Мама звонила раз в неделю, сначала она общалась с Лиз, потом со мной. Жизнь в Нью-Йорке увлекательная, говорила она, но более трудная, чем ей представлялось. Там все дорого. В единственной приличной квартире, которую она смогла найти, был душ с поддоном, окружение было неприятное, школа мерзкая. В Нью-Йорке многие дети ходят в частные школы, но это не для нашего бюджета. У нас с Лиз было право посещать одну из школ для одаренных учеников, объяснила мама, но в этом году уже поздно подавать туда заявление, так что нужно начать учебу в школе Байлера. Дядя Тинсли не возражает, если мы будем жить в «Мэйнфилде», а как только она найдет дешевую квартиру рядом с хорошей школой, то привезет нас в Нью-Йорк и Племя Троих снова будет вместе.

По мне, так это было хорошо. Честно, мама начала действовать мне на нервы. Сейчас начало августа. Если я хотела с кем-нибудь поговорить, то ехала на велосипеде к Уайеттам. Сидела с тетей Эл и Эрлом за кухонным столом, та давала мне стакан ледяного чая и рассказывала о разных вещах, например, о том времени, когда она была девочкой и жила на семейной ферме. В одном году была засуха, и пшеница не проросла, папа заставлял детей выкапывать зернышки, чтобы посадить их на следующий год. Еще она рассказывала истории о моем папе, о том, как он собрал автомобиль из выброшенных на свалку частей, о том, как держал Рут вниз головой над мостом, чтобы та перестала бояться высоты, и о том, что он разрешал тете Эл ездить на мотоцикле, а она случайно прижала ногу к спицам, разодрав обувь в клочья.

Дядя Кларенс был грубияном, я считаю, тетя Эл права: это все из-за его трудной жизни. И мне казалось, будто она – очень выносливый человек: работает в ночную смену, мама называла подобную работу тупой, приходит домой и готовит семье завтрак, а потом, ухватив несколько часов для сна, варит семье обед. Брюзга муж-инвалид, один сын на войне, самый младший сынок не совсем здоров, но она никогда не жалуется. Наоборот, всегда утверждает, что она счастлива, сколько замечательного Иисус даровал ей в жизни, что с такими людьми, как я, она спасается от тоски. Но ее величайшим счастьем являлись дети, и в основном она говорила о них – о Трумане, достойном военном; о Рути, которая провела лето в заботах о сестре тети Эл и собиралась получить хорошую работу в офисе; и о маленьком Эрле. Тетя Эл любила их всех, и они любили ее.

– Наверное, они думают, будто я вешаю луну и разбрасываю звезды, – повторяла она.

Однажды, вскоре после того, как мама сказала мне, что мы должны начать учебный год в Байлере, я поехала к Уайеттам. Тетя Эл сидела в кухне за столом и читала письмо. Письмо было от Рут, сказала она. Сестра тети Эл вылечилась от менингита. Рут надеялась, что через несколько дней будет дома, хочет познакомиться с Лиз и со мной. Тетя Эл открыла коробку из-под туфель и вытащила из нее кипу радиограмм, схваченную резинкой.

– Письма Трумана, – объяснила она. – Он пишет мне каждую неделю.

В одном из недавних писем Труман сообщил, что полюбил вьетнамскую девушку. Хочет жениться на ней, привезти ее в Виргинию. Хорошо бы, чтобы тетя Эл написала ему, что она думает об этом.

– Если он спросил бы меня два года назад, я могла бы сказать, что не знаю, готов ли к этому Байлер, но в наши дни произошли большие перемены. Я сказала ему, чтобы он молился, и если это то, что Господь повелит ему сделать, то я встречу девушку с распростертыми объятьями. – И тетя Эл аккуратно положила пачку радиограмм в коробку из-под туфель, рядом с письмами Рут.

– У меня тоже есть новости, – произнесла я. – Вероятно, мы с Лиз осенью пойдем в школу в Байлере.

– Миленькая моя! – Тетя Эл крепко обняла меня. – Я так рада, что вы останетесь с нами!

– Мама сказала, что жизнь в Нью-Йорке намного сложнее, чем она представляла.

– Естественно, – засмеялась она. – Постоянно все говорят о своих проблемах. В этом году, нравится нам или нет, но мы объединились, интегрировались.

В пятидесятые годы, продолжила она, Верховный суд постановил, что черным детям разрешается посещать школы для белых. Но почти во всех городах Юга черные дети продолжали ходить в свои школы, а белые дети – в свои.

В кухню вошел дядя Кларенс. Стащив соломенную шляпу, он вытер лоб, налил стакан воды и стал пить.

– Всякий волен посещать любую школу, какую хочет, и люди выбирают школу, чтобы быть со своими, – сказал он. – Это правильно. Белые утки держатся с белыми, а дикие утки с дикими. Свобода выбора. Что еще есть в Америке лучшего, чем это?

– Все не так просто, – возразила тетя Эл. – В прошлом году приказали усилить интеграцию во всех школах Юга. Главный инспектор школ закрыл среднюю школу Нельсона, которая пятьдесят лет была школой черных. Начиная с этого года дети оттуда будут ходить в среднюю школу Байлера.

– Это все проделки проклятого Гарварда, – проворчал дядя Кларенс. – Они начали эту войну и велели нашим мальчиком воевать. Потом изменили свое мнение о войне и начали осуждать парней за то, что те служат стране. А теперь эти из Гарварда хотят учить нас, как устраивать наши школы. – Он закашлялся и выплеснул остатки воды в мойку. – Я так разозлился, что лучше пойду, черт возьми, назад к моим помидорам. – Дядя Кларенс поднял шляпу и пробормотал, выходя на улицу: – У уток больше ума, чем у этой задницы Верховного суда.