В январе 1965-го я встретил Эдит Минтерн Седжвик. Она только летом приехала в Нью-Йорк. Попала в аварию: правая рука была в гипсе. Нас познакомил Лестер Перски, но мы бы и так встретились, раз уж я многих знал из Кембридж/Гарвард-сообщества, в котором она состояла. Многие их ребята тусовались в «Сан-Ремо».

Семья Эди шла прямо от первых колонистов – родня Кэботов, Лоджей, Лоуэллов. Ее двоюродный дедушка был редактором Athlantic Monthly, а прадед – преподобный Эндикотт Пибоди – школу Гротон основал. И кто-то со стороны ее бабушки изобрел что-то техническое, троллейбус или лифт, так что они были еще и богаты. Родители уехали как можно дальше от Новой Англии – в Калифорнию, но ее брат учился в Гарварде, а Эди – в Кембридже. Изучала скульптуру с Лили Свонн Сааринен, бывшей женой известного архитектора Ээро Сааринена, а жила в маленькой студии на Брэттл-стрит, где в былые годы в очаровательных старинных домах жили Лонгфелло и прочие. Она разъезжала на мерседесе по вечеринкам, многие из которых устраивал ее же брат. Седжвики были красивыми богатыми детками, знающими, как хорошо провести время в Кембридже.

Дональд Лайонс, изучавший классическую литературу в Гарварде, вспоминал, как Эди привела толпу своих друзей в «Ритц-Карлтон» на ужин после целого дня возлияний на лужайке, и как она ни с того ни с сего вскочила и стала танцевать на столешнице, и как администрация очень вежливо попросила их уйти. Они рассовали все серебро, что смогли уцепить, по карманам, но Эди споткнулась у лестницы, и все ножи, вилки и ложки высыпались из ее сумки и покатились вниз. Даже после этого, зная ее отца, администрация осталась очень вежливой – все ограничилось только «ай-ай-ай, милая, больше так не делай».

На свой 21-й день рождения Эди, как выразился Дональд, «сняла на Чарльз-ривер целую пристань и пригласила больше двух тысяч человек; “Эди в Кембридже” – прямо “Гэтсби” какой-то».

***

Дэнни Филдс одним из первых в начале 60-х приехал из Кембриджа. Бросив Гарвардскую юридическую школу, он обустроился в Нью-Йорке и стал своего рода справочным бюро для новоприбывших из Кембриджа.

Я познакомился с Дэнни на вечеринке на 72-й улице. В то воскресенье одно газетное приложение проиллюстрировало передовицу моими банками с супом, а у Дэнни это приложение как раз было с собой. Я сидел на диване с Джерардом и Артуром Либом из уоллстритовских Либов. Одолжил у Дэнни газету, чтобы посмотреть, как получились банки. Тем временем за Артуром увивалась безумно красивая модель, лебезила перед ним, признавалась в любви и умоляла жениться на ней.

Деннис Диган сидел напротив. Он был в Калифорнии одновременно с нами, осенью 1963-го. Высокий, приятный, очень ирландский со своими синими глазами и рыжими волосами. Жил с другом на 19-й улице около Ирвинг-плейс. Если его спрашивали, чем он занимается, он, обворожительно улыбаясь, отвечал:

– Да ничем.

Очаровательные детки в 60-х не работали. Их даже безработными нельзя было назвать, им вообще мысль о работе никогда в голову не приходила, а у них все равно были лучшие шмотки и путешествия на самолетах. В то время богатые свободно распоряжались своими деньгами, поддерживали тех, чье общество им нравилось, так что эти ребята могли просто проснуться в обед, сделать пару звонков, послушать пластинки, решить, чем заняться дальше, прогулять всю ночь и на другой день начать все сначала.

***

Дэнни говорит, что всегда будет помнить день нашего знакомства, потому что тогда он твердо решил, что хочет поближе познакомиться со всеми нами.

– Ты сидел там, читал мою газету, Джерард разговаривал с Деннисом, а Артур пнул французскую модель прямо в лицо своей ножищей. Она обиделась, побежала к окну с открытой задней рамой и стала лезть в проем. Все на нее ноль внимания. Ты просто оторвал взгляд от газеты и сказал так спокойно: «О как. Думаете, правда, прыгнет?» – и опять стал читать. В конце концов я не выдержал, подбежал к окну, открыл переднюю раму, втащил девицу обратно, а когда обернулся, все так и сидели, болтали, и я подумал: «Ух, до чего же крутой народ. Надо бы присоединиться…»

***

– Когда я впервые увидел Эди, – рассказывал Дэнни, – она только приехала из Бостона с Томми Гудвином, и они остановились у Хэла Петерсона и Дэвида Ньюмана на Риверсайд-драйв в районе 78-й. Только открылась Всемирная выставка, и все туда собрались на следующий день. Радио играло на полную громкость, Beach Boys пели I Get Around. Увидев своих подружек, Эди давай прыгать, и скоро все стали прыгать, обниматься и целоваться. Так по-студенчески выглядели – свитера тонкой шетлендской шерсти, круглые брошки, коротенькие юбки в складку. А Эди была такая хорошенькая, игривая и глазастая. Мы всю ночь провели, болтая и гуляя по Риверсайд-драйв.

– Тогда у меня жил Томми Гудвин, – продолжал Дэнни. – Боже, какой он был красивый. В Гарварде в него все были влюблены. Его отец и мать оба были известными врачами. Он дружил с Чаком Уэйном и его компанией, так что просто болтался по Нью-Йорку, позировал для камер и позволял всем влюбляться в него. Эди прожила у меня недели две в одно время с Томми – большую часть времени она сидела на окне, болтая и хихикая по телефону, и курила. У нее была небольшая семейная фотография, снятая, когда все они были на обследовании в психиатрической клинике, – Сильвер-хилл, думаю. Это обошлось в триста долларов в день с каждого, так что, как она сказала, там было комфортабельно.

По рассказам Эди, ее детство было этаким диккенсовским кошмаром. Сначала я всегда верил тому, что рассказывают о предках, но по прошествии времени я с кем-нибудь из этих родителей встречался и уже не был так уверен.

– Когда я впервые увидел Эди, она была такой свежей, – рассказывал дальше Дэнни. – Пару бокалов и все.

А потом он добавил:

– Видно было, правда, что ей хотелось попробовать что-нибудь этакое. У приезжавших из Кембриджа всегда была с собой кислота – тогда еще легальная, вот как давно это было. Капали ею на кусочки сахара и клали в мой холодильник – так невинно выглядело, а там тысячи две доз, наверное. Сидели у меня на кухне со своими колбочками, пожимали плечами под The Supremes и капали ЛСД на маленькие кусочки сахара для коктейлей. Эди попробовала кислоту, пока жила у меня, для затравки. Как-то они давай вносить ко мне ее чемоданы, и я занервничал, но к сентябрю она уже жила в собственной квартире на 63-й улице. Вроде как решила стать моделью.

Один из тех, кто знал всю эту кембриджскую компанию, так охарактеризовал их отношения: «Красавцы-спортсмены, влюбленные в них пидоры-интеллектуалы и обожаемые ими красавицы-выпускницы».

Зачем они все приезжали в Нью-Йорк?

– Все эти двадцатилетние ребята из Кембриджа, – объяснял Дэнни, – воплощали собой фамильное богатство, наследственные красоту и интеллект. Это была золотая молодежь Америки. Они были такие богатые, такие привлекательные, такие умные. И такие безбашенные. А там, в Кембридже, все они только и думали: «О господи, как же скучно, как же надоело ходить на занятия. Хочется реальной жизни». Реальная жизнь заключалась в том, чтобы увидеть свою фотографию в газете и прочитать о себе в журнале.

Меня всегда забавляло, как маленькие богатеи принимают то, что им досталось. Многие думали, что так жить абсолютно нормально – другого они и не знали. Мне нравилось наблюдать за тем, что творится у них в голове. Есть богатая молодежь двух типов – те, кто вечно старается походить на бедных и доказать, что они такие же, как все, втайне опасаясь, что их любят только из-за денег, и те, кто не парится и получает удовольствие, еще и подразнивая других. Вторые повеселее.

***

Нет ничего удивительного, что Эди захотела стать моделью. В тот год девушки ее возраста были как никогда увлечены идеей «позирования». Быть моделью всегда считалось шикарным, а теперь стало еще и эпатажно. Очень скоро Эди сменила свой образ на тот, который журналы вроде Vogue, Life, Time и прочих станут фотографировать, – длинные-длинные серьги, грошовая майка поверх трико, а сверху – белая норковая шуба.

***

В самом начале 1965-го на 59-й улице открылась дискотека «Ондин» (просто совпадение – никакого отношения к нашему Ондину), там-то и стали появляться в большом количестве все эти красавицы в мини-юбках (хотя и слова такого еще не было) – маленьких, обтягивающих, в складочку, в полоску, в горошек, цветастых.

Все знаменитости, все до одной, тут же стали ходить в «Ондин». Девушки там были прекрасны – Джерард как-то там Марису Беренсон подцепил в ее самую первую модельную поездку в Нью-Йорк и привел на «Фабрику» на кинопробы.

Эди туда ходила постоянно, швыряясь деньгами, которые у нее тогда еще водились, каждую ночь оплачивая счета минимум двадцати человек. Рука у нее по-прежнему была в гипсе после аварии, и она размахивала ею, стоя где-нибудь на столе. Она всегда надежно упиралась обеими ногами в поверхность – будь то стол или пол, – словно боялась, что навернется, если хоть одну приподнимет, так и стояла как вкопанная, просто выпивая и получая удовольствие. Танцевала она как-то по-египетски, очень красиво, поводя головой и подбородком. «Седжвики» мы их прозвали, такие движения, их только Эди и делала – остальные танцевали джерк под The Name Game, Come See about Me и All Day and All of the Night.

***

Мы веселились всю ночь, а весь день готовились к веселью, слоняясь по «Фабрике». Герцогиня обычно была такая обдолбанная, что любая мелочь могла спровоцировать ее на часовой монолог, и я просто сидел и наблюдал за этим. Когда в феврале на радио узнали об убийстве Малкольма Икса в Гарлеме, стали интервьюировать людей в его штабе в отеле «Тереза», и тут уж Герцогиня подключилась:

– Отель «Тереза»! Там я делала свой последний аборт.

– Ты в Гарлеме аборт делала? – ахнул я. – Чего ж не поехала к своему шикарному доктору на Пятой авеню, у которого делала первый?

– Потому что я в жизни такой боли не испытывала, как на первом. Он меня всю истыкал этой штуковиной, похожей на банан. Целых десять минут! Сплошное мучение.

– Он что, не вколол тебе обезболивающее? – спросил я.

– Ничего он не вколол. Он не хотел, что бы я там у него вырубилась и не смогла дойти домой.

– Но куда уж хуже делать аборт в Гарлеме. Не боялась?

– Я была не в состоянии снова вынести такую боль, как в первый раз, – повторила она, – но после «Терезы», дорогой, я об этом пожалела. Какая-то женщина меня упаковала и велела идти домой и делать упражнения, а не просто в кровати лежать, и позвонить ей, когда через 17 часов потуги начнутся. На другое утро я первым делом прошлась вверх-вниз по лестнице в «Блумингдейле» раз пятьдесят. Когда я вернулась домой, то от боли так одурела, что запустила туфлей в телевизор. В итоге, миленький, выскочило из меня все в туалете, и больше я не беременела.

И тут, откуда-то сзади, послышался голос Ондина:

– Да ты посмотри, какой огромный живот! Уж прости, но, кажется, тебе не помогло.

Дэвид Уитни, паренек из галереи Кастелли, вышел из лифта с двумя типичными провинциалками из Коннектикута, очень «интересующимися» моим творчеством. Я стоял, подготавливая очередные «Цветы» для парижской выставки в мае, и разговаривал с ними. Тут с задворок «Фабрики» появился Ондин с огромной банкой вазелина и выдал целую тираду про драг-квинов и трансвеститов, мол, если не можешь заниматься тем, что тебе нравится, без одежек – по крайней мере без бабских, – то о сексе лучше вообще забыть.

А потом он взглянул на женщин, которые смотрели на него не отрываясь, и спросил требовательно:

– Ну и, наконец, что такое гей-бар? Что это вообще? Отвечайте!

Дамы уставились на него. Одна была заинтригована, а лицо другой никаких эмоций не выражало. Ондин продолжил:

– Я, гомосексуалист, туда идти отказываюсь – почему это меня нужно отделять?!

– Правильно, – согласилась Герцогиня, – тебя нужно не отделять, тебя нужно изолировать…

***

«Лучшая вечеринка шестидесятых», – так Лестер Перски оценил устроенный им на «Фабрике» весной 1965-го праздник «50 самых красивых людей».

– Да лучшей вечеринки не найдешь. До пяти утра продлилась. А нет ни у кого списка присутствовавших? – интересовался Лестер. Списка, конечно, не было.

Но Джуди Гарленд там определенно была. Я наблюдал, как пятеро парней вынесли ее на плечах из лифта. Что было уж слишком, поскольку как раз той ночью, неведомо почему, никто ее и не замечал. Ну, кроме меня. Я всегда Джуди Гарленд замечаю.

Меня забавляли богатые дети, но детки из шоу-бизнеса меня забавляли еще больше. В смысле, Джуди Гарленд буквально выросла в павильонах MGM! Повстречать кого-либо вроде Джуди, чья настоящая жизнь настолько нереальна, – это здорово. Она могла по любому поводу завестись и успокоиться за секунду, величайшая актриса по жизни.

Несмотря на то что хозяином вечеринки был Лестер, он приехал очень поздно, потому что должен был забрать Джуди. А Джуди, как известно, всегда была не готова. Даже и не собиралась быть готовой. Везде опаздывала. Даже камеры не включали, пока она перед ними не встанет, так что пусть уж все ее по жизни дожидаются, правильно? Она жила на Саттон-плейс, 13, в доме Мириам Хопкинс с красной дверью, там все жили, туда заходишь и еще часа два ждешь, пока она будет практически готова начать собираться.

Когда той ночью ребята опустили ее со своих плеч, она пошатнулась, так что они снова подхватили ее и усадили на диван. Я подошел к Лестеру и спросил, где он был все это время. Конечно, я знал, где он был, – ждал Джуди, но я надеялся узнать подробности, и услышал:

– Я забрал ее, – начал Лестер, держа бокал и оглядывая лофт, чтобы понять, кто пришел. Мимо протанцевал Дэвид Уитни в объятиях Рудольфа Нуреева. – И где-то через час я сказал: «Джуди, может, уже поедем?» Она говорит: нет, там еще никого нет. Я объясняю: «Джуди, я же хозяин. Мне там нужно быть». В конце концов мы вышли, я поднимаю руку, чтобы остановить такси, а ее кавалер так беззаботно таксисту машет, чтобы проезжал. Я еще раз сигналю, машина притормаживает, а кавалер ее еще раз отпускает… – Теннесси Уильямс протанцевал в объятиях Мари Менкен.

Пока мы с Лестером разговаривали, за Джуди ухаживали какие-то ребята. Она увидела нас и стала подниматься, но тут же упала обратно на диван. Лестер помахал ей, послал воздушный поцелуй и продолжил изливаться:

– Короче, через три-четыре машины я его спросил: «Тебе с шашечками такси нужно или что?» – а он ответил: «Ой, что вы, мисс Гарленд на общественном транспорте лет сто не ездила». Я сказал: «Я не автобус ей предлагаю, это такси!» Но она не желала ехать. Никак было не уговорить. Я был в отчаянии. Предложил: «Может, пешком прогуляемся? Всего-то восемь кварталов…» Не согласилась… Кавалер вернулся домой и позвонил в какой-то прокат лимузинов в Бронксе, раньше обслуживавший MGM, и еще час мы ждали этот лимузин…

Эди в тот вечер здорово выглядела, хохотала с Брайаном Джонсом. Джерард и Герцогиня оба глаз не сводили с Джульет Праус, только что расставшейся с Фрэнком Синатрой. Она тоже была ослепительна.

К нам направлялась Джуди, и за несколько шагов она объявила Лестеру:

– Я непременно буду играть в пьесе Теннесси!

Лестер прошептал мне, что это у нее сегодня любимая тема – решила, что хочет играть Флору Гофорт в «Молочные реки здесь пересохли», первом фильме, который собирался продюсировать Лестер. (Название фильма изменили на «Бум!») В следующие несколько минут она продемонстрировала все способы, какими она собирается играть Флору, пока Лестер не прервал ее, сказав в шутку:

– Самое смешное, Джуди, что Теннесси считает тебя скорее великой певицей, чем великой актрисой.

Самое смешное, что, как я сам от него слышал, Теннесси действительно так считал.

Стоило прозвучать этим словам, как Лестер понял, какую совершил ошибку; Джуди было не остановить. Часами продолжались эти «А когда он это сказал? А что он имел в виду? О чем он вообще думал? Да как он смеет! Где он?» – во всех возможных вариациях.

Наконец, Джуди направилась туда, где стоял Теннесси с Алленом Гинзбергом и Уильямом Берроузом, и показала на Лестера:

– Он говорит, что ты сказал, будто я играть не умею!

Лестер занервничал:

– Боже мой! Да она безобидную реплику в приговор превратила! – и направился к ним, а я наблюдал еще час за этой драмой.

Тем временем подошла одна из моих любимиц, Бриджид Берлин, и давай мне какую-то историю рассказывать. Я так до самого конца и не понял, к чему она, хотя, как это всегда бывает с Бриджид, рассказывала она долго.

– Как-то, – говорит, – встречалась я с расфуфыренным показушником, который был на одном из моих печально известных ланчей на Файер-Айленде тем летом, когда я потратилась.

Она говорила о том лете, когда она вышла замуж за оформителя витрин, получила доступ к доверительному фонду и практически полностью спустила его на вечеринки в Черри-Гроув, нанимая вертолеты, чтобы слетать в центр за почтой. Бриджид была одной из тех, кого я любил, кто не принимал деньги всерьез, кто умел получать от них удовольствие. Конечно, она была из богатой семьи и знала, что даже если никто ее поддерживать не будет, доступ к деньгам у нее все равно останется.

Ее отец, Ричард Е. Берлин, был президентом Корпорации Херста, и она выросла на Пятой авеню, подслушивая папины разговоры с президентами Америки. Рассказывала, что впервые увидела Джуди Гарленд в «Волшебнике из страны Оз» на показе в «Сан-Симеоне», сидя рядом с юной Элизабет Тейлор. Но к моменту нашего знакомства Бриджид уже жила в двухзвездочных отелях в Вест-Сайде под именем Бриджид Полк. Ее родителей ужаснуло то, как она обращалась с деньгами тем летом, и они отказались оплачивать ей что-либо помимо счетов за квартиру. Бриджид и ее младшая сестра Ричи никогда не ладили с предками, но в этот раз им было сказано: «Живите своей жизнью, а мы с папой будем жить своей». Когда Бриджид привела своего оформителя витрин знакомиться, ее мать велела привратнику отослать жениха ждать на скамейке в Центральном парке через дорогу. Вручила Бриджид свадебный подарок – банкноту в сто долларов на новое белье. И добавила:

– Удачи вам с этим педиком.

Так или иначе, скоро умер старый друг семьи, оставив четверым молодым Берлинам большой капитал. К октябрю Бриджид все спустила. Но она всегда была такая милая, что кого угодно могла заставить заплатить за ее такси.

Так что я понял, о каком жизненном периоде она рассказывала, как только она заговорила о лимузине, потому что сейчас-то у нее уже лимузинов не было.

– Короче, – продолжала она, – этот красавчик предложил мне заехать к нему. Сказал: «Живу я с Мо-о-нти», – я подумала, ну ладно, почему бы и нет? Я Монти Рока Третьего не видела с тех пор, как делала ему омлет в Черри-Гроув. Когда мы приехали в его таунхаус, он поднялся наверх, оставив меня одну в гостиной. Было около шести утра, уже солнце светило в окна, а я сидела там и ждала Монти Рока Третьего. И тут спустился парень с взъерошенными волосами в очках с роговой оправой и в синем махровом халате, очень мило поздоровался и поставил какую-то музыку…

Я смотрел, как Эди ерошит волосы Брайана Джонса и хохочет с Дональдом Лайонсом.

– Энди, ну послушай, смешно же! – сказала Бриджид. – Парень подошел и сел со мной рядом на диване, а я все сижу жду Монти. Между тем тот, кто меня привез, вернулся и стал готовить напитки. Я восхитилась миниатюрным французским стулом, а он ответил: «Это подарок Лиз», но до меня все не доходило, пока я не повернулась и не поняла, что обнимавший меня парень – не кто иной, как Монтгомери Клифт! Я чуть не упала. Только и могла придумать: «Вы так здорово сыграли в “Нюрнбергском процессе”».

– Вон! – сказала Бриджид, указывая куда-то в другой конец комнаты, и тогда я понял, зачем она мне все это рассказывала. – Монтгомери Клифт тоже здесь.

Я спросил Бриджид, подходила ли она поздороваться, а она ответила:

– Нет, он слишком недосягаем.

Тут я услышал, как Джуди закричала:

– Руди! – и качнулась с распростертыми объятиями в сторону Нуреева; тот тоже крикнул «Джуди!» и пошел ей навстречу, так они и двигались – она к нему, он к ней, «Руди!», «Джуди!» – пока наконец она не кинулась к нему на шею со словами:

– Эх ты, грязный коммуняка! Знаешь, что Теннесси Уильямс считает, будто я играть не умею? Пошли спросим, умеешь ли ты, по его мнению, танцевать…

***

Вся эта трагедия с «как это я не умею играть?» продолжилась на следующий день, и Джуди заставила Лестера устроить для нее ужин, чтобы она могла и там с Теннесси столкнуться.

Я тогда не знал, что ее любимой едой были спагетти, – думал, Лестер просто экономит, постоянно заказывая макароны. Но ей только их и надо было. Мы часто ходили в кафе Николсона на 58-й улице, а если оно было закрыто, Джонни Николсон даже специально приходил, чтобы приготовить Джуди спагетти. Даже к Лестеру домой приходил ради нее – как в тот самый вечер. Мы сидели за столом, и Джуди рассказывала, как мистер Майер – она всегда звала Луиса Б. Майера «мистер Майер» – заставлял ее проходить психоанализ все эти годы, а Теннесси спросил:

– И помогло?

– Очевидно, нет, – ответила она ему, – раз, по твоим словам, играть я так и не научилась. – Потом она обернулась к нам и продолжила: – Да и с чего бы помогло? Правду я никогда не говорила.

И Теннесси был потрясен:

– Ты в-в-врала своему аналитику? О-о-о, это ж пре-пре-преступление, грех это!

Джуди ответила, что однажды обнаружила: ее аналитик на окладе у MGM и получает от мистера Майера деньги за увещевания вроде: «Не спорь со своими работодателями – они тебя любят».

Лестер поверить в это не мог, только и повторял раз за разом:

– Ужас какой… какой ужас…

Тогда Джуди расхохоталась, открыв рот так, что спагетти полезли, и запела Somewhere Over the Rainbow – я просто глазам своим не верил. Подумал: «Вот бред. Сидит напротив меня Джуди Гарленд, изо рта у нее спагетти валятся, а она шпарит Somewhere Over the Rainbow!»

***

Джерард всегда говорил, что именно на вечеринке «50 самых красивых людей» звезды сменились «суперзвездами», и на Эди пялились больше, чем на Джуди. Но, по-моему, у Эди с Джуди было кое-что общее – умение вовлечь всех в собственные проблемы. Так за них беспокоишься, что о своих проблемах забываешь напрочь. Вечно с ними какие-то страсти творились, и все обожали помогать им выпутываться. Проблемы делали их даже более привлекательными.

***

В 60-е ничего не надо было покупать. Почти все доставалось даром – все было рекламой. Все что-то продвигали, и за тобой посылали машины, кормили, развлекали, делали подарки – если ты приглашен. Если тебя не приглашали, было все то же самое, только без машины. Рекой текли деньги, просто рекой.

Журналист как-то спросил Дэнни Филдса:

– Как мне заполучить компанию с «Фабрики» на презентацию?

А Дэнни ему ответил:

– Без проблем. Можете даже не сообщать им. Просто пришлите лимузин и скажите, чтобы спускались. Гарантирую, как только машина приедет, все тут же в нее залезут.

Мы действительно залезли.

***

Помню, как Сэму Грину всю квартиру обставили даром за один день. Он так радовался переезду, что пригласил сотни человек на новоселье, за день до которого осознал, что у него и присесть негде. Так что он весь день на «Фабрике» провисел на телефоне. Я слышал, как он обзванивал детские сады, выдавал что-то вроде:

– А как насчет этих ковриков, на которых детишки любят прикорнуть? Можно мне одолжить несколько? Да нет, я их на другой день верну…

Он вешал трубку и стонал:

– Ну что мне делать? У меня всего пятьдесят шесть долларов на счете!

Я посоветовал ему придумать что-нибудь.

– Слушай, – он ответил, – я уже всех обзвонил – даже херцевскую «Одолжи подушку». Все жутко дорого.

Я ему сказал:

– Ты тупишь, Сэм. Раз ты хочешь заплатить, они понимают, что ты бедный, – богатые не платят. Скажи, что хочешь бесплатно. Не будь ты таким неудачником. Веди себя как богатый. Позвони в галерею «Парк Бернет» да в музей Метрополитен позвони!

Сэм придумал кое-что получше. Он набрал номер известного дизайнера по мехам, с которым познакомился на вечеринке неделей раньше, напомнил о себе, а потом затянул:

– У меня завтра будет вечеринка… Что?.. Ой, нет-нет, вас не приглашаю, просто обычное скучное бизнес-мероприятие для нескольких коллекционеров искусства, но будет фотограф из Life, и они ищут какую-нибудь изюминку, текстуру, не знаю. Они видели уорхоловскую «Фабрику» в серебре и теперь хотят что-то тоже от стены до стены, так что я пообещал им, что отделаю свою квартиру пластиком, или мехом, или еще чем-нибудь. Фотогеничным, ну вы понимаете…

И так далее.

Следующим утром под окнами Сэма на 68-й улице остановился грузовик с беспошлинными мехами на сорок две тысячи, за которые Сэм расписался. Он их повсюду разбросал, даже на террасе, и той ночью все возлежали на норках, рысях, лисах и морских котиках с сотней горящих свечей и камином – выглядело потрясающе.

Несколько человек были в бархатных и шелковых рубашках по последней моде, но совсем немного – парни все еще носили преимущественно синие джинсы с рубашками на пуговицах. Эди привела на вечеринку Боба Дилана, и они сидели вместе в уголочке. Дилан много времени проводил у своего менеджера Эла Гроссмана недалеко от Вудстока, и Эди тоже была как-то связана с Гроссманом – говорила, он собирается продвигать ее карьеру.

Я знал Дилана по Макдугал-стрит/«Кеттл оф фиш»/кафе «Риенцы»/«Хип бейгель»/кафе «Фигаро», а началось все, как утверждал Дэнни Филдс, с того, что они с Дональдом Лайонсом увидели Эрика Андерсена, фолк-певца, на Макдугал, решили, что он просто красавчик, подошли и спросили, не хочет ли он сняться в фильме Энди Уорхола.

– Интересно, сколько раз мы эту легенду использовали? – смеялся Дэнни.

А потом Эрик заинтересовался Эди, и мы стали вместе появляться в Виллидж. Но, думаю, Эди знала Дилана еще через Бобби Ньювирта. Бобби – художник, который начинал как певец и гитарист в Кембридже; рисовал он только ради денег, как он мне однажды сказал. Потом он сошелся с Диланом и стал членом ансамбля – кем-то вроде доверенного тур-менеджера Дилана. И Бобби был другом Эди.

На вечеринку Сэма Дилан пришел в синих джинсах, ботинках на каблуках и спортивной куртке, а волосы у него были, скорее, длинные. Под глазами у него виднелись круги, и даже стоя он горбился. Ему было тогда года двадцать четыре, а ребята уже стали говорить, вести себя, одеваться и важничать точно как он. Но немногие кроме Дилана могли проделывать его штучки – он и сам, когда был не в настроении, не мог. И уже тогда одевался несколько кричаще, но уж точно не в деревенском стиле – в смысле, он носил атласные рубашки в горошек. Выпустил Bringing It All Back Home, так что звук у него был уже роковый к тому времени, но на Ньюпортском фолк-фестивале или в Форрест-хилл, где консервативная фолковая публика освистала его за увлечение электричеством, он еще не сыграл, и детишки по нему с ума сходили. Это было прямо перед тем, как вышла Like a Rolling Stone. Мне нравились Дилан и созданный им гениальный новый стиль. Он не тратил свою жизнь на оммажи прошлому, все делал по-своему, а я это уважал. Когда он только появился, я даже подарил ему одного из моих серебряных «Элвисов». Правда, позже я страдал от паранойи, услышав, что он использует моего «Элвиса» в качестве мишени для дартса у себя за городом. Когда я спрашивал, зачем он так, мне неизменно отвечали:

– Я слышал, он считает, что ты погубил Эди.

Или:

– Послушай Like a Rolling Stone – думаю, под «дипломатом на хромированной лошадке» он имел в виду тебя, друг.

Я на самом деле не понимал, что же они хотели этим сказать, – никогда к словам песни особенно не прислушивался, – но я понял общее направление их мысли: Дилан не любил меня, винил в том, что Эди подсела на наркотики.

***

Что бы кто ни думал, правда в том, что я никогда не давал Эди наркотиков, никогда. Даже диетических таблеток. Вообще ничего. Она действительно принимала много амфетаминов и успокоительных, но действительно получала их не от меня. Их давал ей доктор, коловший всех светских львиц города.

Сейчас, как и раньше, меня могут обвинить в том, что я такой бессердечный, позволяю людям разрушать себя на моих глазах, чтобы я мог снимать или записывать их. Но я не считаю себя бессердечным – я просто реалист. Я еще в детстве понял, что, злясь и указывая кому-либо, что он должен делать, ничего не добьешься – и это просто невыносимо. Я понял, что куда проще влиять на других, если просто заткнуться, – по крайней мере, может, в этом случае они сами начнут сомневаться. Когда люди будут готовы, они изменятся. Но не раньше, и иногда они умирают прежде, чем дозреют до этой мысли. Нельзя никого изменить, если он сам не хочет, – и если кто-то хочет измениться, его не остановить.

(Потом я как-то выяснил, что Дилан сделал с «Элвисом». Более десяти лет спустя, в то время, когда подобные мои работы оценивались в цифрах с 4–5 нулями, я наткнулся на Дилана в Лондоне. Он был очень мил, дружелюбнее не бывает. Признался, что отдал картину своему менеджеру, Элу Гроссману, покачал головой с сожалением и сказал:

– Но подари ты мне еще одну, Энди, я бы такую ошибку уже не совершил…

Я думал, что история на том и закончилась, но как бы не так. Вскоре после этого мне случилось говорить с Робби Робертсоном, гитаристом The Band, и, когда я пересказал ему слова Дилана, он заулыбался:

– Ага, подарил! – Робби рассмеялся: – Вообще-то не подарил, а выменял. На диван.)

***

А в целом 1965-й был очень мирным годом. Все перемешались и тусовались по всему городу вместе. Марисоль была на меховой вечеринке Сэма, как и Патти и Клас Олденбурги, и Ларри и Кларисса Риверсы. Сэм ходил там, кормил людей виноградом, рассказывая всем интересующимся, откуда меха. Это было очень по-шестидесятнически – гордиться халявой. В 50-е хвастались, что платили много, а в 60-е смущались, если приходилось признать, что вообще платили.

***

Мы сняли множество фильмов у Эди на 63-й улице, недалеко от Мэдисон. Вроде серии «Красота», где была только Эди с разными прекрасными мальчиками, они бесились, болтали – идея состояла в том, чтобы ее бывшие присутствовали при том, как она клеит новых парней. Все фильмы с Эди теперь кажутся такими невинными и больше всего по атмосфере напоминают утренник.

Перед камерой Эди была просто невероятна – само то, как она двигалась. А двигалась она беспрестанно – даже когда спала, руки у нее всегда находились в напряжении. Сплошная энергия – и она не знала, что с ней по жизни-то делать, но для кино это было замечательно. Великие – это те, за кем можно наблюдать бесконечно, пусть это просто движение их зрачков.

Во время каждого визита к Эди казалось, что тебя вот-вот арестуют, – ее район постоянно патрулировала куча полицейских (охраняли какое-то консульство напротив). Когда мы только познакомились, у нее был лимузин, и водитель то и дело выруливал куда-нибудь, но вскоре лимузин пропал. Потом она перестала покупать дорогую модную одежду. Мне сказали, что она окончательно исчерпала свой трастовый фонд и теперь ей придется жить на родительское пособие в пять сотен.

Но я так и не мог понять, были у нее деньги или нет. Она носила купленные за гроши майки вместо дизайнерских нарядов, но выглядела так здорово, как другим и не снилось. И при этом она каждую ночь оплачивала за всех счета – все подписывала, куда бы мы ни пошли. Опять же, не знаю, вела ли она свою бухгалтерию, оплачивал ли кто-то за нее счета или что. Я так и не понял, была она самой богатой или самой бедной из моих знакомых. Знал только, что с собой у нее никогда денег не было, но это, кстати, признак настоящего богатства.

Я снял фильм «Бедная маленькая богатая девочка», где Эди рассказывает, каково девушке, только что потратившей свое наследство, – она болтает по телефону, возвращается обратно в кровать, красуется в своей коронной белой норковой шубе.

Я всегда хотел снять фильм о целом дне из жизни Эди. Да, впрочем, такой фильм я хотел снять практически обо всех людях. Мне никогда не нравилась идея выбирать определенные сцены, отрезки времени, складывать их вместе, потому что тогда все получалось не как в реальности, – не жизнь, а картинка. Мне нравилось снимать одним большим куском, каждую секунду. Однажды Марио Монтеса спросили, как со мной работалось, устраивал ли я репетиции актерам и т. д., а Марио ответил, что, поскольку репетиции и монтаж связаны, тот, кто не монтирует, и репетировать не станет. Это абсолютно точно. Я просто хотел найти замечательных людей и позволить им быть самими собой, говорить о том, о чем они обычно говорят, а я бы снимал их в течение определенного времени, вот тебе и кино. В те дни для некоторых фильмов мы использовали сценарии Ронни Тейвела, а для других просто подавали идею или тему, с которой нужно работать. Чтобы сыграть бедную богатую девочку, Эди сценарий не требовался – будь ей нужен сценарий, роль была бы не по ней.

***

«Л’Авентура» – ресторан возле «Блумингдейла», в котором мы часто зависали. Какой-то период в 1965-м мы шли после «Фабрики» сюда или в «Джинджер мен» каждый вечер – восемь-десять человек, преимущественно кембриджские и Джерард.

Так получилось, что Джерард оказывал влияние на все происходившее вне «Фабрики», а Билли – на саму «Фабрику». Джерард был в курсе моды и искусства, умел зазвать на «Фабрику» всех встречных знаменитостей. И благодаря его безусловному поклонению славе и красоте, знаменитостям с ним было комфортно, даже если больше никто из присутствовавших их не узнавал.

Одним майским днем, когда мы снимали в «Л’Авентуре», паренек по имени Стивен Шор пришел пофотографировать нас. Он снял короткометражку, показанную в «Кооперативе кинематографистов» в феврале, в тот же вечер, что и моя «Жизнь Хуаниты Кастро», а позже подошел ко мне и спросил, можно ли ему зайти на «Фабрику», – он фотографировал и слышал, что у нас много чего творится.

В конце месяца я был занят «Цветами» для парижской выставки, занимался автопортретами и обоями с коровами. Часами сидел за столом, вырезая кусочки цветной бумаги, чтобы посмотреть, как будет картинка выглядеть в разных цветах, а Стивен все это много снимал. Джерард обычно сидел в углу, сочиняя стихи на основе чужих работ, так что в одной руке у него была открытая книга, а другой он писал. Билли был где-то там, в глубине, вытаскивая оперные записи из-под металлической стойки, на которой стоял граммофон, и болтая с заходившими друзьями. Периодически он вешал объявления «Не торчать» или «Никаких наркотиков здесь», чтобы приструнить всяких неблагоразумных, особенно после того, как я разозлился, увидев посреди «Фабрики» коловшегося незнакомого парня. С полицией мне определенно проблемы были не нужны, Билли это знал.

Стивен так и не сумел понять посетителей «Фабрики». Я слышал, он говорил кому-то:

– Они просто сидят там. Не читают, не медитируют, даже не смотрят никуда – просто сидят, уставившись в пространство, и ждут, когда же начнется вечернее веселье.

***

Для моей выставки в Париже Илеана Соннабенд хотела прислать мне билет на пароход, но вместо этого я уговорил ее на четыре авиабилета, чтобы со мной поехали Эди, Джерард и Чак Уэйн. Чак был высоким симпатичным парнем из Гарварда, блондин с зелеными глазами, они с Эди много времени вместе проводили – он ей давал «советы по карьере», по ее словам.

Во Франции новым искусством не интересовались, опять полюбили импрессионистов. Поэтому я решил послать им «Цветы», думал, им понравится.

Илеана по происхождению румынка. Многие годы она была замужем за Лео Кастелли, а теперь владела собственной галереей в Париже. Сказала, что с радостью вышлет дополнительные билеты, потому что знала: художник привлечет гораздо больше внимания, если он будет под руку с очаровательной девушкой, – это же Париж.

Мы с Эди ходили в музей Метрополитен на открытие «Трех веков американской живописи» в апреле. Там были Леди Берд Джонсон и другие сливки общества, но фотографы словно зациклились на нас. Эди очень коротко постриглась и осветлила волосы, чтобы подходили к моим, а в тот вечер она выглядела просто сногшибательно в розовой пижаме поверх трико. О нас тогда много писали – даже с Леди Берд сфотографировали, так что нам не терпелось приехать в Париж и посмотреть, что же будет там.

Мы остановились недалеко от галереи Иллеаны на набережной Гранд-Огюстен, 37, в люксе небольшого отеля на левом берегу, «Рояль Бизон», где останавливались молодые кинозвезды вроде Джейн Фонда.

В Париже было весело, мы всю ночь гуляли, ходили в ночные клубы вроде «Кастеля» и «Нью Джимми» при «Реджин-клубе». В «Кастеле» случалось это сумасшествие, когда музыка вдруг замолкала и все ныряли на танцпол и давай щупать друг друга – бесплатные коллективные обжималки – задирали юбки, спускали штаны, и такое раза три-четыре за ночь. В «Кастеле» только что сняли отрывок из «Что нового, киска?», и казалось, будто весь город накоротке с Теренсом Стэмпом, Урсулой Андресс, Питером Селлерсом, Вуди Алленом, Роми Шнайдер, Капучине, Ширли Маклейн, Питером О’Тулом, Дали, Зузу, Дональдом Кэмелом, Вадимом, Джейн Фонда, Катрин Денев, Франсуазой Дорлеак, Франсуазой Саган и Джин Шримптон.

Эди прибыла во Францию в белой норковой шубе поверх футболки и трико, с маленьким чемоданом. Когда она распаковалась в отеле, я увидел, что единственное, что она привезла с собой, – это еще одна норковая шуба! Она в ту же ночь пошла в одной из них в «Кастель», и когда кто-то предложил ей шубу сдать, закуталась в нее и сказала:

– Нет! Это все, что у меня есть!

У нее был низкий хриплый голос, всегда звучавший так, словно она плакала. Французы ее обожали – а она обожала Париж; в девятнадцать лет она жила тут некоторое время, изучая искусство.

Мне было так хорошо в Париже, что я решил именно здесь сделать свое уже несколько месяцев назревавшее заявление: я хотел оставить живопись.

Искусство больше не радовало меня, меня радовали интересные люди, и я хотел тратить свою жизнь на них, слушать их, снимать о них фильмы. Я заявил французской прессе: «Теперь я намереваюсь делать только фильмы», – а на другое утро прочитал в газетах, что я «хочу посвятить свою жизнь кинематографу». Интересный у них английский, ничего не скажешь.

***

Мы не сразу вернулись в Нью-Йорк. Все хотели в Танжер, так что я согласился, а Вальдо Баларт, с которым мы встретились в Париже, решил поехать с нами.

Сестра Вальдо была замужем за Фиделем Кастро, который развелся с ней прямо перед самым своим премьерством. Ходили слухи, что Вальдо бежал с Кубы с миллионом долларов в чемодане. (Он был очень щедрым и многое делал для других, так что если чемодан был, он кормил многих.) Ранее в том же году мы сняли «Жизнь Хуаниты Кастро» в его квартире на 10-й улице в Виллидж, по сценарию Ронни Тейвела, вдохновленного Вальдо, игравшим одну из ролей. Куба была тогда острой политической темой. В прошлом декабре Че Гевара выступал на нашей улице в штабе Объединенных Наций с речью. (Помню, они только установили там витражные окна Марка Шагала.)

В нашем фильме группа людей обсуждала «педиков с сахарных плантаций». Все умилялись идее, что Рауль, брат Фиделя, министр обороны или что-то в этом роде, был трансвеститом, вот бред. И еще бредовее были снятые на пленку попытки Фиделя стать голливудской звездой – мы пробовали обнаружить его в фильме Эстер Уильямс, где, как клялся Вальдо, он снимался в массовке.

Я был счастлив, когда мы уезжали в Танжер из Парижа, потому что из-за всей этой шумихи, поднятой французской прессой, был почти уверен, что Пикассо о нас наконец услышал. (Как-то мы сидели в уличном кафе, и зашла маленькая Палома Пикассо. Джерард ее тут же узнал по фото в Vogue.) Пикассо был моим самым любимым художником за всю историю, потому что он был очень плодовитым.

Танжер насквозь провонял мочой и дерьмом, но из-за всех этих наркотиков считалось, что там классно.

Когда мы наконец сели в самолет обратно в Нью-Йорк – уже и ремни пристегнули и все такое, – Чак вскочил и сказал:

– Подождите, я сейчас.

Он выбежал из самолета и исчез. Мы взлетели. Весь полет через Атлантику я голову ломал, знал ли Чак что-нибудь такое, чего не знали мы, – к примеру, что в самолете бомба или в багаже наркотики. Когда мы проходили таможню, меня основательно досмотрели – еду из Танжера, еще бы. Я был уверен, что у Эди будут налоговые неприятности из-за двух норковых шуб – ну, июнь на дворе, – но ее они даже не проверяли.

Чак прилетел следующим рейсом. Я подумал, что он мог удрать из-за какого-нибудь своего космического озарения, будто самолет разобьется. Он же был из Гарварда, колыбели ЛСД. Впрочем, я так ничего и не выяснил.

Из Танжера мы привезли много полосатых бурнусов, которые потом мелькали на множестве фотографий и в фильмах того периода.

Прямо из аэропорта мы поехали в Виллидж на двойной сеанс «Вечера трудного дня» и «Голдфингера», а потом прямо в «Артур» – даже вещи домой не закинули, на той же машине.

***

Как заходишь в «Артур», прямо перед тобой ресторан, а направо – танцевальный зал. Все такое блестящее и темное. Это был, конечно, клуб Сибил Бертон Кристофер, а сама Сибил была жизнерадостной общительной женщиной – все у нее было «смешно!», «прикольно!», «праздник!» – из тех энергичных англичанок, которые хотят, чтобы всем было весело. В «Артуре» я встретил множество звезд – Софи Лорен, Бетт Дэвис, всех, кроме Лиз Тейлор-Бертон, – но самым волнующим было знакомство с астронавтом, Скоттом Карпентером. (В самом начале июня 1965-го два американских астронавта осуществили первый выход в открытый космос.)

***

Когда жизнь моя в Нью-Йорке устаканилась, мы с Айвеном обсудили мое решение уйти из живописи. Я ему как другу сказал:

– Я прекратил рисовать, Айвен. Может, иногда выполню заказ или портрет напишу, но мне уже скучно.

Айвен понял, что я имел в виду, – мне не хотелось без конца эксплуатировать успешные темы. Он сказал, как это замечательно, что я способен сделать новую карьеру в кино. Я снова спросил его, не хочет ли он как-нибудь у меня в фильме появиться, а он ответил:

– О нет, Энди, я слишком уж благоразумен.

К тому моменту, когда я объявил о своем уходе, на поп-арт наконец обратили пристальное внимание историки искусства и музеи.

В конце июня, в одну из очень жарких ночей, на «Фабрике» была большая вечеринка, посвященная книге Джона Рубловски и Кена Хеймана «Поп-арт», и все просто задыхались. Потная девчонка в пластиковом платье от Куррежа сказала мне, что носить его – все равно что сидеть голышом на плите, все липнет. У нее был экземпляр книги, и она попросила меня подписать его. Пролистав текст и посмотрев иллюстрации, я остался полностью удовлетворен своим решением: главное в поп-арте уже было сказано.

***

В 1965-м многие девушки выглядели как большие дети – короткие девчачьи платьица с пышными рукавами, которые они носили со светлыми колготками и школьными ботиночками на шнурках без каблуков. На самом деле это были не совсем колготки: когда девчонки наклонялись, можно было увидеть, где чулки крепятся к поясу с резинками. Трудно поверить, что молодые девушки все еще носили эти хитроумные приспособления, трусы-пояса. (Нижнее белье окончательно исчезло к 1966-му, когда такие, как Интернэшнл Велвет, в самый мороз ходили без чулок и белья. При этом они носили меховые пальто – но это были мини-пальто!)

В Нью-Йорке-Париже-Лондоне-Риме открывалось все больше и больше бутиков. Новые стили так часто сменяли друг друга, что для начинающих дизайнеров бутики были самым быстрым и выгодным способом добиться известности. С 1964-го текстильная промышленность находилась в замешательстве: массовые производители не знали, какую часть рынка на себя перетянут новые стили. Не понимали, будет ли подобная одежда просто баловством или ее начнут и на работу носить. Большинство фабрик-мультимиллионеров поначалу осторожничали, а пока они медлили, бутики развивались.

«Параферналия» открылась в конце 1965-го, и появилась новая тенденция – магазины открывались поздно, иногда к полудню, и работали порой вплоть до десяти вечера. «Параферналия» иногда не закрывалась и до двух часов ночи. Вещи там примеряли под Get off My Cloud – приблизительно в той же атмосфере, в которой собирались носить. А продавцы в маленьких бутиках всегда были такие клевые и расслабленные, словно магазин – это лишь одна из комнат у них дома, – сидели там, читали журналы, смотрели телик, курили косяки.

***

Это было лето Satisfaction – «роллинги» играли из каждой двери, каждого окна, чулана и машины. Здорово было, что поп-музыка звучала так механически, песню теперь можно было узнать по звуку, а не по мелодии – вот Satisfaction узнавалась по первой же ноте.

Дилан отыграл свои первые концерты в электричестве тем летом. The Byrds сделали версию его Mr. Tambourine Man, а The Turtles – It Ain’t Me, Babe. Дилан уходил от фолка к року, и песни социального протеста у него сменились песнями протеста личного; чем более интимным он становился, тем большую популярность завоевывал, и на строчку его песни: «Я только я» ребята отвечали «И мы только ты». Будь Дилан просто поэтом, произносящим эти слова без гитары, это бы не сработало, но нельзя игнорировать поэзию, если она звучит в «Топ-10».

***

Только тем летом все кругом было завалено марихуаной. С кислотой так не было, ее пока с вертолетов не сбрасывали. Все еще нужно было «иметь знакомых».

И не так уж много косяков сворачивалось на улицах Виллидж, хотя у Герцогини был друг, болтавшийся у Вашингтон-сквер с буквой «М», взятой из логотипа М&М’s, который говорил ребятам:

– Гаш чумовой, только не жуйте его, а то откинетесь. Он должен рассосаться уже после того, как попадет в желудок.

Он продавал дурь прямо в «камушках» бруклинским девчонкам, даже не растирая ее, просто вытаскивал коробочку из-под домино из пиджака и высыпал оттуда. Как его не поймали?

– Я козырный, – отвечал он. – Они меня ценят. Хотят ширнуться, а я им говорю: лучше нюхните, на дольше хватит, спроси у кого угодно.

Все были так несведущи в наркотиках в 1965-м. Никто еще не умел покупать травку – но многие уже знали, как ее продавать.

***

Когда в «Синематеке» на Лафайет-стрит тем летом показывали «Винил», Джерард привел молодого кинематографиста Пола Моррисси. Пол уже давно варился в андеграундном кино. Он жил в центре на первом этаже старого дома на 4-й улице, и они с Дональдом Лайонсом вместе ходили в Университет Фордхэм в Бронксе. Однажды в 1960-м Дональд, еще старшекурсник, рассказал мне:

– Пол раздобыл восьмимиллиметровую камеру, украл одежды священнослужителя из алтаря Фордхэмской церкви, и мы направились с еще одним нашим другом в Ботанический сад, где Пол снимал нас – я был в роли священника, который служит небольшую мессу, причащает мальчика у алтаря, а потом скидывает его с обрыва. Немая короткометражка. Пол назвал ее «Во сне и наяву». Дональд уехал дальше – изучать классическую литературу в Гарварде, а Пол остался в Нью-Йорке, работал сначала в страховой компании, а потом в социальной службе.

(Через много лет после нашего знакомства, только в 1969-м, прямо перед тем, как Пол снял «Мусор», я посмотрел парочку его ранних фильмов, когда он просто ради забавы показывал их как-то днем на «Фабрике». Один был фильм 50-х с жуликоватым пареньком с зализанными волосами и близко посаженными глазами, который читал комикс – медленно-медленно, словно полуграмотный. А другая картина была снята на черно-белую трофейную пленку, которая предназначалась, наверное, для съемок вражеской диспозиции с самолетов. Там было несколько социальных историй, черные мальчишка и девочка кололись героином и кайфовали, и на изображение Пол наложил звук, где Дайон Уорвик поет Walk On By и You’ll Never Get to Heaven If You Break My Heart, – он этот фильм всегда с этой музыкой демонстрировал.)

А познакомил нас Джерард на летнем показе «Винила» в 1965-м. Пол был занят разговором с Ондином, и я спросил:

– Как вы с ним познакомились?

А Пол ответил:

– А как с ним не познакомиться?

Они обсуждали свою любимую тему, римскую католическую церковь, и кто-то заметил: «только вас, извращенцев, церкви и не хватает». Ондин вскинулся, преисполнился папского величия и надменно проинформировал «еретика», что было бы «намного, намного лучше, если бы такие извращенцы, как мы, находились в лоне церкви, а не боролись против нее!» Затем повернулся к Полу и заключил, подняв палец:

– Сын мой, мы должны извлечь из этого урок…

Помимо интереса к церкви у Пола с Ондином была еще одна общая черта – оба они были бесконечно красноречивы, и кто бы ни оказался рядом, все замолкали, слушая их выступления. Но с Полом это было не так заметно, потому что он на самом деле не «выступал», а действительно был разговорчивым и остроумным.

Пол не принимал наркотиков – он вообще был против любой химии, вплоть до аспирина. У него была собственная теория, по которой причиной внезапного увлечения молодежи наркотиками было слишком хорошее здоровье, что с тех пор, как современная медицина победила большинство детских заболеваний, им требуется компенсация за то, что они уже не болеют.

– Зачем они называют это экспериментами с наркотиками? – вопрошал он. – Это эксперименты с нездоровьем!

Он выглядел настоящим «молодым рассерженным», особенно на фото – всегда хмурился, опустив лицо. Он одевался в шмотки из военных запасов – матросские штаны на тринадцати пуговицах и свитера с воротом, в то время как все остальные носили джинсы и футболки. Не увлекался зеркалами. Он был высокий и немного женственный с этими его кудрявыми волосами, которые стали у него теперь очень пышными и взъерошенными, в стиле Дилана.

В критическом и историческом аспектах кино, особенно голливудского, Пол понимал больше, чем кто-либо на «Фабрике». Он знал всякие мелочи о Голливуде, всех характерных актеров, все малоизвестные сцены из всех малоизвестных фильмов, в которых снимались все настоящие звезды. Он любил Джорджа Кьюкора, и Джона Форда, и Джона Уэйна, и знал всех кинематографистов – зарубежных и американских. Настоящий фанат.

У Пола была четкая позиция по любому вопросу. В спорах он расцветал. У него была привычка начинать с «да, но…» – на тот случай, если кто-нибудь уже высказался. И он был загадочный. Всех интересовал вопрос, есть у него сексуальная жизнь или нет. Его знакомые настаивали, что у него абсолютно ничего не происходит на этом фронте, каждый его час могли расписать, но Пол все же был привлекательным парнем, так что люди продолжали спрашивать:

– Но ведь чем-нибудь он занимается? Чем-то он должен заниматься?

Знакомя нас, Джерард сказал:

– Это мой друг Пол Моррисси, он очень изобретательный.

И Пол сразу же стал приходить на «Фабрику», пока мы снимали, – чтобы посмотреть, как мы работаем и не может ли он в чем-нибудь поучаствовать. Поначалу он только подметал в студии или рассматривал фото и слайды. Сам хотел заняться съемкой звукового кино, но не мог найти денег для аренды оборудования. Был в восторге от нашей установки и задал множество вопросов нашему звуковику, Бадди Виртшафтеру. Джерард не врал: Пол был очень изобретателен – особенно в том, чтобы оставаться для нас загадкой.

***

С лета по осень у нас на «Фабрике» стояло видеозаписывающее устройство. Первый агрегат для записи в домашних условиях, который мне пришлось видеть, – впрочем, и потом я ничего подобного не встречал. Неподъемная конструкция. На длинной ножке торчала такая головка-камера, и когда сидишь за панелью управления, ее можно было изгибать под любым углом, как лампу над пюпитром. Выглядело потрясающе.

В компании «Норелко» мне дали эту машину поиграться. Потом они устроили в ее честь вечеринку. А потом забрали. Смысл был в том, чтобы я показал ее своим «богатеньким дружкам», которые ее бы купили. Я показал ее Роттену и Птахе, которые захотели ее украсть. Помню, мы снимали, как Билли стрижет Эди на пожарном выходе. Такая игрушка на неделю.

Вечеринка в честь агрегата прошла в метро, на заброшенных путях нью-йоркской подземки в районе Парк-авеню, под «Вальдорф-Астория». Заходили через дыру с улицы. Там была музыка, и Эди пришла в шортах, но многие явились при полном параде, визжали и шарахались от крыс и тараканов, – да уж, все было реалистично. Еще на этой же вечеринке рекламировали только что появившийся журнал Tape – тут же и закрывшийся. К изданию прилагались кассеты, которые предполагалось слушать, пока читаешь, только что-то это не прижилось.

***

В августе была большая вечеринка в «Сцене» Стива Пола на 46-й улице (Стив был журналистом в Peppermint Lounge). Как-то к Стиву заглянула Джеки Кеннеди, он об этом всем газетам раструбил, так о его клубе и услышали.

Я даже не знал, кто устраивает праздник или по какому поводу, – как обычно, мы просто приехали. Говорили, это был бал для «группиз» – в честь всех девочек-фанаток, что там зависали, – но позже я прочел в журнале, что устроителем был Питер Старк, сын продюсера Рэя Старка и внук Фанни Брайс, отпраздновал таким образом окончание каникул. На стену проецировали наши фильмы, что-то с Эди в нижнем белье.

Там была Лайза Миннелли с Питером Алленом – думаю, они уже были обручены, Джуди уговорила. (Лайза только начала выступать, играла в бродвейском мюзикле «Флора, красная угроза», танцевала даже с гипсом на ноге. Той ночью в «Сцене» я видел пару парней, указывающих на ноги Лайзы и Эди как на лучшие в городе.) Там были Джейн Хольцер, и Мэрион Джавитс, и Хантингтон Хартфорд, и Венди Вандербилт, и Кристина Паолоцци, первая снявшаяся голой для Harper’s Bazaar. Красавица-дочь Джоан Беннетт и Уолтера Вангера, Стефани, вышедшая замуж за симпатичного рослого сына Уинстона Геста, Фредди, появилась там, были и дочь Гэри Купера, Мария, и Мелинда Мун, и одна из этих высоких длинноногих аристократок из Ньюпорта.

Освещал событие для прессы Мел Джаффе, светский репортер Journal American, ежедневной газеты, и он решил изобразить вечеринку таинственной, раз никто не знал, кто и зачем ее устроил. И даже когда он закончил, вечеринка так и осталась загадкой. Он рассказывал, что, когда снимки пришли, все в Journal American столпились вокруг, пытаясь угадать, кто же Эди, а кто Энди.

К тому моменту мы, бывая на каждой вечеринке, уже стали притчей во языцех, и репортеры любили писать о нас и делать наши фото, но самое смешное, что они не знали, что о нас сказать, – мы выглядели очень «сенсационно», но они не понимали, кто мы и чем занимаемся. И не только журналисты были растерянны. Эрик Эмерсон, танцор, которого я повстречал в 1966-м, рассказывал, что весь 1965-й он провел, преследуя на всех вечеринках Тайгер Морс, потому что принимал ее за «Энди Уорхола, который возьмет меня в андеграундный кинематограф». Он спросил кого-то, как я выгляжу, и ему ответили:

– Да он где-то тут – серебряные волосы и темные очки.

И Эрик тут же наткнулся на Тайгер, которая под описание тоже подходила.

***

Мел впервые увидел Эди на той вечеринке в «Сцене» и здорово на нее запал. В своей заметке, описывая ее, он несколько раз использовал слово «сияющая». Позднее он сказал мне, что она показалась ему очень хрупкой и очень сильной одновременно – девочка, способная при желании все взять под свой контроль. Сдав статью, он назначил нам встречу в «Артуре» и еще несколько месяцев заходил, очарованный, понаблюдать за Эди.

– Когда мы с тобой и Эди встречались, – рассказывал он мне, – вы как медийная пара были в зените. С августа до декабря 1965-ого слыли настоящей сенсацией. Никто не знал, кто вы такие, вас даже не различали – а все равно ни одно хоть сколько-нибудь важное событие в городе без вас обойтись не могло. Все с радостью оплачивали ваши счета и посылали за вами машины – что угодно, лишь бы развлечь вас. И любимой вашей шуткой в то время было подставить кого-нибудь вместо себя…

Помню, однажды мы, включая Эди, Джерарда, Мела, Ингрид Суперстар, новенькую крупную блондинку из Нью-Джерси, пошли на премьеру «Дарлинг» в «Линкольн арт театр» на 57-й улице. Как обычно, к нашему приходу фильм уже закончился. Мел указал на столик с шестью бокалами и двумя бутылками шампанского и рассмеялся:

– Кажется, самая убогая вечеринка сезона…

И, словно этого было недостаточно, менеджер поднялся, чтобы произнести в микрофон приветствие народу, толпившемуся на улице. Наверное, ему сообщили, что «Эди и Энди здесь», потому что он минуты две подряд тепло приветствовал «Эди и Энди», от души благодарил их за то, что пришли, а потом огляделся озадаченно и сказал:

– А сейчас, кхм, не могли бы Эди и Энди сделать шаг вперед? – он понятия не имел, кто мы.

Так что мы с Эди подтолкнули к нему Джерарда и Ингрид, и он их еще раз стал благодарить. Типа: «Мы счастливы видеть вас! А вы кто?» И так получалось везде – нам были рады, хотя никто не понимал, чему радуется. Очень было смешно – бред полный.

После этого гала-открытия мы пошли в местечко на Кристофер-стрит, «Маска», просуществовавшее всего несколько недель. Все были одеты в фольгу, и подавали только кока-колу. Хозяин предложил Бриджид быть хозяйкой, но она отказалась. До закрытия Ингрид успела устроить там поэтические чтения и была в восторге, когда зашел Дилан.

Ингрид была обычная симпатичная девушка из Нью-Джерси, крупная, ширококостная, удивительным образом успешно строившая из себя очаровательную красавицу и тусовщицу. Забавная была. Наблюдала за другими и выпендривалась, повторяя за ними. Так смешно было видеть, как она сидела рядом с Эди или потом Нико и Интернэшнл Велвет, накладывая румяна или крася ресницы точно так же, как они, обмениваясь серьгами и дамскими советами. Это как если бы Джуди Холлидей сидела, скажем, с Верушкой. Мы постоянно подначивали Ингрид, например, поучаствовать в конкурсе «Девушка года».

– Потрясающе! – говорила Ингрид. – Ну и как мне выиграть?

– Удалиться в уединение, – ей советовали.

– Я не могу в уединение – я и так совсем одна!

Иногда между ее выпендрежем проскакивала такая абсолютная честность, не в бровь, а в глаз. В глубине души Ингрид была очень простой.

Мы повсюду таскали ее с собой, она была такая веселая, легкая на подъем – из тех, кто прыгает и скачет, наверное, до самой старости. И она носила эти длиннющие лаковые сапоги, правда носила, и стихи у нее были хорошими, правда хорошими, полупоэзия-полукомедия. И куда бы мы ни пошли, ей везде мерещились знакомые. Ну, вы знаете: «Это..? Парень так похож на того, которого я… Это он? Он? Да нет, не он, просто похож…»

***

Все лето и осень Эди говорила, что недовольна своим участием в андеграундном кино. Однажды вечером она позвала меня и Мела в русскую чайную на «совещание». Она хотела, чтобы Мел стал третьей стороной, пока она будет мне объяснять, что думает о своей карьере. Это ее типичный трюк – вовлечь всех в решение своих проблем. И все по-настоящему вовлекались. Тем вечером она сказала, что твердо решила бросить сниматься на «Фабрике».

Йонас Мекас как раз предложил нам несколько ночей подряд устраивать показы в «Синематеке», и мы думали, было бы здорово устроить ретроспективу Эди Седжвик – показать все ее фильмы за восемь месяцев. Поначалу всем это показалось уморительным, включая Эди. На самом деле, я думаю, только Эди об этом всерьез и думала. Теперь же она заявила, что мы просто хотели посмеяться над ней. Официант подвинул наши коктейли с водкой и поставил перед нами тарелки, но Эди отодвинула еду и закурила.

– Весь Нью-Йорк надо мной смеется, – сказала она. – Стыдно из квартиры выйти. Эти фильмы выставляют меня полной идиоткой! Всем известно, что я просто стою и ничего не делаю, а ты это снимаешь, – ну и в чем тут талант? Представь, что я чувствую!

Мел напомнил ей, что она – объект зависти всех девушек в Нью-Йорке, ведь так и было – в смысле, все копировали ее внешность и манеру.

Тогда она переключилась на затею с ретроспективой, заявив, что это просто еще один способ выставить ее дурой. Тут мне даже кровь бросилась в лицо – Эди так меня расстроила, я прямо дара речи лишился.

Наконец говорю ей:

– Неужели не понятно? Эти фильмы – искусство!

(Мел сказал мне потом, что чуть не упал, услышав это: «Обычно ты позволяешь другим говорить, что твои фильмы – это искусство, но никак не себе».)

Я хотел, чтобы Эди поняла: если она будет много играть в этих андеграундных фильмах, кто-нибудь в Голливуде ее заметит и пригласит, что просто нужно мелькать на экране и демонстрировать всем, как же она хороша. Но она с этим не согласилась. Все твердила, что мы выставляем ее на посмешище.

Самое смешное, что эти фильмы и задумывались как нечто нелепое. То есть мы с Эди оба знали, что это просто шутка, – потому и занимались ими! А теперь она заявляет, что, если они на самом деле нелепы, она больше сниматься не хочет. С ума меня сводила. Я ей твердил, что любая известность хороша. К полуночи я так разозлился из-за этих дурацких споров, что просто ушел.

Мел с Эди проговорили до рассвета, и в итоге она кое-что для себя решила.

– Но разве можно ждать от нее последовательных действий? – сказал мне потом Мел. – Я на другой день ей позвонил, а все, что она «решила», уже изменилось.

Это была основная проблема Эди – перемены в настроении и решениях. Конечно, тут не обошлось без наркотиков, которые она тогда в большом количестве принимала.

В любом случае, еще в нескольких наших фильмах она снялась.

***

Тем летом мы показывали «Пробы», серию «Красота» и «Винил» на «Фабрике» и в «Кооперативе кинематографистов», переехавшем на Лафайет-стрит. Хоть мы и сами до последнего не знали, какие фильмы будем показывать, игравшие в них люди или их друзья, словно по волшебству, всегда на нужные фильмы приходили. («Пробы» – это как Ронни Тейвел за кадром интервьюирует Марио Монтеса в образе «квин», а в итоге тот признает, что он мужчина. А «Винил» был интерпретацией «Заводного апельсина» с Джерардом в роли юного преступника в коже, который говорил что-нибудь вроде «Ну да, я малолетний преступник, и что?»)

***

На День труда мы поехали на Файер-Айленд снимать в «Моем хастлере» Пола Америку. Его Лестер Перски откопал в «Ондине» и привел к нам на «Фабрику». Пол был невероятно привлекателен – словно комиксовый мистер Америка, яркий, красивый, очень симметричный (кажется, ровно шесть футов высотой, и вес его тоже составлял какое-то круглое число). Не помню, как он стал Америкой, если только это не из-за того, что он жил в отеле «Америка» на 46-й улице между Шестой и Седьмой авеню, суперклевой гостинице на краю центра, где, к примеру, Ленни Брюс останавливался.

Только мы сошли с парома с тяжелыми металлическими боксами с оборудованием наперевес, как пришлось спешить на встречу с приятелем Роттена Риты по имени Сливовая Фея в гей-бар в Черри-Гроув, чтобы он показал нам дом, где предстояло остановиться. Когда оба Пола – Моррисси и Америка – пробирались через бар, подняв чемоданы над головой, кто-то крикнул:

– Смотрите! Молодожены!

«Моего хастлера» мы снимали на черно-белую пленку. Это была история старого гея, который привозит брутального блондина по вызову на Файер-Айленд на выходные, а соседи изо всех сил пытаются переманить красавца.

Годами позже я прочитал интервью с Полом Америкой в New York Times, где он утверждает, что все время съемок был под ЛСД. Я этого не знал тогда, но мне было известно, что ЛСД повсюду. С нами снова были кембриджские, и они подливали кислоту во все подряд. Я пил исключительно воду из-под крана и ел шоколадные батончики, сначала проверяя, запечатаны ли они. Поверьте, я знал этих типов достаточно хорошо, чтобы понимать, – за целый уикенд с ними свою дозу обязательно получишь, если не будешь осторожен.

Кстати о кислоте: первый трип Джерарда случился вскоре после того, как мы переехали на «Фабрику» в январе 1964-го. Я как-то зашел, а он там с веником в руках плачет. Уж чем-чем, а уборкой Джерард никогда не занимался. Он здорово натягивал и сворачивал холсты, но одним из его главных недостатков было то, что он был жутким неряхой (открываешь его стол, а там у него блокноты и бумаги с грязным бельем вперемешку), так что, увидев его подметающим, я остолбенел. Я спросил Билли:

– Что это с ним?

А Билли поднял голову, медленно ко мне повернулся и ответил:

– Он… кайфует.

Впрочем, и сам Билли был занят тем же.

У всех свои версии того, кто принимал кислоту в тот уикенд, а кто нет. На чем все сходятся – у нас постоянно играла запись The Crystals He Hit Me (And It Felt Like a Kiss), которую мы обожали из-за дурацкого текста. Джерард сказал, что кислота была в яйцах, а яйца ели все, включая его самого. Стивен Шор сказал, что видел, как Сливовая Фея добавлял что-то в апельсиновый сок, а сок пили все, кроме него. Потом целых четыре месяца Джерард утверждал, что кислота была в омлете, а я его ел. Мы об этом подолгу спорили.

– Все ели омлет, Энди. Пол ел, я ел, ты ел – все мы ели омлет! Я видел, как ты ел. Ну, признай!

– Не ел, – настаивал я. – Я знал, что они ее в яйца добавят, так что, естественно, я не ел. Я там вообще ничего не ел!

– Энди, я видел, как ты ел.

– Ты триповал, правильно? Так что это у тебя была галлюцинация, потому что я не ел яйца.

– Почему ты просто не признаешь это? – все спрашивал Джерард. – Прекрасный, прекрасный был трип. Ни у кого плохого трипа не было, даже у Моррисси. Даже когда мы нашли его в позе зародыша на сходнях, он улыбался…

– Слушай, Джерард, может, Пол ел яйца; может, ты ел; может, все в Черри-Гроув ели яйца, но я не ел!

– Энди. Мы зашли на кухню, а ты сидел на полу, разбирал мусор и как-то по-детски, странно рассовывал его в пакеты.

Джерард определенно думал, что люди наводят порядок исключительно под кайфом. Я так и не переубедил его, что действительно избежал всеобщей участи, а жил исключительно шоколадными батончиками и водопроводной водой все выходные.

Хотя наблюдать за ними, обдолбанными, было забавно. Ночью все кайфовавшие устроили паломничество на пляж, играя в Колумба или Бальбоа, типа открывая Новый Свет, – и это выглядело очень натурально, пока кто-то из них не заметил банку вазелина на берегу Файер-Айленда.

Это был единственный раз, когда Пол Моррисси определенно принял ЛСД, и я заметил, что с тех пор он куда осторожнее ел на вечеринках. Как я уже говорил, Пол выступал против абсолютно всех наркотиков, поэтому был так смущен случившимся, что в конце концов вообще стал все отрицать. Тем не менее я видел его в позе зародыша на сходнях, и, врать не стану, он улыбался.

***

Мы тогда были одержимы мистикой Голливуда, всем этим его кэмпом. Одним из последних фильмов с Эди был «Лупе». Мы дали Эди главную роль и снимали в квартире Панны Грэйди в старой доброй Дакоте у Центрального парка, 72. В 60-е Панна принимала у себя приличных интеллектуалов вместе с типами из Ист-Сайда – особенно любила неравнодушных к наркотикам писателей. Мы не раз слышали о Лупе Велес, Мексиканской Гадюке, которая жила в голливудском палаццо в мексиканском стиле и решила совершить в этом райском саду самое прекрасное самоубийство – с алтарем и горящими свечами. Она все подготовила, приняла яд и легла в ожидании своей прекрасной смерти, но в последний момент ее начало рвать, и она умерла головой в унитазе. На наш взгляд, просто красотища.

***

Эди все колебалась – получать ей удовольствие от наших съемок или переживать за свой имидж, а под «колебалась» я имею в виду, что она меняла свое мнение от часа к часу. Стояла, болтала с репортером и, посматривая на нас и хихикая, говорила ему что-нибудь вроде: «Я не против того, чтобы выглядеть глупо в глазах других, – до тех пор, пока я делаю это сознательно и добиваюсь их внимания». Это была одна ее сторона – так использовать медиа. Но минут через пятнадцать с ней случался приступ хандры из-за того, что ее как актрису не принимают всерьез. Немножко бессмысленно.

***

В сентябре Ларри Риверс устраивал ретроспективу в Еврейском музее на Пятой авеню, и я навсегда запомнил, как тогда люди были одеты. Ларри возбужденно толкал меня и говорил:

– Ты посмотри на эту девушку! Девицы сейчас демонстрируют свои прелести как никогда раньше! У тебя есть желание, а тут появляется объект, и ты просто вспыхиваешь!

Ларри глазел вокруг, не меньше меня потрясенный яркими цветами и разнообразными стилями. (Он говорил о девушках, потому что парни еще тогда не осмелели. Но года через два на вечеринке все то же самое можно было и о парнях сказать.) Здорово, что люди приходили в таком виде на открытия выставок. Хотя в другой раз они, может, вообще бы туда не пошли, а сразу направились куда-нибудь в «Макс», ставший воплощением самой этой атмосферы.

***

В 1964-м и 1965-м мы несколько раз ездили в Филадельфию. Сэм Грин многих там знал, и мы катались туда целыми вагонами. В 1965-м Сэм стал куратором выставок в Институте современного искусства Пенсильванского университета. Мы использовали Филадельфию как декорации для многих своих фильмов, многие из них там и показывали. Иногда богатый дальний родственник Сэма Генри Макаленни устраивал для нас обеды в своем таунхаусе на Риттенхаус-сквер – за каждым гостем стояло по лакею, а мы сидели там в футболках Квинс-колледжа. (Сесил Битон был на одном из этих обедов, и когда я спросил, можно ли нарисовать его портрет, он согласился, так что мы поднялись наверх и я нарисовал его ногу с розой между пальцами.)

Когда Сэм только пришел в институт, состоялся консультативный совет и управленческое собрание, и некоторые управленцы хотели устроить ретроспективы Гогена и Ренуара. Сэм мне сказал:

– К счастью, на эту скукотищу у них денег не хватило.

Взамен он предложил устроить ретроспективу Энди Уорхола. Сначала они были очень против, но он сказал, что, согласись они на поп-выставку, могут заняться потом и абстрактным экспрессионизмом, что уж совсем здорово. В итоге они сошлись на том, что сами такое решение принять не могут и пошлют в Нью-Йорк делегата, который сделает это за них.

У Сэма была хорошая подруга Лэлли Ллойд – ее мужем был Г. (от Горацио) Гэйтс Ллойд, один из руководителей ЦРУ, а сама она была из Биддлов, наследница огромного состояния. Сэм познакомил нас на обеде, который торговец искусством Александр Айолас давал в честь Ники де Сен-Фалль в кафе «Николсон». (Прямо перед обедом он сказал мне: «Пожалуйста, только не надо все портить твоими односложными неловкостями».) Миссис Ллойд говорила мне, как это лестно, что я выбрал их крохотный музейчик для своей выставки (это вообще-то была моя первая выставка не в галерее), когда я ни с того ни с сего поинтересовался, не хочет ли она сняться в кино.

– Она спросила, что нужно будет сделать, – напомнил мне Сэм, – и тут ты бесстрастно выдал: «Заняться с Сэмом любовью», – она решила, что ты просто невероятный, и с тех пор все пошло как по маслу, а главное – ей нравились твои работы. И она уговорила консультативный совет музея выделить четыре тысячи долларов на выставку. Конечно, в итоге потратили намного больше, но мы остальное сами достали, заставив тебя сделать постер с «Зелеными марками» для выставки и шелковые рубашки с ними же, шелка мне даже на галстук хватило. А потом, помнишь, я отлепил этикетки с настоящих банок супов Campbell’s и прямо на них напечатал приглашения на выставку с 7 октября по 21 ноября.

Сэм целых четыре месяца до выставки привлекал общественное внимание. Показывал многие наши фильмы в местных кинотеатрах и в университетском кампусе, посылал членов Филадельфийского общества репортеров взять у нас в Нью-Йорке интервью.

– Я их попросил обязательно сделать скандальные фото.

Сэм на светской жизни собаку съел и особенно понимал в дамочках, которые жуть как не хотели оставаться чопорно-пуританскими. Говорил им:

– Этот сумасшедший Уорхол прямо к вам домой принесет свое оборудование и до обеда фильм успеет снять. Вам необходимо с ним встретиться.

А раз Сэм знал многое о трансвеститах и прочих диковинах, дамочки считали его интересным. Я встречал в обществе Сэма множество светских львиц в поисках острых ощущений.

***

На «Фабрике» никогда не приходилось специально организовывать фотосессию. Можно было просто снимать. В любой день 1965-го Билли наверняка слушал Каллас, Джерард писал стихи или помогал мне натягивать холсты, милашка студент с битловской стрижкой Джоуи Фримен приходил и уходил с рисовальными принадлежностями, Ондин курсировал от меня к Билли и к телефону, какие-то ребята просто дурачились, танцуя под She’s Not There и Tobacco Road, а Эди, наверное, красилась. Бэби Джейн часто забегала, хотя больше не проводила у нас целые дни. Ну и еще слонялись какие-нибудь коллекционеры искусства – мужчины в костюмах-тройках сопровождали дам в леопардовых пальто, осматривая и изучая все вокруг.

Приезжали репортеры и фотографы и пытались понять, что же происходит.

Так как я сам никогда не знал, что происходит, я любил читать статьи. Всегда интересно, на ком конкретно какие журналисты будут заострять внимание – на девушках или на парнях, ну и, следовательно, на каких именно девушках и парнях. Они выбирали героев своих репортажей, так что по статьям о самих репортерах можно было узнать больше, чем о «Фабрике». «Фабрика» будила в людях странности. Под «странностями» я не имею в виду «дикости! вольности!», я про «им не свойственное» – к примеру, пуританство, о котором сам человек и не подозревал. Репортер Washington Post как-то рассказала мне, что выбрала «Фабрику» в качестве задания, когда была студенткой Школы журналистики Колумбийского университета, и что у нее тогда случился нервный срыв. Она пошла к своему преподавателю и заявила, что никогда не станет хорошим журналистом, что решила бросить, потому что не справляется с заданием, не знает, что написать, не может быть объективной, и т. д., и т. п. Преподаватель усадил ее и сказал: «Послушай. То, что с тобой происходит, – это просто аномальное событие, больше такого не повторится. Ты выбрала своей темой “Фабрику”, а с ней даже ветераны не могут справиться – уходят, даже не узнав, как и произносить-то правильно “Фабрика”! Просто забудь об этом опыте. Выбери что-нибудь другое – и дела пойдут, вот увидишь!»

Так вот, Сэм прислал своих журналистов с блокнотами осмотреться. В те дни практически никто интервью на пленку не записывал, все делали заметки. Мне так даже больше нравилось, потому что написанное всегда звучало иначе, чем то, что я действительно сказал, – и читать мне было куда интереснее. К примеру, скажи я: «В будущем у каждого будут пятнадцать минут славы» – а получится: «Через пятнадцать минут все будут знамениты».

***

К тому моменту Эди появлялась и в Time, и в Life, и многие в Филадельфии видели наши фильмы с ней, а журналисты наперебой подстегивали всеобщее воображение касательно того, что же происходит на «Фабрике». Но мы все же не ожидали случившегося на открытии столпотворения.

***

Я и не представлял себе, что о случившемся думали студенты, года до 1968-го, когда встретил Литу Элискью, работавшую на East Village Other. В 1965-м она была студенткой Пенсильванского Университета («класс Кэндис Берген», уточнила она) и рассказала мне:

– Ваши спонсоры были такими законодателями мод, единственными, кто жил роскошной жизнью в настоящем мире, а роскошь всех привлекала. Так что, узнав, что ты приедешь, мы все захотели прийти и прикоснуться к Нью-Йорку! К мифу! К легенде!

Лита была очень невысокой, меньше пяти футов. Я ее всем представлял как наследницу ювелирных украшений Моне, потому что ее отец владел «Бижутерией Моне». (Я как-то спросил ее, почему он выбрал такое название, а она ответила, что он любил французский импрессионизм.) В 1968-м, когда она все это мне рассказывала, ей было за двадцать, но выглядела она все еще лет на двенадцать – с совершенно детским лицом, – но голос у нее был хорошо поставленный, официальный, хоть и постоянно срывающийся на хихиканье.

– А когда люди лицом к лицу столкнулись с мифом, – она продолжила, – им самим захотелось стать частью его. Некоторые в универе делали вид, что знакомы с тобой, Энди. А если они хоть раз были в Нью-Йорке, то вдруг начинали рассказывать, что тусовались с тобой на одной вечеринке, или вообще описывали, как выглядит «Фабрика», – частично по журналам, частично из собственной головы.

***

Когда в Филадельфии мы явились на открытие, на нас были обращены прожекторы и телевизионные камеры. Было очень жарко, я был во всем черном – футболке, джинсах, коротком пиджаке, я тогда постоянно так ходил, но мои плотно прилегавшие лыжные очки от солнца с желтыми линзами не спасали от яркого света, я не был к такому готов.

В две комнаты набились две тысячи человек. Пришлось все мои картины – непосредственно «ретроспективу» – снять со стен, потому что иначе бы их снесли. Это было невероятно: открытие живописной выставки без живописи! Сэм красовался в своем белом пиджаке и галстуке с «Зелеными марками» – члены консультативного совета бегали в рубашках с «Зелеными марками» – и вещал прессе, что все равно больше никто не ходит на вернисажи ради искусства. Музыка играла на всю катушку, и ребята танцевали джерк под Dancin’ And Prancing’, It’s All Over Now и You Really Turn Me On.

Увидев, как мы с Эди заходим, молодежь завизжала. Я поверить не мог – то в галерее Торонто ни один человек за весь день не придет, то вдруг люди в истерике бьются, только тебя завидев. Просто сумасшествие. Солидные люди в вечерних нарядах стояли рядом с ребятами в джинсах. Пришлось провести нас сквозь толпу – единственным местом, где нас бы не окружили, была железная лестница, ведущая к запечатанной двери. У подножия лестницы установили охрану, чтобы ее не обрушили. Все, с кем мы приехали из Нью-Йорка, стояли там же на лестнице – Пол, Джерард, Чак Уэйн, Дональд Лайонс, Дэвид Бурдон и еще Сэм. На Эди была розовая до пят футболка от Руди Гернрайха из ткани вроде люрекса. Эластичные рукава полагалось закатывать, но она распустила их футов на двенадцать длиной – идеально для той обстановки, потому что она могла держать в одной руке выпивку, а другой поводить, раскачивать и размахивать над головами присутствовавших. Это был звездный час всей ее жизни. Каждый мечтал стоять там рядом с нею – она оглядывала публику в поисках кого-нибудь знакомого, кто теперь учился бы в Филадельфии, чтобы позвать его и так далее, и по лицам остальных видно было, как они завидовали счастливчику.

Мы простояли на этих ступеньках часа два, не меньше. Нам передавали подписать вещи – сумки, обертки от конфет, записные книжки, билеты на поезд, банки супа. Я кое-что подписал, но на большинстве «Энди Уорхол» поставила Эди. Деваться было некуда – мы понимали, что нас окружат, стоит нам спуститься. В итоге администрация велела пожарному ведомству открыть запечатанную дверь и закрыть ее за нами на засов, а потом нас повели особой дорогой, через библиотеку, на крышу, по соседнему зданию, вниз по пожарной лестнице и прямо в ожидающие нас полицейские машины. Становилось все интереснее.

Я не понимал, что заставляло визжать всех этих людей. Я видел, как сходили с ума от Элвиса, или The Beatles, или The Rolling Stones – рок-идолов и кинозвезд, – но невероятно, что подобное случилось на открытии выставки. Даже на открытии поп-арт выставки. Но мы не просто присутствовали на выставке, мы сами и были выставкой, мы были воплощенным искусством, а в 60-е главным на самом деле были люди, а не то, чем они занимались, – «певец, а не песня», ну и так далее. Плевать все хотели на картины на стенах. Я был рад, что теперь занимаюсь кино.

Мой старый друг Дэвид Бурдон наблюдал это собственными глазами и был так же поражен, как и я, он поверить не мог, что публика может с ума сходить по кому-то вроде меня.

– Они обращались к тебе как к звезде… – заметил он, недоумевая. Он затем обосновал это, сказав, что я впервые предъявил Америке модную «суперзвезду», и так оно и было. – В прошлом году Бэби Джейн была в центре внимания как «Девушка года». (Книжка Тома Вулфа «Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая малютка» с ее профилем на обложке стала бестселлером, так что она была очень популярна.) А теперь, – продолжил Дэвид, – Эди – «Девушка года»… Модные магазины интересуются тобой из-за девчонок, так что теперь, можно считать, ты охватил и искусство, и кино, и моду…

А еще Дэвид мог бы отметить, что недавно я купил диктофон с целью издать книгу. Я получил письмо от старого друга, в котором он говорил, что все, кого он знает, пишут книги, и мне тоже захотелось. Так что я собирался охватить и литературу. (Так и представляю визжащую толпу в «Скрибнерс», этом прекрасном старом книжном на Пятой авеню.)

Но это не был генеральный план, просто так развивались события. Такое не спроектируешь – насколько я знаю, во всех газетах и журналах на фото с Эди меня могли бы заменить, скажем, Джерардом и так и напечатать как «новую пару». Хотели бы – сделали, но людей интересоваться тобой не заставишь. А по Дэвиду, у меня все было запланировано. Но вообще его теория любопытна: чем больше газетных или журнальных разделов могут о тебе написать, тем больше шансов, что тебя заметят, – нужно распространяться как можно шире, и тогда, возможно, на какое-нибудь из твоих действий и обратят внимание. Продумай я все изначально, чувствовал бы себя гением рекламы. Насколько я понимаю, все так случилось, потому что мы действительно интересовались всем происходящим. Смысл поп-культуры, ко всему прочему, в том, что кто угодно может заниматься чем ему вздумается, вот мы и пытались заниматься всем подряд. Никто не желал замыкаться в одной сфере, все хотели охватить сразу все творческое – вот почему, встретив The Velvet Underground в конце 1965-го, мы загорелись идеей заняться еще и музыкой.

***

Через неделю или около того после поездки в Филадельфию я получил урок настоящего шоу-бизнеса и поп-стиля. Только начнешь думать, что становишься знаменитым, как кто-нибудь обязательно возьмет и покажет, что ты просто новичок на разогреве. Папа Павел VI – вот это паблисити, на века!

Определенно самым поповым появлением на публике в 60-е стал визит Папы в Нью-Йорк. Всё за один день – 15 октября 1965-го. Самый хорошо спланированный, прекрасно освещенный медиа-выход к общественности в религиозной (и, вероятно, развлекательной) истории. «Впервые в этой стране! Только один день! Папа в Нью-Йорке!»

И очень смешно было, конечно, что Ондина знали как «Папу», он обычно выдавал «папские буллы».

Настоящий Папа со всей его свитой из помощников, прессы и фотографов покинул Рим утром на рейсе «Алиталии», DC-8. Спустя восемь часов двадцать минут папские одежды развевались на ветру в аэропорту Кеннеди. Колонной проехали забитый людьми Квинс, толпы в Гарлеме, к перекрытому кварталу у собора Святого Патрика, где Папа, кажется, хотел выйти к народу, но, видно, помощники его отговорили. Закончив свои дела в соборе, он поехал вниз, к «Вальдорф-Астории», где его ждал президент Джонсон. Они обменялись подарками и побеседовали где-то с час о мировых проблемах. Потом он обратился к Генеральной Ассамблее ООН (дословно: «Мир, разоружение и нет контролю рождаемости»), провел службу на стадионе «Янки» перед девяноста тысячами человек, съездил на закрытие Всемирной выставки посмотреть на «Пьету» Микеланджело в поп-окружении, пока она не вернулась в Ватикан, поехал обратно в Кеннеди на самолет TWA и, отвечая на вопрос журналистов, что ему больше всего понравилось в Нью-Йорке, сказал: «Tutti buoni (Все хорошо)», что в точности совпадало с поп-философией. Той же ночью он вернулся в Рим. Так много сделать за такой короткий промежуток времени с таким изяществом – и вообразить не могу что-либо более поп-культурное.

***

Почти за всей поездкой Папы мы наблюдали по телевизору в «Фабрике». А по пути к ООН он прямо под нашими окнами проехал – а по крышам прыгали агенты безопасности. Ондин с ума сходил из-за того, что настоящий Папа приехал, бегал от окна к окну в накидке. Эди на диване красилась, смотрясь в маленькое зеркальце, позвякивая серьгами о плечи. (Волосы у нее были очень короткими, а серьги до самых плечей свисали, так что естественно было обращаться с ними как с волосами.) Ингрид была поблизости, занимаясь приблизительно тем же. Еще были Чак Уэйн и Айви Николсон, красивая манекенщица в сапогах от Куррежа. Наоми стояла рядом со мною в том своем настроении, когда ей хотелось поспорить о поп-арте и о том, насколько же я притворяюсь, но в конце концов она отстала, а я так и остался стоять там и думать, что Папа Павел VI собственной персоной проехал сегодня прямо мимо «Фабрики», – сам Папа, Папа!

Позже зашел Теннесси Уильямс, и мы заговорили о самоубийстве. Как раз в тот день мы кому-то показывали наш фильм «Самоубийство» про парня с девятнадцатью шрамами на запястьях: он демонстрирует их и объясняет, из-за чего именно каждый раз пытался покончить с собой. Я рассказал Теннесси о том, как Фредди Херко протанцевал в окно, – если уж кому об этом рассказывать, то именно Теннесси.

К нему подошел Пол Моррисси и сказал: как жаль, что мы не можем себе позволить купить его творения, ведь никто в мире не умеет давать такие названия, поэтому «Сколько вы с нас возьмете за несколько заглавий?», а Теннесси посчитал это очень смешным и отдал нам The даром.

***

После открытия выставки в Филадельфии Сэм неделями показывал в арендованных местных кинотеатрах наши фильмы и все время поддерживал популярность выставки, обещая, что мы скоро еще раз приедем. 9 ноября мы дневным поездом направились в Филадельфию.

Лимузины Сэма готовы были отвезти нас в «Барклай-отель» на Риттенхаус-сквер, где мы уже останавливались. В прошлый раз мы с Эди заказали завтраков пятьдесят для наших визитеров за счет Института современного искусства, и потом у отеля были большие трудности с получением этих денег, так что они не слишком радовались нашему возвращению. Мы там даже ночевать не собирались – Сэм просто забронировал нам пару комнат, где можно было умыться и переодеться. Сначала ему сказали, что нужно забронировать по комнате каждому, но в итоге он уговорил их на две комнаты – и тогда они настояли на том, чтобы комнаты были отдельно для девочек и для мальчиков, а гости могли бы посещать только комнаты своего же пола. Это было просто смешно – такая будуарная комедия 50-х. Но когда мы приехали, все вдруг стало очень по-шестидесятнически, потому что в отеле всерьез отнеслись к запрету и начали сортировать нас по прическам.

Администратор осматривал нас и тут же в вестибюле определял пол каждого по длине его волос. Эди проводили со смешками в комнату для мальчиков (она еще и в брюках была), а Джерарда и Пола с их длинными вьющимися волосами отослали в комнату девочек. Меня отправили за Эди к мальчикам – мы с ней там были только вдвоем, но зато нас мог посещать Сэм, у которого была стрижка.

Мы здорово посмеялись. Пол с Джерардом ругались с кем-то в коридоре, когда Эди, смотревшая телевизор, вдруг вся оживилась и сообщила, что по всему северному побережью, в восьми штатах и двух канадских провинциях, нет света, а мы такое пропускаем! Мы тут же захотели вернуться в Нью-Йорк, но надо было сходить на показ и попозировать. Сразу же выписавшись из отеля, мы поспешили в кинотеатр, быстро расправились с делами и сели в лимузин, чтобы ехать обратно.

Всю дорогу в Нью-Йорк мы надеялись, что до нашего приезда электричество не дадут. По туннелям ехать было нельзя – нам сообщили, что вентиляция тоже отключена, – а когда ехали по мосту, нигде на Манхэттене огней было не видно, только фары машин. Светила полная луна, и, словно на большом празднике, пока мы ехали в Виллидж, люди вокруг танцевали, зажигали свечи. Реклама компании Chock Full o’Nuts выглядела так элегантно при свечах. Фонари не горели, и, естественно, все ехали очень медленно – автобусы просто еле тащились. У подъездов спали люди в костюмах и при портфелях, потому что все отели были переполнены, и губернатору Рокфеллеру пришлось даже открыть городские спортзалы, чтобы люди могли там переночевать.

Симпатяги из национальной гвардии помогали выбираться тем, кто застрял в метро, а я подумал, что там, наверное, сейчас хуже не придумаешь, единственный минус во всей этой прекрасной истории. Это был самый крупный, самый поп-артовый хеппенинг 60-х – ведь все участвовали.

Немного покатавшись, мы заехали в «Ондин», а потом в клуб «Ле Метро», где пробыли до четырех, когда стали потихоньку давать свет. Тогда всё в городе стало оживать, прямо как во дворце Спящей Красавицы.

На следующий день Герцогиня рассказала нам, что была у своего таблеточного доктора на Пятой авеню, когда погас свет. К нему многие ходили – он каждому давал то, что от него хотели.

– Сижу я в кабинете доктора Таблетки, вся как на иголках. Думаю, вот везуха. Сколько смогла, запихнула себе в кошелку, пока он вышел посмотреть, что же случилось, и понеслась оттуда через парк, только у Метрополитен остановилась. Невтерпеж было посмотреть, чего же я набрала. Там оказались какие-то зеленые капсулы железа, немного гексахлорофена и куча того зеленого мыла, которым он постоянно мыл руки. Совсем ничего, дорогие мои. Но оказаться в таком месте в темноте…

– А он легальный врач? – спросил я, потому что, насколько я знал, у него все доставали наркотики, а некоторым драг-квинам он колол гормоны – выглядело как настоящий клуб по интересам.

– Ну, естественно, когда он делает аборты, он действует против закона, но – да, он легальный врач.

– И у него никогда проблем с полицией не было?

– О, так они в курсе, но у них вечность уйдет, чтобы поймать его. Нужно же доказать – поймать его на месте преступления…

– Но зачем нормальному врачу этим заниматься?

– Ему нужны деньги – играет. Каждый день ставит на рысаков, туда все и уходит. Так что приходится делать аборты и приторговывать таблетками. Но дай я ему, скажем, старое приглашение на выпускной бал или что-нибудь в этом роде, из тех, с гравировкой, он мне ведро амфетамина подарит, потому что хочет произвести впечатление на друзей.

– Ага, так он больной, – заметил я. – Ненормальный, да?

– Нет. Вообще-то я его обожаю.

– А сколько тебе аборт стоил? – спросил я.

– Много. Восемьсот долларов. Но он за мной ухаживал той ночью, так не всегда бывает, понимаешь? Обычно сразу после операции отфутболивают. Он привез меня домой, принес апельсинового сока и чая и еще пять дней приходил колоть пенициллин. Поверь, оно того стоило. У него в кабинете есть рисунки кинозвезд, которые слишком знамениты, чтобы упоминать их. – Она рассмеялась и тут же их перечислила.

***

Как-то в середине декабря, в среду вечером, по Эн-Би-Си шла программа «Голливуд на Гудзоне». На «Фабрике» эту передачу только Пол смотрел – брали интервью у Джеймса Вонга Хоу, одного из его любимцев. Кто-то сменил пластинку We Gotta Get Out Of This Place на новый альбом The Beatles, Rubber Soul. Потом показывали другие интервью – с Дэррилом Зануком, Бланш Свит, Дугласом Фэрбенксом, Сидни Люметом, Роком Хадсоном. Вдруг Пол вскочил и закричал, что сейчас про меня начнется, и мы все помчались к телевизору. (Я потом думал, что знай я, что будут показывать, и наполовину бы так не взволновался, – так вот со знаменитостями и происходит, идут мимо телика, а там про них говорят.)

На другой день, гуляя по 57-й улице, я понял, насколько могущественно телевидение, потому что многие пришедшие за покупками к Рождеству показывали на меня и говорили: «Это он», или: «Нет, не он, на волосы посмотри», или: «Да, но темные очки…», «Да… нет» и так далее. К тому моменту я много появлялся в Time и Life и во всех газетах, но узнавать меня стали лишь после этих нескольких минут на телеэкране.

***

Однажды декабрьским вечером «Кооператив кинематографистов» показывал мой фильм о Генри Гельдцалере с сигарой. Мы с Генри все еще дружили, ежедневно часами говорили по телефону, но как раз тогда Генри встретил некого Кристофера Скотта, и они стали жить вместе. Нет ничего печальнее, чем позвонить кому-нибудь, кому годами звонил в любое время дня и ночи, а вдруг кто-то другой берет трубку и отвечает: «Да, минутку». Все удовольствие пропадает. Так что мы с Генри стали постепенно отдаляться друг от друга, сокращая время наших разговоров, – он уже был не столь доступен. Я могу дружить только со свободными людьми, уж такой я есть – если они женаты или живут с кем-либо, обычно я о них просто забываю. А они обычно забывают обо мне. Мы с Генри остались друзьями, но наши отношения становились все менее насущными.

После показа мы с Йонасом говорили о том, что происходит с фильмами. Он только что написал в своей колонке в Voice, что кино с 1960-го по 1965 год достигло определенной зрелости. А теперь он говорил о кино как о двойственном искусстве: будто бы есть фильмы двух типов – образные и сюжетные. А по моему мнению, произошло вот что: коммерческие кинематографисты учились и обогащались за счет андеграундного кино, а андеграундные фильмы не развивали повествовательные техники, вот и вышло, что коммерческое кино ушло вперед. Там всегда понимали, что без внятной истории много не заработаешь, просто теперь они стали снимать свои сюжеты в свободном стиле.