С начала года можно было поднять трубку и позвонить в «стихи-по-телефону», а с июня – и в «марши-по-телефону»: набираешь номер, и автомат сообщает, где именно в городе сейчас проходят марши общественного протеста. При финансовой поддержке «Архитектурной лиги» «стихи-по-телефону» организовал Джон Джорно, переквалифицировавшийся в поэта брокер, звезда моего фильма «Спи». Он говорил, что чаще всего звонят послушать рифмованную похабщину.

Астрология и прочий оккультизм – нумерология, френология, хиромантия – становились все популярнее: в смысле, знаки зодиака были повсюду.

В моду вошла жестокость – хиппи со своей любовью стали вчерашним днем. В 1968-м убили Мартина Лютера Кинга-младшего и Роберта Кеннеди, студенты Колумбийского университета заняли кампус и воевали с полицией, молодежь Чикаго перекрыла город на время Национальной демократической конвенции, а меня подстрелили. В общем, жестокий выдался год.

***

Как-то январским днем, зайдя на «Фабрику», я услышал в задней комнате какой-то шум, а потом увидел в углу Сьюзен в слезах.

– Что происходит? – я спросил ее. – Кто там, сзади?

Она шмыгнула носом:

– Ондин и Джимми Смит. Дерутся.

До встречи с Джимми Смитом я выслушал много историй о нем, свидетельствующих о том, что он больной – опасный, хоть и занимательный.

Легендарный Джимми Смит – амфетаминщик и домушник, уносивший все подчистую, но только у знакомых. Правда, он так это умудрялся делать, что оставлял всех озадаченными. Раз вечером пришла Бриджид и сказала:

– Мне тут Джимми Смит нанес визит.

Тогда она жила на Мэдисон, над «Параферналией».

– Что взял?

– Ну, инвентаризация еще не завершена, но, скажем так, все, чем я хоть сколько-нибудь дорожила в своей жизни.

– Почему ты его впустила?

– В дверь барабанил – вот почему! Я ему говорю: Джимми, проваливай. Так он взломал дверь. Тут же вручил мне две дюжины красных роз, фунт белужьей икры и книжку стихов – и за две минуты обчистил весь дом.

– А чего ты его не остановила?

– Он ведь бешеный, – напомнила она.

***

Бриджид связалась с Джимми, после того как однажды спрятала у себя его подружку, Дебби Вылет. Коронным номером Джимми и Дебби был сценарий «погоня/прятки/“пожалуйста, не бей меня”», когда она бегала от него по городу, а он обходил всех знакомых, чтобы отловить ее. Она прибегала, скажем, к Бриджид и кричала:

– Бриджид, впусти меня! Прошу тебя! Там Джимми!

Бриджид отвечала ей:

– Нет, Дебби, нет!

Но, естественно, Бриджид ее впускала, это была часть игры. А вскоре появлялся Джимми и волок Дебби домой, где приковывал к радиатору, чтобы не убежала, а потом приводил десяток барабанщиков с бонгами, чтобы джемовать, – он снабжал их «спидами», и они дня два-три подряд играли. Дебби умоляла:

– Прошу тебя, Джимми, пожалуйста, пусти меня в отель за одеждой!

И он наконец сдавался и отпускал ее:

– Хорошо, встретимся через час.

А через час он приходил, и ее, конечно, не было. Или, по другому сценарию, она уговаривала его сходить за едой в «Чикен дилайт» или еще куда, а когда он возвращался, даже запри он ее, она исчезала – через окно, и погоня начиналась сначала. Вот такой был сюжет.

Бриджид звала Дебби гостиничной королевой, потому что когда та усаживалась в отеле на кровать, вокруг нее топтались не менее трех горничных и ждали ее распоряжений. Никто не мог понять, что за власть она над ними имела.

Дебби была симпатичной блондинкой. До Джимми Смита она встречалась с Полом Америкой. Ее мать владела множеством домов в Виллидж, а пока Дебби жила недалеко от Эбингдон-сквер в Вест-Виллидж, в ночлежке на втором этаже.

***

Кристофер Скотт, который был в курсе тогдашних событий, позже на многое открыл мне глаза:

– Ребята там были очарованы «Фабрикой» и всем уорхоловским, но чувствовали себя от этого отлученными. Прямого доступа туда они не имели, так что были на седьмом небе от счастья, если удавалось попасть на «Фабрику», – любому, кто там оказывался, впечатлений хватало на несколько месяцев. У ребят, живших с Дебби, даже кошек звали Джерард и Дрелла. Они караулили тебя в той мороженице на углу 4-й Западной и Чарльз, куда ты с Генри [Гельдцалером] иногда захаживал.

***

Возвращаясь к Джимми Смиту и большой драке между ним и Ондином тогда на «Фабрике» – когда Ондин увидел, как Сьюзен расстроилась, он еще раз врезал Джимми и подбежал ее утешить:

– Сьюзен, не плачь, ты ведь знаешь Джимми, он же легенда!

Вообще-то Сьюзен с Джимми уже была знакома. Как-то он зашел на «Фабрику» и сказал ей:

– Я украду у тебя все деньги.

Она подумала – ну, сказал и сказал, и забыла об этом. Но потом, уходя, обнаружила, что он все до последнего цента из ее сумочки выгреб.

***

Ронни Катрон со своей девушкой знали Джимми Смита, потому что их квартира над «Бронко бургер» на углу 22-й улицы и Третьей авеню была просто создана для взломщиков, и Джимми постоянно залезал туда и грабил их.

– Когда мы поняли, что это он, – рассказывал Ронни, – мы уже сами его впускали – он бы все равно к нам забрался. Вечно вытворял что-нибудь такое: зайдет, о каждое ведро с краской споткнется, каждую жестянку кофе и каждую банку горчицы опрокинет, потом свалит все это посреди комнаты и спрашивает: «Ну, красотища?» А когда уже совсем всех достанет, возьмет и выкинет вдруг что-нибудь невероятное – к примеру, подарит Бетси бриллиантовое кольцо. Бывало, идешь с ним по улице, он внезапно нырнет куда-то в проулок, а потом, смотришь, уже катит на понтиаке, который угнал прямо со стоянки. Бросал его потом на светофоре – дверь нараспашку и мотор работает. Однажды вообще выдал. Зажал меня у стенки и говорит: «Туфли гони!» Я понятия не имел, что за туфли. Он весь дом вверх дном перевернул, пока не нашел привезенную мною из Бруклина пару крошечных пластиковых коричнево-белых ботинок с юбилейного торта отца…

***

В день драки я впервые присмотрелся к Джимми. Невысокий, с темными кудрявыми волосами – трудно было представить, что он терроризирует уйму народу, – в смысле, выглядел он вполне безобидно. Подойдя ко мне, он вытащил из кармана своего кожаного пальто полоску ткани: это была мини-юбка, правда, мини-юбка огромная, размера восемнадцатого или двадцатого.

– Для Бриджид, – сказал он, и все засмеялись, потому что форма у этой мини-юбки была очень странная – широкий-широкий прямоугольник. Ондин понес ее показывать Билли, а Джимми забыл о ней и ушел.

***

Видимо, кое-кого Джимми все-таки очень достал, потому что позже в 1968-м он погиб, выпав из окна пятиэтажного жилого дома в центре. Говорили, кто-то застал его в своей квартире и слегка толкнул. И это наверняка был кто-то из его знакомых, потому что – как всем известно – «крал он только у своих». Многие Джимми любили, но еще больше людей он своим поведением раздражал, так что с его смертью они вздохнули с облегчением.

После его гибели Бриджид познакомилась с кем-то, кто знал Джимми всю его жизнь, и ей рассказали невероятные вещи – будто он был из богатой еврейской семьи с Риверсайд-драйв и раз в несколько месяцев, утомившись обирать людей, возвращался домой, где его старая няня несколько дней буквально укладывала его спать и чуть ли не колыбельные ему пела.

***

К началу 1968-го многие амфетаминщики со стажем стали завязывать – даже самые твердолобые признавали, что подумывают бросить. Второй альбом «велветов», White Light/White Heat должен был выйти в январе, и Лу как-то пришел на «Фабрику» и поставил нам демо-версию.

Под слова Watch that speed freak / Watch that speed freak / If you gonna blow him / Make it very quick («Парень на “спидах”, / Парень на “спидах”, / Все, что ему нужно, / Это быстрый трах») Лу сказал мне, что хочет остановиться, а Ондин ему мешает:

– Только я сказал Ондину, что бросаю, он ко мне с двумя унциями заявляется и спрашивает: «А может, попробуешь?»

Лу жил в лофте на углу Седьмой авеню и 28-й улицы. Он один из немногих постоянно проживал в этой промзоне, многолюдной днем и абсолютно пустынной ночью.

– Купил на прошлой неделе в «Корветтс» на Геральд-сквер бильярдный стол, – рассказывал Лу. – Протащили его со Стерлингом шесть кварталов до дома, а потом несколько часов пытались его выровнять, книжки подкладывали. Марафон длился несколько дней. Когда «Макс» закрылся, мы вернулись домой и стали на полную громкость слушать пластинки – в радиусе четырех кварталов жил только один человек. По иронии судьбы, жил он прямо надо мной. Толстый черный наркоман. Стоило музыке заиграть, он так запрыгал, что потолок прогибался, а Ондин был в восторге, и мы стали хороводы водить. А потом Ондин высыпал свои две унции на бильярдный стол. Он собрался уходить, и я крикнул, что не возьму наркотики. А он: «Ну а вдруг передумаешь». Представляешь?

***

В конце января мы отправились в Аризону снимать «Одиноких ковбоев». Изначально мы планировали сделать историю в духе «Ромео и Джульетты» – «Рамона и Джулиан», но вскоре переключились на историю про женщину в городе ковбоев-геев. С нами были Эрик, Луис Уолдон, Тейлор, Фрэнки Франсин, Джо Даллесандро и Джулиан Берроуз, с которым мы только познакомились в Нью-Йорке и который утверждал, что он сын Уильяма Берроуза, а еще Том Хомперц, симпатичный блондин-серфер, которого мы встретили минувшей осенью, читая лекции в Сан-Диего.

Мы раздали всем авиабилеты до Тусона, но поскольку одна странная девица, которую мы знали под именем Вера Круз, как раз направлялась туда на машине, при желании можно было сдать билеты, забрать себе деньги и поехать с ней, что и сделал Эрик.

Вера постоянно разъезжала на разных машинах, шикарных «ягуарах» и других спортивных моделях, и могла разобрать и собрать машину до последнего винтика. Сама вроде пуэрториканка, а акцент бруклинский. Каждый год ездила в Аризону поправить здоровье – постоянно кашляла, как она утверждала, от туберкулеза. Выглядела она очень занятно – меньше пяти футов ростом, мальчишеская стрижка, нездоровый кашель и черная кожаная куртка, которую она обычно носила поверх белого халата медсестры. Так и сыпала научными названиями болезней. Говорила, что закончила курсы медсестер и работает в лаборатории, что-то такое. (На следующий год ее арестовали за угон машины – выяснилось, что она забирает в аэропорту ворованные машины и перегоняет их. Все мне говорили:

– Слушай, ну не включай дурачка – ты знал, чем Вера занимается. Господи, она же сама тебе говорила!

Но когда кто-то подходит и говорит, что ворует машины, – как это сделала Вера, – почему-то не принимаешь это всерьез.)

***

Когда мы приземлились в Тусоне, Вера с Эриком и Джоном Чемберленом, скульптором, поехавшим с ними, уже были там. Они встретили нас в аэропорту на арендованном туристическом автобусе вместимостью до восемнадцати человек. Мы забрались в него, и Вера понеслась по шоссе.

– Любит она водить, – прокомментировал Эрик, вцепившись в сиденье. – И так всю дорогу сюда мчались – она ненормальная.

Внезапно Вера свернула с главной дороги и поехала по пустыне, прямо мимо кактусов под звездами. В грохочущем автобусе я все думал: «А вдруг он сломается? Нас же никто здесь не найдет».

Вдруг раздался такой звук, будто что-то ударилось об автобус. Вера затормозила и вышла посмотреть, что случилось. Вернулась она с большим мертвым орлом, тем самым, которых нельзя убивать.

– Он напал на автобус, – сказал она с недоумением. – Налетел на него, словно собирался поднять и отнести к себе в гнездо – посреди ночи!

Дальше мы поехали с мертвым орлом. Позже Вера положила его в пластиковую коробку, чтобы «остановить разложение», и привезла таксидермисту, после чего ее задержала полиция, пока не подтвердилось, что птица погибла в результате столкновения с движущимся транспортным средством, а не была убита специально. Но назад Вере его не отдали.

(Вера сообщила нам, что это не первый раз, когда птица погибает, напав на нее, – она как-то ехала на мотоцикле, и предплечье у нее было в гипсе, так птица налетела на нее и расшибла об него голову.)

***

Пижонское ранчо, где мы остановились в Тусоне, принадлежало пожилой паре, желавшей продать его, чтобы путешествовать в доме на колесах по стране. У них было полно трофеев, сувениров и фотографий знаменитостей вроде Дина Мартина, Джона Уэйна и кадров из «О.К. Коррала».

Утверждали, что арендованный нами для съемок ковбойский городок принадлежал Джону Уэйну – что было похоже на правду: там снималось множество вестернов и сериалов, а туристы платили, чтобы посмотреть, как в салуне каскадеры разбивают стулья о головы друг друга, «совсем как в фильмах».

***

Когда мы начали снимать «Одиноких ковбоев», стоял туман. Где-то посреди реплики «Да что с тобой, е…ный х…сос?» мы обнаружили, что на площадку привели группу туристов, мол, «сейчас вы увидите, как снимается фильм…» И тут же экскурсанты выступили: «Вы педики! Извращенцы! Сейчас вы узнаете, кто такие настоящие ковбои, чтоб вас!» Стали с ума сходить, детей своих уводить и все такое.

В итоге костюмеры, электрики и рабочие сцены организовали комитет по общественному порядку, чтобы изгнать нас из города, прямо как в настоящем вестерне. Все мы, кроме Эрика, выполняющего свои балетные пируэты у коновязи, стояли на крыльце аптеки, когда подошла их группа и выдала:

– Вы, извращенцы с Востока, отправляйтесь туда, откуда пришли.

Вива послала их подальше.

До конца того дня они следили за каждым нашим движением. Шериф прилетел на вертолете и стоял на водонапорной башне с биноклем, наблюдая, не разделся ли кто. Вскоре мы уехали, потому что работа превратилась в сплошное мучение.

Луис был взбешен:

– Да какого черта, это же настоящий вестерн о настоящем Западе! – Луис играл старейшего участника в группе, который тепло и с заботой относится к своим младшим товарищам. – Да это, небось, самый сентиментальный вестерн за всю историю!

Но профессиональные киношные ковбои так не думали. Или думали…

***

За ночь до нашего отъезда из Аризоны Эрик куда-то исчез. Я нашел его в старой мексиканской церкви из необожженного кирпича, посреди пустынного поля в горах.

Он меня не заметил, и я постоял сзади, наблюдая за ним. На стенах церкви висели сотни фотографий индейцев – ребят из Тусона, погибших во Вьетнаме, – и под каждой была табличка с именем, свеча и личный значок. Эрик стоял у какой-то фотографии. Я подошел и спросил, давно ли он тут, а он ответил:

– Их так много.

Провел там несколько часов.

***

В конце 1967-го нас уведомили, что здание «Фабрики» на 47-й Восточной, дом 47, через несколько месяцев будут сносить, так что нам нужно найти новое место.

Пол Моррисси и Фред Хьюз в тот момент заправляли делами на «Фабрике», но у них было разное понимание того, как она должна выглядеть. Сам я ни в чем не был уверен, так что просто делал какие-то уклончивые жесты и заявления. Пол хотел, чтобы в новом месте были столы, дыроколы, шкафы для бумаг и еженедельно свежий номер Variety – настоящий офис кинопроизводства и дистрибуции. Хотел, чтобы там было некомфортно ошиваться без дела, – а если и было место, где молодежь 60-х ошиваться совершенно не желала, то это офис.

А Фред хотел, чтобы на «Фабрике» так и сочетались искусство с бизнесом.

– Послушай, – сказал он мне раздраженно, – это же ты художник! Что ты хочешь делать? Снять контору со столами и вывеской «Кустарное порнопроизводство»?

Фред любил кино как никто другой, но в то же время он хотел, чтобы я больше занимался искусством. В результате я согласился с ним, что комнат должно быть много – для всего, чем бы ни пришло в голову заняться, – а в офисе, в отличие от лофта, вширь расти нельзя. Ведь в моей манере было расширяться, а не передвигаться. На мой взгляд, лестница к успеху ведет, скорее, сразу во все стороны, а не наверх.

Это Пол в итоге нашел идеальный лофт. Запад Юнион-сквер, 33 – одиннадцатиэтажный Юнион-билдинг через парк Юнион-сквер от универмага Клейна. Мы сняли весь шестой этаж с маленьким балконом, выходящим в парк. И «Макс» был всего в полутора кварталов. Фред заметил, что Юнион-билдинг упоминался в рассказе Фицджеральда «Первое мая», и у коммунистов до сих пор там офисы на восьмом этаже. А когда мы пришли посмотреть место, то ехали в лифте вместе с Солом Стейнбергом, и он сказал, что последний этаж принадлежит ему.

Теперь, когда с местом определились, надо было договориться о том, как там все обустроить. Естественно, Пол и Фред имели разное представление обо всем – от дверных замков до осветительных приборов. (Билли не особо интересовался переездом – зашел однажды, посмотрел, есть ли там для него помещение сзади, и ушел, довольный. А Джерард путешествовал за границей с одной из своих богатых патронесс.) Но все возражения отпали, стоило Полу увидеть, что деревянные оконные рамы покрашены в белый цвет и нуждаются в ремонте. А Полу только дай заняться работой по дереву – обо всем остальном забудет.

***

Оглядываясь назад, я понимаю, что самые серьезные споры на «Фабрике» всегда вызывало оформление. В остальных вопросах никто не настаивал, все были покладистыми, но коли речь заходила о том, как место должно выглядеть, каждый был готов бороться за свою точку зрения.

Фред так много занимался декором в новом помещении, что его прозвали Фредерик Юнионскверский.

Я оставил бо́льшую часть площади остальным, чтобы они организовали ее так, как им нравится, а сам обосновался в небольшом помещении сбоку, где можно было устраивать бардак и никому не мешать.

Пол иногда заходил на Юнион-сквер по утрам, чтобы поработать над оконными рамами перед тем, как отправиться на «Фабрику». Однажды утром, когда он был в доме 33, раздумывая о том, что одному с такими объемами ошкуривания ему не справиться, какой-то паренек принес телеграмму от «Вестерн юнион». Заметив, что посыльный воспитанный и симпатичный, Пол заговорил с ним, выяснил, что зовут его Джед Джонсон и он только что приехал в Нью-Йорк из Сакраменто, что они с братом-близнецом, Джеем, живут через парк в пятиэтажном общежитии на 17-й улице. Пол нанял его, чтобы привести место в порядок.

До самого возвращения из Аризоны мы так и не переехали. А во время переезда мы потеряли частичку прежней «Фабрики» – наш большой лохматый диван. Оставили его на улице всего на несколько секунд, но кто-то подсуетился и унес его. Потом Фред понял, что мы не взяли его любимый большой дубовый стол, раскрашенный серебром, и помчался за ним обратно. Так хотел его забрать, что привязал к тележке – огроменный был стол, шесть на три фута, – и собственноручно покатил через тридцать кварталов вниз по Второй авеню, прямо через пробку в Мидтаун-туннеле. (Была забастовка мусорщиков, и мусор летел из всех подворотен, пятьдесят тонн мусора, если верить газетам.) Мы все с ума сходили по мебели и тяжело расставались с вещами, но Фред в этом смысле – чемпион.

Все хоть немного осознавали, что переезд в центр – это не просто смена места: в первую очередь, серебряный период определенно закончился, сменился на белый. А еще – в новой «Фабрике» прежние бесчинства уже точно не могли повториться. И пусть даже в «зале для показов» были диваны, стерео, телевизор и прочие атрибуты отдыха, большие столы сразу напротив лифта давали понять, что здесь занимаются делом, а не просто тусуются. Мы чаще, чем когда-либо, бывали в «Максе», раз он находился так близко, а Микки все еще предоставлял кредит за мои работы. Это было чем-то вроде пресс-службы – если мы, к примеру, хотели связаться с какой-нибудь «суперзвездой», то просто оставляли для нее в «Максе» записку с просьбой перезвонить на «Фабрику» или перекидывались парой слов в задней комнате.

***

С тех пор как мы впервые сняли в августе 1967-го Виву в «Любовях Ондина», ее волосы становились все пышнее и объемнее, пока не превратились в настоящую гриву. Вива все не могла определиться – то ли она несравненно красива, то ли некоторые черты ее лица и тела совершенно уродливы. Она провела со мной и Полом три дня в Швеции в феврале 1968-го перед открытием моей ретроспективы в Музее современного искусства Стокгольма и вернулась назад, отчаянно мечтая о пластике носа. Я думал, это у нее пройдет – в смысле, шведы выглядели так хорошо, что к отъезду мы все себя некомфортно чувствовали, – но нет, она несколько месяцев не оставляла эту идею и даже спросила Билли, когда наиболее благоприятное астрологическое время для того, чтобы ее осуществить. Он сделал ей гороскоп. Между тем мы все повторяли ей, что нос у нее красивый, и в конце концов она его оперировать не стала.

Но потом она начала посматривать в зеркало на свои ноги и жаловаться, что они у нее непропорциональны телу, что, надо признать, так и было – ну и что? У каждого свои недостатки. Но больше всего она переживала, что стареет. Ей тогда и тридцати не было, но она отмечала каждую морщинку, проступившую на лице за неделю. С ума сходила, что время уходит, – говорила, что чувствует, будто уже сейчас живет в долг. В ту пору большинство девчонок на «Фабрике» – исключая Бриджид, ровесницу Вивы, и Ультру, которая была даже старше, – были почти подростками, так что Вива действительно к другому поколению принадлежала, но это только делало ее интереснее всех этих девиц, ошивавшихся в «Максе». К тому же тогда еще не было популярной литературы для женщин, объясняющей, что опыт и зрелость тоже могут быть привлекательными. Некому было помочь, когда они оставались один на один с зеркалом и видели появляющиеся морщины.

***

Тогда женские проблемы не обсуждались совсем, и большого организованного женского движения тоже не было – в смысле, до самого конца 1969-го даже аборт было не сделать легально. Вива была прогрессивной для своего времени – могла, глядя в камеру, пожаловаться на боли из-за месячных или говорила мужчинам, что они оказались не на высоте в постели, что, возможно, они-то думают, будто у них все получилось, а ей вот не понравилось. Ни от кого раньше мы ничего подобного не слышали.

***

Тогда мне Вива очень нравилась – было в ней что-то очень милое, несмотря на всякие жалобы и наезды. Совершенно неожиданно она вдруг становилась очень скромной и неуверенной в себе, что делало ее только привлекательнее. Переживала, что не нравится тому или другому, а я говорил ей:

– И думать забудь – когда прославишься, купить его сможешь.

Или:

– Да он же наверняка гей.

Но Виве для самоутверждения всегда был необходим мужчина. Говорила-то она очень свободолюбиво, а на деле ждала от мужчин знаков внимания, поддержки! Но я был убежден, что она все это преодолеет и действительно прославится. На мой взгляд, у нее вдобавок к обаянию было все, что делает женщину настоящей звездой. Ее длинное интервью, взятое Барбарой Голдсмит, должно было выйти в журнале New York в апреле, а снимала ее Диана Арбус.

В течение месяцев между первым появлением Вивы в наших фильмах в августе и февральским переездом мы с ней были неразлучны – снимали кино, читали лекции, давали интервью и фотографировались вместе. Она была настоящей «суперзвездой», которую мы всегда мечтали найти: очень умная, умевшая, не отводя прекрасных глаз, без обиняков говорить самые возмутительные вещи своим усталым голосом, самым скучным и тоскливым на земле.

Она много говорила о своей семье – родителях и восьми братьях и сестрах, и в ее историях отец всегда выглядел фанатичным католиком, а мать – фанатичной маккартисткой, заставлявшей детей смотреть по телевидению слушания по делу Маккарти, целиком. Закончив католическую школу, Вива продолжила обучение в Мэримаунт, католическом колледже в Вестчестере, Нью-Йорк, а оттуда уехала в Париж, где изучала искусство, живя в монастыре на правом берегу Сены. Она долго могла распространяться о том, что ее не устраивало в католической церкви, критикуя каждую встреченную монашку, каждого священника, епископа и так вплоть до папы, – но всегда отмечала, что есть в строгом воспитании один плюс: когда наконец получишь волю и займешься всем тем, что было запрещено, удовольствие куда больше. Она нередко рассказывала о своих драках с отцом, о том, как он бегал за ней по двору, угрожая убить. Мне и в голову не приходило, что ее жизнь могла быть совсем не такой, какой она ее описывала. Но после одного происшествия у дома 33 на Юнион-сквер я стал об этом задумываться, а наши отношения с Вивой навсегда изменились.

***

В тот день большую семью «Фабрики» должны были фотографировать для Eye, нового поп-журнала, запущенного корпорацией Херста с расчетом на молодежную аудиторию. Я вышел из такси около «Фабрики», а там под проливным дождем стояла Вива, барабаня во входную дверь и яростно дергая за ручку. Она оглянулась и увидела меня – выражение лица у нее было безумное. Она истерично закричала, что требует ключи от «Фабрики» и что сейчас только у мужчин есть ключи:

– Меня не уважают, потому что я женщина, а сами-то всего лишь кучка педиков!

А потом, прежде чем я успел уклониться, стукнула меня по голове своей сумкой, прямо метнула сумку в меня – я поверить не мог, что она это сделала. На какой-то момент я опешил. Потом пнул сумку к ее ногам, жутко разозлился.

– Ты больная, Вива! – крикнул я.

Я очень расстроился, увидев Виву в таком состоянии. После такого уже как прежде доверять человеку не станешь, потому что все время будешь ждать, как бы он снова ничего такого не выкинул.

Я оставил Виву на улице и поднялся наверх. Когда я рассказал Полу о случившемся, он сказал – ничего удивительного, она ему полчаса назад звонила из автомата и орала: «Слушай, ты, ублюдок! Спускайся и открой мне дверь!»

Он повесил трубку.

Тот инцидент с Вивой заставил меня засомневаться в том, что ее проблемы с родителями были спровоцированы ими, и впервые мне пришло в голову, что она могла перевернуть с ног на голову все истории про то, как отец хотел ее побить, – может, она его довела, может, он погнался за ней только после того, как она его окончательно вывела из себя, – и я подумал о семье Эди тоже. Я всегда принимал на веру рассказы Эди, будто ее детство было настоящим кошмаром, но теперь я стал понимать, что всегда лучше выслушать обе стороны.

***

Весной 1968-го Нико жила с Фредом в съемной квартире на 16-й Восточной улице, недалеко от «Фабрики».

Фред обожал эксцентриков, а Нико была эксцентриком просто образцовым: кроме всего прочего, она расцветала во мраке – чем мрачнее была атмосфера вокруг нее, тем ярче она сияла. И чем больше изощрялась Нико, тем больше нравилась Фреду – такая красивая и такая эксцентричная, просто мечта, ставшая реальностью. Любила пролежать в ванне всю ночь, окружив себя свечами, сочиняя песни для своего второго альбома, Marble Index, и плескалась до самого возвращения Фреда из «Макса».

***

Фред много ездил в Европу. Как-то, вернувшись домой с чемоданами, он дотащился до гостиной и обнаружил, что не может включить свет. Увидел, что в соседней комнате колеблется свеча, и тут вошла Нико с канделябром.

– О, Нико! Прости меня! – сказал он, вдруг сообразив, что «Кон Эдисон», наверное, отключила электричество. – Я только сейчас вспомнил, что забыл оплатить счет за свет, и ты просидела все это время в темноте!

– Не-е-е-ет, все в поря-я-я-ядке, – сказала она, светясь от радости. Она никогда не была счастливее, чем после целого месяца, проведенного в темноте.

***

В мае мы с Полом и Вивой поехали на запад прочитать несколько лекций и там начали снимать фильмы о серферах Ла-Холлы, Калифорния.

Ла-Холла – это одно из самых прекрасных мест, что я видел. Мы сняли особняк у моря и еще пару домов для остальных участников съемок – кто-то прилетел с нами, кто-то встретил нас прямо там.

Всем так понравилось в Ла-Холле, что наши нью-йоркские проблемы отошли на второй план – для всех и сразу. В смысле, это было совсем не то что снимать в Гемптоне – в непосредственной близости к Нью-Йорку.

Мы валялись со своими транзисторами на пляже, слушали песни вроде Cowboys to Cowgirls, A Beautiful Morning, что-то из альбома Джими Хендрикса Axis. Время от времени я пытался спровоцировать какие-нибудь споры, чтобы заснять их, но все были слишком расслаблены даже для того, чтобы просто поспорить. Наверное, поэтому все превратилось из съемок фильма в памятную поездку компании друзей в отпуск. Даже жалобы Вивы были куда спокойнее, чем обычно.

***

Уже в Нью-Йорке я провел дома все утро 3 июня на телефоне, преимущественно разговаривая с Фредом, делясь сплетнями. Он тоже был дома. За ночь до этого, возвращаясь из «Макса» по 16-й улице, он был ограблен чернокожей троицей с ножами. Даже хиппи в Ист-Виллидж в последнее время стали агрессивными, когда просили (скорее, требовали) у прохожих мелочь. На улице царили уже не те настроения, что год назад, когда все были такие благостные.

– Это прямо перед домом произошло? – спросил я. – А Нико видела?

– Нет, – вздохнул Фред. – Когда я наконец дополз до дома, она лежала, как всегда, одетая в ванной и пела.

Обычно Фред поднимался рано утром и на автомате шел на «Фабрику». И даже если он лег без пяти девять, ровно в девять он уже несся через Юнион-сквер на работу. Приходить в офис «Фабрики» в такую рань было бессмысленно, потому что ничего часов до двух-трех не происходило, но Фреду это было неважно – он хотел сам для себя быть хорошим примером. Сидел там со своим черным кофе, доставал авторучку и делал для себя красивые пометки в кожаных обрезных европейских еженедельниках с отличной бумагой.

Но в тот день было уже десять, а он все еще оставался в постели. Ему было очень грустно – грабители отняли у него красивые часы, вторых таких ему не найти. Он тут же сменил тему (жил по принципу «выше нос» и забывал плохое), сказав, что Сьюзен Боттомли с Дэвидом Кроландом расстаются. Раньше в том же году мы познакомили Сьюзен с Кристианом Марканом, который, прежде чем стать режиссером, был во Франции звездой экрана, и он дал ей роль в своем фильме по сценарию Терри Саузерна «Сладкоежка» – в небольшой сцене, где она бежит по улице, крича: «Кэнди! Туфлю забыла!» Этот эпизод они снимали здесь, а потом улетели в Италию устраивать что-то – не помню, что именно, – с «Ливинг-театром». Сьюзен только вернулась из Рима, где провела несколько месяцев.

***

Мы с Фредом еще немного поговорили – был понедельник, нужно было все выходные обсудить, – так за разговором полдня и прошло.

***

Я добрался до Юнион-сквер, 33, в четыре с четвертью. Провернул несколько дел в районе Восточных 50-х и, будучи по соседству, заглянул к знакомому приятелю-костюмеру, Майлзу Уайту, на 55-й Восточной улице, но его не было дома, так что я направился на «Фабрику». Заплатив за такси, я увидел Джеда с мешком флуоресцентных ламп из хозяйственного магазина. Я подождал его немного рядом с прислонившимся к стенке парнем с приемником, орущим Shoo Be Doo Be Doo Da Day. Потом подошла Валери Соланас и мы втроем зашли в здание.

***

Я Валери плохо знал. Она основала организацию «ОПУМ», «Общество по уничтожению мужчин». Постоянно говорила о полной ликвидации мужского пола – мол, результатом будет «невиданно прекрасный мир одних только женщин».

Она как-то принесла на «Фабрику» сценарий и дала мне его почитать – назывался «Иди в жопу». Я просмотрел его, и он оказался таким похабным, что я даже подумал, что она, наверное, из полиции и это подстава. На самом деле, когда мы с «Девушками из “Челси”» поехали в Канны и я давал интервью Cahiers du cinéma, это я о Валери Соланас говорил, что «порой люди пытаются нас подловить. Позвонила девушка и предложила мне сценарий… я подумал, что название отличное, и вообще я обычно дружелюбно настроен, так что пригласил ее занести его, но он был такой похабный, что я даже решил, будто она из полиции…»

Потом я сказал интервьюеру, что с тех пор мы ее не видели. Но когда мы вернулись в Нью-Йорк, она начала звонить и требовать назад свой сценарий. Я его куда-то засунул и не мог найти – наверное, пока мы были в Каннах, его кто-то выбросил. Когда я наконец признался, что потерял его, она стала требовать у меня денег. Заявила, что ей не хватает денег на оплату номера в отеле «Челси», где она жила. Она позвонила одним сентябрьским днем, мы как раз снимали «Я, мужчина», так что я спросил, почему бы ей не прийти и не поучаствовать, чтобы заработать эти двадцать пять долларов, вместо того чтобы клянчить их. Она тут же пришла, и мы сняли ее в небольшом эпизоде на лестнице, она была забавной – ну вот и все. Главное, что с тех пор она звонила лишь от случая к случаю с обычной своей мужененавистнической болтовней, но меня она больше не беспокоила – я к тому моменту даже решил, что полиция тут ни при чем. Думаю, многие мне говорили, что она некоторое время появлялась, и утверждали, что она настоящая фанатичка.

***

День был очень жаркий, но пока мы с Джедом и Валери ждали лифт, я заметил, что на ней зимнее пальто на шерстяной подкладке и свитер с высоким горлом, и подумал, как же ей, наверное, жарко – хотя она почему-то не потела. На ней были штаны, чуть ли не рейтузы (в платье я ее не видел), а в руках она мяла бумажный пакет – сама чуть покачивалась на цыпочках. И тут я заметил кое-что еще более странное – если присмотреться, видно было, что она накрасила глаза и губы.

Мы вышли на шестом этаже и двинулись в самую глубь мастерской. Там был Марио Амайа, арт-критик и преподаватель, которого я знал еще с 50-х. Хотел поговорить со мной о выставке.

Фред сидел за своим большим столом и писал от руки письмо. Пол устроился напротив него у подрамника, разговаривая по телефону. Джед понес лампы куда-то назад. Я подошел к Полу.

Все окна были открыты, как и двери балкона, но все равно было жарко. Окна там в европейском стиле – две вертикальные панели в деревянным рамах, которые открываются внутрь и закрепляются, как жалюзи. Нам нравилось оставлять их болтаться, ничем не придерживая, чтобы под ветерком они качались туда-сюда. Но ветерка не было.

– Это Вива, – сказал Пол, вставая и протягивая мне трубку.

Я уселся в его кресло, а он пошел назад. Вива рассказывала, что она была в салоне Кеннета, где гримеры «Полуночного ковбоя» пытались придать ее волосам тот же оттенок, что и у Гастона Россилли, с которым у нее была общая сцена.

Столы Фреда и Пола на самом деле представляли собой невысокие металлические шкафчики для папок, которые соединяла большая, десять на пять футов, плита – на ее рабочей поверхности лежало стекло, так что, когда наклоняешься записать что-нибудь, видишь собственное отражение. Я перегнулся через стол, чтобы посмотреть, как я выгляжу, – во время разговора с Вивой я и о собственных волосах вспомнил. Вива все болтала о фильме, о том, как она будет изображать андеграундного кинематографиста в сцене, где Джон Войт встречает Бренду Ваккаро. Я показал Фреду, чтобы тот продолжил разговор за меня, и, едва положив трубку, услышал громкий хлопок и обернулся: я увидел, что Валери целится в меня из пистолета, и понял, что она только что выстрелила.

Я произнес:

– Нет! Нет, Валери! Не делай этого! – а она выстрелила в меня вновь. Я упал на пол, словно от удара, – я не понимал, попала она в меня или нет. Попытался заползти под стол. Она подошла ближе, снова выстрелила, и тут я почувствовал ужасную, простую ужасную боль, словно внутри меня взорвался фейерверк.

Лежа на полу, я увидел, как кровь проступает сквозь рубашку, услышал еще выстрелы и крики. (Позже – много позже – мне сказали, что две пули тридцать второго калибра прошли через мой желудок, печень, селезенку, пищевод и легкие.) Потом я увидел перед собой Фреда и прошептал:

– Не могу дышать.

Он наклонился и попытался сделать мне искусственное дыхание, но я сказал: нет, нет, так слишком больно. Он вскочил и помчался к телефону вызвать скорую и полицию.

Тут неожиданно надо мной склонился Билли. Во время стрельбы его здесь не было, только зашел. Я посмотрел на него, мне показалось, что он смеется, и я тоже почему-то стал смеяться. Но было очень больно, и я попросил его:

– Не смейся, пожалуйста, не смеши меня.

Но, как выяснилось, он не смеялся, а плакал.

Скорая приехала только через полчаса. Я так и лежал на полу, истекая кровью.

***

Как я потом узнал, подстрелив меня, Валери развернулась и выстрелила в Марио Амайю, ранив его в бедро. Он убежал назад, захлопнув большие двойные двери. Пол был в уборной и даже не слышал выстрелов. Выйдя, он увидел, как окровавленный Марио держит двери. Он побежал в проекционную, чтобы посмотреть через стекло, и увидел Валери, пытающуюся открыть двери. Так и не сумев их открыть, она направилась в мой кабинет – он тоже был закрыт, и она стала крутить ручку. И эта дверь не открылась – Джед держал ее изнутри, наблюдая за движениями ручки, но Валери этого не знала и решила, что кабинет заперт. Тогда она вернулась в переднюю и нацелилась на Фреда, который закричал:

– Пожалуйста! Не стреляй! Просто уходи!

Она засомневалась, раздумывая – выстрелить или нет, а потом вышла и нажала кнопку лифта. Затем вернулась туда, где скорчился Фред, и снова навела на него пушку. Когда, казалось, она была готова нажать на курок, двери лифта вдруг открылись и Фред произнес:

– Лифт приехал! Просто езжай!

Так она и сделала.

Когда Фред вызвал для меня скорую, ему сказали, что за сирену нужно будет доплатить пятнадцать долларов. Марио был не сильно ранен и мог ходить. Даже вызвал себе отдельную скорую.

Конечно, тогда я обо всем этом не знал. Вообще ни о чем не знал. Просто лежал на полу в крови. Когда приехала скорая, носилок у них с собой не было, так что меня посадили в кресло-каталку. Я думал, сильнее той боли, что я испытывал, лежа на полу, не бывает, но теперь понял, что ошибался.

Меня привезли в больницу «Коламбус» на 19-й улице между Второй и Третьей авеню, в пяти или шести кварталах. Вокруг меня вдруг появилось множество врачей, и я услышал «безнадежно» и «никаких шансов», а потом кто-то произнес мое имя – это был Марио Амайа – и сказал докторам, что я знаменит и у меня есть деньги.

Операция продлилась около пяти часов, меня спасали доктор Джузеппе Росси и четверо других замечательных врачей. Они меня с того света вернули – в прямом смысле, потому что, как мне сказали, в какой-то момент я умер. Еще много-много дней я не был уверен, что жив. Чувствовал я себя мертвым. И думал: «Я мертв. Вот что значит умереть – кажется, что жив, а на самом деле мертв. Это я просто думаю, что лежу в больнице».

Приходя в себя после операции, я слышал, как по телевизору повторяли «Кеннеди», «убийство» и много раз «застрелен». Застрелили Роберта Кеннеди, но почему-то я никак не мог осознать, что это уже второе убийство Кеннеди – думал, может, после смерти события возвращаются. Некоторые сестры плакали, и через какое-то время я услышал «панихида в соборе Святого Патрика». Все это казалось мне таким странным – подробности чужого убийства и похороны, – я еще не вполне различал жизнь и смерть, а тут кого-то хоронят по телевизору прямо на моих глазах.

***

Первый визит ко мне был неофициальным – переодетая медсестрой Вера Круз.

Я лежал на кровати, стараясь не думать о боли, мучавшей мое тело. Я был в реанимации, так что в комнате лежал еще паренек из «Макса», перебравший какого-то наркотика – ни врачи, ни родители так и не выяснили какого. Доктору сказали, что пытались узнать у его жены, но она сама так торчала, что объяснить ничего не могла. Иногда парень начинал сходить с ума и кричать, и тогда я становился свидетелем еще одной драмы – когда никто не видел, к нему приходила одна из сестер, и они начинали целоваться и обниматься. Она знала, от какого наркотика он отходит, и, когда ему становилось совсем плохо, доставала этот наркотик из стола и давала ему. Наблюдая за ними, я отвлекался от боли.

В один из первых дней – я не отличал день от ночи, сплошной круговорот боли – я поднял глаза на лицо медсестры, и это оказалась Вера. И тогда я понял, почему врачи не позволяют навещать пациентов в больнице – даже незначительные эмоции усиливают боль.

– Ой, уходи, Вера, – простонал я. Думал только о том, что она пришла украсть из кабинета наркотики, а неприятностей мне было не нужно.

***

Мама навестила меня вместе с двумя моими братьями и племянником Полом, учившимся на священника. Пол остался с мамой, когда остальные ушли, потому что по-английски она особо не разговаривала и в тот момент была немножко не в себе. Одну ее точно оставлять нельзя было, особенно помня ее привычку впускать в дом любого, кто позвонит в дверь и скажет, что знаком со мной. Она могла с любым журналистом разоткровенничаться, и, если ее не остановить, провести его по всему дому, поставить ему послушать мои пластинки, договориться о свадьбе со мной, если это была девушка, или с одной из моих племянниц – если мужчина, – в смысле, когда моя мать становилась хозяйкой, могло произойти все что угодно.

Когда меня подстрелили, Джерард пришел к нам, чтобы отвезти маму в больницу, и в первую ночь они с Вивой забрали ее домой. Тогда, между делом, я услышал, что к маме заходила Герцогиня, и это навело меня на всякие ужасные мысли.

Если цените свою личную жизнь, не давайте себя подстрелить, потому что иначе она очень скоро превратится в проходной двор.

***

Милые Вива и Бриджид вместе писали мне длинные письма на линованных листках из блокнота, сообщая о том, что происходило с нашими знакомыми, и когда я смог отвечать на звонки, то узнавал подробности и детали съемок почти сразу же.

Бриджид сказала, что в четыре часа в понедельник, когда в меня выстрелили, она ехала в такси на «Фабрику» из магазина «Лэмстон», где только что затарилась красками (все еще «красила целыми днями»), но тут она передумала и велела ехать к ней в «Джордж Вашингтон» – за день до того они с Полом поссорились, и она не хотела с ним встречаться, – так стрельбу и пропустила.

Вива сказала, что говорила со мной из салона Кеннета и, когда раздался выстрел, решила, что кто-то балуется с оставшимися от The Velvet Underground хлыстами, потому что звук был как щелчок, а потом она услышала, как я выкрикиваю имя Валери, а ей показалось – «Вива!» Даже когда Фред взял трубку и объяснил ей, что в меня стреляли, она не поверила. Заставила кого-то у Кеннета перезвонить и проверить, но Джед ответил то же самое.

Бриджид сказала, что на следующий вечер, посмотрев новости у Вивы, она зашла в «Макс», и кто-то у сигаретного автомата сообщил ей: «Бобби Кеннеди застрелили». Она направилась в заднюю комнату и повстречалась с Бобом Раушенбергом, спускавшимся по лестнице, вспотевшим от танцев.

– Я рассказала ему о Бобби Кеннеди, – сказала она, – а он осел на пол, вздыхая, и спросил: «Это и есть способ?»

– Что он имел в виду? – спросил я.

– Сначала ты, потом Бобби Кеннеди, – ответила она. – Пушки.

***

В одном из писем Вивы и Бриджид говорилось, что когда Луис Уолдон пришел в больницу в тот вечер, девушки из приемной заставили его отвести Айви домой и побыть с ней: она заявила, что, если я умру, убьет себя. Позже он рассказал Виве и Бриджид:

– Я всю ночь просидел с ней и бедными детишками, пока она названивала в больницу каждые десять секунд: узнать, умер ли Энди, чтобы тут же выпрыгнуть в окошко. Наконец в шесть утра ей сказали, что, кажется, он выкарабкается, и я свалился спать.

***

Когда я достаточно поправился, то прочитал коллективно собранные для меня газетные и журнальные статьи о выстрелах. Там говорилось, что Валери в тот день уже заходила на «Фабрику» и, узнав, что меня нет, вышла на улицу и стала ждать, пока я появлюсь. Около семи, через три часа после того, как она выстрелила в меня, она сдалась молодому полицейскому на Таймс-сквер. Вручила ему пистолет, как писали газеты, и сказала:

– Я – «дитя цветов». Меня ищет полиция. Меня разыскивают. Он слишком многое контролировал в моей жизни.

Полицейский отвел ее в тринадцатый участок, в двух кварталах от больницы, где меня оперировали. Там она заявила:

– У меня на это было много причин. Прочтите мой манифест и поймете, кто я такая.

Позже в суде она сказала:

– Я же не каждый день в людей стреляю. Значит, было за что.

Газеты также много цитировали ее манифест «ОПУМ».

***

Как я уже говорил, обо мне появился заголовок в New York Daily News: «Актриса стреляет в Энди Уорхола» – ровно через шесть лет после заголовка о трагедии «129 человек разбились в самолете» 4 июня 1962-го, с которого я тогда сделал трафареты. Картинка на первой странице 4 июня 1968-го изображала Валери за решеткой с утренней газетой в руках. В подписи к фото она поправляла: «Я – писатель, а не актриса».

***

Не могу понять, отчего из всех, с кем была знакома Валери, она выбрала для расправы меня. Наверное, я просто оказался в ненужном месте в нужное время. Так убийства и происходят.

«Если бы Майлз Уайт был дома, когда я в тот день звонил ему в дверь, – все думал я, – она бы устала меня ждать и ушла».

***

Фред просветил меня о том, что происходило в полиции.

– Нас с Джедом забрали в тринадцатый участок, – рассказывал он. – Часов до девяти вечера нас допрашивали. Сказали, что мы «свидетели происшествия», и я даже не сразу понял, что, значит, они нас подозревают!

– Че-е-е-его? – спросил я.

– Именно – думаю, до тех пор, пока Валери не задержали. Нам ничего не сообщили. Я все требовал сказать нам, каково твое состояние, но они даже этого не говорили, – он рассмеялся с горечью. – Наверное, надеялись, что мы признаемся.

– А Пола или Билли не взяли?

– Нет, только нас с Джедом, потому что мы были единственными, кто видел, что произошло. Потом прибежала Вива в истерике, и они ее немного поспрашивали – она рассказала им о том, что слышала по телефону.

– А полиция закрыла «Фабрику» – огородила место преступления? – спросил я. У меня в голове вертелись картинки из полицейских сериалов.

– Явились человек восемь детективов в штатском и стали бегать вокруг, все осматривать, заклеивать места, куда стреляли, говорить что-то типа, – Фред рассмеялся, – «так, вынимаем из стены пули». Везде лезли – в каждый шкаф, просматривали, господи, не знаю, кадры из «Спи», старые чеки из кофейни… Я им говорил, слушайте, то, что вы смотрите, никакого отношения к произошедшему не имеет. Но, понятно, они меня не слушали. Осматривали разноцветные яркие «Цветы», да все подряд, разбрасывали повсюду фотографии и слайды, носились, толкали друг друга… Ну чисто «Кистоунские копы».

Я начал смеяться, а это было больно.

– Ну, пожалуйста, Фред, – мне пришлось попросить его, – не говори ничего смешного.

Вот удивительно, когда один читаешь что-нибудь смешное, то не смеешься, а если с кем-нибудь – тут, наверное, какая-то физическая реакция происходит.

– И после того, как они два часа там толкались – каждый ящик каждого стола вытащили, – я заметил бумажный пакет прямо на том столе, у которого ты сидел до выстрела. Я подошел к пакету и сказал полицейским, которые копались в фотографиях Джо, сделанных Полом: «А это что?» Тогда я заглянул внутрь – приготовься! – а там еще одна пушка, записная книжка Валери и прокладка «котекс».

– Шутишь? – спросил я. И тут я вспомнил пакет, который она мяла в лифте. – Хочешь сказать, пакет лежал там на столе, а полиция туда даже не заглянула?

– Вот именно.

Фред также поделился, что когда Валери начала стрелять, он не сразу понял, что происходит, и его первой мыслью было: «О господи, бомбят коммунистов!» Как я говорил, офисы коммунистов были на восьмом этаже.

***

Выстрел заставил меня вспомнить всех психов, с которыми мне пришлось общаться. Я подумал о той женщине, которая пришла на 47-ю улицу и прострелила холсты с Мэрилин; о парне, устроившем у нас русскую рулетку. Обо всех, у кого были пушки, – даже у Веры Круз была. Но это всегда казалось мне нереальным – или просто шуткой. Нереальным и осталось – словно кино смотрел. Реальной была только боль – а все вокруг было просто фильмом.

Я осознал, что случившееся не произошло с кем-нибудь из нас раньше только благодаря случаю. Сумасшедшие всегда интересовали меня из-за своей оригинальности – нормально себя вести они просто не в состоянии. Обычно они никого не могли обидеть, только самих себя беспокоили – но как мне теперь определять, кто есть кто?

Из-за страха снова попасть под пулю я опасался, что никогда уже не смогу получать удовольствие от общения с теми, кто странно выглядит. Но, размышляя в таком ключе, я совсем растерялся – ведь такими были практически все, кого я любил! Я решил, что не стану ничего планировать, просто подожду и посмотрю, что будет, когда я снова начну общаться с людьми.

***

Пока я был в больнице, Пол докладывал мне о съемках фильма Джона Шлезингера «Полуночный ковбой». До моего ранения они звали меня сыграть андеграундного кинематографиста в сцене большой вечеринки, а я предложил вместо себя Виву. Им эта идея понравилась. А когда Джон Шлезингер попросил Пола снять «андеграундный фильм», который показывали бы во время вечеринки, тот поснимал Ультру. Потом агент по кастингу обратился к Полу, чтобы тот собрал побольше наших знакомых – ребят из «Макса» – для работы статистами. Я ощущал, что многое пропускаю, валяясь в больнице, но мне докладывали обо всем происходившем в ту же минуту – так они были рады сниматься в голливудском фильме.

К «Полуночному ковбою» я испытал ту же зависть, что и к мюзиклу «Волосы», когда понял, что люди с деньгами имеют возможность работать с андеграундными темами и контркультурой, придавая им коммерческий шик и лоск. Мы могли предложить – в смысле, изначально – новый открытый взгляд на живых людей, и пусть наши фильмы технически были несовершенны, весь 1967-й год андеграундный кинематограф был единственным местом, где люди сталкивались с запретными темами и видели сцены из реальной жизни своих современников. А теперь Голливуд – и Бродвей – занимались тем же, и все немного смешалось: раньше выбирали между черным и белым, а теперь – между черным и серым. По обоим фильмам о жиголо, голливудскому и андеграундному – пусть даже исполнение было совершенно разным, – я понял, что андеграунд лишился своего козыря, потому что публика предпочтет ту версию, которая выглядит лучше. (Люди вообще склонны избегать новых реальностей – они лучше будут детализировать старые. Так проще.) Я считал, что они вторгаются на нашу территорию. Это заставляло меня еще больше желать голливудских денег, чтобы сделать по-новому безупречно красивый и здорово звучащий фильм – чтобы наконец соревноваться по-честному. Я так завидовал – думал: «Лучше бы дали нам денег на того же “Полуночного ковбоя”! Мы бы сделали его таким настоящим». Только я не понимал, что, утверждая, будто они хотят настоящей жизни, они имеют в виду киношную настоящую жизнь!

– Разве не удивительно? – говорил мне как-то по телефону Пол, пока я еще был в больнице. – Голливуд собрался снимать фильм о жиголо с 42-й улицы, а мы свой сделали в шестьдесят пятом. Тут вся наша нью-йоркская компания сидит в подходящих декорациях – Джеральдина, Джо, Ондин, Пэт Эст, Тейлор, Кэнди, Джеки, Джери Миллер, Патти Д’Арбанвилль – а они их не используют.

– А как Дастин? – спросил я.

– О, он очень милый.

– А Джон Войт?

– Тоже… Как и Бренда Ваккаро, – сказал он, задумавшись. – Все хорошие. – Тут он засмеялся, вспомнив Сильвию Майлз. – А вот Сильвия абсолютно неукротима. Стихийное бедствие.

Я почувствовал, что снимать этот маленький фильм с Ультрой и потом болтаться там на съемочной площадке было для Пола мучением – он считал, что мог бы и сам тут работать. Ведь он сам и снимал до того, как попал на «Фабрику».

– Знаешь, – сказал я, – мы, наверное, слишком рано сделали наш фильм. Может, только сейчас настало самое время выпускать кино о мужчине-проститутке. Почему бы тебе еще один фильм не сделать – на этот раз в цвете?

– Я об этом и сам думаю, – признался Пол.

***

В июле, пока я все еще был в больнице, Пол приступил к съемкам «Плоти» с Джедом в качестве ассистента. Они снимали немного, но почти все и использовали – Пол любил длинные планы.

Однажды Джеральдина Смит позвонила мне сразу после съемок в своей первой сцене.

– Ты играешь у Пола? – спросил я.

– Да. Он позвонил мне сегодня и утром и сказал: «Приходи-ка к Фреду – мы хотим кое-что поснимать», – я думала, он имеет в виду небольшое домашнее кино, а две мои подружки предупреждали меня: «Не участвуй в фильмах Энди Уорхола – это клеймо на всю жизнь», – но я все равно пошла, ты же знаешь, как я люблю Пола.

Джеральдина по Полу с ума сходила.

– Что нужно было делать? – спросил я.

– Пол сказал, что Джо типа мой муж, и велел делать перед камерой все, что в голову придет. Тогда я сказала Джо идти проституировать, чтобы я смогла заплатить за аборт моей подружки.

– А кто подружку играл?

– Патти.

– Патти Д’Арбанвиль снимается в кино? Ну, здорово. И что ты сделала потом? Занималась этим с Джо?

– Рехнулся? В кино?

– Так что, не занималась?

– Хотя стояк у него был, – хихикнула она.

– О-о-о. Как интересно. Что, прямо большой и твердый? И что ты сделала?

– Я… – она начала смеяться, – я завязала вокруг него бант.

– Пра-а-авда? – удивился я. – Вокруг члена? А потом что ты сделала?

– Ты же меня знаешь, – сказала она, – я засмеялась.

***

28 июля я вернулся домой из больницы. Посередине туловища я был весь забинтован. Смотрел на свое тело, и мне страшно становилось – больше всего боялся душ принимать, потому что, когда я снимал повязки, шрамы выглядели совершенно свежими – красивые такие, пурпурные и коричневые.

Следующие полторы недели я провел в постели, так и прошел мой сороковой день рождения, 6 августа. Когда я звонил кому-нибудь и они впервые после случившегося слышали мой голос, то порой начинали плакать. Очень трогательно было видеть, как обо мне переживают, но я просто хотел, чтобы все вернулось на круги своя, и старался как можно быстрее перейти к обычным, ни к чему не обязывающим сплетням.

Однажды утром позвонил Дэвид Кроланд, и я спросил, что же все-таки произошло у них со Сьюзен, потому что она вернулась из Европы за день до того, как меня подстрелили, так что полной картины у меня так и не было.

– Просто все как-то не так между нами шло, – сказал он. Прозвучало это у него невесело, думаю, он скучал по ней. – В ночь, когда она вернулась, – продолжал он, – было очень душно, и я прямо-таки чувствовал: она сейчас скажет, что уходит от меня. Потом зашла Нико, сообщить, что ты ранен. И вот сидим мы в этой жарище и не знаем что и делать – ехать в больницу? не ехать? Наконец, Нико говорит: «Нужно се-е-есть на полу-у-у, зажечь све-е-ечи и моли-и-иться». Я был настолько не в себе, что решил: «А ведь она права». Так что мы зажгли свечи, Нико задернула шторы, и мы уселись на пол. Было как в церкви. Нико качалась туда-сюда, Сьюзен была совершенно ошарашена – сначала торчала в своем Риме, а теперь вернулась, и тут с тобой такое, а я бесился, потому что понимал: Сьюзен меня бросает, а ты в больнице – мы даже не знали, выживешь ли ты. Сколько мы туда ни звонили, они отвечали: «Нам тут уже телефон из-за него оборвали. Можем сказать только одно: он в критическом положении». Мы часами сидели как на иголках. Так втроем всю ночь и провели. Наконец Нико ушла. Мы снова позвонили в больницу, и они сказали, что тебе лучше. А через несколько часов Сьюзен отправилась в Париж.

***

Карьера Генри Гельдцалера совершила крутой вираж весной 1967-го, когда его назначили куратором искусства ХХ века, и теперь, пока я поправлялся, мы подолгу разговаривали, почти как в старые добрые времена, и он делился со мной подробностями некоторых происходивших в музее драм. Они с Томасом Ховингом не могли договориться насчет огромной выставки поп-арта.

Летом 1967-го, рассказывал Генри, он поехал в Париж посмотреть выставку, которую французское правительство собиралось отправить в Метрополитен.

– С ума сойти, кого они там выставляли, – рассказывал он. – Стоматолога, шурина министра финансов, кузину невесты охранника. Я вернулся и сказал Ховингу: «Ни при каких условиях мы такое выставлять не будем», – а он мне: «Ты совершенно прав». И потом, не говоря мне ни слова, подписывает соглашение привезти эту выставку сюда. Я еде сдержался, но промолчал.

Потом в феврале 1968-го Ховинг одолжил у Боба Скалла картину Джима Розенквиста F-111 и выставил ее напротив «Вашингтона, пересекающего реку Делавэр» Эмануэля Лютца. Идея Ховинга была в том, чтобы противопоставить историческую картину 60-х более ранней, но Генри почувствовал, что это вмешательство в его епархию, и снял с себя полномочия.

– Пока я был в отпуске, – рассказал он, – Боб Скалл и Ховинг сговорились на каком-то, что ли, обеде и решили выставить F-111 в Метрополитен. Картина и впрямь любопытная, но все-таки – это я курирую современное искусство, не Скалл и не Ховинг. Так что я вручил ему свое заявление, а дней через десять Ховинг связался со мной и сказал, что обзвонил всю страну, пытаясь найти мне замену, и все твердили ему, что он замучается ее искать. Так что я согласился вернуться на работу, только с условием, что ХХ век будет полностью в моей компетенции.

***

Когда я стал вставать и передвигаться по дому, мне принесли весь материал «Одиноких ковбоев» из «Фабрики» – много часов однообразных сцен. Я работал с проектором и монтажной машиной, вырезая целые куски тут и там, чтобы сделать нормальный двухчасовой фильм.

***

Что касается живописи, мне еще не хватало сил на большие полотна, но под телевизор я рисовал множество крохотных, семь на шесть дюймов, малышек Хеппи Рокфеллер. В новостях показывали лето насилия. Советские танки вошли в Чехословакию, а потом во время Чикагской демократической конвенции в парках и на улицах демонстранты сражались с полицией.

***

К сентябрю я вернулся к работе.

Приходилось носить тяжелые хирургические корсеты, чтобы поддерживать покрытые рубцами места, и я в таком склеенном виде очень боялся возвращаться на «Фабрику».

Как бы там ни было, каждый раз, услышав, что лифт останавливается на нашем этаже, я нервничал. Ждал, пока откроется дверь, чтобы проверить, кто там. Мы решили сделать на входе вестибюль, чтобы можно было видеть людей, прежде чем пускать их внутрь, и в стене должна быть дверь из двух частей – снизу закрыто, а сверху открыто. Понятно, все эти меры безопасности были просто для вида – они бы не остановили любого, кто может вышибить дверь ногой, что уж говорить о вооруженном человеке. Но место по крайней мере выглядело не таким доступным для проникновения. В любом случае, времена, когда люди могли просто забрести к нам, кончились.

И все на «Фабрике» старались меня оградить – видели, что я все еще боюсь, так что разворачивали всех, кто вел себя необычно. Я обнаружил, что провожу много времени в маленьком боковом кабинете за закрытыми дверями, общаясь с новой машинисткой. Раньше я всегда любил находиться среди всяких чудаков и ненормальных – я с ними по-настоящему расцветал, – а теперь только и ждал, что они достанут пистолет и выстрелят в меня.

Видя, как я изменился, Пол сказал:

– Знаешь, Энди, ты всегда поощрял приходить сюда людей… э… – он подыскивал слова, – не вполне психически здоровых. Но это чревато неприятностями, и теперь ты, – он указал на мою грудь и живот, – знаешь это лучше, чем кто-либо.

Пол, конечно, был прав – безусловно, мне следовало избегать неуравновешенных типов. Но выбирать, с кем встречаться, а с кем нет, было совершенно не в моем стиле. И более того – в чем я так и не смог никому признаться начистоту – я боялся, что без всех этих сумасшедших и наркоманов, шатающихся поблизости и совершающих свои безумства, я лишусь своей креативности. В конце концов, только они вдохновляли меня с 1964-го, и я не знал, получится ли у меня что-либо без них.

***

Я все еще много времени проводил в постели. Даже если я куда-нибудь заворачивал после «Фабрики», уходил очень рано и шел домой. Потом просыпался в семь утра, хорошо отдохнувший, и обзванивал всех, чтобы узнать, что произошло после моего ухода. Такое замещение одного другим меня вполне устраивало. Мне стало нравиться лежать дома в кровати, окруженному сладостями, смотреть телевизор, болтать и записывать телефонные разговоры.

Мне так легко удалось отказаться от любимых мною сумасшествий, потому что мало чего происходило. Пик случился в 1967-м, а потом начался спад. Осень 1968-го была временем Hey Jude, и все вокруг только и говорили о «терпимости».

***

Что касается Валери, насколько нам было известно, она все еще находилась за решеткой. Потом на Рождество я взял трубку и чуть не упал, услышав ее голос: она требовала снять против нее все обвинения, заплатить двадцать тысяч долларов за все ее рукописи, снимать ее в своих фильмах и – она закончила список заветной мечтой всех идиотов – забронировать ей билеты на шоу Джонни Карсона. Не сделай я этого, она пригрозила, что «всегда ведь может и повторить попытку».

Мой худший кошмар стал реальностью – Валери выпустили. Человек, чье имя мы так и не узнали, заплатил за нее залог в десять тысяч долларов.

К счастью, она и других по всему Нью-Йорку запугивала, так что когда она заявилась на слушание своего дела 9 января, ее снова арестовали.

Пять месяцев спустя, приблизительно через год после выстрелов, я взял Daily news, а на первой странице было написано: «Стрелявшая в Уорхола получила три года». В статье сообщалось, что ей засчитают то время, что она уже отсидела, поэтому в действительности ее осудили еще на два года.

Ближе к концу 1969-го я получил письмо от Веры Круз, которая писала, что ее посадили за кражу автомобиля. Она содержалась в том же Меттэване и много виделась с Валери. По словам Веры, та грозилась «достать Энди Уорхола», как только выйдет.

Сразу после того, как я получил письмо Веры, из Меттэвана Валери выпустили, будто бы излечив. Она несколько раз звонила на «Фабрику», а потом прекратила – наверное, нашла себе какое-нибудь еще занятие, потому что больше я ее никогда не видел, хотя периодически мне говорили, что встречали ее где-нибудь на улице, обычно в Виллидж.

***

К концу осени 1968-го с модой на мини было покончено. Год начался с присобранных подолов, а весной модниц уже можно было видеть в юбках абсолютно любой длины. И наряду со всеми спорами по поводу мини/миди/макси женщины стали все больше носить брючные костюмы. В тот сезон велись большие дебаты относительно того, какой из лучших ресторанов первым начнет пускать женщин в брюках – все метрдотели участвовали в обсуждениях и давали интервью.

Ребята в «Максе» стали носить более бюджетные наряды. В моде был пакистано-индийский стиль путешественников-хиппарей, с вышивкой и парчой. Люди зависали на блошиных рынках, у старьевщиков и в секонд-хендах, и это тоже стало заметно – не только по одежде, но и по жилищам. Все будто осознали, что ручной труд скоро окончательно уйдет в историю, и уже никогда будет не найти таких же украшений в одежде, мебели и где бы то ни было еще.

***

Записи, которые новая машинистка для меня расшифровывала, были часами моих разговоров по телефону и лично, начиная с первых – сделанных с Ондином и компанией в 1965-м.

Ондиновские записи были собраны для книги, a, которую в конце 1968-го выпустило издательство Grove Press. Мы назвали их «романом Энди Уорхола», но на самом деле это были просто расшифровки записей Ондина с изменением некоторых имен (к примеру, Ондин так и назывался Ондином, Роттен был Роттеном, но я был Дреллой, а Эди – Таксин).

Билли работал с Grove Press, проверяя, чтобы страницы книги совпадали с набранным нашими машинистками текстом, вплоть до последней орфографической ошибки. Я хотел сделать «плохую книгу», так же, как я делал «плохие фильмы» и «плохое искусство», потому что, если делаешь что-то совершенно неправильно, на что-нибудь обязательно наткнешься.

Рецензии на a были неважными. (Мне больше всего понравилась та, что описывала книгу как «вакханалию за чашкой кофе»). Я мечтал только о том, чтобы кто-нибудь в Голливуде купил права, чтобы мы с Ондином увидели красавцев-актеров вроде Троя Донахью и Тэба Хантера в ролях нас самих. Я заикнулся об этом Лестеру Перски, только что получившему свой первый кредит на создание фильма («Бум!», в котором так мечтала сыграть Джуди Гарленд и из-за которого она поссорилась с Теннесси на «Фабрике» в 1965-м, – в итоге роль досталась Элизабет Тейлор).

– Энди, я тебя умоляю, – застонал он, когда я поинтересовался, не хочет ли он купить права на a. – Я стараюсь забыть о том, с чего начал. Я в буквальном смысле ищу выгоду, а не безумства…

***

В конце июля мы с Ондином и Кэнди стояли в очереди к похоронной конторе Фрэнка Кэмпбелла на 81-й и Мэдисон, чтобы попрощаться с Джуди Гарленд. Я хотел позаписывать посетителей, пока они ждут в очереди к гробу. Я знал, что там будет множество ее поклонников, которые начнут плакать и причитать, как много она для них значила. И мне представилось, что из этого должна получиться отличная пьеса – Ондин с Кэнди в длинном ряду через всю сцену, где все, смеясь и рыдая, рассказывают, что привело их сюда. Я знал, что и сама Джуди нашла бы это смешным до истерики.

Но в тот день Ондин довольно странно себя вел – совсем как нормальный человек. Он теперь нечасто заглядывал на «Фабрику». У него был постоянный партнер; по его словам, он совсем отказался от «спидов», остепенился, работал на почте – доставлял письма в Бруклин! В той очереди к Джуди я смотрел на него открыв рот – поверить не мог, что это тот же человек, который на «спидах» бормотал и визжал свой текст в a, смеясь, заикаясь и бесчинствуя. Он разговаривал в непринужденной общепринятой манере вроде «сегодня жарко, не правда ли?» и двигался естественно – без всяких шатаний, выпадов и пены у рта.

Несколько недель я размышлял о новой безличности Ондина. Говорить с ним теперь было все равно что с какой-нибудь тетушкой Тилли. Конечно, хорошо, что он завязал с наркотиками (наверное), и я за него радовался (наверное), но это было так скучно – не за что зацепиться. Блеск ушел.

***

Закончив свои мучения с a, Билли выкинул нечто совершенно дикое – зашел в свою темную комнату и не вышел. Больше при свете дня его никто не видел. По утрам мы находили в мусоре контейнеры из-под еды на вынос и упаковки от йогуртов, но мы не знали, ходит ли он за ними по ночам сам или просит кого-то.

Сначала это не показалось нам странным, просто очередная фаза, через которую Билли проходит, но наступила весна, а он так и не вышел, и все стали интересоваться, что же там происходит.

Темная комната находилась рядом с общим туалетом – комнаты соединялись закрашенным окном высоко на стене, и звуки доносились хорошо, поэтому, сидя на толчке, можно было слышать, если Билли двигался, что-то делал, – а он, естественно, слышал, как писают и какают, как льется вода и шумит в трубах.

Иногда он впускал кого-нибудь, кто приходил навестить его, но по большей части вообще не отвечал, если к нему стучались.

Все ждали, что я как-нибудь заставлю Билли выйти, а я этого не сделал. Многие говорили мне:

– А вдруг он ждет, когда ты его попросишь?

Но я понятия не имел, зачем он туда забрался, – как бы я его вытащил? Да если бы и мог – с чего мне это делать? Мне не казалось правильным вмешиваться. Билли, кажется, всегда хорошо понимал, что он делает, так что мне не хотелось встревать – выйдет, когда захочет, я бы сказал, когда будет готов.

К ноябрю 1969-го он просидел в кладовке уже около года. Новеньким казалось очень странным, что у нас в темноте живет кто-то, кого мы даже не видим. Но если ситуация развивается постепенно, какой бы она причудливой ни была, начинаешь к ней привыкать. Время от времени мы спрашивали его через дверь, нужно ли ему что-нибудь. Я даже не знаю, продолжал ли он принимать амфетамин. Но однажды пришел Лу Рид и провел с Билли в темной комнате часа три. Когда он вышел, то выглядел по-настоящему напуганным.

– Не надо было давать ему эту книжку в прошлом году, – сказал Лу, покачав головой.

Я не понимал, о чем он.

– Книги Элис Бейли, – пояснил он. – Вообще-то я ему их три штуки дал.

Я уже слышал это имя. Ондин часто упоминал ее – она писала оккультные книги.

– Я проглядел одну из них, – признался Лу, – но она была такая сложная, что я подумал – может, Билли прочтет и потом расскажет мне, ну, типа самое интересное. А потом я узнал, что он закрылся в кладовке и не выходит. Побрил голову – заявил, что волосы растут внутрь, а не наружу, – и питается исключительно цельнозерновыми лепешками и рисовыми хлопьями.

– А я думал, что он по ночам выходит и закупается в «Брауни». – Это был такой магазин здоровой пищи у нас на углу.

– Уже нет, – сказал Лу. – Теперь он следует тому, что написано в книге белой магии, – как изменить свою клеточную структуру: играешь с центрами своих клеток и ешь, скажем, йогурт. Я спросил, как это делается, а он сказал, что это может быть по-настоящему опасно, что он только часть мне расскажет, потому что стоит мне ошибиться, и я закончу так же, как он.

– И какую часть он тебе рассказал?

– Что-то вроде, кхм, песни – о-о-о-о-о-о-о-мммм.

Ситуация с Билли становилась все более и более странной. Из туалета мы слышали разговоры и даже некоторое время считали, что к нему кто-то подселился. Выяснилось, что оба голоса принадлежали Билли. Но мне все еще казалось, что он может с этим – чем бы оно ни было – справиться, и я верил, что однажды он так и сделает.

***

На мой взгляд, самой непонятной частью 60-х были последние шестнадцать месяцев. Я записывал и снимал на «полароид» все, что попадало мне на глаза, но понятия не имел, что со всем этим делать.

В 1969-м предсказывали крупное землетрясение в Калифорнии, и Дэнни Филдс поехал туда и снял домик как можно ближе к опасной зоне – он говорил: «Я хочу быть в центре катастрофы. Я видел много фильмов об этом. И теперь хочу понять, каково это». Люди так скучали, что они жаждали любого значительного события – в средствах массовой информации, в земной коре, где угодно.

***

Я заставлял себя ежедневно ходить на «Фабрику» и проводил там от четырех до шести часов, но все же чувствовал себя неуютно, потому что больше там не рисовал и не снимал. Я просто сидел в своей маленькой комнатке и поглядывал, как Пол и Фред занимаются делами. Когда заходили безобидные на вид друзья или друзья друзей, я появлялся, записывал и фотографировал их, потом возвращался к себе и ждал, что заглянет кто-нибудь еще.

Теперь мне все это представляется каким-то механическим движением, на мой взгляд, царившим на «Фабрике» в конце 60-х. Мне могло быть неловко, но телефонные звонки, зуммеры, затворы камер, фотовспышки, звук мувиолы, щелкающие слайды и, больше всего, печатные машинки и голоса на расшифровываемых записях – все это меня подбадривало. Я знал, что работа идет, даже если я не понимал, чем она закончится. Я завидовал каждый раз, услышав, что какой-нибудь малобюджетник вдруг сорвал банк, нашел деньги у кого-либо, кто его теперь вообще не трогает и позволяет заниматься искусством. Я все еще считал наши фильмы – которые населяли обнаруженные нами странные, забавные люди – уникальными и не мог понять, отчего какая-нибудь большая студия не займется нашим продвижением.

Главный вопрос, который все и всем задавали на «Фабрике»: «А вы не знаете кого-либо, кто может расшифровать записи?»

Абсолютно все записывали друг друга. Машины проникли даже в сексуальную жизнь – всякие дилдо и разнообразные вибраторы, – а теперь они нацелились и на социальную область своими магнитофонами и «полароидами». Обычная шутка у нас с Бриджид была такая – мы все телефонные разговоры начинали словами «подожди, пожалуйста» и бежали подключиться и начать запись. Я доводил себя до истерики только ради того, чтобы получить хорошую пленку. Раз я теперь мало выходил по утрам и вечерам, то проводил кучу времени на телефоне – сплетничая, нарываясь на неприятности, собирая идеи и пытаясь понять, что происходит, – и записывая все это.

Проблема в том, что расшифровывались записи долго, даже если кто-то работал полный день. В ту пору даже машинистки делали собственные записи – говорю же, все этим занимались.

Трудно поверить, что совсем немногие журналисты записывали интервью. Они приходили со своими блокнотами и ручками, отмечали ключевые слова и дома дописывали по памяти. (Конечно, утверждая, что «все записывались», я имею в виду всех наших знакомых. Остальные совсем не занимались этим, мало того, увидев магнитофон, начинали нервничать: «А что это?.. А зачем ты записываешь?.. Как ты хочешь это использовать?..» – и т. д.)

Благодаря записям открылись новые возможности для интервью с разными знаменитостями, и так как мы давно не снимали, я решил выпустить журнал одних только интервью. Как раз в то время Джон Уилкок спросил, не хочу ли я выпускать с ним газету. Я согласился. Джон уже издавал на газетной бумаге журнал новостей Other Scenes, так что у него было все типографское и печатное оборудование. Вместе осенью 1969-го мы выпустили первый номер журнала Interview.

***

Газеты и журналы без конца присылали репортеров, чтобы делать статьи о нас, и мы старались всегда найти кого-нибудь, на ком они могли бы сосредоточиться. В конце года это была Кэнди Дарлинг – она признавалась им, что у нее с нами «контракт на несколько картин», и начинала придумывать названия: «Блондинка в беде», «Новенькая в городе», «За спиной ансамбля» – что бы ни пришло ей в голову. (Даже снимай мы фильмы без передышки, всех бы не использовали.) Мы получали рекламу в тысячи долларов на фильмы, которые не собирались выпускать, со звездами, которых не стали бы приглашать.

«Плоть» очень успешно шла с октября 1968-го по апрель 1969-го в «Гэррик-театр» на Бликер-стрит. У Джо Даллесандро появились в городе поклонники: помощник заведующего в «Гэррике», паренек по имени Джордж Абаньяло, говорил, что замечает одни и те же лица, раз за разом приходящие посмотреть кино. И Кэнди тоже была просто блистательна в своей единственной сцене, где она сидит, очень женственная, на диване с Джеки и читает вслух старый киножурнал, пока Джери делает Джо минет.

Иногда, пока шла «Плоть», Джеки и Кэнди снимали комнату в отеле «Альберт» на углу 10-й и Юниверсити-плейс. К тому моменту Джеки окончательно вошел в образ: под конец это были покрашенные хной в рыжий цвет волосы, темная помада и платья 40-х, заколотые большими брошками, включая самую любимую, марказитовую, на которой было написано «Никсон». Когда его спрашивали, зачем он «пошел до конца», он отвечал:

– Намного проще быть чудаковатой девицей, чем странным парнем.

Джеки-женщину принять было не сложно, потому что он устраивал настоящую комедию, – это только в свой промежуточный период он был совсем жалким. Где-то в 1968-м он начал принимать женские гормоны и к лету, когда Пол снимал их с Кэнди в «Плоти», находился в промежуточной стадии, то ли женской, то ли мужской, – но очень далеко как от первого, так и от второго. Брови у него были выщипаны, лицо густо напудрено, но это не слишком помогало: на подбородке пробивалась щетина и виднелись красные точки от электроэпиляции. (Многим знакомым драг-квинам волосы удаляли студенты электротехнических школ – так было дешевле.) Но самое ужасное в перемене пола не имеет отношения к внешности – это голос. Джеки пытался изобразить женщину, как и многие другие, – перейдя на шепот. Только беда в том, что из-за этого шепота драг-квины не звучали женственней – разве что отчаянней.

Отмечая недостатки других драг-квинов, понимаешь, какой особенной была Кэнди, как много ей приходилось работать, чтобы оставаться такой женственной, – и как здорово ей это удавалось.

Кэнди пережила большое разочарование в 1969-м. На самом деле, она его так и не пережила. Как только в отраслевых изданиях сообщили, что готовится постановка картины «Майра Брекинридж», Кэнди стала писать на студии, продюсерам и всем подряд, что она целиком прожила жизнь Майры и знает кино 40-х лучше, чем Гор Видал. Что было правдой.

А они отдали роль Ракель Уэлч.

Бедная Кэнди просила, умоляла их передумать. Она знала, что если в Голливуде и будет когда-нибудь роль для драг-квин, то это она и есть. Когда ее проигнорировали, что-то в Кэнди изменилось – эту перемену можно было заметить, только если хорошо знать Кэнди (в конце концов, она всегда в той или иной степени играла). Но вдруг ей пришлось признать тот факт, что Голливуд захлопнул перед ней дверь. Всю свою жизнь она была отверженной всеми и вся и часто мечтала, что если и существует на земле место, где ее примут, то это Голливуд, потому что он так же нереален, как и она сама, – и Голливуд это обязательно поймет. Так что, когда она не получила роль Майры и поняла, что не подходит даже Голливуду, ей стало очень горько, как я заметил.

***

В 1969-м разразилось великое голое театральное безумие. Всего год назад полиция готова была арестовать участников «Ливинг-театра», едва они начнут раздеваться. А тут вдруг появилась новая мода раздеваться догола и танцевать на сцене полностью обнаженным в успешных, хорошо рекламируемых шоу вроде «О! Калькутта!» и «Дионис-69».

В то время я тысячами фотографировал гениталии. Когда бы кто ни приходил на «Фабрику» и каким бы гетеросексуальным ни выглядел, я просил его снять штаны, чтобы сфотографировать его член и яйца. И предсказать, кто мне откажет, а кто нет, было невозможно.

Я лично любил порно и постоянно его покупал – по-настоящему грязные, возбуждающие фильмы. Ведь только и нужно: понять, что тебя заводит, а потом скупать подходящую именно тебе похабщину – это все равно что покупать необходимые таблетки или определенную еду. (Я был таким любителем порно, что, выйдя на улицу впервые после больницы, прошел всю 42-ю, заходя с Верой Круз в каждый стриптиз и затариваясь порножурналами.)

Я всегда хотел сделать фильм, в котором был бы один только трах, как в «Ешь» была только еда, а в «Спи» – один только сон. Поэтому в октябре 1968-го я снял, как Вива занимается сексом с Луисом Уолдоном, и назвал фильм просто «Трах».

Сначала мы оставили его на «Фабрике» и лишь иногда показывали друзьям. Потом, после премьеры в мае фильма «Одинокие ковбои», который шел не особенно, мы стали подумывать о том, чем бы его заменить, и мне пришло в голову – почему бы не фильмом «Трах».

Я так и не мог понять, что в порнографии законно, а что нет, но к концу июля, когда по всему городу в кинотеатрах показывали порнофильмы, и на всех стендах стояли журналы вроде Screw, мы решили, почему бы и нет, и запустили «Трах» в «Гэррик-театр», сменив название на «Непристойный фильм». Фильм шел неделю, прежде чем его конфисковала полиция. Копы проехали весь путь в Виллидж, высидели монологи Вивы о генерале Макартуре, войне во Вьетнаме и о том, что Луис зовет ее сиськи «сушеными абрикосами», ее историю про то, как полицейские преследовали ее в Гемптоне за отсутствие лифчика, и т. д., и т. п. – и только тогда конфисковали копию нашего фильма. Мне интересно, чего они на Восьмую авеню не пойдут и не конфискуют что-нибудь вроде «Внутри у Джуди» или «Язык Тины»? Может, эти фильмы более «общественно значимы»? Все дело только в их желании – попросту что-то они хотят конфисковать, а что-то не хотят. Бредятина.

***

Вива захотела поехать в Париж в ноябре 1968-го, и я купил ей билет в оба конца. В январе я получил от нее письмо: «Не вышлешь мне денег, буду работать против тебя так же, как раньше на тебя работала». Если мне угрожают, я перестаю слушать. Конечно, я был разочарован, но с Вивой я привык к разочарованиям. Еще одна телеграмма от нее того же содержания пришла в феврале, и я намеренно ее проигнорировал. А потом мы услышали, что она поехала в Лос-Анджелес играть в фильме Аньес Варда «Львиная любовь».

Было самое время для Вивы заняться этим. Все больше и больше девушек копировали ее стиль: элегантные бархат и атлас, блузки-туники поверх брюк, сутулость и усталая мимика, но больше всего волосы – завитые, пышные, распущенные.

В марте, когда я лег в больницу на очередную операцию, на «Фабрику» пришла еще одна телеграмма от Вивы – теперь из Лас-Вегаса: она выходила замуж. Где-то через неделю она вернулась в Нью-Йорк с мужем, французским кинематографистом по имени Мишель, которого встретила в Европе и привезла с собой в Голливуд. Я пожелал ей счастья в браке. Пока мы разговаривали по телефону, она постоянно отвлекалась на мужа, спрашивая его совета, что ей сделать с этим чеком или той фотографией. Сказала, что пишет автобиографический роман «Суперзвезда» для издательства Putnam и что это будет такая экспозиция андеграунда. Еще она добавила, что вообще-то записывает этот телефонный разговор для одной из глав.

***

К концу 60-х казалось, что Голливуд наконец узнает о нашей работе и даст денег на полнобюджетный 35-миллиметровый фильм. («Плоть» между тем пользовалась в Германии огромным успехом. Когда Пол с Джо приехали рекламировать картину, их окружила целая толпа.) «Коламбия Пикчерз» хотела с нами работать, они велели не останавливаться и подготовить какой-нибудь сценарий или его план.

К тому моменту мы познакомились с журналистом Джоном Хэллоуэллом, который жил в Лос-Анджелесе и брал интервью у кинозвезд для Los Angeles Times. Джон работал над книгой «Правдивая игра», в которой очерки о разных звездах были собраны в настоящий роман вокруг главного героя-репортера. Он приехал к нам в Нью-Йорк, потому что хотел закончить книгу персонажами с «Фабрики». Они с Полом тут же друг друга поняли и стали вдвоем придумывать нашу сценарную наработку для Голливуда – показ разных сторон жизни в Лос-Анджелесе. Фильм предназначался для наших «суперзвезд» и нескольких голливудских – Джон обещал договориться.

Потом Джон вернулся в Голливуд, чтобы обсудить с местными идею. Мы получали от него взволнованные телеграммы, в которых сообщалось, что «Ракель ждет не дождется», а «Натали в восторге», а я дразнил его, чтобы не бросался именами. (Однажды он меня поразил – соединил меня по телефону с самой Ритой Хейворт. Но поговорить у нас как-то не получилось, наверное, потому что я застенчивый и она застенчивая. Мы что-то промямлили про искусство – она сказала, что однажды нарисовала гардению. Она была очень милая, но, к сожалению, проглатывала слова, так что понять ее было сложно. Еще она сказала, что уверена: я сделаю ее «самой-самой суперзвездой».)

В мае «Коламбия» оплатила нам полет в Лос-Анджелес.

Совещание со студией шло в целом неплохо до тех пор, пока один из продюсеров не спросил, нельзя ли обойтись без участия датского дога. (Они всегда так обсуждают в Голливуде бюджеты – продюсер просто обязан задавать подобные вопросы, типа он заботится об экономии.) Когда Пол ответил, что, конечно, дог необходим, потому что у одной из девушек «с ним будет сцена», все остолбенели. Пол приободрил их, что секс с собакой останется за кадром, мы только увидим, как обвалится крыша.

Больше мы ни слова от студии не слышали. Когда мы вернулись в Нью-Йорк, Джон позвонил и сказал, что они закрыли проект по «соображениям морали».

– Мило, да? – ухмыльнулся он. – По «соображениям морали» – да у них самих морали не больше, чем у гунна Аттилы.

Поездка в Лос-Анджелес даром не прошла – это было предварительное знакомство с Новым Голливудом. Питер Фонда и Деннис Хоппер как раз заканчивали «Беспечного ездока». Мы посмотрели черновой вариант у Питера, в его доме в каком-то из каньонов. Они зарядили пленку в проектор, и, как только началось изображение, Питер запустил на своем стерео все те песни, с которыми фильм пойдет, – на копии их еще не было. (Пол потом дразнил его: «Что за идея – сделать фильм о коллекции своих записей!») Здорово было видеть молодых ребят вроде Питера и Денниса, создающих новый образ молодежи на собственных условиях. Такое использование рока отсылало к некоторым андеграундным фильмам, но новизны «Беспечному ездоку» добавила именно голливудская манера, в которой он начинался, развивался и продолжался. (Ну и, конечно, это была первая великая роль Джека Николсона.)

Должен признать, что на тот момент я не был уверен в коммерческом успехе «Беспечного ездока», в том, что публика примет его свободный стиль. Не знал я и того, что когда он выйдет на экраны в грядущем июле, то станет воплощением фантазии миллионов ребят – быть свободными и постоянно в пути, торговать наркотой и уходить от погони.

***

«Суперзвезды» старой «Фабрики» на новую заходили нечасто. Некоторым было некомфортно в ее белизне. Когда их искали (журналы для интервью, модельные агентства для работы или просто старые друзья, потерявшие связь), мы пытались разузнать, где они живут, или оставляли им послания по всему городу. Но все изменилось.

***

К концу 1969-го, после целого года невнятных обещаний из Лос-Анджелеса, мы с нетерпением взялись за новый фильм.

Пол сказал, что устал от романтизации наркотиков – особенно в кино. Он хотел полностью лишить наркоманию очарования – снять фильм о наркомане из Нижнего Ист-Сайда и назвать его просто «Мусор». Мне идея понравилась, и я сказал, конечно, давай.

Исполнители были новые – молодые, сменившие поп-поколение ребята (вроде Джейн Форт, шестнадцатилетней красавицы с бритыми бровями и зализанными волосами). Те мораль и ограничения, с которыми ранние «суперзвезды» боролись, были для них столь же далеки и нереальны, как викторианская эпоха для нас сегодня. Поп-культура не была проблемой или выбором для нового времени – ничего другого они и не знали.