Янг–шик был невинным, как и Юн–джи, когда она покинула Хонгван, и их первые попытки быстро завершались из‑за его поспешного энтузиазма, и она честно надеялась, что так и будет продолжаться, но на третью ночь все получилось как надо, по крайней мере он так думал, и после этого его сердце сразу погрузилось в меланхолию, и он снова и снова целовал ее лицо и плечи, затем говорил о желанном сыне, о радостях семьи, о том, как его мать и отец украдкой шуршали под простынями, думая, что он спит, и долго, пока ему не исполнилось семь или восемь, он думал, что они ищут что‑то потерянное в темноте. Но когда он уснул, Юн–джу лежала без сна, дрожа, пытаясь отвести свой внутренний взор от болевой точки на сердце, хватаясь за разные мысли, как мотыльки пролетавшие через ее ум: папа, его сильные руки, грусть, которая захватила его, когда я пришла из школы и повторила свои уроки: Отец Нашей Нации, который светит над нами, как солнце, и пробормотав, «Он гордился бы тобой, дочка», он застыл с газетой на коленях, не читая, а уставившись в стену, не в силах выбраться из сковавшей его тоски; нет, что‑нибудь порадостней: надо думать о маме, очень давно, когда была еда, она тогда вернулась из поездки во Владивосток с мешочком конфет в яркой обертке с верблюдами и пальмами, и положила его на полку, где я не могла его достать, когда я топала ногами и говорила Я хочу Я хочу Я хочу, бессовестная негодяйка; надо думать о доме, о свете свечи, отражавшемся на инее, разросшемся на стене в гостиной до размеров матраса; надо думать о работе, о спагетти электрических проводов, прикрепленных к потолку в редакции, о новорожденных тараканах, загадивших ящики столов, о советском холодильнике в вонючей столовке без еды, о часах, просиженных на чьих‑то речах и парадах, с целью написать что‑нибудь, что никогда не имело никакого значения ни для кого, Во вторник в Хонгване Кангдонгская средняя школа была переименована в Героическую Кангдонгскую среднюю школу, потому что среди ее выпускников была дюжина героев труда Республики, пожертвовавших свои жизни во имя светлых идеалов чучхэ, которые сбили с толку и потрясли американских агрессоров и их южных корейских наймитов, такие герои как Ри Чун До, который собственным телом защитил портреты Президента Ким Ир Сена и маршала Ким Чен Ира и спас многих товарищей по революции от взрыва ручной гранаты и теперь наслаждается вечной жизнью (но даже когда пишешь — бездумно, буквы гуськом выплывают из тумана подсознания — хочется спросить, Что за граната? И зачем взрывать портреты? И если на то пошло, какая может быть вечная жизнь в марксистской вселенной?) Она лежала в темноте, тщетно пытаясь отвлечься от черных накатов паники, и ее бросило в жар, когда она вспомнила, как Бонг–ил открыл сарай и позвал ее вместо двух девочек–подростков, которые тихо плакали по ночам в главном доме. Она вспомнила запах водки и его жирное тело на ней и боль от его движений внутри, когда она, отвернув голову, кусала себе костяшки пальцев. Теперь, лежа рядом с Янг–шиком, она плакала, но беззвучно, чтобы не разбудить своего мужа.

Господи Боже Мой, дай мне здесь покоя. Дорогой Будда, не дай им арестовать меня. Любимый Руководитель, это измена, но я не хочу умереть в твоей теперешней прекрасной действительности.

Повернувшись в темноте, Юн–джу обняла Янг–шика. У нее больше никого не было.

Было ясно, как день, что крестьянин был просто без ума от нее. Когда в марте на вербах появились почки, он принес домой букет и поставил его в бутылку для нее. Заметив ее гримасу, он убрал все свои календари с девочками. С видом школьника, который прилежанием пытается получить прощение за прогул, он спрашивал ее о том, что ей нравится и что не нравится. При этом он ожидал от нее того, что полагается — готовка, уборка, стирка его рабочей одежды в пластмассовом тазу — и он изо всех сил пытался отдавать строгие приказы, как должен делать настоящий муж. Но как бы сурово он ни настраивал свой голос, улыбка всегда растягивала его лицо, и, как всегда в ее присутствии, он становился похож на побитого щенка. Тем не менее, она вскоре осознала, что в Китае тоже есть идеологические требования: он был потрясен, узнав, что она не болеет ни за одну футбольную команду, и сказал, что она должна теперь болеть за Аодонг; в доме будет дисгармония, если они не договорятся по этому вопросу. Пусть будет Аодонг, согласилась Юн–джу. Он кивнул, правда, во взгляде мелькнуло знакомое подозрение: он не был уверен в ее искренности. Но Янг–шик достаточно уважал ее и потому спросил, какая у нее любимая книга и может ли он ее почитать; он завидовал ее образованию. Сначала она подумала, что это ловушка — она еще не очень ему доверяла — и она объявила, что высказывания Председателя Мао глубоко впечатляют нее. Но увидев специфическое выражение на его лице, она созналась, что не очень любит книги; всегда считалось, что написанное слово может излучать радость, любовь, смерть и предательство, но дома можно было читать только классику типа «Юные годы Ким Чен Ира» и «Шкура, содранная со скотской тирании американских войск», и несмотря на тоску, с которой глаз бесцельно бродил по страницам любого тома, воображая слова, формирующие живую силу, невозможно было оживить историю о том, как партизанки разорвали на куски свою одежду, чтобы сшить одеяло для маленького Кима, когда вокруг свистели японские пули, не говоря о том, что библиотеки были забиты статистикой промышленного производства и теорией чучхэ. Она оборвала себя на полуслове, обеспокоенная другим соображением: она могла показаться заумной; ей совершенно не хотелось задевать его гордость, потому что слишком умная баба могла ему быстро надоесть, и он избавился бы от нее.

Но он серьезно кивнул и сказал: «У меня бывает такое же чувство, когда я читаю сельскохозяйственные новости в газетах. Так много можно рассказать — партийные лидеры манипулируют рисовыми кооперативами, истории о том, как свинофермы загаживают реку — но там только репортажи об урожае и пятилетние планы, даже во время засухи.»

Проходили недели, и Юн–джу перестала бояться, что Янг–шик перепродаст ее. Но хотя в первый свой день в Китае она сняла с пальто значок ушедшего, но вечно живого улыбающегося Великого Вождя, Президента Ким Ир Сена (хмурящегося заменили некоторое время назад), и прицепила вовнутрь кармана, где его не потеряешь, она не решилась его выбросить на случай, если произойдет невероятное, и китайская полиция ее поймает и отправит домой, она не хотела появиться на границе без значка, его наличие смягчило бы тяжесть ее измены: я никогда не теряла свою веру, я никогда не переставала стремиться к совершенству, достигнутому эволюцией в Великом Вожде и его сыне, Любимом Руководителе Ким Чен Ире. Она выходила из дому только по крайней необходимости, и самым страшным испытанием был поход на открытый рынок: средь бела дня проталкиваться через толпу, заказывать угрей или капусту, нагребать красный перец из корзинок у торговца приправами, постоянно оглядываться, чтобы убедиться, что это напирают бабули с авоськами, а не молодые люди в кожаных куртках и черных очках, готовые схватить ее, потому что она боялась не только полиции, но и других брокеров, которые, как известно, похищали девчонок уже в Китае, и отправляли их другим покупателям. Первые несколько недель она почти не пила чай и как могла ограничила воду, чтобы ходить в общественный туалет как можно реже, но в конце концов она поняла, что соседки, все кореянки, относились к ней с симпатией, и две из них как‑то зашли и рассказали, как нужно одеваться и краситься, чтобы выглядеть как китаянка. Часто ночью, пройдя через туннель немилосердной тьмы, она обнаруживала, что лежит рядом с храпящим Бонг–илом, и думала, что на кухне лежит нож, и никто ее не остановит, она найдет нож и вонзит ему в горло. С бьющимся сердцем она кралась на кухню, плутала в тенях, никогда не могла найти нож, и потом ее глаза привыкали, и она видела темную точку на стене. С другой стороны прогрызали дыру желтоватые человеческие зубы, клыки, выступающие как у Бонг–ила. Она просыпалась, переворачивалась и в лунном свете видела своего мужа с открытым ртом, невинным, как у зевающего ребенка. Тихо, он думала, тихо, как будто это он проснулся в ужасе. Она не решалась включить свет, боясь разбудить Янг–шика или привлечь внимание полицейского патруля, который наверняка зашел бы поинтересоваться. Она не знала, делают ли они так здесь, в Китае, но от старых опасений избавиться было трудно. Она нашла бутылку пива и выпила ее в темноте.

Первого Мая было невозможно отсидеться дома. Янг–шик настоял, чтобы она помогла ему со вспашкой. Сначала она испугалась: надо было работать в поле, на виду у машин, грузовиков, велосипедистов и красных такси, который ползли по грунтовой дороге в сторону Янцзы. Юн–джу водила волов, а Янг–шик шел за ними с плугом, подгоняя скотинку: «Давай! Пошли! Эха!» Проваливаясь в землю по щиколотку, она брела вперед, передвигая тяжелые сапоги с налипшей глиной, но несмотря на страх, ей стало это нравиться, так давно она не работала на воздухе и не чувствовала как солнце греет кожу. Последний раз она шла по сельскому полю когда Генеральный Секретарь Ким решил сам проконтролировать проект по перепланировке земли в Северо–Пхеньянском округе, и она должна была написать статью про его речь. Любимый Руководитель. Она была ошарашена, увидев, что этот геройский военный командир, изобретатель ядерной физики, астрофизик, самый великий игрок в гольф на планете, бессмертный ботаник и биолог, который в возрасте четырех лет обнаружил почему цыплята поднимают клювы, когда пьют и почему не бывает черных цветов — этот поэт и гений был жирным лохматым маленьким человеком с желтыми зубами, одетый в сюртук а ля Мао, читал всем нотации по марксистской доктрине в области мелиорации земли, шутил со своими генералами и региональными партапаратчиками о девочках, которых ему подыскали в колхозах городка Чонгчу и округах Уйчу и Кваксан, и святотатственная мысль закралась ей в голову: что он просто был глуп, этот Сын Самого Великого, шагавший, помахивая своей указкой, этот, с Отцом на Небесах, просыпавший семена бесконечной радости и процветания по стране. Но она загнала эту мысль подальше и написала в своей статье восхваления, она могла это делать в пьяном виде или во сне, зная наизусть речь, которую ей нужно перефразировать:

Остановив свой взор на огромных вымеренных полях, он отметил с огромным удовлетворением, что местные члены партии и другие труженики, солдаты Народной Армии, члены ударных бригад из других округов и инженеры, принимавших участие в Кампании по Перепланировке Земель, полностью изменили облик ландшафта, похвально завершив гигантский проект на высоком качественном уровне. Он не скупился на похвалы их великим достижениям и поблагодарил их. Он отметил, что все солдаты и граждане, принимавшие участие в широкомасштабном, изменяющем природу эксперименте, проделали неимоверную работу в течение нескольких месяцев в неукротимом революционном духе солдат, которым не хватало самого необходимого, хотя враги народа говорили, что и нескольких лет будет мало, чтобы завершить эту задачу. Он добавил, что это чудо, которое потрясло мир и заставило трусливых американских агрессоров упасть на колени в страхе перед достижениями корейского народа.

Он указал на то, что настоящая светлая жизнь в Северо–Пхеньянском округе ясно показывает, насколько мощна сила нашей армии и народа, рвущихся вперед в духовном порыве с железной верой в то, что если они решили что‑то сделать, они добьются своего. Он сказал, что перепланировка должна быть сделана по всей стране, чтобы ее первоначальные контуры были абсолютно неузнаваемыми, и таким образом все попытки кулаков и прихлебателей империалистов тайно и незаконно спрятать урожай для личных целей были пресечены накорню.

— Эй! — позвал Янг–шик из‑за волов. — Эй! Шевелись!

Водя фыркающих, измазанных грязью животных по полю, Юн–джу оглядывала гребни и долины Яньбяня, и со своего участка она видела полдюжины других пашущих бригад, мужчины всегда держали плуг, а женщины (у тех мужиков, которым посчастливилось жениться) всегда вели волов.

Вот и правильно, что я закончу свою жизнь женой крестьянина. Работа на земле — это наказание мне за каждое слово, которое я написала.

— Ты уезжаешь влево, — крикнул Янг–шик, и она дернула узду и подтянула волов в линию.