Дядя Тинсли очень огорчился, когда я рассказала, что меня исключили из школы.

– Это унизительно, – сказал он. – Еще одно унижение семьи Холлидей. – Но как только я объяснила, что заступалась за Лиз, он сказал: – Что ж, полагаю, ты делала то, что считала необходимым. Это скажется на нашем положении в обществе.

Смешно, что вроде бы так и получилось. Когда я в конце ноября вернулась в школу, ученики относились ко мне уже по-другому. Теперь я не была Пеструха. Теперь я была девочка, которая побила Лизу Сондерс. Я предположила, что это было не что иное, как ступенька вверх. Дразнить почти перестали, и несколько человек вели себя со мной дружелюбно. Получалось так, что если прежде они думали, что пойти к полицейскими и обвинить Мэддокса – предательство, все равно что побежать к учителю, когда кто-то напал на тебя, то теперь удары кулака вызывали их уважение.

Дети по-прежнему не давали Лиз спокойно жить, но судья назначил дату заседания, и всем стало понятно, что дело не заглохнет. Вот тогда-то мы и осознали, что нам есть о чем гораздо больше волноваться, нежели чем о длинном носе Лизы Сондерс и ее подружках.

На подъездной дорожке к «Мэйнфилду» и на газоне стали появляться кучи мусора. Мы вставали утром и видели, что повсюду разбросаны использованные памперсы, пустые бутылки из-под колы, банки от спагетти, пластиковые пакеты, смятая бумага и цилиндрики из-под «Принглсов». Все это носило имя Мэддокса.

Однажды, когда мы шли к автобусной остановке, на нашей дороге неизвестно откуда возник его черный автомобиль. За рулем был сам Мэддокс, он сгорбился, нагнувшись вперед, как гонщик. Мэддокс направил машину на нас с Лиз и проехал так близко, что мы отпрыгнули в канаву. Нас обдало горячим воздухом, когда автомобиль пронесся мимо. Я подняла камень и бросила его вслед Мэддоксу, но камень не долетел.

После этого стало казаться, будто Мэддокс курсировал вокруг нас почти каждый день, пытаясь сбить нас с дороги, когда видел, что мы идем домой или едем на велосипедах в город. И когда бы ни выходила из дома, я всегда слышала шум его автомобиля. Я начала набивать карман камнями и, наконец, попала в цель, сделав ему хорошую вмятину, но чаще всего Мэддокс удирал слишком быстро, так что мне не удавалось как следует его ударить.

Мы не говорили об этом дяде Тинсли. Мы никогда серьезно не обсуждали, не пойти ли нам вообще в полицию, поскольку пока ничего не могли доказать. Жаловаться на Мэддокса означало получить еще больше неприятностей. Но то, что делал Мэддокс, действовало на Лиз. Она боялась и не хотела выходить из дома. И стала все чаще рассказывать о голосах, которые предупреждали ее, что Мэддокс прячется за каждым кустом и деревом.

Я продолжала говорить Лиз – и себе, – что голоса звучат только сейчас, они сразу исчезнут, как только Мэддокса признают виновным и отправят в тюрьму. Был декабрь, до суда оставалось три месяца, и я очень волновалась за сестру. И это заставило меня задуматься, не следует ли нам отказаться от дела. Если мы откажемся сейчас, то Мэддокс поймет, что это его террор вынудил нас сдаться. Мы должны будем уехать из города. Потому что я не представляла, что поеду на велосипеде по Байлеру, зная, что могу наткнуться на него, и он улыбнется ужасной улыбкой человека, который может сделать все, что пожелает. Но и отъезд из города не станет спасением. Мэддокс будет охотиться на Лиз, и от этого голоса начнут звучать еще сильнее.

Я решила, что не могу ждать до суда. Я должна убить Джерри Мэддокса.