поставят под сомнение всю нашу Библию, если отец настоятель Петропулос не увидит фрагмент и не даст нам ответа.

Уилер стукнул себя по лбу.

— Петропулос! Совершенно забыл о нем. Когда он будет здесь?

— Завтра утром.

— Черт, вы должны оттянуть его приезд или вообще отменить его. Пошлите ему телеграмму. Передайте ему, что его проверка откладывается. Скажите, что мы свяжимся с ним в Хельсинки.

Сердце Ренделла укатилось в пятки.

— Джордж, я не смогу этого сделать. Он уже на пути в Амстердам.

— Черт, Стив, ты обязан что-нибудь сделать! Нам нечего ему показывать. Так, а теперь не будем терять времени. Я иду предупредить Хелдеринга и его людей, сообщу Дейчхардту и всем остальным. Наша главная задача — выяснить где находится этот фрагмент и вернуть его на место.

— Амстердамская полиция, — промямлил Гроат. — Мы должны заявить в полицию.

Уилер резко повернулся к нему.

— Вы что, умом тронулись? Да если мы призовем всех этих чертовых полицейских, нам хана! Конец всяческой безопасности. Де Фроом будет знать все. И он тут же нанесет удар. Нет, только не это. У нас имеются свои полицейские силы. Я собираюсь натравить на это дело Хелдеринга. Поднимаем на ноги всех сотрудников — но только, чтобы никому снаружи ни слова — и на поиски. Каждый кабинет, каждый стол и ящик перевернуть вверх дном. Квартиры, в которых проживают наши люди — обыскать все до тех пор, пока не найдем пропавший папирус. Гроат, вы остаетесь здесь, на подхвате. Охранники тоже остаются здесь. Лично я иду наверх объявлять аварийную ситуацию. А ты, ты, Стив, предупреди Петропулоса, что мы не сможем встретиться с ним, по крайней мере, не сейчас.

Через десять минут, когда Ренделл возвратился к себе в кабинет, все еще глубоко обеспокоенный, на своем столе, под календарем, он нашел конверт.

Это была телеграмма, высланная из Афин.

Подписана она была настоятелем Митросом Петропулосом.

Он и вправду уже направлялся в Амстердам, с нетерпением ожидая возможности произвести проверку папируса. В телеграмме сообщалось, что он прилетит завтра, в 10:50 утра.

Ренделл застонал. Этот знаток из знатоков, восстановитель веры, уже был в пути. Его нельзя было никак остановить. А здесь нет того обнаруженного Богардусом прокола, чтобы ему показать, вообще нечего показывать.

Ренделл чувствовал себя крайне паршиво. И причиной тому было не разочарование, но недоверие.

* * *

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО, ПРИБЫВ В АЭРОПОРТ на полчаса раньше, Стив Ренделл сидел в кафе, ожидая прилета настоятеля рейсом Эйр Франс, на который грек пересел в Париже.

Потягивая кофе — уже третью за утро чашку — Ренделл тупо глядел на празднично выглядящий квинтет белых шарообразных ламп за стойкой.

Он испытывал депрессию более, чем когда-либо в жизни. Он понятия не имел, что сказать отцу настоятелю, если не считать правды об исчезновении папируса номер девять, о чем издатели не хотели и говорить. Ренделл не мог придумать никакой истории, поэтому он решил говорить правду и бесконечно извиниться перед пожилым монахом за то, что заставил его побеспокоиться и прилететь сюда. Он представлял себе смятение настоятеля при известии об этой потере. Думал он и над тем, не возникнут ли у монаха подозрения, те самые подозрения, которые мучили его самого со вчерашнего дня.

Всеохватывающая охота, направленная на поиски исчезнувшего папируса, не принесла никакого результата.

Хелдеринг со своими агентами по безопасности допросил каждого, работающего в Воскрешении Два на всех двух этажах Гранд Отеля “Краснапольски”. Они заглянули в каждую щелку каждого кабинета и зала для заседаний. Они сделали список всех участников проекта, которых сейчас не было в наличии, и выискивали их одного за другим, начиная от доктора Найта, усиленно работавшего в гостинице для священников “Сан Лючезио”, до Анжелы Монти в гостинице “Виктория”, когда та вернулась после поисков в Библейском обществе. Они даже обыскали квартиру господина Гроата, и даже, как слыхал Ренделл, сумели пробраться в квартиру Ганса Богардуса, когда бывшего библиотекаря не было дома.

Инспектор Хелдеринг со всеми своими агентами не узнал ничего, не обнаружил ни малейшего следа папируса номер девять.

Издатели, чьи настроения изменялись от панических до наплевательских, орали друг на друга и на Хелдеринга до самой полуночи. Для всех заинтересованных лиц тайна становилась все глубже и глубже. У Ренделла же все более глубокими становились его подозрения.

Вчера вечером он вернулся к себе в гостиницу, один, чтобы хорошенько поразмыслить. Был только один телефонный звонок, от Анжелы, и он всячески уворачивался от ее вопросов относительно того, что происходит, почему ее так строго допрашивали, притворяясь, что сейчас ему необходимо посовещаться с собравшимися в соседней комнате членами его команды; он пообещал встретиться с Анжелой завтра вечером, то есть, уже сегодня. Предстоящий вечерний разговор с Анжелой был еще одним не сулящим веселья событием, которое, как Ренделл понимал, тоже нельзя было оттягивать.

Да, весь вечер вчера он размышлял, впрочем, продолжал размышлять и сейчас, сидя здесь, в кафе аэропорта Шипхол. Уж слишком много было совпадений, а тут еще неожиданное исчезновение сомнительного папируса, да еще в самый канун окончательного испытания на достоверность. Ренделл даже представить не мог, каким образом пропал папирус. Он напоминал самому себе, что утрата фрагмента была для пяти издателей такой же катастрофой, как и для его собственной веры. Без этого фрагмента они были уязвимы, равно как и сам он без этого кусочка папируса не мог больше верить. Исчезновение фрагмента не могло быть делом кого-то изнутри. Но, с другой стороны, никто снаружи тоже не мог этого сделать.

Перекрывая какие бы-то ни было логические построения, в Ренделле нарастала тень недоверия и подозрения.

Откуда-то сверху, из громкоговорителей, развешанных по всему аэропорту вновь прозвучало сообщение, и, странно, оно касалось его лично:

— Господин Стивен Ренделл. Господина Стивена Ренделла просят подойти к inlichtingen — информационной стойке.

Что бы это еще могло быть?

Ренделл как можно скорее заплатил по счету и поспешил к главной информационной стойке аэропорта.

Там он назвал свое имя первой же милой девушке-голландке.

Та передала ему листок с сообщением.

В нем было написано: “Господин Стивен Ренделл. Немедленно позвоните господину Джорджу Л. Уилеру в Гранд Отель “Краснапольски”. Дело чрезвычайно срочное.”

В течение минуты Ренделл нашел свободную телефонную будку и теперь ждал, когда секретарша Уилера соединит его с американским издателем.

Ренделл плотно прижал трубку к уху, не зная, чего ожидать. Ему было известно лишь одно: рейс 912 из Парижа с отцом настоятелем Петропулосом на борту прибывает ровно через четыре минуты.

В трубке раздался голос Уилера — не рычание, не потухшие слова — он звенел колокольным благовестом:

— Стив, это ты? Замечательные новости! Замечательнейшие! Мы нашли его — мы обнаружили пропавший папирус!

У Ренделла екнуло сердце.

— Вы нашли?

— Можешь ли ты поверить в такое, но его никто не похищал, он даже не покидал пределов хранилища. Он был там все время. Как тебе такое? Нашли мы его исключительно от отчаяния. Мы просто не знали, что делать. А час назад я решил обыскать хранилище еще раз. Только теперь я приказал разобрать все эти металлические и стеклянные ящики, вытащить и размонтировать. Два столяра тут же взялись за дело. И когда мы вытащили ящик под номером девять на пол, мы нашли его, мы нашли пропавший папирус! А случилось то, что задняя часть ящика неплотно прилегала к днищу, образовалась щель, и папирус в своих защитных листах из скользкой ацетатной целлюлозы каким-то образом проскочил в эту щелку, и его прижало к стене так, что никто не мог его видеть. Мы его достали, и, слава Богу, с ним ничего не случилось. Ну, и как это тебе все?

— Здорово, — выдохнул Ренделл. — Просто замечательно.

— Так что можешь забирать своего настоятеля. Папирус уже ждет. Мы все ждем вас.

Ренделл повесил трубку и прижался головой к телефонному аппарату. Неожиданная радостная новость лишила его всех сил.

Тут он услышал сообщение из динамиков:

— Рейс 912 Эйр Франс из Парижа совершил посадку.

Ренделл направился в зал ожидания, куда после таможенного осмотра выходили пассажиры.

Он был готов встретить отца настоятеля, был готов узнать правду и — еще раз — встретить веру.

* * *

«ВЕСЬМА ЛЮБОПЫТНАЯ СЦЕНА», — подумал про себя Ренделл.

Они находились в хранилище, все присутствующие, в подвальных помещениях Гранд Отеля “Краснапольски”, и по меньшей мере минут двадцать все сохраняли благоговейное молчание. Все внимание присутствующих было сконцентрировано на единственном сидящем — Митросе Петропулосе, настоятеле монастыря Симопетра на Горе Афон.

Отец настоятель носил все ту же похожую на феску черную шапку, он был закутан в черную тяжелую рясу, его седая борода обметала край стола; сам же он низко склонился над коричневым листом папируса, извлеченным из своего прозрачного конверта и зажатым между двумя стеклами. Монах был полностью поглощен изучением маленьких значков арамейского письма, выписанных узкими колоннами на грубой прессованной сердцевине папирусных стеблей. Время от времени, как бы неосознанно, он протягивал руку к своей толстой лупе и подносил к глазам. Несколько раз он справлялся со своими редкими справочниками, после чего брал чернильную ручку и делал заметки в блокноте.

За его спиной, на уважительном расстоянии, держали напряженную и нервную вахту доктор Дейчхардт, Джордж Уилер, мсье Фонтен, сэр Тревор Янг и синьоре Гайда. Там же стоял торжественный и несколько успокоившийся господин Гроат.

Ренделл, в компании доктора Джеффриса, доктора Найта, профессора Собрье, монсиньора Риккарди, тоже находился в хранилище, полностью поглощенный этим напряженным спектаклем одного актера.

Ренделлу пришло в голову — а не закончится ли эта вахта крахом. Он отметил время. Прошло уже двадцать пять — щелк — двадцать шесть минут.

Вдруг отец настоятель пошевелился. Его худая фигура выпрямилась на стуле, а потом он вообще откинулся на спинку.

— Прекрасно, — сообщил Петропулос. Пригладив бороду, он повернулся в сторону издателей. — Я удовлетворен.

Молчание было прервано, но никто не заговорил.

Отец настоятель продолжил:

— Несоответствие теперь может быть объяснено. Тут была небольшая ошибка, вполне понятная, но, тем не менее, ошибка в прочтении оригинального арамейского текста и в его переводе. Как только будет сделано исправление, уже никто не сможет ставить к тексту каких-либо претензий. Вне всяких сомнений, он совершенно подлинный.

Напряженные, вытянутые лица издателей как одно расслабились, засияли покоем.

Все они тут же сгрудились вокруг настоятеля, протягивая ему руки, пожимая его худые пальцы в знак благодарности, и поздравляя самих себя.

— Великолепно, великолепно! — разливался соловьем доктор Дейчхардт. — А теперь, расскажите нам относительно обнаруженной ошибки…?

Митрос Петропулос взял свой блокнот.

— Наделавшее столь много волнений предложение на арамейском языке ваши переводчики прочли следующим образом: “И Господь Наш, во время своего бегства со своими учениками из Рима, этой ночью прошел через обильные поля Озера Фуцинус, осушенные Клавдием Цезарем, возделываемые ныне и переполненные римлянами.” Несколько практически невидимых теперь черточек, закруглений, крючков, были, по-видимому, просмотрены, но, будучи выявлены, предлагают нам другие слова и другое значение. После пересмотра арамейское предложение следует правильно читать следующим образом: “И Господь Наш, во время своего бегства со своими учениками из Рима, этой ночью прошел мимо обильных полей Озера Фуцинус, что будут осушены Клавдием Цезарем, возделываться ныне и переполненных римлянами.” Понимаете, “прошел мимо обильных полей” было не правильно прочитано как “прошел через обильные поля”, а “будут осушены” по ошибке были прочитаны как “осушенные”.

Отец настоятель отложил блокнот.

— Итак, ваша загадка разрешилась. Все прекрасно. Господа, хочу прибавить, что лично я рассматриваю встречу с этим папирусом Иакова как одно из самых волнующих событий в своей долгой жизни. Все это открытие является высочайшим достижением в духовной жизни человечества. Текст изменит, надеюсь, лучшему, весь путь Христианства. Благодарю вас за предоставленную возможность узнать поближе личность Господа Нашего.

— Это мы, это мы благодарны вам, — рассыпался в любезностях доктор Дейчхардт. Он вместе с Уилером помог настоятелю подняться со стула. — А теперь, — объявил немецкий издатель, — мы подымемся наверх, чтобы отпраздновать это событие на торжественном обеде. Вы, отец, обязаны присоединиться к нам до того, как мы проводим вас на совещание совета в Хельсинки.

— Сочту за честь, — ответил отец настоятель.

Уилер взял в руки блокнот Петропулоса.

— А я присоединюсь к вам чуточку позднее. Позвоню герру Хеннигу в Майнц. Необходимо приостановить работы по сшивке. Необходимо внести правильный перевод, исправить весь набор и перепечатать все издания.

— Да, да, это необходимо сделать немедленно, — согласился с ним доктор Дейчхардт. — Передайте Хеннигу, что мы уже не можем откладывать. Мы конечно же оплатим все необходимые расходы и за дополнительное рабочее время.

Когда они начали покидать хранилище, Ренделл со своей группой расступились, чтобы дать пройти настоятелю и издателям. Проходя мимо Ренделла грек на минутку задержался.

— Теперь вы понимаете, мистер Ренделл, что я имел в иду, когда вы показывали мне фотокопию папируса в Симопетре. Фотографии не столь четкие. Взять хотя бы один аспект: в ней нет измерения глубины, поэтому на ней не отражаются все знаки, отпечатавшиеся в папирусе. Очень часто, особенно же для такого типа вроде меня, который живет среди всех этих древних документов, оригинал может дать такое, чего не объяснит никакая самая замечательная фотография.

— Да, я очень рад, что вы смогли сами увидеть оригинал, отче, — ответил Ренделл. — Вы и вправду помогли разрешить очень серьезную проблему.

Отец настоятель улыбнулся.

— Вы разделяете эту честь со мной.

После этого отец настоятель удалился с издателями, за которыми последовали Собрье и Риккарди. Ренделл же остался в хранилище вместе с обескураженным доктором Джеффрисом, блаженствующим доктором Найтом и суетящимся Гроатом.

— Секундочку, мистер Гроат, — позвал его доктор Джеффрис. — Прежде чем вы уберете папирус, позвольте мне еще раз глянуть на этот запутанный фрагмент.

Доктор Джеффрис прошаркал к листу папируса, зажатому между двумя стеклами, а Ренделл с Найтом направились за ним.

Доктор Джеффрис был явно не в своей тарелке. Ответственность наблюдения за работой переводчиков, равно как и за окончательный перевод, как понимал Ренделл, полностью возлагалась на пожилого английского ученого. Пропуск подобной ошибки был серьезным ударом по эго Джеффриса. Сейчас это было особенно заметно, когда он взлохмачивал трясущимися пальцами свои тонкие седые волосы, когда потирал свой нос, из-за чего тот сделался совершенно красным. Джеффрис надел на нос пенсне и склонился над папирусом.

Ренделл, который до сих пор сам не видел доставившего столько волнений оригинала, также склонился над столом. Папирус представлял собой лист древней коричневой бумаги довольно крупных размеров, весь сморщенный, хрупкий, изъеденный временем, с отслаивающимися краями. В листе имелись две неровные дыры, через которые могла бы проплыть золотая рыбка. Наиболее удивительной была четкость арамейского письма. Невооруженным и неопытным глазом Ренделл мог охватить всю часть плотно заполненных буквами колонок.

— Хмм… хмм… не понимаю… — бормотал доктор Джеффрис. — Не пойму, как я мог не правильно прочитать это предложение. Сейчас, когда я гляжу на него, оно выглядит таким определенным, ясным, его можно перевести только так, как это сделал отец настоятель. Понятное дело, имеется пара пятен, но, тем не менее, я должен был прочесть все эти слова правильно. — Он печально покачал головой. — Всему виной, должно быть, мои годы. Мои годы и мои глаза…

— Так это вы переводили данный фрагмент? — спросил Ренделл.

— Да, — вздохнул доктор Джеффрис.

— Но ведь в вашей группе было еще четыре переводчика, которые проверяли перевод после вас. Выходит, они тоже прочитали не правильно.

— Ммм… правда. Тем не менее, ошибка…

— Ошибка, — с кривой усмешкой сказал доктор Найт, — заключается в том, что коллеги, работающие с таким выдающимся ученым как доктор Джеффрис, слишком полагаются на него. Если он предлагает им какое-то мнение, оно становится обязательным к исполнению, поэтому менее знаменитые исследователи просто опасаются противоречить или перепроверить это мнение. Я говорю это только лишь из глубочайшего уважения к учености доктора Джеффриса.

Пожилой ученый фыркнул.

— Ученость требует внимательного глаза. А мои глаза мне уже отказывают. Я уже не могу браться за подобного рода проекты. И действительно, — тут он повернулся к своему молодому протеже, — пришло время для людей помоложе, с более острыми глазами, с более цепким умом. Флориан, довольно скоро мне прийдется освободить свой пост в Оксфорде. Мне прийдется переехать в Женеву, где на меня возложат другие обязанности, совершенно иного толка. Когда я подам в отставку, меня обязательно спросят, кого бы я рекомендовал на свое место. И я все еще помню свои обещания вам, Флориан. Опять же, я просто не могу вспомнить никого иного, столь квалифицированного.

Доктор Найт склонил голову.

— Единственное, чего я желаю, это сохранить ваше доброе мнение обо мне, доктор Джеффрис. Сегодня у нас благоприятный день. — Он указал на папирус. — Самое главное — это чудо и знамения нашего открытия. Как уже говорил отец настоятель, оно изменит путь всего Христианства.

Ренделл и сам указал на лист.

— Доктор Джеффрис, скажите, это те самые строки, которые переводил отец настоятель?

— Строки, доставившие нам столько неприятностей? Да, они самые.

Ренделл передвинул свою голову на несколько дюймов над папирусом, стараясь рассмотреть малюсенькие значки.

— Удивительно, — произнес он вслух. — Они гораздо более выразительные, их гораздо легче различить, чем на фотографии, сделанной с этого же листа. — Он поднял голову. — Как может такое быть? Мне казалось, будто фотография в инфракрасных лучах восстанавливает старинные надписи, которые невозможно прочитать обычным путем, делая их более читабельными, чем в оригинале. Разве это не так?

— Боюсь обобщать. — Доктор Джеффрис уже не интересовался данным вопросом.

— Мне кажется, что об этом мне рассказывал Эдлунд. Но если это верно, тогда фотографии должны быть более четкими и с них гораздо легче читать, чем с оригинала.

— Ради точности, всегда необходимо свериться с оригиналом, — нетерпеливым тоном заметил доктор Джеффрис. — Нет никаких искажений. Ладно, хватит обо всех этих неприятных делах. Давайте подымемся наверх и пообедаем, причем, в моей бочке меда будет хорошая ложка дегтя.

Все трое поднялись лифтом на первый этаж, где Ренделл, решив пропустить праздничный пир, оставил двух оксфордских ученых и направился в свой кабинет. Заходя в секретарскую, он чувствовал себя неуютно при мысли необходимости встречаться с Анжелой до наступления вечера. Но ее стол был пуст, в комнате никого не было, после чего только Ренделл вспомнил, что вчера вечером дал девушке еще одно задание в Библейском обществе.

Радуясь мысли, что какое-то время можно побыть одному — без Анжелы, Уилера и всех остальных — он прошел к себе в кабинет, сбросил пиджак, ослабил галстук, закурил трубку и начал медленно ходить по комнате.

В зале С, в общей столовой, издатели праздновали.

Находясь у себя в кабинете, один, Ренделл вовсе не испытывал настроения для празднования — пока что такого чувства у него не было.

Его мысли были заняты вроде бы мелкими сомнениями, предчувствиями чего-то малоприятного, и ему хотелось получше их все определить. Ганс Богардус навел тень на проект, показав неточность в Евангелии от Иакова, теперь же самый лучший из лучших, прибывший из Греции специалист эту неточность убрал и еще раз заявил, что новая Библия ничем не запятнана и совершенно подлинна. Все это было так. Тем не менее, все, что случилось между этими двумя событиями, продолжало беспокоить Ренделла.

На Горе Афон настоятель не хотел давать оценку спорному папирусу по его фотографии, но в то же самое время он считал, что перевод текста был сделан правильно. Если дело обстояло именно так, указал при этом он, весь этот новообретенный Новый Завет следовало бы подвергнуть сомнению. Теперь, несколькими днями спустя, настоятель изучил тот же самый папирус, уже в оригинале, и сделал заключение, что арамейский текст не был переведен совершенно точно, и, таким вот образом, Новый Завет оказался вне всяких подозрений.

Что же изменило оценку Петропулоса? Новый взгляд на папирус — или — новый папирус, на который ему дали взглянуть?

Самым безумным во всем этом деле было исчезновение папируса номер девять, невероятная пропажа, случившаяся в тот самый момент, когда было жизненно важно увидеть его. Совпадение, так? Хорошо. Тогда вторым безумием стало появление папируса, невероятно счастливая его находка, в самое времечко к приезду греческого настоятеля. Еще одно совпадение, верно?

Ну хорошо, возможно.

Возможно.

Неясности были и в стертых арамейских значках на древнем папирусе; даже странно, как маленькая черточка, сдвинутая на миллиметр туда или сюда, могла решать о разнице между безбожной подделкой и божественной истиной. Размещение какого-то маленького крючочка, не замечаемого ранее, а теперь увиденного, восстановило богатства пяти религиозных издателей. Как сильно будущее и доходы людей зависит от такой мелочи.

Но более всего Ренделла беспокоили фотографии. Если настоятель не мог различить знаки, образующие слова, по фотографии, насколько же труднее было бы ему различать их на оригинале. Черт побери, все это попросту не имеет смысла, сказал Ренделл сам себе. Он сам был практически уверен в том, что фотографии, сделанные в инфракрасных лучах, переносят на фотокопию то, что не может быть четко видимым в оригинале. Тем не менее, слова на фотографии были намного сильнее размытыми и затертыми, чем на оригинале, который он только что видел.

Нет, все это не имеет смысла. Или же, возможно, имеет слишком много смысла.

Ренделл остановился перед собственным шкафом-сейфом. Он открыл его ключом, опустил защитную решетку и вытащил ящик, куда в последний раз, после настояний Уилера, положил фотографию папируса номер девять.

Папка из манилы, содержащая сделанные Эдлундом фотографии находки профессора Монти — единственный имеющийся во всем здании набор — лежала спереди. Ренделл взял первую же фотографию и вытащил ее из папки. Это был снимок не папируса номер девять, но номера первого. Обескураженный — ему казалось, что ложа снимок папируса номер девять на место, он клал его сверху — Ренделл просмотрел всю пачку фотографий. Оказалось, что фотокопия папируса номер девять была последней, в самом конце комплекта.

Ренделл решил, что пока что никаких поводов для подозрений не имеется. Ложа фотографию в последний раз, он не слишком обращал внимания, на какое место ее кладет. Вполне возможно, что он просто сунул снимок ко всем остальным.

Он выложил увеличенную, глянцевую фотокопию размерами одиннадцать на четырнадцать дюймов на свой стол, после чего сам уселся на свое вращающееся кресло, чтобы получше изучить ее.

Когда все они были сегодня в хранилище, доктор Джеффрис уже показал, какими были спорные строчки на арамейском языке. Теперь Ренделл высматривал эти строки и нашел их довольно быстро. Его взгляд зацепился за них, как будто те гипнотизировали его самого.

Такие же, как и раньше, но, тем не менее, каким-то образом, и не такие.

Ренделл моргнул. Строки сделались более резкими, более четкими чем те, как ему вспоминалось, которые он видел на Горе Афон. А может так только казалось. Черт возьми, эти строки были такими же четкими, да что там, более четкими, чем на папирусе, который он буквально только что видел в хранилище. Вот если бы вот эту фотографию, что сейчас лежала перед ним, он показал отцу Петропулосу на Афоне, настоятель без труда прочитал бы текст, намного легче, чем расшифровывать оригинал.

Ренделл сбросил фотографию со стола и потер глаза.

Может его глаза изменяют ему? Были ли эти фотографии теми самыми, что и раньше? Или же это был его старый цинизм, тот самый цинизм, который его жена Барбара, его несчастный отец да и он сам всегда ненавидел, то самое саморазрушающее неверие в что-либо ценное, вернулось и вновь раковыми метастазами расползалось по его мыслям? Ренделл попытался оценить свои чувства.

Было ли то самое недоверие, что точило его изнутри, честным желанием узнать правду или же гнилой привычкой отторжения веры?

Была ли у него причина воскрешать подозрения, или же он потакал себе в знакомом, дешевом и ничем необоснованном скептицизме?

Черт подери, имеется только один способ выяснить это.

Ренделл вскочил со своего кресла и поднял фотографию с пола.

Один человек будет знать ответ. Единственный, абсолютно единственный человек, который и сделал все эти фотографии. Оскар Эдлунд, фотограф Воскрешения Два. И как раз Оскара Эдлунда он хотел увидеть прямо сейчас.

* * *

ЧЕРЕЗ ПОЛЧАСА РЕНДЕЛЛ повернулся спиной к такси, которое привезло его к местожительству Эдлунда, представлявшему собой четырехэтажный голландский дом девятнадцатого века неподалеку от набережной, известной как Нассаукаде.

Как было известно Ренделлу, это был дом, арендованный Воскрешением Два в качестве жилого для некоторых участников проекта. Альберт Кремер — редактор издания, Педди О’Нил и Элвин Александер — публицисты, были среди жильцов, занимавших восемь спальных комнат. Эдлунд тоже жил здесь, но тут же находилась и его лаборатория.

Такси, на котором Ренделл прибыл сюда, не смогло высадить его прямо перед зданием. Паркинг перед домом был занят официально выглядящим красным седаном с сидевшим за рулем водителем в незнакомой униформе. Подходя к дому, Ренделл изучал красный автомобиль, пытаясь понять, что означает изукрашенный крест на двери. Над крестом были слова: Heldhaftig, Vasteraden, Barmhartig.

Казалось, водитель прочитал в мыслях Ренделла, поэтому, когда тот подошел поближе, он выглянул из окна и добродушно спросил:

— Вы американец? Эти слова здесь значат: Героические, Решительные, Несущие Помощь. Это девиз амстердамских пожарных. А эта машина комманданта — командира пожарной бригады.

— Спасибо, — поблагодарил его Ренделл и тут же задумался над тем, что делает здесь командир пожарников.

Ренделл как раз подошел к главному входу к дому, как дверь распахнулась, и Оскар Эдлунд — его прыщавое лицо выглядело более меланхоличным, чем обычно — появился вместе с плотно сложенным офицером, явно коммандантом, на котором была фуражка с высокой тульей и красным щитом посредине, а также темно-синяя униформа с золочеными пуговицами, на рукавах которой было четыре золотые полосы.

Даже будучи поглощен разговором, Эдлунд увидал Ренделла и поднял палец, давая понять, чтобы тот минутку подождал. Ренделл ожидал, все еще рассуждая в мыслях, но тут Эдлунд наконец-то обменялся рукопожатием с пожарным, который быстро покинул недавнего собеседника. Проходя мимо Ренделла, офицер вежливо кивнул, сел в свой автомобиль, и уже через несколько секунд его не было.

Все еще заинтригованный, Ренделл направился к дому и на пол-пути встретился с фотографом-шведом.

— Мне, наверное, вначале следовало бы позвонить, чтобы узнать, не заняты ли вы, — извиняющимся тоном сказал Ренделл. После этого он указал жестом на удаляющуюся красную машину. — Что случилось?

Эдлунд провел пальцами по своей рыжей шевелюре.

— Неприятности, ничего кроме неприятностей, — несчастным тоном сообщил он. — Вы уж извините, если я кажусь рассеянным. Джентльмен, которого вы видели со мной, это командир над всеми амстердамскими пожарниками. Он приезжал, чтобы дать мне отчет. Его onderbrandmeester…

— Его кто?

— Его заместитель и несколько помощников были здесь еще до рассвета, проводя инспекцию. — Он недоуменно глянул на Ренделла. — Вы не знали? Извините. Вчера вечером тут у нас на задах дома был неожиданный пожар…

— Кто-то пострадал?

— Да нет, ничего подобного. К счастью, когда пожар начался, в доме никого не было. Все были в «Красе» на специально созванном вечернем совещании.

— Специальное вечернее совещание? По какому вопросу?

— Вообще-то, его созвали издатели, но их представляли только доктор Дейчхардт и мисс Данн. Говорили нам о необходимости работать побыстрее. Ничего серьезного, пустая болтовня.

— И когда вас не было, начался пожар?

— Да, — мрачно ответил Эдлунд. — Сосед заметил дым и позвонил в центральную пожарную часть на Ниуве Ахтерграхт. Пожарные машины приехали буквально через пару минут. К тому времени как Педди, Элвин и я вернулись, огонь уже потушили, но я не мог лечь еще несколько часов, пока брандмейстер со своими людьми пытались найти источник возгорания.

Ренделл махнул рукой на дом:

— Не похоже, чтобы дом особенно пострадал.

— Огонь фактически был только на месте возгорания. Горела моя лаборатория. Ее загасили еще до того, как огонь успел распространиться. Но пожар нанес серьезный вред моей лаборатории и складу.

— Вы хотите сказать, что сгорела только ваша лаборатория, а больше ничего?

— Где-то так. Разрушена практически половина ее и немного в других помещениях. Давайте я вам покажу.

Они прошли через узкую прихожую, пропитанную кухонными запахами, затем вошли в высокую гостиную с зелеными бархатными кушетками и резным буфетом, где до сих пор не развеялась характерная вонь дыма, после чего попали в изолированную комнату на задах квартиры, где запах чувствовался еще сильнее.

Тяжелая дубовая дверь, разбитая ударами топоров, с поврежденным наборным замком, похожим на замок в хранилище отеля “Краснапольский”, была распахнута настежь. С внутренней стороны дерево почернело и потрескалось.

— Моя лаборатория и склад, а точнее, то что от них осталось, — сказал Эдлунд. — Особо много вы и не увидите, пока не починят электричество. Красный фонарь сейчас не работает. Но эта часть комнаты как раз предназначена для проявки снимков, их подвешивания и сушки. Вон там, у стенки, стол, на котором я вынимаю пленку. Вот эти бачки предназначены… Впрочем, вам это неинтересно. Но вы видите? Вся правая стена и оборудование обуглились. Передняя стенка практически сгорела. Занавеска, отделявшая эту часть комнаты от соседних помещений, сгорела полностью. Вы сможете пройти за мной?

Эдлунд прошел в вонючую лабораторию мимо машины с ножной педалью, теперь гротескно расплавившейся в огне, а потом в следующее помещение, где остатки камер, осветительных приборов и шкафа лишь дополняли образ полнейшего разрушения.

Эдлунд беспомощно оглядывал свою вторую комнату.

— Говорят, что все началось здесь. Ужасная разруха. Как это все получилось? Мне придется работать двадцать четыре часа в сутки, чтобы восстановить потери.

— А отчего начался пожар? — спросил Ренделл.

— Поначалу брандмейстер настаивал, что это был акт вандализма. Я показал ему, что такое просто невозможно. Эта лаборатория — а точнее, оба помещения — были специально разработаны в перестроенной части этого старого дома, чтобы обеспечить максимальную безопасность. Вы же видите, вломиться сюда невозможно — вентиляционные шахты слишком узкие — разве что только через тяжелую, несгораемую дубовую дверь. Вы же видели ее. Пожарникам пришлось взломать дверь, чтобы попасть сюда со своими шлангами. Так что никакие вандалы сюда не проникали. Никакие хулиганы не смогли бы вскрыть наборный замок.

— А сколько человек знали комбинацию?

— Ну я знал, естественно, — ответил Эдлунд. — Больше никто этими помещениями не пользовался. — Он подумал. — Ну, я полагаю, кое-кто в Воскрешении Два комбинацию знал, ведь кто-то оборудовал эту лабораторию для меня. Думаю, что комбинацию знал инспектор Хелдеринг. Возможно, что доктор Дейчхардт и другие издатели. Понятия не имею. В конце концов, мне удалось убедить пожарника, что никакие вандалы тут не замешаны. Они никак не могли проникнуть вовнутрь.

— А что, если вандалам облегчил доступ некто из Воскрешения Два?

Эдлунд быстро глянул на Ренделла.

— Я размышлял и над этим. Только тут нет никакой логики. Зачем кому-либо из нашего проекта желать уничтожить мою работу?

— Действительно, зачем кому-то желать этого? — повторил Ренделл наполовину сам себе.

— Потому-то пожарники и начали свою проверку, и вот только сейчас, когда вы прибыли, их командир отчитывался передо мной. Хотя его отчет и не совсем убедительный и полный, начальник считает, что пожар начался из-за короткого замыкания в электропроводке. — Эдлунд зажал нос. — Ну здесь и вонь! Давайте выйдем отсюда.

Они покинули сгоревшую лабораторию и прошли по коридору мимо разбитой дубовой двери. Озабоченный всем случившимся фотограф предложил Ренделлу сигарету, когда же тот отказался, Эдлунд закурил сам.

— Прошу прощения за то, что морочу вам голову своими неприятностями, — сказал он, — тем более сейчас, когда вы были так добры и впервые пришли сюда. Плохой я хозяин. Ведь вы пришли ко мне с каким-то делом, Стив?

— С небольшим. Всего один маленький вопрос. — Ренделл указал на принесенную с собой папку из манилы. — Я хотел взглянуть на негатив одной фотографии, которую вы сделали для меня — негатив снимка папируса номер девять.

Эдлунд отреагировал на это с полнейшим смятением.

— Но как раз это и есть часть моих потерь. Вы же видели внутреннюю нишу с машиной и картотекой. Весь мой набор негативов, все до единого — все они ушли с дымом вместе с остальным. Негативы превратились в пепел. Так что, сами понимаете, ничем не могу вам помочь. Но не воспринимайте все так серьезно. Я уже устроил так, что сделаю новые фотографии папирусов и пергамента завтра в хранилище. Через день я буду иметь новые негативы и смогу показать вам любой, какой вы только захотите увидеть. Для вас тут никаких потерь. Вам нечего беспокоиться.

— Об этом я как раз и не беспокоюсь, — очень осторожно сказал Ренделл. — У меня имеется полный набор фотографий, сделанных с ваших же негативов. Мне же хотелось сравнить имеющийся у меня здесь отпечаток папируса номер девять с его оригинальным негативом — только чтобы увидеть, все ли с негатива перенесено на снимок.

Эдлунд потерял терпение.

— Так это же естественно, все, что было на негативе, имеется и на вашей фотографии. Почему должно быть как-то по-другому? Я сам проявляю пленки и печатаю снимки. Все это я делаю с огромной тщательностью…

— Оскар, вы меня неверно поняли, — быстро перебил его Ренделл. — Я вовсе не сомневаюсь в вашей работе. Тут такое, как бы объяснить… Просматривая весь набор снимков, прежде чем решить, как использовать их в нашей рекламной кампании, мы обнаружили, что один из них, всего один, похоже, не обладает тем качеством — ну, ясностью, точностью — по сравнению с остальными.

— Какой это? Номер девять? Такого не может быть. Они все совершенно одинаковые, все того самого качества, изготовлены одинаковым образом. Эта фотография, она с вами? Дайте мне посмотреть.

Ренделл вынул глянцевый снимок размерами одиннадцать на четырнадцать дюймов из конверта и вручил его Эдлунду.

— Вот он.

Швед взял фотографию и очень быстро осмотрел ее.

— С ней все в порядке, — заявил он. — Точно такого же качества, как и все остальные. Здесь все четко видно. Вы уж извините, Стив, но в ней нет никаких различий по сравнению с фотографиями, которые я делал.

— Вы же воспользовались техникой инфракрасной съемки, когда их делали, правда?

— Обязательно.

— Скажите, а зачем инфракрасная съемка?

— Я думал, вы об этом знаете. Когда вам нужно сфотографировать какой-то объект, который, хотя бы частично, но нечитабелен, вы снимаете его в инфракрасных лучах. Обычными методами нельзя выявить то, что невозможно четко увидеть. А вот инфракрасные лучи помогают это сделать. Папирус отражает падающие на него инфракрасные лучи и становится… ну… что ли, более освещенным, более четким.

— И именно так вы делали фотографию, которую сейчас держите? — сомневался Ренделл. — И вообще, делали ли вы сами этот снимок? Оскар, гляньте на него еще раз. Вы можете поручиться за то, что сами снимали его?

Вместо того, чтобы посмотреть на снимок, Эдлунд уставился на Ренделла.

— О чем вы говорите, Стив? Естественно, это я делал этот снимок. Кому еще могли позволить это сделать? Я единственный фотограф проекта Воскрешение Два, единственный, кто прошел все проверки, единственный, кого наняли делать наилучшие снимки для вашего отдела. Я сам отснял все фотографии и потом их все отпечатал. Что вообще заставляет вас подумать, будто это не я делал этот снимок?

— Только лишь потому, что он выглядит непохожим на все остальные. У него другое качество и — я бы сказал — стиль.

— Качество? Стиль? Никак не пойму, к чему вы ведете.

С легким раздражением он снова глянул на снимок, поворачивая в руках так, чтобы получше рассмотреть в полутьме коридора. На сей раз он изучал его более внимательно.

— Оскар, особое внимание обратите на строках четыре и пять в первой колонке, — настаивал Ренделл.

— Так, все в порядке. Читаются великолепно. Все очень разборчиво.

— К этому я и веду, — сказал Ренделл. Он размышлял над тем, стоит ли раскрывать перед Эдлундом свои истинные сомнения; в первый раз, когда он вместе с настоятелем Петропулосом изучал эти строки, те были не совсем четкими, как должно было выглядеть и на самом папирусе, и вот сейчас, каким-то чудом, они сделались прекрасно различимыми, как на фотоснимке, так и на оригинальном папирусе. Ренделл решил пока что не распространяться об этом, скорее уж притвориться, будто он видел папирус ранее.

— Оскар, когда я видел папирус в первый раз, эти строчки были среди самых трудных для прочтения, практически неразличимые. В арамейских буквах совсем невозможно было увидеть все эти закорючки или хвостики. А здесь, на фотографии, они различаются очень четко. Для меня это загадка.

— Для вас это загадка, а для фотографа здесь все ясно. Когда мне дают нечто вроде фрагмента папируса с двумя-тремя затертыми, размытыми или грязными зонами, я применяю то, что называется техникой маски, чтобы усилить контраст. Если я использую большее время экспозиции, чтобы выявить все тонкие или размытые значки текста, тогда имеется опасность переэкспонировать всю страницу. Поэтому, во время копирования, я перекрываю поток света для некоторых участков. Я закрываю определенные части папируса, для которых требуется, может, треть выдержки, нужной для потемневших или размытых участков. И от с помощью этой техники маскирования я могу получать довольно-таки однородный, хорошо читаемый негатив или отпечаток. Таково техническое объяснение тому, что если на оригинале папируса вам встречаются плохо разборчивые места, то на фотографии все видно четко. Давайте покажу.

Он придвинул отпечаток поближе к Ренделлу.

— Вот здесь как раз можно видеть, как моя техника маскирования и выявила все значки арамейского текста в четвертой и пятой строке, сделав их более четкими. Вспоминаю, что на этом папирусе было еще одно место, такое же почерневшее и едва различимое, пока я… — Тут его голос сорвался, а сам Эдлунд, указал на нижнюю часть колонки с арамейским текстом. — Странно, — пробормотал он.

— Что здесь странного, Оскар? — спросил его Ренделл.

— Вот эта нижняя часть. Здесь снимок переэкспонирован. Чуточку, но все-таки. Эта часть не маскировалась или же… маскировалась, но плохо. Для того, чтобы убрать поток света, подносят лист картона, но здесь… здесь это провели очень плохо, совсем не так, как это делаю я. А я уверен — во всяком случае, ранее был уверен — что сбалансировал выдержку и выровнял освещенность по всему листу. Я же уверен, что делал это. Я видел эти снимки сотни раз и всегда был удовлетворен результатом. А вот здесь появилась переэкспонированная часть. То есть, я хочу сказать, что невооруженный глаз, неопытный зритель, наверное, ничего и не заметит. Но только не для моего глаза. И я никак не могу это объяснить.

Ренделл осторожно забрал фотографию.

— Но, может быть, это не вы делали данный снимок, Оскар?

— Я делал его, потому что делал их все, — упрямо настаивал тот. — И, тем не менее, эта паршивая работа на мою не похожа. Странно, что такое случилось.

— Согласен, — в слово ему сказал Ренделл. — За последнее время в проекте произошло много странного.

Ему хотелось добавить, что странностью было и то, что несколько размытых для глаза строчек на Горе Афон внезапно сделались более четкими здесь, в Амстердаме. Странным было и то, что определенный папирус исчез в тот самый день, когда ему захотелось увидеть его, чтобы совершенно необъяснимо возникнуть на следующий день. Странным было и то, как негатив, который он желал сравнить с имеющейся у него фотографией, якобы, с которого этот снимок был сделан, был уничтожен огнем парой часов назад. Имелась еще одна странность, что техника маскирования Эдлунда была применена им самим совершенно непрофессионально только лишь на одном снимке, тот самом снимке папируса номер девять.

Для Ренделла все эти сомнения и странности оставались вопросами, на которые удовлетворительных ответов не находилось. И, понятное дело, без столь важного негатива, со своей незыблемой уверенностью в том, что он является единственным и неповторимым фотографом проекта, Эдлунд никаких ответов на эти вопросы дать не мог.

Ренделл подозревал, что если не будет кого-либо, где-либо, способного поддержать его сомнения или же вообще навсегда отбросить их, ему придется посвятить себя Воскрешению Два только лишь со слепой верой. Но он понимал, что это сложно, практически невозможно, обрести слепую веру, имея глаза открытыми. Вот только, на что открытыми?

Эта мгновенная мысль буквально поразила его, и тут его глаза открылись на возможное решение проблем, которое он совершенно проглядел, самое очевидное из всех решений.

— Оскар, вы не против, если я воспользуюсь вашим телефоном?

— Он у вас за спиной, висит на стене. Так что валяйте. А теперь, если вы разрешите, я пойду и займусь уборкой.

Ренделл поблагодарил фотографа, подождал, пока тот не выйдет, и набрал номер Воскрешения Два.

Телефонистке на коммутаторе он сообщил, что желает переговорить с отцом настоятелем Петропулосом. Через мгновение его соединили с секретарем доктора Дейчхардта.

— Это Стивен Ренделл. Настоятель Петропулос все еще у вас?

— Да, господин Ренделл. Он только вернулся с ланча, который в его честь устроили издатели. Сейчас он совещается с ними в кабинете доктора Дейчхардта.

— А вы бы не могли звякнуть туда? Мне бы хотелось переговорить с ним.

— Прошу прощения, мистер Ренделл, но мне дали инструкции, чтобы не было никаких телефонных звонков.

— Погодите, никто на вас не будет сердиться. Издатели знают, что это я пригласил настоятеля сюда. Так что, можете устроить им перерыв. Это крайне важно.

— Не могу, мистер Ренделл. Доктор Дейчхардт предупредил очень строго, чтобы им не мешали.

Тогда Ренделл испробовал другую тактику.

— Ну ладно, как долго настоятель еще будет там?

— Доктор Дейчхардт проводит настоятеля в аэропорт через сорок пять минут.

— Прекрасно. Тогда я приеду через полчаса. Вы сможете передать отцу настоятелю сообщение, когда он будет выходить?

— Да, конечно.

— Скажите ему… — Ренделл тщательно подбирал слова в уме, после чего медленно продиктовал их в трубку:

— Скажите ему, что Стивен Ренделл желает ненадолго встретиться с ним перед тем, как отец настоятель уедет в Шипхол. Передайте, что я был бы весьма благодарен ему, если бы он смог заглянуть ко мне в кабинет. Скажите, я хочу… лично поблагодарить его и пожелать счастливого пути. Можно будет это сделать?

Секретарь пообещала. Удовлетворенный Ренделл повесил трубку и выскочил на улицу, чтобы найти такси.

Через двадцать пять минут он вернулся на первый этаж отеля “Краснапольски”, горя желанием показать отцу настоятелю странную фотографию папируса номер девять.

Он вошел к себе в кабинет, готовясь подождать гостя из Греции здесь, как вдруг понял, что в комнате кто-то есть.

В другом краю кабинета находился Джордж Л. Уилер, причем, Уилер, которого Ренделл никогда не видел. С грубого лица издателя совершенно исчезла улыбочка угодливого коммивояжера. Уилер был разъярен. Его огромная туша нависла над Ренделлом.

— Где, черт подери, вы были? — рявкнул он..

Удивленный неожиданной агрессивностью своего работодателя, Ренделл замялся.

— Ну… я хотел подобрать кое-какие фотографии для рекламной кампании и…

— Только не надо впаривать мне эту чушь, — заявил на это Уилер. — Я знаю, где вы были. Вы были у Эдлунда. Именно там.

— Правильно. У него был пожар в лаборатории, и мы…

— Я знаю все про этот хренов пожар. Мне только хотелось знать, какого черта вы вынюхивали там. Вы были там вовсе не по причине ваших долбаных рекламных снимков. Вы были там, потому что до сих пор занимаетесь херней с этим вашим папирусом номер девять.

— У меня появились дополнительные сомнения, и мне хотелось кое-что проверить…

— С Эдлундом. Когда же тот не смог вам помочь, вы решили побеспокоить настоятеля, — сердито заявил Уилер. — Так вот, я пришел сюда сказать, что вы не увидите монаха ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо. Он выехал в аэропорт десять минут назад. И если у вас хоть на мгновение появится шальная идея еще раз связаться с ним, в Хельсинки или на Горе Афон, неважно, забудьте о ней. Его предупредили ни с кем не контактировать, ни с кем не говорить, включая и наш собственный персонал, о чем-либо, связанном с Евангелием от Иакова. И он совершенно чистосердечно с этим согласился. Он тоже желает предохранить Божье Дело от кого угодно, что изнутри, что снаружи, кто желает доставлять одни только неприятности.

— Погодите, Джордж. Я вовсе не доставляю неприятностей. Мне только нужно быть вдвойне уверенным, что поддерживаемое нами — подлинно.

— Настоятель удовлетворен подлинностью папируса, мы тоже. Так что же делаете вы?

— Я пытаюсь удовлетворить самого себя. В конце концов, я ведь тоже являюсь частью всей операции…

— Тогда, черт подери, и действуйте соответственно! — Уилер был вне себя от злости. — Действуйте как один из нас, а не как член банды де Фроома. Вы притащили сюда собственного человека для проверки папируса, он его проверил и признал подлинным. Чего вы еще хотите?

Ренделл не отвечал.

Туша Уилера сделала шаг вперед.

— Зато я скажу, чего хотим мы. Мы хотим заменить вас, вот что, но мы прекрасно понимаем, что это приведет к отсрочке проекта. Потому мы согласились, что если вы займетесь своим делом и не станете совать нос не в свое дело, мы тоже будем с вами. Мы платим вам огромные деньги затем, чтобы представить нашу Библию общественности. Мы не нанимали вас затем, чтобы вы проводили расследование относительно нашей Библии. Она проверялась уже тысячи раз квалифицированными специалистами, знающими, что они делают. Опять же, мы не нанимали вас еще и на роль Адвоката Дьявола. С нас достаточно одного де Фроома, чтобы теперь еще и вы предоставляли ему помощь и удовольствие. Вы здесь только лишь ради одного. Чтобы продавать нашу Библию. И меня выбрали, чтобы напомнить вам о вашей настоящей работе, и уж будет лучше, если вы займетесь ею — делайте вашу работу и ничего более.

— Я и намереваюсь делать ее, — ровным голосом ответил ему Ренделл.

— Меня не интересуют намерения. Меня интересуют результаты. Нам нужны только результаты. Слушайте меня. Мы знаем, кто пытался уничтожить лабораторию Эдлунда. Мы знаем, что это был один из хулиганов де Фроома…

— Де Фроома? Как мог он сам или кто-либо из его людей туда попасть?

— Неважно — как. Не забывайте о том — кто. Это был де Фроом, в этом мы даем свое слово. Так что теперь у нас нет никаких шансов на переговоры с этой радикальной сволочью. Он безрассуден и готов на все. И мы решили нанести ему последний, решающий удар. Мы готовим его прямо сейчас. Мы еще раз переносим наш день объявления. Мы собираемся сделать это в пятницу, пятого июля. Только что я целый час разговаривал с вашими людьми. Мы уже передоговорились относительно королевского дворца и трансляции по Интелсат. Сейчас мы рассылаем письма и телеграммы, приглашения журналистам. Мы вплотную занялись предварительными сообщениями, чтобы пресса могла настроить публику на то, чтобы через восемь дней она ожидала крупного события. Мы приказали Хеннигу передать вашим людям Библии без переплетов сразу же, как только те будут готовы. Мы хотим, чтобы рекламная команда — и это относится к вам тоже — работала день и ночь, вплоть до самого дня объявления. Нам нужно, чтобы все рекламные материалы были готовы к тому моменту, когда мы отправимся в королевский дворец, чтобы рассказать всему миру про нашу Библию. Вы слышите меня, Стив? С этой минуты ничто уже не должно помешать вашей работе над этим.

— О’кей, Джордж.

Уилер направился к выходу, толкнул дверь, повернулся.

— Что бы вы не искали, Стив, даю вам слово, этого вы не найдете. Потому что его просто не существует. Так что, хватит охотится на призраков и доверьтесь нам.

После этого он ушел.

А Ренделл остался со своими вопросами и без каких-либо ответов. Совершенно неожиданно он вспомнил, что осталось еще кое-что. Еще один призрак.

Еще один. Последний, у которого могут быть ответы.

Впервые за последнее время он захотел встретиться с Анжелой Монти.

* * *

РЕНДЕЛЛ РАБОТАЛ ДОПОЗДНА СО СВОИМИ людьми, так что только в десять часов вечера он смог уйти, чтобы устроить долго оттягиваемую встречу с Анжелой.

Чем сильнее он желал этого воссоединения с нею, тем больше он его боялся. С того времени, как он узнал в Париже, как обманула его Анжела, с поездки на Гору Афон, в течение которой он внутренне ненавидел эту девушку, столько всего произошло, что злость постепенно уходила. Тем не менее, остатки недоверия отравляли Ренделлу душу. Если бы у него был выбор, он продолжал бы оттягивать их свидание и неизбежный момент истины. Но Ренделл знал, что выбора у него нет — он просто обязан увидеть Анжелу. Слишком многое было поставлено на карту.

Когда Ренделл робко постучал в дверь номера 105 в гостинице “Виктория”, он был настроен на то, чтобы вести себя с Анжелой холодно, бесстрастно, по-деловому. Но когда дверь открылась, показав ее, эти развевающиеся темные волосы, обольстительные зеленые глаза, сладострастное тело, подчеркнутое белоснежным неглиже, он почти что забыл о своем намерении. Он с радостью ответил на объятия Анжелы, вдыхая запах ее духов, чувствуя прикосновение ее пышной груди, теплоту ее плоти. Тем не менее, он попытался взять себя в руки. Скользнув губами по ее щеке, Ренделл оторвался от девушки и прошел в ее комфортабельный номер.

После этого были какие-то необязательные слова: отчет о порученных ей исследованиях, сожаления о его выросшей загруженности по причине переноса срока; Анжела смешала двойной шотландский виски с водой для него, а себе налила коньяку. Ренделл никак не мог перейти прямо к J’Accuse <Допрос, расследование (франц.)>, и каждая уходящая секунда затрудняла начало атаки на честность Анжелы, равно как и то, что за ней должно было последовать.

Но он пытался перевести их болтовню на дело. Ренделл испытывал затруднения. Здесь все нужно было провести одним ударом. Фотографии. Необходимо поднять проблему фотографий. Для рекламной кампании нужно было множество самых различных фотографий. Ренделл считал, что с этим заданием справится Эдлунд. К несчастью, Эдлунд этого сделать не мог. Ренделл рассказал Анжеле про пожар в фотолаборатории. Анжела посочувствовала несчастью. После этого Ренделл напомнил ей о их первой встрече в Милане, когда она рассказывала о целой коллекции имеющихся у нее снимков, фотографий, сделанных ею самой и ее отцом во время раскопок в Остиа Антика..

— Эти фотографии с тобой? — спросил он у Анжелы. — Более всего мне хотелось бы увидеть любые фотографии, которые твой отец сделал с папирусов Иакова, когда он их только нашел, но еще лучше, увеличенные снимки уже обработанных папирусов.

Ну конечно же, она взяла их с собой в Амстердам, целую кучу самых разных фотографий. Анжела подошла к шкафу и вытащила из него картонный ящик, открыла его и высыпала снимки на зеленый ковер прямо в центре комнаты.

Спустя полчаса, они все еще сидели на ковре: Ренделл без пиджака, скрестив ноги, осматривая каждый поданный ею снимок.

Все эти визуальные доказательства раскопок показались Ренделлу весьма интересными. Среди всего прочего они дали возможность ему впервые увидеть профессора Монти, маленького, полненького пожилого человека с добрым, ангельским личиком учителя-органиста. Здесь же были итальянские рабочие в траншеях, покрытые потом и пылью под жарким солнцем. Было несколько фотографий самой Анжелы и ее старшей сестры, Кларетты, более высокой, более худощавой и не такой красивой, в поле с отцом после триумфа находки. Имелись снимки с профессором Монти, представляющим свои находки, только арамейский текст на папирусах был совершенно неразличим из-за большого расстояния. Здесь имелось все, кроме того, о чем Ренделл думал.

Он закончил рассматривать последнюю пачку снимков и поднял голову.

— Прекрасно, Анжела. Многие из них будут очень полезны для нашей рекламной кампании. Я возьму их на выходные, просмотрю, и самые качественные мы размножим.

Анжела не отводила глаз от Ренделла.

— Что-то в твоем голосе не чувствуется энтузиазма.

— Да нет, они хороши. Но я надеялся — ну, я очень надеялся на то, что среди этих фотографий будут и увеличенные снимки папирусов.

— Если я правильно помню, они были, — сказала Анжела. — Мой отец частенько просиживал часами, изучая снимки. Все это было еще перед тем, как подлинность папирусов была подтверждена, и сами они были переданы итальянским правительством издателям в аренду. Отец даже выучил арамейский, поэтому мог читать папирусы так же хорошо, как будто те были написаны по-итальянски или по-немецки. Практически говоря, он заучил их на память, каждый фрагмент, каждый значок, чем он страшно гордился и даже любил хвастаться.

— И где же эти увеличенные снимки теперь?

— Не знаю. Я пыталась найти их перед своей поездкой в Амстердам, но не смогла отыскать ни одного. Я даже спрашивала у отца, но он же типичный рассеянный профессор. Он просто не помнил, что могло с ними случиться. Думаю, что его это и не беспокоило. Ведь он уже сфотографировал их все в памяти. Но мне кажется, что он, скорее всего, передал снимки в министерство, а уже те переправили их доктору Дейчхардту. — В голосе Анжелы прозвучала надежда. — Может ты спросишь у Дейчхардта?

— Да, я так и сделаю.

— Тем не менее, насколько мне помнится, у тебя имеется и собственный набор, сделанный мистером Эдлундом.

— У меня он имеется, только… ладно, это уже неважно. Мне просто хотелось увидеть и некоторые другие снимки.

Анжела внимательно поглядела на Ренделла. Тот пытался избегать ее взгляда, деловито собирая разбросанные фотографии и укладывая их назад в ящик.

Покончив со снимками, он понял, что Анжела все еще изучает его.

— Стив, тихо произнесла она, — почему ты меня избегаешь?

— А разве я тебя избегаю?

— Да. Что-то случилось. Когда ты снова будешь любить меня?

Ренделл чувствовал, как одеревянели мышцы его шеи.

— Тогда, когда я вновь буду тебе верить, — ответил он.

— А сейчас ты мне не веришь?

— Нет, — довольно резко сказал он. — Нет, Анжела, я тебе не верю.

Вот. Наконец-то. Ренделл почувствовал облегчение, но вместе с тем и возросший гнев по отношению к этой девушке и, одновременно, правоту этого гнева. Он встретил ее взгляд, приготовившись к ее возражениям. Но Анжела ничего не говорила, не проявляла никаких видимых реакций. Ее прекрасное лицо, если не считать зрачков, оставалось неподвижным.

— Ладно, — сказал он. — Ты сама напросилась. Так что давай уже закончим с этим.

Анжела молча ждала продолжения.

— Я не верю тебе, потому что не могу верить тебе уже ни в чем, — сказал Ренделл. — Ты солгала мне на прошлой неделе. Ты лгала мне и раньше, только тогда это была мелкая ложь, особой важности не имеющая. На сей же раз ложь была крупная, и она может быть крайне важной.

Он ожидал ответа с ее стороны, но его не было. Девушка казалась, скорее, опечаленной, чем возмущенной.

— Ты лгала мне относительно Горы Афон, — продолжил Ренделл. — Ты рассказывала, будто ездила туда с отцом на встречу с Петропулосом. Ты говорила, что отец настоятель изучил папирусы и подтвердил их подлинность, помнишь? Только все это была наглая ложь, Анжела. Я знаю. Потому что я сам отправился на Гору Афон. Тебе известно, что на прошлой неделе я был на Горе Афон?

— Да, Стив, знаю.

Ренделл не стал выяснять, откуда ей это стало известно. Нельзя было сбиваться с выбранного пути.

— Так вот, я был на Горе Афон. А ты там не была. Ни одной женщине, ни одному существу женского пола не разрешено пребывать на полуострове уже более тысячи лет. Женщин изгоняют из того места. Так что ты там никогда не была, равно как и твой отец. И настоятель никогда не видел твоего отца — а также и его папирусов, вплоть до сегодняшнего утра. Не станешь же ты это отрицать?

— Нет, Стив, не могу и не стану. — Она почти что шептала это. — Да, я солгала тебе.

— Тогда, как ты можешь ожидать, что я буду верить тебе… доверять тебе… верить во что-либо, что ты мне еще расскажешь?

Анжела прикрыла глаза, провела по ним пальцами, а потом снова глянула на Ренделла, и в этом взгляде было страдание.

— Стив, я… я даже не знаю, смогу ли когда-нибудь достучаться до тебя. В тебе слишком много от головы, а не от сердца. Только сердце может понять, что иногда ложь может стать самой правдивой вещью, когда кто-то говорит от всего своего сердца. Стив, когда ты звонил мне из Парижа, мое сердце могло слышать какую-то часть тебя, чувствовать какую-то часть тебя, твоей натуры, которая беспокоит меня более всего и которая мне меньше всего нравится.

— И что же это? — агрессивно заявил Ренделл.

— Твой цинизм. Твой иррациональный, оборонительный, направленный на защиту самого себя цинизм. Возможно, что он тебя в чем-то и защищает, Стив, удерживает тебя от неприятностей и забот. Но ведь это еще и анти-жизнь, и она становится между тобой и жизнью, защищая тебя самого от глубокой, истинной любви. Личность без веры любить не может. Я слышала тебя, когда ты разговаривал со мной из Парижа. Я чувствовала, что ты вновь сомневаешься в подлинности открытия моего отца. Я видела, что ты теряешь то небольшое доверие, которого достиг ранее. Ты вновь становился тем самым Стивеном Ренделлом, который не может быть близок со своими родителями, женой, своим ребенком, с кем бы-то ни было. Перед лицом стопроцентных доказательств со стороны самых опытных и уважаемых ученых и исследователей Библии ты вновь пытаешься дискредитировать чудо, открытое моим отцом в Остиа Атика. В Париже, на Горе Афон ты всегда выискивал что угодно, для кого угодно, даже для Сатаны, лишь бы тот был согласен в оправдании твоего собственного цинизма. Что ж, я уже не могла воспрепятствовать и сопротивляться этому. Мне хотелось прекратить это. Не только ради собственного отца, поверь, но ради тебя самого. Поэтому я сказала тебе первое, что пришло мне в голову. Я вспомнила про настоятеля Петропулоса с Горы Афон. Я же печатала все письма, когда мой отец переписывался с ним. Но я ничего не знала про Гору Афон, потому-то так грубо и глупо солгала тебе. Да, я обманывала, я была готова лгать, говоря, что была на Горе Афон, говоря все что угодно, лишь бы отвратить тебя от уничтожения того последнего, что имело значение для твоего же существования. Все было так, будто тобой полностью овладела навязчивая идея сделать то, чего не удалось де Фроому — разрушить Воскрешение Два, дело жизни моего отца, новую добрую надежду для всего человечества и, наконец, наши личные отношения и твою собственную личность. Вот что я хотела предотвратить, Стив. Только мне это, очевидно, не удалось. Под влиянием импульса ты отправился на Афон, а когда отец настоятель не согласился с твоими сомнениями и поддержал нас, ты все равно почувствовал неудовлетворенность. Тебе и этого было мало. Хотя факты подтверждались снова и снова, ты все равно должен был продолжать свое дело. Не знаю, чего ты ищешь в этот раз. Но я же вижу, что эти фотографии тебе совершенно не интересны. Ты выискиваешь чего-то другого — что угодно — нечто, что скажет тебе, что ты прав, оставаясь неверующим, никому и ничему не доверющим. И мне нужно снова обманывать, лишь бы остановить тебя. И я буду обманывать тысячекратно, лишь бы прекратить твое саморазрушение.

Анжеле не хватало дыхания. Она выглядела совсем ослабевшей.

Она потянулась к его рукам, без слова ожидая его понимания.

Наконец она вновь заговорила:

— Стив, я люблю тебя. Я сделаю все что угодно, лишь бы ты любил меня… чтобы ты обрел веру, веру в меня и в то, во что верю я сама — в проект. С этой верой ты сможешь познать любовь, не только для меня, но и для себя самого. Возможно ли такое?

Ренделл глянул ей прямо в глаза.

— Такое возможно, — ответил он.

— И как же? Что я могу сделать для этого? Я же сказала, что сделаю все возможное, все, чего ты попросишь.

— Все возможное? — мягко повторил он. — Отлично. Я хочу, чтобы ты завтра взяла меня с собой в Рим.

— В Рим?

— Я хочу встретиться с твоим отцом.

— Моим отцом, — еле слышно повторила Анжела. — Для тебя это так важно?

— Я хочу встретиться с человеком, который открыл Слово. Я хочу показать ему фотографию, задать ему вопрос. Он последний, на самом конце линии. После того, как я встречусь с ним, я остановлюсь. Ведь именно этого ты хочешь, правда? Чтобы я остановился? Чтобы я обрел веру? Теперь все зависит от тебя, Анжела. Все в твоих руках. Ты отвезешь меня к своему отцу?

— И это… и это разрешит все сомнения относительно меня?

— Да.

Он глубоко вздохнула, задержала дыхание и только потом выдохнула.

— Хорошо, Стив. Это… это ошибка, но сделать ее необходимо. Завтра мы полетим в Рим. Ты встретишься с профессором Августо Монти. Ты встретишься с ним лицом к лицу. Возможно, это все и разрешит.