Горлов постепенно приходил в себя. Ему явно нравилось жить в своем старом доме. Он проводил много времени в обществе Маши и Петра, коротая с ними вечера, а иногда уходил навестить старых друзей.

В рождественский вечер я зашел на конюшню Горлова и, невзирая на протесты Петра, который твердил о том, что метель замела все дороги, взял одного из коней.

Сначала я направился в лавки на улице перед «Белым гусем». Снег, словно хлопок, так густо валил с неба, что временами я не видел ничего перед собой на расстоянии двадцати футов. Я не видел города, улиц, домов — только лошадь и падающий с неба снег. Мне казалось, будто я совершенно один в этом холодном мире, и это напомнило мне те времена, когда я еще мальчишкой вот так же мчался на коне в густом тумане, покрывавшем зимние поля Виргинии. Тогда тоже казалось, что весь мир исчез и я остался один.

Я хотел купить подарки для друзей. В Виргинии я утром накануне Рождества выезжал всех лошадей, чтобы дать отцу хоть раз в год выспаться и иметь возможность посидеть рядом с ним у камина. Это и был мой рождественский подарок. Мне так хотелось увидеть его и сказать, что несмотря ни на что я люблю его так же, как и он любит меня. Мы… отец и я… Господи, да что тут скажешь?! Отец, женившись, через год уже овдовел. Я тоже через год после свадьбы был уже вдовцом. За все время, прошедшее после смерти моей жены, мне и в голову не приходило, как похожи наши с отцом судьбы. Существовало единственное различие — мой ребенок умер вместе с моей женой, а его ребенок, то есть я, все-таки остался жив. И, возможно, если бы мой ребенок тогда выжил, я тоже, как отец, предпочитал бы в рождественский вечер сидеть у камина и смотреть на огонь, а не в глаза своему сыну.

Я хотел купить подарки для Горлова, Маши и Петра. А мой подарок, если все будет хорошо, ждет меня на аудиенции у императрицы.

Остановившись у табачной лавки, я стряхнул с плеч снег и, соскочив с коня, вошел внутрь. Там оказалось полно народу. Несколько джентльменов и даже две дамы оживленно беседовали с хозяином и продавщицей, обсуждая свои покупки. Лицо продавщицы показалось мне смутно знакомым, что удивило меня, — ведь до этого дня я ни разу не был в этой лавке. Но потом я припомнил, что несколько раз видел ее в таверне гостиницы «Белый гусь», где она продавала себя наемникам, которые веселились там.

Подивившись тому, что у нее, оказывается, есть вполне приличная работа, я невольно задумался: зачем же она продает свое тело? И вообще, какие же мы все на самом деле? Кто мы в худшем своем проявлении и кто в лучшем?

Без румян, в аккуратном скромном платье она выглядела совсем по-другому, но это была она. Я не назвал бы ее хорошенькой, но было в ней что-то мягкое, домашнее, уютное, и в то же время я сразу понял, что она знает не понаслышке, что такое голод.

— Чем я могу помочь вам? — Она вскинула на меня глаза и побледнела. В отличие от меня она сразу же узнала знакомое лицо.

Я выбрал два кисета с лучшими сортами виргинского табака для Горлова и Петра.

— Давно работаете здесь? — словно между прочим поинтересовался я. — Похоже, вы неплохо разбираетесь в табаке.

— С месяц, — сдержанно ответила она, отсчитывая мне сдачу. — Табак лучше всего продается зимой. Мне нравится запах табачных листьев, поэтому я разбираюсь в табаке.

Я улыбнулся ей и направился к выходу.

— Счастливого Рождества, — сказала она мне вслед. — И да благословит вас Господь.

— И вам того же.

Не знаю почему, но вид этой девушки, работающей в теплом уютном магазине, а не продающей себя пьяным солдатам, поднял мне настроение, и я зашел в следующую лавку, где купил два отличных ножа из шведской стали для Горлова и того же Петра (выбор подарков никогда не был моей сильной стороной). Для Маши я приобрел французские конфеты, для Ларсена бутылку хорошего вина, а для Макфи лучшее бренди, которое было в магазине.

Снег по-прежнему валил не переставая. Спина моего коня уже покрылась толстым слоем снега, но мне нравилось ехать по утопающей в снежной пелене улице, освещенной теплым светом из открытых лавок. В одной из них я увидел ювелирные изделия, и мое внимание привлекла камея из слоновой кости в золотой оправе.

Женщина, читавшая за прилавком какую-то книгу, подняла голову, когда я вошел.

— Могу я взглянуть на вон ту камею на витрине?

— Пожалуйста… вот. У нас есть еще одна такая же, только лица разные, хотя и очень похожи. Я называю их сестрами.

— Сколько за обе?

— Сто рублей.

— Тридцать, — предложил я.

В итоге мы сговорились на сорока. Я вышел на улицу, держа в руках свертки с подарками, и снова зашел в табачную лавку. Продавщица тут же подошла ко мне.

— Что-то забыли, сэр?

Я положил свертки и коробки на прилавок.

— Нет, но я пришел просить вас об одолжении. Я хотел бы купить подарок для друга… э-э… для дамы, но не знаю, что выбрать. Вы не могли бы мне помочь?

Она покосилась на хозяина.

— Для дамы? Боюсь, что не смогу…

— Мне бы очень хотелось узнать ваше мнение. Я купил эти две камеи в лавке напротив. Одну из них я хочу подарить девушке, которая очень дорога моему сердцу, но не могу решить, какую из них выбрать.

— Для дамы… — снова повторила продавщица. — Я бы с удовольствием помогла вам, но не могу — обе эти камеи одинаково прекрасны.

— Да, пожалуй, — согласился я и взял в руки одну из камей, ту самую, которая приглянулась мне первой. — Поэтому я подарю даме вот эту. А другую я дарю вам.

С этими словами я схватил свои свертки и вышел на улицу. Меня самого несколько смутил такой широкий жест, но все равно я был рад, что подарил камею продавщице.

Макфи я не застал, поэтому оставил бренди в его комнате.

Уже совсем стемнело, а снег все падал и падал. Дом князей Мицких сиял освещенными окнами, а открывший мне надушенный француз-дворецкий снисходительно осведомился, что мне угодно.

— Я… я хочу видеть Беатриче.

— Беатриче? — перепросил он, словно впервые слышал это имя.

— Да-да, Беатриче. Служанку княжны.

— Ах да. — Он окинул меня внимательным взглядом, словно я мог оказаться вором. — Проходите в холл и подождите.

Из кухни доносился приглушенный смех и голоса: похоже, слуги уже начали праздновать.

— О, полковник Селкерк, — раздался холодный голос княжны, которая спускалась по лестнице, ведущей на второй этаж.

— Здравствуйте, Наташа, — как можно приветливей произнес я. — Я, собственно говоря, приехал повидаться с Беатриче. Могу я увидеть ее?

— Беатриче? Ну да, конечно, Беатриче. Идите за мной.

Она провела меня по всему дому, что-то напевая себе под нос. Насколько я понял, это была рождественская мелодия, но сейчас она словно подчеркивала, что княжна не желает говорить со мной. Остановившись, наконец, у одной из комнат, княжна толкнула дверь.

— Вот ваша Беатриче, — с каким-то мстительным упоением бросила Наташа и удалилась.

Беатриче стояла на коленях и скребла пол. Увидев меня, она замерла, а потом опустила голову и вернулась к своей работе.

— С Рождеством, — сказал я, опускаясь на колени рядом с ней.

— И вас также, — продолжая скрести пол, ответила она. — Веселого Рождества.

— Я… это… вот, — слова куда-то подевались, и я просто протянул ей коробочку с подарком. — Открой. Пожалуйста.

Она неуверенно сняла обертку и несколько секунд рассматривала бархатный коробок.

— Пожалуйста, — прошептал я. — Надеюсь, тебе понравится.

Она открыла коробок и молча посмотрела на камею.

— Нравится?

Она не ответила.

— Что случилось?

— Просто никак не пойму, почему вы не подарили ее мисс Шеттфилд?

— Беатриче, я…

Она закрыла коробок, сунула его мне в руку и снова взялась за работу.

— Извините, но это подарок для дамы.

— Ты и есть для меня дама.

— Только не для танцев и балов.

— Я… не понимаю…

Она подняла на меня сверкающие от гнева и слез глаза.

— Причесывая княжну, я слышала, как Шарлотта Дюбуа рассказала все подробности вашего романа с мисс Шеттфилд… А потом мне пригрозили отрубить руки, если я буду и дальше так дергать княжну за волосы.

С кухни донесся смех, словно слуги опять подслушивали, и я, понизив голос, сказал:

— У меня нет никакого романа с Анной Шеттфилд.

Но Беатриче снова скребла пол.

— Беатриче…

— Уходите.

Я поднялся и хотел прикоснуться к ней, но она вся сжалась и прошептала:

— Да уйдите же наконец!

Когда я выходил из комнаты, мне показалось, что она плачет.

Оказавшись в седле на заснеженной улице, я в который раз с грустью подивился непостижимой женской душе. Когда я признался Беатриче в любви, она поверила мне всем сердцем. А теперь, услышав разговор двух женщин, вдруг решила, что я лжец и так же любвеобилен, как кобель по весне.

Впрочем, чем ближе я подъезжал к дому Горлова, тем больше склонялся к мысли, что дело здесь не в характере Беатриче. Это беда всех людей. Мы страстно желаем найти истинную веру и настоящую любовь. Мы искренне верим, что это нам непременно удастся. Но с годами надежды все меньше, а сомнений все больше, и, в конце концов, уже не знаешь, что говорит в твоем сердце — вера, любовь или отчаяние. А может, все вместе?

* * *

Горлова дома не оказалось, и, решив, что мне придется провести вечер в одиночестве, я нашел у него в библиотеке несколько английских книг и принес их к себе в комнату. Но чтение не шло мне на ум, и я, присев на кровать, стал задумчиво смотреть на снег, падающий за окном.

Громкий стук двери внизу заставил меня вздрогнуть.

— Поехали! — орал внизу Горлов. — Светлячок! Ты где? Петр! Маша! Давайте поживее, тогда нам достанутся хорошие места!

— Чего разорался? — сухо спросил я сверху, несколько уязвленный тем, что он отсутствовал весь день, навещая друзей.

— Одевайся, лентяй! Сегодня же Рождество! Мы все приглашены к Мартине Ивановне.

После долгих уговоров, насмешек и даже угроз Горлов убедил Машу, что она едет с нами.

Он велел всем одеться потеплее, и вскоре мы ехали в санях по глубокому снегу. Маша сидела рядом с Петром, а мы с Горловым высунулись по обе стороны саней с фонарями, чтобы осветить дорогу.

Петр правил санями, как одержимый — мы несколько раз чуть не вылетели на всем скаку из саней, едва вписываясь в повороты. Маша взвизгивала, Горлов весело матерился, а я, хотя и понимал, что Петр просто куражится (только настоящий мастер может позволить себе подобное лихачество), тоже не мог удержаться от весело-тревожных вскриков.

Мы лихо подкатили к дому портнихи, откуда немедленно выбежал Тихон. Сама Мартина Ивановна стояла в дверях, наблюдая за тем, как сын помогает нам выбираться из саней. Она тепло поздоровалась с Машей и с улыбкой позволила мне поцеловать ей руку, словно говоря: что ж, да, я люблю твоего друга, и теперь ты знаешь это.

Вскоре женщины ушли в кухню (на этом настояла Маша, хотя все уже было готово), а Тихон и Петр пошли на конюшню. Мы с Горловым сидели у пылающей печки.

— Так вот где ты пропадал с тех пор, как мы вернулись из похода?

Он не ответил, прихлебывая чай, которым нас угостили сразу же, едва мы вошли в комнату.

— Что-то долго Тихон с Петром ставят лошадей, — заметил я.

Горлов снова промолчал, проявив неожиданный интерес к узору на чашке.

Дверь отворилась, и в комнату вошла Беатриче в сопровождении Тихона и Петра. Судя по ее виду, она была изумлена не меньше, чем я. Только мои глаза расширились, а ее сузились.

Ужин получился роскошный, хотя Маша была несколько расстроена тем, что ей не надо ничего готовить, а приходится просто сидеть и есть. Тихону даже позволили выпить глоток водки во время ужина, хотя я видел, как в «Белом гусе» он лихо опрокидывал целые кружки эля. Но поскольку его мать этого не знала, Тихон исправно играл свою роль, закашлявшись после рюмки водки.

Беатриче непринужденно беседовала со всеми, кроме меня, хотя время от времени я чувствовал на себе ее взгляд. Но приближалась полночь, и ее взгляды становились все пристальнее, и она уже не так быстро отводила глаза.

За тостами последовали песни, слов которых я не знал. Петр, Маша и Горлов научили меня петь по-русски рождественские колядки. Потом Мартина Ивановна и Маша наперебой рассказывали русские народные сказки — про Деда Мороза и про Снегурочку. Я почти ничего не понял, но Маша прослезилась, и тогда Мартина Ивановна принесла целый ворох роскошных платьев, заставив нас нарядиться, словно лордов и леди. Петр с Машей тут же пустились в пляс у печи, Горлов с Мартиной Ивановной немедленно последовали их примеру. Я встал, подошел к Беатриче и молча протянул ей руку. Она неохотно, но все же подала свою, и мы присоединились к остальным, хотя по-прежнему не проронили ни слова.

Затем дамы заявили, что им нужно удалиться на кухню, чтобы помыть посуду, а мы с Горловым остались сидеть у пылающей печи.

Тихон увалился спать на перину в углу комнаты. Я посмотрел на него, и, наверное, что-то отразилось у меня на лице, потому что Горлов вдруг мягко спросил:

— О чем задумался? О своем ребенке?

Я покачал головой.

— Нет. О своем отце. Знаешь, в последнее Рождество перед моим отъездом из Америки он подарил мне дубовое распятие. Он сам его сделал, мой отец мастер на такие дела. Дуб дерево твердое, и не каждый сможет вырезать из него распятие. Мы раньше никогда не обменивались подарками на Рождество, и вообще он запрещал покупать ему подарки, — все экономил, чтобы я выглядел не хуже других в колледже. Поверь, я чуть не разрыдался от этого неожиданного дара и поэтому оставил распятие дома в залог того, что обязательно вернусь. И вот снова Рождество, а я здесь, среди снегов России, а он, наверное, сидит у огня и держит в руках это самое распятие.

— Не грусти, Светлячок, ты еще не раз сможешь вручить ему подарки, и не только на Рождество, — подбодрил меня Горлов.

— Что за день такой удивительный — Рождество, — задумчиво продолжал я. — И свадьба у меня была на Рождество, и вообще в этот вечер все предаются воспоминаниям, грустят…

— Ничего подобного, — живо возразил Горлов. — Наоборот, в рождественский вечер все веселятся, ведь это же Рождество Христово.

— Рождество нужно праздновать у себя дома, в кругу семьи.

На кухне все три женщины хором запели какую-то песню, и их голоса показались мне ангельскими.

Горлов улыбнулся мне, и я понял его без слов. Уютно пылала печь, за окном валил снег, а женские голоса негромко, но невероятно красиво все тянули незнакомую русскую песню.