Перу моему не достанет силы описать вам озеро Рилфут так, чтобы в сознании вашем, пока вы читаете этот рассказ, возник такой же его образ, какой существует в моём.

Ведь озеро Рилфут не похоже ни на одно другое озеро, о котором мне известно. Оно — запоздалая мысль Творца.

Остальная часть американского континента была сотворена и сохла под лучами солнца тысячи — нет, миллионы лет, прежде чем появилось озеро Рилфут. Это, вероятно, новейший крупный объект природы на западном полушарии, поскольку возникло оно вследствие землетрясения огромной силы, случившегося в 1811 году.

Землетрясение то, несомненно, наложило отпечаток на облик земли на тогдашней границе штата Кентукки.

Оно меняло русла рек, выравнивало холмы, создавая то, что является теперь затопленной территорией на стыке трех штатов, оно обращало твёрдую почву в студень и, точно по морю, пускало волны по ее поверхности.

И вот среди хаоса, порождённого рвотными позывами, скрутившими землю, и извержением вод, стихия вдавила на разные глубины участок земной коры длиною в шестьдесят миль со всем, что на нём было — деревьями, холмами, лощинами, и трещина протянулась вплоть до русла Миссисипи, так что три дня река текла в обратную сторону, наполняя разлом.

Результатом стало появление самого крупного озера к югу от Огайо, расположенного в основном на территории штата Теннесси, но заходящего за нынешнюю границу Кентукки, и названного Рилфут из-за воображаемого сходства с широкой, закругленной ступнёй работающего в поле негра. Болото Ниггервул, находящееся неподалёку, возможно, получило свое имя от того же, кто окрестил озеро — по крайней мере, названия наводят на такую мысль.

Рилфут всегда было и остаётся озером-загадкой.

Местами оно бездонно. В других местах все еще стоят прямо и ровно скелеты кипарисов, что ушли в низину, когда провалилась земля, и если свет падает под нужным углом, а вода не такая мутная, как обычно, то тот, кто, опустив взгляд, всматривается в глубины озера, видит, или думает, что видит внизу голые ветви, тянущиеся вверх, словно пальцы утопленников, сплошь покрытые наросшей за годы грязью и увитые клоками зелёной озёрной тины.

В иных же местах попадаются длинные отмели, где глубина не более чем по грудь, но и они опасны из-за подводного плавника и густых водорослей, которые обвивают ноги пловца. Берега озера по большей части грязевые, воды его тоже мутные, цвета крепкого кофе весной и рыжевато-жёлтые летом, и деревья по берегам приобретают илистый цвет вплоть до нижних ветвей после каждого весеннего паводка, когда высохший осадок покрывает их стволы густым, похожим на болезненный, налётом.

Есть вокруг озера полосы нетронутого леса и болота, где бесчисленные кипарисовые колени поднимаются на поверхность, точно надгробия на могилах медленно гниющих в вязкой тине мертвых топляков.

Есть здесь участки, заросшие сорняками и высокой кукурузой, со вздымающимися вверх белыми, обожжёнными огнём, лишёнными листьев и ветвей остовами окольцованных деревьев.

Есть здесь длинные, унылые низины, где весной лепятся к травяным стеблям похожие на комья белой слизи сгустки лягушачьей икры, и куда ночью выползают черепахи, чтобы отложить в песок кладки идеальных, округлых, белых яиц с прочной резиноподобной скорлупой.

Есть здесь ведущие в никуда рукава и подобные огромным, слепым червям, бесцельно вьющиеся топи, которые соединяются, в конце концов, с широкой рекой, что течёт полужидким потоком в нескольких милях к западу.

Таково оно, распростёршееся в самой низменности озеро Рилфут — зимой покрывается тонким льдом, летом испускает душный, тяжелый пар, весной, когда леса зеленеют свежей листвой и надоедливо гнусящая мошкара чёрными тучами наполняет залитые ложбины, разливается, словно опухает, а осенью облачается в великолепное одеяние всех цветов, какие приходят с первыми морозами — орешник дарит золотистый, платан — жёлтый и красновато-коричневый, кизил и ясень — красный, а амбровое дерево — фиолетово-чёрный.

Но есть от этой области и немалая польза. Здесь, у озера Рилфут, лучшие места для охоты и рыбалки из всех естественных и рукотворных, оставшихся сегодня на юге Штатов.

В отведенное природой время сюда слетаются стаи уток и гусей, замечали здесь даже субтропических птиц — бурых пеликанов и змеешеек из Флориды.

По водоразделам бродят вернувшиеся к дикости свиньи, и каждое остроспиное стадо возглавляет худой, голодный, свирепый старый кабан. В сумерках ревут под берегами лягушки-быки, невероятно крупные и чрезвычайно громогласные.

Здесь настоящее раздолье для рыб — окуней, краппи и большеротых буффало.

Как эти съедобные виды умудряются принести потомство, и как их потомство выживает, чтобы принести своё — тайна, если учесть, сколько водится в озере больших рыбоядных каннибалов, поедающих своих сородичей.

Здесь вы найдете более крупных, чем где-либо ещё, панцирных щук — костистых, прожорливых, в ороговевшей чешуе, с пастями, точно у аллигаторов; щуки эти, как утверждают натуралисты — связующее звено между сегодняшним животным миром и животным миром периода рептилий.

Плосконосые кошачьи сомы, в действительности — деформированный вид пресноводного осетра, — с огромной веерообразной плёнчатой пластиной, выступающей с носа, словно бушприт, целый день плещутся в тихих заводях с таким шумом, будто в воду упала лошадь.

На каждом выброшенном на берег бревне в солнечные дни лежат, настороженно подняв змееподобные головы в готовности соскользнуть прочь при малейшем скрежете весел об уключины, по четыре-шесть огромных каймановых черепах с дочерна обгоревшими на солнце панцирями. Но всё же нет в озере никого крупнее сомов!

Поистине чудовищны эти рилфутские сомы — без чешуи, скользкие, с бесцветными, мертвыми глазами, похожими на дротики ядовитыми плавниками и длиннющими усами, свисающими по бокам от подобных пещерам ртов.

Шести или семи футов вырастают они, и весом двести фунтов, а то и больше, пасти у них достаточно широкие, чтобы вместить человеческую ступню или кулак, достаточно мощные, чтобы сломать любой крючок, кроме самого крепкого, и достаточно жадные, чтобы пожирать все — живое, мёртвое, гнилое, — что только способны пережевать могучие челюсти.

Ох, и страшные это существа, и страшные истории рассказывают о них в округе. Этих сомов называют людоедами и сравнивают, по некоторым их повадкам, с акулами.

Рыбоголов в такой обстановке смотрелся совершенно естественно.

Он подходил в ней, как желудь подходит к своей чашечке. Всю жизнь он прожил на озере Рилфут, в одном месте, в устье одного из рукавов.

Он родился здесь, от темнокожего отца и полукровки-индианки матери, которых теперь уж нет в живых, и ходили слухи, что его беременную мать однажды сильно напугала огромная рыба, так что ребёнок появился на свет отмеченным самым омерзительным образом.

Как бы там ни было, Рыбоголов являл собой человека-монстра, истинное воплощение ночного кошмара!

У него было обыкновенное тело — невысокое, коренастое, мускулистое тело, — но лицо его настолько походило на рыбью морду, насколько вообще лицо может походить на неё и при этом сохранять нечто человеческое.

Плоский череп его над переносицей сразу же устремлялся назад, так что трудно было сказать, есть ли у него вообще лоб; линия подбородка изгибалась буквально в никуда. У него были маленькие круглые глаза с пустыми, стеклянными, бледно-жёлтыми зрачками, посаженные далеко друг от друга, постоянно раскрытые и немигающие, как у рыбы.

Нос Рыбоголова был не более чем парой узеньких щелей в середине жёлтой маски лица. Но самой пугающей частью был рот. То был безгубый, невероятно широкий, тянущийся от уха до уха страшный рот сома.

Когда Рыбоголов повзрослел, его сходство с рыбой усилилось — волосы на его лице выросли в два крепко скрученных тонких уса, свисающих по обеим сторонам рта, в точности как у сомов!

Если у него и было какое-то другое имя, никто, за исключением хозяина, его не знал. Он был известен как Рыбоголов, и на это имя он отзывался. Рыбоголов лучше, чем кто-либо, знал озеро и окрестные леса, а потому приезжавшие каждый год на охоту и рыбалку горожане ценили его как проводника; но Рыбоголов редко соглашался на предложения о работе.

Он держался, как правило, особняком — ухаживал за посадкой кукурузы, расставлял сети на озере, ставил несколько капканов и силков, в охотничий сезон стрелял дичь для городских рынков. Соседи, перенесшие малярию белые и устойчивые к ней негры, сторонились Рыбоголова. Разумеется, на большую их часть он наводил суеверный страх. Так он и жил в одиночестве, без роду и племени, не имея даже друзей, избегающий людей и избегаемый ими.

Хижина Рыбоголова стояла у самой границы штата, где с озером соединяется Грязевая топь. Это была бревенчатая лачуга, единственное человеческое жильё на четыре мили окрест.

Прямо за хижиной, приближаясь вплотную к маленькой стоянке для грузовичка, высился густой лес, постоянно бросавший тень на дом, за исключением разве что тех часов, когда солнце было в зените.

Готовил Рыбоголов примитивным образом, во дворе, над ямкой в сырой земле или на рыжей от ржавчины развалине, бывшей когда-то печкой, а пил жёлтую озёрную воду из сделанного из горлянки ковша, и всегда всем обеспечивал себя сам, прекрасно управляясь с лодкой и сетью, умело пользуясь ружьём и гарпуном, и всё же оставаясь созданием одиноким и унылым, полудиким, почти земноводным, отстранённым от собратьев, тихим и подозрительным.

От самого его дома устремлялся вперёд длинный ствол давно упавшего тополя, лежащий наполовину на суше, наполовину в воде; верхняя его часть обгорела на солнце и покрылась от касаний босых ног Рыбоголова узором из бесчисленных тонких витых линий, нижняя часть почернела и подгнила; волны маленькими язычками непрестанно лизали бока дерева.

Дальний конец бревна доходил до глубоководья. Этот ствол был частью самого Рыбоголова — как бы далеко ни уводили его днём охота и рыбалка, закат заставал его здесь, над глубокой водой, а лодка уже лежала на берегу.

Не раз видели его издалека на бревне — то неподвижно сидящим на корточках, словно одна из больших черепах, что выбирались на притопленный конец ствола, когда его нет, то замершим стоя, как цапля; его уродливый жёлтый силуэт выделялся на фоне жёлтого солнца, жёлтой воды и жёлтых берегов — и над всем царила закатная желтизна.

Если днём рилфутцы остерегались Рыбоголова, то ночью его боялись, как чумы, и даже возможность случайной встречи вселяла ужас в их сердца. О Рыбоголове ходили страшные слухи — слухи, которым верили все негры и некоторые белые.

Говорили, что крик, который разносится прямо перед закатом и сразу после над тёмными водами — его зов огромным сомам, и все они сплываются на его голос, и вместе с ними лунными ночами он плавает в озере, резвясь, ныряя и даже кормясь вместе с ними теми нечистотами, что пожирают они.

Крик слышали много раз — это было фактом, как было фактом и то, что устье рукава, на котором жил Рыбоголов, буквально кишело крупной рыбой. Ни один местный, белый или чёрный, по собственной воле ни за что не опустил бы там в воду руку или ногу.

Здесь Рыбоголов прожил всю жизнь, и здесь его ждала смерть. Бакстеры собирались убить его, и именно на тот день в конце июля они запланировали убийство.

Двое Бакстеров — Джейк и Джоэль, — приближались на своём каноэ, чтобы исполнить задуманное!

Мысль об убийстве зрела в их головах уже давно. Долгие месяцы Бакстеры накаляли свою ненависть на медленном огне, прежде чем она достигла градуса действия.

Это были двое бедных белых, бедных во всём — и материально, и духовно, — изводимых лихорадкой, скитающихся по брошенным домам, живущих на виски и табаке, когда получалось их раздобыть, и на рыбе и кукурузном хлебе, когда раздобыть их не получалось.

Началась вражда несколькими месяцами ранее. Встретив Рыбоголова одним весенним днём на узком лодочном причале у Уолнат-Лог, порядком перебравшие и ведомые тщеславной спиртовой химерой, заменяющей смелость, братья обвинили его необдуманно и облыжно в краже улова с их лески — непростительном грехе для жителей хижин на берегах вод южных штатов.

Видя, что в ответ на обвинение он лишь молчит и пристально смотрит на них, братья осмелели до того, что ударили его по лицу, и уж тут Рыбоголов задал им трёпку всей их жизни — расквасил обоим носы и расшиб губы крепкими ударами по передним зубам, после чего ушёл, оставив их, обессиленных и избитых, лежать ничком в грязи.

Хуже того, чувство свыше данной справедливости в свидетелях драки возобладало над расовыми предрассудками, что позволило им, белым, рождённым свободными и стоящими над всем в мире, получить взбучку от какого-то черномазого! А значит, черномазого требовалось наказать!

Всё, от начала до конца, было тщательно спланировано. Убийство предполагалось совершить на закате, когда Рыбоголов выйдет на своё бревно. Свидетелей преступления не будет, не будет за него и расплаты. Лёгкость, с которой можно было исполнить замысел, заставила Бакстеров позабыть даже врождённый страх перед местом обитания Рыбоголова.

Уже больше часа двигались они от своей хибары по рукаву озера с сильно изрезанными берегами.

Их каноэ, вырезанное при помощи тесла и скобеля из ствола эвкалипта и обожжённое огнём, бесшумно, точно дикая утка, скользило по воде, оставляя длинный волнистый след на безмятежной поверхности озера.

Джейк, лучший гребец, занял место на корме лодки с круглым дном и направлял каноэ быстрыми, беззвучными гребками, а Джоэль, лучший стрелок, сидел, подавшись вперёд. Между колен он держал тяжёлое, ржавое охотничье ружьё.

Хотя наблюдения за жертвой убедили их в том, что в ближайшие часы Рыбоголов на побережье не покажется, обострённое чувство предосторожности заставляло их держаться заросших берегов. Они скользили вдоль зарослей, словно тени, перемещаясь настолько стремительно и бесшумно, что даже чуткие черепахи едва поворачивали свои змеиные головы, когда каноэ проплывало мимо.

И вот, за целый час до роковой минуты, они скользнули в устье рукава и направились к природному укрытию, которое полукровка оставил себе на погибель в непосредственной близости от хижины.

Там, где рукав вливался в глубоководье, его частично перегораживало наполовину выкорчеванное дерево с ещё густой, зелёной кроной, питаемой полуобнажёнными, но пока державшимися за землю корнями, густо увитое цветущей красными цветами текомой и дикой лозой. Ствол дерева облепляли кучи плавника — прошлогодние стебли кукурузы, рваные полоски коры, комья гнилых водорослей и прочий мелкий мусор покачивались на волнах над тихим омутом.

Каноэ проплыло в эти зелёные заросли и прибилось бортом к дереву, скрытое от взгляда со стороны рукава занавесом буйной растительности, как и задумали Бакстеры, когда несколько дней назад, проводя разведку, отметили это потайное место и сразу же включили его в свой план.

Все шло, как по маслу. Никто не появился тем днём на просторах озера, чтобы заметить их перемещение, и вскоре должен был показаться Рыбоголов. Джейк задумчиво следил намётанным глазом за тем, как солнце нисходит к горизонту.

Тени, тянувшиеся к берегу, постепенно удлинялись и колыхались на водной ряби. Шорохи дня стихали; всё чаще и чаще слышались шорохи надвигающейся ночи.

Зелёные мухи пропали; их место заняли крупные москиты с блестящими серыми лапками.

Сонное озеро с тихим чавканьем обсасывало грязевые берега, как будто находя приятным вкус сырой глины. Чудовищный рак размером с омара выбрался на башенку из засохшей грязи над своей норой и замер там, закованный в броню часовой на посту.

Замелькали туда-сюда над верхушками деревьев козодои. Упитанная ондатра плыла, высоко подняв голову, но спешно метнулась в сторону, завидев змею щитомордника, медленно и вяло петляющую по волнам, такую толстую и раздутую от летнего яда, что походила на огромную безногую ящерицу. Прямо над головою у каждого из поджидающих убийц вился маленький, плотный, похожий на воздушного змея рой мошкары.

Ещё немного погодя из леса за домом с мешком через плечо быстрой походкой вышел Рыбоголов.

На мгновение сумеречный свет осветил его уродства, но затем его поглотило тёмное нутро хижины.

Солнце уже почти село. Лишь красный краешек его выглядывал из-за деревьев у озера, и на землю легли длинные тени. Где-то вдали плавали и резвились большие сомы, и громкие всплески, когда их скользкие тела выбрасывались вверх и снова падали в воду, единым хором доносились до берега.

Но скрытые зелёной листвой братья не обращали внимания ни на что, кроме цели — нервы их были натянуты, как струны, а сердца полнились решимостью. Джоэль аккуратно просунул два ствола ружья сквозь заросли, уперев приклад в плечо и ласково поглаживая пальцами спусковые крючки. Джейк крепко вцепился в стебель дикого винограда и притянул лодку к дереву, чтобы та не колыхалась на волнах.

Ещё чуть-чуть — и всё будет кончено!

Дверь хижины отворилась, и Рыбоголов спустился по узкой дорожке к озеру и устремлявшемуся прочь от берега бревну.

На нём не было ни обуви, ни шляпы, расстёгнутая хлопковая рубашка открывала взгляду жёлтые шею и грудь, джинсовые брюки держались с помощью затянутой на поясе бечёвки.

Хваткие растопыренные пальцы на широких, искривлённых ступнях Рыбоголова цеплялись за гладкий, шаткий, то и дело ныряющий древесный ствол, пока он не дошёл до самого края и не застыл, дыша полной грудью, подняв лицо без подбородка, в позе хозяина и владыки.

И тут его взор зацепился за нечто, что другой бы упустил — круглые дула двустволки и направленный взгляд блестящих глаз Джоэля, целившегося в него из сплетения зелёных ветвей! В тот же миг, буквально за доли секунды, словно ослепительной вспышкой, к Рыбоголову пришло понимание, и, запрокинув голову ещё выше, он раскрыл широкий, бесформенный рот, и над озером разнёсся его жуткий раскатистый крик.

И были в этом крике пронзительный хохот гагары, надтреснутое мычание жабы, лай собаки — в нём сошлись воедино все ночные звуки озера. Но были в нём также и прощание, и протест, и призыв!

И вот грянул ревущий выстрел двустволки!

Выпущенный с двадцати ярдов двойной заряд разорвал в клочья горло Рыбоголова. Он повалился вперёд, цепляясь за бревно, тело его забилось в конвульсиях, ноги задёргались в стороны, как у проткнутой лягушки; плечи его стали то горбились, то распрямлялись от спазмов, пока жизнь стремительным горячим потоком утекала прочь.

Голова его приподнялась между сведёнными судорогой плечами, и Рыбоголов взглянул прямо в глаза убийце, но затем кровь хлынула из его рта и, даже в смерти настолько же рыба, насколько человек, он соскользнул головой вперёд с бревна и медленно, с вытянутыми конечностями, пошёл ко дну.

В середине красноватого пятна, расплывающегося на кофейной воде, один за другим стали подниматься и лопаться пузыри.

Скованные ужасом от своего поступка, братья безмолвно наблюдали за происходящим, а в неустойчивое, от отдачи ружья утратившее равновесие каноэ через планшир хлестала вода; вдруг от сильного удара снизу по качающемуся дну лодка перевернулась, и оба оказались в озере.

Доплыть до берега не составило бы труда, а до ствола упавшего дерева было и вовсе рукой подать. Джоэль, все ещё крепко сжимавший ружьё, направился к дереву и достиг его одним гребком. Перебросив руку через бревно, он прижался к нему, поднимая брызги в попытках стряхнуть воду с лица.

Что-то схватило его — какая-то мощная, мускулистая, невидимая тварь вцепилась ему в бедро и со всей силы сдавила плоть!

Джоэль не издал ни звука, лишь глаза его вылезли из орбит, рот скривился в агонии, а пальцы крюками впились в кору на стволе. Медленно и верно, уверенными рывками, его неодолимо тянуло вниз, и, погружаясь в воду, он оторвал ногтями четыре белые полоски древесной коры. Сначала ушёл под воду его рот, потом — выпученные глаза, потом — растрёпанные волосы, и, наконец, скрюченная, судорожно цепляющаяся за бревно рука. Джоэлю настал конец.

Судьба Джейка была ещё более лютой, потому что он прожил дольше — достаточно долго, чтобы увидеть смерть Джоэля. Он наблюдал за всем сквозь пелену воды, стекавшей по лицу, и отчаянным усилием всего тела буквально навалился на бревно и выбросил ноги высоко в воздух, чтобы уберечь их от неведомой опасности. Однако он сделал это слишком резко, и его лицо и грудь окунулись в озеро с другой стороны.

Как только он коснулся воды, из глубин поднялась чёрная, плоская, вымазанная тиной голова громадной рыбы с ощетинившимися усами и блестящими бесцветными глазами. Огромные острые зубы сомкнулись на фланелевой рубашке Джейка. В панике попытавшись ударить рыбу, он наткнулся на ядовитый плавник, и, в отличие от Джоэля, пропал из виду с диким воплем, шумом и всплесками, так что стебли кукурузы на воде ещё некоторое время кружились в маленьком водовороте.

Водоворотик вскоре исчез, уступив место расходящимся во все стороны кругам, кукурузные стебли перестали кружиться и снова замерли, и только всё новые и новые ночные звуки нарушали тишину в устье рукава.

Все три трупа вынесло на берег в тот же день и примерно в том же месте. Кроме зияющей раны там, где шея переходит в грудь, повреждений на теле Рыбоголова не было.

Что же до тел Бакстеров, они были так обезображены и изувечены, что рилфутцы похоронили их вместе на берегу, так и не разобравшись, которое из них принадлежало Джейку, а которое — Джоэлю.