Около одиннадцати Джек работал в студии и услышал, как ключ повернулся в замке входной двери. Он окликнул ее, когда Сара проходила мимо открытой двери мастерской.

– Где ты была?

Сара выглядела очень усталой.

– У Хьюитов. Они накормили меня ужином. Ты ел? – Она не заходила в комнату, а стояла на пороге и смотрела на мужа.

Джек рассеянно кивнул. Еда мало значила в его жизни. Он показал в сторону холста на мольберте:

– Что ты об этом думаешь?

Насколько проще были бы их отношения, подумала Сара, если бы она была тупой и искренне не понимала, что он пытается выразить своими картинами. Насколько проще, если бы она просто приняла сторону одного-двух критиков живописи Джека – это претенциозная чушь и дешевая мазня.

– Джоанна Лассель, я полагаю.

За исключением траурного тона одежды и золотистых волос, у картины с оригиналом было очень мало общего. Стиль Джека заключался в том, что он с помощью форм и красок передавал эмоции. В этом полотне даже на самом начальном этапе чувствовалась экстраординарная бурность красок Теперь он будет писать несколько недель, накладывая на холст слой за слоем, пытаясь с помощью масла отобразить всю полноту и сложность человеческого характера. Сара разбиралась в его цветовом коде почти так же хорошо, как и сам Джек, поэтому смогла интерпретировать большую часть того, что он уже набросал: печаль (из-за матери?), пренебрежение (дочерью?) и, что и следовало ожидать, чувственность (по отношению к нему?).

Джек наблюдал за реакцией жены.

– Она интересная, – заявил он.

– Несомненно.

Его глаза злобно сузились.

– Только не начинай, – пробормотал Джек. – Я не в настроении.

– Я тоже. Пойду спать.

– Поработаю над обложкой завтра, – пообещал он нехотя. Время от времени Джек придумывал дизайн книжных обложек, но денег за это получал совсем мало, потому что редко укладывался в назначенные сроки. Ему претили обязательства, связанные с материальной выгодой.

– Я не твоя мать, Джек, – ответила Сара холодно. – Чем ты будешь заниматься завтра – твое личное дело.

Но муж уже настроился на скандал. «Вероятно, – подумала она, – Джоанна оказалась достаточно добра, чтобы польстить ему».

– Ты все никак не успокоишься, да? Ты не моя мать, однако, видит Бог, с каждым днем все больше походишь на нее.

– Надо же. – Сара даже не пыталась скрыть иронию в голосе. – А я всегда думала, ты не ладил с матерью как раз из-за того, что она постоянно указывала тебе, что делать. Я в отличие от нее предоставляю тебе самому принимать решения, а в итоге ты начинаешь сравнивать меня с матерью. Ты все еще ребенок, Джек. Во всех твоих неприятностях ты непременно должен найти виноватого.

– Ты снова о детях? – огрызнулся он. – Черт побери, Сара, ты знала, на что шла, когда выходила за меня замуж, и осознанно сделала свой выбор. Для меня карьера была всем, помнишь? И с тех пор ничего не изменилось. По крайней мере для меня. Не моя вина, что твои гормоны кричат об упускаемом времени. Мы заключили сделку: брак без детей.

Сара смотрела на него с удивлением. Видимо, Джоанна была не настолько дружелюбной, насколько он надеялся. Ну-ну.

– Сделка заключалась в том, что я буду содержать тебя, пока ты не встанешь на ноги. На более отдаленное будущее мы планов не строили. Однако мы просчитались, Джек, и я виню себя за то, что положилась на свое собственное художественное чутье. Ты можешь никогда не встать на ноги. В этих обстоятельствах, я полагаю, сделка аннулируется. Я содержу тебя шесть лет: два года до свадьбы и четыре – после. Кроме того, решение о браке было обоюдным. Насколько я помню, мы тогда отмечали первую продажу твоей картины. Единственную продажу, – добавила она. – Думаю, так и есть. Не помню, чтобы с тех пор ты продал хоть один холст.

– Злость тебе не к лицу, Сара.

– Знаю, – согласилась она. – Тебе тоже не стоит вести себя словно испорченный ребенок. Раньше я считала тебя забавным. Теперь ты нагоняешь на меня тоску. Раньше я тебя любила. Теперь мне тебя жалко. – На лице Сары появилась извиняющаяся улыбка. – Кроме того, раньше я верила в твои силы. Теперь нет. И не оттого, что я разочаровалась в твоих картинах, а оттого, что разочаровалась в тебе. У тебя не хватает ни обязательности, ни дисциплинированности, чтобы стать великим. Потому что ты всегда забываешь, что гений – это лишь один процент вдохновения и девяносто девять процентов тяжкого труда. Я хороший врач не потому, что у меня особый дар ставить диагнозы, а потому, что работаю до седьмого пота. А ты никудышный художник вовсе не потому, что у тебя не хватает таланта, а потому, что ты слишком ленив и слишком заносчив, чтобы спуститься на землю и зарабатывать себе репутацию, как все нормальные люди.

На потемневшем лице Джека появилась злобная усмешка.

– Дело рук Хьюита, я полагаю? Уютный ужин с Петушком Робином и его женой, во время которого они поют, что Джек тебя не достоин. Господи, да он настоящая скользкая жаба. Ты бы и глазом не успела моргнуть, как он оказался бы у тебя в постели, если бы малышка Мэри и ее отпрыски не охраняли входную дверь.

– Не будь идиотом, – сказала Сара ледяным тоном. – Ты сам во всем виноват. Мои чувства по отношению к тебе умерли в тот день, когда я отправила Салли Беннедикт на аборт. В тот самый момент, когда меня попросили одобрить убийство твоего отпрыска. Будь уверен, самодовольная сучка Салли наслаждалась всей иронией ситуации.

Его лицо исказилось, и Сара поняла, что наконец-то попала в цель. «Он не знал», – подумала она; это в какой-то степени говорило в его пользу.

– Ты должна была мне сказать, – неуверенно пробормотал Джек.

Сара искренне рассмеялась:

– Почему? Ведь моей пациенткой была Салли, а не ты. Кроме того, с самого начала было ясно, что она не собирается возиться с плодом твоей страсти и терять работу в театре. Нельзя играть Джульетту на шестом месяце беременности, а ей грозило именно это, оставь она ребенка. Со своей стороны, разумеется, я сделала все возможное: предложила ей обговорить ситуацию с тобой, посоветоваться с кем-нибудь... С тем же успехом я могла бы толочь воду в ступе. Салли скорее всего предпочла бы заболеть раком, чем ходить беременной. – Сара криво усмехнулась. – Помимо того, давай посмотрим правде в глаза: мы обе знали, какова будет твоя реакция. Это был единственный случай в моей практике, когда я ни капли не сомневалась, что если родится ребенок, он будет отвергнут обоими родителями. Так что я объяснила ситуацию в больнице, ее положили, и через две недели все было кончено.

Джек бесцельно водил кистью по палитре.

– Поэтому мы так внезапно и переехали сюда?

– В какой-то степени. Меня не оставляло неприятное чувство, что Салли была лишь одной из многих.

– А кроме этого?

– Я надеялась, что глушь Дорсета не придется тебе по душе и ты останешься в Лондоне.

– Тебе следовало мне сказать. Я всегда плохо понимал намеки.

Сара кивнула.

Джек положил кисть с палитрой на стул и начал вытирать руки о кухонное полотенце, смоченное в скипидаре.

– Как же ты вытерпела целый год? Из благотворительности? Или отомстить хотела? Думала, будет вернее бросить меня здесь, чем в Лондоне, где спальное место я бы себе точно нашел?

– Ни то ни другое. Я надеялась, что ты изменишься. Как всегда, напрасно. – Сара взглянула на холст.

Джек проследил за ее взглядом.

– Я всего лишь выпил с ней чаю.

– Я тебе верю.

– Зачем тогда злиться? Я же не устраиваю скандал из-за того, что ты ужинала с Робином.

– Я не злюсь, Джек, мне просто все надоело. Надоело быть восторженным слушателем, внимающим твоему дурацкому самовлюбленному эго. Иногда я думаю, что из-за этого ты на мне и женился, а вовсе не из соображений стабильности. Требовались чьи-то эмоции для подогрева твоей творческой активности. – Сара усмехнулась. – Если дело в этом, то тебе не следовало бы жениться на враче: нам хватает эмоций на работе. Джек внимательно на нее посмотрел:

– Так что, это конец? Мне собирать вещи и больше не омрачать твою жизнь своим присутствием?

Сара улыбнулась улыбкой Моны Лизы, которая когда-то очаровала его. Джек подумал, что он может предсказать ее следующие слова: «Это твоя жизнь, Джек. Сам делай выбор». Ибо сильной и одновременно слабой стороной характера его жены было убеждение в том, что все люди столь же уверенные и целеустремленные, как она.

– Да, – ответила Сара, – конец. Я дала себе слово, что если ты еще хоть раз приблизишься к Салли, то это будет концом наших отношений. Я подаю на развод.

Его глаза сузились.

– Если бы это было из-за Салли, ты бы заявила мне об этом две недели назад. Я не скрывал, куда еду.

– Знаю, – сказала Сара устало, снова взглянув на картину. – Даже твое предательство нуждается в благодарной аудитории.

Когда она встала на следующее утро, Джека уже не было. На кухонном столе лежала записка:

«Я послал документы на развод Кейту Смоллетту. Можешь поискать себе другого адвоката. Буду настаивать на равном разделе имущества, так что к дому сильно не привыкай. Освобожу мастерскую, как только подыщу жилье. И даже если не хочешь меня видеть, то не меняй замки. Я оставлю ключ, как только заберу евши».

Сара прочла записку дважды, перед тем как выкинуть ее в мусорное ведро.

Джейн Марриотт, медсестра в приемной Фонтвилля, подняла глаза от записей, когда Сара открыла дверь пока еще пустой приемной. Сара работала в Фонтвилле в понедельник вечером и в пятницу утром. Она проявляла больше сочувствия, чем ее коллеги-мужчины, поэтому в ее рабочие часы в приемной обычно толклось много народу.

– Для вас пара сообщений, дорогая, – сказала Джейн. – Я положила их вам на стол.

– Спасибо. – Сара задержалась у стола Джейн. – Кто первый?

– Мистер Дрю в восемь сорок пять. Потом до половины первого – в лихорадочном режиме. После этого два визита на дому, но я их уже предупредила не ждать вас раньше обеда.

– Хорошо.

Джейн, шестидесятилетняя бывшая учительница, посмотрела на Сару с материнской заботой:

– Вы опять без завтрака, я полагаю? Сара улыбнулась:

– Я не завтракаю с тех пор, как окончила школу.

– Вы выглядите утомленной. Работаете слишком усердно, моя дорогая. Лечить людей – такая же работа, как и другие, нужно беречь себя.

Сара поставила локти на стол и подперла подбородок ладонями.

– Джейн, можно вас спросить кое о чем? Если рай действительно существует, то где он?

Джейн подумала, что доктор в этот момент выглядит точь-в-точь как восьмилетки, которых она когда-то учила: озадаченной, нерешительной, но абсолютно уверенной в том, что миссис Марриотт знает ответы на все вопросы.

– Господи! Никто не задавал мне подобных вопросов с тех пор, как я перестала преподавать. – Она включила чайник в розетку и положила кофе в две чашки. – Я всегда отвечала детям, что рай в сердцах людей, которые остаются на земле после твоей смерти. Чем больше любящих тебя людей, тем больше сердец, в которых сохранится добрая память о тебе. Хитрый способ заставить детей хорошо относиться друг к другу. – Она хихикнула. – Но я думала, вы атеистка, Сара. Откуда столь внезапный интерес к жизни после смерти?

– Я вчера ходила на похороны миссис Гиллеспи. Зрелище удручающее. Никогда не понимала смысла всей этой процедуры.

– Да, дела... Обсуждать вечные истины в восемь тридцать утра... – Миссис Марриотт поставила перед собой чашку с дымящимся черным кофе. – Смысл жизни Матильды Гиллеспи останется тайной на пять поколений вперед. Она лишь звено в цепи. Кто может сказать, насколько важно это звено для последующих лет?

– Звучит еще более удручающе, – сказала Сара уныло. – Получается, нужно обязательно заводить детей, чтобы придать смысл жизни?

– Ерунда. У меня нет детей, а я не чувствую себя менее нужной. Смысл нашей жизни таков, каким мы сами его видим. – Джейн не смотрела на Сару, пока говорила, и у той сложилось впечатление, что на этот раз произнесенное – это лишь слова. – К сожалению, – продолжала Джейн, – Матильда сама сломала свою жизнь. Она так и не простила мужу того, что он сбежал, и еще больше ожесточилась. Наверное, она считала, что люди украдкой смеются над ней. И в общем-то была недалека от истины, – честно добавила пожилая женщина.

– Я думала, Матильда была вдовой. – Как же мало на самом деле Сара ее знала.

Джейн покачала головой:

– Как раз наоборот. Если Джеймс еще жив, то это он вдовец. По-моему, они так и не развелись.

– Что с ним произошло?

– Он отправился в Гонконг работать в банке.

– Откуда вы знаете?

– Пол и я как-то поехали в путешествие по Востоку, примерно через десять лет после того, как Матильда с Джеймсом расстались. Там, в Гонконге, мы и натолкнулись на него в одном отеле. Раньше мы довольно тесно общались – они с Полом прошли вместе войну. – Джейн криво усмехнулась. – Он неплохо там устроился среди других иностранцев, и его совсем не заботила судьба жены и дочери, брошенных в Англии.

– На что же они жили?

– На деньги Матильды. Отец оставил ей отличное состояние, хотя я всегда думала, что это не пошло ей на пользу. Она была бы совершенно другим человеком, если бы пришлось задумываться о хлебе насущном. – Джейн покачала головой. – Характер не становится лучше, когда все получаешь на блюдечке с голубой каемочкой.

«Что ж, с этим не поспоришь, – подумала Сара. – Взять хотя бы Джека. Равный раздел имущества, черт побери. Пусть не надеется».

– Так когда он оставил ее? Недавно?

– Нет, что вы! Через восемнадцать месяцев после свадьбы. Больше тридцати лет назад. Первые несколько лет мы еще получали от него письма, а потом потеряли связь. Если честно, Джеймс всегда казался нам несколько утомительным. В Гонконге он пристрастился к бутылке и становился агрессивным, выпив лишнего. Мы вздохнули с облегчением, когда письма перестали приходить. И с тех пор ничего о нем не слышали.

– Матильда догадывалась, что он вам писал?

– Не знаю. К тому времени мы уже перебрались в Саутгемптон и виделись очень редко. Общие знакомые упоминали о ней время от времени, но напрямую мы не общались. Мы вернулись сюда только пять лет назад, когда здоровье Пола пошатнулось. Я решила, что свежий дорсетский воздух принесет ему больше пользы, чем городская грязь, которой мы дышали в Саутгемптоне.

Пол Марриотт страдал от хронической эмфиземы, и несчастная жена из сил выбивалась, чтобы хоть как-то улучшить его состояние.

– Это было самое мудрое решение в подобной ситуации, – твердо сказала Сара. – Он утверждает, что чувствует себя намного лучше, с тех пор как вернулся в родные края. – Она знала по предыдущему опыту, что, заговорив о муже, Джейн уже не переменит тему. Поэтому Сара попыталась увести беседу в сторону. – Вы хорошо знали Матильду? Джейн подумала, перед тем как ответить.

– Мы выросли вместе – мой отец долгое время работал здесь врачом, а отец Пола был политическим советником отца Матильды. Вы ведь знаете, что сэр Уильям был членом парламента. Но я не могу утверждать, что вообще знала Матильду. Я никогда ее не любила. – Джейн смутилась. – Знаю, нехорошо так говорить о мертвых, и все-таки не хочу лицемерить. Она была самой злобной женщиной из всех, кого я повидала на своем веку. И я никогда не осуждала Джеймса за то, что он сбежал от нее. Не понимаю только, почему он вообще на ней женился.

– Из-за денег, – ответила Сара без тени сомнения.

– Наверное, – согласилась Джейн. – Он происходил из семьи бедных джентри , ему нечего было наследовать, кроме имени. А Матильда была, конечно, красавицей, прямо как Джоанна. В общем, их брак обернулся настоящей катастрофой. Джеймс довольно быстро узнал, что на свете существуют вещи похуже, чем бедность. Быть под каблуком у мегеры, которая к тому же крепко держится за свой кошелек... Он возненавидел ее.

На столе Сары лежала коротенькая записка от Рут Лассель. У нее был на удивление детский почерк для девушки ее возраста.

«Дорогая доктор Блейкни. Не могли бы вы прийти в бабушкин дом завтра (в пятницу)? Я не больна, мне просто очень нужно с вами поговорить. Я должна вернуться в школу к вечеру в воскресенье. Заранее благодарю. С уважением, Рут Лассель».

Другая записка оказалась телефонным сообщением из полиции:

«Информация о звонке доктора Блейкни передана сержанту Куперу сегодня утром. Он свяжется с вами в течение дня».

Только к трем часам Сара смогла выкроить время, чтобы заскочить в «Кедровый дом». Она подъехала по короткой гравийной дорожке и остановила машину напротив окон гостиной, расположенной в левой части дома. Дом в георгианском стиле был построен из желтовато-серого камня, с глубокими окнами и высокими потолками. Сара всегда считала, что особняк слишком велик для одной Матильды и слишком неудобен для женщины, которая в дни приступов чувствовала себя не лучше инвалида. Единственной уступкой миссис Гиллеспи плохому здоровью была установка лифта, который обеспечивал ей постоянный доступ на второй этаж. Сара как-то предложила Матильде продать дом и переселиться в бунгало, на что та непреклонно ответила: «Моя дорогая Сара, только низы общества живут в бунгало. Что бы ты ни делала в жизни, никогда не опускайся ниже своего уровня».

Рут вышла из дома в ту минуту, когда Сара захлопывала дверцу машины.

– Давайте поговорим в летнем домике, – сказала девушка отрывисто и, не дожидаясь ответа, отправилась за угол дома. Рут надела только футболку и легкие брюки, и ее худенькое тело согнулось под пронизывающим северным ветром, который гонял опавшую листву по дорожке.

Сара, более чувствительная к холоду, достала пальто с заднего сиденья и направилась за Рут. Краешком глаза она заметила Джоанну, наблюдавшую из окна гостиной. Интересно, сказала ли Рут матери, что сама просила Сару приехать? И зачем такая секретность? Летний домик располагался в двухстах ярдах от дома.

Рут закуривала сигарету среди расставленных в беспорядке плетеных столов и стульев в стиле арт-деко, когда Сара наконец нагнала ее.

– Будете мне читать мораль? – спросила, нахмурясь, девушка, закрывая дверь и усаживаясь в кресло.

– Насчет чего? – спросила Сара, тоже сев и поплотнее укутавшись впальто. В домике было ужасно холодно даже с закрытой дверью.

– Насчет курения. Сара пожала плечами:

– Это не в моих правилах.

Рут бросила на нее угрюмый взгляд:

– Ваш муж сказал, что бабушка называла вас Уздечкой Для Сварливых. Почему – если вы не упрекали ее за вечное ворчание и недовольство?

Сара посмотрела в окно, где огромный ливанский кедр, благодаря которому дом и получил свое название, отбрасывал длинную тень на траву. Потом беспокойный ветер нагнал на солнце тучку, и тень исчезла.

– У нас были отношения иного рода, – ответила доктор, вновь поворачиваясь к девушке. – Я наслаждалась обществом твоей бабушки. Не помню ни одного случая, когда мне бы захотелось ее упрекнуть в чем-нибудь.

– Мне бы не понравилось, если бы меня называли Уздечкой Для Сварливых.

Сара улыбнулась:

– Мне это даже льстило. Думаю, твоя бабушка использовала это прозвище как комплимент.

– Сомневаюсь, – резко бросила Рут. – Вы, наверное, знаете, что бабушка надевала эту штуку на маму, когда та была маленькой? – Она курила нервно, делая короткие затяжки и выпуская дым через нос. Увидев недоверчивое выражение на лице Сары, она сказала: – Правда. Бабушка сама однажды призналась. Она терпеть не могла, когда люди плачут. Поэтому стоило маме заплакать, как бабушка запирала ее в шкафу с этой штуковиной на голове. А отец бабушки делал то же самое с ней. Так что для нее это было обычным делом.

– Это жестоко, – пробормотала Сара.

– В те времена никого особо не волновало, что родители делают с детьми. Надевать железную клетку на голову или лупить ремнем – какая разница? Но для мамы это было тяжело. – Рут бросила окурок и затушила его ногой. – За нее некому было заступиться. Бабушка делала что хотела и когда хотела.

Сара гадала, что девушка пытается сообщить ей.

– Боюсь, это настоящая проблема. Мужчины в состоянии стресса вымещают свои обиды на женах. Жены, в свою очередь, на детях. А для женщины нет ничего ужаснее, чем оказаться брошенной с маленьким ребенком на руках.

– Вы оправдываете бабушку? – В глазах Рут появилось подозрение.

– Нет, я просто пытаюсь понять ее. Многие дети, оказавшиеся в положении твоей матери, подвергаются словесным оскорблениям, а это иногда страшнее, чем физическое наказание. Хотя бы потому, что эти шрамы не видны и никто, кроме членов семьи, не знает о них. – Сара пожала плечами. – Однако результат оказывается тем же. Ребенок затравлен и закомплексован. Лишь немногие могут выносить постоянную критику со стороны людей, от которых они зависят. Ты либо ломаешься, либо борешься – другого не дано.

Рут разозлилась:

– Моя мать натерпелась всего – и физических, и словесных оскорблений. Вы даже представить себе не можете, как к ней относилась бабушка.

– Но если правда, что Матильду так же жестоко наказывали в детстве, то она такая же жертва, как и твоя мать. Хотя не думаю, что для тебя это большое утешение.

Рут закурила еще одну сигарету.

– Только не поймите неправильно, – сказала она, иронично скривив рот. – Я любила бабушку. По крайней мере у нее был хоть какой-то характер. У мамы же его вовсе нет. Иногда я ее даже ненавижу. В остальное время – просто презираю. – Она нахмурилась и посмотрела на пол. – Я боюсь, что бабушку убила мама. Не знаю, что мне делать. Половина меня обвиняет ее, а другая половина – оправдывает.

Последняя фраза девушки повисла в тишине, пока Сара подыскивала ответ. Было ли это настоящее обвинение в убийстве или просто злобное замечание испорченного ребенка в адрес нелюбимого родителя?

– Полиция склонилась к версии самоубийства. Дело закрыто. Насколько я понимаю, вопрос о виновности того или иного человека в смерти твоей бабушки не стоит.

– Я не имею в виду, что мама сделала это на самом деле. Не в том смысле, что она взяла нож и вскрыла ей вены. Думаю, мать довела бабушку до самоубийства. Что ничуть не лучше. – Она с подозрением взглянула на Сару. – Вы так не считаете, доктор?

– Возможно. Если учесть, что такое вообще могло произойти. Из того, что ты мне рассказала об отношениях твоей матери с бабушкой, такое кажется маловероятным. Скорее я бы не удивилась, если бы все произошло с точностью до наоборот: Матильда довела твою мать до самоубийства. – Сара сконфуженно улыбнулась. – Впрочем, даже подобные вещи встречаются крайне редко и только в том случае, если человек с неуравновешенной психикой видит в самоубийстве единственный выход из трудных взаимоотношений с другим человеком.

Рут было не так-то легко переубедить.

– Вы не понимаете, – возразила она. – Они друг друга стоили. Мама по-своему ничуть не лучше бабушки. Бабушка открыто говорила, что она думала, а мама лишь злобно огрызалась. С ними обеими было невозможно находиться в одной комнате. – Губы Рут превратились в тонкую линию, отчего ее лицо стало непривлекательным. – Я даже обрадовалась, когда меня отправили в школу-пансион. Мама переехала в Лондон, так что я сама решала, приезжать на каникулы сюда или в город, к матери. И они больше не могли использовать меня в своих вечных спорах.

Как же мало знала Сара об этих трех женщинах. Где, например, мистер Лассель? Может, тоже сбежал, как Джеймс Гиллеспи? Или Джоанна просто взяла себе выдуманное имя, чтобы создать видимость того, что ее дочь законнорожденная?

– Как долго вы с матерью жили здесь до того, как ты уехала в школу?

– Почти с моего рождения и до одиннадцати лет. Мой отец умер и оставил нас без гроша. Маме пришлось идти к бабушке на поклон, иначе мы умерли бы с голоду. По крайней мере так рассказывает мама. На самом деле, я думаю, ей было просто лень искать хоть какую-нибудь работу. Она предпочла терпеть оскорбления, а не пачкать руки. – Рут обхватила себя за талию и начала раскачиваться. – Мой отец был евреем. – Она произнесла это с презрением.

Сара была ошарашена.

– Почему ты говоришь об этом таким тоном?

– Бабушка всегда так о нем говорила. «Тот еврей». Она была антисемиткой. Вы не знали?

Сара покачала головой.

– Тогда вам ничего о ней не известно. Отец был профессиональным музыкантом, бас-гитаристом при какой-то студии; в случае необходимости аккомпанировал разным записывающимся группам. Но он играл и в своей группе, иногда они даже выступали. Отец умер от передозировки наркотиков в 1978 году. Я его совершенно не помню. Бабушка получала особенное удовольствие, рассказывая мне, насколько никчемным человеком он был. Его звали Стивен. Стивен Лассель.

Рут замолчала.

– Как твоя мать с ним познакомилась?

– На вечеринке в Лондоне. Предполагалось, что она познакомится с молодым человеком, достойным ее происхождения, а вместо этого ушла с вечеринки с гитаристом. Бабушка ничего об этом не знала, пока мать не объявила, что беременна. Тут все и началось. Вы только представьте: дочь, беременная от рок-гитариста, еврея, да еще и сидящего на героине! – Рут глухо засмеялась. – Это была месть что надо. – Руки девушки уже посинели от холода, но она, казалось, ничего не замечала. – Тем не менее они поженились и стали жить вместе. Потом родилась я, а шесть месяцев спустя его нашли мертвым – последние гроши он потратил на дозу. За квартиру они задолжали за несколько месяцев. В двадцать три года мать овдовела – с ребенком на руках и без крыши над головой.

– Тогда, возможно, возвращение сюда выглядело для нее единственным выходом.

Рут скорчила недовольную гримасу.

– Вы бы на ее месте так не поступили. Тем более если бы наверняка знали, что вам не дадут забыть ошибки молодости.

«Возможно, и нет, – подумала Сара. – Интересно, действительно ли Джоанна любила Стивена Ласселя или связалась с ним только ради того, чтобы отомстить Матильде?»

– Нам сейчас легко судить, – заметила она. Девушка продолжала, словно и не слыша слов Сары:

– Бабушка хотела поменять мое имя на какое-нибудь более английское – чтобы искоренить напоминание о моем наполовину еврейском происхождении. Какое-то время она даже называла меня Элизабет, но мама пригрозила забрать меня, и бабушка отступилась. Мать лишь два раза за все время взбунтовалась против воли бабушки: когда та хотела поменять мне имя и надеть на меня «уздечку для сварливых», когда я плакала. В остальных случаях слова бабушки считались законом. – В глазах Руг сверкнуло презрение. – Мать очень слабая. Бабушке не так уж и трудно было противостоять. Я постоянно с ней спорила, но у нас сохранялись великолепные отношения.

Сара не хотела вмешиваться в семейные разборки между матерью и дочерью, которых она едва знала. Она снова посмотрела в окно: солнце опять выглянуло, и на лужайке вытянулись длинные тени.

– Почему ты попросила меня приехать, Рут?

– Я не знаю, что делать. Думала, вы мне подскажете.

Сара внимательно посмотрела на худое и довольно злобное лицо девушки. Интересно, знает ли Джоанна, как дочь к ней относится?

– Ничего не делай. Я не представляю, что твоя мать могла бы сказать или сделать такого, что бы заставило Матильду убить себя. И даже если что-то было, вряд ли на основании этого можно предъявить обвинение.

– Все равно она виновата, – резко бросила Рут. – Она нашла какое-то письмо в доме, когда была здесь последний раз, и заявила бабушке, что обнародует его содержимое, если та не изменит свое завещание и немедленно не уедет из дома. Вот бабушка и убила себя. По завещанию она оставляла все мне. Вернее, хотела оставить мне.

Теперь на лице девушки явственно отразилась злоба.

«О Господи, – подумала Сара. – Что же ты хотела мне сказать, Матильда?»

– Ты сама видела письмо?

– Нет, но бабушка написала мне и рассказала о нем. Сказала, что не желает, чтобы я все узнала от матери. Теперь ясно, что это моя мать довела ее? Бабушка пошла бы на все, лишь бы никто не узнал об этом.

– Письмо бабушки сохранилось? Рут нахмурилась:

– Нет, я его порвала. Только все равно нужно найти то письмо, которое прочла мать, – оно действительно важное. Мать постарается использовать его, чтобы оспорить завещание.

– Тогда найми адвоката, – твердо сказала Сара, приготовившись встать. – Я была всего лишь врачом твоей бабушки и не могу вмешиваться в твои отношения с матерью. Полагаю, Матильда этого тоже не одобрила бы.

– Нет, одобрила бы! – закричала девушка. – В своем письме она написала, что, если с ней что-то случится, я должна поговорить с вами и вы скажете, как лучше поступить.

– Не может быть. Твоя бабушка не раскрывала мне своих тайн. Я многое узнала лишь сейчас.

Девушка протянула свою худую руку и положила ее на ладонь Сары. Рука была ледяной.

– Письмо было от бабушкиного дяди, Джеральда Кавендиша, к его адвокату. Завещание, в котором он все оставлял своей дочери.

Сара чувствовала, как рука Рут дрожит, но не знала, от холода или от нервного напряжения.

– Продолжай.

– Дом и все деньги принадлежали ему, как старшему брату.

Сара нахмурилась:

– О чем ты говоришь? У Матильды не было прав на эти деньги? Что ж, мне очень жаль, Рут, но это меня не касается. Тебе действительно нужно подыскать адвоката и все с ним обговорить. Я понятия не имею, какие у тебя права на наследство. Хотя все это выглядит довольно странно. Если наследницей была его дочь, то почему она не унаследовала все автоматически?

– Никто не знал, что она его дочь, – уныло произнесла девушка, – кроме бабушки. А она всем сказала, что отцом был Джеймс Гиллеспи. Речь идет о моей матери, доктор Блейкни. Бабушку трахал ее собственный дядя. С ума можно сойти, вам не кажется?

Сегодня приходила Джоанна. Большую часть ленча она просидела, уставившись на меня своим неприятным немигающим взглядом. Этот взгляд напоминает порой об отцовском терьере, который однажды взбесился после того, как его отлупили; бедолагу пришлось усыпить. В его глазах был такой же злобный блеск за минуту до того, как он вцепился в руку отца. Потом Джоанна полдня провела в библиотеке, что-то разыскивая. Она сказала, что ищет книгу моей матери по искусству составления букетов. Конечно же, врала. Я помню, как отдавала ей книгу задолго до того, когда она вернулась в Лондон. Но я решила не вмешиваться в ее поиски.

Джоанна выглядела сегодня очень вульгарно – слишком много косметики для поездки за город и смехотворно короткая юбка для женщины ее возраста. Наверняка ее привез сюда какой-нибудь кобель, а потом был оставлен покормиться в пабе. Секс для Джоанны – монета, которой она бесстыдно расплачивается за предоставляемые услуги.

О, Матильда, Матильда! Что за лицемерие!

Интересно, догадываются ли мужчины, как мало они ее интересуют? Не то чтобы она их презирает, просто ей совершенно безразличны чувства кого бы то ни было, кроме ее собственных. Все-таки нужно было внять совету Хью Хендри в свое время и настоять на визите к психиатру. Она совершенно ненормальная, вся в Джеральда. «Колесо описало полный круг».

Она вышла из библиотеки, держа перед собой, словно святую реликвию, его идиотское завещание, по-детски проклиная и обвиняя меня в том, что я украла ее наследство. Интересно, кто ей о нем рассказал...