Контора Питера Крю находилась в самом центре Саутгемптона, на улице, где в основном располагались офисы агентов по продаже недвижимости. «Дух времени», — пронеслось в голове Роз, когда она, проходя мимо многочисленных мелких компаний, обратила внимание на то, что все они были почти пусты. Их, как и всех остальных, одолела депрессия, накрыв собой, как черной неподвижной тучей.
Питер Крю оказался долговязым мужчиной неопределенного возраста с блеклыми глазами и разделенной пробором пополам накладкой из светлых волос на макушке. Его собственные желтоватые волосы свисали из-под накладки, напоминая давно не мытый тюль. Время от времени Питер приподнимал край накладки и засовывал под него палец, чтобы почесать череп. Результатом частого повторения этого не очень приятного с виду действия явилось то, что накладка стала немного приподниматься в том месте, куда просовывался палец, то есть прямо над носом. Теперь она даже походила на мокрую курицу, как отметила Роз, устроившуюся прямо на голове адвоката. Журналистка сразу же поняла, что разделяет презрение Олив к этому человеку.
Он улыбнулся, когда она попросила разрешения записывать их беседу на магнитофон. Это была заученная улыбка, формальное расположение губ, полностью лишенное искренности.
— Как вам будет угодно.
Он сложил руки на столе и продолжал.
— Итак, мисс Лей, вы уже беседовали с моей клиенткой. Кстати, как она себя чувствует?
— Она очень удивилась, когда узнала, что у нее до сих пор имеется свой адвокат.
— Я вас не понимаю.
— Если верить словам Олив, она ничего не слышала от вас вот уже в течение четырех лет. Вы ведь до сих пор представляете ее интересы?
На лице Питера отобразилось нечто наподобие комического волнения, которое, как и его улыбка, оказалось неубедительным.
— Боже мой! Неужели так быстро летит время? Не может этого быть. Разве я не отправлял ей письмо буквально в прошлом году?
— Вы меня об этом спрашиваете, мистер Крю?
Питер засеменил к шкафу, стоящему в углу кабинета и начал быстро перебирать папки с делами.
— Ага, вот она. Олив Мартин. Господи, а ведь вы правы. Четыре года! Ну надо же! Между прочим, со своей стороны она даже не пыталась связаться со мной, — резко заметил он, доставая папку и небрежно бросая ее на стол. — Юриспруденция — штука дорогая, мисс Лей, поэтому мы не пишем письма ради собственного удовольствия.
Роз чуть приподняла бровь.
— Так кто же оплачивает ваши услуги? Я полагала, что Мартин пользуется бесплатной юридической помощью.
Питер снова поправил свою желтую нахлобучку.
— Со мной расплачивался ее отец, хотя сейчас, честно говоря, я не знаю, кто этим будет заниматься. Он, видите ли, умер.
— Я не знала.
— Год назад. С ним случился сердечный приступ. Его тело обнаружили только через три дня. Темная история. Мы до сих пор улаживаем дела с его недвижимостью. — Он зажег сигарету, но тут же отложил ее на край переполненной окурками пепельницы. Роз принялась машинально чертить какие-то закорючки в своем блокноте.
— А Олив знает о смерти отца? Казалось, Питер удивился такому вопросу:
— Конечно, знает.
— Кто сообщил ей об этом? Очевидно, не вы.
Он взглянул на Роз с подозрением, как праздный гуляка, который внезапно натыкается на змею в траве.
— Я звонил в тюрьму и разговаривал с начальником. Мне показалось, что эти новости не так сильно расстроят Олив. Если ей передадут их лично, с глазу на глаз. — Внезапно Питер встревожился. — Так вы говорите, что ей ничего не передали?
— Да нет же, вы меня неправильно поняли. Меня удивило, почему же, если у отца остались деньги, никто не переписывался с Олив? Так кто же стал наследником?
Мистер Крю только покачал головой.
— Я не вправе раскрывать это. Естественно, это не Олив.
— И что же в этом естественного?
— Что? — сердито бросил Питер, как будто ответ был очевиден. — А вы сами, девушка, как считаете? Она убила его жену и младшую дочь, приговорив беднягу, таким образом, доживать последние годы в том самом доме, где все это произошло. Его стало невозможно продать. Вы можете себе представить, какой трагичной стала вся его жизнь после случившегося? Он стал настоящим затворником, никуда не выходил, да и к нему никто уже не заглядывал. Соседи поняли, что с ним случилось что-то неладное, лишь потому, что на ступеньках его дома скопилось несколько молочных бутылок. Я ведь уже говорил вам, что он пролежал мертвым целых три дня. Конечно, он не собирался оставлять деньги Олив.
Роз пожала плечами.
— Тогда почему он оплачивал счета за услуги адвоката? По-моему, это вряд ли можно назвать проявлением стойкости.
Но Питер сделал вид, словно не слышал вопроса.
— В любом случае здесь могли бы начаться всякого рода сложности. Никто бы не позволил Олив выиграть в финансовом отношении от убийства матери и сестры.
Роз задумалась и вынуждена была признать свое поражение в этом вопросе.
— И много денег он оставил?
— Как ни странно, да. Он успел заработать приличную сумму на фондовой бирже. — В глазах адвоката мелькнуло сожаление, и он снова принялся отчаянно скрести свой череп под накладкой. — Может быть, ему просто повезло, а может, он проявил дальновидность, но только успел продать все перед самым Черным Понедельником. Так вот, теперь его имущество оценивается в полмиллиона фунтов.
— Боже мой! — Некоторое время Роз молчала. — Олив знает об этом?
— Разумеется, если хотя бы читает газеты. Об этом много говорили, а так как имя Мартина было связано с убийствами, он попал в бульварные газетенки.
— Это богатство уже перешло к наследнику?
Питер нахмурился.
— Боюсь, что у меня нет права свободно обсуждать данную тему. Меня сдерживают условия завещания.
Роз только пожала плечами и постучала карандашом по зубам.
— Черный Понедельник был в октябре восемьдесят седьмого, а убийства совершены девятого сентября того же года. Довольно странно, вам не кажется?
— Нет. А вам?
— Я подумала, что он был так потрясен случившимся, что действительно спрятался в собственной скорлупе. Поэтому акции, биржи и все такое должно было волновать его в самую последнюю очередь.
— Как раз напротив, — логично возразил мистер Крю. — Это только доказывает, что он все же нашел какое-то дело, чтобы его мозг мог переключиться на что-то другое и хоть немного передохнуть. После убийств он почти ни с кем не общался, стал замкнутым и нелюдимым. Наверное, газетные страницы с финансовыми новостями оставались единственным его развлечением. — Питер взглянул на часы. — Извините, меня поджимает время. Вы хотели узнать еще что-то?
У Роз вертелся один вопрос на кончике языка. Ее так и подмывало спросить: почему же, если Роберт Мартин действительно сорвал куш на бирже, он предпочел провести остаток своих дней в доме, который никому не удастся продать? Разумеется, человек, обладавший половиной миллиона, мог позволить себе переехать на новую квартиру вне зависимости от того, как оценивалась его недвижимость. Что такого было в его доме? Что заставило Мартина пожертвовать собой и остаться в нем? Но Роз явно чувствовала враждебность со стороны Питера и посчитала, что сейчас лучшим проявлением смелости будет простое благоразумие. Питер Крю являлся одним из немногих людей, которые могли предложить ей хоть какую-то подтвержденную информацию. Возможно, они больше никогда не увидятся. Правда, симпатии Питера находились на стороне отца, а не дочери, и это тоже было вполне очевидным.
— Еще два-три вопроса, и на сегодняшнее утро хватит. — Она улыбнулась так же заученно и неискренне, как и сам Питер. — Я все еще продвигаюсь наощупь в этом деле, мистер Крю. Честно говоря, я пока что даже не чувствую, получится ли из всего этого материала достойная книга. — Здорово сказано! А главное то, что она предпочла недоговорить. Ведь она вовсе не собиралась ничего писать. Или это не так?
Питер сложил ладони домиком и нетерпеливо побарабанил пальцами.
— Если помните, мисс Лей, я утверждал то же самое в своем письме к вам.
Она мрачно кивнула и решила немного побаловать эго адвоката.
— Да-да. Но, как я уже вам говорила, я не хочу заполнять страницы только кровавыми подробностями того, что натворила Олив. В одном месте в вашем письме было и указание на нечто, что могло оказаться достойным исследования. Вы посоветовали ей обратиться в суд с просьбой пересмотреть дело в связи с ее ограниченной вменяемостью на момент совершения преступления. Если бы это было доказано, то, по вашим утверждениям, она была бы отправлена в психиатрическую лечебницу на неопределенный срок. И вы даже рассчитали, что там она могла бы пробыть лет десять или пятнадцать, если бы спокойно перенесла лечение и поддалась ему.
— Все правильно, — согласился мистер Крю. — И я полагаю, что рассчитал все верно. Конечно, это нельзя было даже сравнить с двадцатью пятью годами, которые суд рекомендовал для нее.
— Но она отвергла ваше предложение. Почему же?
— Она смертельно испугалась того, что будет заперта вместе с сумасшедшими. Кроме того, она неправильно поняла понятие «неопределенный срок». Ей почему-то казалось, что это равносильно приговору «навсегда». Как мы ни пытались переубедить ее, нам это не удалось.
— В таком случае, почему вы сами не подали жалобу от ее имени? Даже сам факт, что она не понимала, что вы от нее хотите, уже говорит о том, что она не могла действовать самостоятельно и нуждалась в вашей помощи. Вы, должно быть, подумали, что у нее есть основания надеяться на оправдание. Иначе не стали бы предлагать свой план.
Он мрачно улыбнулся.
— Я не понимаю, мисс Лей, почему у вас сложилось такое впечатление, будто мы в чем-то подвели Олив. — Он быстро нацарапал на бумаге фамилию, имя и адрес какого-то человека. — Я советую вам переговорить кое с кем, прежде чем вы начнете снова приходить к ошибочным заключениям. — С этими слова он подтолкнул бумажку к журналистке. — Это тот самый адвокат, которого мы готовили для выступления на суде. Грэм Дидз. Но ей все же удалось перехитрить его, и Грэма так и не вызвали в суд.
— Почему? И как же ей удалось перехитрить вас? — нахмурилась Роз. — Простите, мистер Крю, если я покажусь вам чересчур придирчивой, но, поверьте, вы были неправы, когда посчитали, будто я уже сделала какие-то выводы, причем не в вашу пользу. — «А искренне ли я сейчас говорю?» — подумала она и тут же продолжила. — Я просто запутавшийся сторонний наблюдатель, который хочет докопаться до истины, а потому задает свои вопросы. Если этот Дидз серьезно сомневался по поводу ее, как вы говорили дословно, «нормальной психики», тогда он мог бы настоять на своем присутствии вне зависимости от того, хотела она этого или нет. Говоря проще, если бы она была чокнутая, тогда суд сам был бы вынужден признать это, даже если она сама себя считала абсолютно здоровым и нормальным человеком.
Питер немного смягчился.
— Вы очень эмоциональны, мисс Лей. Никто никогда не сомневался в том, что Олив обладает нормальной психикой. Речь шла только об ограниченной вменяемости. Но я понял, что вы имели в виду. Ведь я умышленно сказал, что она именно перехитрила нас. Дело в том, что за несколько недель до начала суда Олив написала письмо министру внутренних дел с просьбой объяснить ей, имеет ли она право сама признаться в содеянном или же, согласно британскому законодательству, лишена данного права. Она заявляла о том, что на нее оказывается излишнее давление, в результате чего судебный процесс может затянуться. Это, по ее словам, все равно ни к чему бы не привело, а только усилило страдания отца. Начало судебного разбирательства было перенесено на более поздний срок, пока комиссия проверяла ее и выясняла, способна ли она заявить о своей виновности. После этого она была признана вменяемой, и ей разрешили признаться в содеянном.
— О Господи! — Роз нервно пожевала нижнюю губу. — Господи! — повторила она. — И они не ошиблись?
— Нет. — Наконец, Питер вспомнил о сигарете. Она сгорела уже наполовину, с конца ее понемногу осыпался пепел, и адвокат с раздражением затушил окурок. — Она прекрасно понимала, к каким последствиям все это приведет. Ее даже предупредили о том, какого приговора следует ожидать. И тюремное заключение не явилось для нее неожиданностью. Кстати, перед судом она провела под стражей четыре месяца. Честно говоря, даже если бы она согласилась на участие адвоката, исход дела был бы таким же. У нас было слишком мало доказательств ее ограниченной вменяемости. Вряд ли нам удалось бы изменить мнение присяжных.
— И все же, несмотря ни на что, в своем письме вы утверждаете, будто она страдает психопатией. Почему?
Он провел пальцем по папке.
— Я видел фотографии тел Гвен и Эмбер. Они были сделаны перед тем, как трупы увезли из дома. Кухня больше походила на бойню с лужами крови. Пожалуй, ничего страшнее мне видеть не приходилось. Никто и ничто теперь не убедит меня в том, что психически уравновешенный человек мог сотворить нечто подобное с другим человеком, не говоря уже о том, что это были ее мать и сестра. — Он устало потер глаза. — Нет, даже несмотря на то, что говорят психиатры — и вы должны помнить об этом, мисс Лей! — в общем, они до сих пор спорят о том, является ли психопатия заболеванием или нет… Так вот, Олив Мартин была и остается опасной женщиной. И я советую вам быть чрезвычайно осторожной и бдительной все время, когда вы будете иметь с ней дело.
Роз выключила магнитофон и потянулась за кейсом.
— Я полагаю, нет никаких сомнений в том, что преступления совершила именно она?
Он посмотрел на нее так, будто она произнесла какую-то непристойность.
— Конечно, нет, — отрезал мистер Крю. — А что вы, собственно, имели в виду?
— Мне просто пришло в голову простое объяснение несоответствию между признанием Олив психиатрами нормальным человеком и совершенно ненормальными преступлениями. Наверное, она не совершала их, а прикрывала настоящего убийцу. — Она поднялась со стула и, сжав губы, чуть выразила мимикой свое недоумение. — Но это только лишь моя догадка. Я понимаю, что в ней мало смысла, но и в самом этом деле здравого смысла не так уж много. То есть, если предположить, что она действительно является кровавым убийцей, ей было бы наплевать на то, какие страдания должен был испытывать отец во время судебного разбирательства. Спасибо за то, что уделили мне столько своего драгоценного времени, мистер Крю. Провожать меня не надо.
Он поднял руку, задерживая Роз еще на минутку.
— А вы уже читали ее заявление, мисс Лей?
— Не успела. Ваш помощник обещал переслать его мне. Питер вернулся к папке и вынул оттуда несколько скрепленных листков.
— Этот экземпляр вы можете оставить себе, — пояснил он, передавая материалы журналистке. — Я настоятельно рекомендую вам прочитать это, прежде чем вы предпримете следующий шаг. Надеюсь, это подействует на вас так же убедительно, как в свое время подействовало на меня, и вы перестанете сомневаться в вине Олив.
— А вы ее действительно недолюбливаете, верно? — поинтересовалась Роз, принимая бумаги.
Его глаза стали жесткими.
— Я не испытываю к ней никаких чувств. Я просто ставлю под сомнение логическое обоснование обществом того, что ее вообще оставили в живых. Она убивает людей. И не забывайте об этом, мисс Лей. Всего вам хорошего.
* * *
До дома Роз добиралась полтора часа, и все это время в голове у нее вертелась фраза, оброненная Питером: «Она убивает людей». Все остальные мысли казались мелкими и не столь важными. Роз словно вынула эти слова из контекста, крупными буквами написала их в своем мозгу, и теперь с мрачным удовлетворением вертела во всех направлениях.
Уже позже, удобно устроившись в кресле, она осознала то, что ее путешествие домой оказалось сплошным белым пятном. Она не могла припомнить ничего, что происходило на дороге, даже то, как она выезжала из Саутгемптона, города, совершенно ей не знакомого. Да она сама могла убить кого угодно в это время, просто задавить, а потом даже не вспомнить, когда и как все это получилось. Она выглянула из окна гостиной на унылые серые фасады домов на другой стороне улицы, и серьезно задумалась о том, что же означает понятие «ограниченная вменяемость».
Заявление Олив Мартин 09.9.1987 г. 21.30
Присутствовали: детектив-сержант Хоксли, детектив-сержант Виатт, Э. П. Крю (адвокат)Подписано: Олив Мартин
Меня зовут Олив Мартин. Я родилась 8 сентября 1964 года. Проживаю в Долингтоне, графство Саутгемптон, на улице Левен-роуд, дом 22. Работаю делопроизводителем в Министерстве здравоохранения и социального обеспечения в Долингтоне на Хай-стрит. Вчера у меня был день рождения, мне исполнилось двадцать три года. Я всегда жила у себя в доме. Мои взаимоотношения с матерью и сестрой никогда не были близкими. Я хорошо уживаюсь с отцом. Я вешу 117 килограммов, и по этому поводу мать и сестра постоянно меня поддразнивали. Они прозвали меня Жирдяй-Хаттяй, имея в виду актрису Хатти Жак. Когда смеются над моим весом, я становлюсь очень чувствительной.
Празднование моего дня рождения не предполагалось, и это тоже меня сильно расстроило. Моя мать сказала, что я уже не ребенок и должна сама позаботиться об угощениях. Тогда я решила показать ей, что способна сделать кое-что самостоятельно. Договорилась об отгуле на сегодня и решила отправиться в Лондон, чтобы погулять по городу и осмотреть его достопримечательности. Вчера я не позаботилась ни о каких угощениях, потому что понадеялась и на то, что вдруг мать приготовила мне сюрприз на вечер, как она поступила в июле, когда моей сестре исполнился двадцать один год. Но ничего подобного не произошло. Весь вечер мы провели у телевизора. Я ушла спать очень расстроенная. В качестве подарка родители преподнесли мне бледно-розовый джемпер. Все это выглядело натянуто, а джемпер мне совсем не понравился. Сестра подарила мне новые домашние тапочки, которые мне понравились.
Я проснулась и поняла, что волнуюсь оттого, что мне предстоит поездка в Лондон в полном одиночестве. Я попросила свою сестру Эмбер, чтобы она позвонила на работу и сказала, что заболела, и тогда мы могли бы поехать вместе. Она уже около месяца работала в модном бутике «Глитци» в Долингтоне. Узнав об этом, моя мать очень рассердилась и запретила ей звонить. За завтраком мы здорово поссорились, отец отправился на работу как раз в самый разгар ссоры. Ему пятьдесят пять лет. Он работает три дня в неделю бухгалтером в частной компании, занимающейся грузовыми перевозками. В течение многих лет у него был свой собственный гараж грузовых автомобилей, но в 1985 году он продал его, потому что у нас в семье нет сына, которому отец мог бы потом передать свое дело.
Ссора все разгоралась, и после того, как отец ушел, мы еще больше возбудились. Моя мать обвиняла меня в том, что я сбиваю Эмбер с правильного пути. Она снова называла меня жирдяйкой и смеялась надо мной, утверждая, будто я совсем еще соплячка, а потому не могу уехать в Лондон одна. Еще она добавила, что я была для нее настоящим разочарованием с того самого дня, как родилась. Он ее криков у меня разболелась голова. И еще я все-таки не могла прийти в себя оттого, что на мой день рождения она ничего для меня не сделала, и я очень завидовала Эмбер, потому что в ее день рождения мать устроила настоящую вечеринку.
Я подошла к ящику и вынула скалку. Я ударила ее по голове, чтобы мать замолчала, а когда она закричала еще сильней, я ударила во второй раз. Тогда я, наверное, заставила ее замолчать, но теперь кричать начала Эмбер, ругая меня за то, что я наделала. Мне пришлось ударить и ее тоже. Меня всегда раздражал лишний шум.
Потом я приготовила себе чай и стала ждать. Я подумала, что просто вырубила их на какое-то время. Они обе все это время лежали на полу. Через час я подумала, что, может быть, они умерли. Они были очень бледные и не шевелились. Я знаю, что если подержать зеркало около рта человека, и через некоторое время оно не затуманится, значит, он умер. Для этой цели я достала зеркальце из своей сумочки. Я очень долго держала его около рта матери и сестры, но оно так и не затуманилось. Ничего не происходило.
Тогда я испугалась и стала думать, как мне спрятать трупы. Поначалу я решила перетащить их на чердак, но они оказались очень тяжелыми, и я не смогла бы поднять их по лестнице. Потом я подумала, что лучшим местом стало бы море, до него от нашего дома всего две мили. Но я не умею водить машину, и, к тому же, отец уехал на ней на работу. После этого мне пришло в голову, что если бы только я смогла сделать трупы поменьше, то их можно было бы переложить в чемоданы и унести. Мне много раз приходилось разрубать цыплят на порции. Я подумала, что будет легко то же самое проделать с матерью и Эмбер. Для этого я использовала топор, который мы хранили в гараже, и большой разделочный кухонный нож, который я достала из ящика.
Но все оказалось не так просто, и совсем не похоже на то, как ты разделываешь цыплят. К двум часам я изрядно утомилась, а мне удалось только отрезать головы, ноги и три руки. В кухне было много крови, и мои руки все время соскальзывали. Я знала, что скоро с работы должен был прийти отец, и к этому времени мне было не успеть. Кроме того, я ведь должна была отнести все куски к морю. Тогда до меня дошло, что лучше всего будет позвонить в полицию и признаться в том, что я сделала. Как только я решилась на это, то сразу же почувствовала себя гораздо лучше.
Ни разу я не подумала о том, что мне лучше всего убежать из дома и сделать вид, будто я ничего не знаю, а это сотворил кто-то другой. Я не знаю, но почему-то я все время думала только о том, где мне спрятать тела. Больше я ни о чем не думала. Мне совсем не понравилось разрезать их на кусочки. Для этого мне сначала пришлось их раздевать, чтобы видеть, где расположены суставы. Я даже не заметила, что потом перепутала их части. Я снова положила куски на их места только для порядка, но вокруг было так много крови, что я уже не могла понять, где чье тело. Скорее всего, я приставила голову матери к туловищу Эмбер по ошибке. Мне же пришлось все делать самой.
Я жалею о том, что сделала. Я потеряла контроль над собой и вела себя глупо. Подтверждаю, что все, написанное мной, правда.
* * *
Заявление представляло собой фотокопию и занимало три стандартных листа. На обратной стороне последнего был отпечатан отрывок из отчета патологоанатома, довольно короткий, скорее всего, его заключительная часть. Никаких имен и пояснений рядом с ним не имелось, и было непонятно, кто и когда его составлял.
Раны на головах обеих жертв были получены от удара (или ударов) тупым твердым предметом. Удары были нанесены до момента наступления смерти и не стали ее причиной. В настоящее время нет заключения судебной экспертизы, которая доказала бы, что орудием преступника являлась именно скалка, но нет и доказательств того, что это был другой предмет. В обоих случаях смерть наступила в результате повреждения сонной артерии, что происходило во время отделения голов от туловища. Обследование топора выявило значительное количество ржавчины на лезвии под пятнами крови. Вполне вероятно, что топор был тупым, когда его использовали для расчленения тел. Значительные повреждения тканей вокруг разрезов на шее и туловище Эмбер Мартин указывают на то, что сначала был использован топор (3 или 4 удара), прежде чем преступник перешел к кухонному разделочному ножу с тем, чтобы перерезать горло. Вряд ли она приходила в сознание. Однако в случае с миссис Гвен Мартин повреждения на руках и предплечьях, нанесенные до момента наступления смерти, свидетельствуют о том, что она находилась в сознании и пыталась обороняться. Две раны в области шеи доказывают, что горло было перерезано только с третьей попытки. Все увечья были нанесены преступником с удивительной жестокостью.
Роз внимательно прочитала все страницы, отложила их на стол рядом с собой и уставилась куда-то в середину комнаты. Внезапно ей почему-то стало зябко. Потянулась к топору Олив Мартин, крошка наша… Господи! Понятно теперь, почему мистер Крю упорно называл ее психопаткой. Три или четыре раза она ударила Эмбер тупым топором, а та все еще оставалась в живых! В горле стало горько от подступившей желчи, Роз затошнило, она закашлялась. «Надо немедленно прекратить думать обо всем этом», — мысленно приказала она себе.
Но, конечно, у нее ничего не получилось. Приглушенные удары металла по мягкой плоти отчетливо звучали в ее мозгу. Как темно, как мрачно в этой квартире! Роз резко протянула руку и зажгла настольную лампу. Но ее бледный свет не смог рассеять живые картины, которые рисовало ее воображение, жуткие видения сумасшедшей женщины, обезумевшей от вида крови. И еще эти трупы.
Насколько далеко она зашла в своем обещании написать книгу? Подписывала ли она какие-нибудь договоры? Может быть, получила аванс? Роз не могла этого припомнить, и тогда ее охватила самая настоящая паника. Она жила в каком-то сумеречном мире, где так мало вещей имели значение, что один день сменялся другим, и происходило это, по большей части, незаметно. Роз вскочила с кресла и нервно зашагала по комнате, ругая Айрис за то, что та все-таки заставила ее взяться за это дело, потом саму себя за собственное безумие, и, наконец, мистера Крю за то, что он не прислал ей заявление Олив сразу же, как только она попросила его об этом в своем письме.
Она схватила трубку и быстро набрала номер Айрис.
— Послушай, я еще не подписывала никакие договора по поводу книги об Олив Мартин? Почему меня это интересует? Да потому, что я не смогу ее написать, вот почему. Эта женщина меня напугала так, что мне страшно идти к ней на свидание во второй раз.
— А мне почему-то показалось, что она тебе понравилась, — спокойно заявила Айрис. Было слышно, что она что-то жует.
Роз даже не обратила внимание на это замечание.
— Я получила ее заявление и отчет патологоанатома. Или, по крайней мере, его заключение. Мне надо было начать с того, что прочитать эти материалы. Я не собираюсь дальше работать над этой темой. Я не буду прославлять Олив, описывая кошмары, которые она совершила. Боже мой, Айрис, ведь и мать, и сестра были еще живы, когда она отрезала у них головы! Ее несчастная мать пыталась увернуться от топора. Меня начинает тошнить, как только я задумываюсь над этим.
— Хорошо.
— Что хорошо?
— Ничего не пиши.
Роз подозрительно прищурилась.
— А я-то думала, что ты, по крайней мере, начнешь шуметь.
— А зачем? В своем бизнесе я сумела выяснить одно: нельзя заставить человека писать. Вернее, тут требуется пояснение. Заставить, конечно, можно, если проявить настойчивость и умение манипулировать людьми, но результат всякий раз оказывается ниже всякой критики. — Роз услышала, как Айрис наливает себе что-то выпить. — Как бы там ни было, Дженни Атертон сегодня утром прислала мне десять первых глав своей будущей книги. В общем, у нее получается неплохо. Речь идет об опасности низкой самооценки, присущей многим. В частности, там говорится и о том, что ожирение может заставить человека потерять уверенность в себе и стать настоящим калекой. Дженни откопала золотую мину. У нее уже есть несколько бывших теле- и кинозвезд, которых, после того как они растолстели, уже не приглашают сниматься. Конечно, все это достаточно безвкусно, как и все произведения Дженни, но продаваться такая книга, безусловно, будет. Думаю, что тебе придется теперь переслать ей все то, что ты успела собрать об Олив. Пример Мартин будет прекрасным завершением в этой книге. Как ты считаешь? Особенно в том случае, если нам удастся раздобыть ее фотографию в тюремной камере.
— Ничего не выйдет.
— Ты имеешь в виду фотографию? А жаль.
— Я имею в виду то, что я хоть что-то перешлю Дженни Атертон. Честно говоря, Айрис, — Роз начала беситься, — у меня для тебя даже слов не находится. Создается впечатление, что ты работаешь на какую-то бульварную газету. Ты почему-то думаешь, что имеешь право эксплуатировать любого человека, пока он приносит тебе деньги. Так вот, Дженни Атертон — это последняя личность, которую мне хотелось бы увидеть рядом с Олив Мартин.
— Я тебя не понимаю. — Теперь Айрис принялась что-то увлеченно жевать. — То есть, если ты сама не хочешь писать о ней и даже не собираешься ее больше навещать, потому что тебе от ее присутствия становится плохо, зачем придираться к другим? Почему ты не хочешь дать Дженни шанс попробовать свои силы?
— Тут дело в принципе.
— Извини, старуха, но сейчас ты мне больше напоминаешь собаку на сене. Послушай, у меня сейчас нет времени просто так болтать с тобой по телефону. У нас люди. Только, по крайней мере, скажи мне, что тема Олив теперь свободна. Дженни может начать и с нуля. Кстати, ты ведь и не так уж много информации успела собрать о ней, верно?
— Я уже передумала, — заворчала Роз. — Я сама все сделаю. Пока. — И она швырнула трубку на рычаг.
На другом конце провода счастливая Айрис лукаво подмигнула своему мужу.
— А ты еще обвинял меня в том, что я о них не пекусь, — замурлыкала она. — Ну, кто бы еще о ней так позаботился?
— Наверное, хороший ремень и порка, — ядовито заметил Джерри Филдинг.
* * *
Роз еще раз перечитала заявление Олив. Мои взаимоотношения с матерью и сестрой никогда не были близкими. Она достала магнитофон и перемотала пленку до нужного места, после чего включила кнопку воспроизведения.
— …настоящее имя Эмбер было Элисон. А я называла ее Эмбер только потому, что в возрасте двух лет еще не могла произносить то ли звук «л», то ли «с». Но ее это вполне устраивало. У нее были чудесные волосы цвета меда, и когда она выросла, то откликалась только на «Эмбер», полностью игнорируя свое настоящее имя…
Само по себе это признание, конечно, ничего не значило. Никто не утверждал, будто психопаты не способны притворяться и врать. Скорее, наоборот, если задуматься. Но в голосе Олив звучала теплота, когда она говорила о сестре, та нежность, которую у любого другого человека Роз приняла бы за любовь. И почему Олив ничего не сказала ей о ссоре и драке с матерью? Странно, очень странно. Ведь это в какой-то степени могло оправдать ее действия в тот страшный день.
* * *
Тюремный священник, не подозревавший, что за ним крадется Олив, вздрогнул в тот момент, когда тяжелая рука опустилась ему на плечо. Уже не в первый раз она подходила к нему сзади, и теперь он опять удивился тому, как же ей это удавалось. Обычно ее шаркающая походка доставляла ему немало страданий, и священник крепко стискивал зубы, едва заслышав, что приближается Олив Мартин. Теперь он быстро собрался с духом и даже дружелюбно улыбнулся.
— Ах, это ты, Олив, как приятно снова видеть тебя. Что привело тебя в часовню?
В бесцветных глазах мелькнуло любопытство.
— Я вас напугала?
— Да, я ведь даже вздрогнул. Не слышал, как ты подошла.
— Наверное, это потому, что вы не прислушивались. Если вы хотите что-то услышать, надо обязательно прислушаться. Наверняка вас не раз учили этому в теологическом колледже. Ведь Господь большей частью разговаривает с нами шепотом.
Священнику часто казалось, что все было бы проще, если бы он просто презирал Олив. Но это было не так. Он боялся и недолюбливал ее, но презирать не мог.
— Чем я могу помочь тебе?
— Вы говорили, что утром вам привезли несколько дневников. Мне бы хотелось иметь такой.
— Ты в этом уверена, Олив? Они точно такие же, как и те, что привозили раньше. В них содержатся религиозные тексты на каждый день в году. В прошлый раз, когда я дал тебе точно такой же, ты порвала его.
Олив неопределенно пожала плечами.
— Но мне действительно нужен дневник. Может быть, тогда я стала бы более сносно относиться к проповедям.
— Они в ризнице.
— Я знаю.
Но она приходила в часовню не за дневником. Об этом священник догадался сразу. Но что она могла украсть здесь, пока он стоял к ней спиной? И что вообще можно отсюда унести, кроме Библии и молитвенников?
Пропала свеча, как впоследствии доложил священник начальнику тюрьмы. Олив Мартин забрала шестидюймовую свечу с алтаря. Она, конечно, упорно отрицала это, и хотя ее камеру тщательно обыскали и перевернули там все вверх дном, свеча так и не была найдена.