Кончита Уоррен ждала двадцать пятого ребёнка. За последний год я видела их семью довольно часто, потому что старшая дочь Уорренов, двадцатидвухлетняя Лиз, оказалась портнихой моей мечты. Она шила одежду с тех пор, как у нее появилась первая кукла. Ей всегда хотелось заниматься только этим, рассказывала она мне. Оставив школу в возрасте четырнадцати лет, Лиз сразу пошла подмастерьем в ателье высококлассных портних, с которыми работала до сих пор. Обычно она не принимала частных клиентов на дому: бардак там стоял такой, что просить дам прийти туда на примерку девушка не могла. Однако, так как я уже привыкла к их дому, нас с ней это не беспокоило. Лиз была мастером своего дела и на протяжение многих лет с удовольствием шила для меня одежду.

Я всегда была модницей и отдавала составлению гардероба много сил и времени. Вся моя одежда шилась специально для меня, и от готовых магазинных вещичек я воротила нос. Сегодня это может показаться необычным и жутко дорогим, но в 1950-х дела обстояли по-другому. На самом деле, выходило даже дешевле. Одежду действительно хорошего качества можно было пошить за мизерную долю того, сколько бы она стоила в магазинах. Отличный материал удавалось найти на уличных рынках и купить за бесценок. Обычно я сама рисовала эскизы или адаптировала фасоны. Когда я жила в Париже, мне хотелось присутствовать на показах великих французских кутюрье – Диора, Шанель, Скиапарелли. Открытие сезона было, конечно, забронировано для прессы и богачей, но через две-три недели, когда ажиотаж спадал, показы продолжались едва ли не дважды в неделю, и их мог посетить любой желающий. Я их обожала и тщательно делала заметки и зарисовывала то, что было бы мне к лицу, чтобы затем заказать себе такие же наряды.

Единственная проблема заключалась в том, чтобы найти достаточно опытную портниху, способную самостоятельно построить выкройку. Лиз была совершенством. Она не только придумывала собственные выкройки, но и обладала настоящим чувством стиля и часто предлагала или адаптировала модели, чтобы те соответствовали ткани и крою. Мы были примерно одного возраста, и союз получился действительно плодотворным.

В один из моих визитов Лиз, криво улыбнувшись, сообщила мне, что мама снова «ждёт». Вместе мы поразмышляли, сколько ещё у Кончиты будет детей. Её точный возраст был неизвестен, но, вероятно, где-то около сорока двух, так что она могла родить ещё шестерых – восьмерых детей. Учитывая её предыдущие достижения, мы обе ставили на тридцатку в общем зачёте.

Кончита снова записалась на домашние роды с сёстрами Ноннатус-Хауса и попросила о дородовом наблюдении на дому. Так как я принимала предыдущие роды, мне поручили вести и эти. Как и в тот раз, Кончита была в идеальном состоянии. Она вся светилась и до двадцать четвёртой недели не очень-то походила на беременную, хотя сроки в очередной раз были лишь приблизительные. Младшей девочке к тому времени исполнился год. Лен пребывал в радостном волнении и предвкушении, как если бы речь шла о рождении второго или третьего ребёнка.

Стояла зима, очень холодная и с постоянной гололедицей. Тяжёлые снеговые тучи нависали над городом, улавливая дымовые газы ото всего сжигаемого угля, паровозов и паровых двигателей, обильный дым с океанских судов, но прежде всего с фабрик, работавших в основном на угле. Образовался густой лондонский смог. Сегодня никто и понятия не имеет, на что это было похоже. Воздух становился тяжёлым, зловонным, густого желтовато-серого оттенка. На расстоянии ярда было уже ничего не разглядеть, даже в полдень. Движение на дорогах практически останавливалось. Автомобиль мог двигаться, только если впереди него шёл человек, несущий два ярких фонаря: один – чтобы светить перед собой и самому найти дорогу, другой – позади себя, чтобы водитель видел, в каком направлении следовать. Смог был особенностью многих лондонских зим того времени; возникая, он висел над городом до тех пор, пока атмосферное давление не повышалось, позволяя накопившимся выхлопам развеяться.

Кончита, должно быть, пошла за чем-то на задний двор. Она то ли поскользнулась на льду, то ли споткнулась, не увидев чего-то. Скорее всего, Кончита сильно ударилась и какое-то время пролежала в полубессознательном состоянии на холодном бетоне. В доме в то время были только малыши младше пяти лет. Её нашли другие дети, вернувшись из школы домой. Видимо, она находилась в достаточном сознании, чтобы ползти, и с помощью детей, которым не было и одиннадцати, смогла вернуться в дом. Женщина, судя по всему, пыталась сделать это и раньше, но, не видя ничего из-за смога, только удалялась от дома. Чудо, что она не умерла от переохлаждения. Её состояние было плохим. Один из малышей сбегал за соседкой, и та закутала Кончиту в одеяла и дала горячего бренди с водой. Старшие дети начали возвращаться домой после четырёх и только тогда узнали о беде, приключившейся с их матерью. Лен и старшие мальчики вернулись последними: они работали в Найтсбридже, и дорога домой занимала у них два с половиной часа.

Той же ночью у неё начались роды.

Звонок раздался около половины двенадцатого. К телефону позвали меня, ведь Кончита была моей пациенткой. Я пришла в ужас – во-первых, из-за преждевременных родов, а во-вторых, из-за погодных условий. Как же я доберусь до Лаймхауса?

Я разговаривала с одним из старших сыновей, кратко объяснившим ситуацию, и первым делом спросила:

– Вы позвонили врачу?

– Да, позвонили, но его не было на месте.

– Попытайтесь дозвониться, – сказала я, – ведь ваша мама может быть больна. Если у неё сотрясение и сильное переохлаждение, ей может потребоваться медицинская помощь, независимо от беременности. Позвоните доктору ещё раз прямо сейчас. Ему, вероятно, будет тяжело добраться до вас. Так же, как и мне.

Повесив трубку, я выглянула в окно. И ничего не увидела. Густые серо-жёлтые завитки тумана кружились за стеклом, словно стараясь проникнуть внутрь. Я поёжилась – как от предчувствия ужасного состояния Кончиты, так и от нежелания выходить на улицу. В воздухе разливались глухие стоны сирен на речных судах и из доков.

Последние три дня мы почти не выходили из дома, надеясь и молясь, что никто не будет рожать, пока не рассеется смог. В этой ситуации я не могла, не должна была действовать в одиночку.

Я поднялась на этаж, где жили сёстры, чтобы позвать сестру Джулианну. Монахини ложились спать около девяти, поскольку просыпались к четырем утра на первую службу, так что для них половина двенадцатого была глухой ночью. Тем не менее стоило мне тихонечко стукнуть в дверь, как сестра проснулась.

– Кто там? – откликнулась она.

Назвавшись, я объяснила, что у Кончиты Уоррен преждевременные роды.

– Погодите.

Я подождала секунд тридцать, и сестра вышла ко мне в коридор, притворив за собой дверь кельи. На ней был грубый коричневый шерстяной халат и, что удивительно, её монашеское покрывало. Вопрос «Может, она спит в нём?» промелькнул у меня в голове. Это, наверное, чертовски неудобно.

Но времени размышлять о привычках монахинь не было. Я вкратце пересказала сестре Джулианне услышанное по телефону. Она на мгновение задумалась и ответила:

– Лаймхаус более чем в трёх милях от нас. Вам самой туда не добраться. Но от меня, как и от любой из сестёр, не будет никакого прока: двое заблудятся в тумане так же легко, как одна. Вас должны сопроводить полицейские. Ступайте теперь и позвоните в полицию. И да пребудет с вами Бог, моя дорогая. Я буду молиться за Кончиту Уоррен и её не рождённое ещё дитя.

Осознание, что сестра Джулианна будет за нас молиться, произвело необычайный эффект. Напряжение и волнение покинули меня, и я почувствовала себя спокойно и уверенно. Я научилась уважать силу молитвы. Что за перемена произошла в своевольной девушке, которая всего год назад посчитала бы саму идею молитвы не более чем шуткой?

Позвонив в полицию, я сообщила о чрезвычайной ситуации. Мне сказали, что идти пешком безопаснее, но на велосипеде быстрее. Полицейский объяснил:

– Нет никакого смысла отправлять машину, потому что дальше капота ничего не видно и кому-то всё равно придётся идти впереди. Мы пришлём велосипедный эскорт.

Я сказала, что буду готова через десять минут. Моя акушерская сумка уже была упакована. Все мои мысли устремлялись к Кончите. Я не думала, что на двадцать восьмой неделе у малыша есть шанс выжить.

Найти велосипедную стоянку в смоге и закрепить сумку на велосипеде оказалось непростым делом, но не прошло и десяти минут, как я уже стояла перед Ноннатус-Хаусом.

Вскоре на велосипедах с очень мощными передними и задними фарами, пробивавшими смог ярда на два, прибыли двое полицейских. Один поехал впереди, велев мне держаться следом, другой – сбоку от меня, так что я оказалась со стороны обочины. Мы ехали удивительно быстро, потому что другого движения на дороге не было.

Оглядываясь почти на полвека назад, кажется абсурдным мчаться на экстренные роды на велосипедах со скоростью около десяти миль в час. Но даже сегодня я не могу придумать способа лучше. Какие преимущества может дать самый мощный полицейский автомобиль при нулевой видимости?

Мы доехали до дома Уорренов меньше чем за пятнадцать минут. В одиночку я бы с этим не справилась. Мужчины сказали, что подождут здесь на случай, если понадобятся мне позже, и двое девочек Уорренов повели их на кухню поить чаем.

Я поспешила к Кончите. Она выглядела жутко: мертвенно-бледная, с ярко-розовыми пятнами под глазами. И беспрестанно стонала. Я измерила ей температуру – 103 °F. Сначала я вообще не почувствовала её пульс, но затем тщательный подсчёт показал 120 неритмичных ударов. Кровяное давление также едва определялось. Дыхание было поверхностным и учащённым – около сорока вдохов в минуту. Пару минут я наблюдала за ней в тишине, пока не пришла схватка. Она была сильной, и лицо женщины исказилось от боли, из её горла вырвался пронзительный стон. Глаза её были открыты, но не думаю, что она что-либо видела.

Лен баюкал жену в своих объятиях. Страдания, отражавшегося на его лице, хватило бы, чтобы разбить сердце кому угодно. Он гладил её по волосам, что-то бормотал, но она, казалось, ничего не чувствовала и не слышала. Лиз тоже была в комнате.

Я спросила, дозвонились ли доктору. Дозвонились, но он всё ещё был на вызове. Звонок перевели на другого врача, но тот тоже занимался пациентом. Всем докторам приходилось нелегко в это время: лондонский смог был отъявленным убийцей.

Я сказала, что нужно как можно скорее организовать госпитализацию.

– Сё так плохо? – спросил Лен.

Удивительно, как люди не видят того, чего не хотят видеть. Для меня было очевидно, что Кончита может умереть, особенно если возникнут осложнения во время родов. Но Лен этого не осознавал.

Я пошла поговорить с полицейскими. Один сказал, что позвонит в больницу. Другой – постарается найти кого-нибудь из местных врачей общей практики и привести сюда, если это возможно. Вопрос о том, как скорая помощь доберётся туда и обратно, оставался открытым.

Вернувшись к Кончите, я начала раскладывать инструменты. Вполне вероятно, что я останусь один на один с преждевременными родами и больной и, возможно, умирающей женщиной.

И вдруг я вспомнила, что за нас молится сестра Джулианна. На меня вновь снизошло облегчение. Все мои страхи испарились, и спокойная уверенность, что всё будет хорошо, затопила разум и тело. Я вспомнила слова матери Юлианы Норвичской:

Я, видимо, с облегчением вздохнула, и Лен тут же ухватился за это:

– Думаете, с ней те'рь сё будет путём, да ведь?

Должна ли я рассказать ему, что сестра Джулианна за нас молится? Это казалось таким глупым, почти не имеющим значения. Но, чувствуя, что знаю Лена достаточно хорошо, я сказала ему. И он не пренебрег этим.

– Ну, тогда я тож' считаю, что сё будет хор'шо.

Его лицо стало заметно светлее, чем когда я вошла в комнату.

Желательно было провести вагинальный осмотр, чтобы понять, насколько Кончита продвинулась в родах, но я никак не могла правильно её расположить. Она не позволяла ни Лену, ни мне шевелить её. Лиз объяснила матери по-испански, что от неё хотят, но та либо не поняла, либо никак не отреагировала. Я могла отслеживать родовой процесс только по силе и частоте схваток, которые на тот момент приходили примерно каждые пять минут. Попытавшись послушать сердцебиение плода, я ничего не услышала.

– Ребёночек-то там живой? – спросил Лен.

Не хотелось говорить категоричное «Нет», поэтому я перестраховалась:

– Маловероятно. Ваша жена сегодня очень сильно замёрзла и долго лежала без сознания. Теперь у неё температура. Всё это сказывается на ребёнке. Я не слышу сердцебиения.

Одна из серьёзнейших проблем преждевременных родов на сроках, как у Кончиты, заключается в том, что плод может лежать поперёк матки. В идеале человеческий ребёнок должен рождаться головой вперёд. Роды в тазовом предлежании затруднены, но возможны. Поперечные или плечевые роды невозможны. До тридцать шестой недели головка обычно не опускается в таз. На двадцать восьмой неделе плод достаточно велик, чтобы полностью перекрыть шейку матки, если схватки толкают его вниз в поперечном положении. В этом случае без хирургического вмешательства смерть ребёнка неизбежна.

Я прощупала матку, пытаясь определить положение ребёнка, но бесполезно – я затруднялась сказать наверняка. Влагалищное исследование могло бы прояснить ситуацию, но уговорить Кончиту помочь нам в этом оказалось невозможно.

Всё, что я могла делать, так это ждать. Минуты между схватками текли ужасно медленно. Теперь сокращения повторялись каждые три минуты. Пульс участился – 150 ударов в минуту; дыхание казалось ещё более поверхностным. Кровяное давление было совсем невысоким. Я молилась о том, чтобы услышать стук в дверь, возвещающий о прибытии врача или скорой помощи, но он никак не раздавался. В доме всё стихло, кроме низких стонов, издаваемых Кончитой, когда очередная схватка приходила и отступала.

Неизбежно схватки становились всё сильнее, и тогда Кончита закричала. Никогда в жизни – ни до, ни после – я не слышала таких страшных звуков. Они вышли из глубин её страдающего тела с силой и мощью, которые я считала невозможными, учитывая её ослабленное лихорадочное состояние. Кончита всё кричала и кричала; в невидящих глазах стоял дикий ужас, звук волна за волной отражался от стен и потолка комнаты. Она вцепилась в мужа, царапая его, пока на лице, груди и руках Лена не выступила кровь. Он попытался обнять её, чтобы успокоить, но ни о каком спокойствии для неё не могло быть и речи.

Я чувствовала полнейшую беспомощность. Давать анальгетик, чтобы уменьшить боль и успокоить Кончиту, я не решалась, потому что пульс и давление были так далеки от нормы, что я понимала: любые препараты, вероятно, убьют её. Я подумала: если роды пройдут нормально, у неё есть шанс выжить, но при поперечном предлежании она умрёт, если только не приедет скорая. Я не могла подойти к ней, чтобы прощупать матку или даже придержать ногу, потому что она металась в кровати с силой загнанного в ловушку дикого зверя.

Бедная Лиз выглядела напуганной до смерти. Лен с безоговорочной любовью по-прежнему пытался удержать жену в своих объятиях и успокоить её. Она вцепилась зубами в его руку, словно бульдог, и повисла на ней. Лен не вскрикнул, но поморщился от боли; пот и слёзы капали с его лба и из глаз. Он даже не пытался разжать её челюсть или отнять руку, и я с тревогой подумала, как бы она не порвала ему сухожилия.

Наконец она отпустила руку Лена и метнулась на другую сторону кровати. Затем, так же внезапно, как началось, всё закончилось: Кончита издала чудовищный крик, сильно потужилась, и воды, кровь, плод, плацента – всё за один раз исторглось на простыню.

Женщина в изнеможении откинулась. Я вообще не чувствовала у неё пульса. Она, казалось, перестала дышать. Но я ощущала трепет сердцебиения, так что послушала через стетоскоп. Сердце билось слабо и неровно, но билось. Плод был синим и выглядел безоговорочно мёртвым. Схватив большой почкообразный лоток, я сгребла в него всё и бросила обратно на туалетный столик.

– Теперь нужно быстро её согреть, – сказала я, – почистить и устроить поудобнее. Лиз, помогай: чистые тёплые простыни и пару грелок. Через минуту я проверю плаценту – вся ли она вышла. Если сможем заставить её выпить тёплого питья, ей станет легче. Горячая вода с мёдом подойдёт, ещё лучше – с чайной ложкой бренди. Главное сейчас – снять шок. И будем надеяться и молиться, что кровотечение не усилится.

Лен вышел дать необходимые распоряжения и успокоить перепуганную семью, собравшуюся под дверью. Мы с Лиз принялись убирать грязные простыни и бельё из-под Кончиты. Лен вскоре вернулся с чистыми простынями и грелками, и вместе с Лиз я начала поудобней устраивать на кровати безвольное тело её матери.

Лен, должно быть, подошёл к туалетному столику. Мы с Лиз, занятые Кончитой, стояли спиной к нему и вдруг услышали, как Лен ахнул:

– Он живой!

– Что!? – воскликнула я.

– Он живой, грю. Детёнок живой. Он шаволится.

Бросившись к столику, я посмотрела на кровавое месиво в почкообразном лотке. Оно шевелилось. Кровь на самом деле двигалась. Моё сердце остановилось. Потом я увидела крошечное создание, лежавшее в луже крови и дёргавшее ногой.

«Боже мой, я же могла его утопить!» – подумала я.

Вытащив маленькое тельце одной рукой, я перевернула его вверх ногами. Казалось, оно ничего не весило. Я когда-то держала новорождённого щеночка такого же размера.

Мозг начал лихорадочно соображать.

– Нужно быстро зажать и перерезать пуповину. Потом – согреть его.

Это был маленький мальчик.

Я почувствовала себя отчаянно виноватой. Пуповину следовало зажать и перерезать пять минут назад. «Если он сейчас умрёт, это будет полностью моя вина», – поняла я. Я отбросила эту крошечную живую душу тонуть в лотке с кровью и водами, тогда как должна была посмотреть внимательнее, должна была об этом подумать.

Однако самоуничижение привело бы нас в никуда. Я зажала и перерезала пуповину. Ощупала хрупкую грудную клетку. Дышит. Выжил. Лен согрел маленькое полотенце на грелке, и мы завернули ребёнка. Он слабо пошевелил головкой и ручками.

Мы трое были поражены, что ребёнок оказался живым. Никто из нас никогда не видел такого крошки. Дети, недоношенные на два месяца, обычно весят около четырёх фунтов и кажутся ужасно маленькими. Этот ребёнок весил полтора фунта и был похож на крошечную куколку. Его ручки и ножки были меньше моего мизинца, и всё же каждый пальчик заканчивался микроскопическим ноготком. Головка была меньше мячика для пинг-понга и казалась непропорционально большой. Рёбра походили на рыбные косточки. У него были крошечные ушки и ноздри с булавочную головку. Я никогда не думала, что ребёнок на двадцать восьмой неделе так прекрасен.

Я знала, что нужно отсосать слизь у него из горла, но боялась его повредить. Во всяком случае, катетер, который я достала, оказался слишком большим и никогда бы не прошёл в его ротик. Это было бы всё равно что заталкивать в рот ребёнку пожарный шланг. Так что я просто держала его практически вверх ногами одной рукой и осторожно поглаживала спинку пальцем. У меня не было опыта ухода за недоношенными детьми, и я не знала, что делать. Инстинкты говорили, что его следует поместить в тепло и тишину, желательно в темноту и с частым кормлением. Люлька ещё не была готова. Куда же его положить? И только тогда Кончита, до сих пор лежавшая тихо, заговорила:

– Niño. Mi niño. Dónde esta mi niño?

Мы переглянулись. Мы-то все думали, что она в забытьи или спит, но, очевидно, она точно знала, что произошло, и хотела видеть своего ребёнка.

– Надобно дать ей ейного ребятёнка. Лиз, скажь ей, что он оч' мал и надобно быть с ним оч' осторожной.

Лиз поговорила с матерью, и та слегка улыбнулась и устало вздохнула. Лен забрал у меня ребёнка и сел подле жены. Он держал младенца в одной руке так, чтобы тот оказался в поле её зрения. Несколько мгновений её взгляд был пустым и расфокусированным; не думаю, что сначала она увидела или поняла – Кончита ожидала взять на руки доношенного ребёнка. Лиз снова заговорила с ней, и я услышала слова:

– El niño es muy pequeño.

Кончита попыталась сфокусировать зрение на крохотулечке в руках Лена. Было видно, каких усилий и борьбы ей это стоило. Постепенно она осознала и, резко задержав дыхание, протянула дрожащую руку, чтобы прикоснуться к ребёнку. Она улыбнулась, пробормотала: «Mi niño. Mi querido niño» и провалилась в сон; её рука так и осталась на ладони Лена и малыше.

И только тогда прибыл «Летучий отряд».