В январе 1967-го в кинотеатрах еще показывали «Девушек из “Челси”», теперь подальше от центра, в «Ридженси» на углу Бродвея и 68-й, куда фильм переехал из «Синема рандеву» на 57-й Западной улице. А когда в «Ридженси» стали, как было запланировано, показывать картину «Игра окончена» Роже Вадима с Джейн Фонда в главной роли, «Девушки из “Челси”» перекочевали в «Йорк синема» на Ист-Сайде. У нас была договоренность с Кинематографическим дистрибуционным центром (КДЦ), который возглавляли Йонас, Ширли Кларк и Луис Бриганте, делить доходы пополам, где бы фильм ни крутили. Все были довольны, что «Девушки…» стал первым андеграундным фильмом с долгосрочным прокатом в коммерческих кинотеатрах в центре Манхэттена. В КДЦ звонили с предложением его по всей стране прокатывать, но об этом уже условились с Театральной гильдией, у которой залы повсюду.

Йонас был особенно счастлив, ему казалось, что успех «Девушек из “Челси”» – знак того, что обычные люди тоже хотят смотреть андеграундное кино. Он предложил показывать его вместе с другими андеграундными картинами, которые были у КДЦ, но Пол был против – он (мы) не позиционировал наши фильмы как андеграундные, или коммерческие, или искусство, или порно: там было всего понемножку, главное, это было «наше собственное кино». К тому же, кто знает, может, люди валили на «Девушек из “Челси”» чисто из-за обнаженки. Так что этот успех необязательно означал, что теперь подобная судьба ждет все андеграундные картины, – даже не факт, что и наши собственные фильмы будут успешными.

***

Однажды в январе New York Times, рядом с заметкой о Джеке Руби, умирающем за решеткой от рака, напечатала статью их кинокритика Винсента Кэнби: «Взрослые темы просятся на экран – кажется, много старых табу скоро исчезнет». Речь шла преимущественно о «Девушках из “Челси”» и «Фотоувеличении», и упоминался Дэвид Пикер, который тогда был шишкой в «Юнайтед артистс» и вместе с другими высокопоставленными голливудскими персонажами считал, что свобода выражения «Девушек из “Челси”» неизбежно окажет влияние на создателей традиционных картин. Дальше описывалось, как компания MGM, финансировавшая «Фотоувеличение», создала дочернюю фирму для выпуска этой картины, это тогда было обычной практикой больших компаний – организовывать новые маленькие, чтобы выпускать сомнительные фильмы, которые не смогут пройти самоцензуру Ассоциации производителей и прокатчиков. Другими словами, студии всеми силами старались продемонстрировать, что занимаются саморегулированием – платят цензорам за обзоры своих белых и пушистых фильмов, но когда у них появляется фильм неприличный, во избежание проблем создают компанию с новым именем, а сами остаются чистенькими и могут спокойно морализаторствовать по пути в банк.

Было здорово вызвать интерес Голливуда – нам казалось, это только вопрос времени, что «кто-нибудь там» захочет профинансировать наш прорыв в кинематографе, а не просто сидеть и комментировать. Ну то есть мы в 1965-м сняли «Моего хастлера», а в 1967-м Голливуд был готов поставить фильм «Полуночный ковбой» о нью-йоркском жиголо. Мы с Полом теперь постоянно читали Variety, всерьез полагая, что наконец-то стали частью настоящей киноиндустрии.

В том январе мы, как и раньше, ходили в кино на 42-ю улицу, а потом шли на Бродвей и 68-ю проверить, кто пришел на наш фильм. Мне тогда так хорошо было, казалось, у меня все получится. Фильм в «Радио-сити», представление в «Винтер-гарден», обложка Life, первая строчка в списке книг-бестселлеров, песня в чартах. И впервые все это казалось достижимым.

Джерри Шацберг, снимавший The Rolling Stones для их альбомов, устроил у себя на юге Парк-авеню еще одну вечеринку в их честь как-то воскресным вечером, сразу после появления «роллингов» на шоу Эда Салливана. Мы зашли посмотреть их по телевизору в квартиру Стивена Шора на Саттон-плейс, где он жил с родителями.

С нами в кои-то веки был малыш Джоуи – обычно я не разрешал ему ходить с нами, потому что он еще несовершеннолетний, особенно после того, как его мать позвонила из Бруклина и спросила: «Как там мой Джоуи? В неприятности не попал?» Он рассказывал, что мать постоянно ему твердила: «Зачем ты вообще с этими извращенцами общаешься?»

Мы сидели в одной из этих завешанных коврами, выдержанных в одной цветовой гамме гостиных – зеркала повсюду, журнальные столики и большие диваны – и смотрели, как «роллинги» исполняют Let’s Spend the Night Together, которую Эд Салливан заставил их переделать в Let’s Spend Some Time Together, и Ruby Tuesday – Брайан Джонс в большой белой шляпе играл, по-моему, на ситаре. Джоуи весь изнылся, чтобы его взяли на вечеринку, так что в конце концов я согласился, он ведь не только «роллингов» боготворил, ему и фотографии Джерри очень нравились. Джоуи после школы собирался пойти на «зрелищные искусства», а потом – заняться «рок-графикой». (До The Beatles рок-н-ролл забывали сразу после окончания школы, а теперь многие с ним свои карьеры хотели связать, рок в настоящую индустрию превратился.)

Перед домом Джерри стояла целая толпа тех, кто хотел попасть на вечеринку. Первым, на кого Джоуи показал мне, когда мы зашли, был Зэл из The Lovin’ Spoonful (они тогда были на пике – только выпустили Did You Ever Have to Make Up Your Mind?) в ковбойской шляпе, как и Джонс. Джоуи пошел искать Брайана – тот был его любимым «роллингом» – и нашел его стоящим в углу вместе с Китом, в обеих руках бокалы, а недалеко от них крутилась Твигги, она тогда только появилась в тусовке. Джоуи, сам ростом пять футов, очень удивился, что Брайан еще ниже. Я наблюдал, как Джоуи подошел и попытался заговорить с ним, а не получив никакого ответа, потыкал в него несколько раз пальцем – и опять ничего не добился. Тогда он повернулся к Киту и произнес:

– Я просто хотел сказать, как я им восхищаюсь, – а Кит посмотрел на него таким отсутствующим взглядом, что Джоуи отстал.

Под глазами Брайана были круги, он был мертвенно бледен, а его клубнично-русые волосы при электрическом освещении выглядели жутко. Одет он был так же, как Мик, – футболка, полосатый блейзер, белые штаны и белые туфли. Кит же был в костюме в узкую полоску.

Мик курсировал вверх-вниз по лестнице между квартирой Джерри наверху и самой вечеринкой. Я попробовал заговорить с ним, но, стоило нам оказаться рядом, появлялись какие-то девицы и пытались сорвать с него одежду. И он убегал наверх, потом разворачивался и несся вниз, буквально разбрасывая их на ходу.

***

С осени Сьюзен Пайл бесплатно подрабатывала у Джерарда: ехала из Барнарда по бродвейской линии, потом пересаживалась на Таймс-сквер до Центрального вокзала, проходила мимо лотка с автоматом для приготовления пышек «в присутствии клиента» (вот иду мимо, и мне всегда интересно, кому нужны пышки, испеченные в метро, – притворились бы, что ли, будто их не там готовят, типа «в отсутствие клиента»), выходила наверх и через универмаг «Е.Дж. Корветт» – на «Фабрику». Иногда я видел, как она Чосера читала в «Бикфорде». У Джерарда был период Бенедетты Барзини, много стихов ей посвящал, а Сьюзен их набирала и работала над антологией наших знакомых поэтов, которую на следующий год опубликовали под названием «Транзит, чудовищное издание Энди Уорхола и Джерарда Маланги». Она усаживалась по-японски на подушке и печатала на низеньком коротконогом столе без одной ножки, которую заменяла стопка журналов. Однажды я проходил мимо и услышал, как она говорила Джоуи, что присматривает другую работу, потому что нуждается в деньгах. Я предложил ей печатать не только для Джерарда, но и для нужд «Фабрики», мы бы ей платили. Спросил, сколько ей нужно, и она прикинула, что, с учетом поддержки родителей, обойдется десятью долларами в неделю. (Это пятьдесят поездок на метро.) Я тут же стал давать ей расшифровывать множество катушечных записей, звуковых дорожек к «Девушкам из “Челси”», «Кухне», «Моему хастлеру» и тому подобного, она же расшифровала часть ондиновских записей, которые вошли в выпущенный на следующий год издательством Grove press роман а, – к такому студенток обычно не допускают. Я был очень рад, что печатали тут же, на «Фабрике», потому что недавно мне пришлось осознать, что всего не предусмотришь: одна из наших машинисток унесла катушку Ондина домой в Бруклин поработать, а ее мать подслушала какой-то из диалогов, конфисковала катушку и назад не отдала.

***

На Пасху в Центральном парке устроили невероятное гуляние – тысячи человек раздавали цветы, возжигали фимиам, курили марихуану, принимали кислоту, в открытую передавали друг другу наркотики, катались голышом по траве, разрисовывали свои тела и лица люминесцентной краской, распевали псалмы, играли с воздушными шарами, вертушками на палочке, значками шерифа и фрисби. А то и просто стояли и часами друг на друга пялились. Я уже говорил, меня всегда поражало, как люди могут весь день провести у окна или на крылечке и не заскучать, но стоит им в кино прийти или на спектакль, они сразу сходят с ума от скуки. По-моему, даже самый медленный фильм не менее интересен, чем сидение на крылечке, если воспринимать его так же. И вот эти обдолбанные ребята именно такой подход и демонстрировали.

С начала года Томас Ховинг был назначен управляющим парками, и молодежь стала их использовать – гулянье считалось пока самым радикальным использованием. А когда в середине апреля Ховинга назначили директором Метрополитен, он попытался смягчить свой поп-имидж: ходил и уверял всех, что не собирается превратить музей в один сплошной хеппенинг.

В конце апреля там прошел еще один праздник – не такой, как на Пасху, но все же достаточный, чтобы все загорелись ожиданием фантастического лета в парке.

***

Весной позвонил Сташ, сын Стэнли из «Дома», и сказал, что он с тамошним барменом – насколько я помню, симпатичным ирландцем, – собирается открыть дискотеку на 71-й Восточной улице, в спортзале, и хочет, чтобы мы поучаствовали: воскресили там нашу «Взрывную пластиковую неизбежность». Весь март Нико пела в «Доме» с Тимом Бакли, Джексоном Брауном, Тимом Хардином – с любым музыкантом, которого Полу удавалось для нее найти. Леонард Коэн, канадский поэт, несколько раз заходил и просто наблюдал за ней из зала. Позднее, когда он выпустил альбом, я прочитал в рецензии, что его пение – это «протягивание одного звука через всю хроматическую гамму», и не мог не подумать о часах, которые он провел, слушая Нико…

***

Поп-мода была на самом пике – только взгляните на «Спортзал». Это был год электрифицированных платьев – виниловых, с набедренным ремнем на батарейках – и обрезанных подолов, мини-платьев с серебряной нитью, «микро-мини-юбок» с гольфами, платьев Пако Рабана из пластиковых квадратиков, соединенных металлическими кольцами, воротников а-ля Неру, вязанных крючком юбок поверх трико – одна видимость юбки. Большие шляпы, высокие сапоги, короткие шубы, психоделические принты, объемные аппликации, куча разноцветных рельефных колготок или ярких туфель из лакированной кожи. Следующее модное течение – ностальгия – пришло только в августе, когда показали картину «Бонни и Клайд», а пока шик, мини и безрассудство, набиравшие обороты с 1964-го, цвели и пахли.

Что-то невероятное происходило и с мужской модой – ребята стали соревноваться в блеске и кураже с девчонками, а это сигнализировало о грядущих крупных переменах в обществе в вопросах пола и социальных ролей. А пока множество интересующихся модой мужчин, которые последние несколько лет с раздражением советовали девушкам, что надеть, стали наряжаться сами. Это был очень здоровый процесс, люди наконец занялись тем, чем им хотелось, вместо того чтобы воплощать свои фантазии на представителях другого пола – теперь они сами могли взять и превратиться в собственный идеал.

***

Юбки становились все короче, платья – все меньше и прозрачнее, так что будь девушки еще и сексуальны в стиле Playboy или Расса Мейера, их могли прямо на улице атаковать. Вместо этого, чтобы противостоять суперсексуальным нарядам и охладить эффект микро-мини, так сказать, молодежь выказывала очень спокойное отношение к сексу. Девушка в стиле 1967-го – это Твигги или Миа Фэрроу, этакая мальчишечья женственность.

***

Tell It Like It Is стала хитом в начале года, и это вообще был новый взгляд на вещи. Интересное время в поп-музыке. Все ждали выхода нового альбома The Beatles (им оказался июньский Sgt. Pepper), но на радио уже крутили синглы оттуда – Penny Lane/Strawberry Fields в феврале, а еще I Never Loved a Man Ареты Франклин, и Mercy Mercy Mercy, и Gimme Some Lovin’, и Love Is Here and Now You’re Gone, и т. д.

***

«Спортзал» был, на мой взгляд, идеальным для 60-х местом, потому что, как я и сказал, мы всё оставили там ровно так, как оно и было, – маты, брусья, гири, канаты, гантели. Думаешь: «И правда спортзал, ничего себе, фантастика», – а когда смотришь новым взглядом на что-то давно знакомое, видишь это иначе, это неплохой поп-опыт.

Наш первый уикенд в «Спортзале» совпал с первой демонстрацией против войны во Вьетнаме. Мартин Лютер Кинг-младший, Стокли Кармайкл и другие выступили на Шип-Медоу, а потом прошли маршем до Пятой авеню. День был дождливый, и мы с Полом и Нико из окна «Фабрики» наблюдали, как толпа переходит 47-ю улицу по направлению к штаб-квартире ООН. Такие лица, как у Нико, отлично смотрятся при естественном дневном освещении – им только в окна и смотреть, в бесконечность пустыни, сквозь горизонт и т. д. Хорошо помню, как она стояла там в брючном костюме от Таффин и Фоале, а фоном звучала Happy Together группы The Turtles.

В это самое время Стокли Кармайкл выдал свое «белые посылают черных убивать желтых», и везде о нем писали, так что я даже узнал его, увидев в тот же уикенд танцующим с высокой блондинкой в «Спортзале». Из «Спортзала» мы обычно шли в дискотеку «Роллинг стоун», а потом в «Труди Хеллер», новый клуб на углу Бродвея и 49-й, в нескольких кварталах от «Чита» – и везде в ту пору играла Sweet Soul Music, – а вскоре на Шеридан-сквер открылся «Салвэйшн», вдруг появилось множество мест, куда можно было пойти.

***

В апреле мы поехали в Лос-Анджелес на премьеру «Девушек из “Челси”» в «Синема-театре». Джон Уилкок, только начавший выпускать в Нью-Йорке газету Other Scenes, приехал туда освещать нашу поездку и потом опубликовал фото с премьеры, где он сам стоит с Полом, Лестером Перски, Ультра Вайолет, Сьюзен Боттомли, мной и Родни Ла Родом.

Родни Ла Род – паренек, который много времени проводил на «Фабрике», – утверждал, что был администратором у Tommy James and the Shondells. Ростом был за шесть футов. Бриолинил волосы и носил брюки-клеш, вечно короткие, отплясывал по всей «Фабрике», хватал меня и тискал – такой неугомонный, что мне даже это нравилось: его хорошо было держать под рукой, сплошное веселье. (Когда мы выяснили, что он несовершеннолетний, и перестали таскать его с собой по вечеринкам, все в один голос сказали, что и слава богу, потому что он кого хочешь из себя мог вывести.)

Я впервые путешествовал с Ультра Вайолет. Она еще оставалась загадкой, никто не знал, чем она занимается, – держала свою личную жизнь в секрете (в отличие от прочих наших знакомых, кто беспрестанно самые интимные подробности выкладывал). Мы познакомились в 1965-м, когда она пришла на «Фабрику» в розовом костюме от Шанель и купила большой, еще влажный холст с «Цветами» за пятьсот долларов. Тогда ее еще звали Изабель Коллин Дюфрен, и волосы в лиловый она еще не покрасила. У нее были дорогая одежда и пентхаус на Пятой авеню, и линкольн она водила президентский. Была уже немолода, но все еще красива, очень Вивьен Ли напоминала.

Ультра ради внимания прессы что угодно могла сделать. Участвовала в ток-шоу как «представитель андеграунда», что было просто смешно, потому как к нам она имела не больше отношения, чем кто-либо другой.

Мои прочие девушки-звезды жаловались, что она как-то узнавала обо всех их запланированных интервью и фотосессиях и заявлялась туда вперед них. Необъяснимо, как ей вечно удавалось оказаться в кадре за секунду до вспышки. Она говорила журналистам: «Я коллекционирую искусство и любовь». На самом деле она коллекционировала вырезки из газет.

Постепенно мы разузнали, что она из богатой семьи перчаточников из французского Гренобля, что приехала в Америку еще девочкой, чтобы познакомиться с художником Джоном Грэмом (кстати, жившим в том же доме, где была галерея Кастелли), который ввел ее в нью-йоркский мир искусства. Когда он умер, она познакомилась с Дали, а потом и со мной, а после этого стала Ультра Вайолет.

Она была очень популярна среди журналистов, потому что у нее было странное имя, лиловые волосы, невероятно длинный язык и всегда наготове небольшая лекция об интеллектуальном значении андеграундного кино.

***

Мы привезли «Девушек из “Челси”» на Каннский кинофестиваль весной 1967-го – привезти-то привезли, но так и не показали. (Мне это напомнило, как на кинофестивале в центре Линкольна соизволили показать наши фильмы – на маленьких проекторах с ручным приводом в фойе! В Каннах даже до этого не дошло.)

Все организовывалось в последнюю минуту, как обычно. За день до вылета мы взяли с собой в «Макс» билеты на самолет и раздали их там. Помимо нас с Полом, Джерардом и Лестером Перски, который должен был помочь нам продвигать фильм, поехали Родни Ла Род, Дэвид Кроланд, Сьюзен Боттомли и Эрик. Несколько часов спустя, в десять утра, мы сели в самолет во Францию.

Уезжая в Канны, Эрик оставлял свою квартиру на последнем этаже на углу 80-й и Центрального парка, которую полностью покрасил в черный цвет, исключая белую деревянную отделку. Я спросил, кто у него остановится на время его отъезда, а он ответил:

– Да никто.

– А возвращаться ты не собираешься? – спросил я.

Он неопределенно покачал головой.

– А разве ты там свои вещи не оставил?

Он кивнул, а потом сказал:

– Я совсем запутался. Слишком много людей, принимаешь всё близко к сердцу, всё на наркотиках завязано и тому подобном, так что я даже рад, что ты меня позвал.

Эрик только что расстался со своей подружкой, Хизер, – она бросила его и отправилась в Лондон. Формально Эрик был женат, и я спросил у него об этом.

– Я повстречал свою жену, Крис, у Бена Франка в Лос-Анджелесе три года назад, – рассказал он. – Я возвращался от своей подружки домой под кислотой и увидел Крис, у нее еще были такие огромные бирюзовые глаза, как потом оказалось, линзы. Мы сразу же полюбили друг друга, поехали в Лас-Вегас и в тот же день поженились. У нас родилась дочь – Эрика. Крис вернулась вместе со мною в Нью-Йорк – как раз тогда я пытался как-то определиться со своей жизнью, перед самым знакомством с тобой. Я очень привязался к жене и с ума сходил, когда она вслед за мной стала практиковать свободную любовь; потом ударился в гомосексуализм, а когда покончил с ним, начал вытворять штуки вроде того, что предлагал своих девушек Джиму Моррисону в «Ондине», чтобы он как бы получал удовольствие через меня, такая связь между нами, Джимом и мной. Это все равно что знакомить друг с другом своих любимых друзей, – при мысли обо всех дорогих ему людях, занимающихся друг с другом любовью, на лице Эрика возникло странное, горькое выражение, – словно все твои возлюбленные на твоих глазах сливаются в одно целое.

Я спросил, развелся ли он с Крис, женившись второй раз. Не развелся.

– Мне дали какую-то бумажку в суде, – сказал он, – но когда они захотели, чтобы я всю процедуру прошел, я забил на это.

Никогда не знал, что думать об Эрике, – идиотом он был или умницей? Он мог очень глубокую и оригинальную реплику подать и тут же какую-нибудь глупость ляпнуть. Таких людей много, но Эрик был самым интересным из них, потому что доходил в этом до крайности – никогда не поймешь, гений он или умственно отсталый.

Странно – мне-то казалось, будто Эрик с нами все вечера проводил, а из его рассказа о последних месяцах я понял, что нет, мы с ним давно не виделись.

Приехав в Канны, мы обнаружили, что тот, кто должен был там все подготовить, не организовал ни одного показа. Даже Лестер, ответственный за продвижение нашего фильма, ничего не мог поделать – было слишком поздно.

Тогда мы решили просто провести там время в свое удовольствие – это мы умели: ходить по вечеринкам, кататься на водных лыжах, встречаться с иностранными киношниками – познакомились с Моникой Витти и Антониони, чей фильм «Фотоувеличение» был снят в одно время с нашими «Девушками из “Челси”». А еще мы встретили Гюнтера Сакса, наследника шарикоподшипникового производства, который привел нас познакомиться со своей женой, Брижит Бардо. Она пришла и стала развлекать нас, как образцовая европейская жена, а я все думал, как же это мило – быть самой Брижит Бардо и заботиться о том, чтобы гостям было комфортно!

Однажды мы приехали в огромный красивый шато в деревне. Пока мы осматривали окрестности, его хозяин все твердил Сьюзен, как она прекрасна, и что, останься она с ним на пару дней, сможет забрать что угодно из его дома, набитого антиквариатом. И тут с экскурсии по замку вернулся Дэвид, очень взволнованный тем, что в одной из ванных увидел портрет, на котором был изображен кто-то, очень напоминающий его самого, – и все подтвердили его наблюдение.

Мы уже собирались уезжать, а хозяин все не мог уговорить Сьюзен остаться, тогда он, славный парень, все равно разрешил ей взять что-нибудь из замка. Дэвид советовал ей выбрать самое дорогое, а вместо этого она шепотом спросила у Джерарда, где та самая ванная с портретом. Сьюзен покинула дом с картиной под мышкой, а потом в машине, посреди французских просторов, преподнесла ее Дэвиду. Он поцеловал ее – был просто в восторге, но вскоре вспомнил о практичности: «Может, стоило провести с ним пару дней, тогда прихватила бы еще какую-нибудь мебель…»

Потом мы выяснили, что картина была портретом Сары Бернар.

***

Во Франции Эрик не хотел тусоваться с нами:

– Я сейчас ни с кем не могу общаться, мне бы просто писать в свой журнал и быть наедине с самим собой.

– У тебя столько «дневников трипов», – сказал я, – что ты с ними делаешь? Где они?

– Многие тут со мной, я их при себе держу, но, к сожалению, во время трипов я многое теряю…

Раз Эрик сходил с Джерардом покататься на водных лыжах и однажды был с нами на вечеринке, а потом решил отправиться в Лондон – мы же сначала хотели заехать в Париж и Рим.

***

В Риме в наш отель ежечасно приходили сообщения, одни и те же безумные сообщения от Эрика – он потратился и не мог заплатить за отель.

Первое, что нам пришлось сделать, приехав в Лондон, – это отправиться в Кенсингтон и разобраться с его счетом. Потом я прочитал ему стандартную лекцию, которую рано или поздно читаю всем своим «суперзвездам», когда мне начинает казаться, что они слишком зависят от меня в финансовом плане. Сказал ему:

– Эрик, слушай, ты молод, красив, людям нравится, когда ты рядом. Неужели ты не понимаешь, что вокруг множество жутко богатых людей, которые скучают в своих огромных, прекрасных и пустых домах? Мысли широко. Не мелочись. Не надо в отелях останавливаться! Познакомим тебя с богачами, и будешь как сыр в масле кататься. Надо уже и самому об этом задумываться, Эрик. Мы не всегда будем тебя из неприятностей вытаскивать. Просто стань «прекрасным гостем», и отели тебе уже не понадобятся. Ты сам развлечение, не упускай своих возможностей! Люди больше ценят то, за что им приходится платить…

Ну и так далее. Короче, я велел ему проституировать.

Большинство из нас вернулось в Нью-Йорк через пару дней, проведенных в Лондоне, самым ярким воспоминанием о котором у меня осталось то, как Родни Ла Род прыгнул на колени к Полу Маккартни, едва его увидев (вот что я всегда любил в Родни – он делал все, что другой, может, тоже хотел бы сделать, но не решался). Дэвид со Сьюзен решили вернуться ненадолго в Париж, а Эрик остался в Лондоне в доме моего тамошнего арт-дилера, Роберта Фрейзера, молодого, красивого и прекрасно одетого в костюмы в узкую полоску – а еще у него была в Мейфэре своя галерея.

***

В «Доме» в середине 1967-го произошла еще одна смена руководства. Теперь во главе стал Джерри Брандт, полностью там все переделал и назвал клуб «Электрическим цирком». Мы пришли на большую вечеринку-открытие – интересно было посмотреть, что произошло с помещением, которое мы год назад превратили в дискотеку.

Разница между «Взрывной пластиковой неизбежностью» и «Электрическим цирком» сводилась к разнице между поп-культурой примитивного периода и периода «раннего шика». Это как разница между деревенской дискотекой и клубом в здании с парадной лестницей. Годом раньше мы первыми устроили медиа-шоу из подручных средств – фольги, кинопроекторов, светящихся трубок и зеркальных шаров. Но тут в 1966–1967-м родилась целая поп-индустрия, и все кончилось массовым производством оборудования для световых шоу и товаров для развлечения. И еще отличным примером того, как много вещей изменилось за столь короткое время, стала «Комната Эрика для траха». При нас это был просто небольшой альков вдали от танцпола, где валялась парочка вонючих матрасов на тот случай, если кому-то нужно будет прилечь, но обычно Эрик просто затаскивал туда девушек для занятий сексом во время представлений В.П.Н.; теперь же, у новых владельцев, это место превратилось в «Комнату для медитаций» с коврами, искусственным газоном и здоровой пищей.

***

В начале лета мы все поехали в Стеклянный дворец Филипа Джонсона в Нью-Ханаан, Коннектикут, на бенефис Мерса Каннингема, устроенный хьюстонским фондом де Менила. Молодой парень из Техаса по имени Фред Хьюз был организатором со стороны фонда и, услышав, что кто-то интересовался, какая рок-группа сыграет, проинформировал:

– Есть только одна рок-группа – The Velvet Underground.

Он видел «велветов» в «Доме» год назад, когда был у нас проездом из Хьюстона в Париж, где работал в галерее Айоласа. Когда он увидел в «Доме» Нико, то поверить не мог, что она та самая девушка из «Сладкой жизни», в которую он заочно влюбился, – в смысле, вот она, во плоти, прямо перед ним, на площади Святого Марка.

Фред вырос в Хьюстоне, где в замечательном доме по проекту Филипа Джонсона жили великие меценаты Джон и Доменик де Менил со своими пятью детьми – Джорджем, Филиппой, Франсуа, Аделаидой и Кристофом. Фреду было чуть за двадцать, но он успел подростком поработать над их арт-проектами и приобретениями. Еще до поездки из Техаса во Францию он купил для себя одну из моих работ и организовал показ наших фильмов в Хьюстоне. Потом на Венецианской биеннале он познакомился с Генри Гельдцалером, и в следующий приезд Фреда в Нью-Йорк тот привел его на «Фабрику».

В то хипповое время Фред выделялся – был единственным из нашей молодежи, кто оставался верен костюмам с Сэвил Роу. Все на него глазели, потому что одет он был безупречно – словно из другой эры. Когда он впервые пришел к нам, на нем был свободный двубортный темно-синий костюм, синяя рубашка и голубая бабочка. Они с Генри повстречали в лифте Ондина, которого Генри представил как «лучшего на сегодня актера андеграундного кинематографа», на что Ондин обворожительно улыбнулся:

– Я так рад это слышать, а то обычно меня грязной свиньей называют.

Они втроем зашли, когда мы смотрели эпизод с Алленом Миджеттом из нашего 25-часового фильма под названием ****. Генри отвел меня в сторонку и шепнул, что Фред работает на де Менилов, а это было просто магическое имя – так они увлекались искусством. Но и сам по себе Фред был очень милым – молодой и настоящий денди.

Фред тут же горячо сообщил мне, что любит мои работы и что мои фильмы просто прекрасны, а я реагировал как обычно – что-то там промычал, как бывает, когда неловко благодарить. Я сказал, что мы собираемся пообедать в Виллидж и пригласил его присоединиться. Фред рассмеялся и заявил, что путешествие до «Фабрики» на 47-й улице уже стало для него приключением, потому что дальше от центра он еще не был, так что Виллидж для него – буквально экспедиция в неизведанное. Когда закончилась катушка, включили свет и Фред обернулся оглядеть мастерскую, на большом красном диване черный парень трахал белого. Раньше я их не заметил – наверное, начали во время последнего показа.

***

Фред отобедал с нами, а потом стал заходить на «Фабрику» почти каждый день. Утро и день он проводил в фонде де Менила, встречаясь с людьми вроде Нельсона Рокфеллера и Альфреда Барра из Музея современного искусства, а оттуда прямиком шел на «Фабрику» подметать полы. Почему-то все у нас начинали с подметания полов – Пол провел за уборкой несколько месяцев, прежде чем начал чем-то еще заниматься. Думаю, это просто казалось естественным, потому что у нас было грязно, и из-за всей этой толпы становилось еще грязнее. Фред одевался все элегантнее – черные пиджаки с галунами, рубашки с бабочками в тон. Однажды заявился в огромной шляпе под Тома Микса. (В итоге он мне ее отдал, и меня много в ней фотографировали в декорациях «Одиноких ковбоев».) Но самое смешное, что ему в ту пору было лень ехать домой переодеваться для встреч с друзьями из высшего света в заведениях вроде «21», поэтому он так при полном параде и ходил у нас с веником.

Когда в 1967-м появился Фред, я уже практически не рисовал, но вскоре начал работать над большими «Электрическими стульями» для своей полной ретроспективы в Швеции. Фред сразу же был вовлечен и в кино, и в искусство – договорился о заказе для меня от де Менила на съемки заката для их проекта о реставрируемой ими взорванной церкви в Техасе. Я тогда много закатов наснимал, но что-то они меня не удовлетворили. Кстати, именно на оставшиеся от того заказа деньги мы с конца 1967-го по начало 1968-го и снимали «Одиноких ковбоев».

***

Но когда проходил бенефис Мерса Каннингема в здании Филипа Джонсона, мы еще не так близко знали Фреда – я помню, что мест в лимузинах, на которых добирались от дома де Менилов на 73-й к парку, где был фуршет для заплативших за билет по тысяче долларов, не хватало, но Филиппа де Менил и Фред были с нами очень любезны и настояли на том, чтобы Пол с Джерардом заняли их места. (Сами они в результате поездом добрались до Нью-Ханаана и от станции шли к Стеклянному дому пешком.)

***

В то время было повальное увлечение наборами для пикника из «Брассери» с красно-белыми клетчатыми салфетками. Те, кто заплатил по сотне за билет, получали за свои деньги эти самые наборы – а также дозу The Velvet Underground и выступление танцоров Каннингема под аккомпанемент кейджевских скрипки, гонга, радио, захлопывающихся дверей, «дворников» и двигателей трех автомобилей. Там был Джаспер Джонс, и я услышал, что осенью он переезжает на Хьюстон-стрит, в бывшее здание банка, а Сьюзен Сонтаг переберется в его квартиру на Риверсайд-драйв.

Я торопился осмотреть филипсовский музей андеграундного искусства. Джерард выступал с «велветами» и поэтому прихватил свой хлыст, на Поле был камзол XVIII века и кружевная рубашка, я был в джинсах и кожаном пиджаке, а Фред выглядел по-студенчески – свитер шетлендской шерсти или что-то вроде того. Болтаясь по музею, мы четверо выглядели персонажами из разных фильмов. В тот момент там никого больше не было, и Пол стал пересказывать свое исследование современного искусства, которое мы на «Фабрике» уже наизусть знали, – только Фред не был еще посвящен. В любом случае, Пол всегда добавлял что-нибудь новенькое:

– Современное искусство – это одна только убогая графика, – говорил он, стоя у одной очень хорошей абстрактной картины. – Время настоящего искусства ушло и, боюсь, на долгие годы. Будь эти убожества хорошей графикой, люди бы такими их и признали, но нет, они просто уродливые, безвкусные и банальные. Нет больше искусства, один плохой графический дизайн, который отчаянно пытаются наполнить каким-то смыслом. В смысле, хотите по-настоящему абстрактный дизайн – отправляйтесь в Гарлем пялиться на старый линолеум! Современное искусство – это всего лишь графики и панельки, слишком уж глубоко осмысляемые кучкой идиотов.

Фред потерял дар речи – он в жизни ничего подобного не слышал, тем более от того, кто работает на художника. И перед самим этим художником. А рядом еще висел один из моих «Автопортретов». Фред будто хотел что-то возразить, но так ничего и не сказал, просто стоял, завороженный, пока Пол продолжал свою мысль.

– Если не изображаешь мужчину, женщину, кошку, собаку или дерево, то это не искусство, – говорил Пол. – Заходишь в галерею, смотришь на какие-то подтеки и спрашиваешь кого-нибудь из заумных галеристов: «Это что? Свеча? Столб?» – а они вместо этого называют тебе имя художника. «Это Поллок». Имя его называют! И что? Кончается это тем, что люди смотрят на ценники под этой плохой графикой в галереях и покупают все, на что хватает денег.

– Это все равно что читать об архитектуре, – Пол понизил голос: мы все-таки были в доме известного архитектора. – Все эти глупости в жалких журналах – об оконных и дверных проемах в современных стеклянных панелях. Здания никакие, вот они и изобретают язык, чтобы хоть звучало весомо.

Что в Поле было здорово, так это то, что слушать его было одно удовольствие, какую бы чушь он ни нес. Мог и тебя самого назвать идиотом, а ты бы не возражал – даже смеялся бы, потому что делал он это феерично.

– Пошли найдем The Velvet Underground, – предложил Пол, и мы вышли на улицу.

Уже стемнело, но огни Стеклянного дома освещали деревья и траву вокруг, и все было заставлено корзинками для пикника. «Велветы» уже начали играть, и Джерард поспешил присоединиться к ним. Я размышлял о том, что обычно «Фабрику» представляют как место, где у всех схожие взгляды, – в действительности же мы были компанией противоположностей, невесть каким образом оказавшихся вместе.

***

Фред совсем увлекся. Переехал из прекрасного дома де Менилов в отель «Генри Хадсон» на 57-й Западной улице, там жили многие наши. Он бросил свою гламурную изысканную обстановку ради стандартной комнаты в вест-сайдском отеле – он был очарован захудалым блеском «Фабрики» и желал его всё в бо́льших дозах. Когда он впервые пошел – точнее, попытался пойти – в «Макс», на нем была его ковбойская том-миксовская шляпа, и Микки остановил его на входе и заявил:

– Я тебя не знаю.

Как Фред мне говорил, он был настолько потрясен, что просто сказал: «да? ну ладно», вышел и направился, чтобы утешиться, в эксклюзивный «Эль Морокко». (Мало что так добавляет человеку идиотизма в неловкой ситуации, чем дурацкая шляпа.)

***

Говорят, что всегда хочешь того, что получить не можешь, что «трава зеленее» и все такое, но в середине 60-х я никогда, никогда-никогда и на мгновение так себя не чувствовал. Настолько я был счастлив делать именно то, что и делал, именно с теми людьми. Конечно, были моменты в моей жизни, когда я хотел много такого, чего у меня не было, и завидовал тем, у кого оно было. Но в тот момент мне казалось, что я в нужном месте и в нужное время. Это было сплошное везение и сплошная сказка. И если у меня не было того, чего хотелось, я чувствовал, что это дело всего лишь пары дней. Ни о чем особо не волновался – все само плыло к нам в руки.

***

В мае в Монреале на берегах реки Сен-Лоренс открылась Всемирная выставка, и в американском павильоне было шесть моих «Автопортретов», поэтому мы с Фредом и Джоном де Менилом вылетели в Канаду на личном самолете Джона посмотреть на них.

Американский павильон представлял собой геодезическую сферу работы Бакминстера Фуллера, с алюминиевыми солнцезащитными шторами, капсулой с «Аполлона» и длинной открытой лестницей. Такое и ожидаешь увидеть на международной экспозиции. А неожиданным было то, что в остальном американское искусство составлял поп-арт – секция называлась «Креативная Америка». Помню, осматривая ее, я подумал, что теперь Штаты разделились на два лагеря – один официальный, серьезный и «значительный», а другой фривольный, в поп-стиле. Люди делали вид, что миллионы рок-н-ролльных пластинок, которые покупают их дети, ничего не значат, а слова какого-то экономиста откуда-нибудь из Гарварда – значат. Так что американская экспозиция была своего рода официальным признанием того, что людям интересно просто наблюдать за знаменитостями.

Из искусства там были еще работы Раушенберга, Стеллы, Пунса, Зокса, Мазервелла, Д’Арканджело, Дайна, Розенквиста, Джонса и Олденбурга. Но по большей части это была поп-культура – фильмы и изображения звезд, бутафория, ремесла, индейские промыслы, гитары Элвиса Пресли и Джоан Баэз. И они были не частью, а сутью экспозиции: поп-Америка – это и есть Америка.

Раньше считалось, что интеллектуалы не в курсе, что происходит в другой части общества – массовой культуре. Эти сцены из ранних рок-н-ролльных фильмов так устарели – старомодные персонажи впервые слушают рок-н-ролл, притопывают ножкой в такт и говорят: «Здорово. Как, ты говоришь, это называется? Рок-н… ролл?»

Когда Томас Ховинг, директор Метрополитен, говорил об экспозиции с тремя древними бюстами египетских принцесс, он бесцеремонно назвал их The Supremes. Все теперь стало частью одной культуры. Поп-взгляд давал людям понять, что они сами и есть часть истории, что им не нужно прочитать книгу, чтобы стать частью культуры, – нужно ее просто купить (как пластинку, телевизор или билет в кино).

***

Пол считал, что на «Фабрике» должно быть больше порядка, как в обычном офисе. Он хотел превратить ее в настоящую кинопроизводственую-деньгодобывающую компанию и не видел никакого смысла в том, чтобы позволять всем этим молодым и немолодым ребятам шататься там без всякой цели. Хотел изжить царившую последние несколько лет привычку приходить и бездельничать. Вообще-то это было неизбежно – мы общались с таким количеством людей по всему городу, что наш круг разросся до сотен человек, и уже нельзя было круглые сутки держать двери нараспашку, слишком безумно.

Пол стал отличным офис-менеджером. Он единственный разговаривал с деловыми людьми, читал Variety и искал симпатичных или забавных (а лучше и то и другое) ребят для съемок в фильмах. Он придумывал стройные теории, чтобы выдавать их на интервью, – к примеру, у него была целая презентация на тему того, как наша организация похожа на старую систему звезд в MGM: «Мы верим только в звезд, и наши ребята совсем как у Уолта Диснея, только с той разницей, что они современные люди, а значит принимают наркотики и занимаются сексом».

***

Бо́льшая часть заявлений Пола для газет в напечатанном виде выглядела вопиюще. Поначалу это были просто реплики то тут, то там, но к концу следующего года интервью о нас были полны его разглагольствований. Ранний стиль «Фабрики» пришел из поп-арта, где не говорят, а просто делают всякие непотребства, а с прессой общаются «жестами», что куда артистичнее. Но сейчас все изменилось – каждый был готов к формулировкам, а Пол без формулировок – ничто.

Чтобы превратить «Фабрику» в воображаемый им офис, Пол заставил треть ее площади перегородками, поделив пространство на маленькие кабинки. Он намеревался дать людям понять, что теперь на «Фабрике» занимаются бизнесом – делопроизводством с пишущими машинками, скрепками, конвертами, папками и офисными отсеками. Хотя в том виде, как он себе это представлял, бизнеса не получилось – люди начали использовать эти кабинки для секса.

***

Тем временем мы стали мишенью яростных атак на почве наркотиков и гомосексуализма. Если нападки делались в умной, веселой манере, я и сам с удовольствием читал их. Но если кто-нибудь на полном серьезе критиковал нас в прессе «на моральных основаниях», я думал: «Чего они к нам привязались? Чего не возьмутся, скажем, за бродвейские мюзиклы, где в любой постановке, наверное, больше геев, чем на всей “Фабрике”? Чего не нападут на танцоров, модельеров или дизайнеров? Почему именно мы, когда стоит только включить телевизор, и увидишь сотни актеров голубее голубого, а их никто не трогает? Почему мы, когда самые популярные голливудские красавцы вечно рассказывают в интервью, как выглядит девушка их мечты, а сами постоянно дружков за собой таскают!»

Естественно, педики на «Фабрике» были – мы существовали в индустрии развлечений, а это ж весело! Естественно, у нас было больше геев, чем, скажем, в конгрессе, но наверняка меньше, чем в вашем любимом телешоу про полицейских. На «Фабрике» можно было продемонстрировать свои «проблемы», и никто бы тебя за это не возненавидел. А если ты можешь превратить свои проблемы в развлекательный процесс, тебя еще больше полюбят за то, что ты достаточно силен, чтобы признаться в собственной инаковости и даже уметь над ней посмеяться. В смысле, на «Фабрике» не было лицемерия, и, думаю, причина, по которой на нас так много и неистово нападали, заключалась в том, что мы отказывались подыгрывать, лицемерить и скрываться. Это подстегивало тех, кто желал сохранить старые стереотипы. Я спрашивал: «Неужели людей, играющих в эти имиджевые игры, не волнуют те несчастные, которые просто не могут вписаться в ту или иную роль?»

Когда среди наших ребят случались нервные срывы или попытки самоубийства, начиналось: «Видите? Видите? Вот до чего вы их довели! Раньше с ними все было в порядке!» Ну, на это я могу ответить только, что, если кто-то был в порядке до встречи с нами, он и потом оставался в порядке, а если у них были серьезные проблемы – порой никто и ничто тут не могло помочь. В смысле, на улице полным-полно людей, которые сами с собой разговаривают. А не так чтобы ко мне приходили новорожденные с идеальными анализами, а я их растлевал.

И натуралов на «Фабрике» тоже хватало. Просто гомосексуальность бросается в глаза, но на самом деле многие болтались у нас из-за красивых девчонок.

Конечно, говорили, что «Фабрика» рассадник порока уже потому, что там «все можно», но, на мой взгляд, это как раз было очень хорошо. Один парень-натурал как-то сказал мне:

– Здорово не быть пойманным на чем-то, даже самим собой.

К примеру, если мужчина видит двух парней, занимающихся любовью, случается одно из двух: его это или возбуждает, или не возбуждает – и так он узнает, кем является он сам. Думаю, люди должны увидеть абсолютно все и решить для самих себя, а не позволять другим решать за них. Как бы там ни было, «Фабрика» определенно многим помогла с решениями.

***

Тем летом я познакомился с Кэнди Дарлинг.

***

Обычно считают, что мы стали много общаться с местными драг-квинами в 1968-м, потому что до того, как Пол пригласил Джеки Кертиса и Кэнди сниматься в «Плоти», у нас они не появлялись. Конечно, в ранних фильмах у нас был Марио Монтес, но Марио переодевался женщиной только для выступлений – в жизни он никогда такого себе не позволял, – и был скорее явлением шоу-бизнеса, а не общественно-сексуальной сферы, как настоящие драг-квины.

До 1967-го драг-квинов все еще не признавали в традиционных субкультурных сообществах. Они не выходили за границы своей привычной среды – окраин больших городов, обычно маленьких грязных отелей, держались «своих» – изгои с плохими зубами и запахом, с дешевым макияжем и убогими нарядами. Но потом, как в свое время наркотики пришли в жизнь обычных людей, проявились и проблески в сексуальной сфере, так что многие стали отождествлять себя с драг-квинами, видя в них «сексуальных радикалов», а не унылых неудачников.

В 60-е у обычных людей начались проблемы с сексуальной идентификацией, и некоторые многое о себе понимали, общаясь с драг-квинами. Так что тогда люди даже хотели с ними соприкасаться – им будто становилось легче уже от того, что они могли сказать себе: «По крайней мере я знаю, что я не драг-квин». Вот так в 1968-м, после многих лет отторжения, люди стали принимать драг-квинов – чуть ли не искать их расположения, приглашать повсюду. Даже несмотря на новую моду «смотри на вещи здраво/не лезь не в свое дело/занимайся собой», в драг-квинах было нечто такое, что вызывало вопросы. В смысле, это «нечто» – оно всех занимало.

– А она «заправляет»? – спрашивали драг-квины Джеки Кертиса о Кэнди, а он отвечал им:

– Слушайте, ну даже Гарбо иногда надо приводить в порядок свои украшения.

Сама Кэнди называла свой пенис «мой недостаток». Всегда было неясно, как же звать драг-квинов – «он», «она» или что-то среднее. Обычно это получалось интуитивно. Джеки я всегда звал «он», потому что мы были знакомы до того, как он стал драг-квином, а Кэнди Дарлинг и Холли Вудлаун – «она», потому что они уже были такими, когда мы встретились.

***

Но если в 1968-м драг-квины стали частью общей фриковой культуры, в 1967-м они все еще считались экзотикой. Одним жарким августовским днем «лета любви» мы с Фредом шли по Вест-Виллидж забрать брюки, которые мне сшили в «Ливер мэн». Полно было кайфующих «детей цветов» и наблюдающих за ними туристов. 8-я улица представляла сплошной карнавал. В каждом магазине лежали пурпурные «дневники трипов», психоделические постеры, пластиковые цветы, бусины, фимиам и свечи, а еще там был спин-арт – зажимаешь кисточку между спицами и создаешь собственный образец поп-арта (такое любили делать под кислотой), – и ларьки с пиццей, и тележки с мороженым – ну чисто луна-парк.

Прямо перед нами шел парень лет девятнадцати-двадцати с битловской челкой, а рядом с ним – высокая вызывающая блондинка-драг-квин на высоченных каблуках и в сарафане, со специально спущенной с плеча бретелькой. Они оба смеялись, и когда мы повернули на Гринвич-авеню, где у стен стоят проститутки, то увидели, как блондинка оглянулась и громко сказала, чтобы все местные педики слышали:

– Ой, ты только посмотри на этих зеленых ведьм!

Тогда парень обернулся. Он узнал меня и попросил расписаться на бумажном пакете с английскими нарядами из бутика «Каунтдаун». Я спросил, что в пакете.

– Атласные штаны для чечетки – для моей новой пьесы, «Слава, волшебство и золото». Премьера в сентябре – я пришлю вам приглашение. Меня зовут Джеки Кертис.

Я присмотрелся к блондинке. Издалека она была намного привлекательнее – вблизи становилось заметно, что у нее проблемы с зубами, но все равно она была лучшей из местных драг-квинов. Джеки представил ее как Хоуп Слэттери, так Кэнди поначалу звала себя – в действительности ее звали Джимми Слэттери и она была родом из Масапеки, Лонг-Айленд.

Позже, когда я уже знал их обоих достаточно хорошо, Джеки рассказал, как они познакомились:

– Я повстречал ее практически на том самом месте, где и тебя, – прямо у палатки с мороженым «Саттер» – и сказал ей: «Какая-то ты, кхм, странная». А она ответила: «Я привлекаю внимание, потому что я будто женщина с экрана». Я посмотрел на нее и подумал: «Да ладно. Ну кто так выглядит на экране?..» Потому что, Энди, выглядела она ужасно. Пока Кэнди не занялась собой, она была похожа на служанку из фильма «Обед в восемь». А зубы… Зубы… – Джеки покачал головой, мол, давай не будем вспоминать про ее зубы. – Честно говоря, больше всего она походила на куклу Сеньора Распутника – блондинистая башка на руке, помада и большие глаза-пуговицы… Ну, знаешь, Сеньор Распутник? Из шоу Эда Салливана? В общем, мы зашли в «Саттер» и купили наполеон. Она откусила кусок, и единственный ее нормальный зуб тут же вывалился. И вот мы пялились на зуб в ее ладони и смеялись как сумасшедшие: «О господи, о господи, о господи…» Я тогда подумал: «Она невероятная». Проводил ее домой, в отель «Севентин» на 17-й улице между Третьей авеню и Стайвенсант-парк, тихой улочке с невысокими домами, множеством горшков с цветами и деревьев. Я был так наивен, просто не понял, что она задолжала за квартиру – даже когда заметил ее вещи прямо в коридоре. Увидев их, она развернулась на каблуках и перебежала дорогу. Когда я догнал ее, она заглядывала в чьи-то окна. К решетке подошла собака, и она затянула: «Собачка хорошая? Хорошая собака, хорошая…»

А я подумал: «Она пытается собаку убедить в том, что она настоящая женщина!»

Она тем временем не знала, как забрать свои вещи, – она вылезла из квартиры через окно, и ей было стыдно. Хозяева знали ее манеру сбегать, так что она боялась там появляться. Кэнди так тронула меня, потому что я узнал в ней себя, – я сам не от мира сего. Сразу написал «Славу, волшебство и золото» и пригласил ее туда той же осенью.

Когда слышишь, что человек коренной нью-йоркец, ждешь, что он будет модный и все такое. Так что когда Джеки сам себя называл наивным, в это верилось с трудом, потому что он вырос на углу Второй авеню и 10-й улицы, в Нижнем Ист-Сайде, у своей бабушки Слаггер Энн, владевшей там баром.

Я сказал ему:

– Да брось ты, Джеки, какой ты наивный, если вырос в Ист-Виллидж?

– Ну да, – он посмотрел на меня, – но это не совсем Гринвич-Виллидж, знаешь ли.

Я его понял. Для ребенка Вест-Виллидж был намного дальше, чем расстояние в несколько кварталов.

***

Джеки и Кэнди провели вместе весь остаток лета, так что Слаггер Энн даже дала Кэнди место барменши.

– Моя бабушка, – рассказывал Джеки, – не знала, что Кэнди по природе не женщина. И уж точно она не знала, что Кэнди придет на работу в комбинации! Но она привлекла новых клиентов – нескольких вест-виллиджских геев, которые поверить не могли, что она нашла работу.

Работать в баре было мечтой Кэнди. Она хотела походить на женщин, что работают официантками на Десятой авеню, – это ее любимая фантазия. После проститутки, над которой измывается клиент. Или лесбиянки – тоже ей нравилось. Главное не быть мужчиной.

Кэнди не желала быть идеальной женщиной – это слишком просто, да и сразу бы ее выдало. Она хотела быть женщиной со всеми ее маленькими неприятностями – стрелками на чулках, подтекшей тушью, неверным любовником. Даже просила тампаксы, мол, ей срочно необходимо. Казалось, чем реальнее становились ее маленькие женские проблемы, тем меньше становилась ее главная беда – член.

Эрик как-то упомянул, что знал Кэнди еще в 1964-м.

– Я видел, как они с Роной гуляли по Бликер-стрит. Приезжали на поезде из Масапеки и притворялись подружками-лесбиянками.

Рона была из «Макса».

– Кэнди ходила к доктору-немцу на углу 79-й и Пятой авеню, мы к нему все ходили, – вспоминал Эрик. – Словно бюро знакомств – все друг дружку знают. У Кэнди только-только начала грудь расти от этих гормонов.

***

Битловский Sgt. Pepper звучал тем летом отовсюду – его крутили везде. Обязательной униформой для мальчиков стала куртка сержанта Пеппера – китель с высоким воротником и красными эполетами и прямые штаны с лампасами – клеш больше был не в моде. Что касается причесок, многие ходили в стиле Кита Ричардса – носили растрепанные пряди разной длины.

***

Эди жила там же, в Челси, но на «Фабрику» заходила нечасто. Как-то сразу после ее ухода Сьюзен Пайл полезла в сумочку за фенобарбиталом и обнаружила, что в ее аптечке пусто – там лежала только оставленная Эди расписка.

***

4 августа модельер Бетси Джонсон, помолвленная с Джоном Кейлом, устраивала вечеринку «Возвращение Льва» у себя на Западном Бродвее. Были танцы – под The Rascals (Groovin’), Арету Франклин (Respect) и The Jefferson Airplane (Somebody to Love). Когда бы ни заиграли The Doors с Light My Fire – а играли они часто, длинная версия, – Джерард мрачнел. Он так и не простил Джиму Моррисону, что тот скопировал его кожаный стиль. Ну и что, что Джим сделал его популярным: чем более известным становился Моррисон, тем сильнее Джерард чувствовал себя обманутым.

Джим только что отыграл в «Сцене» и должен был появиться в нашем фильме «Я, мужчина». Тем летом Нико, которую мы всё пытались снять в полнометражном фильме, наконец сказала:

– Ладно. Снимусь у вас, но там должен быть Джим.

Она тогда с ума по нему сходила. Когда она спросила его, он согласился, сказал, что все знает об андеграундном кино, учился в киношколе и т. д. Но в итоге Нико заявилась с голливудским актером Томом Бейкером.

– Джиму его менеджер не разрешил, – пояснила она, – а это хороший друг Джима из Лос-Анджелеса, он хочет сниматься, – и мы решили, почему бы и нет.

Мы закончили «Я, мужчина» за несколько дней до вечеринки у Бетси, и фильм должен был скоро пойти в «Хадсоне» (последним из нашего там показывали «Моего хастлера»). «Я, мужчина» был серией эпизодов с этим парнем, Томом, который встречается с шестью разными женщинами в Нью-Йорке – с кем-то спит, с кем-то разговаривает, а с кем-то ругается. Наверное, прошел слух, что нам для разнообразия нужна толпа девушек для съемок, что подсказало Виве идею, будто она может стать одной из наших статисток, так что она подозвала меня у Бетси и спросила, возьмем ли мы ее.

Это был всего лишь наш третий разговор с Вивой. Как-то в 1963-м на открытии выставки она подошла ко мне и представилась, тогда она еще жила с фотографом и пыталась стать модным бильд-редактором. Не помню, о чем мы в тот раз говорили, – наверное, об искусстве (она знала многих художников). Луис Уолдон, наш знакомый общительный актер, повстречал ее в Виллидж году в 1960-м и рассказал мне об этом следующее:

– Я познакомился с Вивой в закусочной «Джо» на 4-й Западной улице. У нее по всей голове были струпья, которые она постоянно ковыряла. Она только вышла из психбольницы, где лежала с нервным срывом. Спросила, чем я занимаюсь, – вспоминал дальше Луис, – а я ответил, что я актер. Она смерила меня взглядом и сказала: «Ты – кто? Не похож на актера». Я сказал, что все-таки актер. А она: «Да ну прямо там». Она тогда рисовала. Была моделью в Париже, но не пробилась там, так что вернулась к себе, в нью-йоркский пригород, а родители отправили ее в психбольницу.

Я удивился, услышав, что у Вивы был нервный срыв, – она всегда говорила, что почти был.

– И когда она оправилась? – спросил я.

Луис посмотрел на меня:

– Брось, разве она оправилась?

– Ну, настолько плохо ей больше не было? – поинтересовался я.

– Нет, в этом вся Вива – настолько плохо ей вообще не бывает. Она плоха ровно настолько, чтобы свести человека с ума, и соображает ровно столько, чтобы вовремя это прекратить… – Луис с Вивой постоянно ругались (они друг друга стоили), но тем не менее очень друг другу нравились.

В ту ночь у Бетси я знал о Виве только то, что видел своими глазами. У нее было поразительное лицо, не сразу поймешь, красавица она или уродина. Я как-то полюбил ее облик и был поражен ее осведомленностью в литературе и политике. Она постоянно болтала, а голос у нее был бесконечно утомленный – невероятно, как в голосе женщины может быть столько скуки. Она рассказала мне, что только что снялась обнаженной в фильме Чака Уэйна «Чао, Манхэттен» и спросила, не собираюсь ли я снимать новый фильм. Я ответил, что у нас завтра съемки, и дал ей адрес, чтобы она могла прийти, если захочет.

***

Я знал, что скоро у нас будут новые проблемы с цензурой, – по крайней мере если наши фильмы будут привлекать внимание, – и, наверное, подсознательно я понимал, что неплохо бы иметь хоть одного нормального героя в каждом фильме. Формально в определение «непристойности» входила характеристика «не представляющий собой общественной значимости», и я подумал, что, если взять кого-нибудь красивого вроде Вивы, посадить голышом в ванну и заставить говорить умные вещи («знаешь, Черчилль по шесть часов в ванной проводил»), шансов обойти цензуру будет больше, чем с хихикающей девочкой, которая лепечет: «Дай потрогать твой член». Это просто тупая стратегия для законников, по мне так все мои актеры были классными – те, кто был собой перед камерой, – и я их одинаково любил.

Вива на той же вечеринке призналась мне, что по уши влюблена в скульптора Джона Чемберлена, а он любил Ультра Вайолет. Спросила, что я знаю об Ультре, в чем ее секрет, почему ее обожают мужчины, а я сказал, что совсем ничего о ней не знаю. И спросил в свою очередь, знает ли что-нибудь сама Вива.

– Абсолютно ничего, – ответила она. – Откуда у нее деньги?

Я этого тоже не знал, но, поскольку это был первый вопрос, который задавали об Ультре, – в конце концов, она дорого одевалась, ездила на линкольне и жила на Пятой авеню, – я удивился, что и Вива задала его. Позднее, когда я узнал ее лучше, то выяснил, что именно это интересовало ее и во всех остальных людях: «Откуда у них деньги?»

Это был третий раз, когда мы разговаривали, а второй случился в 1965-м, когда она пришла на «Фабрику» просить у меня денег. Небрежно так, будто требовала зарплату – а я тогда ее даже не знал! Она сказала дословно следующее: «Мне нужна двадцатка, вы можете себе это позволить». У нее была привычка во время разговора элегантно так почесывать промежность поверх одежды. Я произнес бессмысленную фразу, которую всегда говорят, не желая раскошелиться: «Денег нет». На той вечеринке в честь Львов – она тоже была Львом – я видел ее впервые после того случая и поинтересовался, что заставило ее попрошайничать в тот день.

– Ну, – начала она, – Джерард всегда звал меня на «Фабрику», а я всегда отказывалась, а потом узнала, почем продаются ваши картины, и в следующий раз пошла с ним.

– А как с Джерардом познакомилась? – спросил я.

– Да как-то в «Челси». Мы с сестрой снимали там комнату, однажды нам шестнадцать долларов не хватило на квартплату, и тут пришел Джерард и давай приставать, а я сказала: «Убирайся, Джерард, все же знают, что ты педик!» – а он очень расстроился и стал кричать: «Да с чего ты взяла? С чего ты взяла?» – а я ответила, будто все говорят, что он твой парень, и он разозлился: «Да ничего подобного! Ничего подобного!» – так что я посоветовала ему попробовать с моей сестрой, но она его тоже послала, а когда я пришла на «Фабрику» посмотреть на тебя, ты меня с деньгами тоже послал, вот и все.

***

На другой день Вива приехала в квартиру, где мы снимали «Любови Ондина» (изначально как часть ****, но потом мы решили этот фильм отдельно выпустить). Она с ходу расстегнула блузку и показала нам грудь: соски она заклеила пластырем, так что во время съемок мы заявили Ондину: если он хочет увидеть ее голой, придется заплатить за каждый снятый ею предмет одежды, включая оба пластыря.

Все мы любили Виву – мы таких еще не встречали, и с тех самых пор она забесплатно снималась во всех наших фильмах. Она даже писала обзоры наших фильмов в местном издании Downtown, подписываясь Сьюзан Хоффман (ее настоящее имя) и посвящая себе целые пассажи: «Вива! – это уморительная смесь Греты Гарбо, Мирны Лой и Кэрол Ломбард… в ней сочетаются элегантность 30-х и язвительная прямота 60-х». Мы выбирали фразы из Вивиных восторженных излияний о себе самой и помещали их на наши афиши. А почему нет? Все, что она писала, было правдой.

И если можно избавиться от цензоров, запутав их, то Вива подходила идеально: когда она раздевалась, было непонятно, должно ее тело возбуждать или остужать – «похоть» оказывалась под большим вопросом.

***

В августе 1967-го Пол, Ультра, Ондин, Билли и я прилетели в Калифорнию на премьеру «Девушек из “Челси”» в лос-анджелесском «Президио». Нико там уже не было – она провела лето в «Замке» с Джимом Моррисоном, но потом уехала с Брайаном Джонсом на фестиваль в Монтерей. (Эди какое-то время тоже прожила тем летом в «Замке». Она пересекла страну в микроавтобусе-«фольксвагене», – не знаю, кто был за рулем, – в последнее время ей в Нью-Йорке совсем поплохело от наркотиков.)

***

Мы разбились на две группы. Ондин, Билли и девушка, которую они звали Орион, Ведьма с Бликер-стрит, – их амфетаминовая подруга из Нью-Йорка, которая только переехала в Сан-Франциско, – составляли одну группу. Они постоянно терроризировали «детей цветов» и каждую секунду повторяли, что терпеть не могут Западное побережье. Я как-то зашел к ним, когда они только приняли белладонну, и наблюдал, как друг Ондина, абсолютно голый, только в носках в горошек, уронил мраморную столешницу себе на ноги и ничего не почувствовал. Ондин заявил:

– Нет другого такого галлюциногена, как белладонна. Это зрительный яд.

Я и от других слышал, что кислота по сравнению с белладонной – ничто.

Оставшиеся просто бродили по городу, стараясь почувствовать его атмосферу на исходе «лета любви». Хиппи Сан-Франциско нервно относились ко всему, что превышало, так сказать, психоделический уровень бедности: во всем, что стоило денег, они видели Устроенность, и когда мы пару дней разъезжали на лимузине с открытым верхом, нанятом для нас кинотеатром, мы были для них как красная тряпка для быка – «дети цветов» оборачивались на нас на улице и глазели с презрением. Нам было все равно, даже забавно, а Пол, конечно, веселился вовсю – даже придумал, как еще больше разозлить типов с Хейт и Эшбери: требовал притормозить у компании ребят в бусах и цветах, опускал стекло и спрашивал:

– Скажите, где ближайшая Армия Спасения? Хотим прикупить хипповской одежды.

Разъезжая по разным районам города, мы говорили о «Черных пантерах». (Наряду с «негром» и «черным» появился термин «афроамериканец», но не прижился – это все равно что пытаться переименовать Шестую авеню в Авеню Америк.) «Черные пантеры» привлекали много внимания, разгуливая по Сан-Франциско со своими пушками, и остановить их было нельзя, потому что закон не запрещал носить оружие – главное, чтобы не на виду. Но раньше этой формальностью никто не пользовался, и теперь оружие шокировало, особенно хипповский город, занимающийся любовью, а не войной.

***

Целый год прошел с тех пор, как мы с «велветами» выступали в «Филлморе». Еще многие триповали, но в целом явственно ощущался спад, и в следующем месяце журналисты уже писали, в какую помойку превратился район Хейт-Эшбери – повсюду мусор и пластиковые бутылки на тротуарах, грязные следы от светящейся краски, такой поначалу красивой. Октябрь стал бесконечной похоронной процессией «хиппи, преданных сынов средств массовой информации», устраиваемой подлинными хиппи, которые всерьез были заняты организацией коммун и теперь возмущались поведением понаехавших за лето молодых раздолбаев, называя их «несерьезными» хиппи. Той осенью появилось ощущение, что вся хиппи-культура за лето была уничтожена – превращена в массовую и коммерческую.

***

Во время наших прогулок мне пришло в голову, что из Сан-Франциско Вьетнам выглядит намного реалистичнее, чем из Нью-Йорка – в бухте можно было увидеть, как в Юго-Восточную Азию отправляются корабли.

***

По обычным меркам калифорнийские девушки были симпатичнее нью-йоркских – пожалуй, блондинистее и здоровее, но все же мне больше нравились нью-йоркские – странные и невротичные (девушка кажется более привлекательной и хрупкой, когда она на грани нервного срыва).

***

Большинство новых благотворительных хипповских магазинов и служб в округе стали закрываться или уходили в минус. Многие хиппи уезжали в коммуны по всему калифорнийскому побережью, на запад Колорадо и Нью-Мехико. В Нью-Йорке «Диггеры» как раз открывали свой бесплатный магазин «Кофе и тушенка» на 10-й Восточной улице, прямо рядом с квартирой Пола, и Country Joe and the Fish только отыграли на той же улице в парке на Томпкинс-сквер; в небе, над облаком марихуаны, местный художник Фрости Мейерс устроил лазерное шоу.

***

Кажется, весь Сан-Франциско был удручен тем, как много амфетамина крутилось в городе тем летом, – особенно «дети любви» переживали, что он так популярен, потому что «спиды» делают человека агрессивным, а как раз против этого хиппари и выступали. Но там и любой другой наркотик можно было достать.

Мы как-то столкнулись на улице с Гэри, нашим нью-йоркским знакомым. У него были короткие волосы и спортивная куртка – выглядел совсем пай-мальчиком. Но его футляр от аккордеона оказался битком набит марихуаной. Мы завернули в один из лесбийских стрип-клубов, где одни девушки изображали, что занимаются сексом с другими девушками, и танцовщица выбирала кого-нибудь из публики и начинала хлестать. Гэри задрал свою куртку сзади и показал нам что-то вроде рации, по которой он связывался с «центром». Он был очень далек от наркотиков там, в Нью-Йорке, занимался в Школе визуальных искусств. Я спросил, как он попал в этот бизнес, а он ответил, что последние два месяца до отъезда из Нью-Йорка провел в школьной уборной, смоля косяки, которыми его снабжал один преподаватель. Потом он поехал с другом в Сан-Франциско, где у того были связи. Они пересекли мост Золотые Ворота и добрались до этого многоуровневого дома в округе Мэрин. Под окнами был припаркован феррари, внутри дома музыкального оборудования было на несколько рок-н-ролльных групп, а стоило нажать на кнопку, на потолке начиналось светопреставление и кровати начинали крутиться. Телевизоры стояли во всех спальнях, ванных и кухнях, а в каждой кладовке было по стереосистеме.

– Ну, думаю, вот круто! – сказал Гэри. – А они мне: «Круто? Чувак, да мы нищие. Плохая была неделя, взяли не больше десяти тысяч». Утром мы спустились на кухню – хозяйка открыла холодильник и оглядела все эти гранулы, витамины, фруктовые соки и наркотики. Взяла пузырек с длинными игольчатыми кристаллами и спрашивает: «С чего сегодня начнете?» Я отвечаю: «Трава была бы в самый раз». А она встряхивает свои кристаллы и говорит: «Приму немного этого. Не желаете?» Я тоже принял – и подумал, что человеком мне уже не быть…

Стриптизерша хлестала кого-то за соседним столиком. Я сказал Гэри:

– Говорят, ты тут шлюхой подрабатывал.

Он удивился, а затем очень смутился:

– Ну да…

Я-то просто хотел подразнить его, а выяснилось, что попал в точку.

– Совсем немного, когда только приехал, – он стал защищаться, – ребята просто передо мной онанировали, дрочили друг дружке, отсасывали мне – сам-то я никому минет не делал.

Мы ушли из стрип-клуба, попрощались с Гэри и пошли прогуляться. Проходя мимо какого-то здания, услышали, как кто-то репетирует.

– Господи, какая же невероятно плохая здесь музыка, – затянул Пол. – Ты только подумай: Сан-Франциско не сумел ни одного достойного музыканта представить! Ни Дилана, ни Леннона, ни Брайана Уилсона, ни Мика Джаггера – никого. Да хоть бы Фила Спектора! Какие-то ничтожные группы и ничтожные звуки. Они ошибочно полагают, что музыка – дело коллективное, они так обо всем думают… – Тут группа заиграла громче. – Нет, ну ты послушай, – продолжал он. – Одни надоевшие имитации плохой имитации белых, имитирующих черный блюз-бэнд. The Beach Boys стали самой лучшей американской группой, потому что приняли калифорнийский стиль жизни с его бессмысленным тщеславием без извинений и смущений – иди на пляж, склей девчонку, валяйся на солнце и точка. И это самый изысканный из подходов – музыка вместо слов. Конечно, их лучшая песня God Only Knows не стала таким хитом, как должна была бы стать в Америке, – покачал он головой. – Даже не знаю… – Тут музыка совсем обезумела. – О господи! – закричал Пол, закрывая уши. – Слава богу, мелодий у них нет – хоть не привяжутся.

***

В ту поездку мы читали в колледжах лекции и отсняли материал для «Мотоциклиста», но у нас так и не вышло порадовать сан-францискцев – если мало улыбаешься, они относятся к тебе враждебно.

***

Как-то в сентябре мы с Полом отправились в «Хадсон-театр» посмотреть на публику, пришедшую на фильм «Я, мужчина». Через пару недель у нас там была премьера «Мотоциклиста», и мы хотели узнать, смеются ли зрители, мастурбируют или делают заметки, чтобы было понятно, нравятся им комедия, секс или искусство.

Мы зашли и заняли свои обшарпанные места. Впереди группой располагались несколько студентов, тут и там кучками сидели люди в плащах. Шла сцена, в которой Том Бейкер пытается соблазнить девчонку и говорит: «Тебе нужно расслабиться». А она ему: «Я просто плохо тебя знаю», – а потом он спрашивает: «А тебя заводит, что я сижу здесь голый?» А она говорит: «Ну, играла бы музыка, я бы завелась…»

Долго мы там не сидели – ровно столько, чтобы понять, что ребятам это кажется уморительным. Когда мы уходили, парень в кассе сказал нам, что больше всего народу у них во время ланча.

***

Чем больше времени мы проводили в «Максе», тем больше встречали новых людей. Там была троица симпатичных малышек, знакомых между собой целую вечность, – Джеральдина Смит, Андреа Фелдман и Патти Д’Арбанвиль. Патти выросла в Виллидж. Ее родители все еще жили напротив кафе «Фигаро», там девчонки и зависали до самого закрытия, а потом шли к Патти домой ночевать. Однажды осенью в «Максе», когда все в клубе сидели молча и рисовали в своих «дневниках трипов» – за исключением сумасшедшей драг-квин, которая вытанцовывала на столе под Reflections группы The Supremes, – я уговорил Джеральдину рассказать о себе.

– Я ходила в три разные католические школы Бруклина, и меня отовсюду выгнали – тогда я попала в школу Вашингтона Ирвинга, – рассказывала она, кивая в сторону 16-й улицы и Ирвинг-плейс, в нескольких кварталах отсюда.

– А как насчет Андреа? – спросил я.

– Ну, Андреа ходила в продвинутую школу для творчески одаренных детей, «Кинтанос», она кучу денег стоила – из тех школ, куда можно не ходить, если настроения нет. Прямо рядом с «Ондином».

Я не мог их представить за партой или за рабочим столом. Ну, может, не больше парочки дней в году. Так что мне было непонятно, как они достают лучшую одежду и разъезжают везде на такси. Той ночью я взял и спросил Джеральдину напрямик, где же они берут деньги. Она показала на свою ровесницу в другом конце комнаты.

– Мы с Андреа живем с Робертой на углу Парк-авеню и 31-й, – сказала она.

– А Роберта где деньги берет? – снова спросил я.

– У нее очень богатый муж.

Я опять посмотрел на эту Роберту, пока Джеральдина продолжила:

– Раньше с ней жила Даниэль Луна, а теперь – мы с Андреа, а ее муж всех содержит.

Даниэль Луна была первой черной моделью в высокой моде – ослепительная женщина.

– А сколько Роберте? – спросил я Джеральдину.

– Тридцать три – богом клянусь! Но она такая худенькая, что по ней и не скажешь.

Джеральдина добавила, что, по ее мнению, скоро их всех вышвырнут, потому что Даниэль звонила в Европу долларов на пятьсот в месяц, и муж Роберты из-за телефонных счетов с ума сходил.

– И у Даниэль этот ненормальный бойфренд, который в последний раз вообще ударил ее по голове пивной бутылкой, – рассмеялась Джеральдина, – сразу после того, как она закончила читать нам лекцию о том, как нехорошо, что мы курим траву и принимаем ЛСД.

– А одежду вам кто покупает? – спросил я, оглядывая ее дизайнерское мини-платье и симпатичные кожаные сапожки.

– Мы ходим за покупками с кредиткой Андреа, ну, то есть ее матери. Не знаю… Да мне всегда кто-то покупает шмотки…

Джеральдина впервые приехала на Манхэттен из Бруклина, по ее словам, когда выступали The Beatles и весь город с ума сходил, девушки в новостях визжали и плакали, и песни «битлов» двадцать четыре часа в сутки крутили по радио.

– Идем мы с подружками по Бликер-стрит, – рассказывала она, – и тут подбегает к нам прекрасная блондинка и спрашивает, хотим ли мы встретиться с The Beatles. Я решила, что она ненормальная. В машине ее ждал парень, и я подумала, что они хотят нас изнасиловать или что-то в этом духе. Но они убедили нас, что им можно доверять, и мы поехали все вместе в отель «Уорвик», где уже стояли в ряд сотни девиц и визжали, как сумасшедшие. Мы час прождали внизу с мужчиной, у которого была вроде аккредитация от газеты. Я все говорила: «Бред, шутка какая-то – я обещала маме к одиннадцати вернуться в Бруклин», – но тут мы поднимаемся в лифте наверх, открывается дверь, а там у «битлов» вечеринка! Потом до меня дошло, что там и Линда Истман была, но тогда я ее не знала – я прямиком из Бруклина, ничего кроме The Beatles и не слышала.

– Мы играли в «бутылочку» и тому подобное, смотрели телик до пяти утра, а потом вырубились. Время от времени кто-то брал американский флаг и накрывал им нас, всех троих, как скатертью.

Она замолкла, будто это был финал истории, но я не собирался так ее отпускать.

– Ну, Джеральдина, давай! – настаивал я. – У вас с ними что-то было. Признавайся! Давай, я никому не скажу.

– Не-е-ет! Клянусь! – захихикала она. – Парень, который привез нас, сказал мне: «Почему бы тебе с Полом не пойти?» – но я отказалась, потому что я тогда была девственницей, мы такие были невинные. И парень очень разозлился, потому что, наверное, он должен был привезти девушек, которые не отказались бы… Утром мы проснулись от криков на улице – подошли к окну выглянуть на улицу, а там девицы в конвульсиях бьются.

Когда я вернулась в Бруклин, мама сказала: «Я думала, ты погибла. Где ты была?» Я впервые дома не ночевала, и она очень разозлилась. «Мам, ты не поверишь, я была с The Beatles». А она посмотрела на свою подругу, мол, совсем свихнулась девочка, думает, что была с The Beatles.

– А теперь ты этим с кем занимаешься? – спросил я.

Джеральдина захихикала и показала на симпатичного блондина, новенького у нас.

– У меня вообще-то роман с Джо Даллесандро. Он меня замуж зовет.

***

Я слышал, что Джо уже был женат – на дочери женщины, с которой жил его отец, что-то такое.

– А разве Джо уже не женат?

– Женат, – махнула она рукой, – но с ним это неважно…

Тут она посерьезнела:

– Он очень меня любит.

Сказала это, а через секунду разразилась истерическим смехом.

Мы познакомились с Джо, когда он по ошибке зашел в квартиру, где мы снимали «Любови Ондина», – собирался кого-то навестить в том же здании. А когда мы отсмотрели эпизод с его участием, выяснилось, что он отлично смотрится на экране, этакий страстно-холодный типаж, Пол от него был просто в восторге.

Пол постоянно занимался лицами – как их освещать, как снимать. Он ходил с фотографией Джеки Кеннеди, мурлыкая:

– Не лицо, а мечта фотографа, – посмотрите, как широко глаза расставлены.

Изучал Эрика и говорил мне:

– У Эрика одно из самых симметричных лиц, что я когда-либо видел.

Но даже больше идеальных лиц он уважал в людях умение обыгрывать собственные недостатки.

– У Элвиса, – как он показал мне на кадре из «Любить тебя», – совершенно нет подбородка, вот почему он такой умница, что носил эти высокие воротники.

Пол видел в Джо нового Брандо или Джеймса Дина – человека, выглядевшего на экране волшебно, одинаково привлекая как мужчин, так и женщин. Увидев, как однажды Пол, откинув волосы Джо назад, осматривает его лицо на предмет недостатков, я понял, что Пол хочет его снимать.

Конечно, Пол еще не был оператором наших фильмов – пока за это отвечал я. Но на следующий год, когда я лежал в больнице, он сам снял «Плоть» с Джо в главной роли. В итоге тот стал главной звездой Пола. («Джо, не надо пытаться играть – просто стой! – я слышал, как кричал Пол на съемках “Мусора”. – Давай без Станиславского, нормально разговаривай. И что бы ты ни делал – не улыбайся, если не намерен именно улыбнуться!»)

***

Так Джо начал появляться у нас и был в «Максе» в ту ночь, когда Джим Моррисон заявился с новой красоткой. За другим столиком были Билли Салливан и Мэтти, бруклинские ребята, болтали с Эми Гудман, чей отец был владельцем Marvel Comics, и Мэтти вещал, что люди больше не должны иметь домов, только «базы для отдыха». А перед ними сидел Джими Хендрикс с одной из тех красивых чернокожих девушек – Девон, или Пэт Хартли, или Эмереттой, я не помню, они все дружили. Около трех ночи в клуб ворвалась Андреа в бархатной мини-юбке, еле прикрывающей зад, и широкополой шляпе. Она забралась на большой круглый стол, за которым мы сидели, расстегнула блузку и воскликнула:

– Время веселиться! Всё – лучше не бывает! Мэрилин вот уже пять лет как умерла, так что любите меня, пока можно, – сердце у меня золотое!

Это ее типичное поведение. Иногда она совсем съезжала с катушек и начинала драться, так что Микки ее на несколько недель выставлял. Если она просто залезала на стол, снимала блузку и исполняла пару номеров, – это еще ничего. Обычно она еще и сжимала свои сиськи со словами:

– Я – настоящая женщина, только взгляните на эти грейпфруты! Я сегодня зажгу!

Джеральдина вечно ее подначивала криками:

– Еще! Снимай! Еще! Еще!

Потом Андреа направлялась к какому-нибудь парню и заводила его, пока он по-настоящему не воодушевлялся, а потом выделывалась, если он до нее хотя бы дотронется. В углу сидела Патти, и я услышал, как она говорила парню по имени Робин, охраннику из бутика Тайгер Морс, в котором очень много воровали («Не меньше половины товара исчезает не попрощавшись», – это слова самой Тагер): «Я в одежду вообще не верю, так зачем я буду за нее платить?»

Я уже говорил, что пытался представить этих ребят за учебой или работой. Честно пытался, но не мог – единственное место, где я мог их представить, это здесь, в «Максе».

***

Когда Тейлор Мид уехал из Нью-Йорка жить в Европу, он был несколько разочарован моей манерой съемок – ему казалось, что я не слишком восприимчив к актерской игре. Помню, как он бесился во время съемки с ним, Джеком Керуаком, Алленом Гинзбергом и Грегори Корсо на диване в «Фабрике» – я снимал сбоку, так что не было видно, кто есть кто, а потом, ко всему прочему, мы еще и потеряли эту пленку. Он считал это абсолютно неприемлемым и, я слышал, называл меня «некомпетентным».

Тейлор собирался остаться в Европе до конца войны во Вьетнаме, но уже в 1967-м стал уставать от Франции и, увидев «Девушек из “Челси”» в «Синематеке» Парижа, тут же позвонил мне на «Фабрику».

– Я слишком давно живу «сладкой жизнью», Энди, – сказал он. – «Девушки из “Челси”» – вот это вещь. Я еду домой.

Он сразу вернулся, и в тот же день мы снимали его с Бриджид, Нико и бывшим исполнителем детских ролей Патриком Тильденом Клоузом (он играл мальчика Эллиота Рузвельта в «Восходе солнца в Кампобелло» с Ральфом Беллами и Грир Гарсон) в эпизоде под названием «Подражание Христу» для двадцатипятичасового фильма.

Тейлор хотел как можно скорее рассказать мне, что же произошло на показе «Девушек из “Челси”» и заставило его вернуться.

– Половина французов ушла, – объяснил он. – Я сидел рядом с человеком, который считался в Париже самым продвинутым, но и он встал и ушел! Вся эта якобы искушенная публика просто испугалась. И тогда я решил, что Штаты – самые-самые.

На «Фабрике» была типичная картина: Фред в углу рассматривал фотографии, сделанные Билли Неймом для шведского каталога моей запланированной на февраль выставки в Стокгольме; Джерард читал письмо своего лондонского друга о смерти Брайана Эпштейна от передозировки; Сьюзен Пайл сидела у своей машинки и листала первый номер журнала Cheetah (тот, что с голой Мамой Касс в маргаритках на развороте); по радио играла Funky Broadway; Пол говорил по телефону с менеджером кинотеатра, рассказывая ему, что скоро у нас выйдет новый фильм под названием «Нудистский ресторан», и вырезая заметки о фильмах «Я, мужчина» и «Мотоциклист» из стопки газет перед ним (Полу лишь бы вырезать из газет статьи и заметки и вставлять их в альбомы – его первая работа в страховой компании заключалась в том, чтобы вырезать параграфы из одного полиса и вставлять их в другие, которые потом копировались, – до сих пор, по его словам, он любит вырезать и вклеивать), а я подписывал афиши, которые подготовил для Пятого Нью-Йоркского кинофестиваля в Филармонии центра Линкольна. Мы все собирались пойти в кино – Фред зачитывал список фильмов, которые шли в городе: «В упор», «Привилегия», «Игры», «Учителю с любовью», «Человек на все времена», «Мужчина и женщина», «Бонни и Клайд», «Улисс», «Душной южной ночью»…

Когда он дошел до «Весьма современной Милли», решетка лифта открылась и оттуда вышел человек с пистолетом.

Как и в тот раз, когда зашла женщина и прострелила насквозь моих «Мэрилин», все выглядело нереальным. Парень заставил нас всех сесть на диван – меня, Тейлора, Пола, Джерарда, Патрика, Фреда, Билли, Нико, Сьюзен. Он словно участвовал в пробах у нас – в смысле, в глубине души я надеялся, что он шутит. Он стал орать, что парень, который должен ему пятьсот долларов, велел ему прийти на «Фабрику» и взять их у нас. Тогда он приставил пушку к голове Пола и нажал на курок – и ничего не произошло. (Ну вот, подумал я, и впрямь шутит.) Тогда он нацелился на потолок, и в этот раз выстрел прогремел. Парень, кажется, сам удивился – смутился и протянул пистолет Патрику, а Патрик, как примерный пацифистский «ребенок цветов», сказал:

– Эй, мне он не нужен, – и отдал его обратно.

Тогда мужчина вынул из кармана женскую резиновую шапочку от дождя и нахлобучил ее мне на голову. Из радиоприемника неслась Expressway to Your Heart. Все просто сидели, слишком напуганные, чтобы произнести хоть слово, кроме Пола, который сказал, что с минуты на минуту из-за выстрела приедет полиция. Но парень заявил, что без пяти сотен он не уйдет, и потребовал оборудование для съемок и «заложника».

Вдруг Тейлор напрыгнул на него сзади. (Потом он сказал: «Все равно что на стальную статую прыгать – он был очень сильный».)

Пока Тейлор висел на его спине, парень достал складной нож. Тейлор соскочил, сорвал с моей головы шапку и, надев ее на руку, побежал к окну, разбил стекло и закричал в сторону здания YMCA напротив:

– На помощь! На помощь! Полиция!

Мужчина что есть мочи помчался вниз по лестнице – не стал ждать лифта. Мы выглянули в окно и увидели, как он сел на пассажирское место большой машины с открытым багажником и укатил.

Тейлор сказал, что напрыгнул на него, потому что ему было неловко видеть меня в таком дурацком положении, с этой женской резиновой шапкой на голове.

***

Мы пошли посмотреть «Славу, волшебство и золото» Джеки Кертиса в подвальную студию Бастиано на Вэйверли-плейс в Виллидж, а потом отправились в «Салвэйшн» на Шеридан-сквер, куда Джеки пришел с Кэнди Дарлинг и двумя незнакомыми мне мужчинами. Джеки подошел и сел за столик, где я болтал с тремя «роллингами» – Брайаном, Китом и Миком.

В «Салвэйшн» были утопленный танцпол и светомузыка, правда, не было музыкантов, только записи (все равно для танцев место было отличное – музыка невероятно громкая). Он открылся летом 1967-го на месте заведения «Даунтаун». Брэдли Пирс, Джерри Шацберг и какие-то еще люди вложили в него деньги, но только Брэдли непосредственно занимался клубом, решал, кого пустить, кого нет, а кого вообще вышвырнуть. Он был чуть ли не отец родной маленьким группиз, почти всегда стоял с ними в уголке и шутил, приглядывал за ними, словно любимый школьный учитель. «Салвэйшн» долго не протянул, но место было отличное: было куда сходить перед «Максом». И недорого обходилось владельцам – только пластинки и напитки. По минимуму – идеально для того времени.

Джеки с Кэнди явно пытались избавиться от типов, с которыми пришли. Кэнди сразу направилась на танцпол, а Брайан оглядел ее и спросил меня:

– Что за парень?

Сразу просек.

Джеки пояснил, что они только из «Макса».

– Я там всего второй раз был, а Кэнди – первый, и нас отослали наверх, – сказал он. До того, как там устроили танцы, наверху в «Максе» делать было абсолютно нечего – все сидели или внизу в баре, или в задней комнате. Наверх никто не ходил.

– Нашему эскорту, – добавил Джеки с иронией, кивая в сторону парней, – наверху очень понравилось, они и не догадывались, что это ж местная Сибирь. Нам с Кэнди было так неловко, что мы поспешили в дамскую комнату и там спрятались. Она все красилась и красилась, повторяя: «Меня тут нет».

– А кто они? – спросил я.

– Ну, высокий всю неделю подписывал чеки, и, скажем так, у него полно друзей в «Чейз Манхэттен банк», которые, правда, понятия о нем не имеют… Ну что ж, – вздохнул Джеки, – хорошенького понемножку. Мы сами только что узнали. А коротышка – большой поклонник Джуди Гарленд, который полагает, что у него с Кэнди много общего, хотя на самом-то деле – ничего, кроме гениталий, и он каждому встречному докладывает: «Она – мужчина».

Я заметил, что в Джеки стало больше женского, чем во время нашего уличного знакомства тем летом, – думаю, он понабрался этого, близко общаясь с Кэнди.

– А ты почему не переодеваешься в женщину? – решился спросить я.

– Боюсь. У меня семья живет поблизости. Меня тут знают.

Кэнди подошла и со значением прошептала:

– Хоуп здесь.

– А кто это – Хоуп? – спросил я Джеки, когда Кэнди вернулась на танцпол.

– Хоуп Стэнсбери. Вон там, длинные темные волосы и бледная-бледная кожа, – Джеки показал на девушку в симпатичном наряде сороковых годов. – Кэнди несколько месяцев жила у нее, за кафе «Чино», чтобы учиться, только она этого никогда не признает – бесится, даже если я просто рассказываю кому-либо, почему она взяла имя Хоуп…

– Но она больше так себя не называет.

– Ну да, – сказал Джеки, протягивая мне программку спектакля, в котором наша подруга значилась как «Кэнди Дарлинг».

Было еще кое-что интересное в этом спектакле, «Слава, волшебство и золото», – в смысле, помимо того, что автором был Джеки, а исполнительницей – Кэнди. Все десять мужских ролей исполнил Роберт де Ниро – это был его театральный дебют. Годы спустя, когда он стал знаменит, Джеки объяснил мне, как де Ниро попал в его спектакль.

– Он зашел к режиссеру, у которого сидели мы с Кэнди и Холли Вудлаун, и вел себя как безумный – мы решили, что он такой и есть. «Я должен сыграть в этой пьесе! Должен в ней сыграть! Пожалуйста! Я на все готов!» – все упрашивал. Я ему: «А десять ролей?» А он: «Легко! Я и афиши сам сделаю – у моей мамы есть печатный станок». А я: «А у моей мамы – бар, приятно познакомиться». Сыграл он фантастически – в Voice ему дифирамбы пели.

***

Однажды мы показывали «Подражание Христу», и «в поисках талантов» зашел симпатичный парень по имени Пол Соломон из шоу Мерва Гриффина. Бриджид тут же на него запала, а он запал на Виву и Нико. Вот так у шоу Мерва и начался период «андреграундных чудиков». Ультра Вайолет появилась там пару раз и очень понравилась публике – умела четко формулировать свои мысли, так что они признали ее, в целом, фриком вполне себе адекватным – вот так она открыла дорогу и другим девочкам.

Вива неплохо смотрелась на телевидении. А вот Бриджид и Нико стали катастрофами ток-шоу. Когда пришла Нико, сначала все было хорошо, она исполнила один из своих номеров на мини-органе, но потом, когда Мерв пытался поговорить с ней, сидела себе и молчала. Он был так взбешен, что прямо в эфире потребовал, чтобы кто-нибудь из редакторов вышел и объяснил, кто вообще эта девица и зачем ее позвали. Это уже после того, как он забрался в свое кресло. Так было с Нико.

А потом еще пришла Бриджид. Она в ту пору была жутко злая. (Сыграв Герцогиню в «Девушках из “Челси”», она не выходила из роли еще года два.) Меня пригласили на шоу Мерва Гриффина, но я, как всегда с телевидением, отказался. Я предложил им вместо себя Бриджид, уговорил ее пойти, даже пообещал проводить до студии и быть среди зрителей, чтобы поддержать ее.

Я заехал за ней в отель «Джордж Вашингтон», где она жила, на углу 23-й и Лексингтон. На ней были розовый вельветовый жакет, джинсы и сияющие черные лакированные туфли, а в волосах – бантики. Шел сильный дождь, и она боялась намокнуть, так что причитала:

– И зачем я только согласилась…

Я вызвал такси, чтобы нас отвезли на запись в «Литтл-театр» на 44-й Западной улице, но, проезжая мимо «Говарда Джонсона» на Бродвее, она захотела сбежать, умоляя:

– Давай просто не пойдем и напьемся.

(Тогда Бриджид еще не была толстой, только немного полноватой с прекрасным детским лицом, и никогда не упускала шанса поесть. Она много рассказывала, как в детстве мать пыталась подкупить ее пятнадцатью долларами за каждый сброшенный фунт веса, как она засовывала носки под весы в своей комнате, чтобы снизить показания, как их горничная Нора находила пустые миски из-под объедков под ее кроватью, как она вышла замуж и ужинала с друзьями, а потом возвращалась и еще раз ела с мужем.) Я сказал, что мы можем в «Говард Джонсон» и после шоу сходить.

За кулисами «Литтл-театр», в гримерке, приводили в порядок другую гостью программы, доктора Джойс Бразерс. Бриджид пообещали, что потом гример придет и к ней, но верная себе злюка Бриджид высокомерно сказала «нет» – мол, может, всякие куклы и нуждаются в гриме, а она – настоящая, и ей этого не надо! (Хотя я видел, как она украдкой пудрилась, когда думала, что никто не видит.) Потом мимо прошли Билл Косби и Винсент Прайс, так что я оставил Бриджид и пошел в зал.

Когда вышла Бриджид, Мерв попытался начать разговор, упомянув Ультру, думая, наверное, что андеграунд – это такая большая счастливая семья, или рассчитывая на то, что гости будут достаточно благоразумны, чтобы поддерживать это заблуждение с экрана, как делают люди в Голливуде («Мне так понравилось с ним работать!»). Вместо этого Бриджид напустилась на Ультру по полной программе. А Мерв стал беспокоиться, что с Бриджид будут сложности. И он не ошибся. К нему она относилась как к назойливому незнакомцу на автобусной остановке, – недобро так косилась и даже бросила яростный, совершенно наркоманский взгляд прямо в камеру. Только один раз было еще ничего, когда он оглядел ее наряд и спросил, кто ее дизайнер, а Бриджид поднялась и сообщила: «Это можно понять по маленькой золотой бляшке: Леви Стросс». Тогда Мерв, приободрясь, спросил, чем же она занимается целыми днями, раз уж, по ее словам, она не работает, и Бриджид сказала ему правду: «Я целыми днями крашу. Из бежевого в другие цвета. Беру бежевые джинсы и крашу их в ванной».

Только все закончилось, Бриджид направилась со сцены прямо в зал, ко мне. Спросила, как она выглядела, и, когда я честно признался, что ужасно, она мне не поверила! Я поинтересовался, сколько амфетамина она приняла перед шоу, но она не ответила. Мы вернулись на «Фабрику» и посмотрели программу вместе со всеми, но и тогда она осталась довольна собой, не осознавая, как плохо выступила. (Совершенно не сожалела о случившемся вплоть до того момента, когда годы спустя завязала с амфетамином, и ей стало стыдно.)

На следующий день на «Фабрику» на ее имя прислали пятьдесят пар огромных бежевых вельветовых джинсов – подарок от «Леви Стросс и К°» за то, что прорекламировала их в эфире.

***

В октябре у меня были неприятности с лекциями на Западе, на которые меня подписали в крупном лекционном бюро. Я всегда брал с собой «суперзвезд» на собственные «устные выступления», потому что очень стеснялся и говорить мне было страшно – мои звезды сами все рассказывали и отвечали на все вопросы, пока я просто сидел на сцене, как эдакий человек-загадка. Я брал с собой Виву, Пола, Бриджид, Ультру и Аллена Миджетта, красавца-танцора, появившегося в нескольких наших фильмах, и колледжи обычно оставались довольны, пусть это были и не «лекции» в обычном понимании этого слова, а, скорее, ток-шоу с подставным ведущим.

Как-то я сидел между Полом и Алленом в «Максе» – на другой день мы должны были уезжать, чтобы читать эти лекции где-то на Западе, и мне вдруг совсем расхотелось ехать – дел было полно. Послушав какое-то время мои жалобы, Аллен предложил:

– А почему бы мне вместо тебя не поехать?

Чуть погодя он сказал, что так обычно бывает в кино: все слышат какую-нибудь глупость, а потом постепенно начинают понимать, что, может быть, не такая уж это и глупость. Мы переглянулись и подумали: а почему нет? Аллен такой красивый, что им должно было еще больше понравиться. Ему только и нужно будет помалкивать, как делаю я, передавая слово Полу. Мы ведь годами играли в «звездную эстафету» на вечеринках и презентациях Нью-Йорка, представляя Виву Ультрой, Эди мной, а меня Джерардом, – а иногда люди и сами путали, к примеру, Тома Бейкера («Я, мужчина») с Джо Спенсером («Мотоциклист»), а мы и не думали их поправлять, слишком уж весело было позволять им ошибаться – нам это казалось шуткой. Так что мы в эти антизвездные игры и так играли, без всякого повода.

На другой день Пол с крашеным среброволосым Алленом вылетели в Юту, Орегон и куда-то еще читать лекции, а вернувшись, сказали, что все прошло хорошо.

Только четыре месяца спустя, когда кто-то там случайно увидел мою фотографию в Voice и сравнил ее с собственными фотографиями Аллена на кафедре, нам пришлось вернуть деньги. Когда местная газета призвала меня к ответу, я только и мог сказать: «Ну, на тот момент это казалось неплохой идеей». Но ситуация стала совсем уж абсурдной. Как-то я разговаривал с представителем одного из тех колледжей, извинялся за произошедшее, а он мне вдруг выпалил:

– Как я могу быть уверен, что на этот раз это говорите действительно вы?

После паузы, проведенной в раздумьях, я ответил:

– Не знаю.

Мы снова поехали по колледжам – они хотели, чтобы мы прочитали там лекции по новой, а некоторые больше не желали с нами связываться, как где-то сказали: «Нам от этого парня больше ничего не надо».

Но я все еще считаю, что из Аллена Энди Уорхол получился даже лучше, чем из меня – у него очень высокие скулы, пухлые губы, ровные изогнутые брови, он просто невероятно красив и лет на пятнадцать-двадцать моложе. Я ведь всегда хотел, чтобы в фильме о моей жизни меня сыграл Тэб Хантер, – людям будет куда приятней представлять меня красавцем вроде Аллена или Тэба. В смысле, настоящие же Бонни и Клайд не выглядели как Фэй или Уоррен. Кому нужна правда? Шоу-бизнес для того и нужен – доказывать, что важно не то, каков ты есть, а то, каким тебя представляют.

***

Мне все же стоило учиться на своих ошибках – баловство кончилось, мы теперь подписывали контракты с лекционными бюро и наши шутки могли быть расценены как мошенничество. Так что приходилось вести себя более зрело.

(Но потом – в 1969-м – я еще раз совершил faux pas, неудачно пошутив в каком-то журнале с Западного побережья, что я и картины свои не сам рисую, их Бриджид Полк за меня пишет, что было неправдой, просто показалось мне веселым. Джойс Хебер поместила это заявление в свою колонку, оттуда это попало в национальные издания, а потом, что хуже всего, немецкая пресса стала названивать по поводу моего «заявления», потому что тамошние коллекционеры, владевшие многими моими работами, теперь запаниковали, что у них Полк, а не Уорхол, и т. д., и т. п. Пришлось дать опровержение. Фред орал на меня сутками, потому что ему приходилось отвечать на множество международных звонков и успокаивать людей, вложивших состояние в мои работы, что я, хи-хи-хи, просто пошутил. Думаю, тогда я наконец выучил раз и навсегда, что одно легкомысленное замечание в прессе может принести не меньше неприятностей, чем нарушенный контракт.)

***

Премьера хиппи-мюзикла «Волосы» прошла в ноябре на Нью-Йоркском шекспировском фестивале, и тогда же в Сан-Франциско вышел первый номер журнала Rolling Stone, рассчитанного на рок-н-ролльное студенчество, но добравшегося до газетных киосков и больших магазинов. (Другой, еще более интеллектуальный рок-журнал, Crowdaddy, с начала года издавался в Бостоне.) И «Волосы», и Rolling Stone, совмещая субкультуру со здоровым коммерциализмом, отлично заработали на молодежном рынке.

Мюзикл «Волосы» выдвигал идею, что новый культ молодежи возник из-за того, что эпоха Рыб сменялась эпохой Водолея, – и действительно, казалось, будто дети заполонили всё. Возникло множество новых рынков, множество людей нового типа нуждались в журналах, фильмах и музыке, с которыми они могли бы отождествляться. К тому времени все неглупые дельцы уже поняли, что взрослеть больше никто не собирается – так и будут навсегда молодежным сегментом рынка. И многие неглупые люди и сами оставались детьми – дольше были молодыми и могли, закончив колледж, записаться в выездные фанаты.

***

В середине ноября в «Бауэри-лэйн-театр» постановкой «Покорение Вселенной» открылся «Театр нелепости». Это было большое событие в андеграундном сообществе, потому что в нем участвовали многие из тех, кто снимался у нас и зависал в «Максе», – Тейлор Мид, Ондин, Ультра Вайолет, Клод Первис, Беверли Грант, Мэри Воронов, Линн Райнер, Фрэнки Франсин.

«Волосы» и «Покорение» в то же время репетировали в центре. «Покорение» недолго шел со скромным успехом, пока не закрылся. Мюзикл «Волосы», конечно, стал бо́льшим коммерческим хитом, только через несколько месяцев переехав на окраину в «Билтмор-театр» на Бродвее, где шел еще годы. Они стали поворотной точкой в истории театра так же, как «Полуночный ковбой» – в истории кино.

Теперь выяснилось, что контркультурой занимаются два типа людей – желающие стать продаваемыми и успешными, мейнстримом, обратиться к обществу и его нуждам и те, кто хочет по-прежнему оставаться за гранью этого общества. Представлять контркультуру и добиться массового коммерческого успеха – значит говорить и делать радикальные вещи в консервативной форме. Это как поставить спектакль с отличным сценарием и прекрасной хореографией про сборище хиппи, выступающих против Устроенности, в театре с кондиционером в хорошем районе. Или как Маклюэн – написать книгу про то, что книги устарели.

Остальные – те, кто совсем не заботился о коммерческом успехе, – делали радикальные вещи в радикальном формате, а если публике не удавалось понять содержание или форму – ну извините, нет так нет.

В этом плане «Волосы» – очень точный расчет, потому что хоть там и рассказывают о жизни хиппи, отношения к хиппи мюзикл не имеет, – конечно, изначально была связь с его создателями, авторами сюжета и текстов Джимом Рэйдо и Джеромом Раньи или постановщиком Томом О’Хорганом, но очень скоро спектакль оказался в руках тех, кто умел делать именно то, что нужно массовому зрителю.

***

Кэнди Дарлинг после «Славы, волшебства и золота» стала чаще показываться в обществе и начала ходить с Джеки в «Макс» – больше их не игнорировали и наверх не отсылали. В ноябре после выхода альбома «роллингов» Their Satanic Majesties Request мы с Кэнди сидели в задней комнате за круглым столом, когда заиграла In the Citadel, и она сказала:

– О, это песня, которую Мик написал для меня и моей девушки Тэффи. Слушай слова!

Тэффи тоже была драг-квин, но ее я еще не видел. Кэнди плевать было на рок-н-ролл – она любила музыку 30-х и 40-х и кино 50-х, – так что было очень странно слышать, как она голосом Ким Новак болтает о текстах рок-песен. Так как я никогда ничего не мог разобрать из-за этих орущих звуковых систем, то спросил ее, о чем была песня.

– Вот! Слушай! «Кэнди и Тэффи, / Надеюсь, все о’кей. / Приходите меня / Навестить в цитадель». Слышал? Мы познакомились с ним в отеле «Альберт».

«Альберт» был дешевым отелем на углу 10-й улицы и Пятой авеню.

– Мы остановились прямо над ними и спустили к ним ветку винограда из окошка. Понимаешь, цитадель – это Нью-Йорк, а песня – послание нам с Тэффи.

– А чего не поздоровалась тогда с Миком в «Салвэйшн»?

– Мне было неловко, – сказала Кэнди, – потому что я «роллингов» не различаю. Мик – это который?

***

Декабрьский показ **** в «Синематеке» был единственным, когда мы прокрутили все двадцать пять часов материала, он вернул нас в то время, когда съемки были просто весельем и радостью запечатлевать происходящее со знакомыми нам людьми. (Как отметил один обозреватель, наши фильмы могли выглядеть как домашние съемки, но «дом»-то у нас был не как у всех.) Тогда я не считал этот показ какой-то вехой, но теперь, оглядываясь назад, понимаю, что он означал конец периода, когда мы снимали ради самого процесса.

Мы сидели в темноте «Синематеки» и смотрели пленку за пленкой весь материал, снятый за этот год везде, где бы мы ни были, – в Сан-Франциско, Саусалито, Лос-Анджелесе, Филадельфии, Бостоне, Ист-Гемптоне, по всему Нью-Йорку, – смотрели на Ондина, Эди, Ингрид, Нико, Тайгер, Ультру, Тейлора, Андреа, Патрика, Тэлли Браун, Эрика, Сьюзен Боттомли, Айви Николсон, Бриджид, Джерарда, Рене, Аллена Миджетта, Орион, Катрину, Виву, Джо Даллесандро, Тома Бейкера, Дэвида Кроланда и The Bananas. Все это вместе заставило меня ощутить реальность тех событий (в смысле, их нереальность – это-то и делало их реальностью) больше, чем когда они непосредственно имели место, – Эди с Ондином ежатся на пустынном пляже в пасмурный день, слышен только звук работающей камеры, их голоса тонут в дюнах, пока они пытаются прикурить. Кто-то высидел весь показ, кто-то дрейфовал туда-обратно, кто-то спал в коридоре, спал прямо в зале, а кто-то, как я, не мог оторвать глаз от экрана ни на мгновение. Как ни странно, я сам впервые видел все целиком – мы просто приехали в кинотеатр, собрав все катушки. Я понимал, что больше мы этот длинный вариант уже не покажем, так что это было как жизнь, наши жизни, мелькавшие перед нашими глазами, – случится раз и никогда не повторится.

На другой день в «Синематеке» стали показывать двухчасовую версию двадцатипятичасового фильма, тем все и кончилось – бо́льшая часть пленки отправилась на склад, а мы с тех пор главным образом стали обдумывать идеи для полнометражных фильмов, которые можно демонстрировать в обычных кинотеатрах.