В 1964-м все помолодели.

Дети повыкидывали скучную форму и парадные наряды, в которых они выглядели как собственные родители, и внезапно все перевернулось с ног на голову – мамы и папы захотели выглядеть, как их отпрыски. Даже на открытиях выставок короткие разноцветные платья пользовались бо́льшим успехом, чем развешанные на стенах картины. Ко всем этим новым шмоткам парикмахеры стали делать коротенькие аккуратные стрижки или гигантские начесы, а что касается макияжа, от помады отказались, сделав акцент на глаза – радужные, перламутровые, позолоченные, чтобы сверкали в ночи.

Вообще-то девушки еще были весьма пухленькими, но из-за вошедших в моду узких платьиц они все сели на диеты. Впервые в тот год я увидел толпы людей, пьющих низкокалорийную содовую. (Удивительно, но многие из худевших тогда выглядели в конце 60-х лучше и моложе, чем в начале, десятью годами раньше. И, понятно, сиськи и мускулатура тоже вышли из моды, потому что слишком уж выпирали из одежды.) А по причине того, что таблетки для похудания сделаны из амфетаминов, «спиды» были популярны у светских дам так же, как и у бродяг. И эти светские дамы благополучно приучали к таблеткам и всю свою семью, чтобы помочь сыновьям и дочерям похудеть, а мужу – энергичнее работать и допоздна не ложиться. На всех уровнях общества множество людей сидело на амфетаминах и, пусть это прозвучит странно, думаю, во многом благодаря новой моде – все хотели быть стройными и по ночам рассекать в новых нарядах по клубам.

Тем летом состоялся первый американский гастрольный тур The Beatles, и все вдруг захотели стать «английскими». Британские популярные группы вроде The Beatles, The Dave Clark Five, The Rolling Stones, Herman’s Hermits, Gerry and the Pacemakers, The Kinks, The Hollies, The Searchers, The Animals, The Yardbirds и прочие резко изменили представление о том, что модно, – место крутого городского подростка занял «мод» и «новый эдвардианец». Американские мальчишки подделывались под кокни, чтобы клеить девчонок, а если уж встречали настоящего лондонца, рта ему не давали закрыть, чтобы скопировать его акцент.

Все лето напролет английский паренек Марк Ланкастер, которого ко мне прислал английский же поп-художник Ричард Гамильтон (знакомый мне уже год с дюшановской вечеринки в Пасадене), ежедневно таскался на «Фабрику», так что мне лично пришлось столкнуться с англофилией. Люди стремились пообщаться с ним, пока он помогал мне натягивать для первой моей выставки у Кастелли «Цветы», маленьких черных и синих «Джеки», «Похороны», несколько больших квадратных «Мэрилин» с разноцветными фонами и одну комбинацию «Джеки – Лиз – Мэрилин». Мы с Марком работали под You Don’t Own Me Лесли Гора, A House Is Not a Home Дайон Уорвик, задорные хиты Гэри Льюиса и The Playboys и Бобби Ви.

Строго говоря, у Марка кокни-акцента не было, как не было и лондонского – он из Йоркшира. Тем не менее первое что у него спрашивали было: «А The Beatles знаешь?», что его удивляло, потому что тогда на пике в Англии были The Rolling Stones, а The Beatles прогремели год назад.

***

Когда Марк впервые попал на «Фабрику», прямо с самолета, у него в голове не укладывалось, отчего лифт серебряный и на самообслуживании, а зашедшая туда вслед за ним Бэби Джейн – с огромной копной волос и в высоченных ботиночках.

Мы как раз снимали очередную сцену из «Дракулы». Мы с Джеком Смитом и Билли сидели на диване, танцор Руфус Коллинз, Ондин, Джерард и Джейн тоже были. Джек занимался обычными приготовлениями к съемке, укладывал корзиночки с фруктами, а Наоми Левин носилась вокруг, такая вся деловая и возбужденная.

Первое, что я у Марка спросил, – хочет ли он поучаствовать; он ответил, что, конечно, хочет, и все тут же начали раздеваться. Он снял костюм и стал вместе со всеми обматываться лентами из фольги поверх нижнего белья. Смешно было, как они бегали отвечать на телефон в этих своих серебряных памперсах. Пришли арт- и кинокритик Грегори Бэткок, Сэм Вагстафф, вылитый нестареющий Кларк Кент, и Сэм Грин, работавший тем летом в «Грин-галерее». (Он любил, когда его принимали за владельца, когда он представлялся «Сэм Грин из “Грин-галереи”». На самом деле галереей управлял Дик Беллами, при поддержке Боба Скалла.)

Раз уж Джек присутствовал, в тот день человек десять попеременно снималось. Я был за камерой, снимал крупные планы, а когда мы закончили, все прямо так в фольге и расселись вокруг. Тогда, по его собственным словам, Марк подумал: «что ж, здорово», надел свой костюм и подошел поблагодарить меня за гостеприимство. Я просто сказал ему «до завтра» – я так всегда говорил, – а он с тех пор стал заходить ежедневно и, чтобы не сидеть просто так, помогал мне натягивать холсты.

Мы все еще снимали «поцелуйные» серии, и Марк сделал одну с Джерардом.

Весело было знакомить Марка с людьми искусства, потому что тогда прибавлялось персонажей, о которых мы могли бы посплетничать, натягивая полотна. Вернувшись из мастерской Фрэнка Стелла на Орчард-стрит, Марк рассказывал мне о его больших металлических картинах, или о том, как Марисоль села напротив него в «Седар-баре» и спросила, стоит ли ей идти к Сиднею Дженису, или о том, кто был в студии у Боба Индиана, или о морских пейзажах Роя Лихтенштейна с облаками и горизонтами и его новой серии.

***

Тем летом во Флашинг Медоус проходила Всемирная выставка, и на здании, сконструированном Филипом Джонсоном, была моя фреска «10 самых разыскиваемых преступников». Филип предложил сделать эту работу, но по каким-то политическим причинам, которых я так и не понял, организаторы ее закрасили. Мы компанией приехали во Флашинг Медоус, чтобы ее посмотреть, но к тому времени можно было увидеть лишь контуры, немного проступающие под побелкой. Одно меня радовало – я не буду виноват, если этих преступников по картинке узнают и сдадут ФБР. Потом я сделал из прессованного картона площадью несколько дюжин на четыре фута портрет Роберта Мозеса, организатора выставки, но и его завернули. Но раз уж трафарет «10 самых разыскиваемых преступников» все равно был готов, я не стал отступать и решил сделать картины. (Если их выставить на «Фабрике», вряд ли кого-нибудь поймают.)

Больше всего мне на выставке запомнилось, как я сидел в машине и слушал звуки, которые лились из громкоговорителя. Сидел там, пропуская сквозь себя слова, ощущая то же, что обычно чувствую, давая интервью, – что слова не мои, а идут откуда-то извне.

***

Думаю, тем летом Марк познакомился со всеми представителями нью-йоркской арт-сцены, не обязательно на «Фабрике», но точно благодаря ей.

– Ты стоял тут, рисовал, – вспоминал Марк, – а потом спросил: «Думаешь, Пикассо о нас слышал?» – и отослал меня людей посмотреть.

Я отправил его пообедать с Генри Гельдцалером, а через Генри он встретился с Джаспером Джонсом, и Фрэнком Стеллой, и Лихтенштейном, и Элсвортом Келли, и еще я однажды послал его в качестве гостинца Рэю Джонсону, который лежал в госпитале Бельвью с гепатитом. Мы сходили в ту галерею около Вашингтон-сквер, которой заправляла вместе с новым мужем мистером Сансегундо Рут Клигман, бывшая подружка Джексона Поллока, ехавшая с ним в машине, когда он разбился. Они каждый вечер показывали фильмы, и Йонас должен был зайти с андеграундными режиссерами вроде Гарри Смита и Грегори Маркопулоса. Много времени там проводили Джон Чемберлен и Нил Уильямс, близнецы-братья – одинаково одетые, оба с пышными усами и постоянно пьяные.

Самое смешное, что Марк постоянно делал записи и фотографировал, потому что по возвращении в Англию он собирался ездить по стране с лекциями и слайды показывать! Говорил, что там люди интересуются происходящим здесь не меньше, чем американцы Лондоном.

***

Всегда любил послушать, что люди думают друг о друге, – о говорящем узнаешь не меньше, чем о его жертве. Это называется сплетничать, я в курсе, и это моя страсть. Так что когда однажды, натягивая «Мэрилин», Марк отметил, что с Джерардом сложно, я сразу загорелся и давай спрашивать, что же он имеет в виду.

– Ну, – сказал Марк, – Джерард не хочет, чтобы кто-либо стал к тебе ближе, чем он сам. Говорит мне однажды: «Один на один с Энди просто, а когда народу много, он устраивает между людьми соревнование, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Нравится ему видеть, как люди ссорятся и завидуют друг другу, а еще он поощряет сплетни».

– Это как? – я спросил.

– Ну, как мы сейчас, – улыбнулся Марк. – Сейчас я его обсуждаю с тобой, а в какой-то момент ты заставишь его высказаться насчет меня.

– Да ладно, – произнес я.

– Именно. И думаю, он также имел в виду, что, к примеру, сегодня пойдем мы домой, а ты решишь зайти куда-нибудь, но никогда не скажешь, кто еще будет, – это такой хитрый способ оградить себя от тех, кому там быть не надо… И ведь ты слова не скажешь, или же скажешь, но что-нибудь невразумительное – кто-то поймет, что им нужно удалиться, а кто-то решит, что им с тобой можно.

– Да ладно, – повторил я без энтузиазма: о себе не посплетничаешь.

***

Мы обычно работали до полуночи, а потом шли в Виллидж, куда-нибудь в кафе «Фигаро», «Хип бейгель», «Кеттл оф фиш», «Гэслайт», «Бизар» или «Чино». Я возвращался домой в районе четырех, делал пару звонков, обычно говорил с Генри Гельдцалером около часа, и, когда начинало светать, принимал секонал, ложился на несколько часов, а затем возвращался на «Фабрику» в первой половине дня. Приходил, а радио и проигрыватель надрывались – Don’t Let the Sun Catch You Crying на пару с «Турандот», Where Did Our Love Go? с Доницетти или Беллини, а Not Fade Away «роллинги» исполняли, пока Мария Каллас пела «Норму».

***

Многие думали, что на «Фабрике» все вертелось вокруг меня, я был таким гвоздем программы, на который приходят, но было-то совсем наоборот: это я вертелся вокруг других. Я просто оплачивал аренду, а люди шли, потому что дверь была открыта. Конкретно мной никто особо не интересовался, им было интересно друг с другом увидеться. Посмотреть, кто придет.

***

Я обзавелся 35-миллиметровой фотокамерой и несколько недель делал снимки, только это оказалось слишком сложным. Раздражали меня все эти диафрагмы, выдержки, экспозиции, вот я и бросил. Но за камеру взялся Билли, и его серии «Фото “Фабрики”» удалось точно схватить настроение происходившего – просто забальзамировать нас в движении: дым, вечеринки, кусочки зеркал, серебро, бархатные обивки, лица, тела, ссоры, дурачества, даже энтузиазм и уныние. Билли обладал каким-то волшебным умением поймать это все в одном мгновении. У нас была одна из этих старых копировальных машин, «Верифакс» – струйное серебро, кстати, – и Билли вечно маялся копированием фотографий или негативов. Сначала он свои пленки отсылал, а потом организовал себе темную комнату, и понеслось. Он почти не выходил. Если нужна была пленка или еще что-нибудь, он ее заказывал или просил Джерарда или кого другого занести.

– Я Билли обожал, – годы спустя сказал мне Марк. – Несмотря на все эти наркотики, он никогда не менялся по отношению к людям. Он и словом с ними не обмолвится, а люди знают, что он друг. Когда я уезжал, в конце лета, он подарил мне свое фото со стояком. Такой был милый.

Билли все любили. Генри Гельдцалер рассказывал, что когда андеграундный идол Пол Америка угостил его первым в жизни ЛСД и смылся, зашел Билли, обнаружил Генри на полу ванной в полной отключке и не отходил от него, пока у того трип не кончился.

***

Марк несколько раз бывал на Кейп-Коде. Английский художник Дик Смит проводил там свой медовый месяц, и Айвен Карп там был, и Мазервелл с женою, Хелен Франкенталер, жили в Провинстауне, где у Уолтера Крайслера в старой церкви располагался музей, а Мейлер остановился в одной улице от Мазервеллов. Марк полюбил «Блумингдейл», напокупал там себе одежды, но все в Провинстауне, услышав его акцент, не переставали хвалить его «потрясающие английские наряды». Однажды, появившись в понедельник после обеда на «Фабрике», он рассказал мне, что в выходные на вечеринке Мейлер подошел к нему и врезал в живот.

Я был потрясен.

– Норман Мейлер тебе действительно врезал? – уточнил я. – Вот это да… За что?

– Я спросил. Он сказал, нечего носить розовый пиджак.

Норман Мейлер – один из тех интеллектуалов, которые меня искренне радуют.

***

Этим летом я не уезжал на выходные за город, как годом раньше. Я думал: «Где может быть веселее, чем здесь? Постоянно приходит куча знакомых, а я между делом занимаюсь работой».

Дом был постоянно открыт, как в детских телепередачах – шастаешь туда-сюда, и к тебе заглядывают на огонек знакомые персонажи.

Конечно, тут есть свои опасности. Однажды в конце 1964-го женщина лет тридцати, которую я, может, пару раз видел до того, зашла, пробралась туда, где я сложил у стены четырех квадратных «Мэрилин», вытащила пистолет и выстрелила прямо в стопку. Посмотрела на меня, улыбнулась, проследовала к лифту и исчезла.

Я даже не испугался, словно кино смотрел. Я спросил Билли, кто это был; он назвал ее имя. Мы с Ондином перевернули картины и увидели, что пуля прошла через две голубые «Мэрилин» и одну оранжевую. Я спросил:

– Чем она занимается? Работа у нее есть?

Ондин с Билли в один голос ответили:

– Да кто бы знал…

***

У Билли были бессовестные друзья. Насколько можно было доверять Билли, настолько же не следовало доверять его знакомым. Да они, в принципе, и не ждали, что кто-то им будет доверять, сами знали, что они за кадры. Но есть разные степени ненадежности. Одни сразу в карман залезали и обчищали по полной. Другие забирали только половину. Кто-то просто подсовывал поддельный чек или пытался продать неисправную печатную машинку («Да там только ремня не хватает, ну честно!»). Кто-то воровал только из крупных сетевых универсамов. У них полно было разных уловок, о которых ты и не догадывался, так что рано или поздно они заставали тебя врасплох, а ты думал: «Да нет, они обязательно вернутся сейчас со сдачей».

Даже когда они не хотели воровать, вещи все равно пропадали – как они говорили, «мы же не воруем, мы перемещаем». И так оно и было: брали чьи-нибудь вещи, а на их месте оставляли чужие. Как если бы у них было четыреста комнат – они не различали квартир, в которых тусовались. Таким был даже Билли – все они будто расползались. Они таскали вещи не ради денег или вроде того, они просто брали мой, скажем, пиджак и оставляли его у кого-нибудь, а у него прихватывали золотую зажигалку и бросали ее на диване на «Фабрике» – просто передвигали по городу объекты.

***

Когда мы познакомились с Роттеном Ритой, он еще работал, трудился на фабрике по производству каких-то тканей – бархата или чего-то такого – и вечно приносил куски одного или образцы другого. Это было еще до того, как он начал угонять машины, но, вероятно, на счетах у него уже было пусто.

В то время он везде тусовался с Бингемтонской Птахой. Роттен был шести футов росту, по виду «ботаник», похож на сбрендившего мастера по ремонту компьютеров – резкие, по-комиксовому рельефные черты. А Птаха был такой накачанный симпатяга, будто прямиком из журнала о спорте.

Билли не все время проводил на «Фабрике», он мигрировал между нею и квартирой Генри Гельдцалера на Западных 80-х улицах, за которой присматривал в отсутствие Генри. Безумие какое-то, так доверять Билли, но все доверяли – я имею в виду то, в какой среде он вращался (в Нью-Йорке не было людей более опасных для чужой собственности, чем его лучшие друзья). Генри доверял Билли, как и любой из нас, и я в том числе – было в нем нечто такое, что показывало: он свой.

Роттен, Птаха и Ондин часто бывали у Генри, пока там сидел Билли. Как-то летом Генри вернулся с уикенда в Провинстауне, зашел в дом и обнаружил «здоровую голую толстуху», которая лежала на мраморном столе и колола иголкой себя в зад. (Дело было летом, и каменный стол был самой прохладной лежанкой.) Так Генри был представлен Герцогине.

– В тот момент, – позже признался он мне, – я подумал, что совсем свихнулся, раз позволяю такое. Я думал о морали, думал, господи, я буду на работу ходить, статьи писать и читать лекции, больше такого не повторится. (Он обычно вставал рано утром и шел на работу в музей Метрополитен, а когда вечером возвращался, телефонистки ему передавали: «Мэр звонил» или «Герцогиня перезвонит», – его социальная жизнь на операторов производила большое впечатление.)

***

Присматривая за домом Генри, Билли фланировал по гостиной, зажав мундштук в кулаке (выглядело так, будто он играет на флейте), и проверял, всё ли на месте, особенно маленькая, два на четыре, картина из оберток батончиков «Херши» на стене кухни Эла Хансена – любимица всех «а-головых». В гостиной размещались большая чемберленовская скульптура из обломков автомобиля, прикрепленная к стене, и кресло, в котором Генри любил курить свои сигары. Герцогиня приходила на «Фабрику» и заявляла что-нибудь вроде: «Дебби Вылет провела у Генри неделю, потому что Эдди-Испанец пытался ее убить». Я никогда не понимал, как Генри пустил этих персонажей в свой дом. Я бы так далеко никогда не зашел – я на «Фабрике» не жил, – вот уж не хотел бы возвращаться домой в такое безумие.

У Генри была одна из этих первых кроватей на постаменте, с лестницей. Ровно между полом и четырнадцатифутовым потолком. Как-то он вернулся ночью домой, открыл раздвижную дверь в свою спальню – а на его кровати завернутые в бархат Билли, Ондин и Серебряный Джордж (они все повернуты были на бархате). На полную громкость играла Tosca, и Ондин орал: «Ма-ри-о! МА-РИ-О!», ныряя с кровати на пол.

Если смотреть на Ондина сбоку или сзади, он выглядел очень эффектно благодаря своим итальянским волосам. Носил обычную униформу «джинсы-футболка», ее все носили, и таскал с собой багажную сумку. Лицо у него было, в принципе, красивое, но слишком уж лукавое – такой типичный ондиновский рот, насмешливый утиный клюв, растянутый в широкой улыбке.

А что до Серебряного Джорджа, он выглядел как антропологическая реконструкция – здоровый (больше шести футов) неандерталец с волосатой грудью, подведенными глазами и битловской стрижкой; цвет волос он менял по три раза в месяц.

Серебряный Джордж съездил домой в Бруклин на похороны матери, и ему показалось, что отец выглядел «подавленно», так что, когда старик пошел к холодильнику взять молоко, Джордж накапал метедрина ему в рисовые хлопья. Отец стал тут же носиться по дому и убираться. Серебряный Джордж потом позвонил Билли и отрапортовал:

– У пациента положительная динамика. Уверен, похороны ему понравятся.

В другой раз Генри путешествовал по Европе, его секретарша зашла проверить квартиру и обнаружила Билли, исхудавшего до 90 фунтов. Он задрапировал кровать черным бархатом и лежал там, наверху, словно в катафалке – как на какой-нибудь испанской картине. Девушка позвонила психиатру Эрни Кафке, который диагностировал серьезное обезвоживание и прописал витамины.

***

Единственное «андеграундное» в американском андеграундном кино – в смысле, из-за чего действительно было необходимо скрываться, – это проблемы с обнаженкой в начале шестидесятых. На протяжении всех 50-х скандалили из-за «Лолиты» – даже в 1959-м трудно было опубликовать «Любовника леди Чаттерлей», а затем и «Тропик Рака» Генри Миллера. Цензура в этой стране меня всегда поражала, потому что можно в любой момент отправиться в стриптиз на 42-й и любоваться всеми членами, влагалищами, сиськами и задами, какие только пожелаешь, но стоит выйти популярному фильму с парочкой пикантных моментов, как его тут же ни с того ни с сего засудят за непристойность.

Некоторые андеграундные киношники прямо-таки надеялись, что полиция изымет их фильм, и тогда они попадут во все газеты как преследуемые за «свободу выражения», а это всегда считалось делом стоящим. Но предсказать, кого арестуют, а кого нет, было практически невозможно, и к определенному моменту всем эти игры надоели.

Первым моим запрещенным фильмом была однокатушечная двухминутка, снятая в Олд Лайме о съемках «Нормальной любви» Джека Смита, – там, где они готовят торт размером с комнату и забираются на него. Вообще-то взяли ее по ошибке – полиция должна была изъять «Пламенеющие создания» Джека.

Йонасовский «Кооператив» переехал из «Грамерси артс театр» в здание на площади Святого Марка на юго-востоке Бауэри, которое снимала Диана де Прима и другие поэты. После того как изъяли «Пламенеющие создания», показы на некоторое время были приостановлены. Тогда Йонас арендовал «Писательскую сцену» на 4-й улице между Второй авеню и Бауэри и показал там «Песнь любви» Жене.

– Я знал, за Джека непросто будет бороться, – говорил мне Йонас, – его мало кто знал, и мне показалось, что Жене – по тем или иным причинам – больше подойдет, потому что он известный писатель. И я не ошибся – когда они наехали на нас со своей непристойностью в тот раз, мы выиграли.

После всех этих судов Йонас понял, что нуждается в прикрытии в виде некоммерческой структуры, так что он создал некоммерческую организацию «Кинокультура», издававшую одноименный журнал и финансировавшую показы и прочее. В тот период кинопоказы проходили в солидных местах вроде галереи Рут Клигман на Вашингтон-сквер, так что полиции их было не прикрыть. У Рут Йонас крутил многие фильмы Мари Менкен, а осенью впервые публично был показан «Минет».

***

Еще до того, как полиция забрала «Пламенеющие создания», Йонас демонстрировал на площади Святого Марка и Бауэри фильм «Бриг», созданный им вместе с «Ливинг-театром». Мне было интересно, с каким оборудованием он работал, – за 900 долларов сделал фильм с синхронным звуком. 80 минут, снятых «Ауриконом», камерой, которой пользуются журналисты для репортажей – на ней звук пишется одновременно с изображением, только камеру держи. Понятно, качество было низким, но зато звук синхронный. Йонас показал мне, как пользоваться «Ауриконом», и я тут же снял – кто бы мог подумать! – «Эмпайр», в котором и диалогов-то нет. Некий Джон Палмер подкинул мне идею: снимать Эмпайр-Стейт-Билдинг из окон офиса Тайм-Лайф-Билдинг, принадлежавшего нашему приятелю по имени Генри Ромни, как раз в то время пытавшемуся приобрести права на «Заводной апельсин» – чтобы я снял по этому роману фильм с Нуреевым, Миком Джаггером и Бэби Джейн Хольцер в главных ролях.

***

В июне 1964-го The Rolling Stones приехали сыграть в нескольких американских городах, и гастроли их сильно разочаровали. Кончилось все концертом в Карнеги-холл вместе с Бобби Голдсборо и Jay and the Americans. Сингл Tell Me стал большим хитом, и поклонники у них были, но супергруппой в Америке они еще не стали – если кем и интересовались, то The Beatles. В октябре «роллинги» сделали еще одну попытку – сыграли в Академии музыки на 14-й улице, а на 25-е число у них было намечено выступление на шоу Эда Салливана. Чтобы привлечь столь необходимое внимание публики, Никки Хэслем с друзьями задумали вечеринку в фотостудии Джерри Шацберга на юге Парк-авеню в пятницу перед шоу Салливана. (Эд Салливан, должно быть, сделал для себя нужные выводы после того, как отверг Элвиса в 50-х, когда можно было поиметь его задешево, всего лишь оплатив запись, и в 60-е собственноручно открывал все модные английские группы.) Это был еще и 24-й день рождения Бэби Джейн Хольцер, и действие в итоге переросло в ее праздник с «роллингами» в качестве приглашенных звезд. Джейн только начала появляться на разворотах Vogue, и Клай Фелкер, редактор воскресного приложения New York Gerald Tribune (он его потом возродил в журнале New York, после того как Tribune свернули), нанял Тома Вулфа написать статейку о ней.

Никки тогда ушел из Vogue, чтобы стать арт-директором Show, недолго просуществовавшего журнала наследника A&P Хантингтона Хартфорда. Хант сам принимал Никки на работу.

– Сначала анализировал мой почерк, – рассказал мне Никки, – потом попросил поцеловать его жену, чтобы увидеть ее реакцию, и в итоге дал мне работу.

Никки поместил Джейн на обложку Show – фото Дэвида Бейли, где она в яхтсменской кепке, солнцезащитных очках Всемирной выставки и с американским флагом в зубах.

Мик снова остановился у Никки на 19-й улице, как и Кит Ричардс, много времени проводивший с Ронни Ронетт – The Ronettes были тогда на пике, после Be My Baby и Walking in the Rain.

Для вечеринки выбрали тему «“Моды” против “рокеров”», так что в ту ночь Никки отправился в садо-мазо-бар «Копер кеттл» на углу 33-й улицы и Третьей авеню со своей подругой Джейн Ормсби-Гор, переодетой мальчиком (она была дочерью британского посла в Вашингтоне), и для аутентичности пригласил всех ребят в коже зайти попозже, только попихаться там на входе, чтобы выглядело прямо как настоящее противостояние между стилягами и рокерами. Они и пришли, а так как никто их и не пытался остановить, просто побродили там без проблем – и без последствий.

Что касается музыки, Никки зашел в «Вагон вилл» на 45-й улице и поинтересовался у девичьего ансамбля Goldie and the Gingerbreads, в золотых парчовых нарядах и туфлях на шпильках, не хотят ли они сыграть на празднике. Они хотели – и проиграли до пяти утра так, что под нами пол дрожал.

«Роллинги» так стеснялись, что большую часть времени провели наверху, у Джерри, но вечеринка все равно получилась отличная. Во всех газетах о ней написали, и это сыграло на руку Бэби Джейн не меньше, чем «роллингам», – статья Тома Вулфа «Девушка года», в которой Джейн описывалась как олицетворение нового типа поп-девушки 60-х и которая стала частью его книги «Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка», была навеяна этим праздником.

***

Не только у The Rolling Stones были проблемы с международной известностью. Я обнаружил, что у меня этих проблем не меньше, когда устроил в Канаде собственную выставку и ничего там не продал. Джерард поехал вместе со мной в Торонто на поезде. В день открытия мы слонялись вокруг галереи, но никто не пришел – никто. Джерард решил пройтись, оглядеться и вернулся с какими-то сборниками стихов, которые можно было найти только в Канаде (один принадлежал перу поэта Леонарда Коэна, о котором в Штатах еще и не слышали), так что Джерард был доволен, а я чувствовал себя полным лохом. Галерея уже закрывалась, и можете представить, как я был счастлив, увидев пузатого розовощекого школьника, который подбежал ко мне на последнем дыхании с блокнотом на пружинке в руках и пропыхтел:

– О, слава богу, вы еще тут – я про вас курсовую пишу.

Тут уж я совсем ему обрадовался. Он сказал, что выбрал меня для своей работы, потому что его кузина видела моих «Элвисов» в Лос-Анджелесе годом раньше, а еще потому, что работ у меня пока немного и ему не придется долго изучать материал. Я не мог отделаться от мысли, что, если я до такой степени пустое место в Канаде, Пикассо уж точно обо мне ничего не слышал. А это был шаг назад, потому что к тому моменту я вроде как решил, что он должен быть наслышан обо мне.

***

Мне все рассказывают, как я ходил и ныл «Когда же я стану знаменитым, ну когда же?» и т. д., и т. п., так что я, наверное, действительно нередко так делал. Но, знаете ли, если постоянно истеришь по какому-либо поводу, это еще не значит, что ты хочешь именно того, о чем говоришь. Я много работал и суетился, но философия-то моя была такова, что если что-то должно случиться, оно произойдет, а если не должно и не произошло, то произойдет что-нибудь другое.

Мое искусство все еще считалось специфическим и в мой первый раз у Кастелли не слишком хорошо продавалось. А потом была выставка с «Цветами», и многие картины тогда были проданы, хотя никто еще не хотел давать хорошую цену за мои ранние мультяшные работы.

У Кастелли я был счастлив, зная, что они делают для меня все, что могут, но Айвен чувствовал, что я переживаю из-за низких расценок. Однажды он сказал мне:

– Знаю, тебе кажется, что за твои ранние работы тебе предлагают недостаточно много, но пока они все еще слишком своеобразны и агрессивны для зрителя, да и темы неподходящие – люди просто не смогут жить рядом с такими картинами. Теперь у тебя шелкография, а им опять не нравится. Они просто не понимают, что ты делаешь. Но ты потерпи, Энди, думаю, в этом году все изменится.

Было приятно слышать такое. Чтобы сменить тему, я сказал:

– Эй, Айвен, взял бы да и зашел к нам. Совсем не появляешься.

***

Ответ Айвена заставил меня впервые осознать, что он не любит «Фабрику». Я всегда полагал, он слишком занят, чтобы выбраться в центр, – ведь моя мастерская раньше была действительно намного ближе к его галерее. Но теперь пришлось признать, что его удерживало не расстояние. Я понял это, только когда он сказал:

– Энди, я знаю многих, кто находит твою студию очаровательной, но для меня она просто унылая. Твое искусство отчасти вуайеристично, что, безусловно, оправданно – ты всегда любил все экстравагантное, специфичное, самое вульгарное и изобличительное в людях, – но я в этом особой прелести не вижу. Мне этого столько не нужно… Вокруг тебя крутятся люди по большей части деструктивные. Но не выставлять же их… – Айвен покачал головой, не закончив. – Лучше давай встречаться в небольших компаниях или наедине, как сейчас. Думаю, я просто слишком погружен в арт-сообщество – оно безопасное, мне тут комфортно.

Мы никогда не переставали быть друзьями, но с того момента стало понятно, что нас объединяет только искусство. И мне вдруг пришло в голову, что Генри Гельдцалер – единственный друг из 60-х, с которым мы до сих пор часто видимся. Ну, по крайней мере, говорим – от трех до пяти часов в день. Он вращался в тех же кругах – арт-сцена и «Фабрика»/кино-сцена. Он не меньше меня интересовался разными дикостями – мы оба были открыты к общению со всякими сумасшедшими.

***

Весь 1964-й Фредди Херко принимал очень много амфетамина. Как и многие на «спидах», он мнил себя творцом. Сидел с компасом, рентгенограммой и 20–30 фломастерами, рисовал сложные узоры на маленькой панельке, сплошь покрытой отпечатками грязных пальцев, а сам думал, что создает нечто красивое и умное.

Фредди часто заходил на «Фабрику» к Билли. У него тут в чемодане была оставлена какая-то одежда и костюмы – вся эта амфетаминовая дребедень, цветочки из разбитых зеркал, плащи, шляпы с перьями и инкрустированные побрякушки – кто-то назвал Фредди франтом XVII века. Остальные его вещи были разбросаны по всему городу у разных друзей. Он заходил, тараторил, садился, не снимая рюкзака, показывал свои рисунки, а потом начинал скакать – передвигался исключительно в танце, прыжками. Амфетаминовые симптомы все еще были мне в новинку, я их пока не узнавал, даже не знал еще о непреодолимом амфетаминовом желании рисовать орнаменты. Я просто думал: «Эх, какой же он невероятный танцор. Слишком возбудимый и невротичный, пожалуй, но до чего изобретательный!»

Один из самых грустных моментов был, когда мы с Джерардом и еще кем-то пошли с Фредди навестить его тетку Харриет к ней на 50-ю – там было много больших зеркал, так что Фредди постоянно прыгал, словно в танцевальном классе. Стоило ему остановиться на мгновение, тетя сжимала его в объятиях.

Когда мы уходили, она дала Фредди денег, и что совсем уж грустно – вложила каждому из нас в руку по долларовой банкноте, потому что хотела и друзей Фредди не обидеть.

Я снимал Фредди трижды. Сначала был просто короткий танцевальный номер на крыше. Второй эпизод – фрагмент «Тринадцати самых красивых парней», где Фредди нервно сидел в кресле в течение 30 минут и курил сигарету. А третий называется «Скейтер», с Фредди в главной роли. Он надел ролики на одну ногу, и мы снимали, как он катается по городу аж до Бруклин-Хайтс, днем и ночью, исполняя танцевальные па, четкие, как рисунок протектора. Мы снимали движение за движением, не выключая камеру. Когда он снял ботинок с роликами, нога у него кровоточила, но он всю дорогу улыбался и продолжнал улыбаться, надевая свитер с эмблемой радиостанции WMCA.

Последние месяцы своей жизни Фредди провел у одной танцовщицы недалеко от церкви Святого Марка, принимая и принимая амфетамины. Он стал затворником, перестал выходить. И больше не улыбался. Сначала он отказался от целой квартиры ради одной комнаты, затем ушел из комнаты в конец коридора, а потом удалился в маленькую кладовку – целые дни проводил там среди своих тканей, бусин и записей. Нет, иногда он выходил, чтобы поставить балет-другой, но сразу возвращался обратно. Наконец, танцовщица его выгнала, и он переехал на Ист-Сайд.

Однажды ночью он появился у Дианы де Прима, чтобы одолжить какую-то запись, и пригласил всех на представление, сказав, что собирается спрыгнуть с крыши в центре.

Несколько дней спустя, 27 октября, он поднялся в квартиру на Корнелия-стрит, принадлежащую Джонни Додду, который ставил свет для концертов в церкви Джадсона. Входная дверь у Джонни была укреплена болтами и прибита гвоздями к косяку, но там болталась доска, может, дюймов десять в ширину и три фута в высоту, через которую, сильно согнувшись, можно было пролезть. Дверь заделали из-за Фредди – он ее несколько раз взламывал.

Проникнув внутрь, Фредди пошел принимать ванну. Квартира была заставлена сценическими декорациями и коллажами – золотая ткань покрывала кирпичные стены, на потолке барочные небеса в стиле XVIII века и Тинторетто, балерины в раме из сиденья для унитаза, фото Ведьмы Орион с Бликер-стрит, стенд с почтовыми марками и т. д. Помывшись, Фредди включил «Коронационную мессу» Моцарта в стереозвуке. Сказал, что должен поставить новый балет и ему нужно побыть одному. Выгнал всех из комнаты. Как дело дошло до Sanctus, он протанцевал в открытое окно в таком прыжке, что приземлился в полуквартале от Корнелия-стрит пятью этажами ниже.

В течение 26 ночей после смерти Фредди труппа официально собиралась у Дианы де Прима, чтобы читать Тибетскую книгу мертвых. Ритуал предполагал жертвоприношения, и многие вырывали пучки своих волос и сжигали их.

Поминки по Фредди состоялись в церкви Джадсона, но пришло так много людей, что провели еще одни, на «Фабрике». Показали все три фильма.

(Так странно вспоминать этот последний год Фредди, когда он закрылся в своей кладовке, потому что в 1968-м Билли Нейм сделал то же самое – зашел в темную комнату и не вышел.)

***

Боб и Этель Скаллы были крупными – очень, если не самыми крупными – коллекционерами поп-арта и, конечно, знали всех художников. Собирая коллекцию и общаясь с авторами, они обеспечили себе место на развивающейся арт-сцене 60-х. К открытию нового здания Музея современного искусства Филипа Джонсона Скаллы устраивали вечеринку, на которой Этель уселась прямо рядом с миссис Линдон Джонсон. Так вместе и сидели. Всего несколькими годами раньше никто, даже какой-нибудь журналист светской хроники, об Этель Скалл и не слышал, а в период с 1960-го по 1969-й они с Бобом стали, как никто другой, символизировать успех на стезе коллекционирования искусства. Многие блистательные современные пары в 60-х стали собирать искусство, и Скаллы были для них образцом и примером для подражания. Коллекция поп-арта Боба Скалла уже тогда была легендарной. Он занимался таксомоторным бизнесом, но был умнее любого музейщика. Осуществил мечту всех коллекционеров – собрал коллекцию, опознавая качество быстрее, чем кто-либо, и покупая работы по дешевке.

Этель Скалл (в те дни она предпочитала, чтобы ее звали Спайки) устраивала множество больших шикарных вечеринок, где неизменно умудрялась инспирировать маленькие интриги и разжигать вражду, которая выливалась в неловкие сцены. У нее был специально созданный для драматических конфликтов стиль «на-этой-неделе-мой-друг-ты».

К примеру, я как-то был у них, еще в Грейт-Неке на Лонг-Айленде. Это была их первая вечеринка для мира искусства. Наверное, их коллекция доросла до того, что им захотелось ею похвастаться. Отличное было место, произведения искусства просто прекрасные, и букеты цветов повсюду. Посреди вечеринки жена Джима Розенквиста зачем-то выдернула гвоздику откуда-то из центральной композиции. Этель нацелилась на нее и закричала:

– А ну верни на место! Это мои цветы!

Любила подкинуть людям повод для сплетен.

***

На открытие моих «Цветов» у Кастелли Этель устраивала вечеринку на «Фабрике» вместе с южанкой Маргерит Ламкин. До того они были подругами. Еда была от «Нэйтанс Фэймос»: хот-доги, картофель фри и гамбургеры – такая уличная атмосфера. Там были сенатор Джавитс и его пышная жена Мэрион, был Аллен Гинзберг в бардовском берете, а Джил Джонстон, балетный критик Voice, сидела, забравшись на серебряный радиатор. Фред Макдарра из Voice много фотографировал. Даже полицейские заходили.

Дамы наняли детективов Пинкертона и поставили их на лестнице, чтобы никого не пускали без приглашения. Я позвал многих своих друзей – в смысле, я ведь не знал, что там кто-то будет на входе, – и всех их развернули. Друзья на меня разозлились, что я не провел их, но, если ситуация грозит стать проблематичной, я обычно стараюсь не вмешиваться.

Де пригласила сама Маргерит – они были приятелями. Раньше он находил ей какие-то литературные подработки, а сейчас она была английским корреспондентом в Нью-Йорке. (У нее на стене висела карта Манхэттена с маленькими флажками, которые она передвигала, когда ей звонили и говорили, где именно нужно встретиться, пообедать или поужинать.)

Маргерит, Де и я наблюдали за происходящим из угла. Смотрели, как Боб Скалл носится по студии в каком-то клетчатом пиджаке. Он подошел к одному значительному молодому художнику и протянул ему пятидесятидолларовую банкноту со словами:

– У нас содовая кончается – сходи купи.

Парень уставился на него – мол, сам сходи.

Де покачал головой и сказал:

– Да он же совсем неадекватный.

Это правда, Боба было трудно смутить. Де продолжал:

– В некотором смысле он самый странный персонаж в этой компании, по степени неотесанности он просто неописуем, невообразим! Но в то же время он ведь действительно понимает, что происходит, и выкладывает за это деньги, – Де рассмеялся и добавил: – Ну совсе-е-ем небольшие деньги. Крохотные, крохотульные суммы. Но достаточные, чтобы получать самое лучшее, – этого у него не отнимешь…

Странно говорить в компании о ком-то, а потом наблюдать за ним, точь-в-точь таким, каким его только что описывали. Боб Скалл пританцовывал, суетился, отдавал приказы. И кто бы мог подумать, что человек, который так ведет себя в обществе, обладает таким чутьем в искусстве?

Постскриптумом к мероприятию стала ссора Этель и Маргерит: они несколько недель собачились, кто больше потратился, – суммируя хот-доги, подсчитывая бутылки, чуть ли одноразовые стаканчики не вытаскивая из мусорных бачков – и окончательно возненавидели друг друга. Отличная была вечеринка.

***

Той осенью Дэвид Бурдон начал писать об искусстве для Village Voice. Когда я услышал, что они ищут кого-нибудь из мира искусства, я представил Дэвида театральному критику Voice, Майклу Смиту, которого знал еще по «Сан-Ремо»/Джадсону.

Едва получив работу, Дэвид позвонил мне и сказал:

– Ну, теперь я работаю в Voice – как думаешь, я достаточно крут, чтобы люди заглянули ко мне в Бруклин-Хайтс на вечеринку?

Джерард, Билли, Ондин и я подъехали к Хайтс на лимузине. Как только мы зашли, Билли сообщил Дэвиду, что его вечеринка значится в нашем списке планов на этот вечер, из-за чего Дэвид всерьез обиделся на нашу «недостаточную лояльность», как он выразился, и стал беспрестанно задавать саркастичные вопросы вроде: уверены ли мы, что не тратим на него слишком много своего драгоценного времени. Такая ущемленная, параноидальная позиция была особенностью его чувства юмора – любил строить из себя обиженного.

К Дэвиду понаехала куча народу – это было вскоре после смерти Фредди Херко, и только его одного из джадсоновских танцоров там и не было. Увидев Сьюзен Сонтаг, я спросил Дэвида, как ему удалось заполучить ее, ярчайший интеллект года. Она только что опубликовала свое знаменитое эссе в Partisan Review о различиях между высоким, средним и низким кэмпом и была очень влиятельной – писала о литературе, порнографии, фильмах (особенно о Годаре), искусстве, о чем угодно. Дэвид сказал, что, как он слышал, она не в восторге от моих картин:

– Вроде бы она сомневается в твоей искренности, – пояснил он.

Ну, это не сюрприз, многие ярчайшие интеллекты сомневались. Я не подошел поговорить с ней, но понаблюдал со своего места. Она прекрасно выглядела – прямые темные волосы до плеч и большие темные глаза, одежда отличного покроя. И танцевать очень любила, всех там обскакала. Танцевали тогда фруг или джерк, особенно под The Beatles и The Supremes. Но чаще всего ставили I’m In with the In Crowd – она через одну играла.

***

Весь 1964-й мы снимали фильмы без звука. Фильмы, фильмы и еще раз фильмы. Так много, что не заботились даже о названиях. Заходили знакомые и тут же оказывались перед камерами – звезды на один съемочный день.

***

С тех пор как Де занялся кино, в искусство он уже не вернулся. В течение последнего года мы виделись всего пару раз, на вечеринках. Но как-то днем мы встретились на улице и пошли в русскую чайную выпить. Мы посидели там, болтая о том, кто чем занимается, и я предложил, раз уж мы оба увлечены кино, сделать что-нибудь вместе. Я и сегодня известен такими штуками – предложениями о сотрудничестве. (Еще я известен тем, что не формулирую, в чем сотрудничество будет состоять – кто чем занимается, – и многие жалуются, что это ужасно сбивает с толку. Но дело в том, что я никогда не знаю, что конкретно хочу делать и как я это вижу, а зачем вдаваться в детали, если, может, вообще ничего не выйдет? Сначала сделай, а потом смотри, что получилось, и разбирайся, кто чем занимался. Но большинство со мной не согласится – мол, лучше достичь понимания с самого начала.) Предложив Де сотрудничество, я просто поддался импульсу. Но Де, всегда такой практичный, тут же мое предложение отмел на том основании, что наши жизни, стиль, политические взгляды (не помню, он тогда уже называл себя марксистом?) и философия слишком различаются.

Я, наверное, выглядел очень разочарованным, потому что он поднял стакан и сказал:

– Ладно, Энди, я сделаю для тебя кое-что такое, чего, уверен, никто другой тебе не предложит, а ты это снимешь: выпью целую кварту шотландского виски за двадцать минут.

Мы тут же пошли на 47-ю улицу и сняли 70-минутный фильм. Де прикончил бутылку еще до того, как я перезарядил катушку, но алкоголь его еще не пробрал. Но пока я ставил новую пленку в камеру, он вдруг оказался на полу – пел, ругался, цеплялся за стену, все время пытался встать, но никак не мог.

Я тогда не понял, что же он имел в виду, говоря «рискну для тебя своей жизнью». Даже увидев его ползающим на четвереньках, я просто думал, ну и что, человек сильно напился. А присутствовавший при этом Роттен Рита сказал:

– От такого морские десантники замертво падают. Печень не выдерживает.

Но Де не умер, и я назвал фильм «Пей», чтобы была трилогия с «Ешь» и «Спи». Когда наша старушка-посредница принесла его из лаборатории, я позвал Де посмотреть, что получилось. Он ответил:

– Я приду с подругой и приятелем-англичанином и надеюсь, больше там никого не будет.

В тот момент в помещении «Фабрики» никого и не было, кроме Билли с Джерардом и еще одной парочки, которая как раз уходила. Но только я повесил трубку, завалилась толпа друзей Джерарда, и к приходу Де у нас было человек сорок народу. Мы поставили фильм, а когда он закончился, Де пригрозил мне:

– Еще раз покажешь его на публике, я на тебя в суд подам.

Никогда бы он на меня никуда не подал, конечно, просто таким образом он мне дал понять, что копии с пленки делать не надо.

***

В конце 1964-го мы сняли «Проститутку», наш первый звуковой фильм со звуком, – ведь «Эмпайр», восьмичасовые съемки Эмпайр-Стейт-Билдинг, был нашим первым звуковым фильмом без звука. Теперь, когда у нас в руках были технологии для звуковых фильмов, я понял, что понадобится много диалогов. Забавно, как находятся решения. Мы с Джерардом пошли на одно из поэтических чтений по средам в «Ле Метро», где писатель Ронни Тейвел читал отрывки из своего романа и какие-то стихи. Вокруг него лежали целые стопки бумаги, я был впечатлен уже одним только объемом того, что он написал. Пока он читал, я думал, как здорово найти кого-то столь плодовитого именно в тот момент, когда нам нужен «звуковой фон» для наших фильмов. Прямо тогда же я спросил Ронни, не зайдет ли он на «Фабрику», чтобы посидеть в кресле и наговорить нам что-нибудь, пока мы будем снимать Марио Монтеса в «Проститутке», и он согласился. Выйдя из «Ле Метро», Джерард усмехнулся:

– Странные у тебя иногда стандарты.

Он, наверное, думал, что меня восхитило количество текстов Ронни. Но мне и качество нравилось – по-моему, он очень талантливый.

***

Марио Монтес, звезда «Проститутки», играл во множестве пьес вне Бродвея и андеграундных фильмах Джека Смита, Рона Райса, Хосе Родригеза-Солтеро и Билли Вера. И всё, по его словам, в довесок в основной работе – на почте. Марио был одним из лучших прирожденных комиков, которые я когда-либо встречал, он интуитивно чувствовал, как вызвать смех в любую минуту. Он естественно совмещал в себе чистосердечие с легким безумием, а это одна из самых лучших комедийных комбинаций.

Значительная доля его юмора пришла из его любви к переодеваниям в очаровательных красавиц, но в то же время он очень болезненно переживал все, что касается трансвеститов (обижался, если использовали это слово, – он это называл «входить в образ»). Он часто упоминал, что понимает: трансвестия – грех; он был пуэрториканцем и ревностным католиком. Его успокаивало лишь одно соображение: даже если Бог недоволен тем, что он трансвестит, ненавидь Он его по-настоящему, поразил бы насмерть.

Марио был очень отзывчивый, великодушный, хоть и злился на меня порой. Смотрели фильм с ним, «Четырнадцатилетняя девочка», и когда он увидел, что я близко снял его руку с густыми темными волосами и выступающими венами, то очень расстроился, обиделся и с видом оскорбленного достоинства обвинил меня:

– Вижу, ты хотел худшее во мне подчеркнуть.

***

Ронни Тейвел пришел на съемки «Проститутки» и просто поговорил с людьми без камеры. Иногда разговор шел о том, что мы снимаем, а иногда нет – мне нравилось, что диалог непринужденный. Потом Ронни написал множество сценариев – «Жизнь Хуаниты Кастро», «Лошадь», «Винил», «Четырнадцатилетняя девочка», «Хеди (Воришка)», «Лупе», «Кухня» и другие. Я получал удовольствие от работы с ним, потому что он мгновенно понимал, когда я говорил, к примеру:

– Мне нужно простое, пластичное и белое.

Не каждый может оперировать абстракциями, а Ронни мог.