Свадьбу отложили до окончания посадок в мае, и уже один месяц у нее не было месячных, ее мучили приступы то жуткого голода, то тошноты, и она выбегала в сад, где ее рвало. Она сказала Янг–шику, что пока не привыкла к жирной пище, потому что не хотела преждевременно зарождать надежду, и она боялась, что семья будет настаивать на том, чтобы она сделала аборт, если пол у ребенка будет неправильный, ей хотелось защитить это создание внутри нее, похожее на креветку, с крошечными отростками, из которых вырастут руки и ноги. Она пока хранила эту новость в секрете. Но даже не подозревая о ее состоянии, семья видела в ней сокровище, повышение своего статуса — мой сын, знаете ли, нашел себе жену — и она лелеяла это наблюдение как свидетельство того, что уходит время, в течение которого было возможно перепродать ее. В июне они взяли напрокат дорогое свадебное платье темно–бордового цвета и провели частную церемонию. Но они не могли зарегистрировать этот брак, потому что она была здесь нелегально, а это значило, что ее сын или дочь (пожалуйста, сделай нам мальчика) не сможет посещать школу, поступить в университет, водить машину, или найти работу; но это было слишком далекое будущее, и она могла лишь надеяться, что к тому времени что‑то изменится. Ей надарили кучу подарков: гардероб, новое платье, набор тарелок, доску для резки продуктов и несколько ножей, одежду от двоюродной сестры, которая работает на рынке. Женщины приготовили обед, какого Юн–джу никогда не видела в своей жизни: несколько вариантов кимчи, рис и фасоль, салаты из папоротника, малосоленая рыба, и бульгоги — кусочки свинины и говядины, обжаренные с чесноком и завернутые в листья салата. Только раз она слышала про такое пиршество в Северной Корее — это был Восьмой Апрельский Кулинарный Фестиваль в Пхеньянском Доме Вермишели, фестиваль, открытый только для высших партийных чинов (ей не разрешили его посетить, хотя она писала про него); но когда она, голодная, писала про еду, она даже ощущала ее вкус и запах. Но даже тогда она не слышала про деликатес, который подавали на ее свадьбе — съедобную собаку. Забивали ее при всех, в тупике за домом, где жили родители мужа. Затянув веревку на шее колли, отец Янг–шика, Юн–джонг, подвесил ее за горло, я Янг–шик забил собаку табуреткой до смерти, и временное удовлетворение, которое Юн–джу лелеяла (я жива, я ем каждый день, я могу заботиться об этом Янг–шике, и он порядочный человек), начало рассыпаться. Юн–джонг свежевал собаку быстрыми движениями ножа, отделяя шкуру от грудной клетки с прослойками жира, и Янг–шик гордо взглянул на свою невесту, зная, что собаку никто, кроме самых богатых, в Северной Корее не мог бы себе позволить, а бродячих уже давно съели. Но только стерев пот с глаз сначала одним плечом, потом другим, он увидел выражение лица своей жены, когда она забежала в дом.

Он пошел за ней по лестнице, через квартиру, на балкон, где он успокоил ее, стараясь не привлекать внимания больше, чем привлек бы жених с лицом, забрызганным собачьей кровью, шепчущий что‑то невесте на виду у всех.

— Что случилось?

— Ничего. Это пройдет. — Юн–джу улыбнулась. Если Народная Демократическая Республика и учит чему‑нибудь, так это что бы ни случилось, всегда принародно делать радостно–оптимистическое лицо.

— Ты расстроилась из‑за собаки?

— Я никогда ничего такого не видела.

— Ты слишком неискушенная для крестьянки. Это твоя проблема. — Мысль понравилась Янг–шику, и перед тем, как вернуться к делу, он сжал ее руку. На ней осталась кровь.

Паника медленно отступила, и она успокоила себя, думая про Янг–шика.

Он хороший человек, хороший, хороший. Что еще надо, кроме порядочности и грубой красоты, особенно, если представить, что могло бы ождать тебя здесь. И его умственные способности удивительны для необразованного человека. Я могу быть с ним очень счастлива. Может быть, я уже счастлива. Может, все это и есть счастье. Не быть голодной. Не быть избитой. Не врать.

В этот день они оба слишком много выпили, и еле добрались до дому на его мопеде, виляя вокруг углов, хохоча, нажимая на гудок, когда проезжали мимо поломанной машины у дороги. Но ночью в этот раз бессонница одолела Янг–шика. Он проснулся от того, что надвигалась гроза, и он не мог поверить, что вел себя, как идиот — ехал пьяный и гудел на весь город. Юн–жду застонала во сне. Он нежно взял ее руку. Он не слепой, он видел эту грусть, которую она носила как тяжелый плащ, и ему пришло в голову, что вместе с невестой он купил бездонный резервуар боли. Дождь застучал в окна и мелькнула молния, осветив ее лицо голубым рельефом. Через несколько мгновений (два, три, четыре) окна тряхнуло громом. Янг–шик отчаянно боялся потерять ее.

В конце концов она перевернулась и вздохнула. Она плакала.

Он спросил: «Что случилось, Джу?»

— Ничего.

— Свадьба разочаровала тебя?

— Нет, она была замечательной.

— Милая, прости, что собака так расстроила тебя.

— Собака тут ни при чем. Просто она мне напомнила кое‑что.

— Что?

Долгое время Юн–джу не отвечала. Когда он решил, что она заснула, ее голос донесся из наэлектризованной темноты: «Один мальчик каким‑то образом украл пирожное у Канга, местного партийного вождя, который разбогател, продавая рис, пожертвованный империалистическими агрессорами — он продавал кило по сто пятьдесят воней, то есть двухмесячный заработок. Я не знаю, как это случилось, пацан или залез к нему в квартиру или украл его из машины, не знаю, но он побежал по улице, увидел, что это тупик, через дверь пронесся по госмагазину — в Корее есть такие, полки пустые, ничего нет, кроме свечек, спичек, может, бутылки растительного масла, водка «Победная». Это было так страшно — маленькая худющая фигурка, забился между скамейкой и батареей и пожирал глазурь, как дикий зверь. Тут появился пыхтящий Канг. «Ну‑ка выплюнь, маленький предатель,» сказал он. Мальчик проглотил. Канг схватил скамейку и начал бить его, и бил и бил, проломил ему череп. Оставил тело в лиловой луже, чтобы директор магазина убрал его. Это было не тяжело сделать. Был самый разгар голода.»

— Ты все это видела?

Он почувствовал движение — кивок ее головы.

— Там перестаешь чувствовать, — сказала Юн–джу. — Я не думала об этом очень долго. Столько всего случилось. Все голодные.

Он до сих пор избегал спрашивать ее про то, как она попала в Китай, боясь, что раскроются детали, которые ему не хотелось бы услышать. Но тут он спросил: «Наверное, было трудно сбежать из твоей страны?»

— У моего отца были связи; это он продал меня.

Янг–шик сел, обняв колени.

— Я согласилась, — сказала она. — Другого способа не было. Я могла бы там умереть, и семья была в отчаянии. Я говорила тебе, что у моего отца был рак.

Он кивнул подбородком на коленях.

— Отец был одним из самых главных чиновников на железной дороге — и мама тоже была, пока не умерла; она несколько раз ездила в Россию работать с коллегами в Хасане и Владивостоке. Но из‑за болезни он не мог работать еще до того, как Высший Народный Суд приговорил повесить Семерых Лакеев Империализма и его Южных Марионеток на стадионе Ким Ир Сена. Я уверена, ты слышал об этом. Нет? Нам говорили, что все мировые СМИ освещали это дело. Так случилось, что папа работал вместе с двумя предателями до казни. Было время, когда мы жили в страхе, что его тоже арестуют. Может, из‑за болезни он был вне всего этого, и спецслужбы решили, что не стоит им заниматься. Я просто рассуждаю. В любом случае, после этого для нас все стало гораздо хуже. Мама к тому времени уже умерла. У меня на работе началась какая‑то борьба. Мы чувствовали, что что‑то приближается, что меня скоро арестуют. Но папа знал кое–каких влиятельных людей, военных офицеров, партийных начальников, которые разбирали фабрики и продавали токарные станки и рабочие инструменты в Китай в качестве металлолома. Он очень болен, он все время лежит в нашей двухкомнатной квартире бледный и худой, как скелет. Я раньше сидела и массажировала ему ноги и руки в тех местах, где болело. В жилых районах света не было по восемнадцать, двадцать часов в день, и центральное отопление, с тех пор, как я себя помню, работало еле–еле, поэтому он лежал в пальто, укрытый одеялами, рот какой‑то застывший, то ли в ярости, то ли в изумлении. Он очень хороший человек, очень храбрый, сейчас его постоянно мучают боли — он никогда не спит больше сорока пяти минут. Спал. Иногда я боюсь, что он уже умер.

Была еще одна длинная пауза в ее рассказе, и когда вспышка осветила блестящую дорожку у нее на щеке, Янг–шик стер ее.

— В квартире всегда пахло болезнью, лекарствами, змеиным вином, горелым женьшенем, растительными примочками. Но в конце концов кончились деньги на еду и лекарства. Мы много раз думали о том, что нам делать, и я согласилась с папой, что лучше всего было бы найти мужа в Китае. И все равно, я была в шоке, когда пришла однажды в пятницу с работы домой и обнаружила сидящего на корточках человека в китайском пиджаке и белых носках, на запястье у него болтались часы. Его лицо светилось здоровьем — жирные щеки и ясные глаза человека, который никогда не голодал. «В последний раз я видел тебя, когда ты была маленькой девочкой, а теперь посмотри на себя,» — сказал он. Это был Канг. Очевидно, он забыл или не заметил меня, когда забивал мальчишку. Я встревожилась и посмотрела на папу, но он отвел глаза.

Канг долго рассматривал меня. Потом нагло начал щупать мои ребра. Сказал: «Она худая.»

Папа ответил: «Мы питаемся очень просто, но она хорошо готовит и может сделать отличный обед из лапши, ну этой — из коры и травы, с парой ложек риса, если он есть. Я не жалуюсь; как говорит Любимый Руководитель, нам нужно затянуть пояса в борьбе с американским агрессором. Но она поправится, как только будет питаться настоящей едой.»

— Вопрос в том, здорова ли она? Нет ли болезней? Я вижу, вы сам‑то больной человек, Товарищ Ли.

— О, она совершенно здорова, — сказал папа. Посмотрел на меня так отчаянно. — Она всегда была хорошей девочкой и членом партии. Никаких парней, ничего серьезного.

— Сколько ей лет? — спросил Канг.

— Двадцать два, — сказала я.

Он посмотрел на меня. «Она кажется старше.»

— Она голодная. Как и все.

— Мы скажем двадцать два. Она красивая девочка, никаких явных недостатков. Да, думаю, найдем ей мужа. Если бы ей было четырнадцать или пятнадцать, могли бы найти ей очень богатого. Могу дать за нее семьсот пятьдесят вон или пять кило риса. Выбирайте.

Папа выбрал рис. Семья голодала, к тому же он мог обменивать его. Канг дал мне полчаса на сборы, но брать было особо нечего. Лифчик, трусики, мой красный диплом (Бонг–ил выбросил его, потому что было опасно иметь свидетельства того, что я не китаянка. Перед уходом я посидела с отцом и мы поплакали. В нем что‑то было спрятано очень глубоко — я не могла туда дотянуться: думаю, что он был религиозным человеком, может быть, христианином (однажды мне сказали, что у меня был чудесный дядя–священник); но он никогда не говорил со мной об этом, только когда он обнял меня, прошептал «Я буду молиться за тебя». Этой ночью мы с Кангом поехали на границу.

Янг–шик лег на спину. Гроза удалялась, сверкание молний ослабевало, гром уже не так сотрясал стекла, они лишь чуть позвякивали.

— Ты сердишься на меня, — спросил он. — За то, что я купил тебя?

Да, хотела сказать она. Я не мебель, не велосипед, не пирожное. Больше всего меня злит то, что я не могу тебя ненавидеть, потому что я возможно, люблю тебя, потому что я боюсь, что буду любить любого мужчину, который будет заботиться обо мне и после всех этих лишений будет хоть чуть–чуть нежен со мной. Но она сказала только: «Как я могу сердиться на тебя? Без тебя я бы умерла.»

— Это не тот способ, которым я предпочел бы найти тебя, но в конце концов все получилось, как надо, ведь правда? Я думал, что проживу всю жизнь в одиночестве, что никогда не найду себе жену. А потом я боялся, что потрачу все эти деньги и мы возненавидим друг друга. Я знаю, что тебе было трудно, но ты выполняла свой долг, помогая семье. И если мы заработаем на этом урожае, то, может, мы пошлем немного денег твоей семье. Все можно решить. Можем устроить лечение твоему отцу. Может, даже привезем его сюда. Думаешь, разрешат, если мы дадим взятку кому надо?

Янг–шик просунул руку ей под пижаму и погладил ее живот. Подозревал ли он, что она беременна? Нет, он просто прочертил пальцами линию от пупка до зарослей, которые вели треугольником в расщелину в песчанике, в алебастровую пещеру с колодцем мирриса, внутри которого и оказались два его пальца.

Она повернулась к нему, нежно сжала его, начала движение запястья вверх–вниз. Сказала: «Ты никогда не продашь меня, милый?»

Потрясенный, он пригвоздил ее плечи к матрасу: «Джу, как ты можешь задавать такие вопросы после того, что было сегодня? Вся моя семья…»

— Потому что Бонг–ил сказал мне…

— Тихо, — сказал Янг–шик. — Потом смущенно, будто боясь того, куда может привести его декларация, впервые в жизни сказал женщине: «Я тебя люблю».

— Милый, — Юн–джу прошептала, пока муж расстегивал ей пижаму, — Ты знаешь, что я люблю тебя.

Наверное, она так и думала. В любом случае, что еще тут можно сказать?