Глава 1

МОЯ СЕМЬЯ

Моя семья происходит от древнеримских царей и бессмертных богов, если правда то, что Венера была нашей прародительницей. Не знаю, существуют ли на самом деле боги или нет, но та сила природы и человеческой натуры, которую мы окрестили Венерой, всегда была ко мне благосклонна, кроме, как ни странно, тех случаев, когда требовалась её благосклонная помощь для продолжения рода. Теперь, когда моя дочь Юлия умерла, у меня более не осталось детей, и хотя Клеопатра утверждает, будто я отец её сына Цезариона, вряд ли её словам можно верить. Всё же моя древняя семья, которую после долгих лет забвения я сумел снова возвеличить, не умрёт вместе со мной. Дочь моей сестры (это случилось в год заговора Каталины) родила сына Октавиана, а я сделал его своим наследником. Этот мальчик наделён множеством дарований, у него огромные амбиции, благоразумие и абсолютная беспощадность. К сожалению, у него весьма слабое здоровье, но в его годы я тоже был очень болезненным. Если он выживет, то не только унаследует, но сохранит и усилит власть.

В течение многих лет в семье Юлиев не было выдающихся мужчин, я являюсь единственным и весьма ярким исключением. Мой отец так никогда и не получил должности консула. Но зато моя мать Аврелия отличалась кристальной честностью, трезвым умом и обаянием, и потому её знали и уважали везде, кроме как, пожалуй, в низших слоях общества. Она возлагала на меня большие надежды и поддерживала во всех трудных ситуациях, с которыми мне приходилось сталкиваться, всегда оставаясь преданной мне, даже в тех случаях, когда она меня осуждала. Конечно же человек, придерживающийся строгих принципов, пусть его взгляды и либеральны, вряд ли мог бы оправдать всё в моей карьере. И всё-таки мне хотелось бы верить, что мама по-своему, по-женски понимала, что для того, чтобы принципы оставались эффективными, человек, пусть даже искренне придерживающийся их, должен адаптировать их к существующей ситуации. Трагедия нашего времени и в некотором смысле моя собственная трагедия заключается в следующем: болезнь всегда развивается так быстро, что любое вновь придуманное против неё средство оказывается неэффективным. Уже изжившие себя традиции, интересы и глупость окружающих мёртвым грузом повисли на мне и всегда ограничивали свободу и замедляли действия. В результате всё сделанное мною было насущной необходимостью, а не благом. С другой стороны, нужно отметить, что мало кто способен делать то, что необходимо, и ещё меньшее число людей в состоянии, хотя бы в некоторой степени, использовать необходимость себе на пользу. Я заслужил уважение потомков уже тем, что смог выявить некоторые необходимости и действовать настолько быстро и уверенно, что из нескольких возможных альтернатив одна определённо становилась реальностью. Однако, принимая во внимание качества человеческой натуры, можно предположить, что восхищаться мною и ненавидеть меня будут совсем по другим причинам. Устаревший доктринёрский подход Катона не умер вместе с ним в Утике. Часто будет достаточно назвать меня царём или диктатором или же раздуть до невообразимых размеров смысл слова «свобода» для того, чтобы представить меня настоящим бедствием для человечества, деспотом, который во имя собственных амбиций лишил других людей прав и возможностей для саморазвития. Однако будут и люди, которые, так же как и сегодня, станут восхищаться мной и возводить меня на пьедестал только потому, что сами не в состоянии брать на себя какую бы то ни было ответственность. Такие люди всегда будут восхищаться могуществом и властью, даже в том случае, если эта власть будет нарушать их интересы и идти вразрез с придуманными ими принципами. Причиной их низкопоклонства является рабская натура. Мне бы не хотелось, чтобы меня описывали как хорошего или плохого. Было бы правильно называть меня необходимым, гениальным и, когда это возможно, стремящимся к всеобщему благу.

Я полагаю, что моя мать думала обо мне именно так, хотя в детстве, что естественно и правильно, при обучении слова «хорошо» и «плохо» употреблялись очень часто. Не только мою мать, но и многих её родственников можно было определить как «высоколобых». Так, например, дяди моей матери Рутилий Руф придерживался принципов философии стоиков, но, в отличие от Катона, следовал им искренне и с полным отсутствием нарочитости. Он в самом деле был одним из немногих представителей так называемых «римлян старого типа», которых мне приходилось встречать. Преследование его римскими финансистами преподало мне один из первых уроков в политике. Кроме него были ещё братья моей матери — Котты, двое из которых становились консулами. Особенно хорошо я помню Гая Котту, одного из лучших ораторов своего времени, человека с наиболее просвещёнными взглядами. Он и большинство его друзей вдумчиво изучали как греческую литературу, так и греческую политическую теорию. Они не воображали, как некоторые из ранних реформаторов, что политическая структура одного общества может быть бездумно скопирована и навязана другому. Они хорошо понимали, ещё задолго до того, как это стало очевидным для всех, что конституция и теория римского правления были достойны восхищения в прошлом, но теперь стали неадекватными, несовременными и опасными, так что в своих разговорах, которые мне разрешалось слушать, даже когда я был маленьким мальчиком, они спорили о преимуществах демократии, олигархии и монархии, цитируя Тацита, Аристотеля, Платона и современных популяризаторов философии. Я был благодарным слушателем, будучи очарован частично самой политикой, частично тем, что считал великим интеллектуальным отличием семьи моей матери. Мои дяди и их друзья были достаточно добры, чтобы интересоваться мною и подбадривать в моём раннем и жгучем интересе к греческой литературе. Помню, однажды я потряс их, ворвавшись в одну из их дискуссий и процитировав стих из Еврипида, над которым часто задумывался: «Коль преступить закон, то ради царства. А в остальном его ты должен чтить».

Мой дядя Котта, тогда молодой человек, только начинавший свою карьеру в суде, зааплодировал мне за то, что я читал и помнил Еврипида, но пожалел о выраженном чувстве как о проявлении дурного воспитания. Конечно, он был прав. Но он был не в состоянии понять, что есть необходимость.

Я гордился своей матерью и её роднёй, но столь же сильные чувства во мне вызывал ещё один родственник, совершенно иного склада. Сегодня только личные друзья и историки помнят Коттов, но моего дядю Мария будут помнить всегда.

Трудно понять, как эта устрашающая и грандиозная фигура вообще смогла породниться с нами — Юлиями. Его собственная семья была совершенно безвестной, а родители зарабатывали на жизнь своими руками. Он и они были нахлебниками могущественного и часто надменного клана Метеллов, но, как мне рассказывали, сам Марий в очень раннем возрасте заявил о своей полной независимости и продемонстрировал её, пойдя собственным путём, оскорбив тем самым консула Квинта Метелла, который дал ему первую возможность продемонстрировать свои военные способности. У Мария не было ни денег, ни дара красноречия, и, поскольку он оскорбил Метелла, едва ли его ждала поддержка в могущественных кругах. Тем не менее исключительно благодаря силе своих огромных способностей в военном искусстве, а также огромной популярности в армии ему удалось стать консулом. Всё это произошло ещё до моего рождения, тогда же он женился на сестре моего отца, тете Юлии. Это был странный брак, поскольку Юлия имела более высокое социальное положение, а сам Марий никогда не обращал на ранги ни малейшего внимания. Если бы он хотел заключить брак, выгодный ему с политической точки зрения, он, наверно, выбрал бы другую семью, поскольку в это время наш род, несмотря на его древность, не имел ни богатства, ни политического влияния. Возможно, Марий и моя тётя любили друг друга, хотя это трудно представить. Позже она всегда говорила о своём муже с уважением и постоянно поминала его подвиги, но только в юности и зрелости. Это было довольно естественно, учитывая ужасающую дикость, которой были отмечены последние этапы его жизни.

Для меня в раннем детстве он был скорее легендой, чем реальным человеком. Его имя постоянно упоминалось в моих беседах с няньками, учителями, одноклассниками, и независимо от того, нравилось это людям или нет, много лет оно оставалось самым известным в Риме. Самая блестящая победа из всех его побед была одержана им на следующий год после моего рождения. В том году Марий полностью уничтожил громадное войско германцев, которое, если бы не он, опустошило бы Италию и сам Рим. Как мне удалось узнать позже, вскоре после этого он совершил несколько глупых ошибок в политике. Его враги расставили ему западню, заставив пойти на непопулярные меры, и на некоторое время он был дискредитирован в глазах своих друзей, но никогда народ не переставал говорить о нём. Было в его личности что-то такое, что заставляло людей сочинять о нём легенды, мифы. Возможно, это была его уверенность в себе, так как на самом деле он был предельно далёк от того, чтобы быть романтическим персонажем, и абсолютно лишён какого-либо обаяния.

Как многим детям, мне нравились рассказы о чудесах и сверхъестественном. Многие из них касались Мария, и некоторые из них рассказывают по сей день. В особенности на меня произвёл впечатление рассказ о том, как перед каждой из побед Мария появлялись два больших ястреба и сопровождали армию на марше. Этих птиц всегда можно было узнать, потому что однажды солдаты поймали их и надели им на шеи медные кольца. Итак, с тех пор всегда, когда бы эти огромные птицы с жёлтым кольцом за головой ни появлялись, плывя на своих широких крыльях над марширующими колоннами, солдаты, пусть даже обстоятельства складывались не в их пользу, просто рвались в бой, уверовав в победу.

В раннем детстве я верил этому рассказу безоговорочно и любил поразмыслить над ним. И только когда мой ум развился, я ухватил тот факт, что как бы ни велико было пространство, которое охватывает ястреб, оно всё равно меньше пространства, которое охватывают армии Мария. Позже я спросил тётю Юлию об этом и узнал, что Марий брал с собой в военную кампанию шесть-восемь окольцованных ястребов в клетках. Птиц добывал и ухаживал за ними один из рабов Юлии, и сам Марий использовал их очень осторожно, выпуская тогда, когда был абсолютно уверен, что победа неизбежна, если солдаты проявят необходимую решительность.

Некоторое время я был разочарован, обнаружив, что существует рациональное объяснение тому, что я считал прямым вмешательством богов, однако вскоре понял, что действительный рассказ больше, чем выдуманный, говорил в пользу способностей моего дяди как командира. Конечно же он, как и величайший из его подчинённых, Серторий, обладал искусством привлекать любую силу на свою сторону, включая и значительную силу суеверия. Люди готовы поверить чему угодно, лишь бы эта вера дала им удовольствие, возбуждение или уверенность. Этот факт известен всем, кто, как Марий, может по-настоящему разделять чувства людей и завоёвывать не только уважение, но даже против всяких ожиданий доверие или любовь. Более интеллектуальные личности (мой дядя Котта, например) верят, как, конечно, и все мы, в силу разума, но они полагают, что она более могущественна, чем есть на самом деле.

Марий, будучи человеком необразованным, сам был очень суеверен, но его природная практичность была такова, что всякое суеверие он умел обратить себе на пользу. Так, уже в преклонном возрасте он любил вспоминать случай, который, по его собственным словам, имел место в его раннем детстве. Гуляя за городом, говорил он, ему удалось поймать складками тоги снесённое сильным ветром со скал гнездо орла, в котором было семь орлят. Его родители немедленно поговорили с прорицателями, которые заявили, что это знаменье предвещает величайшую судьбу для юноши и говорит о том, что семь раз он достигнет высшего поста в государстве. Эту историю Марий особенно любил рассказывать после возвращения из изгнания и перед своим седьмым консульством. Кажется, существовало несколько её версий: после своего второго консульства он заявлял, что количество орлят в гнезде равнялось трём.

Мне было четырнадцать или пятнадцать лет в то время, когда я впервые услышал этот рассказ от Мария в его окончательном варианте. Я сразу понял, что он выдуман, ведь я знал, что орёл никогда не откладывает более двух яиц. Я даже рискнул напомнить об этом Марию — опасное дело, как можно было судить по выражению ужаса, которое пробежало по лицам всех тех, кто при этом присутствовал. На самом деле я и сам был встревожен рассерженным взглядом, который старик направил на меня из-под своих густых бровей, и видом громадных, узловатых мускулов, перекатывающихся на его напрягшейся руке.

Однако вскоре он хитро улыбнулся, а затем рассмеялся, произведя чрезвычайно отвратительный, резкий, дребезжащий звук. «Малыш, — сказал он, — для Гая Мария боги могли бы сотворить и сотни орлят».

Очевидно, он считал это замечание не только окончательным, но и в своём роде умным. Конечно же это было не так. Вопрос был не в том, всемогущи ли боги, если предположить, что они вообще существуют, а в том, бывает ли так, что они нарушают законы природы. Я понял, однако, что старик будет не в состоянии уловить столь тонкое различие в смысле, и воздержался от продолжения темы. К тому же я совсем не хотел обидеть великого полководца, который приблизительно в это время начал проявлять ко мне заметный интерес.

При моих первых встречах с великим родственником он не обратил на меня никакого внимания, несмотря на то, что я боготворил его как героя, а тётя Юлия делала всё возможное, чтобы я завоевал его расположение. Похоже, особенно ему не понравилась моя внешность. Природа наделила меня неплохими внешними данными, и, кроме того, чтобы угодить матери, я очень тщательно следил за собой. Волосы я укладывал по-особенному, делая так, что один локон всегда ниспадал на лоб. Я часто замечал, что мои школьные товарищи смеялись надо мной, когда видели, как я машинально поправляю причёску. Даже мальчишескую тогу я надевал так, как никто другой, обращая внимание не только на качество ткани одежды, но и на элегантность её складок.

Для Мария всё это было ещё одним примером изнеженности, которую он и ожидал обнаружить в высших слоях общества. Кроме того, его нисколько не впечатляли мои успехи в изучении греческого, напротив, он относился к этому как к чему-то нестоящему. «Битвы выигрываются не неправильными глаголами», — говаривал он, не замечая, что и в нашей грамматике есть неточности, и заявлял, что считает выше своего достоинства изучать литературу покорённой расы.

Следует признать, что сначала я был несколько разочарован, когда реально столкнулся с человеком, который по рассказам детства представлялся мне столь величественным. Мне больше нравилось вспоминать не удивительные рассказы о чудесных событиях из его жизни, а те, в которых восхвалялась его неистощимая энергия, твёрдость характера и уникальная способность руководить людьми. Это были правдивые истории. Командуя армией, он, несмотря на то, что всегда поддерживал в своих войсках строжайшую дисциплину, мог быть терпимым и с пониманием относился к своим легионерам. Воины даже иногда упрекали его за чрезмерную осторожность, это означало, что он отлично знал, как сберечь их силы для решающего момента. Он был умерен во всём, безжалостен только к трусам и неумелым, справедлив и честен со всеми, и потому все любили его. Но когда ему представилась возможность принять активное участие в жизни столицы, его характер совершенно изменился. Он стал хвастливым, высокомерным, грубым даже по отношению к своим друзьям. Дерзким, вызывающим и жестоким по отношению к врагам. Более того, он всегда был пьян и в таком состоянии навевал уныние даже на самые весёлые сборища, а когда у людей были серьёзные причины для печали и грусти, он врывался со своим громогласным, необузданным весельем, как Геркулес, который буйствовал на погребальном пиру в трагедии Еврипида. Несмотря на то что он всегда заявлял о своём презрении и действительно презирал все достижения цивилизации, это не помешало ему долгое время жить в шикарной вилле на курорте Байе. Здесь, будучи совершенно неспособным оценить какие-либо из настоящих произведений искусства (статуи, картины, портики), на которые потратил огромные средства, он праздно проводил своё время в удовлетворении своих неумеренных аппетитов к еде, питью и сексуальным отношениям (если такое слово может быть употреблено для простого, животного совокупления) с вульгарными, абсолютно непривлекательными женщинами. Он не был типичным распутником, потому что не испытывал любовного стремления к представителям своего пола и даже считал гомосексуализм проявлением деградации и женоподобия, как и изучение поэзии и философии.

Естественно, что тётя Юлия, моя мама и другие члены нашей семьи были шокированы его поведением в это время. Но им ещё предстояло перенести куда больший шок, прежде чем он умер. Я также не мог не чувствовать разочарования, когда обнаружил, что мой идол вовсе не такой, каким я себе его представлял. И всё-таки я мог видеть и восхищаться его истинными качествами. Я краснел от обиды за него, замечая, что люди смеются над ним, когда он ковылял, а не шёл к атлетической площадке. Даже в пожилом возрасте он часто присоединялся к молодым людям в их упражнениях на поле Марса. Мне бывало приятно, когда смех переходил в выражение удивления, как только он брал в руки копьё или меч и совершенно преображался. Суровое выражение на лице, таким искренним оно становилось, делало его даже красивым. Его огромные конечности приобретали необычайную лёгкость и силу, и он без труда справлялся с оружием. Ноги, казалось неспособные ему служить, напрягались в действии, придавая ему устойчивость скалы, и обретали свою, отдельную красоту, хотя одна из них была покрыта узлами и наростами, как ствол старого дерева, а другая была вся помечена следами работы хирургического ножа.

Я заметил в своём дяде качество, которое можно назвать, хотя и в довольно необычном смысле, гуманизмом. Эта была скорее человечность крови, кости, мужества, некая верность, преданность реалиям жизни, нежели человечность, которую мы ассоциируем с какими-либо интеллектуальными и моральными высотами. Действительно, со многих точек зрения Мария можно было назвать злобным и глупым, но в его простоте (опять-таки здесь имеется в виду не моральная категория, потому что он был хитёр и мстителен) и силе, казалось, было что-то мудрое. Я помню, что он часто останавливался на улице, чтобы сказать пару слов своему старому солдату, которого узнал в толпе, но который сам не отваживался подойти к своему главнокомандующему. Слова Мария редко были особенно любезны, а его поведение было сродни поведению эксгибициониста. Ему нравилось, например, показывать свои раны, одновременно замечая, что это лучшее доказательство благородства, нежели собрание семейных портретов. Всё-таки что бы он ни говорил и как бы ни вёл себя, для тех, кто с ним служил, он оставался объектом почти фанатичного и личного обожания. Человек, которому он сказал бы какую-нибудь грубоватую фразу на улице, запомнил бы этот случай (это было видно по его лицу) на всю жизнь и стал бы год за годом, приукрашивая, описывать его своим друзьям, родственникам, жене, детям и внукам.

Я и сам разделял эти чувства, а позже мог их возбуждать в других. Поэтому я был благодарен, когда в конце моего детства Марий начал показывать, что он не только преодолел своё первоначальное отвращение ко мне, но и в самом деле заинтересовался моим будущим. Я могу объяснить подобные изменения в его отношении тем, что он однажды увидел, как я демонстрирую своё искусство наездника матери и нескольким друзьям, — даже в столь раннем возрасте я легко справлялся с лошадьми. Я развлекался, скача то в галоп, то карьером, с руками за спиной, показывая тот стиль езды, который, как мне говорили, использовали некоторые племена германцев и галлов. Воины этих племён могут сражаться не только на конях, но и пешими, и потому они умели на полном скаку оседлать коня и соскочить с него. Похоже, что Марий совершенно случайно стал свидетелем этой моей демонстрации ловкости наездника, и она произвела на него сильное впечатление. Он был изумлён, обнаружив, что мальчик с моей внешностью способен на такие атлетические доблести, особенно вспомнив, что я преуспеваю в греческом. Сам он теперь приближался к последнему, наиболее необузданному периоду своей карьеры, но в свои последние годы он пожаловал меня несколькими знаками внимания. В самом деле, это было время, когда казалось, что я могу войти в политику при самых благоприятных обстоятельствах. Как показали события, это было не так. Вскоре лучшие люди Рима, включая Коттов, отвернулись от Мария, а знаки его внимания едва не стоили мне жизни.

Всё-таки мне больше нравится помнить в Марии то, что делало его великим, нежели то, что было жестоким, грубым и диким. Марий не был идолом для ребёнка, но всё-таки его грандиозная тень царила над моим детством. Иногда я задумывался над тем, возможно ли, чтобы в одном человеке соединялись атлетические доблести и совершенно иные качества: культура, умеренность, политическая честность — те, которыми я восхищался в семье моей матери. И до сих пор у меня сомнения, существует ли в наше время такая возможность, если человек при этом хочет сохранить свою жизнь.

 

Глава 2

УЛИЧНАЯ СЦЕНА

Всю жизнь за мою революционную деятельность меня либо обвиняли, либо восхищались мной. Часто забывают, что это не я начал революцию в Риме. Она началась ещё до того, как я родился, и в те годы, когда складывался мой характер, в годы детства и юности, день за днём моё внимание привлекали насилие, жестокость, абсолютно непримиримые противоречия, существовавшие в Риме. Эти противоречия в значительной степени нашли отражение в фигурах моего дяди Мария и его врага Суллы. Только постепенно начал я понимать истинную природу самих противоречий. В детстве на меня производили впечатление сами личности, и, руководствуясь верностью семейным узам, инстинктом и даже в некоторой степени привязанностью, я был целиком на стороне Мария. Позже я осознал, что мой выбор, если вообще можно делать выбор между двумя крайностями, был верен, поскольку Марий, несмотря на свои огромные недостатки, представлял силы более значительные, чем он сам, силы плоти и крови, чего-то, способного жить, развиваться и войти в историю, в то время как в Сулле не было жизни. Его гордость и амбиции происходили от ледяного и глубокого эгоизма, перед которым тщеславие, хвастовство Мария выглядели почти как щедрость. Сулла представлял силы ограничения и окостенения.

Мне было лет девять-десять, когда я впервые встретился с Суллой, но, конечно, я много слышал о нём до этого. Как я ни любил слушать рассказы о карьере моего дяди Мария, должен признаться, мне часто надоедали бесконечные повторения о происходивших ещё до моего рождения событиях, в которых был замешан Сулла. В то время Сулла был квестором и служил под командованием Мария в Африке. Он уже тогда выказывал большие способности и во время войны явил их. С помощью хитрой дипломатической уловки ему удалось добиться капитуляции местного царя Югурты, который на протяжении нескольких лет успешно сражался с Римом. Пленение царя означало конец войны, и Югурту выставили напоказ во время заслуженного триумфа Мария, который состоялся незадолго до ещё более важного похода против германцев. Тем временем Сулла и его друзья распространяли слухи о том, что Марий несправедливо присвоил себе заслугу окончания войны в Африке. По их словам получалось, что основную часть работы осуществил старый командующий Метелл, а решающий шаг был сделан Суллой. В рассказе была доля правды, но лишь небольшая. В любом случае военная репутация Мария была достаточно прочной, чтобы выдержать любые нападки на неё. Великодушный или просто разумный человек не обратил бы внимания на такие рассказы, но Марий, когда речь шла о его собственной славе, не был ни великодушным, ни благоразумным. Он возненавидел Суллу всеми фибрами своей души, а Сулла, будучи человеком более уравновешенным, с демонстративным презрением, доводившим Мария до бешенства, ненавидел его в ответ. К тому времени, когда я стал юношей, эта ненависть с обеих сторон стала навязчивой идеей. Конечно, я был склонен придерживаться стороны моего дяди и радовался тому, что члены семьи моей матери тоже мало хорошего могли сказать о Сулле. Они справедливо не доверяли ему как нечистоплотному реакционному политику, и их оскорбляла его личная жизнь. Они критиковали и осуждали его за то, что он был выскочкой, хотя на самом деле он происходил из старого, хотя и разорившегося, патрицианского рода, и обвиняли его в том, что он вышел в свет благодаря нечистым делишкам, таким, как ухаживание за богатыми и очень непривлекательными старухами ради того, чтобы получить от них наследство, когда они умрут.

Последнее обвинение, как я выяснил позже, было необоснованным. Впрочем, не мне осуждать кого-либо за то, что ему пришлось занять денег или получить их в обмен на какую-то услугу, чтобы приобрести влияние или власть. Сулла, несмотря на своё аристократическое происхождение, начинал свою жизнь в нищете, но он понимал, что значит родовитость, и предпринял вполне разумные шаги для того, чтобы обеспечить себе свободу действий. Его нельзя винить за то, что он охмурил парочку богатых вдов. Его расточительные удовольствия в целом не были необычными или совершенно возмутительными. Что было неприятно, так это противоречия между ними и тем, каким представляли самого Суллу. Марий в своей грубости, пьянстве, в своей странной щедрости, великодушии и чёрствости оставался целостным. В Сулле, казалось, уживались по крайней мере два человека. В любом его деле чувствовалась рука мастера. Он мог быть безжалостным и суровым во всём (кроме случаев, когда сам поощрял распущенность). Был культурен и начитан, тем не менее, когда он давал волю чувствам в личной жизни, то становился почти комично любезным. Его любимыми компаньонами были не аристократы или образованные люди, а наиболее сомнительные личности: певцы, танцоры или музыканты. К одному из этих музыкантов, мужчине по имени Метробий, он испытывал сильную страсть, которая продолжалась много лет. Его любовные приключения, по общему мнению, были весьма многочисленны. Он вступал в связи с людьми, принадлежащими к разным классам, хотя в основном его интересовали представители низших слоёв населения, и не делал различия между мужчинами и женщинами. Марий, считавший, что излишества, которые он позволяет себе, абсолютно нормальны, говорил с ужасом и презрением об образе жизни Суллы.

Лично я находил, что самое неприятное в Сулле — это его внешность, в которой было что-то до нелепости мальчишеское и преувеличенное. Ему исполнилось сорок пять лет, когда я впервые имел возможность разглядеть его. У него были густые ярко-золотистые волосы, которые выглядели бы замечательно, если бы принадлежали кому-нибудь другому, но которые, хотя люди и делали вид, будто восхищаются ими, никак не сочетались с другими чертами его лица, особенно с большими глазами неестественно яркого голубого цвета. Его проницательный взгляд, в чём мне самому пришлось убедиться, мог наводить ужас, когда он сердился, но отчасти это объяснялось чудовищным несоответствием. Казалось, будто лев смотрит глазами куклы. Цвет его лица тоже был непристойным, поскольку его кожа была испещрена ярко-красными и белыми пятнами. Позже один из певцов в афинской таверне написал стихи об этом, начинавшиеся так: «Лицо Суллы — это красная крупа с овсянкой».

Вполне возможно, что эти стихи, как и другие, более оскорбительные и неприличные, относящиеся к его четвёртой жене, выдающейся дочери Метелла, повлияли на то, что в своей восточной кампании он отдал приказ о варварской резне, последовавшей за взятием Афин. Это было в духе Суллы.

В моём первом столкновении с Суллой было что-то нелепое, смешное, но я лучше узнал себя после этого случая. Как я уже говорил, мне было не более девяти-десяти лет. Это произошло в тот год, когда Сулла стал претором. Ему удалось заполучить эту должность частично благодаря щедрому подкупу, а частично потому, что он пообещал людям игры и развлечения, невиданные доселе. Обо всем этом я узнал из рассказов, услышанных дома. Я всё ещё был слишком молод, чтобы знать, что ни один из кандидатов не сумел бы в то время получить этот пост без значительного вложения денежных средств и что из всех претендентов на преторство Сулла был наиболее квалифицированным. Моя оценка была необъективной и иррациональной, а главным основанием для враждебного к нему отношения была моя мальчишеская преданность дяде Марию, который был врагом Суллы.

Я также был разозлён мыслью об огромном количестве животных, убитых в цирке для увеселения народа. Зрелище, устроенное Суллой, было беспрецедентным по своим масштабам и оставалось непревзойдённым до тех пор, пока не настал час для наших с Помпеем триумфов. Из Африки, где Сулла имел большое влияние, ему удалось доставить большое количество диких зверей. Особое внимание привлекало представление, в котором сто львов выступали против нумидийских лучников. Я был почти единственным, кого возмущала мысль о беспричинном убийстве этих благородных животных, мне никогда не нравились эти кровавые зрелища, хотя позже я понял, что для того, чтобы завоевать благосклонность народа, по крайней мере в мирное время, необходимо развлекать его грубо и пышно. Теперь, когда я вынужден посещать игрища, я остаюсь там лишь на время, необходимое для того, чтобы убедиться в том, что всё организовано наилучшим образом. При этом большую часть действа я отвожу глаза и пытаюсь с пользой проводить время, читая и диктуя письма. Моё безразличие к удовольствиям народа не приносит мне политического вреда. Однажды отдав предпочтение человеку, как это было с Марием или со мной, люди не только стерпят, но и будут аплодировать любому поступку, который покажется эксцентричным или оригинальным. Человеку не прощают оригинальности лишь представители его же класса.

Сулла, настоящей страстью которого был театр, с абсолютным безразличием относился к развлечениям, связанным с убийством зверей, за исключением тех случаев, когда подобные зрелища повышали его престиж. Я не знал этого в то время и был абсолютно прав, считая его подлым и жестоким, не имея понятия о том, что его жестокость направлена скорее против людей, нежели против диких зверей.

Итак, в один из дней после очередного зрелища, устроенного Суллой, я с группой мальчишек, которые относились ко мне как к предводителю, вышел на улицы города и довольно по-детски попытался организовать что-то вроде демонстрации, выкрикивая как можно громче вопросы типа: «Кто спас Рим от германцев, Сулла или Марий?», «Кто выиграл африканскую войну, Сулла или Марий?» — и, естественно, мальчишки кричали в ответ: «Конечно, Марий!» Мне бы хотелось выступить против убийства львов, но я понял, что это не понравится даже моим малочисленным сторонникам. Повторение имени Мария и упоминание его побед доставляло удовольствие толпе, частично потому, что Марий был «человеком народа» и всё ещё оставался объектом почитания среди простых римских граждан, а частично потому, что вид столь юных мальчиков, принимающих участие в политической демонстрации, вызывал всеобщее веселье. Вскоре многие из толпы начали присоединяться к шуму голосов, прославляющих превосходство Мария над Суллой, и тогда я почувствовал странное всеохватывающее волнение. Я обнаружил, что мои слова и действия (ведь я придумал всё это) способны оказывать влияние на мысли и чувства окружающих. Это был первый опыт, когда я ощутил властную силу слова. Пусть он и не был таким ценным, но всё-таки приятным и значительным.

Неожиданно я с некоторой тревогой заметил, что выкрики, следовавшие за моими вопросами, стали сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее затихать. Вскоре я понял, в чём причина. В сопровождении высоких ликторов с фасциями и следовавших за ними многочисленных молодых всадников приближался сам Сулла. Даже если бы ликторов не было, золотистая голова и ровная осанка не давали шансов ошибиться. И по мере того как он приближался, толпа умолкала, люди скорее боялись его, чем любили, поскольку аплодисментов было меньше, чем мог бы заслужить тот, кто столь щедро развлекал их.

Я также заметил, что, тогда как мои сторонники мальчишки смотрели на меня так, будто искали ободрения, другие смотрели по сторонам в поисках удобного переулка для бегства. Это трусливое предательство разъярило меня, и, глядя на них, я в полный голос (а он был тогда по-детски ломким и, вероятно, звучал смешно) заорал: «Да здравствует Марий, который убивает германцев вместо зверей! Да здравствует Марий, спаситель государства!»

Все мальчишки присоединились ко мне: «Да здравствует Марий, спаситель государства!» Теперь даже некоторые в толпе стали аплодировать мне.

Их немедленно заставил замолчать сильный голос Суллы, приказавший своим ликторам остановиться, и я заметил тогда, что те, кто стоял ближе всего к нему на узкой улице, стали пятиться, как будто от огня, уже опалявшего их одежды. И в самом деле, во взгляде больших голубых глаз Суллы было что-то жуткое, они скорее выражали не гнев, а превосходство и испепеляющее презрение. Ведь Сулла всегда презирал людей в массе, к какому бы классу они ни принадлежали, если только это не были солдаты его собственного легиона, чью преданность он бережно хранил.

Я, как руководитель демонстрации, стоял на маленькой корзине, возвышаясь над остальными. Сулла медленно перевёл на меня свой взгляд. «Мальчик, — сказал он, — тебе следует научиться вести себя, а не то тебя заставят почувствовать мою власть!»

Он сделал особенное ударение на слове «мою», и я, конечно, по сей день помню его голос. Но главное, я помню сильное нервное возбуждение, охватившее меня, и странное чувство удивления тем, что я не был напуган ни угрозами, ни самим этим человеком. Я не задумываясь проорал в ответ: «Все мы знаем, что это твоя власть! Конечно, она твоя! Ты купил её на выборах!» Заявление не было особенно остроумным, но в сложившейся ситуации его приняли как таковое, и кое-где в толпе раздались смешки. Я же, произнеся эти слова, стал решительно, но с некоторым трепетом ожидать, каков будет их результат. Если бы я был более опытен, то сообразил, что бояться нечего. Сулла на том этапе своей карьеры был слишком умным человеком, чтобы позволить завлечь себя в публичный инцидент с простым мальчишкой. Он бросил на меня пронизывающий, вызывающий трепет взгляд, его мне предстояло увидеть снова при обстоятельствах, гораздо более опасных для меня. Затем двинулся дальше, и при этом молодые всадники, следующие за ним, направили своих коней в толпу, заставляя людей разбегаться. Они бежали в разные стороны, толкая друг друга, ругаясь, изрекая проклятия, на некоторое время они совсем забыли о том случае, который только что имел место.

И всё-таки инцидент привлёк общественное внимание, и когда я позже вернулся домой, то обнаружил, что слухи опередили меня. Я рассказал всю историю матери, и она сильно ругала меня, но при этом время от времени улыбалась, а позже постаралась сделать так, чтобы Марий узнал об этом проявлении энтузиазма его племянника.

Для меня этот случай, хотя и пустяковый сам по себе, имел некоторое значение, и я часто обдумывал его. Размышления убедили меня, что в решительные моменты можно быть совершенно бесстрашным и это состояние придаёт энергию телу и ясность мыслям и способно гипнотически воздействовать на окружающих.

 

Глава 3

ВВЕДЕНИЕ В ПОЛИТИКУ

В те времена было принято внушать мальчикам при изучении истории, как мудра и гибка римская конституция, как твёрдо и в то же время великодушно отношение Рима к союзникам и врагам и как, наконец, богатство и мощь, которыми обладает Рим, стали наградами за то, что в течение многих лет народ придерживался древних римских добродетелей: рассудительности, патриотизма, серьёзности, выдержки и высокого чувства собственного достоинства. Мне внушали, что через сенат мы осуществили наиболее эффективное правление, которое когда-либо существовало в мире. В этот орган могли войти лишь представители моего класса, хотя и другие, обладающие неординарными способностями, такие, как мой дядя Марий, не только могли стать сенаторами, но даже занимали самые высокие посты в государстве и, таким образом, сами становились аристократами. Единственное, о чём в этом случае обычно забывали сказать, но чего никогда не упускал в своих рассказах сам Марий, было то, что аристократия делала всё возможное, чтобы не дать ему подняться в их ряды. Конечно, предполагалось, что со временем я также войду в сенат, получив вначале место младшего государственного служащего, затем через установленные законом промежутки времени получу право участвовать в выборах на более высокие выборные должности, а если я сумею продемонстрировать необходимые способности, то получу преторство или даже добьюсь венца политической карьеры — консульства. Преторы и консулы на самом деле представляли собой отдельный класс, им доверялось управление провинциями и командование армиями. В то время меня призывали восхищаться общественным духом, демонстрируемым членами высшего сословия, которые посвящали свою жизнь служению государству в мирное и военное время.

Мне также говорили, что я должен восхищаться, пусть и в меньшей степени, тем влиятельным и могущественным классом, который находился вне сената и разбогател либо благодаря успешным финансовым операциям, либо в результате рачительного использования земли и другой собственности. Эти финансисты и торговые люди, не будучи членами сената, конечно, не могли занимать высокие магистратуры, но они, как мне указывали, выполняли ряд весьма важных функций. Всё финансовое дело было в их руках. Именно они получали от сената разрешения на взимание налога с провинций, и, кроме того, из их числа набирались присяжные для слушания дел в судах.

Наконец, был весь римский народ, законодательный орган, состоящий из всех граждан республики, осуществлявший свою власть через собрание. Народ обладал правом избирать высшие магистраты, а при другой форме организации мог даже одобрить или инициировать законопроекты. Среди привилегированного сословия было принято считать, что люди проявляли высшую мудрость, когда следовали решениям сената, но некоторые либеральные теоретики указывали на то, что хотя грамотное, просвещённое руководство сената являлось бесценным, тем не менее решающая роль в законотворчестве оставалась за народом. Представители народа, трибуны, которые практически все были выходцами из богатых семей, имели право выступать в сенате и накладывать вето от имени народа на любой предложенный законопроект. Они также могли предложить на рассмотрение народного собрания свои собственные меры, которые порой были прямо противоположными предложениям сената. Но когда это случалось, то осуждалось даже теми самыми теоретизирующими либералами, которые желали сохранить благопристойное равновесие функций, внешнее согласие и добрую волю народа.

Мне понадобилось немного времени, чтобы понять: эта общепринятая картина римской конституции абсолютно ничего не стоит как руководство в политике моего времени. Я учился на фактах. К тому времени, когда мне исполнилось пятнадцать, двое трибунов, оба люди благородные и друзья нашей семьи, погибли страшной смертью, а родственник моей матери, Гай Котта, был осуждён судом и изгнан из Рима. За этим последовали ещё более страшные события. В моё время жадность, амбиции, зависть и чистый эгоизм были более очевидными, чем древние добродетели римской республики. Несомненно, эти качества всегда присутствовали в человеческой натуре, однако в римской истории были периоды, когда правящие классы были сравнительно невосприимчивы к ним. Мне не посчастливилось жить в такое время. В моё время человеческое общество, если его рассматривать с точки зрения морали, можно сравнить, причём не в его пользу, со стаей диких зверей, таких, как волки, например.

Мальчику, так же как и взрослому мужчине, в те дни нелегко было сразу понять, каким разрушенным и бесцельным было общество, в котором он родился. Впервые моя вера в непогрешимость римской конституции пошатнулась после дела моего дяди — великого Рутилия Руфа. Это произошло через год после того, как Сулла стал претором. Я помню, как вначале мы сочли шуткой весть о том, что безвестная личность, некто Апиций, возбудил дело против Рутилия за якобы недобросовестное ведение финансовых дел. Иск касался его поведения в одной из провинций Азии за пять лет до этого, и всё в нём вызывало смех. Рутилий был великим воином, это признавал даже Марий. Изучив методы, применявшиеся в гладиаторских школах, он ввёл в римской армии новый метод тренировок с мечом, который используется и по сей день. Ещё большей известностью он пользовался как юрист и оратор. Но главное, всем была известна его абсолютная честность и неподкупность. Эти качества проявились особенно явно во время короткого периода управления провинцией в Азии. Здесь он не только с негодованием отвергал взятки, обычно предлагавшиеся агентами римских финансистов наместникам, но и сумел помешать им вымогать у местного населения деньги. Финансовые сделки сборщиков налогов и их нанимателей в Риме были, с его точки зрения, бесчестными и сомнительными, а учитывая интересы провинции, просто непатриотичными. Вступая с ними в борьбу, он должен был понимать, что тем самым наживает себе врагов в могущественном классе, но вряд ли он предполагал, что класс этот столь могуществен и неразборчив в средствах.

Я был изумлён поведением этих римских финансистов, зная, что не все они подлые, жестокие, безответственные. Тем не менее они поступали именно безответственно и подло, несмотря на то, что среди них наверняка были люди с довольно высоким положением в римском обществе, хорошо образованные и даже принципиальные. Однако в среде денежных воротил принципы чаще совпадали с личными интересами, а когда деньги рассматриваются как самоцель, а не как способ достижения какого-либо результата, то они приобретают даже некоторое священное значение. Возможно, некоторые из этого класса всадников, которые преследовали Рутилия, верили в то, что они осуществляют особую патриотическую миссию. Они начали обожествлять такие слова, как «капитал» и «прибыль», тем самым подразумевая, что эти слова, совершенно абстрагированные от реальности, имеют собственные права. Поэтому их мало волновал тот факт, что, уничтожая ни в чём не повинного человека, они совершают акт несправедливости и порождают недоверие к судам. Их целью было продемонстрировать свою силу так, чтобы в будущем сенаторы, управлявшие провинциями, знали, что пойдут на весьма рискованное предприятие, если, руководствуясь принципами честности и эффективного руководства, пожелают воспротивиться требованиям финансистов в Риме. Тот факт, что они выбрали жертвой именно Рутилия, делал их цели совершенно очевидными. Ведь если Рутилия, человека, который был совершенно невиновным, осудят, то кто же может чувствовать себя в безопасности?

По мере того как приближался день суда, становилось ясно, что это была не шутка, а опасная и хорошо продуманная решительная попытка уничтожить Нашего родственника, которым мы гордились и на которого привыкли смотреть как на эталон. Нас сильно беспокоило безразличие Рутилия. Он решил, что очевидной несправедливости нужно противопоставить очевидную невиновность, и отказался пригласить кого-либо из ведущих адвокатов защищать его. Он согласился принять лишь помощь от своего племянника Гая Котты, который в то время только начинал свою карьеру, и, хотя был блестящим оратором, ему недоставало престижа, который он сумел приобрести лишь позднее. Он не захотел прибегнуть и к общепринятой практике, используемой для того, чтобы вызвать сочувствие у присяжных. Обычно члены семьи обвиняемого, чаше женщины и дети, приходили в зал суда в траурных одеждах и готовы были в любой момент расплакаться, чтобы вымолить снисхождение для подсудимого. Справедливый суд должно беспокоить не будущее семьи, считал он, а лишь виновность или невиновность самого человека. По всей вероятности, Рутилия осудили бы, даже если бы он вёл свою защиту в более ортодоксальной манере. Присяжными были люди, которые задолго до начала слушания дела знали, как они будут голосовать. Само собой, у них не возникло желание изменить своё мнение, когда они обнаружили, что Рутилий, вовсе не желая просить их о помиловании, начал вести себя так, будто сам был обвинителем. Он заявил, что судили не его, а само государство и его правовую систему. И он также предсказывал, что если его признают виновным, то присяжные, которые вынесут этот приговор, и само государство в скором времени ощутят неотвратимые, с его точки зрения, последствия такой несправедливости. Его предсказания сбылись скорее, чем он мог предположить, но в то время на них совершенно не обратили внимания. Его обязали выплатить такой огромный штраф, что на это не хватило бы всего его состояния, и хотя друзья предложили ему деньги и кредиты, чтобы покрыть дефицит, он отказался от их предложений и предпочёл остаток жизни прожить в изгнании. Его прибежищем стал город Смирна в Азии, один из тех самых городов, жителей которых в соответствии с приговором, вынесенным ему, он обманывал и угнетал. Магистрат и местные жители приняли его со всеми почестями. Ему предоставили в пользование библиотеку и всё то, что делает жизнь приятной. Поддержанный благодарностью и гостеприимством тех, кого, как предполагалось, он обижал, Рутилий прожил ещё много лет, так как был здоров и телом и душой.

Тогда да и впоследствии я часто размышлял над делом Рутилия, и, конечно, его судьба часто становилась темой наших семейных разговоров. Как и каждый в Риме, кто был вне финансовых кругов, мы негодовали по поводу этой вопиющей несправедливости. И в самом деле, в результате этого дела люди начали требовать реформу судов. Я не сразу понял, почему сенат, выдающимся членом которого был Рутилий, остался столь пассивным, если он, как меня учили, являлся мощным органом общественных деятелей, умеющим использовать свою власть и на деле применять принципы справедливости. Однако когда я попытался повнимательнее изучить личность самого Рутилия, то заметил два интересных момента: первое и очевидное, что добродетель без поддержки материальной силы никогда не выдерживает хорошо организованной атаки, а когда на неё нападают, может быть действенной, если это вообще возможно, лишь посредством определённой жертвенности. Во-вторых, я заметил, что хотя Рутилий и имел друзей среди наиболее знатных людей, это всё, чем он обладал. У него не было своей партии, состоящей из людей, преданных его курсу из личной привязанности, корысти или благодаря умелой пропаганде, и состоящей, как и должно быть, если партия действительно претендует на влияние, из хороших, плохих и нейтральных элементов. Эти размышления, несомненно, помогли мне прийти позднее к убеждению, что никогда нельзя становиться мучеником, конечно, если это не произойдёт случайно (чего никто не может избежать), и, оставаясь всегда преданным своим принципам и друзьям, признавать определённую гибкость первых и поощрять разнообразие последних.

Теперь я начал прислушиваться с большим вниманием к частым политическим дискуссиям, которые происходили в нашем доме. Моё внимание особенно привлекал суровый и производящий неизгладимое впечатление друг моего дяди Гая Котты, Ливий Друз. Он был избран трибуном сразу после того, как осудили Рутилия. Друз был одним из самых серьёзных людей, которых я когда-либо встречал, и, наверное, он был формалистом. Он любил хвалиться тем, что за всю жизнь не отдыхал ни одного дня, и был напрочь лишён чувства юмора. Друз не был оригинален в своём убеждении в том, что, какой бы вопрос ни обсуждался, он непременно был прав. «Я изучил вопрос», — говорил он, и это казалось ему неоспоримым аргументом. Необычным было то, что практически в любом важном политическом вопросе он действительно оказывался правым. Характерной дилеммой нашего времени было то, что ему не удавалось чего-либо достичь.

Он хотел, чтобы его помнили за содеянное им. Он собирался в течение года своего трибуната реформировать судебную систему и даровать римское гражданство италийским союзникам. Из этих двух мер вторая, как показали события, была более важной, но в то время я в основном думал о коррумпированном суде, который незаконно осудил моего великого дядю, и воображал, поскольку был неопытен, что суд, состоящий, скажем, полностью из сенаторов, будет менее продажным. Конечно, для всех, за исключением тех господ, которые не входили в сенат и обладали исключительным правом быть присяжными, было абсолютно очевидно, что суды нуждаются в реформах. А те сенаторы, которые ничего не сделали, чтобы помочь Рутилию, теперь сами забеспокоились о своей безопасности и в то же время с готовностью ухватились за возможность обеспечить себе монополию на доходные и могущественные места присяжных. Они, само собой, так же как и народное собрание, поддержали бы Друза, если бы он предложил сделать так, чтобы только сенаторы могли служить в судах, но Друз «изучил предмет». Его идеалом был объединённый Рим и объединённая Италия. Он скорее хотел примирить между собой классы, а не столкнуть их, поэтому он предложил, чтобы состав присяжных был смешанным, состоящим частью из сенаторов, частью из всадников, не являющихся членами сената. Само по себе это было замечательное предложение, но оно не пришлось по вкусу никому, ведь каждая партия хотела заполучить всё, ни одна не была бы удовлетворена компромиссом.

Потеряв поддержку олигархов в сенате и вне его, Друз теперь обратил своё внимание на народ, он пытался завоевать его внимание обычными методами: бесплатными раздачами хлеба, обещаниями перераспределить земли и основать колонии. Многие из этих предложений были достойны восхищения. Кроме того, они были необходимы, потому что без поддержки народа Друз не сумел бы перейти к осуществлению своего действительно важного плана, а именно, предоставление по крайней мере некоторых прав гражданства италийским союзникам Рима.

Но в любом случае одно только упоминание о новом земельном законодательстве сразу становилось сигналом для яростной борьбы. Многие члены сената начали говорить о том, что Друз готовит революционную диктатуру. После того как они достаточно долго повторяли одно и то же, возможно, они сами поверили в это. Вооружённые группы рабов и гладиаторов начали появляться на форуме, чтобы разогнать митинги, организованные Друзом. Вскоре начались ежедневные уличные стычки, и я помню всеобщий ужас по поводу того, что самого консула с окровавленным лицом пришлось унести в безопасное место после нападения на него сторонников Друза. Эти недостойные сцены уже с очевидностью доказывали: римской конституции недоставало той самой ясности, гибкости, эффективности, о которых так часто говорили на моих уроках истории. Я заметил также, как велика разница между теми спокойными и логическими рассуждениями на политические темы, которые я слышал, и действительной практикой законотворчества. Я был потрясён, обнаружив, что мудрая и, как оказалось, необходимая реформа — предоставление гражданства италикам — никогда не рассматривалась с точки зрения её достоинств, а просто превращалась в повод для отвратительных, необузданных выступлений. Я был разочарован также и тем, что эта смесь апатии и фанатизма была обычной в политике. Даже такой крупнейший политический деятель, каким являлся мой дядя Марий, не демонстрировал ни знания, ни интереса к тому, что пытался сделать Друз. Как раз в этот момент Марий был обеспокоен лишь своей ссорой с Суллой. Незадолго до этого в Капитолии поставили несколько статуй, в которых отражались подвиги Суллы в африканской войне, и мысль о них почти сводила с ума Мария, он просто сгорал от ревности и злости. Он открыто бахвалился, что разрушит их, чтобы всем стало ясно, что это он, а не Сулла выиграл войну в Африке. Сулла тоже был готов ответить насилием на насилие. Итак, безотносительно к политическому конфликту между Друзом и его противниками (хотя он уже давно вышел за рамки нормального политического процесса) казалось, в любой момент Марий и Сулла могут ввергнуть город в гражданскую войну, в которой ни о каких принципах, кроме жадности и амбиций, речи идти не будет.

Мне было только одиннадцать лет, но я уже привыкал к проявлениям насилия и к его ожиданию, что так расходилось с либеральными теориями, на которых основывалось моё образование, но так и не сумел настолько привыкнуть к беспорядку и жестокости, чтобы относиться к ним безразлично. И конечно, в тот год я был глубоко потрясён, когда мы получили известие о том, что Друз убит. Было ли убийство делом рук какого-нибудь экстремиста из сената или личного врага Друза, так никогда и не удалось установить.

Этим конечно же воспользовались экстремисты в сенате, которые преследовали узкособственнические цели и стремились отомстить своим врагам. Были созданы специальные суды для процессов над сторонниками Друза, их обвинили в организации вооружённых восстаний италийских союзников против Рима. Многие видные люди пострадали от этой пародии на правосудие. Среди них был и Гай Котта, которого отправили в ссылку. Тот факт, что он и другие вовсе не собирались организовывать восстание, а, напротив, предпринимали все возможные шаги, которые могли его предотвратить, даже не рассматривался. Как доказал случай с Рутилием, невиновность и доброе имя не служили защитой. Новые суды были столь же продажны, как и старые.

Нашу семью в основном волновала судьба Гая Котты, но мы были обеспокоены и той, как нам казалось, надвигающейся вспышкой насилия между сторонниками Мария и Суллы, и все, очевидно, из-за этих оскорбительных статуй в Капитолии.

Но начало конфликта было оттянуто. Разразилось вооружённое восстание союзников, которое пытался предотвратить Друз. По крайней мере два поколения италиков пытались получить свои права законными способами. Теперь после убийства Друза и действий сената, блокирующего его предложения, они поняли, что ничего, кроме силы, не может подействовать на правительство Рима. Они начали воевать и боролись так умело и энергично, что казались непобедимыми.

 

Глава 4

СТЫЧКА НА ФОРУМЕ

Я часто удивлялся, как Рим и Италия сумели оправиться от тех катастроф, которые следовали одна за другой в период моей ранней юности. Человеческие и материальные потери были чудовищны. Я слышал много оценок этих потерь и думаю, что цифры, которые кажутся наиболее преувеличенными, являются самыми точными. Что же касается морального ущерба, то он был ещё больше. В то время в каждом городе Италии бывали моменты, когда друзья предавали друг друга, сыновья убивали отцов, а отцы сыновей. Ужасы мира в те короткие периоды, когда считалось, что мир наступил, были страшнее разрушений войны. Представители всех слоёв общества демонстрировали худшие стороны своей натуры: жестокость, ненасытность, предательство, высокомерие, низость, неуважение ко всему, кроме силы, и в то же время зависть к любому истинному превосходству, преклонение перед страхом и стремление вызывать его. Если где-нибудь появлялось что-то хорошее, казалось, что естественный ход событий обрекает его на уничтожение.

Каждого, кто рос в то время и сумел выжить, можно простить за то, что он стал цинично относиться к природе, политике и к людям. Меня самого жизнь часто подталкивала к этому. Я с восхищением прочитал великую поэму Лукреция, в которой он, несмотря на свою архаическую латынь, прекрасно говорит о том, что, как мне кажется, вполне может быть правдой: боги, если они вообще существуют, не интересуются делами людей. Но Лукреций был не в своём уме. Хотя он блестяще пишет о той великой и благожелательной силе, которую представляет Венера, моя прародительница, совершенно очевидно, что сам он не был способен наслаждаться прелестями любви. Он уважает и даже почти поклоняется естественному порядку, который находит во вселенной, и тем не менее не замечает, что, если не брать в расчёт звёзды, муравьёв и каких-нибудь других насекомых, наиболее впечатляющие примеры порядка можно найти в организации человеческого общества. Если здесь не будет превалировать порядок, то не только литература, философия и дружба, но и сама жизнь должна будет угаснуть.

Правда, однако, в том, что в то время, когда формировалась моя личность, этот порядок постоянно и неотвратимо разрушался.

Мне было всего двенадцать, когда началась война между Римом и его италийскими союзниками, и я лишь смутно осознавал тот факт, что опустошительные и жестокие сражения, продолжавшиеся по крайней мере два года, в течение которых страдала вся Италия с севера до юга, никогда не должны были начинаться вообще. В это время я в основном интересовался военными успехами моего дяди Мария, который теперь, приближаясь к своему семидесятилетию, снова вышел на поле битвы, хотя (к его глубочайшему негодованию) не в качестве главнокомандующего. Я помню ужас и оцепенение, охватившие Рим, когда пришла весть о том, что консул, под командованием которого служил Марий на северном фронте, вопреки его советам повёл большую часть своей армии в бой до того, как она была необходимым образом обучена. Консул и почти все его войска были уничтожены, и теперь ожидалось, что враг пойдёт прямо на Рим. А несколькими днями позже все ликовали, узнав о том, что старый Марий с остатками армии одержал великую победу и заставил врага отступить. Теперь народ желал сделать Мария главнокомандующим римской армией. Но даже в эти дни, когда опасность угрожала всей нации, старая политическая вражда не утихала. По словам друзей Суллы, Марий полностью утратил храбрость и инициативу, а здоровье его было слишком слабым, чтобы выдержать длительную военную кампанию. Подобного рода сплетни приводили меня в ярость. На самом деле их причиной были зависть и политические интриги. Мне больше нравилось слушать рассказ о том, как Марий, никогда не рисковавший вступить в бой, если не был уверен в победе, оказался окружённым противником. В конце концов командующий этой вражеской армией подъехал к лагерю Мария и прокричал: «Марий, если ты действительно великий полководец, выходи и сражайся!» На это Марий ответил: «Если ты сам великий полководец, заставь меня это сделать».

Однако в Риме главенствовала партия Суллы. Сам Сулла служил успешно на южном фронте под командованием другого моего дяди — консула Луция Юлия Цезаря. После ряда поражений мой дядя Луций мудро поступил, передав командование Сулле, а сам вернулся в Рим, где, несмотря на свою столь посредственную карьеру, он по крайней мере сумел продемонстрировать свою политическую дальновидность. Он провёл закон, который предоставлял ряд уступок тем италикам, которые сложили бы оружие. Были и те, кто жаловался, что эти уступки были вырваны у правительства «под давлением». Это абсолютно верно. Правдой было также и то, что без этих уступок война продолжалась бы непредсказуемо долго, а если бы они были предложены ранее, война не разразилась бы вообще.

Закон, предложенный моим дядей, был шагом в правильном направлении, но не охватывал всех проблем. Хотя общая территория ведения войны несколько уменьшилась, сражения продолжались ещё целый год со всё нарастающей ожесточённостью, и, чтобы её закончить, предстояло сделать ещё ряд уступок. На второй год войны новые консулы отобрали командование северным фронтом у Мария, который вернулся на отдых в Рим в жутком настроении. Он ещё больше разъярился, когда узнал, что за Суллой сохранялась его должность командующего на юге и он, вполне вероятно, мог стать консулом на следующий год. Единственной мыслью Мария стало обеспечить себе другой важный военный пост до того, как он умрёт, и такая возможность появилась в это время на Востоке.

Понтийский царь Митридат, человек невероятной энергии и неуёмного честолюбия, наблюдал за тем, как Рим ослабляет себя в бесцельной борьбе против своих союзников, и правильно рассудил, что настал подходящий момент для того, чтобы встать на свой долгий путь завоеваний и агрессии. И пока римские легионы увязали в осаде италийских городов, его армии завоевали Малую Азию, а флот приближался к Греции. Эта новость сама по себе стала огромным потрясением, но за ней последовали ещё более неприятные известия. В назначенный день по приказу царя были уничтожены все римские торговцы, сборщики налогов на азиатском побережье или на материке. Были убиты по крайней мере восемьдесят тысяч человек. Этого бы не случилось, если бы правительство в Риме вызывало к себе уважение, а его представители на местах не вели себя так, что их все возненавидели. Мы были рады узнать, что мой великий дядя Рутилий не пострадал в резне. Даже в такие моменты местное население помнит о тех, кто делал им добро. Характерно то, что на восемьдесят тысяч угнетателей из представителей нашей нации нашёлся всего один благодетель.

Весть об этой бойне и о всё расширяющихся завоеваниях Митридата подействовала на всех в Риме, а не только на финансовые круги. Теперь, когда было пролито столько крови, наконец признали, что необходимо уступить италикам больше, чем они просили в мирное время при посредничестве Друза. Для того чтобы Рим мог создать достаточно сильную армию, способную защитить свои интересы на Востоке, было очень важно закончить войну.

В нашей семье все радовались тому, что была признана эта необходимость и что хотя бы на короткое время некоторое внимание уделили умеренной точке зрения. Среди признаков такого отношения было возвращение из изгнания Гая Котты и других несправедливо пострадавших в период паники и реакции, последовавшей за убийством Друза.

Очень скоро, однако, ещё раз стало ясно, что умеренность неэффективна и единство было иллюзорным. Все согласились, что войну в Италии нужно завершить, а армию послать на Восток. Но мнения по вопросу о том, кто будет командовать армией и следует ли сдержать обещание, данное италикам, как всегда, резко разделились.

Казалось, эти вопросы должны были решиться в год первого консульства Суллы. В этот год мне исполнилось четырнадцать. Я мог видеть факты и стал достаточно взрослым, чтобы частично понимать их, хотя в это волнующее, быстротечное, ужасное время понимание было делом нелёгким.

Ещё до начала этого года нервы людей были на пределе. Это было видно из ряда знамений, о которых говорили. На самом деле знамения являются каждый год, но люди боятся и обсуждают их, когда над ними нависает угроза или когда они опасаются за своё будущее. Так, например, однажды среди ясного неба вдруг грянул гром. Те, кто слышал его, говорили не о громе, а о звуке огромной трубы. Этрусский предсказатель разъяснил, что это было знамение, предвещающее конец одной эпохи и начало другой. В этом предсказатель не сильно ошибался, хотя к правильному заключению он пришёл ложным путём. Тот год действительно имел величайшее значение, то был год конца. Хотя история представляет собой постоянный процесс, время от времени происходят решающие события, которые представляют собой либо преграды, либо открытые шлюзы для основного потока событий. После таких событий уже невозможно повернуть время вспять. Определённые процессы становятся необратимыми, тенденции и образ мыслей — устаревшими. Так что прежде чем мне исполнилось пятнадцать лет, вся ткань моего начального политического образования была разорвана на лоскуты.

Год начался столь нечестным и абсурдным решением сената, что в него почти невозможно было поверить. Они были вынуждены предоставить римское гражданство италикам, но потом нашли возможность сделать эту уступку совершенно бессмысленной. Реорганизация представительного голосования в законодательном собрании должна была привести к тому, что италийские избиратели независимо от их числа всегда бы оказывались в значительном меньшинстве по сравнению с римлянами.

Это бесстыдное и очевидное жульничество было придумано сенатом, чтобы завоевать поддержку римского народа, который никогда не стремился делить свои привилегии с другими. Но совершенно очевидно, что его результатом стало бы продолжение войны в Италии и дальнейшее ослабление Рима как раз в то время, когда его интересам столь серьёзно угрожали на Востоке. Сулла, конечно, поддерживал предложение сената, хотя он должен был знать, насколько оно опасно. Но он был консулом и был уверен в том, что сенат предоставит ему командование на Востоке. Угодив людям таким простым способом, он рассчитывал, что никакая агитация в пользу другого командующего не будет иметь шансов на успех. Как только он получит этот пост, судьба Италии станет ему безразлична, по крайней мере на некоторое время.

В то время я верил, что противники Суллы в сенате (и в особенности те из них, которые были связаны с моей семьёй) были движимы высочайшими мотивами патриотизма. Конечно, это было не так. Никогда ни одна партия не имела монополии на жадность, высокомерие или эгоистические амбиции. Но это не означает, что все партии одинаковы. В решающие периоды истории, такие, как нынешний, изменения в обществе и в организации управления не только желательны, но и абсолютно необходимы. Этой необходимости нет альтернативы, даже если на самом деле хорошие люди борются против перемен, а плохие стараются провести их в жизнь. И разумеется, такое предположение ни в коей мере не более истинно, чем прямо противоположное ему. В период моего детства великие герои Марий и Сулла с полным основанием могли быть названы плохими людьми. Тем не менее всю мою жизнь я предпочитал одного другому, и не просто потому, что Марий был моим дядей, или потому, что позже его имя и репутация стали полезными для меня в моей политической карьере. Это было потому, что Марий представлял жизнь, какой она была на самом деле, в то время как мир Суллы был мёртвым.

В тот самый год, когда Сулла впервые стал консулом, оппозиция в сенате, объединившаяся вокруг старого Мария, направлялась трибуном Сульпицием. Если бы в итоге Сульпицию удалось взять власть, сейчас бы его вспоминали с большей теплотой. На него вообще смотрели как на неразборчивого в словах демагога, жестокого политика и врага существовавшей организации общества. То же самое говорили позже и обо мне. Эти слова обо мне и Сульпиции были неверными. Он был одним из лучших ораторов того времени. В его осанке было величайшее достоинство, а в жестах — изысканность. Его голос был сильным и чистым. Хотя он говорил быстро, но всегда по существу. В политику он пришёл сенатором, но, так же как Котта и Ливий Друз, испытывал отвращение к ограниченности и некомпетентности сенаторского правительства того времени, поэтому он хотел выступить против него и выбрал единственную доступную для него возможность — обратиться непосредственно к народному собранию.

В этом не было ничего антиконституционного, но из недалёкого прошлого Сульпиций знал, что у сената не было никакого желания сделать так, чтобы конституция действовала. Поэтому он подготовился таким образом, чтобы у него была возможность ответить насилием на насилие. Повсюду он появлялся в сопровождении группы из шестисот молодых людей, задача которых, по-видимому, заключалась в том, чтобы критиковать сенат. Кроме того, он мог собрать ещё по крайней мере три тысячи человек: гладиаторов, лично зависимых от него людей, бывших рабов, которые могли использоваться для охраны митингов и срыва собраний его противников. За эти предосторожности его, конечно, не раз объявляли революционером и ниспровергателем законного порядка. На самом деле в революционности надо было обвинять тех, чьи действия впоследствии сделали эти предосторожности необходимыми. Всё-таки есть некоторая историческая справедливость в вердиктах, восхваляющих удачливого революционера как освободителя и осуждающих неудачливого как злодея. Я видел целый ряд неудачных революций, и все они причинили больше вреда, чем пользы. Они разрушали один порядок, не заменяя его другим, результатом становились наступления контрреволюций, которые, как случилось и в этот раз, заставляли отложить на годы необходимые преобразования. Но трудно и обвинять Сульпиция. Судя по всему, он был убеждён в успехе, принимая логику того времени и противостоя ей с ещё большей силой. Если бы ему пришлось иметь дело не с таким человеком, как Сулла, успех бы сопутствовал ему. Но в то время Сулла ещё не проявил всю безжалостность, на которую он был способен.

Поначалу казалось, что для Сульпиция и поддерживавшего его Мария всё идёт хорошо. Их пропаганда была грамотной и решительной. В основном она состояла из прекрасно подготовленных нападок на сенат за его ведение войны с союзниками и бестолковую политику на Востоке. В любых нападках на правительство имя и присутствие Мария были неоценимы. Он фактически сам вышел в люди, начав свою карьеру с противостояния членам известных семей. Он, несомненно, спас Рим от германского нашествия и становился консулом большее число раз, чем кто-либо за всю историю. Таким образом, он был вполне подходящим объектом восхищения, как «человек народа». Его грубая сила и человечность хорошо контрастировали с жадностью, исключительностью и инертностью правящих классов. Но это впечатление не соответствовало действительности. Марий был так же жаден, как и Сулла, а Сулла в это время играл более заметную роль, чем Марий. И всё-таки впечатление от Мария в какой-то степени соответствовало реальности.

Люди конечно же видели это, но не желали замечать его недостатков. Я с удовольствием наблюдал, как статуя Мария на форуме ежедневно украшалась цветами и листьями. Речи Сульпиция, в которых он разумно сочетал непопулярную тему справедливого отношения к италикам с популярным предложением передать командование на Востоке Марию, вызывали бурные аплодисменты, в то время как его оппоненты даже не могли добиться внимания аудитории. Что касается Мария, то иногда было довольно забавно смотреть, как он ведёт себя на людях. Даже с самыми лучшими намерениями старику не удавалось выглядеть любезным. На самом деле толпы он боялся гораздо больше, чем вражеской армии. Его речи были бессвязны и неразборчивы. Когда он пытался выглядеть любезным и улыбнуться, его лицо приобретало отталкивающее выражение. И всё же за всё это люди любили его ещё больше. Многие могли помнить, как после побед над германцами дома на своих пирах они устраивали благодарные возлияния: «За богов и Мария». Для них он всё ещё был почти богом и в то же время одним из них. Ему также помогало присутствие его сына, молодого Мария, у которого было много достоинств, так недостающих его отцу. И в самом деле мой двоюродный брат был одним из самых приятных молодых людей в Риме. Если события сложились бы по-другому, он также мог бы стать хорошим командующим. Даже в то время его уже знали как «сына Марса», хотя из-за многочисленных любовных похождений его враги предпочитали называть его «сыном Венеры». Это была не слишком сильная критика. Как было подтверждено моей собственной карьерой, нельзя сказать, что эти божества несовместимы.

Итак, по мере того как шли дни, становилось очевидным, что народное собрание проголосует за всё, что предложит Сульпиций. Но сенат и консулы, одним из которых был Сулла, не были готовы подчиниться. Они издали декларацию, что на неопределённый срок запрещается всякая общественная деятельность на том основании, что ситуация слишком напряжённая, чтобы проводить спокойные и разумные дискуссии. Результатом этой декларации, разумеется, было то, что ситуация стала ещё более напряжённой, чем раньше. Сульпиций, даже если бы хотел этого, уже больше не мог управлять своими сторонниками, и когда консулы проявили неразумность, появившись на форуме в окружении вооружённых сторонников, их появление немедленно спровоцировало одно из самых жестоких столкновений, которые когда-либо видел Рим. Моей матери удалось оградить меня от этих сцен насилия и кровопролития, но весь Рим говорил об этом дне. Помню, как по прошествии длительного времени я обсуждал эти события с моей третьей женой, дочерью коллеги Суллы по консулату. Она видела их, будучи ещё маленькой девочкой. Одним из её самых ранних воспоминаний было то, как домой принесли тело её брата. Он был убит в этих столкновениях, а её отец, консул, чудом спас свою жизнь.

Сулла тоже спасся, но самым странным способом. Толпа оттеснила его на боковую улицу, и он понял, что находится в таком месте, где хотел бы оказаться меньше всего. Это был вход в дом Мария. Он был вынужден попросить убежища у Мария, и тот принял его.

Что в точности произошло, трудно сказать. По прошествии лет сам Марий весьма невнятно рассказывал об этом случае, так велика была его ярость по отношению к Сулле за те события, которые последовали вскоре после этого. И таким горьким было его сожаление о том, что тогда он спас Суллу. А Сулла в своих мемуарах опускает детали, поэтому очень правдоподобно звучат утверждения многих о том, что он на коленях просил о спасении своей жизни перед старым врагом. Я не думаю, что Марий решился бы хладнокровно убить римского консула, но даже если бы и решился, то сам, потому что, по всей видимости, его партия теперь была независима от него.

Ясно одно. В результате угроз или уговоров Сулла покинул дом Мария в сопровождении сторонников последнего и проследовал прямо на форум, где заявил, что запрет на общественную деятельность отменен. Теперь ничто не мешало Сульпицию продвигать свою программу, и в течение нескольких последующих дней его предложения были представлены народу и стали законом. Так, в частности, командование армией на Востоке было отобрано у Суллы и передано Марию. Тем временем Сулла, делая вид, что его жизнь находится в опасности, ускользнул из города, чтобы присоединиться к своим войскам.

Наша семья осуждала эти столкновения, и мы испытали сильное облегчение, когда нам показалось, что в ближайшем будущем таких событий не последует. Никому и в голову не приходило, что римская армия пойдёт на Рим, поскольку за всю историю города такого ещё не было. Людям трудно принять то, что они никогда не могли даже предположить.

 

Глава 5

ПАДЕНИЕ РИМА

Наша шаткая уверенность в будущем сохранилась меньше недели. Теперь, оглядываясь на то время, трудно понять, как мы вообще могли иметь какую-либо уверенность. Не нужно было быть арифметиком, чтобы оценить расстановку сил: если Сулла обладал шестью легионами на юге Италии, Марий и Сульпиций вообще не имели войск. В то же время за всю историю Рима не было ни одного случая неповиновения правительству, поэтому, когда легаты были направлены на юг, чтобы от имени нового командующего отобрать у Суллы армию, никто не сомневался, что сделать это будет очень легко.

Народ был потрясён известием о том, что солдаты Суллы насмерть забили камнями этих командиров. Но и тогда инцидент рассматривался скорее как заговор в войсках, чем мятеж самого военачальника. Не прошло и нескольких дней, как стало ясно, что Сулла движется на север. Его командиры, которые сочувствовали Марию и Сульпицию, дезертировали и прибыли в Рим с этой новостью. В то же время друзья Суллы покидали Рим под тем или иным предлогом, спеша на юг, чтобы присоединиться к мятежникам. Люди осознали, что римский командующий поднял мятеж ещё до того, как это было признано правительством. Можно сказать, что с обеих сторон действия сначала предпринимались, а потом уже обдумывались.

Что бы ни пытались сделать Марий и Сульпиций, всё было тщетно. Они казнили нескольких друзей и знакомых Суллы. Но эта мера лишь заставила других сторонников мятежника открыто перейти на его сторону. Было слишком поздно собирать армию, но всё ещё возможно контролировать сенат, хотя большинство в нём тайно поддерживало Суллу. Декретом сената преторы с жезлами власти и в пурпурных тогах были посланы к Сулле с приказом остановиться. Когда они достигли наступающей армии Суллы, им была сохранена жизнь (потому что Сулла легко манипулировал настроениями своих солдат, когда этого хотел), но жезлы власти были сломаны у них на глазах, а красные одежды сорваны с плеч. Я помню уныние, охватившее город, по возвращении униженных посланцев. Нечто такое, что не могло и присниться, внезапно стало реальностью — Рим будет насильственно оккупирован римским командующим.

Так вскоре и произошло. Последние гонцы, посланные к Сулле, чтобы остановить его наступление, предложили ему различные уступки, но возвратились лишь с той утешительной новостью, что после того, как его войска войдут в город, он разобьёт лагерь за его пределами. В этот день моя мать не выпускала из дому ни меня, ни моих сестёр, ни учителя. Время от времени кто-нибудь появлялся то с одной, то с другой новостью: правдивой или ложной. Нам говорили, что Марий предоставил свободу рабам и готовился с их помощью отбивать наступление Суллы в самом центре Рима. Эта новость потрясла нас, и мы не сразу поняли, что она была ложной. Марий был достаточно опытным военачальником, чтобы понимать: легионам Суллы можно противостоять только с помощью хорошо обученных войск, а таких у него не было. Как мы узнали позже, в то время он с сыном уже покинул Рим, что было очень мудро с его стороны. Затем нам сказали, что Сулла остановлен на окраинах города и его люди даже были вынуждены отступить к стене под давлением невооружённых граждан, которые с крыш швыряли на солдат кирпичи и черепицу. Так на самом деле и происходило, но к тому времени, как эта новость дошла до нас, ситуация изменилась.

Это стало очевидно благодаря голосам, доносившимся с улиц: крикам, воплям, стонам, издаваемым как людьми, так и животными. Они были полны страданий, страха, негодования или просто растерянности. Во время военных походов я часто слышал эти звуки: разноголосый крик людей, которые с разными чувствами (среди них преобладает ужас) наблюдают за неминуемым уничтожением привычного, давно установившегося порядка. Тогда я слышал этот звук впервые, и произошло это в Риме.

Мы вышли на улицу и вскоре увидели, что послужило причиной этих криков. В стороне Эсквилинского холма в воздухе клубились высокие столбы дыма. Шум от воплей был невообразимым. Эхом он разносился от улицы к улице, и время от времени его перекрывал чистый голос, выкрикивающий в изумлении очевидные вещи: «Рим горит», или: «Сулла убьёт всех нас, если мы будем сопротивляться».

На самом же деле сопротивление таяло. Оно и не могло быть эффективным. Сулла только ускорил неизбежное, поджигая дома на пути к Риму. Таким образом, он впервые продемонстрировал свою безжалостность. В этой безжалостности он отличался от Мария, который, несмотря на крайнюю жестокость и кровожадность, грубо, по-своему, но всё же соблюдал некоторые приличия. Сулла не принимал во внимание ничего, что могло стать препятствием на пути к немедленному достижению цели. К вечеру Рим был оккупирован его войсками. Я помню, что улицы были необычно тихи, а войска вели себя лучше, чем можно было ожидать. Возможно, теперь, когда они достигли своей цели, то оказались подавлены тяжестью того, что произошло. Возможно, смутно они осознавали, что содеянное ими противоречило всему ходу нашей истории. У евреев есть легенда, говорящая о том, что прародители человечества утратили девственную невинность и впали в порок и неудовлетворённость, съев какой-то фрукт, который научил их различать добро и зло. Много подобных историй существует на Востоке, и они, конечно, интересны любому умному человеку. Однако современная цивилизация является изобретением Запада, и, думая о Сулле, я вспоминаю иудейский миф применительно к нашим условиям. Наша цивилизация никогда не была невинной. Наибольшая степень невинности была присуща ей, когда она опиралась на общепринятые принципы закона и порядка. Существовала моральная, религиозная и даже, может быть, эмоциональная поддержка этих принципов. Закон и порядок иногда угнетали. Многие из тех, кто наиболее жёстко провозглашал какие-то принципы, часто оказывались величайшими лицемерами. Поэтому для нашего же здоровья необходимо, чтобы эти принципы постоянно подвергались критике, а в обществе существовал фактор революционности. В то же время сама революция, чтобы добиться каких-то результатов, должна в определённой степени опираться на тот самый принцип, против которого она выступает. Катастрофа неизбежна, когда ведётся борьба против правительства во имя анархии или когда отрицается само существование справедливости, какими бы несправедливыми ни были действия противников. Ко всему очень важно ещё замаскировать страшную правду о том, что главным является физическое принуждение. Грубая сила, конечно, может занять господствующее положение и изменить конкретную ситуацию, но не может ничего сделать, чтобы решить проблемы, в связи с которыми возникла эта ситуация. В самом деле, когда люди видят безответственное и, по всей видимости, успешное применение силы, общество перестаёт существовать как единое целое. Порядок навязывается обществу, а под этим порядком — лишь первобытный хаос, разложение, слабость, неуверенность и отсутствие ясности. Эта ситуация, как ни парадоксально, — ситуация надежды, так как очевидно, что не стоило бы и жить, если бы было возможно без сожаления и навсегда загнать всех людей в рамки, установленные волей одного человека. И всё же нечто подобное должно быть сделано, и сделано с безграничным тактом и терпением, если нити человеческого уважения, принципов или, если хотите, предрассудков разорваны. Люди не могут жить без руководства. Их жизнь не может быть хороша, если они не имеют заслуживающего уважения правительства, в деятельности которого они по мере возможности участвуют. В моё время правительство не заслуживало уважения, пока я не возглавил его. Но Сулла первым показал, что к правительству можно относиться с презрением. Именно он окончательно разрушил ткань прошлого и сделал неизбежным развитие будущего по пути гражданской войны.

Для испуганных людей того времени это отнюдь не было очевидным. Мы сами в первую очередь думали о Марии, его сыне и других друзьях, которые были тесно связаны с ним. Мы были вне себя, когда на следующий после вторжения день Сулла созвал сенат и получил от него полномочия приговорить к смерти Мария, Сульпиция и других членов этой партии. То, что вознаграждение было обещано любому рабу или преступнику, который принесёт голову величайшего полководца Рима, шокировало всех. Для меня это было личным оскорблением и унижением.

К счастью, Марий спасся, хотя никто не знал, что стало с ним. Сульпиций был предан одним из своих рабов и убит без всякого намёка на законность. Даже те, кто больше всех не любил Сульпиция, были оскорблены этим деянием. Убить трибуна в уличном столкновении казалось им разумным и достаточно достойным, но убийство магистрата римского народа по доносу одного из рабов ужасало их. Их отношение к произошедшему может показаться нелогичным, но это не совсем так. Они поняли, хотя и неотчётливо, тот факт, что логика Суллы была жестока до неприличия, а без соблюдения приличий цивилизованная жизнь невозможна. В характерной для него манере Сулла попытался сгладить в глазах народа впечатление от этого убийства. Сначала он даровал свободу рабу, предавшему Сульпиция, но потом раб был арестован и сброшен с Тарпейской скалы. Этот образец сверхтонкой морали ни на кого не произвёл впечатления.

Сам я ненавидел Суллу и был рад видеть, что чувства мои разделяло большинство жителей Рима. Я с удовольствием отметил, что Сулла столкнулся с непредвиденными трудностями. Правда, его легионы контролировали Рим, но они были необходимы и на Востоке, где Митридату сопутствовал постоянный успех. Основной целью революции было сделать Суллу главнокомандующим в этой войне, и если Сулла не отправится в путь немедленно, война будет проиграна. С другой стороны, если он выведет свои легионы из Рима, его друзья окажутся в опасном положении, а город может перейти в руки врагов. Это стало ясно после выборов, в которых выдвиженцы Суллы проиграли. От одного из консулов, избранных на следующий год, суеверного реакционера Октавия, не исходило никакой угрозы. Но другим был Цинна, лидер партии популяров. Он был резким противником методов, целей и самой сути политики Суллы. Я восхищался Цинной, не зная, что очень скоро познакомлюсь с ним и его дочерью Корнелией, с которой позже был так счастлив в браке. В это время я, несомненно, надеялся, что Цинна отменит смертный приговор, вынесенный дяде Марию, и вернёт старика в Рим. Хотя никто не знал, где он находится, было очевидно, что ему удалось бежать из Италии. Я каждый день молился о его возвращении и говорил об этом с сёстрами и каждым, кто был готов слушать меня. Мысль о том, что деяния Суллы должны сойти ему с рук, казалась мне чудовищной. Я сердился на тех членов моей семьи, которые мирились с существовавшим положением дел и отстаивали свою точку зрения, говоря, что пусть будет всё, что угодно, лишь бы не началась гражданская война. «Достаточно того, что уже произошло», — говорили они. Ни они, ни я не знали, что гражданская война только начинается.

Я думаю, каждый из нас почувствовал огромное облегчение, когда в конце года Сулла, покинув Рим, двинулся на юг, чтобы начать военные действия на Востоке. Перед отбытием он заставил Цинну публично поклясться в том, что тот сохранит дружеское отношение к нему лично и не предпримет попытки свергнуть существующий режим. Но Сулла не мог рассчитывать на то, что Цинна будет верен клятве. И действительно, не успел он уйти за пределы Италии, как Цинна начал его юридическое преследование и снова поставил на голосование предложения Сульпиция о справедливом отношении к новым гражданам.

Мы часто и с энтузиазмом обсуждали эти предложения (которые действительно были превосходными) и другие политические мероприятия, которые Цинна, выступая в оппозиции к своему коллеге Октавию и большинству сенаторов, должен был поддерживать. Среди тех, с кем я тогда вёл долгие беседы, были братья Туллии Цицероны: Квинт, почти мой ровесник, и Марк, на четыре года старше его и уже какое-то время прослуживший в армии. Род Туллиев был совершенно непримечательным, но оба мальчика получили блестящее образование, и их отец, зарабатывавший на торговле, чрезвычайно гордился сыновьями. Интерес к этим людям появился во мне, когда я узнал, что родом они из Арпинума, где родился и Марий, и что они очень гордятся этим фактом. Они говорили о дяде почти с таким же воодушевлением, с каким это делал я, и поэтому мы легко стали друзьями. Квинт был более экспансивным, чем его брат, но, несмотря на свой горячий нрав, с ним было легче иметь дело. По крайней мере, он всегда внимательно слушал собеседника. Его брат Марк даже в этом возрасте предпочитал скорее выражать собственную точку зрения, чем выслушивать чужую. Однако он был исключительно умён, и, несмотря на некоторую неуклюжесть, в нём был особый шарм. Он вызывал во мне чувства любви и восхищения. Особенное впечатление произвели на меня его познания. К тому времени он уже перевёл на латынь несколько трудов Ксенофонта и написал героическую поэму о Марии, вызвавшую настоящее восхищение у видных критиков. Он мог по памяти читать произведения Энния и многое из Гомера. К тому же к своим новым знакомым он проявлял дружеское расположение и был способен на очень остроумные замечания в присутствии ценившей его аудитории. С незнакомыми людьми он был или слишком застенчивым, или слишком откровенным. Он остро чувствовал заурядность своего происхождения. Хотя в поэме о Марии он воспел достоинства простых людей, сравнивая их с представителями аристократии, сам он был увлечён идеей о наследственном аристократизме. Так, он был почти неприлично рад тому, что его приглашали на некоторые приёмы, устраиваемые Сцеволой, великим понтификом, хотя и понимал, что делалось это только в силу его образованности и занимательности как собеседника. Однако когда приёмы оканчивались и Марк возвращался к друзьям, он часто заявлял, что дни великих аристократов сочтены и государство не сможет выжить и развиваться дальше без нового по сути своей поколения. Он любил говорить, что придёт день, и сам он станет консулом, а имя Цицерон станет таким же знаменитым, как Скавр или Сципион. Мы смеялись над его словами, в особенности потому, что Цицерон на самом деле — довольно смешное имя, обозначавшее один из видов гороха. Но даже тогда я восхищался юношей, так как видел, что он произносит эти слова не из тщеславия, а из убеждённости. Тщеславие пришло позже.

Уже в то время я также заметил одну черту Цицерона, которая не изменилась с годами. Было бы неправдой говорить, что его убеждённости не хватало смелости, хотя часто он производил именно такое впечатление. Неправдой было бы и говорить, что у него совсем не было убеждений. Он был весь полон ими, хотя они всегда носили очень общий характер. Я думаю, бедой его скорее было то, что для того, чтобы действовать или, по крайней мере, определиться в своих мыслях, ему было необходимо заранее заручиться одобрением уважаемых слоёв общества. Его скромность и застенчивость можно объяснить тем, что он осознавал своё низкое происхождение. Конечно, он всегда был в какой-то степени снобом. Но этого объяснения недостаточно. Он по-настоящему принципиальный человек и к тому же не трус. Возможно, было бы более справедливо отнести его слабость к тому, что он прежде всего литератор и воспринимает происходящее не умом и рассудком, а сердцем и эмоциями. Он требовал от человека такой точности и порядка в его действиях, которые присутствуют лишь в произведениях искусства. Здесь он, несомненно, допускал ошибку. И в то же время как забавно размышлять над тем, что само искусство Цицерона, искусство оратора, никогда не было бы развито им до такой степени совершенства, если бы он не принимал участия в исторических событиях, смысл которых едва понимал. Не только из скромности он держался за прошлое и за воображаемую респектабельность. Подобно многим, он искал идеал и надеялся в период необходимых революционных изменений найти равновесие, достоинство и структуру, органичную для его натуры.

Что касается меня, то я лучше, чем Цицерон, видел всю мерзость, неразбериху, лицемерие, дикость и позорные зверства политических деяний. За период с пятнадцати до двадцати лет я смог столько открыть для себя! Те годы моей жизни были наиболее богаты на впечатления.

Теперь, когда вспоминаю эти годы, я вижу, что, наверное, часто ошибался и многое понимал неправильно. Некоторые из моих ошибок я понял ещё тогда, другие — позже. Всё же в этот период я осознал, что убеждения бывают ошибочными, а события — непредсказуемыми. Я обнаружил, что одно дело — создать идеал и совсем другое — воплотить его в жизнь. Я понял и ещё кое-что: есть правда, которая отличается от правды литературного произведения, искусства или математики. Это — правда факта. Эта правда похожа на барьер или кирпичную стену. О неё можно тщетно биться головой. Эта правда может быть похожа на нож или раскалённое железо, которые мгновенно проникают или выжигают клеймо. Это то, что заставляет признать необходимость или покориться ей. После того как человек понимает это, он приобретает ловкость и упорство: становится способным преодолеть многие барьеры и отбить многие удары. Эту новую черту можно использовать не только для создания комфорта и самозащиты. Она имеет более важное значение. Обладатели творческой натуры, умеющие управлять чувствами и желаниями других (а это даётся от рождения), пойдут дальше и попытаются воплотить в жизнь принципы не искусства, а порядка. Они знают, что фактам невозможно противостоять. Но ими можно манипулировать и в определённой степени управлять. Свою роль здесь играют страсть, страх, трусость и революция. Человеческая жизнь, конечно, более преходяща, чем поэма, но принцип порядка, найденного нового направления будет существовать до конца времён. В отличие от поэзии, он переводим на любой язык.

Нет необходимости защищать элемент творчества в человеческих поступках. Существуют моменты, подобные тем, в которых приходилось жить и мне, когда, не будь этого элемента, пришёл бы конец цивилизации и самой основе искусства и поэзии. Конечно же способный к творчеству политик, подобно художнику, не имеет перед собой никаких чётких правил, в соответствии с которыми он действует; теория и практика должны идти бок о бок, время от времени видоизменяя друг друга. И кроме того, как у политика, так и у художника, в действительности обладающего способностью к созиданию, будет свой собственный стиль. Творение каждого будет легко узнать и приписать автору, ведь оно станет результатом особого взгляда, особой силы, особой ловкости и особой техники.

Когда Сулла отправился на Восток, я был ещё слишком молод для того, чтобы прийти к подобным заключениям, но если бы это и было возможно и я решил бы поделиться ими с Цицеронами, то, вероятно, Квинт понял бы меня раньше, чем Марк. Мы же часто беседовали о литературе и о том, что собирался предпринять Цинна, размышляли над тем, где мог быть Марий и вернётся ли он когда-нибудь. Никто из нас, кроме, пожалуй, Марка, не предполагал, что всё может остаться без изменений, но и никто из нас не мог представить, каким ужасным, жестоким и глубоким было уже начавшееся изменение.

 

Глава 6

ВОЗВРАЩЕНИЕ МАРИЯ

Наши обсуждения сложившейся политической ситуации в действительности не могли продолжаться очень долго. Как только Сулла покинул Италию, Цинна в открытую выдвинул предложения Сульпиция. На улицах тут же начались беспорядки. Однако необходимо заметить, что они мне мало чем запомнились и были менее удивительными, чем те стычки, которые предшествовали им, и менее ужасными, чем то кровопролитие, которое за ними последовало. Однако много крови было пролито, прежде чем консулу Октавию и его соратникам, составляющим большинство сената, удалось выпроводить Цинну и его союзников по партии из Рима.

Однако Цинна обратил это явное поражение в свою пользу. Он всё ещё сохранял престиж консула и в отличие от другого консула, оставшегося в Риме, вполне мог рассчитывать на поддержку италиков, права которых он всегда отстаивал. Таким образом, его шансы на создание армии были куда больше, чем шансы его врагов, оставшихся в Риме, а как недавно продемонстрировал Сулла, в конечном счёте именно физическая сила определяла, какая из двух партий получит власть. Поэтому Цинна начал собирать армию. В этом неоценимую помощь ему оказал человек, который, без сомнения, являлся величайшим военным гением из когда-либо живших на земле. Это был Квинт Серторий. В то время я знал о нём лишь то, что он был уважаемым и талантливым легионером, служившим под командой Мария. На войне он потерял один глаз, и даже Марий, который редко когда воздавал должное другим, говорил о нём с уважением и даже с восхищением. Позже я внимательно изучил все этапы его карьеры и надеюсь, что в результате мне удалось многое узнать о нём. Он был самым умным командиром своего времени и единственным, кроме меня, кто сочетал в себе высочайшие военные и политические способности. Он, так же как Марий, не щадил себя и был очень выносливым, но, кроме того, обладал изысканными манерами, отличался высочайшим благородством, был знатоком человеческой натуры и обладал весьма обширными интересами. Необычная стремительность его действий и способность извлекать пользу из любого материала, несомненно, являются теми качествами, благодаря которым его имя навсегда сохранится в военной истории. Но сила и непредсказуемость его воображения не позволяют судить о Сертории обычными категориями. Моим большим упущением является то, что я никогда не был близко знаком с ним, потому что, как мне кажется, только я и он понимали суть истории нашего времени.

Итак, в основном благодаря силе и энергии Сертория в распоряжении Цинны в скором времени оказалась достаточно большая армия. Тем временем в Риме консул Октавий делал очень мало или почти ничего для того, чтобы противостоять этой силе. Несмотря на то что он всегда призывал неотступно следовать конституции, Октавий добился того, что сенат принял абсолютно неконституционный декрет, лишающий Цинну его звания консула и объявляющий его общественным врагом. Затем, даже не проведя формальной процедуры выборов, он назначил консервативного сенатора по имени Мерула на место Цинны. Мерула занимал довольно значительный пост, он был жрецом Юпитера. Я даже не мог предположить, что ещё до конца года сам займу место Мерулы и стану жрецом. Однако я знал достаточно для того, чтобы понимать: подобная должность являлась для консула самой неподходящей во времена гражданской войны, потому что среди всех суеверий и табу, окружавших фламенов, есть два, которые заставляют человека, занимающего эту должность, бездействовать в такие периоды. Первое, он не имеет права смотреть на трупы, а второе — это то, что он не может и близко подойти к армии.

Однако наши шутки по поводу Мерулы и наши смешанные чувства радости и страха, когда мы говорили о приближающемся наступлении Цинны и Сертория, вскоре уступили место более личным эмоциям. Если я не ошибаюсь, то незадолго до дня моего пятнадцатилетия мы получили известия о том, что Марий был не только в безопасности, но уже высадился в Италии. С этого самого момента и до тех пор, пока мне удалось лично увидеть Мария, я стал постоянно навещать тётушку Юлию, и она часто позволяла мне слушать посланцев, которые приходили к ней и сообщали новости о её муже. Всю историю его изгнания мы услышали гораздо позже, но именно тогда узнали достаточно, чтобы забеспокоиться, удалось ли ему после перенесённых испытаний сохранить трезвость ума. В Италии его преследовали всюду как сбежавшего раба, ему приходилось совершать длинные переходы без еды и питья, однако он продолжал бороться за жизнь, несмотря на то, что все его товарищи давно потеряли надежду; его раздетого вытащили из бассейна, наполненного грязной водой, где он пытался спрятаться, и в соответствии с приказом Суллы суд ближайшего города приговорил его к смерти. Однако его величие сохранило ему жизнь. Наёмник-кимвр, служивший палачом, который вызвался убить его, не смог вынести вида сверкающих глаз старика, лежащего на полу тёмной комнаты. Он уронил свой меч и выбежал на улицу, крича: «Я не осмеливаюсь, я не осмеливаюсь убить Гая Мария!» И, услышав это, горожане устыдились принятого ими решения, предоставили Марию корабль и сделали всё от них зависящее для того, чтобы облегчить его путь. Множество злоключений ему пришлось перенести по дороге в Африку, где наконец удалось встретиться с сыном, младшим Марием, и друзьями, которые покинули Рим вместе с ним. Однако Марий оставался твёрд в своём убеждении, что ещё раз в своей жизни он станет консулом, и позже он рассказывал нам, что научился унимать боль и побеждать усталость, концентрируя своё внимание на именах и лицах своих врагов, которым он намеревался отомстить.

Итак, нам рассказали, что он вместе со своим сыном и небольшим отрядом, собранным в Африке, высадился в Этрурии. Этот отряд вскоре превратился в армию, потому что Марий не колеблясь обещал свободу рабам, которые будут сражаться вместе с ним, и записывал в ряды своей армии ремесленников, пастухов и всех недовольных или обедневших простолюдинов, которые были счастливы уже тем, что оставляли своих хозяев и даже часто убивали их перед тем, как уйти. Однако он был достаточно проницательным для того, чтобы попытаться каким-то образом легализовать своё положение. Прежде всего он послал гонца к Цинне с посланием, в котором сообщал о своём прибытии и выражал желание служить простым солдатом в рядах его армии. Конечно же это предложение было сделано в чисто пропагандистских целях. Марий хотел сам возглавлять войско, однако этот весьма характерный для него жест в то время обманул очень многих, включая меня самого.

И всё-таки Марию не удалось обмануть Сертория. Я был потрясён до глубины души, получив известие о том, что тот резко выступил против присоединения Мария к его союзу с Цинной. Я был склонен объяснять подобную позицию исключительно низменными порывами ревности и высокими амбициями Сертория. В действительности он был человеком, для которого чувства, подобные ревности, не могли повлиять на принятие серьёзных решений, и оказалось, что он абсолютно правильно оценивал сложившуюся ситуацию. Он заявил Цинне, что их армия, и так уже достаточно мощная, всё ещё продолжает пополняться, но главное в том, что, как только им удастся установить свою власть в Риме, наступит период мира, порядка и законного правления, во время которого они смогут так укрепить свои позиции, что сумеют противостоять армии Суллы на Востоке. Серторий не сомневался, что Сулла конечно же не захочет смириться с тем новым режимом, который они собирались создать. Всё это, говорил Серторий, они в состоянии сделать сами, в то время как, предоставив Марию власть, они подвергнут себя огромному риску. Он хорошо знал этого человека и потому мог догадываться, как тот будет себя вести. Его действия, вероятней всего, сильно ослабят их партию с политической точки зрения и не укрепят её военной мощи.

Мало кто поддержал мнение Сертория, и, так как он никогда не занимал высоких постов, ему не хватало влиятельности для того, чтобы отстоять свои планы. Цинна был честным человеком с благими намерениями, но он понятия не имел о тех силах, которые готовы были вырваться наружу, и впоследствии он продемонстрировал всем, что не имеет никакой возможности контролировать их. Он заявил, что Марий не должен оставаться в тени, что это несправедливо по отношению к великому полководцу. Я был полон восхищения, когда узнал, что он оказывает ему все почести, подобаемые бывшему консулу, и сделал его полноправным членом верховного командования объединённых сил.

Тем временем в Риме ситуация быстро ухудшалась. Консул Октавий заручился поддержкой Помпея Страбона, возглавлявшего довольно значительные силы на севере Италии. Хотя он был очень жестоким и развращённым человеком, не пользующимся уважением своих солдат, его всё-таки можно было назвать опытным командующим. В рядах его войска служил и сын, молодой Помпей, которого позже назвали Великим. Представление о том, на каком уровне была мораль в войсках Страбона, можно получить из следующего факта: молодому Помпею пришлось использовать весь свой авторитет для того, чтобы спасти своего отца от его же солдат, задумавших убить командира.

И действительно, сопротивление было быстро подавлено. Марий, искусно направлявший свой флот, занял порт Остию, отрезав таким образом Рим от всех путей снабжения. Тем временем основные силы под командованием Цинны и Сертория с разных сторон подходили к городу. И уже ходили слухи о жестокости войск Мария, в особенности больших отрядов освобождённых рабов, которых он держал в качестве личной охраны.

Я помню один день, когда мы получали совершенно противоречивые сведения и были сильно взволнованы всем увиденным и услышанным. Марий, который никогда не любил делить победу с кем бы то ни было, горел желанием первым войти в Рим и, несколько поспешно продвигаясь вперёд из Остии, занял Яникульский холм. Мне удалось улизнуть от присмотра взрослых, и я направился к холму в надежде увидеть то, что, по моим представлениям, должно было быть триумфальным вступлением моего дяди в город. Однако, приблизившись к полю битвы, я не увидел ничего подобного. Прокладывая себе путь среди огромного множества людей, которые, подобно мне, вышли для того, чтобы посмотреть это зрелище, раненые воины из армии Страбона продвигались в тыл своей армии. Но состояние тех из них, кто не был серьёзно ранен, было явно приподнятым. Они заявили, что победили Мария и заставили его отступить. Некоторые даже говорили, будто он убит. Я внимательно выслушивал все эти слухи, и, когда мне удалось подойти поближе к Яникульскому холму, я уже начал верить в то, что они говорили правду, потому что никаких признаков сражения здесь нельзя было заметить. И действительно, несколько когорт, которые находились в резерве, теперь выступали совсем в другом направлении. Только перед закатом нам удалось узнать, что на самом деле произошло. Выяснилось, что Марий, слишком уверенный в себе, действительно потерпел поражение, и, если бы ему противостояли более опытные легаты, это поражение могло бы оказаться очень серьёзным. В этой сложной ситуации ему помогло лишь то, что Серторий предпринял отвлекающий манёвр и атаковал укрепления города с противоположной стороны, чем вызвал смятение в рядах армии противника.

Это были последние хоть сколько-нибудь значительные военные действия. Вскоре после этого Страбон скоропостижно скончался, войска абсолютно не доверяли консулу Октавию, потому начались мятежи, а некоторые легионеры даже в открытую переходили на сторону противника, который к тому моменту полностью окружил Рим. Друзья Октавия предложили ему бежать из города, пока ещё такая возможность оставалась. Однако он как ребёнок верил предсказателям, этрусским пророкам и вычислениям гадателей. По их сведениям, ему не грозила никакая опасность, и потому он остался в Риме, а сенат тем временем, охваченный паникой, отправил Цинне послание, в котором сенаторы заявляли о своей готовности капитулировать при том условии, что им будет гарантирована полная безопасность. Цинна заявил, что, во-первых, необходимо отменить законы, лишившие его звания консула, что же касается репрессий, то он постарается быть настолько милосердным, насколько позволят обстоятельства. Итак, Мерула, который почти ничего не сделал за тот короткий промежуток своего правления, был смещён, и Цинна вошёл в Рим уже как консул.

Мы ожидали, что Марий войдёт в город в то же самое время, и осуществили некоторые приготовления, чтобы как подобает встретить его. Однако старик решил войти в Рим по-своему. Он отправил в сенат послание, в котором после довольно длинного описания своих прошлых достижений заявлял, что в данный момент находится в изгнании и за его голову назначена цена. Далее он говорил, что, уважая конституцию Рима и свободу римского народа, он не может вернуться в свой дом и к своей семье до тех пор, пока римский народ не выразит свою волю и не предложит ему вернуться. Подобное уважение к закону потрясло, как и ожидал Марий, многих людей, и сенат тут же подготовил всё необходимое для того, чтобы провести голосование. Тем временем передовые отряды Мария вошли в Рим, явились прямо на форум и хладнокровно убили консула Октавия. После его смерти в кармане его одежды были обнаружены расчёты гадателей, в которых ему гарантировалась счастливая и удачная жизнь в течение многих лет.

Это проявление жестокости потрясло многих, но для всех, исключая, пожалуй, одного Октавия, это событие не было таким уж неожиданным. Более того, в тот момент довольно трудно было с уверенностью сказать, кто же в действительности приказал совершить это убийство. На следующий день Марий и авангард его армии вошли в Рим. Его встречала огромная толпа народа, здесь же были его родственники и друзья, страстно желающие поздравить его со счастливым возвращением. Что касается меня, то я был сильно взволнован приближающимся событием. Я надел свой лучший наряд и с восторгом думал о том, с каким почтением будут приветствовать моего дядю, возвращающегося в город, который он когда-то спас. Я зачарованно разглядывал лица воинов его армии, а на самого полководца смотрел с некоторым удивлением, потому что с трудом мог поверить, что он действительно вернулся. Несмотря на свой возраст, Марий оставался всё таким же крепким стариком, как и раньше, перенесённые трудности и лишения не сломили его. Я заметил, что его мало интересовали приветственные речи, произносимые в его честь. Всё это время свирепым взглядом он обводил толпу и, как вскоре выяснилось, искал в ней вовсе не своих друзей, а врагов. У него уже давно был отработан простейший план. Он собирался уничтожить любого человека, который когда-либо, по его мнению, оскорбил его. У Мария был отличный инструмент для осуществления своих планов, потому что его армия, состоящая в основном из освобождённых рабов и бывших гладиаторов, была так же жестока, как и её главнокомандующий, солдаты подчинялись любому приказу своего кумира и исполняли любое его поручение.

Общепринятая церемония произнесения речей была скоро прервана. В толпе Марий заметил сенатора, который когда-то высказался против его мнения по какому-то незначительному вопросу, и, более не обращая внимания на произносимую кем-то хвалебную речь, Марий указал на этого человека рукой. В мгновение ока его вытащили в центр и закололи. Затем тело обезглавили и голову как трофей нацепили на острие копья.

В толпе нашлись слабоумные, выведенные из состояния душевного равновесия происходящими событиями, которые начали аплодировать. И действительно, когда жестокость, как в данном случае, оправдывается властями, всегда бывает достаточно законопослушных граждан, готовых принять участие в подобных действиях, и насладиться ими. Итак, хотя лучшие люди всех сословий поспешно удалились в свои дома, значительная часть последовала за Марием, который стал последовательно обходить все улицы, приказывая выволакивать из домов его врагов или тех, которых он считал таковыми, и убивать их на месте, сам же он хладнокровно наблюдал за исполнением своих приказов.

Я конечно же не был в этой толпе и провёл весь день дома, дрожа от страха и нервного напряжения. Я живо представлял, что происходило на улицах, и, кроме того, каждый час кто-нибудь прибегал в наш дом с новыми известиями об ужасах, творящихся в городе. Я лишь надеялся на то, что это закончится к закату.

Однако мои надежды не оправдались. Убийства, насилия и поджоги не прекращались в течение пяти дней и ночей. Свидетельства этой жестокости можно было обнаружить повсюду. Все убитые сенаторы, а их было по меньшей мере пятьдесят, были обезглавлены для того, чтобы их головы можно было продемонстрировать на форуме как ужасные трофеи мести. Что же касается остальных, в основном принадлежащих к высшим сословиям, но не входивших в сенат, их тела просто оставляли на улице на съедение собакам и птицам. Трудно точно сказать, сколько людей пало жертвами этой бессмысленной жестокости, но их было не менее тысячи. Скоро убивать стали почти без разбора. Некоторых закалывали на улице, потому что они не поприветствовали Мария, когда он проходил мимо, других потому, что Марий не потрудился ответить на их приветствие. Многие совершили самоубийства из страха перед грозящей им гибелью, многие, которым лично не грозила никакая опасность, решились на этот крайний шаг от стыда или отчаяния, увидев, что всё их имущество уничтожено, а жёны и дети изнасилованы.

Всё это время Марий вёл себя как опьянённый дурманом. И это было недалеко от истины. Он пил очень много вина, поддерживая свои силы, почти ничего не ел и не спал, и, кроме того, его полностью поглотила жажда крови и разрушений. С ним абсолютно невозможно было разговаривать. И хотя он приветствовал Цинну и Сертория отвратительной улыбочкой, но не обращал абсолютно никакого внимания на то, что они ему говорили. Ещё меньше он прислушивался к мнению своей жены или других членов нашей семьи. Он даже позволил Фимбрию, одному из самых жестоких своих командиров, убить брата моего отца, Луция Цезаря, и выставить его голову в форуме.

В конце концов Серторий взял всё в свои руки. Он был единственным человеком в Риме, кто мог сделать это, и у него было достаточно смелости. Настал момент, когда усталость сморила Мария. Ему пришлось на время остановить резню, и он отправился в свой дом для того, чтобы немного отдохнуть. Действуя с обычной для него быстротой, Серторий вызвал свои когорты. Надо отметить, что лишь в рядах его войска сохранялась дисциплина и только его солдаты вели себя как подобает. При помощи этих людей он окружил охрану Мария, состоящую из бывших рабов, и уничтожил их всех. Это была очень простая операция, но в то время никто, кроме него, не рискнул бы осуществить её. А когда Марий узнал об этом, то оказался достаточно прозорливым — возможно, был слишком измучен и истощён избытками вина и недостатком сна, — не попытавшись предпринять ответных действий. Более того, он сделал вид, будто оправдывает то, что сделал Серторий, и с того момента стал относиться к нему с каким-то уважением, как будто побаивался его и пытался добиться его расположения.

Однако это ему не удалось, потому что за несколько дней он сделал как раз то, чего боялся Серторий. Он заставил отвернуться от партии популяров всех тех людей, которые придерживались умеренных взглядов, и в результате фактически окончательно разрушил всякую надежду на то, что эта партия сумеет удержать власть. Несомненно, Сулла попытается восстановить то положение, которое он потерял, и теперь им будут руководить не только амбиции, но и желание отомстить, потому что его дома, его собственность уничтожены, его статуя сброшена, многие из его друзей и некоторые из родственников убиты, а те, кому посчастливилось, после множества злоключений и унижений бежали для того, чтобы присоединиться к нему и рассказать обо всём, что произошло. Ему и его восточной армии мог противостоять только единый Рим и объединённая Италия. Менее чем за неделю Марий сделал так, что теперь единство казалось чем-то маловероятным, если не невозможным.

В моей душе эти события оставили неизгладимый отпечаток. Впоследствии мне предстояло стать свидетелем ещё множества кровопролитий, многие из которых по своим масштабам, жестокости и хладнокровию превосходили в некотором смысле даже то, что совершил Марий. Но никогда в своей жизни я не видел ничего более непристойного, зверского, отвратительного, как поведение Мария и его рабов. Тогда я понял, что в человеческой натуре нет ничего неоспоримо хорошего, ничего, что может требовать нашего безоговорочного уважения и нашей любви, что однажды, когда все сдерживающие факторы будут уничтожены, человек превратится в нечто настолько ужасное, что и представить себе невозможно. Я понял, что достоинство и дружелюбие идут от тех ограничений, которые человек налагает на себя сам, или тех, которые ему навязывают со стороны. Кроме того, я осознал, что из всех чувств, присущих человеку, самое недостойное — это Страсть к отмщению.

 

Глава

7

КОНЕЦ МАРИЯ

Что касается Мария, то моё мнение о нём всегда было двояким. Последние месяцы его жизни стали для меня периодом ужаса и разочарований. Я старался избегать проявлений его доброты. Когда он был достаточно трезв, чтобы узнать меня, то всегда интересовался моим будущим. И всё-таки я продолжал цепляться за тот образ, который возбуждал моё воображение в детстве. Я знал, что моё мнение о нём не было полностью ошибочным. То, что теперь происходило с Марием, являлось крушением, но крушением чего-то великого и могущественного.

Он умер в начале следующего года, после того возвращения в Рим. Его смерть стала облегчением для меня и для всех остальных. В начале года он и Цинна были избраны консулами, и по этому поводу Марий сбросил с Тарпейской скалы одного из своих врагов. Однако это был последний его жестокий поступок. Предсказания, которые действительно имели место или были придуманы им самим, исполнились. Он в седьмой раз стал консулом, но не прошло и семнадцати дней с момента избрания на эту должность, как он умер. Перед смертью он сильно страдал. Его мучила бессонница и даже хуже того, потому что, когда ему удавалось заснуть, сон был беспокойным и становился настоящей мукой, так как его преследовали кошмары и видения. Большую часть времени он, по всей видимости, был не в своём уме. Не помогало даже вино, которое он поглощал в неимоверных количествах, чтобы заглушить свои дурные предчувствия и получить возможность хоть немного поспать под воздействием этого пьянящего дурмана. Бывали моменты, когда ему казалось, что он ведёт армию против Митридата, и тогда Марий, носясь по комнате, жутким голосом выкрикивал команды, хватал в руки первое попавшееся под руки оружие и, как только пальцы начинали сжимать его, будто по волшебству превращался в трезвого человека или по крайней мере в неподвижную статую воина. Однако скоро его пальцы ослабевали, и оружие падало, а вместе с ним часто и сам Марий валился на землю. Однако старик умер не от недосыпания и не от переизбытка вина, хотя казалось абсолютно невероятным, что человек способен долго выдерживать такую жизнь. Болезнью, оказавшейся для него роковой, стал плеврит, который, по мнению врачей, был вызван простым сквозняком. Эта болезнь оказалась милостью богов, потому что позволила Марию расслабиться и умереть с достоинством. Тогда же он сочинил речь, в которой перечислил все свои победы и поражения, а в заключение заявил, что благоразумному человеку не стоит полностью полагаться на судьбу. Те, кто слышал, как Марий говорил это, поняли, что он отказался от борьбы, и очень этому обрадовались. Теперь они могли думать только о его минувшем величии, а не жить в постоянном страхе перед грядущими проявлениями его жестокости. Последние дни он много спал и умер спокойно. Те, кто видел Мария мёртвым, говорили, что смерть наложила на резкие черты его лица странное благородство и даже мягкость.

Что касается меня, то я не видел его тела и не присутствовал на похоронах. Мои новые религиозные обязанности не позволяли сделать этого. Незадолго до этой смерти Марий и Цинна сделали меня фламином. Я занял место, освободившееся в результате того, что Мерула вскоре после возвращения Мария уединился в храме Юпитера и вскрыл себе вены.

Конечно же этим назначением я был обязан тому факту, что являлся племянником Мария, однако, возможно, выбор пал на меня и потому, что Цинна и Серторий желали привлечь на свою сторону семью Коттов и других друзей и родственников моей матери. Так же необходимо было, чтобы жрец Юпитера (flamen Dialis) принадлежал к семье патрициев, а в то время мало кто из патрициев искренне поддерживал существующий режим.

Однако это была высокая честь — получить в столь раннем возрасте такой значимый пост, и я весьма серьёзно отнёсся к новым обязанностям, хотя мне, как и многим моим коллегам, пришлось скрывать своё чувство отвращения и недоверия к тем религиозным церемониям, в которых приходилось участвовать. Например, жертвоприношения животных и изучение их кровоточащих внутренностей для меня всегда являлись отвратительной процедурой, и я не мог не думать, что боги, если они существуют, чувствуют то же самое. Кроме того, мне приходилось во время официальных церемоний надевать особый, и довольно смешной, головной убор, сделанный из белой кожи и имевший форму конуса. Однако у этой шапки было одно преимущество. Если она падала во время церемонии, её обладатель должен был тут же отказаться от занимаемой должности. Таким образом, всегда был способ избавиться от неприятных обязанностей, но я так и не воспользовался им. Моё положение не позволяло мне служить в армии, но у меня и так не было никакого желания стать командиром. Я всегда ассоциировал главнокомандующего с фигурой своего дяди Мария й теперь изо всех сил старался забыть те мальчишеские фантазии и мечты, которые когда-то лелеял и в которых представлял себя во главе римских легионов, ведущих сражение где-то на Востоке и, возможно, в неизвестных районах Запада. В то время я думал о литературной карьере. Кроме того, я всегда был любителем древности, и потому меня искренне интересовали все те знания об обрядах римской религии, которые я получал день за днём.

Большинство церемоний своими корнями уходили в глубокое прошлое, и многие из них уже потеряли своё первоначальное значение. Некоторые наши священные гимны и ритуальные молитвы непонятны для тех, кто их произносит, и всё-таки мы придаём огромное значение тому, чтобы произносить эти абсолютно бессмысленные слова так, как это принято считать правильным. Сначала мне всё это казалось просто смешным, потому что как может бог ответить на молитву смертного, если сам смертный не знает, что он говорит? Однако скоро я понял, что это несколько поверхностный взгляд. Наши религиозные верования имеют зачастую огромное практическое значение, и в наш век интеллектуальных и политических изменений, в век, когда большинство людей склонны к истерии и фанатизму, они могут стать важным элементом стабильности. Молитвы и жертвоприношения, какими бы бессмысленными сами по себе они ни казались, имеют одну общую цель и определённым образом воздействуют на общество. Изначально они были придуманы вовсе не для того, чтобы привлечь внимание богов, а для того, чтобы умилостивить их. До сих пор считается, что, если при проведении церемонии будет соблюдена абсолютная точность, боги не станут вмешиваться в деятельность людей ни в сельском хозяйстве, ни на бранном поле. Парадоксально, однако наша государственная религия в некотором смысле атеистична. Беспрекословно признавая то, что боги существуют, наша религия пытается удержать их на как можно большем расстоянии от людей и, освободив тех, кто по натуре своей является суеверным, от их дурных предчувствий, позволяет им продолжать спокойно и уверенно осуществлять свои мирские дела. Существует огромная разница между этой проверенной временем и в целом полезной системой и теми азиатскими культами, которые даже во времена моего юношества становились популярными в Риме. Особенно среди женщин и тех, кого привлекает идея истинного общения между людьми и богами в состоянии экстаза, достигнуть которого можно лишь при помощи огромного эмоционального напряжения. Ничего удивительного нет в том, что в периоды особенного напряжения и стресса неуравновешенные, склонные к истерии люди находят в этих культах определённые преимущества психологического характера. Однако они небезопасны, потому как склонны принижать значение необходимой веры человека в то, что у него есть некоторые обязательства перед другими людьми и перед государством, а как раз в минуты физического и эмоционального опьянения эти обязанности перестают быть очевидными. Так, например, жрецы Сивиллы доводят себя до состояния экстаза ритуальными танцами и потом побуждают вновь обращённых юнцов кастрировать самих себя в честь великой матери. Катулл написал замечательное стихотворение по этому поводу, в котором очень искусно выдержан ритм. Уверен, подобная практика кастрации не может быть приемлема в стране, которая сильно зависит от высокого уровня рождаемости для того, чтобы пополнять свои легионы. Однако мы позволяем фригийским поклонникам великой богини осуществлять их ритуалы в Риме. Но, что вполне оправданно, мы не позволяем римским гражданам носить фригийские одежды или же принимать какое-либо участие в их процессиях, они могут лишь являться зрителями, сторонними наблюдателями.

Таким образом, наша религия имеет значительное преимущество, потому как она не поощряет ненужные мысли и сдерживает нежелательные эмоции. Что же касается отдельных людей, обладающих способностью метафизического мышления и имеющих в нём потребность, то в их распоряжении вся греческая философия. В то время я только начинал изучать этот вопрос, и мне это очень понравилось. Но я понял, что те, кто подходит к нему достаточно спокойно или же даже с определённой долей скептицизма, обычно бывают более счастливыми и часто поступают правильнее, чем те энтузиасты, которые верят в то, что написанные законы могут исчерпывающе объяснить или же определить любой сложный процесс или событие. Те, кто прямодушно и страстно относится к философии как к какой-то восточной религии, которая претендует на всеобъемлемость, а не как к искусству, у которого есть свои необходимые ограничения, склонен в целом стать ограниченным человеком, не считающимся с мнением других, зажатым и неуклюжим в личных отношениях. Это как раз то, что случилось с Катоном и в некотором смысле с куда более великим человеком, чем Катон, поэтом Лукрецием.

Что касается меня, то я искренне интересовался как философией, так и различными религиозными культами, с которыми знакомился как на Востоке, так и на Западе. Я довольно много беседовал с халдеями, александрийскими профессорами, галлами, воспитывавшимися под влиянием друидов, однако сохранил приверженность религиозным воззрениям моей страны, и даже в те годы, когда впервые стал жрецом, многие часы проводил за обсуждением этих воззрений, особенно с некоторыми весталками. Дружеские отношения, которые установились у меня с этими дамами, оказались впоследствии для меня очень полезными.

Однако ни в коем случае нельзя сказать, что в годы своего юношества я полностью посвятил себя обучению и новым государственным обязанностям. Уже в то время стало проявляться моё пристрастие к экстравагантному образу жизни, которое, боюсь, сделало меня печально известным и очень часто приводит меня в замешательство. Когда я смог и стал издавать законы, особенно необходимые с экономической точки зрения и ограничивающие расходы отдельных лиц на различного рода банкеты, люди прекрасно понимали, что эти законы не будут распространяться на меня.

Нельзя сказать, что я был невоздержан в еде, как Лукулл. Мне также никогда не нравились долгие запои, которые, похоже, так импонировали многим людям, например Антонию и убеждённому моралисту Катону. Однако даже в юношеском возрасте мне нравился внешний блеск. Мне хотелось, чтобы мои вечеринки выделялись особо хорошим вкусом и роскошью. Мне хотелось иметь таких лошадей, чтобы они привлекали внимание прохожих на улице. Мне нравилось покупать редкие книги и произведения искусства, и особое внимание я обращал на свою одежду, которую, не выходя из рамок общепринятого римского костюма, я пытался разнообразить как только мог.

Скоро я залез в долги и обнаружил, что единственным способом заплатить проценты по займу было занимать всё больше и больше денег. В действительности, начиная с возраста шестнадцати лет и до тех пор, пока мне не исполнилось сорок, мои долги всё росли и росли. Это всегда беспокоило мою семью и друзей и часто становилось обременительным для меня самого. Кстати, то, что мне давали в долг, свидетельствовало о дальновидности римских финансистов, потому как в целом меня рассматривали как хорошее капиталовложение.

Конечно, мой отец в последние годы своей жизни (он умер незадолго до кончины Мария) был сильно обеспокоен моей приверженностью к подобной экстравагантности. Он предложил мне избавиться от некоторых долгов, женившись на богатой наследнице, и я вынужден был признать, что в его словах было разумное зерно. Наконец, когда мне исполнилось семнадцать, я решил последовать его совету и заключить брачный союз с дамой, которую звали Коссуция. Её отец — финансист всаднического сословия — конечно же не входил в сенатскую олигархию, но был счастлив дать большое приданое за то, чтобы его дочь вышла замуж за представителя патрицианской семьи. Как моя мать, так и тётя Юлия были против этой женитьбы: ведь они хотели, чтобы я женился на девушке из влиятельной семьи, поддержка которой была бы необходима мне в политической карьере. Что касается меня, то я ещё не решил, чем мне следовало заниматься в жизни. Честно говоря, в то время я часто думал о том, чтобы стать поэтом или драматургом. Более того, Коссуция оказалась не только очень богатой, но и весьма привлекательной. Я не был влюблён в неё, однако нельзя сказать, что я оставался абсолютно безразличным к её чарам. Хотя редко какая женщина не привлекала моего внимания. Нельзя сказать, что мой брак оказался удачным, потому как он продолжался чуть более года. Этому способствовали многие причины, некоторые личные, а некоторые политические. Среди политических причин можно назвать тот факт, что семья Коссуции вскоре поняла, что, несмотря на то, что они выдали свою дочь замуж за представителя патрицианской семьи, они сделали неправильный выбор, потому как этот патриций имел самые опасные связи и, более того, принадлежал не к той партии. Поэтому когда возник вопрос о разводе, они были абсолютно правы, потребовав назад приданое.

Опасения членов семьи Коссуции не были безосновательными. Я являлся племянником Мария, и все знали, что я пользуюсь расположением Цинны. А к тому времени, когда мне исполнилось восемнадцать, стало очевидно, что гражданская война возобновится. Самые проницательные наблюдатели уже тогда могли сказать, что партия Цинны проиграет.

Лично мне Цинна нравился. Я не видел ничего предосудительного в том, что он несколько лет подряд становился консулом, и сам понял, что иногда подобного рода практика становится просто необходимой для успешного управления государством. Более того, хотя впоследствии стало модным говорить о «тирании Цинны», его правление во многих отношениях было настолько хорошим, насколько это было возможно при тогда существовавших обстоятельствах. В частности, наконец нашла своё окончательное разрешение италийская проблема, из-за которой было пролито столько крови, и в результате «тирания Цинны» была более популярной, чем любое другое альтернативное правительство в Италии.

Режим был слаб лишь в самом центре, в Риме. Здесь, как и предвидел Серторий, резня, инициированная Марием и его командирами, имела губительные последствия. Просвещённые люди, придерживающиеся умеренных взглядов, такие, как, например, Котты, на время отошли от политики и сделали это не по расчёту (хотя если бы в то время они не оставались в бездействии, то позже их жизнь, вероятно, оказалась бы в опасности), а просто из чувства отвращения. И если умеренные представители аристократии не пожелали, чтобы их имена ассоциировали с новым правительством, то остальные, а их всегда большинство, многие из которых стремились отплатить за смерть своих близких или за унижения, оскорбления и лишения, только и ждали случая заставить других почувствовать то, что пришлось перенести им самим.

На заднем плане всегда присутствовала тень Суллы. Продолжали поступать известия о его победах на Востоке. Сначала мы узнали, что он завоевал Афины и учинил жуткую резню после капитуляции города. Затем до нас дошли новости о двух крупнейших сражениях в Греции, результатом которых стало полное поражение лучших войск Митридата и его самых опытных военачальников. Затем пришли сообщения о том, что Сулла направляется в Азию. Мы даже не надеялись на то, что он может задержаться там дольше, чем потребуется для того, чтобы вновь завоевать провинции, или же на то, что он примирится с правительством, которое его враги создали в Риме.

Меры, принятые для того, чтобы защититься от этой угрозы, оказались неэффективными. На Восток была отправлена армия под командованием консула Флакка, якобы для того, чтобы вести борьбу с Митридатом, а на самом деле, чтобы, если это окажется возможным, сражаться с Суллой. В ряды этой армии вошло значительное число наиболее известных своей жестокостью сторонников Мария, среди них и Фимбрий, убивший моего дядю Луция и на похоронах Мария чуть было не убивший великого понтифика Сцеволу. Вскоре после своего приезда на Восток он убил Флакка, своего главнокомандующего, и сам возглавил армию. Здесь он продемонстрировал неплохие тактические способности, но оказался не в состоянии удержать на своей стороне войска. Сулла позаботился о том, чтобы людям Фимбрия сообщили, как его солдаты обогатились во время сражений, как в периоды затишья им позволяли вести свободный образ жизни без всякой дисциплины и как они, подобно саранче, уничтожали всё, что попадалось им на пути, грабя население тех городов, в которых останавливались. Вскоре войска Фимбрия стали терпеть неудачи, и вся его армия в полном составе перешла на сторону Суллы, бросив Фимбрия, вынужденного покончить жизнь самоубийством.

Эти новости дошли до Рима вскоре после того, как я вступил в свой непродолжительный брак с Коссуцией, и примерно в то же время в сенат пришло послание от Суллы, в котором он заявлял, что отвоевал потерянные провинции и что война с Митридатом подходит к концу. Затем Сулла жаловался на то, что он и его друзья получают лишь чёрную неблагодарность за эти великие достижения. И в заключение он предлагал защитить его друзей и призвать к ответственности всех тех, кто поддерживал его врагов. Это послание было написано тоном человека, который уже один раз вошёл в Рим как завоеватель и был готов повторить это снова. Подобный тон был свойствен Сулле и оказался достаточно эффективным, ибо сильно ослабил решимость сената, по меньшей мере половина которого никогда не поддерживала Суллу, а значительная часть другой половины склонна была думать лишь о том, чтобы никого не обидеть. Сенат немедленно принял весьма благочестивую резолюцию, в которой призывал консулов, а именно Цинну и Карбона, прекратить мобилизацию армии, и предлагал вступить в переговоры с Суллой, как только он сложит с себя командование. Как способ предотвратить начало гражданской войны эта резолюция оказалась абсолютно недееспособной. Сулла вовсе не собирался распускать свою армию. Цинна, Карбон и Серторий прекрасно понимали это и не желали оказаться незащищёнными. Однако действия сената стали очень полезными для Суллы, потому как они создавали для него некоторые легальные позиции после его высадки в Италии.

В течение последующих месяцев подготовка к войне продолжалась. Цинна и Карбон предполагали сразиться с Суллой в Греции. План сам по себе был неплох и мог бы оказаться успешным, если бы его правильно осуществили. В действительности же этот план оказался абсолютно неэффективным как в силу обстоятельств, так и из-за некомпетентности его исполнителей.

Я бы вполне мог принять участие в приближающихся военных операциях, если бы не моя должность жреца, которая не позволяла мне сделать этого. Но, несмотря на это, я пристально следил за всеми передвижениями войск и изучал перспективы войны. Я действительно быстро взрослел и неожиданно для себя оказался очень близко к центру власти, что, как впоследствии оказалось, было весьма небезопасным, хотя в то время казалось, что я начинаю свою карьеру при наиболее благоприятных обстоятельствах. Вероятно, неожиданная смерть отца вскоре после моей свадьбы стала причиной того, что у меня появились излишние амбиции. Теперь взгляды моей матери и сестёр обратились на меня, и ни на кого другого, и это их новое отношение ко мне породило во мне уверенность в собственных силах. Я начал задумываться о политической карьере и в то же время влюбился в дочь Цинны Корнелию, понимая, что могу стать зятем самого могущественного человека в Риме. Подобная перспектива особенно прельщала мою тётушку Юлию, которая, являясь вдовой Мария, до сих пор имела влияние и пользовалась большим уважением среди тех людей, которые считались сторонниками партии популяров. Именно она обратилась к Цинне и добилась его согласия на мой брак с его дочерью. В данном случае мне конечно же помогли родственные связи с Марием, но, кроме того, и у Цинны, как мне кажется, к тому времени уже сложилось хорошее впечатление о моих способностях.

Итак, я развёлся со своей женой Коссуцией и женился на Корнелии. Она была хорошей женой, и я оставался её мужем до тех пор, пока она не умерла шестнадцать лет спустя. Первые месяцы нашей совместной жизни были на удивление счастливыми. Я мог много времени проводить вместе с женой, потому что жреческие обязанности заставляли меня оставаться в Риме, и я был на вершине блаженства, когда стало понятно, что она ждёт ребёнка. Наше счастье, спокойствие и мои амбиции были очень скоро разрушены. Я стал сильно опасаться за здоровье жены, когда незадолго до рождения ребёнка до нас дошла страшная весть о том, что Цинна убит. Это случилось в Акконе в лагере легионов, ожидающих своей отправки в Грецию. Никакого мятежа не было, говорили лишь о незначительных беспорядках в некоторых когортах. Цинна вошёл в лагерь с маленькой охраной и был абсолютно не готов справиться с той ситуацией, с которой ему пришлось столкнуться. Он глупо поступил, позволив вовлечь себя в беспорядки, ценой его ошибки стала жизнь. В то время я был так обеспокоен здоровьем жены (ведь эта новость, естественно, потрясла её до глубины души), что не сразу понял значение смерти Цинны. Она имела весьма серьёзные последствия как с политической, так и с военной точки зрения. Нельзя сказать, что Цинна был выдающимся военачальником, однако он умел прислушиваться к советам других, а именно к советам Сертория. Первым результатом его смерти стало то, что Карбон, ставший теперь единственным консулом, отменил план, по которому предполагалось встретить Суллу в Греции, и отозвал войска, которые уже находились там. Это была весьма серьёзная и, можно сказать, роковая ошибка. Кроме того, после смерти Мария Цинна занимал лидирующее место в партии, теперь оно оказалось незанятым, хотя и Карбон, и молодой Марий, мой кузен, желали занять его, а Серторий не только обладал для этого всеми способностями, но и по праву заслуживал его. Таким образом, в то время как с одной стороны выступали сплочённые силы Суллы, с другой стороны были лишь нескоординированные планы, нестабильная политика и отсутствие единого командования. Тот факт, что, несмотря на эти преимущества, Сулле пришлось сражаться почти два года, является ярким свидетельством того, что в руках его противников были сосредоточены значительные силы, и если бы они были организованы так, как это мог сделать Серторий, то Рим можно было бы спасти от самой кровопролитной резни в его истории, а революция, которую я весьма небезуспешно предпринял позднее, могла быть осуществлена более безболезненно и с меньшими трудностями. Но обстоятельства сложились так, что ненависть породила ненависть, а кровь — всё новую кровь, и такая ситуация сохраняется даже сегодня.

Шло время, приближалось рождение моего первого и единственного ребёнка, и одновременно надвигались самые тёмные дни в истории Римской республики, период, когда казалось, что порядок может существовать лишь при жесточайшей диктатуре и терроре, а трезвые мысли рождаются лишь в умах истощённых избытками страстей.

 

Глава 8

ПОБЕДА СУЛЛЫ

С момента возвращения Мария прошло четыре года, когда Сулла высадился в Брундизии с сорокатысячной армией, состоящей из ветеранов, привыкших к грабежу и насилию и ожидающих богатой наживы. Как обычно, тут же заговорили о предзнаменованиях, и действительно, многие из них имели место. Например, за неделю до того, как мне исполнилось девятнадцать лет, огнём были уничтожены храм и статуя Юпитера в Риме. Хотя здание и не имело больших архитектурных достоинств, ему было присуще особое очарование, свойственное всем произведениям античности, и, кроме того, гробница во многих отношениях была одним из самых священных мест в городе. Я сам, будучи жрецом Юпитера, принимал участие в расследовании причин пожара, но их так и не удалось установить. Однако вполне возможно, что это была работа поджигателей из партии Суллы, и конечно же пожар сыграл ему на руку. Люди в Риме начали говорить, что сами боги выступают против существующего правительства, а профессиональные предсказатели быстро приспособились к создавшейся ситуации и начали предвещать различного рода бедствия, которые и действительно надвигались на Рим.

К тому моменту, когда в городе случился пожар, Сулла, медленно продвигаясь на север, уже добился определённых успехов и начал получать значительное подкрепление от своих друзей и партии оптиматов в Италии. В Риме больше всего говорили об одном из них, Помпее, сыне непопулярного Страбона, который в своё время попытался защитить город от Мария и Цинны. До этого момента Помпея знали в основном благодаря его изысканным манерам, так сильно отличавшим его от отца, и красивой внешности. Позже, когда он уже добился значительных успехов на военном поприще, люди заговорили о его поразительном сходстве с Александром Великим. В действительности же оно не было поразительным. Лицу Помпея недоставало огня и почти божественного спокойствия, которые мы можем видеть практически на всех статуях великого македонца. Однако он действительно был необыкновенно хорош собой. Кроме того, он был смел, решителен и, несмотря на изысканные манеры, мог быть таким же жестоким и бесцеремонным, как и его отец. В то время я едва знал его, хотя, как и многие другие, был потрясён тем, как блестяще он действовал. Ему было всего двадцать три года, когда Сулла высадился в Италии, и при нормальном ходе событий он не мог бы рассчитывать на то, что станет командиром, ещё в течение многих лет. Но в то время ничто не шло как обычно, и начиная с самых юных лет Помпей с непременным успехом чем-либо командовал. Конечно, мало кто мог бы похвастаться таким же блестящим началом карьеры. Действуя исключительно по своей собственной инициативе, Помпей собрал три легиона на севере и, используя свой авторитет, сумел убедить их в том, что именно он является тем самым человеком, который должен повести их в бой. Уже тогда он продемонстрировал редкие организаторские способности. Хотя Помпей действовал быстро, он ничего не делал в спешке и отправился на юг для того, чтобы присоединиться к Сулле, лишь убедившись в том, что его запасы провианта и оружия, количество его вьючных животных и телег было достаточным для того, чтобы его легионы представляли собой независимую боевую единицу. По пути на юг было несколько боев, в которых Помпей продемонстрировал свою отвагу. Но больше всего умы римлян занимала история о том, какой высокой чести удостоил Помпея Сулла, когда тот наконец привёл свои легионы к нему. При встрече, как и полагалось, Помпей обратился к Сулле, назвав его императором. Сулла же, по всей видимости, был так потрясён видом армии Помпея, в которой было так много молодых воинов и которая была так хорошо оснащена и дисциплинированна, что спешился и, обращаясь одновременно как к своим войскам, так и к войскам Помпея, приветствовал молодого человека тем же титулом. Обе армии подхватили крик «император». В течение всей своей длинной триумфальной карьеры вряд ли Помпей знал ещё хотя бы один столь же славный момент. Меня римские легионеры впервые приветствовали таким образом, когда мне уже перевалило за сорок. Более того, Сулла продемонстрировал, что, обращаясь к молодому человеку таким образом, он действительно имел в виду то, что сказал, потому что он тут же начал использовать Помпея во всех важных сражениях и стал предоставлять ему независимое командование.

Были и другие талантливые молодые воины, которые, последовав примеру Помпея, присоединились к Сулле в то время, когда вопрос войны был ещё не решён. Среди них был Красс, который позже оказался так полезен мне благодаря огромному богатству, амбициям и его почти патологической зависти к Помпею, чувству, которое зародилось как раз в тот период. Ведь Красс, несмотря на его бесславный конец, в молодости был талантливым командиром, однако ни его победы, ни награды не были столь же значительными, как те, которых удалось добиться Помпею. Были даже случаи, когда Красс побеждал, а Помпей по тем или иным причинам получал за это все почести. Таким образом, Красс — человек весьма амбициозный, но низкий и подлый, — начал испытывать к Помпею практически те же чувства, какие Марий когда-то испытывал к Сулле, хотя Помпей был куда более способным командиром, чем Сулла, а Красс куда менее способным, чем Марий.

Что касается меня, то я был всё ещё слишком молод для того, чтобы принимать какое-либо значительное участие в войне, и в любом случае мне не позволял сделать это статус жреца. Моя жизнь с Корнелией была очень счастливой. Когда родилась наша дочь Юлия, мы часто занимались тем, что фантазировали по поводу того, какое восхитительное будущее ждёт нашу малышку. Однако ни одному из нас не пришло в голову, что она станет женой Помпея. Мы даже не догадывались о том, что к тому времени Помпей станет, без сомнения, самым великим человеком в мире.

В конце этого года случилось весьма значительное событие. Сертория назначили наместником в Ближнюю Испанию. Здесь его военный гений получил полную свободу, тем временем как в Италии консулы, командующие армиями, продолжали пренебрегать его советами, а в результате сами же страдали от этого. В Испании Серторий творил чудеса, но в Италии марианская партия в самый критический момент войны потеряла единственного командующего, который мог противостоять и даже победить Корнелия Суллу. В начале следующего года Сулла повёл свою армию по латинской дороге к Риму. Против него выступали консулы Карбон и мой кузен, молодой Марий. Им обоим была присуща смелость и решительность, но оба они были чересчур самоуверенны и мало что понимали как в политике, так и в военных делах. Молодой Марий всё ещё оставался хорош собой. Можно даже сказать, что он был самым красивым человеком в Риме после Помпея. Но он стал практически таким же жестоким, каким был его отец в последний период своей жизни. Хотя он, конечно, мог рассчитывать на лояльность своих войск, ему недоставало способностей отца, чтобы эффективно использовать эту преданность и верность. Я помню, что был холодный, дождливый день, когда до нас дошли известия о том, что он потерпел поражение от Суллы на холмах южнее Рима и с остатками своей армии скрылся в Пренесту. Здесь, хотя бы на время, он был в безопасности, и отсюда он посылал приказы об эвакуации Рима, потому что гарнизон был слишком мал для того, чтобы защитить город. Войска должны были направиться на север для того, чтобы присоединиться к армии Карбона. До эвакуации Рим увидел ещё одну страшную резню, осуществлённую в соответствии со спешными приказами Мария. Многие сенаторы потеряли жизнь во время этой жестокой и бессмысленной бойни. Среди них был Сцевола — великий понтифик, который едва избежал смерти на похоронах старшего Мария. Теперь Сулла мог беспрепятственно войти в Рим. Мы часто все вместе обсуждали вопросы о том, следует ли мне покинуть Рим и отправиться в Африку, Испанию или же в армию на север. Однако я и думать не хотел о том, чтобы оставить мою жену, мать и маленькую дочку. Кроме того, я прекрасно понимал, что, хотя мой предшественник на посту жреца Юпитера и вынужден был покончить жизнь самоубийством, он был пусть и не лучшим, но всё-таки консулом, а я до сих пор не принимал никакого активного участия в политике. Поэтому я решил остаться и стал свидетелем того, как войска Суллы во второй раз вошли в Рим как завоеватели. Паника, охватившая всех в те дни, в любом случае была несколько преждевременной, потому что кампания ещё не закончилась. В действительности в самый последний момент Сулла чуть было не потерял плоды всех своих побед. На севере Карбон слишком быстро отчаялся и бежал в Африку. Однако в окрестностях Рима всё ещё были сосредоточены отличные армии самнитов и луканцев, действующих под командованием своих военачальников и до сих пор сохранивших верность памяти Сульпиция и Цинны, которые в своё время обеспечили этим италийским племенам права, которых они заслуживали. Эти армии попытались освободить Мария из Пренесты, где его умело задерживал один из командиров Суллы, Лукреций Офелло. Однако, обнаружив, что силы Суллы способны остановить их, они неожиданно поменяли направление своего движения и быстро двинулись на Рим, который остался практически беззащитным. Сулла, чтобы удержать город, был вынужден вступить в бой под вечер и после долгого перехода. Сражение состоялось у Коллинских ворот и оказалось решающим. За ходом событий со стен города наблюдали многие римляне, однако ни зрители, ни сам Сулла не знали результатов сражения до следующего дня. Левое крыло армии Суллы было полностью разбито и вынуждено было отступить и скрыться за стенами своего лагеря. Те, кто знал Суллу, говорили, что в моменты неудач он полностью терял контроль над собой, хотя обычно умел сохранять присутствие духа в самых сложных ситуациях. Оказывается, в сражениях он всегда носил с собой небольшую золотую статуэтку Аполлона, которую во время войны в Греции взял в Дельфийском храме. Теперь он неистово целовал эту статуэтку и со стонами и рыданиями кричал: «О, мифический Аполлон! Ты, который в стольких сражениях сделал Суллу счастливым, великим и знаменитым! Не подведи его сейчас! Не дай ему погибнуть прямо у самых ворот Рима!» Как оказалось, молитва эта была ненужной, потому что ещё до полуночи он получил новости от Красса, который командовал правым крылом и одержал сокрушительную победу над большей частью вражеской армии. На следующий день Сулла присоединился к нему, и они вместе окружили остатки армии самнитов. Многие из них, поверив в обещания Суллы сохранить им жизнь, если они помогут ему, вступили в бой со своими же. И в конце концов после продолжительного боя между собой их число сократилось до шести тысяч. Впервые Сулла дал понять, каким образом он собирается править, как раз своими действиями по отношению к этим пленным. Все шесть тысяч воинов, безоружные, прошли по улицам Рима в цирк, где их содержали под стражей. На следующий день Сулла созвал сенат в храме Беллоны и обратился к нему с речью. Однако вскоре стало практически невозможно разобрать, что он говорит, из-за жутких воплей и криков, раздававшихся где-то неподалёку. Обескураженные и испуганные сенаторы, не зная, что происходит, начали перебивать его. Сулла, лишь слегка повысив голос, ответил: «Я должен попросить вас слушать то, что я говорю, и не перебивать меня. Это кричат преступники, которых я велел наказать». В действительности же это кричали шесть тысяч пленных, которых хладнокровно убивали в цирке.

Этот жестокий акт отмщения, как и множество других поступков Суллы, был очень хорошо спланирован. Он предпринял его не только для того, чтобы запугать всех тех самнитов и луканцев, кто ещё намеревался сразиться с ним, но и для того, чтобы устрашить сенат и дать понять даже тем, кто принадлежал к его партии, что он хозяин, а не слуга. Цель была легко достигнута, но добиться её можно было бы и с куда меньшими проявлениями жестокости, так что его порочность проявилась даже в расчёте его действий. Следующей жертвой стал гарнизон Пренесты, который был вынужден сдаться после битвы у Коллинских ворот. Все до единого десять тысяч воинов были убиты. Молодой Марий, понимавший, что его ожидает, сам покончил с собой. Его голову принесли Сулле, и тот, бросив на неё безразличный холодный взгляд, произнёс: «Прежде чем стать рулевым, нужно научиться грести».

Но куда более ужасными, чем эти массовые казни, были убийства, совершаемые изо дня в день в Риме и по всей Италии, потому что они были менее предсказуемы. Никто, независимо от занимаемого положения, не мог быть спокоен за свою жизнь, если имел какие бы то ни было связи с партией Мария. К тому моменту вполне естественным и оправданным считалось то, что все личные враги Суллы должны быть уничтожены, но когда так много других людей погибало на улицах города без особых на то причин, даже члены партии Суллы начали чувствовать определённую тревогу. Один из них, некий Метелл, попытался спросить Суллу в сенате, может ли он успокоить общественность и хотя бы приблизительно сказать, сколько ещё людей пострадает. Сулла пообещал рассмотреть этот вопрос и на следующий день опубликовал список, или так называемую проскрипцию, включающую восемьдесят имён тех, кто должен был умереть. На следующий день появился новый список, содержащий двести двадцать имён, и достаточно регулярно зачитывались новые. За убийство лиц из списков или информацию о них предлагалась награда. Вся собственность этих людей конфисковывалась, а их сыновья и внуки лишались какого-либо права занимать общественные посты. Многих предали или убили их рабы и даже сыновья, которые таким образом пытались оставить себе часть собственности отцов. Другие решили, что наступило подходящее время, чтобы таким способом расправиться с личными врагами. Например, молодой Катилина, который позже стал занимать довольно значительное положение, сначала убил своего старшего брата, а потом, стараясь избежать наказания и получить награду, использовал своё влияние на Суллу для того, чтобы имя брата было внесено в проскрипционные листы. Говорили, что эти списки, прежде чем они стали появляться, содержали около пяти тысяч имён, но в действительности число жертв намного превосходило эту цифру. Следуя примеру Мария, который, осуществляя свой план возмездия, использовал банду освобождённых рабов, чья жестокость могла сравниться с его собственной, Сулла делал то же самое, но в ещё больших масштабах и более организованно. Из числа рабов, принадлежавших его жертвам, он освободил десять тысяч самых молодых и сильных. Их назвали по имени самого Суллы — Корнелиями. Рядом с хозяином их удерживало чувство личной благодарности и материальная заинтересованность. Многие жестокости совершались их руками.

А что касается всего того, что носило имя или могло напомнить о славе Мария, то здесь кроме чистого расчёта действовала жгучая ненависть. Молодой Марий мудро поступил, что совершил самоубийство, но его отсечённую кровоточащую голову пронесли по улицам города. Куда более ужасной была судьба Мария Гратидиана, юного племянника великого Мария и одного из тех, кто был с ним в изгнании. Позже он дважды занимал должность претора и стал весьма популярным благодаря реформе денежной системы, в результате которой облегчилась судьба должников. Теперь, возможно надеясь на свою популярность, известность и на тот факт, что вся его карьера доказывает, что он был человеком умеренных взглядов, он не подумал о том, чтобы покончить собой. Его поймали, протащили по улицам города и, жестоко истязая, умертвили.

Месть Суллы не пощадила даже прах старого Мария, величайшего римского солдата. Его гробница была вскрыта, а прах развеян. Все его статуи были сброшены, все памятники, поставленные в честь побед, благодаря которым был спасён Рим, уничтожены. В подобных обстоятельствах я, моя молодая жена и ребёнок, естественно, жили в постоянном страхе.

 

Глава 9

СПАСЕНИЕ

Спустя некоторое время мы уже думали, что опасность миновала. Казалось, что если бы нас хотели убить, то сделали бы это в первые же дни террора Суллы. Более того, несмотря на то, что через жену я был связан как с Марием, так и с Цинной, нельзя было сказать, что я принимал активное участие в политике. Поэтому Сулла ничего не имел против меня лично, и я не был достаточно богат, чтобы убивать меня ради моей собственности. Мы также заметили, что резня, учинённая Суллой, не была уж совсем бесцельной. В его планы входило в конце концов сделать так, чтобы в государстве осталась одна партия, и Сулла продемонстрировал, что для того, чтобы создать и укрепить эту партию, он в некоторых случаях мог быть довольно милостив к молодым способным людям, которых он хотел привлечь на свою сторону. Если бы Цинна был моим отцом, а не тестем или если бы я был сыном, а не племянником Мария, то мне было бы запрещено занимать какие-либо государственные общественные посты. А так подобные ограничения меня не касались, и если бы Сулла захотел оставить меня в живых, то я вполне мог пригодиться ему. Некоторые друзья нашей семьи могли замолвить за меня словечко у тех, кто, как считалось, имел некоторое влияние на Суллу.

Возможно, для меня было бы лучше, если бы этих попыток не было. Суллу впечатлили мои успехи и тот факт, что я начинал пользоваться определённой известностью в общественной жизни. Он посчитал, что стоит заручиться моей поддержкой, и попросил друзей нашей семьи сказать, что мне нечего бояться, и более того, если буду действовать правильно, то могу даже рассчитывать на продвижение. Однако одним из условий выдвигалась необходимость порвать все связи с прошлым и развестись с женой, дочерью Цинны, в обмен на которую мне дадут другую жену, выбранную самим Суллой.

В таком предложении не было ничего необычного. Даже Помпей, к которому Сулла в то время относился с большим благоговением, вынужден был развестись с женой, которую очень любил, и жениться на приёмной дочери Суллы. Она же в свою очередь, для того чтобы осуществить этот план, сначала должна была развестись со своим мужем, от которого ждала ребёнка. Но этот план оказался неудачным, потому что она умерла при родах вскоре после того, как переехала в дом Помпея. Говорили, будто он был против этого брака, однако в то время власть Суллы была абсолютной, и даже друзья не решались перечить его воле.

Что касается меня, то, когда я узнал о сделанном мне предложении, моё сердце тут же переполнило то чувство решительного протеста, которое я испытал, ещё маленьким мальчиком выступая против Суллы на улицах. Исполнить волю того, кто убивал моих родственников и очернял память Мария, в таком личном вопросе казалось мне бесчестным. Кроме того, я был влюблён в свою жену. Поэтому, несмотря на то, что некоторые члены моей семьи и даже сама Корнелия, оставаясь до конца преданной и любящей женой, пусть даже она вела себя не совсем искренне, уговаривали меня сделать так, как приказал Сулла, у меня ни разу не возникло намерения подчиниться.

Было очевидно, что, поступая по-своему, я рисковал жизнью. Поэтому я поспешно собрал все деньги, которые мне удалось найти, тайно ночью покинул Рим и отправился в земли сабинов, на северо-восток от города. Здесь я провёл несколько недель, но и тут не чувствовал себя в безопасности. Даже в этой дикой стране бродили банды солдат Суллы, вылавливающие беглецов, и хотя в. некоторых деревнях и небольших городах у меня были друзья, на которых можно было положиться, в то время никто не был застрахован от предательства, даже в домах лучших друзей.

Никогда в жизни моё положение не было таким жалким, а будущее не казалось столь безнадёжным. Я получил новости из Рима о том, что отданы распоряжения о моём аресте, лишении жреческого сана и приданого Корнелии. Во всех этих мерах не было ничего удивительного, но когда я услышал о них, то вынужден был признать тот факт, который до этого старался не замечать, а именно, что в родной стране для меня не осталось никакой возможности проявить способности и выделиться. Единственное, на что я мог надеяться, это спасти свою жизнь, и для того, чтобы сделать это, должен был либо покинуть Италию, или, что казалось практически невероятным, вымолить прощение у Суллы.

Так случилось, что мои планы побега были нарушены из-за болезни. Вероятно, в большей степени она была вызвана нарушением моего психического равновесия, а не слабостью организма. Конечно, позже мне пришлось пережить куда более суровые испытания и трудности, чем в тот период моей жизни. Но какой бы ни была причина, в тот самый момент, когда мне так была необходима жизненная сила и энергия, я трясся в лихорадке и даже не мог стоять. Кроме того, я не мог получить необходимой медицинской помощи. Войска Суллы систематически прочёсывали весь район, так что, несмотря на то, что у меня были верные друзья, мне всё равно постоянно приходилось менять своё местонахождение, иногда даже дважды в день.

Так как из-за болезни меня пришлось всё время носить на носилках, было очень трудно передвигаться незамеченными, и поэтому случилось как раз то, чего я больше всего боялся. Меня вместе с моими провожатыми заметили, и нас окружил отряд под командованием одного из Корнелиев, бывших рабов, отобранных Суллой для истребления своих противников. Позже я узнал, что этот командир был печально известен даже в своём кругу необузданной жестокостью. Вероятно, было к лучшему, что в то время я ничего не знал об этом, потому что в моём состоянии это могло бы окончательно лишить меня всей моей энергии. Солдаты стояли вокруг меня с мечами наголо, и мне с трудом удалось подняться и сесть. Затем я поспешил обратиться к командиру, говоря так громко, как только мог, и используя всё своё красноречие. Я заметил, что у меня есть влиятельные друзья в Риме, которые в этот самый момент ходатайствуют за -меня перед Суллой, и, если меня доставят в Рим и осудят, Корнелий, конечно, получит полагающуюся ему награду. Но пока я не прибуду в Рим, я могу сам заплатить ему ту же сумму, так что в любом случае он не окажется в проигрыше, если поступит со мной милосердно, более того, он даже может удвоить сумму, на которую рассчитывал. Я говорил весьма уверенно и даже несколько безразлично, частично из-за того, что именно эти качества действуют на варваров, а частично, чтобы скрыть несостоятельность моих аргументов. Ведь на самом деле не было никаких причин для того, чтобы Корнелий не разделался со мной и не забрал мои деньги, а после этого потребовал бы ещё вознаграждения от Суллы. Пытаясь отвлечь его внимание и не дать ему сообразить, что я обманываю его, я пошутил по поводу его одежды, которая была очень грязной, и пообещал ему чистую одежду и кинжал, который принадлежал Марию, если он благополучно доставит меня в Рим.

К счастью, Корнелий принял мою взятку. Это были все деньги, которыми я тогда располагал. Меня под стражей доставили в Рим и позволили вернуться домой до тех пор, пока Сулла не рассмотрит моё дело. Здесь за мной стали тщательно ухаживать мать и жена, и дня через два я уже был абсолютно здоров. Теперь, по крайней мере, я мог достойно умереть. В это неспокойное время такой исход казался наиболее вероятным. Однако мать, мои родственники и друзья неустанно пытались повлиять на Суллу, чтобы он изменил своё решение по поводу меня. Самыми настойчивыми оказались весталки, женщины из благородных семейств, с которыми я познакомился, когда был жрецом, и с которыми часто проводил время в весьма приятных беседах не только о религии, но и о жизни в целом. И действительно, всегда приятно поговорить с умными людьми, а такие беседы с женщинами ещё более интересны и увлекательны, если вы не собираетесь заняться с ними любовью.

Возможно, в конечном счёте именно вмешательство весталок оказалось решающим. Сулла становился всё более суеверным и обращал большое внимание не только на сны, предзнаменования и слова предсказателей, но также придавал огромное значение всем церковным обычаям. Если бы его отношение к этим вопросам было другим, я вряд ли бы избежал смерти. В конце концов я оказался единственным человеком в Риме, который ослушался его приказа и всё ещё оставался живым.

Итак, когда настало время предстать перед трибуналом Суллы на форуме, мы с женой попрощались со слезами на глазах, и, хотя не произнесли вслух наших мыслей, нам обоим казалось, что вряд ли мы когда-нибудь снова встретимся. Другие члены моей семьи, включая мою маму, провожали меня на форум, но все решили, что будет неразумным, если со мной пойдёт Корнелия, потому что появление дочери Цинны, даже в качестве просительницы, вероятнее всего, принесёт больше вреда, чем пользы. В этот день я одевался особенно тщательно. Я уже больше не мог носить тогу с пурпурной каймой, которую привык надевать, пока был жрецом, но я проследил, чтобы моя белая тога была абсолютно новой, и тщательно задрапировал её на своих плечах. Под тогой моя туника была перевязана довольно свободно таким способом, который в то время был только моим, но позже стал очень модным среди молодых людей. За день до этого я постриг волосы и, причёсывая их, использовал самые дорогие благовония, которые можно было найти.

Итак, стараясь выглядеть наилучшим образом, я отправился на форум в сопровождении моей матери, весталок и многих людей, обладающих властью, которые могли оказать определённое влияние на Суллу. Сулла восседал на возвышении в окружении своей охраны. Вокруг узкой площадки с телохранителями толпилась масса народу всех сословий, некоторые собирались предать своих соседей, другие пытались добиться справедливости или защиты для самих себя, третьи просто любопытствовали. Наша группа, в которой были некоторые известные люди, привлекла внимание и, возможно, даже симпатию этой толпы, которая, расступаясь, пропускала нас вперёд. Затем стража дала нам пройти на площадку перед трибуналом.

Сулле в то время было около пятидесяти пяти лет. Пьяные дебоши, которые он устраивал практически каждую ночь с момента своего возвращения и завоевания Рима, оставили на нём свой отпечаток. Его лицо ещё больше покрылось прыщами и пятнами, а когда он поворачивался для того, чтобы поговорить с одним из своих фаворитов (среди которых были как сенаторы, так и актёры), стоящих подле него, в его жестах проявлялось что-то болезненное. Однако огромная сила воли этого человека так же, как и раньше, находила своё выражение в ровном взгляде больших голубых глаз. Всё то время, пока мои друзья говорили о моих достоинствах и упрашивали его смилостивиться, он не сводил своих глаз с моего лица. Несмотря на то что мне казалось, что смерть близка, я был полон решимости держаться до конца с достоинством и уверенностью и сам внимательно разглядывал Суллу, так как мне хотелось понять, как он реагирует на слова моих друзей. В особенности я надеялся на то, что благоприятное впечатление произведут слова весталок о той сознательности, с которой я исполнял свои обязанности жреца: ведь он уважал традиции (когда они не стояли у него на пути) и опыт. Однако твёрдый взгляд его голубых глаз ничего не выражал. Когда все сказали то, что хотели, он ещё некоторое время не сводил с меня взгляда, и я не мог понять, принял ли он какое-либо решение, вынес ли вердикт, или даже сейчас какое-либо соображение может изменить его мнение в ту или иную сторону. Неожиданно он перестал смотреть на меня, и я почувствовал некоторое облегчение. Сулла повернулся к моим друзьям и серьёзно сказал — факт, который часто забывают те, кто рассматривает его слова как шутку: «Ваша победа, получайте его! Но знайте: он завязывает свой пояс, как девочка, однако в одном Цезаре таится много Мариев».

Когда я услышал эти слова, то испытал огромное облегчение и даже готов был, как и полагается вежливому человеку, выразить благодарность Сулле, но он отвернулся, и стало совершенно очевидно, что он не ждёт от меня ничего подобного. После того как я обнял свою мать и друзей, мы вернулись домой, к огромной радости Корнелии, и весь оставшийся день провели, отмечая моё счастливое освобождение. Во время праздника мы часто вспоминали слова Суллы, не принимая их всерьёз. В действительности же эти слова стали настоящим предсказанием. В моей внешности не было ничего, что напоминало моего дядю; это и имел в виду Сулла, когда сказал о том, как я завязываю свой пояс. Я не давал никаких оснований думать, что смогу воссоздать партию и продолжить дело Мария. Сама эта идея в то время могла показаться абсурдной. Без сомнения, и самому Сулле она казалась таковой, и, возможно, поэтому он пощадил меня. Кроме того, Сулла редко поступал вопреки своим предчувствиям, которые, как и в этом случае, оказались настолько точными, что можно было говорить о способности к предвидению. Именно это качество, а вовсе не выдающиеся тактические или организаторские способности, явилось причиной его многочисленных побед в боях. Сам Сулла понимал это, но воспринимал с какой-то особой точки зрения. Редко когда он хвастался своими великими достижениями, но считал, что то, что он называл удачей, заслуживало поклонения. В честь этого он взял себе имя Феликс, то есть «счастливый», и назвал двоих своих детей, мальчика и девочку, Фавстом и Фавстой, что означает «удачливые». И хотя во всём другом Сулла был даже скромен, здесь он продемонстрировал беспрецедентное высокомерие в римской истории. Он считал, что обладает сверхъестественной силой и ему присуще нечто божественное, что ставит его выше других. Эта идея обожествления или полуобожествления главы государства является характерной для восточной культуры, и в определённые периоды истории она отвечает требованиям времени. Мне самому сейчас поклоняются как богу, но надо посмотреть, станут ли обожествлять правителей после моей смерти и будет ли это так же необходимо для западной цивилизации, как и теперь. Конечно же в двадцать один год я не мог даже представить себе, что стану первым римлянином, который официально получит подобные почести. Возможно однако, что Сулла с его удивительной интуицией мог, долго изучая моё лицо, заметить присутствие тех сил, о которых я сам ещё не подозревал, и из суеверия сохранить мне жизнь.

Естественно, я был счастлив, что мне удалось избежать смерти. Однако вскоре стало абсолютно ясно, что, хотя в Риме я мог, пусть на время, почувствовать себя в безопасности, рассчитывать на настоящую стабильность и карьеру не приходилось. Поэтому я был рад, когда мне предложили место в свите нового претора в Азии, Марка Терма. Место это не было уж очень выгодным и не давало особых перспектив для роста. И всё-таки оно гарантировало мою личную безопасность и, по крайней мере, на время освобождало меня от постоянных домогательств моих кредиторов. Я сожалел о том, что мне приходилось покидать свою семью и жену, но почти совсем не думал, что оставляю также Рим, город, в котором прошли всё моё детство и юность. Когда я отправился на Восток, то неожиданно, к огромной своей радости, обнаружил, что могу дышать свободно.

 

Глава 1

ЦАРЬ ВИФИНИЙ

Я поехал в Азию через Грецию, и, хотя в тот раз мне удалось лишь ненадолго задержаться там, я был просто очарован тем, что увидел и что до этого лишь представлялось моему воображению. Я осознал, что всё то хорошее, чем обладала римская культура, практически все знания пришли к нам из греческих городов, с Сицилии, с других островов и с азиатского побережья. Теперь, когда я изучил основы нашей всё ещё примитивной литературы, моё обучение проходило под эгидой величия Афин, Спарты, Фив, Македонии и моего восхищения перед литературой как современной, так и античной, написанной на греческом языке. В то время практически каждый знал греческий, и, хотя не все, подобно мне и Цицерону, были так увлечены этим предметом, мало кто не принимал греческую культуру на том основании, что она уничтожает специфические качества, присущие римской культуре, которым Рим обязан своим величием, а именно: уравновешенность, самоотречение, милосердие и благородство. Во времена правления Суллы трудно было поверить в существование подобных добродетелей, и те, кто серьёзно размышлял над этим, лучшие примеры находили в греческой античности, а вовсе не в современном Риме. Например, молодой Катон, который даже в то время, когда ему исполнилось всего-навсего четырнадцать лет, прослыл моралистом (хотя мне он казался лишь нескладным, самодовольным и неприятным мальчишкой), постоянно донимал своего учителя чрезвычайно бестактными в период диктаторства Суллы вопросами о том, как Гармодий и Аристогитон несколько сот лет назад убили тирана в Афинах. Ни Катон, ни его учитель не знали о том, что этот конкретный факт не имел ни малейшей связи с катоновской концепцией свободы, а причиной убийства стала страсть, возникшая в результате гомосексуального любовного романа. И всё же именно в греческой античности Катон всегда искал подтверждение своим собственным своеобразным измышлениям о римских добродетелях. Позже он заинтересовался философией стоиков и, кроме того, многое извлёк для себя из тех сочинений Платона, в которых тот излагал свои пуританские идеи, ибо Катон был просто не в состоянии понять всё остальное, потому что не имел ни малейшего представления ни о разнообразии и сложности реального мира, ни о том прекрасном калейдоскопическом качестве платоновской мысли и стиля, которое позволяло так блистательно отражать это разнообразие. И всё же если такой недалёкий эгоцентрист, как Катон, естественно обратился к греческой культуре, чтобы получить ту незначительную пищу для ума, которую он был в состоянии переварить, то ещё куда более естественно, что другие, с более развитым интеллектом и с более широким кругозором, во всём разнообразии греческой истории и литературы находили для себя постоянный источник радости, воодушевления и вдохновения.

Итак, когда я направлялся из Италии на Восток, то прекрасно осознавал, что двигаюсь в сторону цивилизации куда более древней, чем моя собственная, и всё ещё чрезвычайно могущественной. Конечно, были и те (среди них и старый Марий), кто считал, что греческая цивилизация находится в упадке и приближается к распаду. Можно было привести и некоторые доказательства этой точки зрения. Афины с их изумительной архитектурой и разнообразными философскими школами продолжали существовать, но перестали являться силой, способной навязать свои принципы другим, кроме как путём интеллектуального убеждения. Более того, в то время Афины ещё не оправились от бедствий, обрушившихся на них в результате того, что они приняли сторону Митридата, и были разграблены легионами Суллы. Спарта представляла собой лишь небольшой городок. В действительности все те города-государства, в которых, по мнению Катона, возобладали республиканские принципы (хотя они никогда не были настоящими республиками в римском понимании), давно перестали представлять самостоятельные силы. К современным условиям лучше приспособились царства, созданные Александром Великим и его преемниками, однако и они тоже оказались побеждёнными Римом, Митридатом или великими восточными империями Парфии и Индии, хотя некоторым из них удалось под защитой Рима в значительной степени сохранить свою независимость.

Именно в этот период своей жизни я впервые заинтересовался идеей царской власти, которая была так чужда римскому образу мышления и которая когда-то была столь же чужда и жителям греческих городов-государств. Однако я не мог не отметить, что со времён Александра и по сей день, когда возникала необходимость создавать правительство на большой территории, эта идея царской власти оказывалась просто незаменимой. Вероятно, существуют некоторые условия, при которых люди желают видеть во главе государства царя как символ того единения и порядка, без которых цивилизованная жизнь просто невозможна. Кроме того, я заметил, что они склонны идти ещё дальше, наделять своих монархов божественной силой, поклоняться им и приносить им жертвы. Меня занимал вопрос о том, было ли это возвращением к более примитивному, полному суеверий прошлому или же это являлось осознанием требований современного мира? Конечно же большинство римлян, описывая эти монархические государства, использовали бы слова «упадок» и «распад», однако меньшинство смогли бы заметить, что эти же слова можно вполне обоснованно употребить и по отношению к самой Римской республике того времени. Потому как римская система, как выяснилось в результате гражданских войн и жестоких кровопролитных расправ, рухнула не только в самой Италии, но и оказалась абсолютно негодной для насаждения в других государствах. Лишь из-за того, что среди римских наместников процветала коррупция, что финансисты отличались сверхъестественной жадностью, а сборщики налогов особой жестокостью, стали возможными захват Азии и Греции Митридатом и резня, учинённая им в греческих городах Азии, жертвами которой оказались все проживавшие там римляне. Сейчас Сулла на время заставил Митридата унять свой пыл, но никто не надеялся, что это затишье окажется продолжительным. Более того, я сам видел, что Сулла ничего не сделал для того, чтобы исправить ошибки прошлого или же сделать так, чтобы в будущем римское правление было более приемлемым для жителей провинций. Всё то время, что Сулла пробыл в Азии, его мысли были сосредоточены на Риме. Азия же, где Сулла вёл себя так, что его стали бояться и ненавидеть, после отъезда оказалась практически вне его влияния. Если же Рим хотел восстановить свои позиции в Азии, то для этого требовалась демонстрация силы и в большей мере — справедливое управление.

Что касается справедливого руководства, то ему всё ещё препятствовали действия тех римских деловых кругов, которые осудили моего великого родственника Рутилия. Однако в нашем распоряжении была значительная военная сила, и я сам принимал некоторое участие в операциях, задуманных для того, чтобы восстановить пошатнувшийся престиж. Первой задачей моего командира Марка Терма было захватить и покарать город Митилены на острове Лесбос. Для этого у нас были все основания. Около десяти лет назад, в то время, когда Митридат завоёвывал Азию, наместник этой провинции, потерпев поражение (если не ошибаюсь, его звали Аквилием), бежал в Митилены, но он и все другие римляне, находившиеся в городе, были выданы понтийскому царю. Люди до сих пор вспоминают, как Митридат использовал этот факт в своей пропаганде. Аквилия с позором провезли через всю азиатскую провинцию то ли привязанным к спине осла, то ли прикованным к одному из всадников Митридата, который был настоящим гигантом. Контраст в размерах этого парня и римского пленного должен был вызвать смех. И в конце концов для того, чтобы продемонстрировать жителям провинции, какого наказания заслуживают римские мздоимцы — магистраты, Митридат приговорил Аквилия к смерти и приказал влить ему в рот расплавленное золото.

Конечно же правильным было бы сразу после победы Суллы наказать Митилены и заставить их выплатить контрибуцию. Однако это не было сделано, и теперь город готовился защищаться, построив мощные укрепления и создав отличный флот. Жители города рассчитывали на помощь киликийских пиратов, которые в то время были очень могущественны, а также на Митридата, который, как они считали, возобновит войну с Римом, лишь только появится возможность. Митилены не получили никакой помощи от Митридата и лишь незначительную — от пиратов. Однако их собственный флот был достаточно сильным для того, чтобы обеспечить им превосходство на море и сделать задачу установления блокады трудновыполнимой. Терм очень скоро понял, что не сможет осуществить свои планы, если не получит подмоги с моря. Такую помощь обещал оказать Никомед, царь Вифинии, союзник Рима, но его корабли до сих пор ещё не прибыли, и было похоже на то, что этого и не случится, так как Никомед, уже потерявший много кораблей в войне с Митридатом, не хотел больше рисковать.

Было решено до начала серьёзных военных действий отправить к Никомеду послов и потребовать, чтобы обещанный флот немедленно отправился в путь. Я был рад тому, что Терм решил поручить эту миссию мне. Без сомнения, его решение объяснялось частично тем, что меня считали обаятельным человеком, обладавшим некоторым весом в обществе, а частично моим знанием греческого, потому что греческий был официальным языком в Вифинии. Кроме того, говорили, что сам царь Никомед, по происхождению наполовину грек, наполовину фракиец, был большим любителем и ценителем греческой культуры. Естественно, перед своим отъездом я постарался как можно больше узнать о царе Никомеде. Говорили, что он сумел получить корону, сперва отравив своего отца, и вполне возможно, так оно и было. Хотя подобное преступление непростительно, нужно учитывать, что в восточных царствах оно было обычным. Позже, конечно, он убил своего брата, которому удалось захватить его трон при помощи Митридата. Недавно Митридат и его войска вновь изгнали Никомеда из его царства. Возвращением короны он был обязан Сулле и римлянам, поэтому у него были все основания сохранять с нами дружественные отношения. Мне казалось, что цель моей поездки может быть легко достигнута, но я и представить себе не мог, насколько легко это окажется на самом деле.

Итак, с лёгким сердцем, в сопровождении нескольких помощников, я начал своё сухопутное путешествие на северо-восток Азии к городам Вифинии. Города, пейзажи, люди, даже климат — всё казалось таким необычным и замечательным. Например, в Пергамском царстве, куда мы попали в самом начале нашего путешествия, встречались здания, по размерам сильно превосходящие все те, что можно было увидеть в Риме. Огромное количество статуй и других произведений искусства украшали площади и храмы городов. Рим был изукрашен награбленным в Греции и Азии, но для меня стало абсолютно очевидно, что у тех командиров и наместников, которые отправляли в Италию один за другим корабли, груженные вещами из бронзы и мрамора, был дурной вкус: они увозили то, что не шло ни в какое сравнение с тем, что оставалось. Здесь, в Пергамском царстве и в других городах, которые я посетил по пути в Вифинию, можно было изучить и насладиться всеми стилями греческой скульптуры и архитектуры. И даже в домашней утвари, одежде, в чеканке монет присутствовали неподражаемое изящество, утончённость и ненавязчивая роскошь, что делало их приятными для зрения. Кроме того, здесь во всём было чарующее разнообразие: во внешнем виде людей, в национальностях, в языках и религиях. Говорили, что в этой части Азии использовалось не менее двадцати различных языков и, несмотря на то, что города на побережье очень гордились эллинистическими традициями, даже на них оказывали влияние культы и обычаи внутренних областей Азии, где уже давно обосновались хетты, индийцы, персы и где создали свои поселения воины из армий Александра и его последователей. Здесь жили люди всех существующих на земле национальностей и исповедовались все религии. Я всегда интересовался религией и, обнаружив огромное разнообразие верований и вероисповеданий, просто был поражён. Поражало не только то, что существовавшие культы великой матери-прародительницы, как бы её ни называли, проповедовались более открыто и непринуждённо, чем это было позволено в Италии. Этого даже следовало ожидать, хотя всё равно трудно было не испытывать определённый страх при виде разукрашенных лиц и жеманных жестов кастрированных жрецов (хотя зрелище это по-своему увлекательно). Таковых было бесчисленное множество, и все они страстно пытались обратить прохожих в свою веру и одновременно выпрашивали милостыню. Но более поразительным, чем любые проявления какой-либо конкретной религии, являлось их смешение. Например, здесь было обычным делом поклоняться в храме «удаче» правителя, иногда самой по себе или же вместе с каким-нибудь известным божеством, например Зевсом, или очень часто с каким-либо божеством, имя и атрибуты которого были мне абсолютно незнакомы и даже неправильно толковались самими местными жителями. В одном городе можно было обнаружить не только храм, посвящённый, как и следовало ожидать, Гераклу или Аполлону, но ещё и какое-либо огромное сооружение с чрезвычайно богатым убранством и с тысячью священных рабов, которые вели себя как проститутки, поклоняясь какой-либо сирийской или каппадокийской богине. В целом же можно сказать, что здесь религия процветала, как нигде. И одинаково правильным было бы сказать, что здесь нет ничего святого или, наоборот, здесь всё свято. Подобная точка зрения тогда казалась мне весьма привлекательной и до сих пор продолжает интересовать, хотя я вскоре понял, что в интересах обеспечения компетентного управления и безопасности во всём этом сумбуре, неразберихе и многообразии должен существовать сильный, хотя необязательно претенциозный религиозный культ, который бы подчёркивал необходимость исполнения гражданами их обязательств перед обществом.

И снова я обратил внимание не только на то, что люди легко переключались с поклонения одному богу на поклонение другому, но и на то, что общественное сознание приближает к божеству царя или даже просто выдающегося человека.

Так, например, однажды мне в руки попалась очень красивая монета, отчеканенная одним из понтийских царей, и я долгое время сохранял её в качестве сувенира. На монете был изображён юноша в короткой тунике, который то ли кормил, то ли украшал голову оленя виноградными листьями. Над его головой была изображена молния, сбоку месяц и несколько звёздочек. Никто так и не дал мне вразумительного объяснения того, что означала эта фигура. Говорили, что это Гермес, или молодой Зевс (эту версию доказывало наличие молнии), или же сын Зевса, которого звали Эон и которому поклонялись дальше на Востоке. А в соответствии с другим толкованием это было не божество в прямом смысле этого слова, а человек, который или должен был родиться, или уже родился, и судьбой ему было предначертано переделать мир и в конце концов занять своё место среди богов.

Итак, в стране, через которую мне пришлось проехать по пути в Вифинию, я открыл для себя такие идеи, зрелища, запахи, которые до этого момента были мне абсолютно неизвестны. К этому моменту моё здоровье полностью восстановилось, и я с радостью предавался всем чувственным наслаждениям, которыми одаривала меня эта земля роскоши, щедрости и разнообразия. Залитые кровью улицы Рима, жестокости вооружённых банд Суллы — всё это было очень далеко. Так же далеко остались все строгости семейного и гражданского кодексов. Сейчас я не занимал никакого поста, и моя миссия была важной, но лёгкой в исполнении. Я мог говорить и действовать как мне заблагорассудится и на несколько недель забыть о прошлом и не думать о будущем.

Приём, оказанный мне царём Вифинии, был весьма радушным и даже нежным. Я с готовностью ответил на его явное желание стать моим другом, частично потому, что, поступив таким образом, более успешно мог отстаивать интересы римского народа, а частично потому, что мне очень понравился этот человек и я испытывал глубокое уважение к нему. Действительно, некоторые качества Никомеда можно назвать варварскими, но вместе с тем он был потрясающе наивен, искренне любил и понимал искусство и литературу, имел большое чувство юмора и страсть к самым великолепным развлечениям. Вечером в день моего прибытия ко двору был устроен ужин, во время которого я сидел рядом с царём. Этот ужин был, без сомнения, самым замечательным и весёлым из тех, на которых мне когда-либо приходилось присутствовать. Конечно, позже подобные банкеты часто устраивались и в Риме, где Лукулл после своих побед на Востоке установил такой стандарт роскоши, который редко кому в мире удавалось превзойти. Но в то время ничто в Риме не могло сравниться с блеском тех развлечений, которые устраивал Никомед. Кроме того, эти пиры никогда, как это часто случалось в Риме, не превращались в простой повод для обжорства. Флейтисты, танцоры, поэты, певцы и акробаты показывали свои номера, выступали в промежутках между бесчисленными сменами блюд. Особое внимание уделялось физической красоте и искусственным украшениям юношей и девушек, которые разносили вино. Банкетные столы были окружены сотнями золочёных статуй, изображавших мальчиков с факелами в руках. Время шло, пир всё продолжался и продолжался; и я, сидя по правую руку от царя, всё время чувствовал всевозрастающее возбуждение, причиной которого была необычная и роскошная обстановка, вино, которого я выпил больше, чем обычно, и близость, возникшая в отношениях между мной и царём. Я всегда считал себя хорошим собеседником, но в этот день слова просто потоком лились из меня, а остроты удавались с необыкновенной лёгкостью. Царь же не только громко аплодировал мне или же молча восхищался моими способностями, чем сильно льстил мне, но и сам демонстрировал неудержимый полёт фантазии в смешных каламбурах. Когда же изменялась тема разговора, он высказывал весьма интересные суждения о жизни в целом, которые, учитывая то время и место, где они были произнесены, казались удивительно глубокими.

Я никогда не мог вспомнить, как закончился тот вечер, потому что это был один из тех случаев, когда я напился до бесчувственности. Припоминается, мне оказали большую честь и проводили в спальню самого царя, а путь мой освещали факелами. Утром я проснулся в отделанной золотом кровати с пурпурными покрывалами и, как только открыл глаза, обнаружил вокруг себя множество потрясающе красивых рабов, готовых удовлетворить любое моё пожелание. Вскоре появился сам Никомед, желающий продолжить те отношения близости, которые возникли предыдущим вечером, и предложить развлечения на следующий день. Мы провели много времени, гуляя по царскому саду, или парадису. Эти парадисы (персидское слово, потому как именно персы первыми занялись парковым искусством) показались мне особенно очаровательными из-за гармоничного соединения искусства и природы. И снова вид цветов и деревьев, неизвестных в Италии, породил чувства зачарованности и восхитительной нереальности. Кроме того, здесь можно было увидеть необычных рыб, которых разводили либо для еды, либо просто для красоты. Они плавали в больших аквариумах, в чашах из порфира или же в бассейнах с прозрачной водой. Кроме того, здесь был замечательный зверинец с дикими животными и птицами, пантерами, медведями, верблюдами, но, пожалуй, самым замечательным из всех был страус, птица, о которой я читал у Ксенофонта, но никогда не видел. Что же касается цели моей миссии, то мы за пару минут решили все вопросы, причём Никомед был само очарование. В действительности он даже слишком сильно настаивал на том, что предлагает флот не римскому народу как союзнику, а лично мне как хорошему другу. В любом случае, как выяснилось, флот готов был выйти в море через несколько дней. Как только мы договорились об этом, вопрос больше уже не поднимался, так же, как и любой другой, касающийся политики или войны, которые обсуждались лишь поверхностно. Вместо этого наши беседы в основном сводились к планированию новых развлечений на оставшиеся несколько вечеров или дней, которые мне предстояло ещё провести здесь. Тут я обнаружил, что мой изобретательный гений нашёл достойного союзника в лице Никомеда: мы оба писали стихи на греческом, некоторые из которых, возможно, не отличались целомудрием и прославляли прелести роскошной жизни. Мы вместе с ним спланировали несколько пышных празднеств и придумали остроумные шарады. Так, например, однажды вечером, играя в нескольких постановках по мифологическим сюжетам роли самых юных богов, я в конце концов сбросил практически всю свою одежду и как бы воплотился в Ганимеда, юного виночерпия, служившего Зевсу, роль которого исполнял сам Никомед. Возможно, наша постановка отличалась некоторой неделикатностью, хотя диалог, который мы внимательно отработали заранее, был очень смешным. К сожалению, на пиршестве присутствовали римские торговые гости, которые путешествовали по Вифинии и пытались заключить выгодные для себя контракты. Никомед пригласил их присутствовать на его банкетах. Эти люди, как и многие, принадлежавшие к их классу, сочетали в себе весьма ограниченные способности к пониманию с безграничным презрением ко всему тому, что было за его пределами. В частности, они презирали всех иностранцев, кроме тех, кто был богат. Ничто, даже события последних лет, не убедило их в том, что лишь тот факт, что они являются римскими гражданами, не делает их мудрее, смелее, благоразумнее тех, у кого не было гражданства. Эти люди, которые от природы плохо соображали, не только не сумели оценить лучшие моменты наших шарад, но были абсолютно шокированы вольным поведением римского воина и члена патрицианской семьи при дворе у иностранца. Их сообщения по возвращению в Рим в то время довольно сильно навредили мне, и именно благодаря им я получил прозвище «Царица Вифинии». В действительности же этот скандал, возникший из-за дружбы между мной и Никомедом, преследовал меня всю жизнь. Но хотя вначале рассказы об этой дружбе несколько смущали меня, в конце концов они, вероятно, даже сыграли мне на руку. Потому что люди, какими бы республиканцами они ни хотели казаться, в большинстве своём с глубоким уважением относятся к любой связи своих лидеров с царской фамилией. Более того, так как мои враги были склонны концентрироваться именно на этом скандале, они меньше внимания уделяли другим моментам как личного, так и политического характера, которые, если бы их по-умному представить, могли бы оказаться для меня куда более опасными. Конечно же в то время я вовсе не думал о том, какое впечатление произвожу на своих соотечественников. Я наслаждался каждым моментом своего короткого визита в Вифинию и постарался продлить его, насколько это было возможно, даже после того, как флот отправился к острову Лесбос. Более того, когда я вернулся назад в армию и обнаружил, что из-за недостатка соответствующего снаряжения для штурма операция против Митилен начнётся не сразу, я сумел выпросить для себя отпуск и в сопровождении всего одного слуги вернулся в Вифинию. Ещё несколько дней я провёл в весёлых кутежах. Поводом для отъезда послужило то, что мне якобы нужно вернуть долг. Хотя мой командир не поверил в эту ложь, он с готовностью предоставил мне отпуск за успешно осуществлённую миссию — ведь он не знал, как легко мне было выполнить своё задание.

Итак, не вернув долга, я вернулся в армию, ещё больше задолжав царю Никомеду, настоявшему на том, чтобы предоставить мне значительную сумму, на которую я бы смог с достоинством жить во время кампании. Конечно же в армии не обошлось без комментариев по поводу этих вновь приобретённых богатств и рассказов о моём поведении в Вифинии, многие из которых были сильно преувеличены. Тогда я обнаружил то, в чём мне пришлось ещё не раз убеждаться позже, а именно, что все эти истории оказали мне очень большую услугу и помогли завоевать расположение простых солдат, стоило им только обнаружить, что моя предполагаемая невоздержанность сочетается с чисто мужскими качествами, присущими настоящему воину. Казалось, они с большей готовностью последуют за мной в бой, зная, что за спиной могут называть меня царицей. При последней атаке Митилен я заслужил награду, известную как «гражданская корона», или дубовый венок, её вручают тем, кто в бою спас жизнь своему товарищу. Мне кажется, этому больше радовались мои воины, а не я сам, потому что знал, хотя в моём случае награда была вполне заслуженной, её часто вручают кому попало.

 

Глава 2

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ИТАЛИЮ

В этот первый период моей военной службы я провёл за границей почти три года. Кампания, для которой я первоначально поехал в провинцию, закончилась взятием Митилен, и более никаких операций под командованием Терма не проводилось. Хотя мне удалось завязать массу нужных знакомств в греческих городах на побережье, которые позже пригодились, я не мог не чувствовать, что понапрасну теряю время, и в конце концов добился того, что меня назначили в свиту нового наместника в Киликии Сервилия Исаврика. Он как раз собирался начать амбициозную кампанию против пиратских флотов и прибрежных крепостей. Так получилось, что я только планировал эти операции, а активного участия в них не принимал. Сам Сервилий слыл талантливым полководцем, и, прежде чем уехать из Рима, где был вторым консулом вместе с Суллой, он обсудил, каким лучшим способом справиться со всевозрастающей угрозой, исходящей от пиратов, которые начали действовать во всём Средиземном море. При Сервилии служили некоторые молодые талантливые легионеры, которые отличались особым энтузиазмом. Среди них был Тит Лабиен, молодой человек моего возраста, с которым впоследствии меня многое связывало. Лабиен действительно был лучшим легатом из тех, кто когда-либо служил у меня, и до нынешнего момента единственным, кто предал меня. В то время он мне очень нравился, и мы долгие часы проводили в беседах на политические и военные темы.

Двумя основными темами наших разговоров были, во-первых, новая конституция Суллы, а во-вторых, следующие одна за другой эффектные победы молодого Помпея. Что касается конституции, то мы пришли к выводу, что Сулла действует довольно талантливо, но с обычной для себя жестокостью. С его точки зрения, разлад государственной системы, существовавший ранее, объяснялся неспособностью сената правильно использовать свою власть, поэтому он был полон решимости обеспечить превосходство сената в будущем. Трибуны и народное собрание были фактически полностью лишены своих полномочий. Судебная власть снова сосредоточилась в руках сенаторов. Кроме того, в связи с тем, что Сулла не строил никаких иллюзий по поводу слабости и нерешительности сената в последние годы, он предпринял некоторые шаги для того, чтобы повысить престиж сената и даже увеличил его численность. В своё время Сулла сам сильно сократил его, убив по меньшей мере сто сенаторов, которых он считал своими врагами. Теперь в сенат вошло триста новых членов, многие из которых были наиболее богатыми или наиболее способными представителями финансовых кругов. V молодого человека, обладающего талантом, появилась возможность стать сенатором в возрасте тридцати лет или же после отправления должности квестора. И наконец, были предприняты некоторые меры для того, чтобы подчинить военачальников власти сената, умалив их полномочия в провинции. Сулла помнил, как ему удалось заполучить власть, и стремился сделать так, чтобы другой полководец не мог поступить так же, как он.

В общей сложности конституция хорошо выглядела на бумаге. Сулла рассчитывал на то, что она станет действенной. Но обстоятельства и сама человеческая натура требовали чего-то более прогрессивного, чем простой попытки стабилизировать ситуацию в настоящем, оживив уже умершее прошлое. Видимо, Сулла не понимал, что даже полностью изменённый сенат не мог в одночасье превратиться в действенный орган управления государством просто благодаря включению в его состав нескольких представителей торговых кругов. Он оставался всё тем же, чем был для представителей двух поколений, — местом, где враждующие между собой знатные олигархи сражались за власть и благосостояние, пусть при этом иногда и высказывались благородные, патриотические идеи. А задачи, которые приходилось решать правительству, становились всё более сложными и насущными из-за непрекращающегося процесса расширения империи, увеличения числа граждан, из-за постоянной опасности войны и из-за экономической нестабильности мира. Все эти задачи можно было решить лишь при наличии сильного, постоянного руководства и действенного, честного администрирования. Этого нельзя было ожидать от сената Суллы или от какой-либо другой силы, выступавшей в то время на политической арене. Когда требовалось срочно решить какую-либо проблему или предпринять быстрые, решительные шаги, всё ещё приходилось, так же как в случае с Марием или самим Суллой, прибегать к экстренным мерам и предоставлять одному человеку исключительную власть. Сулла продемонстрировал, как использовать такую власть, и он, без сомнения, осознавал, какую серьёзную опасность для государства она представляет. Однако эти неограниченные возможности всё ещё продолжали существовать, и сам Сулла, прежде чем сложил с себя полномочия, потерял над ними контроль.

Об этом свидетельствовали те новости, которые мы получали о необычайно удачливой карьере молодого Помпея. Когда закончилась кампания в Италии, Сулла отправил его на Сицилию и в Африку, чтобы он разделался с остатками армии Мария. В то время Помпею едва исполнилось двадцать пять лет, и по закону он не имел права самостоятельно командовать легионами. Однако Сулла хотел как можно скорее закончить войну, он доверял Помпею и просто игнорировал законы, если они мешали ему.

Помпей быстро закончил сицилийскую кампанию, в ходе которой действовал весьма своевольно. Карбон, бывший консул и коллега Цинны, был захвачен в плен, и Помпей, подвергнув его абсолютно ненужным и жестоким унижениям, по своему собственному усмотрению приказал убить этого выдающегося государственного деятеля. Этот его поступок и другие подобные стали причиной того, что он получил прозвище «мальчик-убийца». Однако эти действия, как мне кажется, были вызваны не столько его жестокостью, сколько сверхъестественно высоким самомнением. Это качество Помпей сохранил до конца своей жизни.

Затем Помпей отправился в Африку с довольно большой армией, состоящей из шести легионов и ста двадцати военных кораблей. Здесь ему противостоял Домиций Агенобарб, который, как и я, был зятем Цинны и сумел собрать значительную армию. Всего за сорок дней Помпею удалось победить и убить Домиция, полностью уничтожить его армию, исключительно по собственной инициативе свергнуть царя Нумидии и возвести на трон другого царя. После этой блестящей победы он несколько дней развлекался, охотясь на львов и слонов, а потом вернулся на побережье. Он намеревался отправиться в Рим и там потребовать для себя триумфа. Помпей отлично понимал: таких почестей никогда ещё не удостаивался человек его возраста. Но он также знал, что и его победы, и тот факт, что он является военачальником, также беспрецедентны. Он уже решил перевезти в Италию четырёх особенно крупных слонов, которых он хотел впрячь в свою триумфальную колесницу, чтобы въехать на ней через городские ворота, но тут получил послание от Суллы, в котором тот приказывал ему распустить войска, оставив всего лишь один легион, а самому оставаться в Африке до тех пор, пока туда не приедет новый наместник и не заменит его.

Похоже, Помпей просто игнорировал эти приказы. Уверенный в преданности войск и в своей огромной популярности, он отправился в Италию с большей частью своей армии. На какое-то время все решили, что он собирается выступить против правительства. Сулла попытался дипломатично решить эту проблему. Он вышел ему навстречу и церемониально приветствовал его, назвав Магном, то есть Великим. Этот титул прижился, и Помпей с гордостью называл себя так. Сулла посчитал, что Помпей будет удовлетворён этой оказанной ему честью. Однако это было не так. Помпей при поддержке преданной ему армии настаивал на триумфальном шествии. Когда Сулла сказал ему, что подобное действие идёт вразрез с новой конституцией, он хладнокровно произнёс шокирующие слова: «Позвольте мне напомнить, что люди больше поклоняются восходящему солнцу, а не заходящему».

Год или два тому назад Сулла приказал убить на форуме одного из своих старших командиров по имени Офелло, который руководил осадой Пренесты, за то, что тот осмелился баллотироваться на пост консула вопреки желаниям Суллы. Однако сейчас оказалось, что он абсолютно бессилен заставить Помпея поступить так, как ему хотелось, и, наверное, самые горькие чувства переполняли его сердце, когда он выкрикнул следующие слова: «Пусть он станет триумфатором! Пусть будет триумфальное шествие». Он только что завершил работу над созданием новой, тщательно продуманной конституции, которая должна была стать действенной и долговечной, и вдруг столкнулся с мощным сопротивлением со стороны той самой силы, позволившей ему получить власть, которую в будущем он рассчитывал контролировать. Этой силой была преданная армия популярного командующего. Однако, хорошо зная и понимая человеческую натуру, Сулла мог успокоить себя мыслью о том, что Помпеем руководила лишь жажда славы, а не желание получить власть, поэтому он был не так опасен для государства, как в своё время сам Сулла или Марий. Итак, пройдя триумфальным шествием через весь город, Помпей стал вести себя вполне сдержанно и скромно, хотя его несколько расстроил тот факт, что ворота города слишком узки для того, чтобы через них смогли пройти его слоны, поэтому ему пришлось отменить свой план въезда в город на колеснице, запряжённой четырьмя слонами, и довольствоваться обычными лошадьми. Однако надо отметить, что само шествие никак нельзя было назвать обычным, потому что никогда в нашей истории такой молодой человек не получал подобных почестей.

Следующая новость, которую мы получили из Рима, была ещё более удивительной. Я начал вплотную следить за ситуацией, потому что стало казаться, что перспективы моей политической карьеры не так уж безнадёжны, как представлялось ранее. Вскоре после триумфального шествия Помпея Сулла повёл себя абсолютно необъяснимо. Публично заявив, что проблемы конституции решены, а враги государства уничтожены и побеждены, он, ко всеобщему удивлению, сложил с себя полномочия диктатора и удалился от дел. Всё своё время он теперь уделял написанию мемуаров, роскошным скандальным пиршествам и попойкам с актёрами и музыкантами. Единственным возможным объяснением этого мне представляется то, что Сулла при всех своих великолепных качествах — компетентности, настойчивости и интуиции — в глубине души оставался человеком невероятно циничным и безответственным, другими словами, он был абсолютно не способен стать государственным деятелем. Вряд ли он сам верил в свои утверждения о стабильности и безопасности государства. Даже я, обладая лишь ограниченными знаниями об Азии, понимал, что война с Митридатом может снова разразиться в любой момент, а в Испании Серторий после первоначальных неудач сумел победить все римские армии, которые высылались на борьбу с ним. Также, возможно, Сулла думал о том, что, лишая народных трибунов власти, он на время обеспечил ею сенат. Однако он должен был понимать, что сам по себе сенат был недостоин этой власти и без его беспощадного и сильного руководства будет не в состоянии её использовать. И всё же я думаю, что, сложив с себя верховную власть, он по-своему цинично развлекался. Сулла обеспечил себе место в истории, уничтожил своих врагов и создал такое государство, какое ему хотелось. Ему, видимо, было абсолютно безразлично то, что его будут помнить больше за зло, а не за добро и что, не решив назревших проблем современности, он лишь помешал необходимому процессу преобразований. Для него единственно важным было то, что его воля ещё при жизни нашла своё воплощение в реальности. Он считал, что будущее в состоянии само о себе позаботиться.

Итак, Сулла полностью предался развлечениям и через год после того, как оставил политику, умер от одной из самых отвратительных болезней. Именно новости о тех событиях, которые развернулись в Риме после его смерти, заставили меня задуматься о том, чтобы вернуться на родину. И действительно, казалось, будто история повторяется. Возникла такая ситуация, которая не могла не напомнить мне о том времени, когда Сулла отправился на Восток, а Цинна и Марий захватили власть. Мне казалось вполне возможным, что теперь, так же как и тогда, всё сделанное Суллой будет разрушено, и, судя по тем письмам, которые я получал из Рима, многие придерживались того же мнения.

Когда умер Сулла, консулами были Катул и Марк Лепид. Они были так же враждебно настроены по отношению друг к другу, как когда-то Октавий и Цинна. Отец Катула вместе с Марием сражался в германской войне и всю жизнь был его соперником в политике. Он мудро поступил, совершив самоубийство, когда Марий и Цинна вошли в Рим. Его сын, как и следовало ожидать, стал сторонником Суллы. Кроме того, так получилось, что он всегда был и моим врагом. Само избрание его консулом во время диктаторства Суллы являлось вполне естественным. Удивительно то, что его напарником стал Лепид. Ведь Лепид открыто противостоял Сулле, и, кажется, Сулла использовал всё своё влияние для того, чтобы предотвратить избрание Лепида на должность консула. Я был удивлён, когда узнал, что во время выборов Лепида поддержал Помпей, ведь ничто в карьере Помпея не говорило о том, что он мог стать революционным политиком или просто заинтересоваться политикой. Мне кажется, что на этот раз Помпей хотел ещё раз продемонстрировать свою независимость от Суллы и собственную влиятельность, именно поэтому Лепиду удалось стать консулом.

Сулла выразил своё недовольство поведением Помпея, демонстративно не включив его в своё завещание. Все остальные его командиры были упомянуты в завещании и получили значительные средства. Однако, несмотря на это, Помпей скоро отгородился от Лепида, и только благодаря ему Суллу похоронили с почестями. Помпей сопровождал его мёртвое тело из Кум до Рима и поддержал Катула в его планах похоронить бывшего диктатора с почестями, в то время как Лепид, отказавшись принимать какое бы то ни было участие в похоронах, выразил пожелание просто закопать или сжечь тело, и сделать это так, чтобы церемония прошла как можно более незаметно. На самом же деле похороны Суллы стали одной из самых пышных церемоний, когда-либо имевших место.

Таким образом, так же, как когда-то Цинна, в первом же поединке Лепид уступил второму консулу. Уже тогда мне показалось важным то, что он не сумел удержать такого ценного союзника, как Помпей, и я решил, что это свидетельствует о недостатке опыта, дальновидности или такта, — ведь все знали, что Помпей был очень падок на лесть.

Несмотря на это, меня привлекало всё то, что я слышал о намерениях Лепида. Брат моей жены, Луций Цинна, написал мне письмо, в котором настаивал на моём возвращении в Рим для того, чтобы я мог присоединиться к нему и участвовать в возможной революции против существующего режима. После некоторых размышлений я решил оставить армию и самому посмотреть, что происходит, но при этом не связывать себя никакими обязательствами.

Я вернулся в Италию незадолго до того, как мне должно было исполниться двадцать четыре. Я думал, что три года, проведённые мною на Востоке, расширили мой кругозор и сделали мой ум более острым. Я уже не смотрел на Рим как на единственный город в мире и даже стал считать, что римской архитектуре недостаёт мягкости и изысканности форм, присущей архитектуре азиатских городов. С тех пор я сделал многое для того, чтобы исправить этот недостаток. Кроме того, я стал более уверенным в себе и теперь знал, что если бы у меня была такая возможность, то я смог бы проявить себя как хороший полководец. Теперь, конечно, трудно поверить, но такая возможность представилась мне только через двадцать лет. А тогда я даже надеялся, что смогу действовать так же, как Помпей, находясь в том же возрасте, что и он. Но сначала мне нужно было выяснить, какие перспективы у Лепида, и понять, что он за человек. И я занялся этим сразу после приятной встречи с моей семьёй.

Я понял, что предлагаемые Лепидом меры великолепны. Позже я сам стал осуществлять всё то, что было запланировано им. Его программа основывалась на традициях партии популяров, и приятно было осознавать, что Сулла, несмотря на всю жестокость террора, не смог уничтожить их. Основными из этих традиций с точки зрения внутренней политики были принципы оказания государственной помощи беднейшим классам (предоставление бесплатной еды, выделение земель, поощрение эмиграции) и расширения гражданства. Эти принципы всегда встречали неодобрение со стороны большинства сената, в основном по эгоистическим соображениям или вследствие недальновидности. Если в этих вопросах и удалось достигнуть определённого прогресса, то только благодаря трибунам, которые осуществляли свои планы непосредственно через народное собрание. Теперь Лепид предлагал вернуть трибунам власть, которой их лишил Сулла. Он пообещал предоставление гражданства всем италикам, живущим к северу от реки По, и предлагал ввести систему ежемесячной бесплатной раздачи хлеба всем гражданам Рима. Кроме того, он стремился, насколько это возможно, уничтожить последствия проскрипций Суллы. Изгнанники должны были вернуться на родину, потомки жертв Суллы получали назад свои политические права, а собственность возвращалась законным владельцам. Такие шаги отменяли всё то, что когда-либо делал Сулла. Конечно же они мне нравились, однако я должен был выяснить возможность их осуществления в настоящий момент.

Вскоре я понял, что на стороне Лепида были значительные силы. Он мог рассчитывать на поддержку многих, кто так или иначе пострадал во время диктаторства Суллы. Он мог собрать армию на севере Италии, где были наилучшие условия для рекрутирования воинов, в чём я сам позднее убедился. Старые легионеры, служившие при Цинне и Карбоне, были готовы помочь ему. В Риме благодаря его богатству и влиянию ему удалось собрать значительное число сторонников.

Что касается его друзей в Риме, то, естественно, в первую очередь я подумал о Сервилии, которая тогда, так же как и теперь, интересовалась и занималась политикой. Именно тогда я впервые познакомился с ней, завязал дружбу, растянувшуюся на долгие годы, и теперь мне даже трудно вспомнить, была ли она именно тогда в пике своей красоты. В любом случае очень трудно оценить мужскую или женскую красоту. Конечно же молодость имеет большое преимущество, но многие люди с возрастом приобретают такой шарм и так развиваются с интеллектуальной точки зрения, что это вполне компенсирует увядание того раннего цветения, которое прекрасно само по себе и пробуждает наши страсти, но часто не в состоянии надолго их удержать. Сервилия как раз была таким человеком. Возможно, и царица Египта тоже относится к таким людям. Я могу предположить, что Клеопатра, про которую часто говорят, что сейчас она достигла пика своей красоты, через десять лет будет так же прекрасна и очаровательна, как и теперь, ведь она чрезвычайно умна.

Сервилия была моей ровесницей. Она рано вышла замуж, и, когда я впервые близко познакомился с ней, молодому Бруту, её сыну, было уже около шести. Мне всегда нравился этот мальчик, частично из-за его матери, частично из-за него самого, и я так много сделал для мальчишки, что многие люди абсолютно безосновательно считают его моим сыном. Жаль, что это не так, хотя в противном случае наши отношения могли быть ещё более сложными, ведь сыновья чаще всего осуждают своих отцов. Хотя Брут любит меня и в некотором роде восхищается мной, я полностью осознаю, что он осуждает меня. Я думаю, что это не из-за моих длительных отношений с его матерью, а потому, что он попал под доктринёрское влияние своего дяди Катона. Несмотря на любовь и преданность ко мне, он вполне может по чисто моральным соображениям организовать заговор с целью убить меня, и ему даже в голову не придёт, что, если его план удастся, весь мир снова погрузится в хаос.

Я знал Сервилию с детства. Она была родственницей. Катона. Мне кажется, что даже в то время, когда Катон был ещё совсем мальчиком, он уже не любил меня. Но в то время меня больше интересовал не он, а муж Сервилии, Марк Брут, который был преданным сторонником Лепида. Он, Сервилия и брат моей жены Луция Цинна — все уговаривали меня принять участие в назревающей революции. Я полностью поддерживал планы Лепида и был склонен поступить так, как мне советовали.

В конце концов решающим фактором, который заставил меня изменить решение, стала моя оценка личности Лепида. Мне показалось, что его характер был неуравновешенным, а суждения поверхностными и неверными. Например, он был предан своей жене и оставался практически единственным человеком в Риме, который не знал о её изменах. Кроме того, я считал, что он слишком уверен в своих силах и не предпринимает никаких попыток найти союзников, что очень легко мог сделать. Лепид уже потерял поддержку Помпея, и я был очень удивлён, узнав, что он не установил никаких отношений с Серторием, который теперь контролировал всю Испанию. То, что Лепид не обратился к Серторию, легко объяснить, ведь Лепид был весьма алчным и тщеславным, и ему казалось, что его состояния и больших связей вполне достаточно для того, чтобы победить в гражданской войне. Я решил не связываться с ним, когда обнаружил, что и Серторий, наведя некоторые справки, ничего не сделал для того, чтобы вступить в союз с Лепидом. Дальнейшие события показали, что принятое мной решение оказалось достаточно мудрым.

 

Глава 3

ПЕРВЫЕ ШАГИ В ПОЛИТИКЕ

В начале следующего года после моего возвращения в Италию разразилась та самая революция, которую все так долго ждали. Но она была подавлена даже намного раньше, чем я мог предполагать. Сначала сенат вёл себя весьма скромно и нерешительно. Это ярко продемонстрировало, насколько этот орган был не в состоянии пользоваться той властью, которая была предоставлена ему Суллой. Позже сенат начал лихорадочно действовать, в некоторых случаях нарушая конституцию. Кстати, это был способ поведения римского сената на протяжении всей моей жизни.

Революция началась с широких беспорядков, вызванных агитацией Лепида, во время которых бывшие землевладельцы и просто недовольные существующим режимом граждане подняли восстание против ветеранов Суллы, страстно желая возвратить то, что им принадлежало, или же получить что-нибудь задаром. Хотя и было очевидно, что за всеми этими беспорядками стоит Лепид, сенат поручил ему и его коллеге Катулу подавить их. Оба консула получили полномочия собрать армии, и — что стало патетическим свидетельством слабости и нерешительности сената — от них потребовали принести клятву (какой бы бесполезной она ни казалась), что они не станут использовать эти армии против друг друга.

Таким образом, ход событий напоминал времена Октавия и Цинны. Никто не удивился, когда Лепид, собрав значительные силы на севере Италии, полностью опубликовал программу своих требований, среди которых было и консульство для него на следующий год, а после этого начал продвигаться к Риму. Он оставил на севере мужа Сервилии, Марка Брута, чтобы тот обеспечивал его тыл и пополнял армию.

Именно в тот момент сенат начал действовать с запоздалой энергией, в основном под началом моего дальнего родственника пожилого Луция Филиппа. Он был консулом, когда мне исполнилось всего-навсего десять лет, и стал известен благодаря тому, что выступал против каких бы то ни было реформ. Позже он стал большим почитателем молодого Помпея. Когда люди высказывали своё мнение по поводу этой странной привязанности к молодому человеку, он отвечал им: «Ничего удивительного, что Филипп любит Александра», — обыгрывая тот факт, что он носил то же имя, что и отец Александра Великого, на которого, как в то время полагали, Помпей был похож.

Теперь Филиппу удалось убедить сенаторов в том, что Помпея следует сделать действующим полководцем и коллегой Катула. С военной точки зрения это решение было хорошим, однако подобное продвижение в обход столь многих сенаторов такого молодого человека, который, несмотря на свою заслуженную репутацию, никогда не занимал никаких общественных должностей, было прямым нарушением конституции Суллы и явным свидетельством слабости как сената, так и самой конституции. Помпей немедленно направился на север и в течение короткой и довольно жестокой кампании лишил Лепида всякой надежды на то, что он может победить. Сначала он загнал Брута в Мутину и блокировал его там. В итоге операция оказалась решающей, и, вероятно, у Брута оказалось мало припасов, поэтому вскоре он сдался. Большинство источников утверждает, что ему была обещана жизнь. Однако Помпей, встретив сдавшегося Брута самым вежливым образом, приказал всадникам, которые должны были проводить Брута в безопасное место, убить его, как только отъедут достаточно далеко. Итак, Сервилия потеряла мужа, а молодой Брут отца. Подобное поведение Помпея непростительно, и, несмотря на блистательность его короткой кампании, о нём снова стали говорить как о «мальчике-убийце», а не как об Александре.

Лепид, потеряв поддержку тыла, вскоре потерпел неудачу в битве с Катулом у стен Рима. С остатками своей армии он переправился в Сардинию, намереваясь пусть и с большим опозданием, но присоединиться к Серторию в Испании. Однако вскоре он умер. В то время говорили, что смерть случилась от лихорадки, которая сразила его после того, как он получил какие-то доказательства, уличающие жену в неверности. Вполне возможно, что эта новость окончательно сломила Лепида, довершив то, что было сделано нервным срывом, вызванным полным провалом всех его амбициозных планов.

Интересно, хотя и абсолютно бесполезно, поразмыслить о том, что могло бы случиться со мной, если бы я, как собирался, принял участие в этой неудачной революции, имевшей такие плачевные последствия. Скорее всего, я отправился бы вместе с другими легатами и членами благородных семей из армии Лепида в Испанию, чтобы служить вместе с Серторием. Сейчас я многое отдал бы за то, чтобы познакомиться с этим великим человеком, и думаю, что пригодился бы ему больше, чем Перперна и другие беглецы, которые в конце концов предали его. Но в сложившихся обстоятельствах я лишь делал всё от себя зависящее, чтобы как можно больше узнать о Сертории. Меня привлекал не только он сам как человек, но и место, где он осуществлял свои действия. Ведь в моей, как и в его, жизни Испания сыграла, пожалуй, такую же большую роль. Именно в Испании я стал во главе значительной армии, и здесь же прошли первые и последние великие сражения гражданской войны.

Что же касается самого Сертория, то, судя по тем сведениям, которые мне удалось собрать, можно с уверенностью сказать, что он обладал всеми теми качествами, которые необходимы хорошему полководцу. Он был строг и решителен и при этом мог сохранять верность и преданность своих подчинённых. Он был мастером на разного рода уловки и манёвры и всегда действовал абсолютно непредсказуемо. Он мог использовать все виды вооружения и способности людей различных национальностей из своих войск. Серторий был честным и способным администратором, мог решить любой спор, руководствуясь лишь принципами справедливости, и всегда оставался спокойным и обходительным человеком. Он разбирался в будущем так же хорошо, как и в настоящем, например, знал, что, в конце концов, римский стиль жизни определяется глубоко укоренившимися привычками, а не проходящим энтузиазмом, поэтому и создал большое учебное заведение в городе Оска, где сыновья Испанских вождей обучались греческому и латинскому. Кроме того, его характеру были присущи яркая индивидуальность, воображение и гуманность — качества, которые, несмотря на жестокость и грубость, были присущи и Марию и которых так недоставало отличным командующим Сулле и Помпею. Кроме того, вместе с этим умением и энергией в его натуре существовала некая непредсказуемая сторона, которая выделяла его среди всех остальных. Я до сих пор встречаю некоторых испанцев, которые в определённом смысле относятся к нему как к богу. Они обращают особое внимание на его человеческие качества, такие, как преданность, смелость, честность, чувство юмора, — и говорят об этом с любовью. Но больше всего они чтят его за особую оригинальность, за то, что никто и никогда не мог предугадать, что он предпримет в следующий момент. Серторий остался в памяти и как единственный из великих полководцев, кто искренне ненавидел войну. Был даже случай, когда он чуть не отказался от места в истории, и это ярко характеризует его личность. Это случилось вскоре после прибытия в Испанию, когда один из военачальников Суллы заставил его вместе с небольшой армией на время укрыться в Африке. Здесь он заручился поддержкой киликийских пиратов и с новыми войсками, собранными в Африке, отправился к Атлантическому побережью и высадился около Гадеса. Там он встретил мореплавателей, которые только что вернулись с так называемых Атлантических островов, которые были известны как острова Счастливых. Предполагают, что они расположены далеко в океане. Говорят, что именно эти острова воспел в своих стихах Гомер, сделав их последним пристанищем Елены и Менелая. Там никогда не бывает штормов или снега и лишь время от времени идут небольшие дожди, достаточные для того, чтобы поддерживать плодородие почвы. Когда Серторий услышал об этих островах, ему захотелось отправиться туда и прожить остаток своей жизни в мире и уединении, вдали от угнетения, кровопролития и бесконечных войн. Однако киликийские пираты, которые жили за счёт войны и грабежей, не поддержали этот план и уплыли прочь, оставив его без флота. Итак, Серторий снова вернулся к войне, располагая лишь силой, которая его противникам казалась абсолютно незначительной, как по количеству, так и по качеству. Однако, искусно маневрируя, он стал побеждать любого военачальника, которого присылали из Рима бороться против него. К тому моменту, когда к нему присоединились остатки армии Лепида, он уже контролировал всю Испанию и имел тайные связи со многими людьми в Риме, которые считали, что в конце концов ему никто не сможет противостоять.

В те дни казалось, что решением любой проблемы, занимавшей умы римлян, может стать ещё одна беспрецедентная кампания под командованием Помпея в провинциях. По инициативе моего пожилого родственника Филиппа Помпею снова были предоставлены все полномочия, чтобы собрать армию и отправиться в Испанию. При этом он был возведён в ранг, который по праву мог принадлежать лишь консулу. Он должен был сотрудничать с находившимся в то время в Испании командующим Метеллом Пием, который являлся одним из лучших командиров Суллы. Однако в предложениях Филиппа не было ничего, что предполагало бы подчинённое положение Помпея по отношению к Метеллу. К тому же было очевидно, что Помпей вовсе не собирается подчиняться кому бы то ни было. Свою новую армию он собрал за сорок дней, пересёк Альпы ещё до исхода лета и впервые за всю свою жизнь выступил против главнокомандующего, более великого, чем он сам. В начале следующего года Серторий перехитрил его, и тот едва избежал позорного поражения. Позже Помпей об этом не любил вспоминать.

Мне в то время исполнилось двадцать пять лет, и я был не моложе, чем Помпей, когда он впервые вооружил и повёл в бой свою собственную армию. Никаких перспектив военной карьеры у меня не было. А покинуть Рим и присоединиться к Серторию без веской на то причины было бы верхом абсурда. С тех пор ещё должно было пройти много лет, прежде чем мои способности военачальника впервые подверглись серьёзному испытанию, и не менее десяти лет, прежде чем я стал членом сената и получил Низшую магистратуру. Однако ничто не мешало мне заниматься политикой до того момента и зарабатывать себе имя и репутацию.

Мои политические взгляды были довольно постоянными и сочетались с традициями нашей семьи. Я был противником конституции Суллы и поддерживал все попытки, которые могли привести к её ослаблению. Изначально я, конечно, думал лишь о том, чтобы устранить тот вред, который был причинен республике, и особенно мечтал о восстановлении власти трибунов и народа. Лишь постепенно, погрузившись в водоворот политических событий, я начал осознавать, что простого возвращения к временам Сульпиция и Друза будет недостаточно. Даже сейчас я не могу дать ответ на вопрос, как при нынешнем состоянии дел можно примирить власть и свободу. Но я всегда знал, что, хотя порядок и является необходимым, никакая античная или доктринёрская форма руководства, подобная той, которую, каждый по-своему, прославляли Сулла и Катон, не может быть сильной и долговечной. Однако нельзя даже и думать о том, что во времена своей молодости я понимал всё так же отчётливо, как и теперь, хотя даже сейчас я во многом не уверен. Кроме того, в те времена мне не хватало серьёзности. Я приносил горе и страдания жене и матери, потому что стал печально известен своим распутством. Я не только продолжал роскошествовать так же, как и раньше, но и пустился во всякого рода любовные приключения. Также меня осуждали, и, как мне кажется, несправедливо, за то, что я старался заниматься сразу многими вещами. Я писал стихи, сочинил трагедию о Эдипе. Среди множества моих увлечений были также астрономия и математика. Подобная широта интересов создавала для меня репутацию дилетанта, однако все мои увлечения сохранились надолго, и мне не только было приятно заниматься изучением всех этих наук, но они ещё и значительно помогли мне в моей карьере.

Тогда, так же как и сейчас, самым естественным способом привлечь к себе внимание общественности было стать оратором. Одно-единственное удачное дело могло сделать человека известным. Я выяснил, что в то время, когда я находился в Азии, Марк Цицерон сумел создать себе довольно громкое имя как раз подобным способом. Он сумел, ещё пока был жив Сулла, защитить клиента, которого обвинял один из самых могущественных бывших рабов Суллы. Защита Цицерона оказалась настолько блестящей, что ему удалось спасти этого человека. Я читал речь Цицерона с восхищением и, без сомнения, обратился бы к нему за помощью, если бы в то время, когда я решил сам начать выступления в суде, он был в Риме. Но Цицерон уехал, чтобы изучать философию и риторику в Афинах и на Родосе. Добившись столь большого успеха, он, по всей видимости, страдал от полного нервного истощения. Кроме того, вполне возможно, что, несмотря на то, что во время процесса, нападая на бывшего раба Суллы, он тщательно старался польстить самому Сулле, Цицерона всё-таки мучила мысль о том, что его жизни может угрожать некоторая опасность, ведь он навлёк на себя гнев самого диктатора. Кстати, это хорошо характеризует Цицерона. Он всегда находился в некотором заблуждении по поводу того, что людям не о чем больше разговаривать, кроме как о нём.

Моя первая попытка выступить в качестве оратора была по-своему столь же драматична, как и то дело, благодаря которому Цицерон прославился. После поражения Лепида и его партии, как это обычно бывает, начался период реакции. Друзья Суллы в сенате стали думать, что они более могущественны, чем на самом деле. Они позабыли о том, что уже продемонстрировали свою слабость, уступив личному авторитету Помпея, и закрывали глаза на тот факт, что, хотя революционная попытка Лепида провалилась, его программа сама по себе была хорошей, и многие это понимали. С самого начала своей карьеры я хотел показать всем, что не боюсь власти или влияния кого бы то ни было и что буду выступать против политики и решений Суллы. Именно поэтому я решил начать с Долабеллы, бывшего консула, который являлся одним из самых выдающихся военачальников Суллы. Сначала мне нужно было получить разрешение на слушание этого дела. Я хорошо потрудился над созданием предварительной речи, которую должен был произнести перед преторами, занимавшимися в суде вопросами вымогательства. Ведь чтобы стать официальным обвинителем, нужно было убедить их в том, что дело стоило того, чтобы его заслушивать, и в том, что именно я являюсь тем человеком, который может стать обвинителем. В этой речи, как и во всех остальных своих речах, я не стремился блеснуть красноречием и вычурностью стиля, которые были так модны в то время и благодаря влиянию Цицерона до сих пор остаются весьма популярными. Я в основном делал упор на точность, чёткость и силу доказательств. Благодаря этому стилю, который почему-то принято называть аттик, я тут же стал известен. Это первое выступление перед преторами было признано идеалом того, какими должны быть подобные речи. Мне, конечно, приятно думать о том, что задолго до того, как я приобрёл какое-то влияние в государстве, моя речь была опубликована во многих учебниках по риторике.

К тому моменту, когда дело должно было слушаться в суде перед присяжными, оно уже привлекло значительное внимание. Сам Долабелла был очень раздосадован тем, что ему придётся предстать перед судом, и особенно злил его тот факт, что обвинитель такой молодой и относительно неизвестный человек, как я. Он начал яростно нападать на меня в сенате и всем рассказывал о моём якобы не римском поведении с царём Вифинии и моих революционных связях с. семьёй и партией Мария. Оскорбительный тон, в котором он говорил обо мне, сделал для меня больше хорошего, чем плохого. И действительно, некоторая печальная известность всегда полезна тем, кто начинает свою политическую карьеру. У меня есть тому множество примеров. Например, Марий, как мне рассказывали, впервые стал известен в политических кругах благодаря тому, что непочтительно отзывался об аристократах, а особенно о своём благодетеле Метелле. В моё же время был хороший пример Клодия, человека с сомнительной репутацией, абсолютно бесстрашного и в то же время так же горячо любимого народом, как и я. Моя же известность имела несколько другое происхождение. Я вряд ли мог выступать против нобилитета, ведь я сам был выходцем из аристократической семьи. И хотя моя личная жизнь в некоторых отношениях была столь же скандальной, как и жизнь Клодия, а мой язык и мои действия были такими же грубыми, как и его, меня отличало от него то, что в основном моя политическая позиция оставалась неизменной и мои друзья всегда могли на меня положиться. Люди любили Клодия за его приятную внешность, его безрассудство и его очарование, они боялись его так, как боятся неожиданного, непредсказуемого, разрушительного пожара. Они любили меня по тем же причинам, но боялись за мои целенаправленные действия и за то, что я предполагал созидать, а не разрушать.

В этот начальный период моей жизни я в основном был известен своим обаянием, смелостью и распутством. Атаки Долабеллы лишь разнесли по Италии дурную славу и увеличили мою популярность. Хотя в конце концов мне не удалось добиться его обвинения в суде, кажущийся провал лишь дополнил мой личный успех. Долабеллу частично спасла коррумпированность судов, а частично то, что он весьма разумно поступил, наняв двух самых способных адвокатов того времени — Гортензия, мастера великого азиатского стиля риторики, и моего родственника Луция Аврелия Котту.

В результате законов, принятых Суллой, все присяжные избирались из сенаторов. Они были так же коррумпированы, как и те присяжные из числа римских финансистов, которые осудили моего дядю Рутилия, когда я был ещё совсем мальчиком. Даже друзья Долабеллы считали, что способ обогащения, который он использовал в то время, когда был наместником в Македонии, позорен. Однако судьи были решительно настроены оправдать его: некоторые потому, что их подкупили, некоторые потому, что желали сами воспользоваться подобным иммунитетом либо для оправдания своих поступков в прошлом либо в будущем. Несмотря на это, я сумел предоставить такие серьёзные доказательства, что если бы решение основывалось на них, сенаторам было бы очень нелегко проголосовать перед глазами общественности так, как они заранее решили. И в своей заключительной речи Котта использовал всю свою эрудицию, чтобы доказать, что в связи с одной неточностью в формулировке обвинения присяжные должны оправдать Долабеллу. Они конечно же с радостью это сделали, абсолютно не задумываясь над тем, что позорят не только себя, но и конституцию Суллы.

Что касается меня, то, несмотря на то, что в некоторых юридических тонкостях выдающийся законник обошёл меня, я сумел создать себе имя и положение среди большой партии тех, кто хотел уничтожить всё то, чего добился Сулла. На следующий год я выступил в качестве обвинителя в другом деле, снова против одного из легионеров Суллы, хотя это был менее известный человек, чем Долабелла. В действительности Антоний прославился своей неутолимой жадностью, хотя это не помешало ему впоследствии стать консулом вместе с Цицероном. Во время греческой кампании Суллы Антоний использовал своё время и подчинённые ему войска не в сражениях с врагом, а для грабежей греческих городов. Я выступил на стороне этих городов, которые требовали возмещения убытков, и сразу заявил своим клиентам, что надежда на то, что мы сумеем выиграть дело, очень слаба. Слишком многие получили состояния в то время тем же способом, чтобы сенаторский суд присяжных создал опасный прецедент, пусть даже наказав самых отъявленных нарушителей. Однако и я, и представители греческих городов считали, что дело заслуживает внимания. Огласка могла иметь устрашающий эффект на других наместников, действующих в более спокойное время. А у меня появилась возможность ещё раз продемонстрировать свои политические убеждения. И действительно, хотя, как я и ожидал, дело мы проиграли, мне удалось увеличить свою популярность.

Тогда же я решился выступить против того способа управления войсками, который использовал Сулла. Я подчеркнул, что он был первым военачальником в римской истории, который подкупал и соблазнял солдат и добивался верности младших командиров, поощряя грабежи и насилие. Было бы неразумно открыто упоминать имя Мария, но когда я противопоставил метод Суллы методам других военачальников прошлого, которые спасли Рим от иноземных захватчиков, то все поняли, что я имел в виду Мария. В те годы было нетрудно завоевать популярность, критикуя правительство. Хотя восстание Лепида было подавлено, больше правительству ничего не удалось добиться. Серторий пользовался неограниченной властью в Испании, а Помпей, несмотря на то, что в его распоряжении были значительные силы, оказался в унизительном положении. Он был вынужден написать в сенат и заявить, что если не получит подкрепление и значительное денежное обеспечение, то не сможет гарантировать безопасность границ Италии. Тем временем в Азии Митридат угрожал начать новую войну и заключил союз с Серторием. В Риме цена на хлеб стала выше, чем когда бы то ни было, что объяснялось отчасти действиями правительства, а в основном нападениями пиратских кораблей, осуществлявших свои налёты из укрытий, находящихся в Киликии, на Крите, других островах, и которые большую часть года держали под контролем значительную часть Средиземноморья.

В таких условиях самые реакционные сенаторы вынуждены были молчать. В год, следующий после завершения дела Антония, одним из двух консулов был избран умеренный и знающий государственный деятель — мой дядя Гай Котта. Период его консульства ознаменовался первыми официальными попытками отступить от конституции Суллы. Верно, что уступок удалось добиться лишь силой. Так обычно случается, когда орган власти особенно слаб, но желает казаться сильным. Поэтому если бы Котте и второму консулу не пришлось убегать, спасая свою жизнь от огромной разъярённой толпы, которая набросилась на них на улице, маловероятно, что хотя бы одно из разумных предложений Котты по осуществлению реформ было бы принято сенатом. В действительности же Котте, который был блестящим оратором, не только удалось усмирить толпу, но когда страсти немного улеглись, он также сумел усмирить сенат, на что простых слов было уже недостаточно. Больше всего людям в так называемых нововведениях Суллы не нравились меры против трибунов. Их лишили практически всех полномочий и приняли декрет, по которому никто из трибунов не имел права служить в более высоких магистратурах. Подобное ограничение было снято по предложению Котты. Это был первый шаг в направлении реформ. Теперь способные люди выдвигали свои кандидатуры на посты трибунов и, будучи выбранными, не вспоминали о той незначительной роли в политике, которую они вынуждены были играть в соответствии с конституцией Суллы. Следующим шагом должна была стать агитация за то, чтобы вернуть трибунам все полномочия, которые им ранее принадлежали.

Однако как раз тогда, когда в Риме сложилась столь благоприятная ситуация, все мои силы и энергия обратились в другую сторону.

 

Глава 4

ПИРАТЫ

Примерно в это время я настолько близко познакомился с Крассом, что смог брать у него взаймы большие суммы денег. Так как Красс был богатейшим человеком в Риме, а я одним из самых экстравагантных, то это знакомство оказалось взаимовыгодным и для меня, и для Красса. Конечно, без моей помощи ему никогда не удалось бы достичь тех высот в политике и получить ту власть, к которой он стремился в течение всей своей жизни. Сначала он, вероятно, считал меня довольно сомнительным объектом для инвестиций. Он рассматривал меня как способного, но довольно ветреного человека, который сумел понравиться людям разных классов и, таким образом, мог быть полезен патрону, снабжавшему его деньгами. В конце концов Красс понял, что по своей природе я не склонен к подчинению. К тому времени он уже не мог обходиться без меня и потому продолжал оказывать мне финансовую поддержку, без которой я бы оказался полностью разорён. За это я всегда остаюсь ему весьма признателен. Я никогда, подобно другим людям, не отворачивался от тех, кто когда-то, и не важно, по каким мотивам, становился моим благодетелем.

Нельзя сказать, что отношения с Крассом были простыми. У него были недостатки и достоинства, свойственные крупным предпринимателям. Он был достаточно корыстолюбив. Я думаю, что такими обычно становятся люди, вся жизнь которых сводится к заключению различных финансовых сделок и хорошо рассчитанных инвестиций. Финансовые интересы Красса были необъятны. Он часто говорил: «Я не желаю называть человека богатым, если он не может, используя лишь свои доходы, собрать, экипировать, оснастить и оплачивать армию». Это весьма разумная мысль, но для Красса важнее был доход, а не армия. Независимо от того, какими масштабными были его предприятия, на каждое из них он смотрел подобно мелкому торговцу, который ищет выгодную сделку. Он был полон противоречий. Жадность боролась в нём со щедростью. Ему нравилась показуха, а с другой стороны, он предпочитал оставаться в тени. Он выступал «за» и иногда поддерживал далеко идущую революционную политику, однако по возможности он избегал открыто выступать за неё. Он пытался провести в жизнь свои идеи через служивших у него агентов и в подборе этих агентов отличался особенным постоянством. Он не доверял тем людям, чей характер походил на его собственный. Те же, кого он поддерживал в политических целях, всегда были яркими, иногда жестокими индивидуальностями.

Всю свою жизнь Красс сильно страдал от постоянного чувства обиды. Однажды поняв это, я научился легко им манипулировать. Его обижали даже намёки на растущее богатство, и он делал всё возможное, хотя и безуспешно, чтобы исправить сложившееся о нём мнение как о скупом человеке. Он изо всех сил старался устроить щедрые пиры. Но так как ему самому они не доставляли никакого удовольствия, то и гости расходились, не испытывая чувства благодарности к хозяину. Кроме того, он считал, и не без основания, что с ним плохо обошёлся Сулла. Хотя только благодаря Сулле он приобрёл своё огромное состояние. Красс больше всех остальных нажился на продаже конфискованного имущества и шёл на любые уловки для того, чтобы за бесценок приобрести самые дорогие поместья. Но он не мог простить Сулле того, что после своей победы в сражении у Коллинских ворот не получил от Суллы командования армией. Вся слава той войны, если говорить о молодых легионерах, досталась Помпею. Я вскоре обнаружил, что именно на Помпея он затаил самую жгучую обиду. Именно эта обида портила характер Красса. Он был на шесть лет старше Помпея, и сама мысль о блестящем успехе соперника и его огромной популярности представлялась ему невозможной. В действительности его ненависть, а позже и страх, который он испытывал к Помпею, греческие врачи назвали бы патологическими. Помпей же, со своей стороны, не делал ничего для того, чтобы смягчить это отрицательное отношение. Он никогда не скрывал того, что считает себя выше других. Хотя ему было присуще обаяние и благородство манер, которых так недоставало Крассу, с теми, кого Помпей считал своим противником, он мог вести себя с холодным и оскорбительным высокомерием. Так, он весьма пренебрежительно отзывался о воинской доблести Красса. Это было несправедливо. Ведь Красс, несмотря на сокрушительное поражение, которое он потерпел в конце жизни, был в действительности неплохим командиром. Поэтому его ещё больше возмущало то, что Помпей считал, будто в Риме не существует более других военачальников, кроме него самого. Я помню, как он радовался, когда До нас дошли новости о поражении, которое потерпел Помпей от Сертория.

Вражда между этими двумя людьми продолжала развиваться и была доминирующим фактором в начале моей политической карьеры. Сейчас оба они мертвы, и каждого из них погубила своя преобладающая страсть. Красса — алчность, с которой он пытался добиться репутации хорошего военачальника, а Помпея — чувство собственного превосходства, которое не дало ему возможности адекватно оценить мои собственные качества как начальника и вождя, способного повести за собой людей.

В то время, когда я познакомился с Крассом, он внимательно следил за событиями в Испании и всё ещё не определил своей чёткой линии в политике. Он лишь постоянно предпринимал не очень удачные попытки заработать себе популярность среди представителей всех классов. У него были финансовые интересы практически везде, но самый большой интерес для него представлял Восток. Именно по этой причине я во второй раз отправился в Азию.

До нас дошли новости, что мой старый друг, царь Никомед, умирает, и, по слухам, он собирался завещать своё царство римскому народу. Конечно, подобная перспектива вызвала живой интерес среди римских финансистов, и у Красса в том числе. Он, как обычно, был одним из первых, кто понял, что здесь можно получить значительную выгоду. Красс считал, что я обладаю некоторым влиянием на царя, и тут же предложил мне отправиться на Восток и получить от Никомеда некоторые концессии в Вифинии, которым он придавал особое значение. Так как моя миссия должна была оставаться в секрете, то я представил дело так, будто собирался отправиться на остров Родос, чтобы брать уроки красноречия у знаменитого ритора Аполлония Молона, который недавно обучал Цицерона. Я сделал вид, что мои неудачи в суде убедили меня в необходимости продолжать обучение, хотя в действительности эти неудачи лишь повысили мою репутацию. Люди поверили в эту историю, и впоследствии события развернулись так, что они оказались правы, поскольку обстоятельства помешали мне добраться до Вифинии вовремя.

Едва мы отошли от азиатского побережья и стали приближаться к небольшому острову Фармакусса, как мой корабль заметили и захватили киликийские пираты. Это полностью разрушило все мои планы. Не осталось никаких сомнений в том, что я буду пленником по крайней мере месяц, пока не будут собраны деньги на выкуп, и, эта неизбежная задержка должна была стоить мне всего того, что я надеялся получить в Вифинии. Кроме того, эти разбойники были самыми кровожадными злодеями в мире и вполне могли убить пленника, если по каким-либо причинам им срочно пришлось бы покидать свою базу или если бы они заподозрили, что выкуп не будет внесён.

Я заметил, что когда человек подвергается опасности со стороны более грубых людей, будь то римляне или варвары, то лучший способ поведения, который можно выбрать в данной ситуации, — это весёлая непринуждённость в сочетании с презрением. Очень важно, чтобы они почувствовали ваше превосходство и поняли, что вы абсолютно не боитесь их. Итак, в этой ситуации, когда глава пиратов сообщил мне, что за меня назначен выкуп в размере двадцати талантов, я рассмеялся и сказал им, что они, вероятно, абсолютно ничего не знают о Риме и о моём социальном положении там, если считают, что мои друзья не смогут заплатить сумму куда больше этой. Я предложил им поднять сумму выкупа до пятидесяти талантов и потребовал, чтобы до тех пор, пока деньги не придут, мне предоставили удобное место для жизни и относились бы ко мне с подобающим уважением. Реакция пиратов на эту речь была как раз такой, какую я ожидал. Их рассмешило то, что, по их мнению, было лишь мальчишечьим хвастовством, но они восхищались мною за то, что я не боялся их. Разбойники были потрясены тем, что я потребовал увеличить сумму выкупа. Вскоре я увидел, что они стали относиться ко мне не только как к объекту насмешек, но и как к человеку, заслуживающему их уважения.

Я, конечно, не мог попросить их отпустить меня, но во всех других вопросах я настаивал на том, чтобы поступать по-своему, и они тут же мне уступали. Я понял, что моя вынужденная задержка на островах, по всей вероятности, окажется продолжительной (мне пришлось оставаться там почти сорок дней), и решил с пользой провести это время. Эти пираты были жестокими, необразованными людьми. Когда они не занимались грабежом, то предавались безделью. Целыми днями они могли лишь есть, пить и валяться на палубе под солнцем, рассказывая друг другу бесконечные истории о своих похождениях или до ночи распевать хриплыми голосами жалостливые песни. За короткое время мне удалось хотя бы немного изменить их манеры. Я организовал регулярные спортивные состязания, которые устраивались два или три раза в неделю. Так как я сам принимал в них участие и даже часто побеждал, то скоро почувствовал, что ко мне относятся скорее как к лидеру, а не как к пленнику. Большую часть времени при мне были лишь мой врач и один или двое слуг. Все остальные отправились на материк, чтобы собрать деньги в Милете и других греческих городах для внесения выкупа. Я не мог наслаждаться прелестями интеллектуальной беседы, и потому мне пришлось довольствоваться малым. Я часто собирал пиратов и оттачивал своё красноречие, обращаясь к ним с речами на заданные темы, которые в то время были популярны в школах риторики. Кроме того, в то время я писал много стихов и устраивал поэтические вечера, на которых я читал свои опусы, или же, если это было драматическое произведение, играл ведущую роль, а мой врач читал остальные. Я обнаружил, что пираты были абсолютно не в состоянии оценить стиль, а многие даже не могли участвовать в дискуссиях. Я часто выходил из себя, когда во время моих речей некоторые из них начинали смеяться над какой-либо строкой моего стихотворения, которая должна была звучать с особым пафосом. Я часто называл их тупицами, невеждами, необразованными крестьянами и другими оскорбительными именами, какие они заслуживали. Хотя они и были довольно понятливыми и даже переставали петь ночью, когда я отправлял к ним своего человека с просьбой утихомириться, но у них было очень мало таких качеств, которыми можно было восхищаться. В особенности мне не нравилось их хвастовство и тот презрительный тон, в котором они говорили о Риме. Они заявляли, что уже ограбили побережье Италии и скоро будут угрожать самому Риму. К сожалению, в их словах была доля правды, но всё-таки подобные заявления мне не нравились. Я заметил, что, какими бы многочисленными ни были пиратские флоты, они никогда не смогут стать независимой силой, как они сами себя гордо называли. Вы не сила, а зараза, говорил я, потому что существуете, лишь грабя или уничтожая то, что создавали другие. Я заявил, что в цивилизованном мире для них не нашлось бы места (их бы не стали терпеть) и, хотя в последнее время Рим был озабочен своими проблемами и поэтому допустил, что пираты приобрели значительную силу, настанет время, когда их корабли будут уничтожены все до единого. Они посчитали подобные мои замечания очень забавными, а когда я добавил, что намереваюсь сразу после своего освобождения призвать их к ответу, они восприняли это как лучшую шутку. В общем, их чувство юмора было абсолютно не развито, так же как и их умственные способности.

Наконец был выплачен выкуп, и я тут же начал осуществлять свой план. Большая часть денег была собрана в ближайшем городе Милете, где у меня было много друзей среди крупных судовладельцев и купцов, с которыми я познакомился ещё в начале своей военной службы в Азии. С того времени я постоянно поддерживал контакт с самыми приятными и наиболее влиятельными людьми, частично из-за того; что я ценил их дружбу, а частично из-за того, что уже тогда стал придерживаться своей политики. Она заключалась в том, чтобы где бы я ни был, там надо было создавать ядро партии, на которое в случае опасности или трудностей можно опереться. Итак, как только меня освободили, я тут же отправился в Милет, собрал всех своих друзей и попросил их о помощи. Судя по тому, что я знал о пиратах, теперь, после получения выкупа, они ещё несколько дней и ночей посвятят пиршествам и увеселениям. Их охрана будет куда более слабой и не сможет справиться даже с небольшим отрядом, если им правильно руководить. Сначала мои друзья скептически отнеслись к этому предложению. Никто ещё не пытался самостоятельно организовать поход против пиратских флотов. Даже операции, осуществляемые постоянно действующими военно-морскими эскадрами, редко оканчивались успешно. Однако в конце концов мне удалось доказать, что мой план вполне реален. Кроме того, я отметил, что это предприятие может оказаться весьма выгодным, — ведь в случае успеха мы не только получим назад пятьдесят талантов, которые выплатили пиратам, но, кроме того, захватим корабли, получим запасы провианта и другую добычу.

Когда я получил достаточное количество кораблей, возникла ещё более сложная проблема по набору команды, которая захотела бы отправиться в задуманную экспедицию. Пиратов небезосновательно боялись моряки не только азиатского побережья, но и всех портов Средиземноморья. Мне пришлось использовать всё своё красноречие и наобещать им золотые горы. Матросы, которых удалось найти, в основном были греками с островов, расположенных вдоль материка. Я обнаружил, что греки почти всегда отзывались на призыв к их национальной гордости. Так я сумел сначала заручиться их поддержкой, а потом внушить им уверенность и решимость. Всего за один день удалось собрать флот, который казался мне вполне подходящим для выполнения задачи.

Мы вышли в море ещё до заката и отправились на осуществление предприятия, которое было куда более рискованным, чем я говорил. Не было уверенности, что пираты не будут начеку, и вполне могло случиться так, что к ним на подкрепление подошли другие пиратские корабли, которые время от времени вставали на рейд рядом с ними. Однако в этот раз всё случилось как раз так, как я и предполагал. Мы обнаружили пиратов на берегу, страдающих от последствий разгульного пиршества, а корабли были плохо охраняемы. Нам почти не пришлось драться, и среди моих людей никто не пострадал. Все пираты, кроме тех, кого не оказалось на месте, были взяты в плен, а их корабли и добыча захвачены. Я смог не только заплатить то, что обещал командам, но также получил значительное количество ценных вещей для себя и своих друзей. Что же касается команд моих кораблей, то теперь они поверили, что непобедимы, и попросили меня повести их на борьбу с другими пиратскими флотами по всему побережью. Однако я прекрасно осознавал, что пираты были очень сильными противниками. Кроме того, я хотел немедленно отправиться в Вифинию, хотя и жалел об упущенном времени для осуществления своей основной цели, потому что Никомед умер в то время, пока я находился в плену, и римский наместник в Азии Силан уже разместился во дворце царя.

Что касается пленников, то я подумал, что мне сделает честь и, кроме того, послужит хорошим завершением всей экспедиции тот факт, если их казнят прямо в Милете, где в результате своих рисковых предприятий я стал уже весьма популярен. Однако, хорошенько обдумав всё, я решил, что будет более тактично обратиться с этим делом к наместнику провинции, от которого, как мне казалось, можно ещё получить благодарность и награду за свой поступок. Итак, я привёз заключённых в Пергам и оставил их под охраной. А сам отправился как можно быстрее в Вифинию по той же дороге, по которой семь лет назад я впервые въехал в эту страну. Всюду по пути следования и в самой Вифинии мной были обнаружены изменения к худшему. Мой первый визит в Азию, победы Суллы хотя и не окончательно, но всё же восстановили престиж Рима. Однако с тех пор наши наместники делали очень мало для того, чтобы возместить причинённый войной ущерб и организовать справедливое правление. Набирал силы Митридат. Для всех было вполне очевидно, что если он хочет сохранить своё влияние, то не станет терпеть присутствие римлян в Вифинии. Его армия уже была мобилизована, и воинов обучали методам борьбы с римской армией военные советники, присланные Серторием.

Римские наместники, как вскоре обнаружилось, были практически не готовы противостоять этой очевидной угрозе. Армия располагалась не там, где надо, была плохо организована, во главе стояли бездарные полководцы. Единственное, что занимало всех, какую выгоду можно было извлечь из новой провинции, Вифинии. Дворец, в котором я проводил такие приятные вечера с Никомедом, теперь был полон государственных мужей и агентов римских финансистов, пытавшихся заполучить ценную собственность. Казалось, они не понимали, что в любой момент могут быть выкинуты из провинции. Их поведение было как раз таким, какое могло понравиться Митридату. Они пренебрегали обороной, и в то же время местное население начинало ненавидеть их за вымогательство. Таким образом, Митридат мог бы захватить власть в стране, не встретив никакого серьёзного сопротивления, и, более того, представить себя в качестве освободителя. Среди этих охотников за наживой особенно выделялся римский наместник Силан. Я посетил его, как только прибыл в Вифинию, и тут же обратился к нему с вопросом о пиратах, оставленных мною под стражей в Пергаме. Я ожидал, что он поздравит меня с успешной операцией и прикажет, как и следовало бы сделать, наказать пиратов. Но, к моему удивлению, увидев меня, он смутился и после немногочисленных и неискренних комплиментов сказал, что ему нужно время для того, чтобы обдумать этот вопрос. Мне стало ясно, что он собирается через своих агентов, которых нетрудно было вычислить, обговорить сложившуюся ситуацию с командирами других пиратских флотов и обогатить себя, освободив заключённых. Поэтому я взял дело в свои руки. Зная командира охраны в Пергаме как человека, на которого можно положиться, я тайком направил к нему посланника и приказал под мою ответственность распять заключённых. А так как я не люблю причинять ненужную боль, то проинструктировал его, чтобы, прежде чем прибить тела к крестам, заключённых повесили.

Естественно, подобные действия с моей стороны не понравились Силану. Но он не мог ничего сделать, чтобы не навлечь на себя гнев как жителей городов побережья, которым понравилось, как я обошёлся с пиратами, так и отдельных сенаторов, которые не без основания критиковали римское правительство в Азии. Однако, хотя он и не мог предпринять никаких действий против меня, его отношение стало более недружелюбным. Ему недоставало ума, чтобы последовать моим советам. Если бы меня поддержали власти, я бы мог собрать за свой счёт значительные силы и действовать либо против пиратов с моря, либо против Митридата на суше. У меня были влиятельные друзья в Вифинии, с помощью которых я мог без труда снарядить как флот, так и армию. Более того, в отличие от наместника, я отлично знал, как использовать их, а также как задействовать уже существующие силы для того, чтобы противостоять надвигающейся опасности. Однако Силана интересовало лишь то, как обогатиться до того момента, когда истечёт срок его пребывания в должности. Он пренебрежительно отнёсся к моим советам и из недружелюбности отказался давать официальные санкции на какой-либо из проектов, которые я готов был осуществить. Однако, несмотря на это, я решил внимательно следить за развитием событий в Азии и надеялся, что позднее может появиться возможность принять в них заметное участие. Итак, вместо того, чтобы возвратиться в Рим, я отправился на Родос для прослушивания лекций по риторике и философии. Однако до того, как сделать это, я всё-таки сумел кое-что получить в Вифинии. Теперь я обладал некоторыми ценностями, которые мне лично завещал царь Никомед, а также успешно защитил права некоторых моих старых друзей в стране, против которых выдвигали обвинения римские магистраты. Я был очень рад помочь им, потому что больше всего на свете ценил дружбу.

 

Глава 5

ВОЗВРАЩЕНИЕ В РИМ

Возможно, Родос самый прелестный остров на Средиземноморье. Даже если не говорить о красотах природы, сверкающем море и мягком климате, всему здесь было присуще великолепие и необычайная изящная лёгкость. Конечно, жизнь в Риме не шла ни в какое сравнение с той, которую я обнаружил на Родосе. Кроме того, здесь были самые известные учителя философии и риторики. Я с интересом слушал их лекции, многому научился и в более спокойные времена, без сомнения, захотел бы продолжить обучение. Однако при сложившихся тогда обстоятельствах моё внимание привлекали ближайшее побережье Азии и Италия.

Теперь уже для всех стало ясно, что в Азии очень скоро разразится новая война с Митридатом. В Риме, как уже было однажды во времена Мария и Суллы, разгорелась борьба за славу и власть. В тот год, когда мне исполнилось двадцать восемь, консулами были мой дядя Марк Котта и Луций Лукулл. Каждый из них использовал всё своё влияние для того, чтобы заполучить право командовать войсками. Были ещё и те сенаторы, кто поддерживал претора Марка Антония, отца того Марка Антония, который позже служил мне и кого я считал своим другом, хотя он часто ставил меня в неловкое положение. Этот Марк Антоний, подобно своему сыну, был горьким пьяницей. Но, в отличие от сына, он не обладал шармом и большими воинскими способностями. Марку Котте, который хотя и был весьма амбициозным и смелым, тоже недоставало качеств, которые необходимы главнокомандующему. И стало ясно, выбор должен пасть на Лукулла. Тот факт, что ему с большим трудом удалось добиться назначения на этот пост, хотя он соответствовал этому более других, лишь служит свидетельством того, какая неразбериха царила в Риме и насколько неумело действовал сенат. Часто в своих речах я критиковал Лукулла, но всё-таки должен признать, что во многом он заслуживает восхищения. Он был преданным другом Суллы и приверженцем идеи наделения властью сената, пока не обнаружил, что за его преданность ему отплатили предательством, после чего навсегда ушёл из политики. Он был хорошим учёным, держал лучший стол в Риме и оказался столь же великим полководцем, как и все остальные в нашей истории, если не учитывать одного рокового недостатка — неспособности понимать психологию своих воинов. У него были хорошие связи. Его мать и жена были из знатных семей, однако обе пользовались дурной славой. Мать была родом из семьи Метеллов и прославилась тем, что вела распутную жизнь в то время, когда такое свободное поведение не было модным, как это стало позже. Жена, Клодия, была дочерью Аппия Клодия, который стал консулом в тот год, когда Сулла отказался от власти. Она и её сестра, которая носила то же имя и обессмертила его благодаря тому, что поэт Катулл глупо увлёкся ею, обе эти женщины были самыми большими грешницами, каких я когда-либо знал. Они обе вступали в кровосмесительную связь со своим братом Клодием и, если использовать греческое слово, были нимфоманками. Их страсть к сексуальным развлечениям мешала им, как это делали другие женщины, использовать любовные похождения в своих целях или для помощи мужьям. Таким образом, когда встал вопрос о командовании войсками, Лукулл получил все без помощи семьи Клодия и в конце концов лишился заслуженной чести из-за интриг брата своей жены.

На Родосе я, к своему изумлению, узнал о том, как Лукулл вопреки своим принципам был вынужден опуститься до низкопоклонничества и взяточничества, прежде чем в конце концов стал командующим войск, выступающих против Митридата. Тем временем Котта получил в своё распоряжение флот, чтобы действовать у побережья Вифинии и Геллеспонта. Антонию были предоставлены широкие полномочия для того, чтобы вести борьбу против пиратов в Средиземноморье. Кроме того, я понял, что спор вокруг права командовать войсками разгорелся с таким жаром из-за того, что по возвращении из Испании Помпей с помощью своей армии мог потребовать предоставить ему право командования. К тому моменту в Испании он собрал огромную армию, и казалось, что даже Серторий не сумеет долго противостоять столь внушительным силам.

Это было не то время, когда можно было спокойно продолжать своё обучение. Я вспомнил о том успехе, которым завершились мои похождения против пиратов, и, когда услышал, что Митридат уже готов к военным действиям, а его пока малочисленные войска проникли в римские провинции, я решил попытаться предпринять подобные шаги, но в большем масштабе. Я покинул Родос и вскоре собрал армию, состоящую из легковооружённых пехотинцев и кавалерии. В качестве предварительной меры мы обошли город за городом для того, чтобы обеспечить их верность Риму, и в то же время для того, чтобы собрать деньги для оплаты моих воинов. Конечно, я действовал абсолютно неофициально и даже нелегально, но посчитал, что такой умный и дальновидный главнокомандующий, как Лукулл, поймёт ценность моего поступка.

На самом деле это предприятие фактически не дало результатов, однако я до сих пор думаю о нём с удовлетворением и отчётливо помню свою армию, состоящую из греков, жителей острова Родос и даже римлян. Все они были готовы сражаться за честь своей родины и за богатую добычу, на которую мы рассчитывали. Руководя этой кампанией, я познал больше, чем тогда, когда был простым подчинённым, хотя моя операция была такой короткой, что вряд ли её можно было назвать кампанией. Обеспечив себя поддержкой городов на побережье, я отправился дальше и столкнулся с передовыми частями армии Митридата. Его войска были очень хорошо подготовлены и действовали под началом военных советников, присланных из Испании Серторием. Однако за короткое время мне удалось превратить свою небольшую армию в надёжную силу. Мы вступили в решительный бой с врагом и разбили его. Когда я планировал свои дальнейшие действия, то получил из Рима новости, заставившие меня отказаться от мысли о последующих военных операциях и вернуться в город. В письмах мать и друзья сообщали о том, что меня собираются избрать в коллегию понтификов, и после недолгого размышления я решил, что не должен упускать возможность получить этот пост. Являясь одним из пятнадцати понтификов, я не буду, как в мою бытность жрецом Юпитера, лишён возможности принимать участие в политической жизни и военных операциях. Практически все члены магистратуры являлись весьма влиятельными людьми в политике. А великий понтифик всегда был одним из самых значимых людей в Риме. В это время эту должность занимал Метелл Пий, воевавший в Испании. Членами этой коллегии также являлись выдающиеся ораторы, бывший консул Катул, сын того Катула, который сражался вместе с Марием в германской войне и позднее был вынужден совершить самоубийство. Среди понтификов был также Сервилий Исаврик, под началом которого я служил в молодости в Киликии. Как отмечала в своём письме моя мать, мне очень повезло, что в таком возрасте мне было предложено занять столь почётное место среди государственных служащих. Кроме того, мать хотела, чтобы я принял этот пост потому, что вакансия образовалась в результате смерти её старшего брата, Гая Котты. Мой дядя проявил себя как в мирное время, так и на ратном поприще. Он был одним из ведущих ораторов своего времени. Период его консульства отличался разумным и умеренным руководством, а когда он закончился, дядя осуществил успешную военную операцию в Цизальпинской Галлии, за которую получил триумф. Он умер от старых ран, ожидая у стен Рима того дня, когда должен был состояться его триумф. Вне сомнения, из-за того, что Котта был таким уважаемым человеком, мне, его родственнику, было предложено занять это место. Никакого другого объяснения тому, что мне была оказана столь высокая честь, нельзя было найти. Ведь до сих пор моя политическая карьера была не столь уж значительной, чтобы произвести впечатление на сенаторов, которые в большинстве своём придерживались консервативных взглядов. Вполне вероятно, что, предложив мне столь значительный пост, они надеялись привлечь на свою сторону молодого человека, которого считали весьма талантливым, и опасались, что он захочет разрушить существующие порядки. Если таковы были их расчёты, то они ошибались.

Я с большой неохотой отказался от своих планов дальнейших военных операций в Азии, но тут же понял, что оценка событий, данная моей матерью, была правильной и ради славы и чести нашей семьи я должен вернуться в Рим. Сейчас я полностью уверен в том, что решение было правильным. Даже если бы я со своей армией присоединился к Лукуллу, тот стал бы использовать меня не иначе как подчинённого: ведь он считал, что всё касающееся продвижения по службе должно осуществляться строго по закону, и потому не выдвигал вперёд тех, кто не достигал подходящего возраста. Кроме того, он вообще не склонен был делиться полномочиями с кем-либо.

Моя дорога назад в Италию была неспокойной. До того как я покинул Азию, до меня дошли слухи о том, что Митридат совершил нападение и без труда справился со слабым сопротивлением, организованным Силаном. Тем временем мой дядя Марк Котта появился на арене войны. Он был настолько глуп, что вступил в крупное сражение, в котором потерял весь свой флот. Теперь с остатками своей армии он был блокирован в Халкедоне и надеялся лишь на то, что ему поможет Лукулл, который двигался с юга. Таким образом, складывалась такая ситуация, что в любой момент могли быть перекрыты все наземные пути в Азии. Что же касается моря, то я хотел как можно быстрее преодолеть его. После поражения Котты в восточных водах не осталось почти ни одного римского корабля. Теперь пираты действовали с большим размахом, чем раньше. Я знал, что если меня снова возьмут в плен, то мне даже не дадут возможности предложить за себя выкуп.

Заключительная часть пути была наиболее опасной. Для того чтобы из Диррахия попасть в Брундизий, я использовал простую лодку с четырьмя гребцами, надеясь на то, что самое маленькое судно сможет пройти незамеченным. Конечно, я был очень встревожен, когда рано утром, после долгих часов, проведённых в открытом море, рулевой заявил, что видит на горизонте мачты кораблей. Я снял одежду, привязал на пояс кинжал и приготовился прыгнуть в море. Так у меня, по крайней мере, был шанс спастись, если бы лодку остановили и обыскали. Если бы мне угрожал плен, то я бы скорее согласился убить себя, чем подвергнуться той мучительной смерти, которая, судя по тому, что я узнал из бесед с пиратами, меня ожидала. Вскоре выяснилось, что предполагаемые мачты кораблей были длинными рядами деревьев на итальянском побережье. Редко когда мне приходилось испытывать такое облегчение, потому что, хотя я часто рисковал жизнью в бою, в уличных драках и однажды даже перед разгневанными сенаторами, я не смог бы перенести унижения приговорённого к смерти в качестве заключённого или же одного из тех преследуемых людей, которых я часто видел во времена Мария и Суллы. Я бы предпочёл быть убитым заговорщиками, что, как мне кажется, вполне может случиться. Хотя мои друзья считают иначе, я думаю, что против такого убийства даже нельзя предпринять никаких действенных мер. Человек не может, как должно быть на самом деле, полагаться на преданность и верность своих друзей или на признательность тех, кого он в своё время пощадил. Зависть или даже извращённая интеллектуальная или моральная теория могут оказаться сильнее, чем самые тёплые человеческие чувства. Я помню, что именно это случилось с Серторием через два года после моего возвращения в Италию.

Эту историю мне до сих пор очень больно вспоминать. Она в своё время сильно на меня повлияла. Ведь Сертория убили те, кто был его друзьями. Прошло уже десять лет, а Сертория всё ещё никто не смог победить в бою, и, хотя положение всё ухудшалось, он привык к трудностям и его будущее, так же как и прошлое, оставалось абсолютно непредсказуемым. Он сумел сохранить преданность своей испанской армии, но был уничтожен своими же соотечественниками, беглецами из армий Мария и Лепида, которые присоединились к нему и были приняты с распростёртыми объятиями. Похоже, убийцы не могли простить Серторию того, что он был выходцем из менее выдающейся семьи, чем они сами. Его же необыкновенные военные способности и политическое чутьё вызывали в них скорее зависть, чем восхищение. Их руководителем стал Перперна — бывший консул и старый друг моего кузена, молодого Мария. Без сомнения, подобные заговоры должны быть заранее спланированы, что, на мой взгляд, всегда отвратительно. Заговорщики пригласили Сертория на пир и, сидя за столом, лезли из себя вон, чтобы выглядеть и вести себя как можно более вульгарно. Они знали, что Серторию нравились интеллектуальные беседы и что на его пирах царила атмосфера лёгкости и непринуждённости, которая всегда идёт от порядка и организованности. Когда он, как они и ожидали, с отвращением отвернулся и не стал слушать их глупую и скучную беседу, Перперна подал условный сигнал, уронив чашку. Другой заговорщик сначала вонзил кинжал Серторию в спину, а затем схватил его, чтобы тот не смог встать. После этого все они с кинжалами накинулись на него, нанося удары в лицо, глаза и тело. Именно так умер человек, который, бесспорно, был самым способным, смелым и дальновидным из тех, кто пытался противостоять Сулле. Весь ужас подобного убийства, как мне кажется, состоит в том, что оно совершается вопреки самой природе. Это самое низкое чувство — завидовать великим, и вся человеческая натура оказывается униженной, когда жалкая горстка низших умудряется уничтожить предательством того, с кем они не могут сравниться по человеческим качествам и даже не осмелятся вступить в честную схватку.

Интересно, почему, когда я просто представляю себе, как произошло это убийство, моё сердце вздрагивает? Когда я впервые услышал эту историю, моё положение никак нельзя было сравнить с положением Сертория, теперь, став объектом зависти для многих людей, я не предпринимаю никаких шагов для того, чтобы избежать той же участи, что когда-то постигла и его. Тогда я даже не предполагал, что мне когда-нибудь придётся столкнуться с подобной же опасностью, а теперь не боюсь, что меня могут убить. Я никак не связываю эту историю со своей судьбой. Мне кажется, что меня тревожат более абстрактные соображения. Я ненавижу неблагодарных людей, презираю завистников и испытываю глубокое отвращение к льстецам. Иногда меня приводила в уныние мысль о том, что человек по натуре всегда склонен разрушать всё то, что более величественно, чем он сам, и этому существует масса доказательств. Весь труд человека может оказаться бесполезным, а саму жизнь следует рассматривать как что-то, что нужно лишь терпеливо перенести, а не использовать с максимальной отдачей для достижения поставленной цели. Таких взглядов придерживался Эпикур, доктрину которого я в целом поддерживаю. Они же великолепно были отражены в стихах Лукреция. Для того чтобы стать счастливым, нужно избегать любви и отказаться от любых амбиций, потому что ни то, ни другое невозможно удовлетворить. Однако я склонен верить, что подобные философские суждения практически бессмысленны. Любовь и победа недолговечны, но это не единственные удовольствия, а счастья можно достичь, лишь тренируя свой дух постоянной деятельностью, а не каким-либо воздержанием. Конечно, верно, что каждый представляет свою жизнь чем-то большим, чем простое использование своих способностей. Человек хочет достичь результата, и каждый стремится к вечности или бессмертию. Я, как мне кажется, достиг этой цели и рад, что это удалось, хотя мне ещё многое хотелось бы сделать и я ещё далеко не удовлетворён результатами своего труда. Мои сторонники утверждают, что я родился в мире хаоса и сумел внести в него принципы порядка. Они правы, но это не главное. Сулла мог также претендовать на то, что установил порядок, но я бы не хотел, чтобы историки будущего сравнивали меня с Суллой. Мне бы больше хотелось, чтобы меня сравнили с Серторием, который в отчаянных ситуациях не удовлетворялся простыми или изжившими себя мерами, понимал своих соотечественников и, насколько это было возможно, действовал благородно, дальновидно, не впадая в крайности. Мне горько думать о том, что его великолепные способности, которые он так умело использовал, из-за какой-то случайности оказались практически бесполезными. Его жизнь не имела никакого значительного результата, кроме, пожалуй, примера и памяти (хотя и это уже что-то). Что касается меня, то если бы какое-либо божественное провидение подсказало мне, что завтра меня убьют, то я скорее стал бы оплакивать глупость убийц, а не свою судьбу. Несомненно, что если подобный заговор против меня возникнет, то он будет осуществляться во имя свободы, а его исполнители будут руководствоваться идеями уже умершего Катона. Подобное движение будет устаревшим и нереалистичным. Моя смерть лишь ввергнет мир в новую гражданскую войну, и в конце концов введённые мною методы управления будут единственно действенными в решении проблем современности. Без сомнения, мне будут и дальше поклоняться как богу. Итак, успех мне обеспечен. Но если меня убьют друзья, то мой призрак (если считать, что подобные вещи существуют) везде будет преследовать убийц. Потому что они будут действовать вопреки самой природе вещей — не только вопреки дружбе и благодарности, но и вопреки необходимому порядку, который должен существовать в обществе и который мне удалось установить. Я меньше сожалею о себе, чем о Сертории, которому не поклоняются как богу лишь потому, что его гению не дано было проявиться, и должен признаться, что у меня эта возможность возникла лишь в зрелом возрасте.

 

Глава 6

ПОМПЕЙ И КРАСС

Заняв своё место среди понтификов, я целых пять лет оставался в Италии. За это время Помпей закончил кампанию в Испании, Лукулл захватил Азию и Армению, продвинувшись на Восток дальше, чем другие завоеватели со времён Александра; сама же Италия страдала от действий несметных полчищ восставших рабов. Это удивительно, но я не принимал никакого участия во всех этих событиях.

Вместо этого я всё своё внимание уделил политике. Я ещё более последовательно и чётко стал следовать той линии, которой традиционно придерживались члены семьи моей матери, Цинна и Марий, если вообще можно говорить о том, что у Мария была какая-то своя политика. Основные элементы программы реформ оставались такими же, как и в прошлом. Мы требовали права действовать против тех ограничений, которые устанавливала сенаторская олигархия, и видели, что этого можно добиться лишь конституционным путём при поддержке народа или трибунов. Мы продолжали выступать за наделение гражданством всего населения Италии до Альп и поощряли италиков, живущих севернее По, настойчивее требовать для себя равных прав с теми, кто жил южнее этой реки. Но после Цинны к власти пришёл Сулла и сделал всё возможное для того, чтобы доминат сената оставался абсолютным и постоянным. Поэтому нашей первой целью было разрушить конституцию, а проще всего это можно сделать при помощи активной пропагандистской деятельности, направленной на полное восстановление полномочий трибунов.

Поэтому я изо всех сил поддерживал трибуна Лициния Макра, который был самым энергичным общественным лидером из тех, кто выступал на политической арене в тот год, когда я вернулся в Италию. Макр был человеком весьма образованным, автором длинной, обстоятельной истории Рима. Кроме того, он очень хорошо знал греческую историю, как многие лидеры партии популяров, и находился под большим влиянием идей времён Перикла. Он наивно верил в то, что в будущем дела будут обстоять так, что люди станут выбирать магистратов для того, чтобы они были их слугами, а не хозяевами, и сами будут в состоянии генерировать новые идеи и контролировать события. Он также внимательно изучил те моменты раннеримской истории, когда плебеи для того, чтобы отстоять свои права, угрожали отказаться исполнять свои обязанности, и намекал на то, что для народа сейчас лучшим способом навязать свою волю сенату было отказаться сражаться в войнах, которые обеспечивали, благосостояние и славу лишь немногим. При сложившихся обстоятельствах такое предложение было довольно опасным, да и нереальным, потому что военная карьера оставалась одной из немногих выгодных профессий, доступных выходцам из небогатых семей. И всё же идея о том, что люди проливают кровь ради обогащения военачальников и представителей привилегированных сословий, оказалась полезной для пропаганды, и в ней была доля истины. Мы очень тщательно продумывали свою критику в адрес Лукулла, потому что он был другом Суллы, талантливым военачальником и мог выступить в защиту порядков Суллы. Атаки на Лукулла оказались очень выгодными для нашей партии, хотя пацифистские взгляды Макра не были эффективными и явились лишь частью общей программы, нацеленной на то, чтобы побудить бедных выступить против богатых. На самом деле всегда было нетрудно набрать людей в легионы. Больше всего сенат напугали наши страстные выступления, в которых мы требовали восстановления всех полномочий, принадлежащих когда-то трибунам.

Для того чтобы выступить во главе этого движения, Лицинию Макру потребовалась не только уверенность, но и отвага: ведь на моей памяти не было ни одного трибуна, который бы осмелился в открытую противостоять сенату и не поплатился бы за это жизнью, изгнанием или лишением имущества. Случилось так, что Макр тоже не стал исключением из этого правила. Сенат не забывал своих врагов, и спустя семь лет после того, как эта кампания достигла своих целей и о ней перестали говорить, Макра обвинили в вымогательстве. Видимо, он был так уверен в своей невиновности, что ещё до того, как слушание закончилось, ушёл из суда и отправился домой, чтобы надеть новую тогу и подготовиться к банкету, который собирался устроить в честь удачного завершения дела. Однако его признали виновным, и он вскоре покончил жизнь самоубийством. Позже и я не избежал бы той же участи, если бы подчинился декрету сената и вошёл в Рим в качестве гражданского лица. Сенаторы просто вынудили меня начать войну.

Без сомнения, Лициний Макр понимал, какой опасности подвергает себя, но ему помогало то, что он оставался целостным человеком, искренним приверженцем определённой доктрины. Подчёркивая различия и противоречия между богатыми и бедными, он верил в то, что называл истинной демократией. Его идеи были более возвышенными, чем идеи Каталины. Ведь Каталиной руководили лишь его амбиции и неудовлетворённая гордыня, когда он так страстно, защищал права бедных и угнетённых. Я видел, что подобная пропаганда была необходимой, если мы хотели достигнуть своих целей, и за это получил значительное влияние и уважение среди политиков и среди беднейших классов нашего населения. Однако я старался не показаться доктринёром или сентименталистом, прекрасно понимая, что для того, чтобы успешно осуществить наши реформы, нужно получить поддержку не только народа, но и всех других элементов государства. Я старался завести друзей везде, среди представителей всех классов. Я верил в то, что, несмотря на всё разнообразие интересов, у всех людей есть хотя бы одна общая цель, — это квалифицированное руководство. Это убеждение я сохранил по сей день, хотя события заставили серьёзно скорректировать его. Люди не могуч жить без эффективного, умелого руководства, но они не готовы умереть за него. С другой стороны, они с радостью рискнут своей жизнью или даже пойдут на верную смерть ради гордыни, амбиции, зависти, жадности или славы. На самом деле политику нужно строить не только в соответствии с событиями, но и в соответствии со страстями человеческими.

Конечно, в те дни, когда я только становился политиком, любую речь на форуме, любое интервью или продуманную интригу я рассматривал как некую детскую игру. Во мне ещё играло детство. Я знал, как и все остальные, что последним словом в политике является военная сила. И всё-таки считал, что это последнее слово можно произнести по-разному. Даже военная сила необязательно должна быть жестокой, если дела не зашли ещё слишком далеко. Её можно эффективно использовать, даже не приводя в действие. Кроме того, я считал, что те, кто контролирует военную силу, могут быть настолько тесно связаны личными или политическими соображениями, что гражданской войны можно избежать. К сожалению, реальные события доказали, что эта теория оказалась ошибочной. В период после моего возвращения из Азии очень часто разговор заходил о военной силе и возможном возобновлении гражданской войны, и, когда бы эта тема ни поднималась, первым именем на устах было имя Помпея.

После убийства Сертория Помпей без труда разделался с убийцами. Испанские войска были больше преданы человеку, а не идее, а Перперна, кроме того, не был тем человеком, кто бы мог достойно представлять её. Потерпев поражение и попав в плен, Перперна попытался откупиться, предоставив все документы Сертория, среди которых была и его переписка со многими влиятельными людьми в Риме, которые в своё время обещали ему поддержку в том случае, если он завоюет Италию. Помпей, не читая, сжёг её и немедленно казнил Перперну. Он постарался, чтобы об этих его действиях тут же узнали в Риме, где они конечно же произвели огромный эффект. Хотя самые реакционно настроенные представители сената были в бешенстве из-за того, что потеряли возможность разделаться со своими врагами при помощи тех доказательств, которые уничтожил Помпей, все остальные, особенно те, кто осуществлял эту переписку, были в восторге. Титул Помпея «Великий» был у всех на устах, и теперь он приобрёл не только военное, но и моральное значение. Его агенты представляли его как великого и патриотически настроенного человека, способного действовать не в интересах какой-либо партии, а в интересах всего народа. Они даже говорили, что он милостив, и дали понять, что после возвращения и заслуженного триумфа он намерен претендовать на место консула. По конституции он не имел этого права; во-первых, он был намного моложе возрастного ценза и не был ни квестором, ни эдилом, ни претором, что по закону и по традиции требовалось от всех кандидатов в консулы. Сложилась довольно интересная ситуация, и я тут же понял, как можно её использовать в целях партии популяров.

К тому же ситуация ещё больше усложнилась из-за действий Красса, у которого я всё это время продолжал занимать деньги. Но, так же как и позже, при обстоятельствах, куда более выгодных для меня, соперничество между Помпеем и Крассом сослужило мне отличную службу.

С того самого дня, когда десять лет назад состоялось сражение у Коллинских ворот, Красс всё время старался получить для себя право возглавить значительные военные формирования, но ему это никак не удавалось. В тот год, когда Помпей собирался вернуться из Испании, Крассу было сорок лет и он занимал должность претора. Ему не давали покоя успехи Помпея, человека, который был на шесть лет моложе его. Но больше всего его раздражала кампания, целью которой было позволить Помпею выставить свою кандидатуру на должность консула. Однако теперь наконец ему предоставилась долгожданная возможность проявить себя. В действительно критической ситуации, с которой другие военачальники не сумели справиться, ему предоставили право верховного командования в действиях против значительных сил восставших рабов под предводительством Спартака.

Этот Спартак был человеком с необычайными способностями. Он начал своё восстание всего лишь с семьюдесятью четырьмя гладиаторами, которые под его предводительством сбежали из школы в Капуе. Через год ему удалось освободить рабов по всей стране и одержать победу над двумя консульскими армиями, высланными против него. Из пленных он выбрал три сотни римлян и заставил их сражаться в поединках ради развлечения своих воинов, многие из которых были в своё время куплены для того, чтобы участвовать в подобных же развлечениях на итальянских аренах. Он мог свободно передвигаться по всей Италии, и поговаривали даже, будто Спартак собирался двинуться на Рим. В это время люди мало говорили о победах Помпея в Испании или о победах Лукулла на Востоке. Война с рабами была куда ближе для них, казалась ужасной и в некотором смысле непристойной: ведь она шла вразрез со всеми, обычаями. Судить о том, насколько серьёзно рассматривалась эта ситуация, можно хотя бы по тому, что Красс отправился на войну с десятью легионами, армией, равной по величине той, с которой я позже завоевал всю Галлию. И даже с этой огромной армией он не сумел сразу закончить войну. Ни в коем случае нельзя сказать, что это было вызвано его некомпетентностью. В этой кампании Красс руководил своими войсками умело и смело, но, к сожалению, он не получил полагающихся за это почестей. Заключительное сражение, в котором был убит Спартак, оказалось решающим. Красс отметил свою победу необычным и жестоким образом: он распял шесть тысяч пленных и повесил их тела на равном расстоянии друг от друга вдоль всей Аппиевой дороги от Капуи до Рима. Я иногда проезжал по этой дороге, и вид этих истерзанных тел, которые потом ещё начали гнить, был одновременно и отвратительным, и в некотором смысле поучительным. Казалось, они являлись свидетельством ужаса войны, в которой рушились устои государства (в данном случае подчинение рабов своим хозяевам). Они напоминали и о том, что общество, в котором возможно такое крушение обычаев, прогнило до основания. Они также являлись свидетельством широкого и беспощадного использования власти, что при подобных обстоятельствах является единственным эффективным способом.

Как раз перед заключительным сражением Помпей со своей испанской армией прибыл в Италию. Как обычно, он жаждал новых почестей и, пользуясь своей огромной популярностью и престижем, без труда добился того, что его назначили командующим вместе с Крассом в войне против рабов. Однако когда он прибыл к месту военных действий, война уже закончилась. Помпей успел окружить незначительное число беглецов и после этого издал своего рода прокламацию, которая могла быть рассчитана лишь на то, чтобы вывести Красса из себя. «Красс победил восставших, — говорилось в прокламации, — Я же подавил само восстание». Это было глупо, несправедливо и являлось доказательством необычайного тщеславия Помпея: ведь он не хотел сделать Красса своим врагом. В тот момент Помпей жаждал славы, его цель заключалась в том, чтобы стать консулом на следующий год.

Теперь Красс и Помпей двигались со своими армиями к Риму. Настроение Красса не улучшилось, когда он узнал о том, что сенат решил предоставить Помпею право триумфа за его победы в Испании, а его самого лишь удостоил чести овации. Ведь великая победа была одержана всего лишь над рабами. И всё-таки Красс выдвинул свою кандидатуру на должность консула. Как обычно, он действовал особенно осторожно, не желая придерживаться какого-то определённого курса. Однако он обнадёжил тех членов сената, которые выступали против Помпея, заставив их поверить в то, что его армию можно будет использовать от имени сената для того, чтобы противостоять любому незаконному действию со стороны Помпея. В то же время не без моей помощи он поддерживал отношения с руководителями партии популяров, которые, побаиваясь Помпея, были озабочены тем, как заставить сенат подчиниться их требованию о восстановлении прав трибунов.

Таким образом, существовали три силы, с которыми надо было считаться, — Помпей, Красс и сенат, а точнее, та влиятельная часть сената, которая по тем или иным причинам оставалась верной принципам конституции Суллы и яростно выступала против того, чтобы молодой военачальник, не обладающий никакими политическими заслугами, не имеющий никаких на то прав, стал консулом. Я тут же понял, что ни одна из этих сил не в состоянии в одиночку победить две другие, но сочетание двух из них окажется непобедимым. Естественно, что в интересах моей партии надо было постараться сделать так, чтобы такой альянс действовал против сената, и поэтому мы начали работать над тем, как примирить Помпея и Красса и заставить их объединить свои силы. Ситуация была очень схожа с той, которая возникла девять лет спустя, как раз перед тем, как меня впервые назначили консулом, хотя, конечно, в тот раз я принимал большее участие в переговорах и в результате получил всё, чего желал. Если бы в обоих этих случаях сенат продемонстрировал разумную гибкость, весь ход истории был бы изменён. Помпей был первоклассным военачальником, но неопытным политиком. По натуре он являлся консерватором, был падок на лесть, и потому его легко можно было использовать. Однако тогда ход истории определил тот факт, что сенат был абсолютно слеп к требованиям времени и не замечал возможности увеличить свою власть.

Лично я никогда не вступал в альянс с кем-либо, кого считал своим врагом. Я испытывал чувства восхищения, уважения и даже привязанности как к Помпею, так и к Крассу. Однако они сами испытывали друг к другу антипатию и, даже действуя совместно, руководствовались лишь личными мотивами. Но, объединившись, могли многое сделать. Для начала за ними стояли армии. И если Помпей был чрезвычайно популярен среди обычных граждан, Красс пользовался властью и влиянием среди лиц, имевших значительные денежные средства. Эти классы уже обозлились на Лукулла, который после победы в Азии успешно сдерживал жадность и склонность к вымогательству их агентов, а Помпей, чей взор уже был повернут на Восток, знал, что поддержка этих финансистов-всадников будет бесценной для него, когда придёт время назначать нового главнокомандующего на место Лукулла.

Таким образом, быстро было достигнуто взаимопонимание между Помпеем и Крассом. Помпей, у которого не существовало никаких собственных политических идей, был вынужден принять те, которых придерживалась партия популяров, по крайней мере на некоторое время. Он во всеуслышание заявил, что если станет консулом, то в первую очередь восстановит полномочия трибунов, уничтоженные Суллой. Это заявление поддержали с огромным энтузиазмом. Суллу всё ещё ненавидели, но люди забыли, что своей блестящей карьерой Помпей был обязан сотрудничеству с Суллой. В одну ночь Помпей стал защитником демократических свобод. Давление общественного мнения и наличие двух армий у ворот Рима подействовали на сенат. Были изданы указы, по которым Помпею предоставлялось право выдвинуть свою кандидатуру на место консула, даже несмотря на то, что он не подпадает под действия статей конституции Суллы. И на следующий год Помпей и Красс были избраны консулами.

Год их консульства стал революционным, как последнее консульство Суллы десять лет назад и моё первое консульство десять лет спустя. Однако эта революция была осуществлена спокойно и мирно. Казалось, что все должны быть довольны. Люди восхищались тем, что восстановлены полномочия трибунов, средний класс чувствовал себя в безопасности под покровительством Красса. В благодарность за поддержку они получили назад свои права выступать в качестве присяжных в судах. Эта реформа была осуществлена моим дядей, Луцием Коттой, который являлся претором в тот год. По новому закону суды присяжных должны были стать смешанными. Только одна треть должна была состоять из сенаторов, а две трети — из людей, либо имеющих значительное денежное состояние, либо прослуживших в других магистратурах. Эти суды оказались не более и не менее коррумпированы, чем те, что существовали ранее, однако их перестал контролировать один-единственный класс. Даже сенат в первый момент не был особенно возмущён этими шагами, уничтожавшими абсолютную власть, данную ему Суллой и которую, как показали события, сенаторы не могли должным образом использовать. Без сомнения, более тщеславные члены сената поняли, что новый порядок позволит им осуществить свои планы, и для всех стало огромным облегчением то, что эта революция (как оно и было на самом деле) проходила тихо, без всяких проскрипций и даже с оттенком приверженности старым идеям. Ведь после промежутка в шестнадцать лет Помпей и Красс восстановили должности цензоров. Двумя назначенными цензорами стали люди, ничего из себя не представляющие, но весьма уважаемые. На них можно было положиться в том, что они полностью будут придерживаться инструкций, данных консулами. Они изгнали из сената более шестидесяти членов, пользующихся самой дурной репутацией, включая тех, кто получил свои посты исключительно благодаря поддержке Суллы. Сама законность принятых мер так отличалась от кровопролитий, учинённых Марием и Суллой, что получила всеобщую поддержку со стороны сенаторов, которым удалось сохранить свои посты.

Во всех отношениях этот год стал сенсационным. Состоялись наиболее великолепные зрелища из тех, которые когда-либо имели место. Состоялся триумф Помпея, а потом было организовано пиршество. Для его проведения накрыли десять тысяч столов и подавали разные редкие яства и вина. Подобная щедрость всегда приводит к желаемому результату, и Красс стал так популярен, как никогда в жизни. Однако, несмотря на это, к огромному своему отвращению, он обнаружил, что его популярность значительно уступала популярности Помпея, который, хотя ничего не смыслил в политике и даже с большим трудом сумел усвоить общепринятые правила поведения в сенате, всегда, когда бы он ни появлялся на форуме, был окружён толпами восхищенных сторонников. Именно ему отдавались все почести за осуществление популярных реформ, на самом деле инициированных Крассом. К концу года вражда между ними ещё усилилась, и на протяжении последующих десяти лет она стала одним из основных факторов в политической жизни страны и в моей карьере.

 

Глава

7

НАДГРОБНЫЕ РЕЧИ

Я с горечью осознавал, что моя политическая карьера только начиналась. На выборах, которые состоялись на следующий год после того, как консулами были избраны Помпей и Красс, я баллотировался на пост квестора и заслуженно победил. Теперь я имел право занять место в сенате и через определённое время участвовать в выборах на должность эдила, претора и консула. Другими словами, моя карьера складывалась достаточно традиционно. Ни то, ни другое не доставляло мне особого удовлетворения. Ведь мне было тридцать три. В этом возрасте Помпей уже командовал огромными армиями, а Александр завоевал мир. Что же до меня, то я был разочарован, с одной стороны, событиями, происходящими вокруг меня, с другой стороны, своим собственным характером — явлением вполне естественным, хотя и необъяснимым.

Похоже, мне не везло. Если бы Сулла проиграл гражданскую войну, я, как племянник Мария и зять Цинны, мог бы оказаться рядом с центром власти, и наверняка у меня появились бы возможности проявить те способности, которыми я обладаю. Я был вынужден признать, что мои достижения не были очень впечатляющими. Без особых трудов мне удалось завоевать доверие и высокую политическую оценку покойного царя Вифинии. Я провернул смелую и удачную операцию против пиратского флота, был популярен на светских вечеринках и достиг определённых успехов в работе политических клубов. У меня репутация замечательного оратора и образованного человека. Меня знают как экстравагантного и любвеобильного патриция. У меня послужной список неисправимого транжиры, что само по себе ещё не является залогом будущих перспектив. И сейчас я понимаю, что крайне самонадеянно было бы сравнивать себя с Помпеем. Даже Цицерон, который начал жизнь без тех преимуществ, какими обладал я, кропотливым трудом и постоянным развитием своих способностей уже добился положения ведущего юриста и имел в политике гораздо больший вес, чем я. Оценив все свои достоинства, я понял, что их у меня не так уж много. У меня было престижное место в коллегии понтификов, где я был достаточно известным теоретиком. Вся работа в пользу передачи власти трибунам, которую я провёл вместе с Лицинием Макром, закончилась успехом, однако лавры достались Помпею. Мне казалось, что моим самым большим достоинством было обилие огромнейшего числа близких друзей из всех социальных слоёв и национальностей. Я поддерживал связи с теми, чьей дружбой наслаждался в Вифинии, Азии, Греции. Друзья, по моему мнению, могут быть полезны, но только если я первый помогу им. Как раз в тот год, когда меня избрали квестором, я начал с горечью задумываться и об этом, что, похоже, было оправданно. Мне казалось, что я способен стать великим, но у меня нет возможности использовать весь свой потенциал — ведь у меня масса долгов, и все, кроме самых близких друзей, считают меня человеком интересным, но не значительным.

В тот же год мне постоянно снился кошмарный сон, в котором я занимался любовью со своей матерью; позднее мудрецы в храме Геркулеса в Гадесе истолковали сон как предзнаменование моей будущей власти над землёй, матерью нас всех. Эту историю часто потом вспоминали. Но подобная трактовка не может удовлетворить человека умного, коим я считаю и себя, а потому думаю, что те кошмары были следствием моего душевного состояния в тот период и желания, которое, возможно, бывает у многих, вернуться в самый безопасный и тёплый отрезок своей жизни, вернуться в детство.

Конечно, такие сны снятся в периоды, когда человек вдруг сталкивается с чем-то доселе ему неизвестным из прошлого опыта и от чего ему хочется убежать и спрятаться. Что касается меня, то я тогда чувствовал себя особенно одиноким. И дело не только в том, что амбиции мои не реализовывались из-за причин внешнего характера, а в том, что мне выпало пережить две смерти в моей семье. Умерла моя тётя Юлия, вдова Мария, и моя жена Корнелия, дочь Цинны. Обе эти смерти явились для меня большим ударом.

Тётя Юлия пожелала перед смертью, чтобы я занялся организацией её похорон. Я был одним из её ближайших родственников, и с тех пор, как голову её сына выставили в Риме как трофей Суллы, она стала особенно интересоваться мной, моей женой и дочерью Юлией, которой уже было пятнадцать. Тётя Юлия поддержала меня, когда я отказался развестись с женой, обидев тем самым Суллу. Она внимательно наблюдала и за моей карьерой. Её смерть заставила меня задуматься над многими вещами, от которых в суете общественной и политической жизни я намеренно отстранялся. Сейчас я почти с ужасом вспоминаю об истинном величии моего дяди Мария, и мне на память приходят ужасы гражданской войны, во времена которой прошли мои детство и юность. Я никогда не забывал того, что конфликт между Суллой и Марием не разрешён. В стране существуют две партии с взаимоисключающими целями и интересами, два различных подхода к проблеме государственного управления. Так как личные амбиции и соперничество между семьями играли важную роль в римской политике, то, не слишком упрощая ситуацию, можно было бы предположить, что, с одной стороны, существует узкий круг богатейших людей, ревностно оберегающих свои привилегии, отвергающих всякие изменения, потерявших всякое доверие из-за неспособности справиться со всей полнотой власти, дарованной им Суллой, с другой же стороны, существует население Рима, всей Италии, легионеры и провинциалы, быстро перенимающие римские замашки и манеры. И хотя подобная картина не полностью отражает реальную действительность, она совсем недалёка от истины. Однако на современной политической арене отсутствуют лидеры, способные сгладить напряжение и противоречия времени. Помпей, как впоследствии оказалось, представлял лишь себя самого и мог с лёгкостью быть как главой сената, так и лидером народной партии. Красс, несмотря на своё богатство, не был способен руководить людьми и принимать неординарные решения. Я же тешил себя мыслью о том, что все эти способности есть у меня.

На похоронах тёти Юлии у меня появилась возможность не только отдать последний долг покойной, но и выразить накопившиеся чувства и мысли. Во-первых, я добился разрешения произнести на форуме речь в честь усопшей. Подобное не было явлением обычным, а потому потребовались огромные усилия и дипломатия, чтобы получить это разрешение. Таким образом, я повторил прецедент тридцатилетней давности, когда понтифик Лутаций Катул, ярый консерватор, произнёс публичную речь в память умершей матери. Кроме того, у меня появился шанс получить поддержку одного из консулов — консерватора Квинта Марция, который был двоюродным братом тёти Юлии, кстати, его мать происходила из древнего рода Марциев — царей.

Когда необходимое разрешение было получено, я с особой тщательностью занялся организацией траурной церемонии. Процессия, продвигавшаяся сквозь толпу к форуму, казалась бесконечной, задействованы были лучшие певцы и музыканты. Последними шли специально подготовленные актёры в смертных масках, отобранные среди талантливых людей благородного происхождения. Но наибольшее впечатление произвела статуя самого Мария — ведь о нём не вспоминали с тех времён, когда Сулла приказал развеять его прах по ветру и уничтожить все его изображения. Первой реакцией было молчаливое удивление при виде проносимой по улицам статуи великого полководца, украшенной всеми его регалиями, даже парадной одеждой. Статую сопровождали люди, которые несли таблички с указаниями побед и титулов Мария. Впечатляло и то, что даже безжизненная маска и дерево, послужившие материалом для статуи, создавали реальное впечатление той мощи, которая исходила от самого Мария при жизни.

После первого молчаливого шока в толпе послышались возгласы протеста, наверное, они принадлежали тем, кого Марий уничтожил, или тем, кто имеет обыкновение выступать против всего, что может считаться незаконным (строго говоря, учитывая, что Марий был провозглашён Суллой и сенатом врагом римского народа, пронос статуи был действительно противозаконен). В какой-то момент мне вдруг показалось, что я просчитался, устроив всё это. Сам факт того, что такие мысли пришли в голову, говорит о том, как напряжены были мои нервы. Но вскоре мои опасения рассеялись. Вдруг вся толпа начала скандировать приветствия, которые, как мне показалось, были вызваны не только смелостью поступка, не только сентиментальными чувствами к человеку, но чём-то более глубоким — благодарностью, облегчением, радостью от того, что должное воздаётся тому, кого они, порой и ошибаясь, считали своим защитником и другом. Старики, ветераны германской кампании, пробирались сквозь толпу и со слезами на глазах целовали одежды своего полководца. Женщины истерично кричали. Даже молодёжь, которая не знала Мария или видела лишь в глубокой старости, присоединилась к процессии. Так велики оставались могущество и власть моего дяди. Мне же самому было приятно и интересно наблюдать, что со временем недостатки Мария забылись и что теперь его возвеличивали не столько за его благодеяния, сколько за то, что он, как казалось, представлял собой. Этого не было ни у Суллы, ни у Помпея, и, хотя их успехи отмечались с большим энтузиазмом, не было там теплоты или личного участия, которые сейчас вызвал вид, казалось бы, безжизненной статуи Мария. Для людей он был одним из них, достигший всего благодаря своим усилиям и их поддержке, никогда не забывавший их, остававшийся преданным тому, что воспринял ещё в детстве. Ему прощались его жестокость, его предрассудки, его политическая несостоятельность. Он запомнился как великий полководец, чья жёсткость и требовательность к солдатам была заботой о них. Ведь именно та великая власть над людьми, которая огорчает, разочаровывает, разрушает и предаёт, в конце концов и творит жизнь.

Возбуждение в процессии было столь велико, что от меня, стоящего перед телом тёти Юлии и статуей её мужа Мария, ожидали речи гневной и обличительной. Однако и в этот момент я не забывал об окружающей действительности и своих интересах. В конце концов, церемония посвящалась моей тете Юлии, и если бы я в своей речи набросился на врагов Мария и заявил, что готов возродить его партию и идеи, то совершил бы непростительную ошибку, к тому же подобные заявления не были нужны, подобные настроения сами возникали в ходе процессии. Итак, хотя время от времени я и упоминал об успехах и победах моего дяди, речь была всё же посвящена добродетели тёти Юлии, а также её благородному происхождению, что, впрочем, имело и некоторое отношение и ко мне. Я напомнил аудитории, что по материнской линии она происходила из рода Анка Марция, одного из первых царей Рима, а по отцовской — от богини Венеры. Смелость моих слов и то внимание, с которым я говорил об усопшей, произвели впечатление на людей и ещё раз подтвердили, что мои друзья, советовавшие мне не выпячивать своё благородное происхождение, а говорить о близости к народу, были не правы. Я уже тогда понял, что один из секретов огромной популярности Мария состоял в том, что он никогда не стремился казаться таким, каким не был на самом деле. В отличие от Мария, я был аристократом по рождению, и скрывать этот факт было не только не благородно, но и неуважительно по отношению к памяти моей тёти Юлии, кроме того, впоследствии это могло повредить и мне самому. Я прекрасно понимал, что в тот момент люди будут скорее восхищены тем, что я не только наследник дела Мария, но и потомок известных благородных фамилий. И хотя моя речь показалась кому-то слишком смелой, в ней не было нападок на существовавшую власть. К примеру, консул Марций, рассерженный тем, что вынесли статую Мария, остался доволен упоминанием в моей речи о его семье.

После этого мне не составило труда снова добиться разрешения произнести речь в память моей жены Корнелии, которая умерла, не дожив до своего тридцатилетия. Никогда ранее не произносились публичные речи в память такой молодой женщины. Организовав это, я опять получил симпатии огромного числа людей. Мои действия расценивались как признак благородства и преданности. В тот момент я не осознавал всего этого, а лишь хотел выполнить свой долг перед женой и любимой женщиной. Корнелия была первой женщиной, которую я полюбил, и, несмотря на множество моих романов на стороне, огорчавших её, любил жену до конца. Никогда в жизни я не рисковал жизнью, благополучием, не создавал себе проблем ради женщин, разве что в Египте, влюбившись в Клеопатру, и лишь однажды я намеренно поставил себя под удар, отказавшись выполнить приказ Суллы развестись с Корнелией.

Я знал огромное количество женщин. Мой интерес к ним вызывался лишь отчасти желанием физическим. Скорее всего, мной двигало простое любопытство, желание понять и быть понятым и во многом интерес к человеческой натуре во всех её проявлениях. Меня, конечно, восхищали внешние достоинства, но в конце концов они ничто, если не являются признаками чего-то большего. Такое отношение к людям помогало мне не становиться жертвой иллюзий и фантазий. Я не страдал, как поэт Катулл. В жадной, похотливой, развратной Клодии мне не виделось ангельское божественное создание. Я не понимал страданий другого поэта — Лукреция, для которого величайшим разочарованием стало то, что человеческие тела не могут растаять и слиться в единое целое. Во всех моих романах был элемент дружбы, которая оставалась надолго, даже тогда, когда проходила любовь. Более того, мой интерес к самой личности позволял мне увлекаться женщинами самых разных характеров, судеб, возрастов. К примеру, вскоре после окончания срока моего пребывания на посту квестора у меня начался роман с женой Красса, которая, хотя и была старше меня на двадцать лет, оказалась весьма интересной личностью.

Однако в день похорон жены я был далёк от того, чтобы размышлять над своими амурными похождениями с другими женщинами. Я думал о той великой любви, когда-то соединившей меня с Корнелией, о той преданности, в которую она превратилась, и о нашей дочери, оставшейся у меня. Речь, которую я подготовил, была сдержанна, эмоциональна, полна моих переживаний. Я посвятил её собственно достоинствам Корнелии, а не рассказам о её семье. Голос мой время от времени срывался, но это не было уловкой оратора. Вместе с жалостью к жене я чувствовал то же, что и в день похорон тёти, — жалость к себе, беспокойство и неудовлетворённость своим положением. Ведь я хотел, чтобы Корнелия увидела меня другим, не таким, как сейчас. Её смерть, которая была для меня большим ударом, в то же время сделала меня свободным, освободила от многих обязательств. Но она не принесла мне покоя, скорее наоборот, выбросила меня в мир враждебный, полный конфликтов и противоречий. С этого момента я стал тщательно и осторожно просчитывать все свои шаги. И хотя я всегда был готов к неожиданным импровизациям, всё-таки старался планировать события, используя в своих интересах способности, возможности и недостатки других. Именно в те годы, а не позднее, как думают многие, я начал подготовку революции, потому что как раз тогда был переполнен тщательно скрываемым нетерпением. Меня постоянно подгоняла мысль, что не успею изменить свою жизнь и мир вокруг себя, что я уже опоздал.

 

Глава 1

ХРАМ В ГАДЕСЕ

[51]

Сразу после похорон Корнелии я направился в Испанию, где должен был занять должность квестора при наместнике Антистии Ветсе. Пришлось снова влезть в долги, чтобы расплатиться хотя бы с некоторыми кредиторами перед тем, как покинуть Рим.

По пути в Испанию мне удалось посетить города Цизальпинской Галлии и познакомиться с их влиятельными гражданами. Со временем я должен был поближе узнать эти территории между Альпами и По, — ведь именно здесь мне предстояло набрать людей для моих легионов. Но в тот момент меня больше всего интересовала возможность использовать политические настроения местных жителей. Моим первым впечатлением стало то, что все здесь перемешались: этруски и длинноволосые галлы, одетые в любопытные штаны; иллирийцы и представители германских племён; ретианцы, поклоняющиеся странным богам с непонятными и труднопроизносимыми именами, и огромное количество италиков, приехавших с юга на эту плодородную землю и ставших здесь крестьянами, торговцами, адвокатами и государственными служащими. В те годы многое в провинции было сделано по подобию Рима, и крупные города ни в архитектуре, ни в богатстве, ни в величии не уступали городам юга. Дети богатых жителей получали прекрасное образование, подобное тому, которое можно получить в Риме. Впервые я обнаружил это, остановившись в доме одного из знатных горожан Вероны, некоего Валерия Катулла. В то время его сыну, который впоследствии стал известным поэтом, было около двадцати лет. Это был очаровательный, необыкновенно образованный юноша. Меня забавляло, что, по его мнению, я был абсолютно старомоден, потому что не разделял энтузиазма по поводу греко-александрийских поэтов.

Однако в период моего короткого пребывания в Вероне и других северных городах меня гораздо больше интересовала политика, а не литература. Я узнал, что во всех слоях общества зреет недовольство существующим статусом провинции и потребность в получении всех прав, определяющих гражданство Рима, которые уже имела вся Италия. Я встречался с наиболее активными участниками этого движения и дал им понять, что пришло время для более действенных шагов, нежели посылка в Рим делегаций. Армии, подготовленные для войны в Испании и действий против Спартака, были либо распущены, либо отправлены под руководство Лукулла в Азию. По моему мнению, в определённый момент самой угрозы вооружённого восстания по ту сторону По было достаточно, чтобы заставить сенат пойти на все уступки. Я предложил некоторые детали плана организации подобного бунта, целью которого будет не начало гражданской войны, а демонстрация силы, долженствовавшая принести успех без кровопролития. Естественно, для меня было очевидно, что подобного рода успех придаст мне большой политический вес. Перед тем как отправиться к месту назначения в Испанию, я договорился о том, как буду поддерживать связь со своими друзьями в городах севера и что в случае благоприятного изменения ситуации в течение года вернусь и приму участие в организации необходимых действий.

Итак, я направился в Испанию, провинцию, которая всегда интересовала меня и где произошли наиболее решающие события моей жизни. Она влекла меня потому, что именно здесь на западных окраинах империи можно встретить удивительные контрасты жизни. В Испании тех лет не было богатства, роскоши и культуры, которая ассоциировалась с Востоком. Да и перспективы казались очень призрачными. От Африки её отделяла узкая полоска воды, на севере были огромные, ещё не завоёванные земли аквитанских и галльских племён, с запада простирался совершенно неизвестный океан, куда когда-то в поисках земли обетованной хотел отправиться Серторий. Но даже здесь, на краю цивилизованного мира, было очевидно величие людей и городов, их способность оставлять память в истории о своём существовании. Здесь были и высокие стены греческого города Сагунта, который какое-то время оказывал сопротивление Ганнибалу, остались и следы пребывания самого Ганнибала. Хотя наиболее интересным и существенным было сохранившееся до сих пор влияние Сертория. Мне удалось поговорить с теми, кто знал его лично, с его друзьями и врагами, и у меня сложилось очень яркое впечатление об этом великом человеке, чей гений заслуживает признания. Хотя меня более всего интересовала его военная карьера: методы подготовки войск, личные взаимоотношения с командирами и солдатами, система ведения разведки, тактика и стратегия, которые тогда произвели на меня большее впечатление, чем его поразительные политические успехи. Ведь Серторий — чужак в этой стране — сумел со своими испанскими последователями создать некоторое подобие римского государства в то время, когда вёл с ним непримиримую войну. Он сумел усилить не только своё положение, но и позиции самой провинции. Более того, его политический успех заставил достаточно умных оппонентов принять или сделать вид, что они принимают некоторые из используемых им методов. К примеру, Помпей для того, чтобы отколоть поддерживавших Сертория знатных испанцев, среди прочих уступок предложил им права граждан Рима.

Одним из тех, кто тогда получил гражданство, был коренной житель Гадеса некий Бальб. Я уже встречал его в Риме, куда он приезжал в конце серторианской войны, именно тогда мы и подружились. Уже тогда он выделялся своим необыкновенным умом. Кроме того, в те годы он был просто красавец, а чуть позже стал и богачом, унаследовав огромное состояние усыновившего его греческого финансиста из Митилен. Во многом из-за Бальба в период пребывания в Испании я особенно заинтересовался великим городом Гадесом. Хотя он и сам по себе интересен своей историей, богатством, разнообразием культур, традициями. Город был основан тысячу лет назад поселенцами из Тира, тогда на месте Рима не было и деревушки. Богатство ему приносит торговля не только в Средиземноморье, но и с африканским побережьем. Именно из Гадеса великий карфагенский полководец Гамилькар Барка, отец Ганнибала, отправился покорять Испанию и впоследствии создал ту армию, с которой его сын чуть было не завоевал Рим. Не так давно именно из Гадеса Серторий намеревался поплыть в неизвестный океан в поисках Счастливых островов. Позднее здесь была база римской армии под руководством Метелла для проведения операций против Сертория с юга и из гавани. В будущем здесь я начну создавать атлантический флот.

Торговцы, среди которых я, по обыкновению, завёл множество друзей, были людьми очень разными, в них смешалась греческая, финикийская и испанская кровь. В своих взглядах на жизнь они были одновременно авантюристами и консерваторами, впитывая в себя культуры различных цивилизаций. В их храмах и религиозных церемониях часто проявлялось что-то варварское, грубое. Это и неудивительно, ведь во время карфагенской оккупации человеческие жертвоприношения были явлением обыденным. Резкие и грубые африканские мотивы перемешались с более мягкими и мудрыми нотками наследия Тира и азиатского Востока. Но не только это легко можно заметить здесь. Тут присутствовало упрямство и реализм народов, населявших эти места в глубокой древности. Наряду со всем перечисленным здесь нельзя не заметить следы великой греческой цивилизации.

Именно в Гадесе я увидел то, о чём хотелось бы сказать особо. Здесь в храме Геркулеса кто-то поставил статую Александра Великого. Сама по себе она не была особо примечательна. Хотя, как и все памятники этому человеку, легко узнаваема. В сравнении с Помпеем красота Александра была изысканной, тонкой, я бы сказал, интеллектуальной. И вот, находясь в самом западном городе империи, я восхищался величием человека, который провёл свои победоносные армии через Азию, Месопотамию, Персию, Бактрию; нёс свой язык, науку, философию на земли от Македонии до Индостана; основывал города и династии, а позднее был провозглашён и назван богом. Я благоговел перед человеком, который достиг всего этого и умер, будучи моложе меня. Величие и красота его образа, реальность и многочисленность его достижений — всё это произвело на меня огромное впечатление. Я испытал эмоциональный всплеск, подобный тем эпилептическим ударам, которыми страдал позднее. Я расплакался, и меня поддержали друзья и помощники. Когда я пришёл в себя, меня попросили объяснить, что произошло, и я сказал, что задумался над контрастом между моей малозначительной жизнью и жизнью Александра, который в возрасте тридцати лет уже завоевал мир. В какой-то мере это было правдой, но лишь частью её. То, что так поразило меня, невозможно было выразить словами простого сравнения между мной, не имеющим ни имени, ни славы, и человеком, который добился в жизни всего. На секунду мне показалась, что перед глазами пробегают картинки истории, смерти, славы, красоты и величия. Эмоции, охватившие меня, не могли быть выражены даже поэзией. Для меня статуя Александра на западной окраине империи означала величие и могущество гения человека, повлиявшего на миллионы людей, города, мысли и сам мир, существующий вокруг нас. Конечно, я с отвращением заметил разницу между мной и Александром, таким, каким он был, однако плакать меня заставило ощущение восторга, восхищения тем, что, казалось, было самим совершенством.

В том же храме Геркулеса в Гадесе священники пытались растолковать преследовавшие меня сны, в которых я занимался любовью с матерью. По их словам, это означало, что когда-нибудь я буду править миром. Логически толкование труднообъяснимо, но оно вполне соответствовало моему настроению. С тех пор я стал методично продвигаться к власти. Я ещё не предполагал, что в моих руках сконцентрируется абсолютная власть. Я лишь хотел стать первым человеком в государстве и изменить его. Для меня было очевидно, что для того, чтобы достичь этих высот, мне необходимо действовать не только настойчиво, но и цинично, создавать политические альянсы с более богатыми и могущественными людьми, самому оставаясь пока в тени. Хотя я никогда не упускал возможности проводить свою политику, не боясь использовать насилие, если был уверен, что это может помочь достичь успеха.

Незадолго до того как истёк срок моей службы в Испании, я уехал в отпуск и вернулся в Италию с целью организовать вооружённое восстание на севере от По. Всё это время я продолжал поддерживать контакты с моими друзьями там и в Риме. Новости, полученные от них, убедили меня в необходимости начать проводить в жизнь задуманный в начале года план. Сейчас в Италии войск не было: два легиона были подготовлены к отправке на Восток. И когда они отплывут, хорошо организованное восстание на севере без труда поможет добиться поставленных целей. Я знал, что Красс поддержит в сенате требования о предоставлении полных прав граждан, и надеялся без особых дипломатических усилий уговорить Помпея поддержать нас. Но вначале необходимо было правильно и чётко организовать восстание. Для этого прямо из Испании я направился в северные города, обстановка в которых уже накалилась. Часто выступая с речами, я обдумывал план одновременного восстания во всех городах, немедленного захвата важных стратегических объектов и принятия других важных мер. Операция была прекрасно спланирована, однако потерпела неудачу. В данной ситуации сенат, а точнее, мой родственник консул Марций, действовал быстро и эффективно. Получив информацию о проводимой мной агитации, они отменили отправку легионов на Восток и дали понять, что используют их при возникновении осложнений на севере. Стало ясно, что наши планы могут быть осуществлены только путём начала гражданской войны, что при сложившихся обстоятельствах сделает поражение неизбежным. Ничего не оставалось сделать, как отменить все приготовления и продолжить в Риме борьбу за получение гражданства конституционными методами.

 

Глава 2

ПОМПЕЙ И ЛУКУЛЛ

Вернувшись из Испании, я целиком посвятил себя политической жизни Рима. В конце года я мог претендовать на более высокую должность — эдила. Обладатель этого поста, в чьи обязанности входит организация игр, фестивалей, реставрация и постройка общественных зданий, имеет прекрасные возможности усилить свою власть и влияние в государстве. Я не сомневался в том, что справлюсь с вопросами градостроительства и организации культурной жизни. Единственной трудностью будет нехватка денег, но я был уже готов к тому, чтобы занять, хотя и был много должен. Конечно, Красс в определённой мере сможет помочь мне материально, но для того, чтобы добиться избрания на эту должность, мне необходимо будет найти значительную материальную и моральную поддержку.

Отчасти по этой причине по возвращении из Испании я вновь женился. Сделанный выбор удивил многих моих друзей, но женитьба, впоследствии оказавшаяся не очень удачной, казалась очень привлекательным ходом. Мою новую жену звали Помпея, и она была внучкой Суллы. Причём её отец, женившийся на одной из дочерей Суллы, был вместе с ним консулом в год первого похода на Рим. Сама Помпея была молода и красива, а её судьба, особенно в детские годы, драматична. Её брат был убит сторонниками Мария и Сульпиция во время бунта, произошедшего в период консульства их отца. Вскоре после этого, когда Сулла отправился на Восток, её отца направили сменить на посту командующего армией Помпея Страбона, отца Помпея Великого. Однако Страбон, явно не желавший расставаться с должностью командующего армией, организовал убийство своего преемника. Таким образом Помпея осталась сиротой.

Некоторые из оставшихся в живых родственников очень неохотно приняли наш союз. Не только потому, что я был непосредственно связан с Марием, но и потому, что, несмотря на моё положение в коллегии понтификов, у меня была репутация народного агитатора. Некоторые из моих друзей также пытались отговаривать меня от этого брака, убеждая, что он не укрепит моих позиций в деле воссоздания партии Мария. Но эти аргументы не казались мне существенными. И хотя я действительно недолюбливал Суллу ни как политика, ни как человека, было бы несправедливо распространять эту нелюбовь на тех, кто не имеет никакого особого отношения к его поступкам. К тому времени, к примеру, я стал близким другом одного из его племянников. Более того, желая стать своего рода преемником Мария, я не намерен был становиться его точной копией. Однако меня настораживало мнение моей матери, считавшей, что Помпея была женщиной ненадёжной, требующей особого присмотра.

Несмотря на всё это, Помпея привлекала меня, и я осознавал, какие преимущества смогу получить от этого союза, если брак будет заключён. В свою очередь Помпея соглашалась выйти за меня, с одной стороны, из-за мимолётного увлечения мной, с другой стороны, сама мысль стать женой такого известного ловеласа, каким был я, тешила её самолюбие. Она и понятия не имела о моих планах добиться власти. Во мне её восхищала репутация прекрасного любовника, денди, и она ничего не знала о количестве моих долгов. И всё-таки какое-то, пусть и короткое, время этот союз был приемлем для обеих сторон. Её семья использовала всё своё влияние, чтобы поддержать меня, когда встал вопрос о моём назначении на пост курульного эдила.

До этого вся политическая ситуация была подчинена амбициям удачливого Помпея, последнего влиятельного, но не очень яркого по сравнению со своими предшественниками главы государства, пока это место не занял я сам, став точкой отсчёта самой истории. Действительно, с самого моего рождения события развивались вокруг великих личностей — Мария, Суллы, Лукулла, Помпея, Красса, даже Цицерона, хотя существовало что-то, им не поддававшееся. Некоторые мыслители говорили об исторической необходимости, таким образом определяя ту силу, которая ведёт империю к монархии. И эти слова не бессмысленны, хотя «необходимость» и «сила» не что иное, как удобный путь объяснить то малое, что мы знаем о противоречиях между интересами, потребностями, проблемами личности и общества, а ведь именно это определяет нашу жизнь и создаёт условия, при которых время от времени выдающиеся политические деятели способны выходить на определённый уровень свободы. Слишком тривиально говорить, что это переходный, революционный период. Сложнее понять жизнь и время и изменять их в наиболее благоприятном направлении. Всякое изменение опасно, но его отсутствие разрушительно. В такие годы возникает потребность в концентрации власти, однако отношение к её носителю гораздо более ревностное, чем то, которое было бы в иные благоприятные годы, когда абсолютизация власти не столь необходима. При отсутствии сильной армии он едва ли может чувствовать себя в безопасности. Я сам пока не мог так себя чувствовать, но такое ощущение должно было прийти ко мне: ведь все мои солдаты мне абсолютно преданы. Порой ревность (хотя само по себе чувство это недостойное) не была беспричинной. Но ведь обладание властью не так прекрасно, и нет ничего величественного в создании рамок её использования. Необходимо не просто решение какой-то важной, существенной проблемы, а изменение всей ситуации и создание чего-то нового. И если внимательно посмотреть, подобная задача покажется невыполнимой. Однако перемены на сцене жизни происходят, а актёры остаются всё те же, и ясно, что в одночасье их привычки изменить невозможно. Если ты уважаешь чужой образ жизни (а без этого нельзя действовать вообще), ты должен способствовать его развитию. А мгновенные революционные изменения, полный разрыв с прошлым могут быть достигнуты лишь силовыми методами, ценой очень больших жертв. Таким был план Каталины, который намеревался организовать убийства почти всех сенаторов, кроме меня и Красса. Такой план не только бесчеловечен, но и неэффективен. Ведь именно в сенате собрались почтенные люди, и пусть даже на моём веку там часто принимались неверные политические решения и ставились препоны необходимым изменениям, именно там собралось огромное количество людей, имеющих опыт управления государством и армией. У меня не вызывала сомнений необходимость сохранения сената в качестве школы для государственных мужей, но это должна быть школа со строгими правилами. Таким был сенат в далёком прошлом, когда существовали реальные угрозы римскому государству. Сейчас эти угрозы не так очевидны: Ганнибала больше нет. Однако они гораздо страшней. Экономические, военные, административные проблемы не могли быть решены раздираемыми противоречиями группами и отдельными политиками. И всё же централизованная власть должна предполагать определённую свободу и признание личности, хотя и потребует ограничения собственных амбиций.

Всё это, конечно, кажется очевидным, однако никто не будет говорить о том, что легко осуществить в жизни разумное сочетание свободы и власти, революции и традиций, дисциплины и инициативы. И вряд ли хоть один из моих великих современников реально осознавал соотношения сил, определяющих факторы нашей жизни. Красс, по моему мнению, похоже, осознавал их существование, Каталина преувеличенно воспринимал лишь одну сторону проблемы, Цицерон был слишком поэтичен и сентиментален, а Помпей, несмотря на всё своё влияние и необычайные административные способности, даже не задумывался об этом. Однако сопутствовавшая почти всё время политической карьере Помпея удача не может быть аргументом в пользу бытующего мнения о существовании провидения. Если бы боги задумали помочь сохранению Рима, они не вложили бы такую огромную власть в руки человека, неспособного на какие-либо неординарные действия. Однако каким-то непостижимым образом обстоятельства всегда складывались в пользу Помпея, и людям ничего не оставалось, как поверить в то, что этот человек избран богами.

В течение двух лет после пребывания на посту консула Помпей не занимал никаких должностей, а в это время на Востоке Лукулл добивался одной победы за другой. Рассказывали, что в Армении его войско уничтожило сто тысяч вражеских солдат, потеряв при этом двух человек убитыми и пятерых ранеными, история невероятная, но в неё верили. Конечно, никто не отвергал тот факт, что он был замечательным полководцем и, кроме того, талантливым администратором. На завоёванных территориях Азии ему удалось избавить население от непосильного бремени римских налогов, за что во многих деловых кругах Рима его ненавидели. Его также атаковали сторонники народной партии за то, что он был ближайшим другом и соратником Суллы. Его обвиняли в том, что он затягивал ненужную войну ради собственного обогащения. Помпею же больше всего хотелось занять его место, и он стал поддерживать как обвинения народной партии, так и недовольство финансовых кругов.

По ряду причин сенат колебался. Часть сенаторов просто завидовала успехам Лукулла, другие были тесно связаны с деловыми кругами, третьи, продолжая поддерживать опального полководца, боялись, что откроют дорогу Помпею, которому ещё не простили его успехи и благополучное консульство, так неудачно закончившееся для него. И всё-таки сенат выбрал то, что, по его мнению, из двух зол было меньшим. Сенаторы не поддержали великого полководца, который до конца бы остался им верен, а предпочли сделать ставку на Помпея. На смену Лукуллу отправились консулы, чьими основными достоинствами были консерватизм, а не военные таланты. В войске Лукулла был поднят мятеж. И это тоже признак времени. Несмотря на все достоинства полководца, ему не хватало самого главного — знания человеческой натуры, он был не способен использовать сильные и слабые её стороны. Лукулл требовал от людей слишком многого, но ничего не давал взамен: ни чувства товарищества, которое предлагали солдатам я и Марий, ни чувства безнаказанности, которое давал Сулла. Лукулл фактически основывался на беспрекословной дисциплине. В наши дни солдатам нужна хотя бы иллюзия того, что к ним относятся как к людям. Если бы Лукулл получил поддержку сената и своих друзей в Риме, этот мятеж не был бы так опасен. Дома его бросило правительство, а в армии организовал смуту не кто иной, как его шурин, молодой Клодий. Больше месяца Лукулл ничего не мог поделать со своими людьми и с ужасом наблюдал за тем, как недавно разбитые войска Митридата стали без боя возвращать свои территории. В Риме заговорили об угрозе с Востока.

В это же время проблемы возникли гораздо ближе к дому. Пираты, их корабли действовали гораздо активней, чем в те времена, когда меня захватили в плен на пути в Азию. Разбойники стали более организованными и многочисленными и решили задушить Рим, перехватывая поставки продовольствия для города. Им удалось разбить консульский флот в гавани Остии: они нападали на конвои не только на море, но и на дорогах Италии, проходящих вблизи моря. Цены на продовольствие росли с каждым днём, не хватало денег, римские торговцы не получали прибыли от заграничных инвестиций, и тогда богатые и бедные объединились и потребовали принять решительные меры.

Обстоятельства как будто специально сложились в пользу Помпея, и ему удалось умело воспользоваться ситуацией. В начале года, как раз после моего возвращения из Испании, близкий друг Помпея Габиний предложил закон, вводящий должность верховного главнокомандующего всего района Средиземноморья, которому будут выделены огромные денежные суммы, а под его командование будет передан флот из двухсот кораблей, многочисленная армия, и полномочия его будут распространяться не только на море, но и на прибрежные территории. И хотя имя Помпея не упоминалось, для всех было очевидно, что именно он займёт этот пост.

Как показала жизнь, предложение Габиния оказалось эффективным. Его с энтузиазмом поддержали и простые и знатные горожане, пожалуй, кроме Красса, который, несмотря на всю прибыль, которую он мог получить после подавления пиратов, предпочёл бы потерять деньги, нежели увидеть Помпея на этом посту, обладающего такими огромными полномочиями. Сенат тоже яростно выступал против этого законопроекта. Ведущие государственные мужи и знаменитые ораторы говорили о том, что это может привести к установлению монархии и ограничению свобод граждан. Они так и не поняли того, что, несмотря на все имевшиеся возможности, Помпей никогда не намеревался да и не был способен установить монархию. Под свободой же они понимали систему, в которой руководящие должности достаточно равномерно распределялись между членами их «клана». Марк Цицерон, чьи интересы совпадали с интересами крупной буржуазии, должен был по логике вещей поддержать этот законопроект, однако он сохранял молчание. В этом году Цицерон собирался выставить свою кандидатуру на пост претора и не хотел делать ничего, что могло бы повредить ему. Таким образом, я был единственным членом сената, который открыто выступил в поддержку этого законопроекта, из-за чего многие сенаторы отвернулись от меня, обвиняя в демагогии, предательстве интересов нобилитета. Фактически, хотя я и понимал, что выступление в защиту этого законопроекта прибавит мне популярности среди граждан Рима, мои планы были гораздо более далеко идущими. Для меня было очевидно, что передача Помпею неограниченных полномочий, несмотря на противодействие сената, точнее, благодаря поддержке граждан, создаст очень полезный прецедент. Я пытался объяснить Крассу, который боялся установления диктатуры Помпея, что мир простирается и за пределы берегов Средиземного моря. Существовали и Испания, ещё не завоёванные земли Галлии и Германии, оставалось и Египетское царство, которое из-за завещания последнего монарха могло быть аннексировано Римом. Всё это имело большое стратегическое и экономическое значение. И тот, кому граждане Рима дадут право властвовать на этих территориях, сможет разговаривать с Помпеем на равных. Этот аргумент поразил Красса, но ревность к Помпею не позволила ему вымолвить и слова в поддержку законопроекта Габиния.

Как я и предполагал, несмотря на все усилия сенаторов, предложение было принято и стало законом. Помпей приступил к выполнению своих обязанностей немедленно, и, похоже, эта кампания против пиратов стала одной из самых блестящих в его карьере. В течение двух-трёх месяцев всё Средиземное море было очищено от пиратов и свободное плавание в его водах обеспечено на долгие годы. Несмотря на все спекуляции вокруг полководческого гения Помпея, эта успешная акция явилась результатом блестяще продуманных административных действий. Сторонники законопроекта Габиния могли с уверенностью заявить, что операция была проведена гораздо успешней, чем кто-либо мог предположить. Однако те, кто опасался концентрации власти в одних руках, могли обратить внимание на то, что после уничтожения пиратов Помпей был не намерен складывать возложенные на него полномочия. Вместо этого он остался в Азии в ожидании результатов агитационной кампании, которую проводил зимой в Риме другой его сторонник — трибун Манилий. В начале января он предложил другой законопроект, в соответствии с которым за Помпеем сохранялась его настоящая должность, кроме того, он назначался командующим армией, воюющей против Митридата. Это предложение давало Помпею власть вдвое большую, чем до этого у него была, и позволяло получить практически неограниченные полномочия. Неудивительно, что сенат яростно выступил против. По мнению сенаторов, этот законопроект означал конец республики и начало эры диктатуры. Развивавшиеся события доказывали, что в их словах была доля правды. Ошибка же заключалась в предположении, что центром сосредоточения власти будет Помпей. Сенат не понял, что если человек не способен либо не желает пользоваться безграничной властью, то не имеет никакого значения, каким количеством власти он обладает.

Как и в прошлый раз, я по тем же причинам выступил в поддержку назначения Помпея. Так же поступил и Цицерон, который уже стал претором и хотел получить поддержку граждан и финансистов, большинство из которых были горячими сторонниками Помпея. Речь Цицерона по этому случаю оказалась поистине великолепной. В ней он умудрился польстить практически всем.

Результат голосования был, естественно, предрешён. Через год после того, как Помпей возглавил кампанию против пиратов, он занял ещё один даже более значительный пост. Никогда ещё в истории нашего государства власть над такими большими территориями, над огромными армиями и флотом не концентрировалась в руках одного человека. Помпей получил новость о своём назначении в Азии. Даже его друзьям показалась лживой реакция Помпея на это известие. Говорят, что, прочитав депешу из Рима, он глубоко вздохнул, повёл бровями, пожаловался на свою судьбу, которая принесла ему величие, и заявил, что хотел бы провести остаток своих дней в спокойствии в кругу семьи, рядом с женой. Однако ему не удалось никого провести, хотя бы потому, что, зная лично его жену, я мог с уверенностью сказать, всё это была чистой воды ложь. Как раз в это время у меня начался роман с Муцией, кроме того, я был близок с женой Габиния. Разговаривая с ними о Магне, я лишь утвердился в своём мнении о личности и характере Помпея.

На деле же Помпей окончательно проявил свою сущность, заняв новый пост главнокомандующего. Это произошло в Азии во время встречи между ним и Лукуллом. Сначала два прославленных полководца пытались быть вежливыми друг с другом. Однако возобладал реальный расклад сил, различия характеров и подготовки. Действительная власть находилась в руках Помпея, и не в его стиле было скрывать это. Он отказался использовать очень разумные предложения Лукулла по управлению завоёванными землями, кроме того, ему удалось переманить на свою сторону большую часть его армии. Лукуллу оставалось лишь упрекать соперника, что он и делал в весьма резких выражениях. Помпей, утверждал он, действовал как всегда. Он появлялся, чтобы сорвать плоды чужих побед. Так он поступил в Испании, где решающую роль в войне сыграл Метелл. Так он поступил по отношению к Крассу, усмирившему восстание Спартака. Теперь он присваивал себе лавры победителя Митридата, чьи грозные армии уже были разбиты.

После нескольких унизительных сцен, в которых страсти накалялись до предела, Лукулл вернулся в Рим, чтобы насладиться заслуженным триумфом. Однако это удалось ему лишь через несколько лет. Неудивительно, что после этого он удалился с политической арены, лишь иногда показываясь в сенате, и то, если появлялась возможность принести вред Помпею. В бесславном конце Лукулла, по моему мнению, проявилось крушение всей системы идеалов, связанных с именем Суллы. Лукулл был даже более талантливым и блестящим полководцем и политиком, чем Сулла или Помпей. Почему же он потерпел поражение? Единственное, что можно сказать, он появился не ко времени. Остаток своих дней он посвятил садоводству, выращиванию разных пород рыбок, организации шумных, хлебосольных празднеств.

Тем временем на Востоке Помпей наслаждался тем, чего Лукуллу удалось добиться либо хитростью, либо силой. Боевые действия уже не были такими ожесточёнными, но за шесть месяцев удалось отбросить армии Митридата к самому Кавказу. Новости об успехах Помпея приходили в Рим каждый день, но в то время мысли мои были заняты подготовкой к следующим выборам и головной болью о том, где я достану деньги в случае моего избрания на пост эдила.

 

Глава 3

ЗАГОВОР

Следующие шесть лет ознаменовались жестокой борьбой за власть, во время которой по крайней мере один раз моей жизни реально угрожали, не единожды моя политическая карьера буквально висела на волоске. Однако жизнь сложилась так, что за эти трудные годы моё политическое влияние заметно усилилось, и со временем я мог практически на равных общаться с Помпеем и Крассом.

Почти всё это время я оставался очень близко связанным с Крассом. Он помог мне материально во время выборов. Летом того года, когда Помпей стал командующим на Востоке, меня выбрали эдилом. Тогда мне было тридцать шесть лет. В должность мне предстояло вступить к концу года, и я искал, где занять ещё денег, чтобы сделать моё пребывание на этом посту запоминающимся. В тот год Красс и Катул стали цензорами, и Красс пообещал, что поручит мне восстановление и украшение Аппиевой дороги. А это тоже стоило денег. И хотя я должен был получить определённую сумму из казны, мне хотелось потратить на эту дорогу гораздо больше денег.

Но до того, как я начал заниматься всем этим, я стал в определённой степени участником заговора. Это был нелепый заговор, в котором скорее проявилась импульсивность Катилины, чем предусмотрительность Красса. Ведь и он участвовал в нём.

Сам Красс, несмотря на свои политические способности, действовал методами скорее не государственного деятеля, а финансиста, что заставляло его скрывать свои истинные цели и добиваться их руками других людей. Он прилагал огромные усилия, чтобы добиться репутации человека респектабельного и скромного. Красс часто бывал великодушен с теми, кто был должен ему деньги. Прекрасный оратор, пользовавшийся авторитетом в сенате, он не скрывал своих опасений насчёт слишком большой концентрации власти в руках Помпея. Однако в то же время Красс гораздо планомерней, чем Помпей, старался принизить роль сената и прибрать к рукам верховную власть в стране. Для выполнения своих планов он порой использовал людей бесчестных и неуважаемых, от которых потом приходилось избавляться. Его методы были бессовестными, но конечная цель оставалась неизменной. Для него было бы выгодно, если бы он сам или человек, которому он доверяет, стал командовать армией либо в Италии, либо в Испании, либо в Египте и на равных мог противостоять Помпею. Ирония судьбы состояла в том, что цели своей он добился, но это стоило ему жизни. Помпей достиг своего положения, непосредственно обращаясь к людям. Мне казалось, что на тот момент это был единственный действенный метод. Однако Красс-финансист хотел одним махом решить сразу несколько проблем. В частности, он хотел, чтобы консулами назначили его людей. В те годы он потратил огромные суммы, вложив их в выборы консулов.

Планы его были тщательно продуманы ещё до выборов, на которых меня избрали эдилом. Если бы в тот момент кандидаты на пост консулов, поддерживаемые Крассом, были избраны, предполагалось, что были бы предложены законопроекты, по которым под наше влияние попадали Испания и Египет. Амбициозный, но, как оказалось, бесперспективный молодой человек, Гней Пизон, был бы направлен в Испанию, а я в Египет. Если бы наши планы осуществились, мы бы получили власть, подобную той, которой обладал Помпей, но центр которой был бы в Риме.

Одним из кандидатов Красса на выборах того года стал Катилина. К тому времени мне удалось узнать его поближе, и я предпочёл бы вовсе избегать общения с ним, если бы он не был человеком, способным представлять наши интересы, и в частности мои, в борьбе за пост эмиссара в Египте. Конечно, у него были некоторые достоинства. Он был предан друзьям, храбр, силён и физически и морально, если только категория морали к нему применима. Как и я, он происходил из обедневшей патрицианской семьи. С самого начала своей карьеры он мечтал добиться величия и действовал без зазрения совести. Он воевал на стороне Суллы, во времена террора он обогатился за счёт его жертв. Ему удалось сохранить место в сенате и во времена консульства Помпея и Красса, когда многие сторонники Суллы были лишены цензорами своих мест. Возможно, именно тогда Красс решил, что Катилина сможет помочь ему в будущем. Несмотря на то что долги его бесконечно росли, он добился поста претора, и в тот год, когда Помпей проводил кампанию по борьбе с пиратами, Каталина стал наместником в Африке. Там он нечестным путём нажил много денег, и, когда вернулся в Рим, ему грозило судебное разбирательство. Однако, став официальным кандидатом на пост консула, он надеялся, что оно будет отложено, а в случае победы (в которой он, похоже, не сомневался) безопасность была ему гарантирована. Задолго до того как имена кандидатов на консульство были объявлены, он уже стал говорить так, будто избрали именно его. Он был предан политической линии, выработанной Крассом и мной, и на данном этапе мы могли контролировать его, если бы он действительно получил власть. Ему нравилось делать вид, что все идеи принадлежат ему, и своими непродуманными высказываниями он приносил вред не только себе, но и нам. Он любил повторять, что является гласом народа, освободит его от непосильного бремени долгов, а тех, кто попытается встать на его пути, уничтожит. Его бедами были тщеславие и фантазёрство. Он не мог понять, что угрозы бессмысленны, если у тебя нет власти их реализовать. И действительно, его высказывания не приносили ему ничего, кроме вреда. Таким образом, консул, отвечавший за проведение выборов, отказался регистрировать его как официального кандидата, мотивируя это тем, что обвинения против него уже были в суде. Так как обвинитель ещё не был назначен, подобные меры консула не имели прецедента и носили провокационный характер. Но Каталине было некого винить, кроме себя самого.

Несмотря на отстранение Каталины, наши планы не нарушились. Были и другие кандидаты, на которых мы могли положиться. Красс начал кампанию по выдвижению Публия Суллы и Публия Автрония. С помощью огромных взяток им удалось победить. Сулла был племянником диктатора и моим некровным родственником. Он был умён и богат. Гораздо позднее уже под моим руководством он сыграл решающую роль в битве, определившей судьбу республики. Единственным достоинством другого кандидата было то, что он целиком зависел от Суллы и Красса, будучи должен им огромные суммы денег. По натуре он был груб и жесток.

Казалось, что после избрания этих кандидатов нам легко удастся выполнить наши планы на следующий год. Однако опять Красс допустил грубую стратегическую ошибку и выборе людей. Сенат так или иначе был готов принять Суллу, но что касается Автрония, об этом не могло быть и речи. В то же время у них не было такой широкой поддержки граждан Рима, чтобы они могли игнорировать выступления сенаторов против них, как впоследствии смог поступить я.

В данном случае сенат действовал стремительно и довольно успешно. Проигравшей стороной на выборах были мой дядя Луций, младший из братьев Котта, и Манлий Торкват. Они-то и выдвинули против победивших обвинения в даче взяток и при значительной поддержке сената выиграли это дело, после чего их назначили консулами вместо Суллы и Автрония.

Все эти события произошли в конце ноября. А где-то в начале декабря Каталина собрал Суллу, Автрония и других в доме Красса, чтобы рассказать нам (так как я тоже там был) свой поразительный план захвата власти. В мерцании лампы Каталина казался гигантом. Его жесты были скупы, но очень энергичны и выразительны. Казалась, он был выкован из железа, а не рождён из плоти и крови. Он горел огнём решимости начать революцию. Подтверждением тому был тот факт, что ему удалось увлечь своими идеями такого здравомыслящего человека, как Сулла, и почти добиться поддержки Красса.

Его план был очень смел и абсолютно неадекватен складывающимся обстоятельствам. Короче, он предполагал убить консулов в день вступления в должность — первого января. На их места встанут Сулла и Автроний, которые создадут законодательную базу для уничтожения всех тех, кто выступит против нового режима. После этого быстро и решительно претворяется в жизнь наш с Крассом план. Пизон становится наместником обеих провинций Испании и создаёт там армии. В Африке его должен был поддержать один известный человек по имени Ситтий, имевший влияние среди местных племён и, что немаловажно, экономическую заинтересованность в этом регионе. Тем временем я получаю полномочия на аннексию Египта. Жителям Северной Италии будут даны права граждан Рима, кроме того, предполагалось принятие ряда популистских мер, среди которых сокращение процентной ставки по долгам. Именно это особенно привлекло многих заговорщиков, в том числе Гая Антония Кретика, против которого я когда-то выдвигал серьёзные обвинения.

Итак, если бы всё прошло успешно, мы стали бы контролировать не только Рим и Италию, но и все жизненно важные территории, откуда поступают основные запасы продовольствия и где производится набор рекрутов в наши армии. Для официального закрепления этого режима и его усиления было предложено провозгласить Красса диктатором, а меня назначить начальником конницы. Оставалось неясным, какую роль, кроме убийства консулов, отводил себе Каталина, хотя казалось очевидным то, что в ближайшее время он не займёт никаких официальных постов, а в следующем году будет выбран консулом.

Меня раздражала некоторая мелодраматичность всего этого заговора, кроме того, я был противником использования убийства в качестве метода политической борьбы. Слишком часто я сталкивался с подобного рода вещами в детстве. К тому же неужели Каталина был так наивен, думая, что я буду участвовать в убийстве собственного дяди? Да и в целом его подход к проблеме революции в современном обществе казался мне неправильным. Конечно, поднять восстание в Риме и захватить там власть представлялось возможным, но бунт лишь в отдельно взятом городе не мог гарантировать нам долгосрочную власть во всей стране. Продолжительным успех мог быть лишь при поддержке в провинции и армии. Однако это всё не может быть организовано в одночасье. Тем временем у Помпея было то, чего нам как раз и не хватало, и в случае, если мы попытаемся установить наш режим теми же методами, которые когда-то использовали Марий и Сулла, за что многие их ненавидели, Помпей не преминет воспользоваться возможностью восстановить порядок, что и сделает без особых трудностей, если только не настолько глуп, чтобы дать нам три-четыре года на подготовку и реализацию нашего плана.

Для меня эти факты были абсолютно очевидны, часть из них была ясна и Крассу. Но, будучи финансистом, Красс был готов извлекать прибыль из всех жизненных обстоятельств. Очевидно, предложения Каталины поставили его в затруднительное положение. Каталина ещё нужен был ему, и он не хотел отвергать его сейчас. Кроме того, он должен быть готов к любой неожиданности, даже к такой, как успех этого заговора. Таким образом, он дал понять, что, по крайней мере, заинтересован в нём, однако настаивал на том, что открыто может позволить себе откреститься от заговора, что даст ему возможность помогать заговорщикам гораздо эффективнее. Несомненно, можно было заставить поверить всех заговорщиков, что Красс на их стороне, а я, считавшийся человеком, к нему близким, в свою очередь готов выполнить отведённую мне роль. Однако я оказывался в очень неудобной ситуации. С Крассом меня связывала не только финансовая зависимость, но и узы дружбы, а также общие политические интересы. Определённые обязательства я имел и по отношению к Каталине, ведь многие из его сторонников были моими друзьями и помощниками. С другой стороны, я чувствовал, что заговор принесёт мне и Крассу гораздо больше вреда, чем пользы. Конечно, меня беспокоила и опасность, грозившая моему дяде Котте. Мне необходимо было каким-то образом предупредить его о нависшей угрозе, если только сам Каталина не сделает это ненужным. Ведь всех беспокоила полная неспособность Каталины хранить секреты. В последние дни декабря он ходил по Риму в окружении гладиаторов и вооружённых рабов и, в какой бы компании он ни находился, начинал распускать язык. Стало ясно, что он собирается применить насилие, и сенат на основании отчасти слухов, отчасти проверенной информации принял решение организовать первого января охрану вступающих на должность новых консулов.

Эта мера была необычна и оказала влияние не только на самих заговорщиков, которые сразу же отказались от своего плана, но и на общественное мнение в целом. Непонятно было, чему верить. Одни считали, что никакой опасности не существовало, другие же были убеждены, что события, происходившие во времена Суллы и Мария, могут в любую минуту повториться. Мнения консулов были почти схожи. Мой дядя Котта, большой любитель выпить, предпочитал считать, что слухи о заговоре сильно преувеличены. Однако я заметил, что он стал избегать моего общества. Другой консул, Торкват, открыто заявил, что не верит ни единому слову о существовавшем заговоре против него. И для того чтобы убедить в этом людей, а может, для того, чтобы обеспечить своё будущее, он предложил Каталине свою помощь в проходящем судебном разбирательстве, в качестве адвоката. То же самое сделал Цицерон. Он хотел помочь, желая заручиться поддержкой Каталины, Красса и меня на выборах. Однако Каталина принял предложения Торквата, которого совсем недавно замышлял убить, надеясь не иметь ничего общего с Цицероном, чьи способности и потенциал он глупейшим образом недооценивал и которого презирал за его неблагородное происхождение.

Лишь несколько человек в сенате настаивали на продолжении более тщательного расследования замышлявшегося заговора. Однако Красс легко смог уговорить большинство сенаторов, не желавших раздувать скандал, закрыть глаза на всё происходящее. Какое-то, правда весьма короткое, время казалось, что Красс был прав в том, что мы сможем получить выгоду даже от неудавшегося заговора Каталины. Само подозрение о его существовании заставило сенаторов понервничать, и они старались всячески угодить Крассу, который, несмотря на всю свою непопулярность в народе, мог перевесить чашу весов на сторону заговорщиков. В такой ситуации Крассу удалось в начале года добиться назначения на должность наместника в испанских провинциях своего ставленника Пизона, однако этот успех оказался слишком краткосрочным. Пизон был абсолютно неподходящим кандидатом на этот пост — он презирал испанцев, за что они и убили его через месяц после прибытия туда.

К тому времени сенаторы стали чувствовать себя увереннее и, как я и ожидал, противились всему, что казалось им либо опасным, либо слишком либеральным. Одной из основных наших целей, которая, кроме того, касалась и меня лично, была аннексия Египта. Вскоре стало ясно, что наше предложение встретит яростное сопротивление. В конце концов, даже несмотря на то, что Красс через своих агентов вынес его на собрание граждан Римской республики, мы потерпели поражение, причинами которого были усилия реакционно настроенных сенаторов, возглавляемых Катулом, однако определяющей стала, по моему мнению, блестящая речь Цицерона. Как и Катилина, Красс недооценил Цицерона как весомую политическую фигуру. Он не предпринимал никаких усилий, чтобы привлечь его на свою сторону, хотя сделать это было очень просто — Цицерон так легко попадался на лесть. К тому же в тот период он искал сторонников для выдвижения своей кандидатуры на выборах консулов. И сейчас во многом из-за того, что Катилина и Красс недооценивали его, он стал отдаляться от нас и искать поддержку у совсем других людей. С его точки зрения, он сделал разумный ход, так как за это время очень большая часть аристократии была обеспокоена проводимой политикой, как реальной, так порой и вымышленной, но которую связывали с именами Каталины, Красса и моим. Они готовы были поддержать самостоятельного Цицерона, который отчасти пользовался популярностью в народе, лишь бы не допустить победы Каталины. Таким образом, ни одна из наших основных целей не была достигнута. Даже предложение Красса о решении вопроса Северной Италии не было поддержано его коллегой цензором, который не поддался ни уговорам, ни подкупу. Но Красс широко разрекламировал своё предложение и стал призывать молодых италиков приходить в Рим под его опеку. Он считал, что они могут пригодиться в крайнем случае. И опять просчитался. К тому времени сенат уже пришёл в себя и сделал всё, чтобы не допустить создания личной армии в самом центре империи. На следующий год обстановка в Риме в связи с приближающимися выборами накалилась, и был принят закон о выселении всех италиков из Рима на другой берег реки По.

И всё-таки, несмотря на все политические ошибки, допущенные в основном из-за просчётов самого Красса, лично для меня этот год был очень даже удачным, ведь меня избрали курульным эдилом.

 

Глава 4

УСПЕХИ И НЕУДАЧИ

На этой должности я приложил очень много усилий для того, чтобы сделать Рим ещё более красивым и проявить себя. До сих пор с удовлетворением вспоминаю тот год, когда впервые в жизни у меня появилась возможность сделать что-то заметное для города и показать римлянам, что я успешно справляюсь со своей задачей.

Выполняя свои обязанности, я тратил больше денег, чем любой из предшественников на этом посту. Однако все признавали, что деньги тратились щедро, но с умом. Огромные суммы денег я занимал у Красса и Бибула, который, к несчастью для него, был моим коллегой на посту эдила, а позже и консула. До самой смерти Бибул оставался одним из моих самых непримиримых врагов. На это у него имелись веские основания, особенно если вспомнить наши взаимоотношения в тот период, когда мы Оба были консулами. Его невыдержанность на людях не находила объяснений и не принесла самому Бибулу ничего хорошего.

В основном он жаловался на то, что я использую его деньги, чтобы присвоить себе все лавры за проведение великолепных праздников года. Лавры достались действительно мне, но Бибул был сам виновен в этом. До этого я говорил ему, что если он, могущий позволить себе большие расходы, будет щедро тратить деньги на игры и фестивали, которые мы оба предлагали народу, я сам, обладая талантом проведения подобных мероприятий, возьму на себя всё бремя ответственности за их организацию. Такой уговор казался мне очень удобным для нас обоих и к тому же честным. Однако Бибулу не хватило ума, чтобы получить хоть какую-то выгоду из этого. Его характер, в котором странным образом сочетались наивность и вспыльчивость, не давал ему вести себя с изяществом и достоинством на публичных мероприятиях. Вместо того чтобы тихо сидеть на месте во время зрелищ и делать вид, что и он участвовал в их организации, он всегда громко выражал своё удивление по поводу увиденного, восхищение и, в конце концов, презрение к тому, что он считал проявлением моего расточительства. Люди очень скоро обратили внимание на его поведение и с радостью, так как я уже был их любимцем, стали хвалить только меня за представления. И всё же я выполнил свою часть договора, и поэтому меня нельзя было обвинять в том, что Бибул из-за своего поведения не получил вознаграждения за расходы.

Конечно, я проводил кое-какие мероприятия и самостоятельно, не используя деньги Бибула. Помимо того что я занимался постройкой галерей в Капитолии, где выставил свою собственную коллекцию картин и произведений искусства, ещё много времени тратил на украшение храмов и общественных зданий. Позже, после того как Красс, бывший в то время цензором, назначил меня смотрителем Аппиевой дороги, я потратил на эту важную артерию Италии целое состояние, не считая денег, выделенных мне казначейством.

Игры, которые мы проводили весной в честь матери-прародительницы, были просто великолепны. Именно во время проведения этих игр Бибул впервые проявил свою чрезвычайную раздражительность. Но римские игры, которые мы проводили в конце года нашего пребывания на посту, оказались ещё более запоминающимися. На них я устроил состязания гладиаторов в честь моего отца. Я не хочу сказать, что отец играл очень важную роль в моей жизни. Он умер за двадцать лет до игр, но всё же я хотел увековечить его память, хотел, чтобы он узнал, если, конечно, умершие сохраняют какие-то чувства или понимание (во что я не очень верил), что наша семья хотя и постепенно, но приобретала влияние в государстве. Итак, я намеревался устроить самое роскошное состязание гладиаторов, которое когда-либо видели римляне. Сражаться должны были триста двадцать пар, и я бы нанял ещё больше, если бы сенат в спешном порядке не принял декрет, ограничивающий число людей, которое может вывести на арену один человек. Времена были очень неспокойные, и вполне возможно, некоторые люди могли подумать, что я собираю армию для революционных целей. Однако декрет был принят для того, чтобы, насколько будет возможно, контролировать вероятный рост моей популярности. Такой поступок сената подарил мне одну интересную идею

Я потратил деньги, на которые собирался нанять ещё гладиаторов, и вооружил те шестьсот сорок человек, которые у меня уже были, серебряными доспехами. Это произвело невообразимое впечатление и, как мне кажется, невероятно разозлило Бибула.

Но наибольшую популярность я завоевал благодаря одному событию, которым хотел почтить память моего дяди Мария. Это произошло незадолго перед тем, как я покинул пост. Втайне от всех я заказал несколько прекрасных скульптур Мария и Виктории, держащей в руке трофеи. Эти скульптуры, украшенные золотом и надписями, говорящими о битвах, которые спасли Рим от нашествия варваров, были пронесены ночью по улицам города и водружены в Капитолии. Реакция римлян превзошла все мои ожидания. На следующий день окрестности Капитолия и весь форум были заполнены ликующей толпой. Она торжествовала по поводу подтверждения славы человека, который всё ещё считался её лидером и товарищем. Толпа была также благодарна мне за то, что я устроил ей этот праздник. Я был невыразимо тронут, когда услышал, что люди вместе с именем Мария выкрикивают и имя Цезаря.

После этого праздника я подвергся жестоким нападкам в сенате со стороны Катула.

— Раньше вы подрывали основы государства втайне от всех! — кричал он. — Но теперь вы выставили свои орудия против него в открытую.

В этих словах была доля правды, но я мог позволить себе не обратить на это внимания и дал осторожный ответ старому сенатору, который всегда оставался мне врагом. Хотя некоторые из «орудий», как назвал их Катул, возможно, и были видимыми, мы с Крассом продолжали участвовать в том, что можно назвать «подрывом». В год моего пребывания на посту эдила мы разработали несколько подробных, но осторожных планов, нацеленных не только на то, чтобы осуществлять контроль за выборами консулов, но и на то, чтобы осуществить с помощью посредников некоторые реформы, которые смогут предоставить нам большую власть в государстве. Красс работал над этой программой с тем большей энергией, чем сильнее в нём росла тревога по поводу постоянно прибывавших с Востока вестей о военных успехах Помпея. Войска «Великого» от Каспийского моря дошли до Сирии и Аравийского полуострова. Им было объявлено о завоевании до тех пор неизвестных народов. Римлянам льстила мысль о том, что двенадцать царей обхаживают Помпея на его зимней квартире. Однако Красс совсем не разделял их восторга. Он был уверен, что Помпей в конце концов использует свою победоносную армию, чтобы стать диктатором. Красс был готов пойти на всё, что угодно, лишь бы предотвратить эту возможность. В сенате многие разделяли опасения Красса (хотя я не относился к ним). С другой стороны, сам Красс, постоянно игравший с революцией, не открывая своих карт, тоже был объектом подозрений. И его «знание» человеческой натуры снова подводило его, на этот раз в отношении Каталины и Цицерона.

Каталина снова получил право выставить свою кандидатуру в консулы. Суд против него в основном благодаря деньгам и влиянию Красса был проведён так, что Каталину оправдали, несмотря на все свидетельства против него. К тому времени с Востока вернулся юный Клодий. Там он причинил много вреда своему шурину Лукуллу, но не смог обратить это в свою пользу и лишь заработал репутацию дерзкого и пылкого оратора, защитника интересов тех, кто считался угнетённым. В личной жизни он был таким же расточительным, как и я, и ещё более распутным. Он был должен большие деньги Крассу и в целом готов был сделать всё, что бы ни предложил ему он. Именно под влиянием Красса обвинителем в деле Каталины был назначен Клодий. Он легко договорился с защитой о выборе присяжных и представил суду доказательства таким способом, что если бы присяжные и были честны, то они вряд ли вынесли бы вердикт «виновен». Естественно, не обошлось без скандала. К тому же Клодий не смог устоять перед соблазном жестоко раскритиковать некоторых сенаторов, как реакционных, так и умеренных. Поэтому была веская причина для беспокойства.

И всё же Катилина был оправдан, и казалось вполне возможным, что с финансовой поддержкой Красса он и Антоний Кретик будут избраны консулами на будущий год. Единственным их соперником, который мог представлять опасность, с нашей точки зрения, был Цицерон, которого Красс продолжал недооценивать. Красс считал, что Цицерон, будучи сыном провинциального землевладельца, никогда не занимавшего государственного поста, не получит поддержки от аристократии. Не поддержит его и народ, так как у него нет программы, которую можно было бы назвать народной. Цицерон пытался заручиться поддержкой сразу с нескольких сторон: от сената, народа, всаднического сословия, Помпея. В неистовых попытках добиться консульства он польстил даже Катилине. Короче говоря, Красс решил, что этого непоследовательного человека не стоит воспринимать всерьёз.

Я часто замечал, что люди страстно стремятся приписать другим свои собственные недостатки. Так, критикуя Цицерона, Красс, казалось, не видел того, что его главным недостатком как политика было то, что, хотя он имел чёткую программу, никто, кроме его ближайших друзей, не знал, какой линии он придерживается. Поэтому очень часто казалось, что одновременно он поддерживает противоположные точки зрения. Его оценка Цицерона была поверхностной и неверной. В те дни Цицерон был не только амбициозным человеком. Он был чрезвычайно умён, хотя ум его скорее являлся умом юриста, чем государственного человека. В области государственной деятельности его идеи были устарелыми, слишком сентиментальными. Иногда он был просто похож на сноба. В мечтах он всегда видел своё имя в исторических книгах. Однако в моменты всеобщей истерии такой человек может навязать своё мнение другим, особенно если он, как Цицерон, обладает поистине великолепными ораторскими способностями. В той ситуации, в которой Цицерон оказался тогда, его недостатки оказались полезными для достижения намеченной цели. Строго говоря, его высокопарные фразы о «единстве и согласии классов» ничего не значили, так как интересы различных классов оставались полярными, а сам Цицерон не имел программы, которая могла бы примирить их. И всё же какое-то время большинство среднего класса верило в то, что Цицерон говорит разумные вещи, а аристократия в сенате считала, что в трудной ситуации Цицерон может оказаться очень удобным инструментом для удовлетворения её собственных интересов. Цицерон искренне верил в то, что является блестящим государственным деятелем, и какое-то время действительно был похож на него благодаря своей энергии, талантам юриста, писателя и драматурга.

Вскоре после того как он выдвинул свою кандидатуру на пост консула, Цицерон проявил талант юриста несколько странным для меня образом. После ухода с должности эдила я хотел воспользоваться огромным успехом, пришедшим ко мне после праздника, устроенного в память Мария. Поэтому, получив назначение на должность судьи, рассматривающего дела об убийствах, я решил пересмотреть некоторые наиболее нашумевшие преступления, совершенные по приказу Суллы. По моему распоряжению двум преступникам должен был быть вынесен приговор. В отношении одного было доказано совершение трёх убийств. Другой, будучи центурионом, по приказу Суллы на форуме заколол своего командира Офеллу. Эти дела получили резонанс, на что я и рассчитывал, как вдруг Цицерон предпринял шаг, который я должен был предвидеть. Через одного из своих друзей он вызвал в суд Каталину и обвинил его в совершении нескольких убийств, к которым он, несомненно, был причастен в период террора Суллы. Цицерон, без сомнения, знал о том, что так как я и Красс поддерживали предвыборную кампанию Каталины и были связаны с ним даже узами дружбы, то мы попытаемся отложить или совсем отменить слушание дела. Я мог воспользоваться буквой закона только против моих врагов или политических противников. И всё же сама угроза рассмотрения дела нанесла вред Каталине, так как это напомнило избирателям о том, что он и в какой-то степени Красс когда-то имели прямое отношение к худшим проявлениям тирании Суллы. Поступок Цицерона поставил и меня в глупое положение, так как, чтобы остаться верным друзьям, мне пришлось вести себя непоследовательно, что недопустимо в отношении закона.

В то же время, хотя избрание Каталины и Антония в консулы казалось нам всё ещё возможным, Каталина продолжал вести себя с присущими ему высокомерием и чёрствостью. Он не скрывал, что тратит большие деньги на подкуп голосов. Его поведение вызывало беспокойство даже у Красса, который стал сомневаться в том, что Катилина будет послушной игрушкой в его руках. Казалось, что из хвастовства он намеренно противодействовал тому, что, по нашему с Крассом мнению, принесёт ему успех. Так, он не спешил опровергнуть слухи о том, что намеревается предложить сенату отмену всех долгов. В результате в торговых кругах Рима началась паника, а Цицерон заработал больше голосов и тут же воспользовался ситуацией с умом и дальновидностью.

Цицерон всегда верил в то, что его поведение в этот и следующий годы даст ему возможность навсегда остаться в памяти людей одним из величайших государственных деятелей Рима. Такое стремление абсурдно. У него нет концепции, которая действительно отвечала бы потребностям сегодняшнего времени, и если бы он пережил меня и снова занялся политикой, то почти несомненно был бы уничтожен. И всё же его пример очень интересен. Я думаю, он действительно войдёт в историю, но вопреки его желанию не как государственный деятель, а как неординарный человек, пример того, как в определённые моменты литературный талант может заменить талант политика. Я говорю так, потому что уверен, что его литературный талант неоспорим. Я всегда восхищался им, хотя и сам претендую на обладание литературными способностями. Даже когда я внимательно разбираю каждый его аргумент, то не устаю изумляться тому, с каким мастерством и страстью он изложен. Неудивительно, что в годы своего могущества аргументы Цицерона убеждали и его самого.

С тех пор я, конечно, прочёл несколько книг и поэм, в которых Цицерон попытался напомнить о том, что, по его мнению, являлось его величайшим успехом. Я не удивлюсь, если эти труды Цицерона, в отличие от всех остальных, которые, несомненно, найдут своё место в истории, будут забыты или заброшены. И всё же мне жаль этого. Хотя тщеславие Цицерона выдаёт в нём ребёнка, в его идеализме есть что-то трогательное и поучительное. Цицерон постоянно говорит об одном и том же — единстве и порядке в государстве. Ему приятно думать о том, что под его руководством однажды существовало то, о чём он говорит как о «союзе всех хороших людей», силе, направленной на осуществление благородных целей: мира, справедливости и хорошего правительства. Особенно его радует то, что всего этого он достиг без использования армии. Он заходит так далеко, что говорит: «Пусть оружие уступит место тоге», — имея в виду, что при высшей форме политической власти не понадобится военная сила.

Вполне возможно, что в некоторых государствах эта идея может найти своё воплощение, но Цицерон жил не в таком обществе. Единство, о котором он мечтал, было недостижимо. Его «хорошие люди» были далеки от идеала. Они были обычными реакционерами, которых поддерживало большинство среднего класса, боявшегося революции. Сам Цицерон ничего не делал, чтобы развеять их страхи, а лишь нагнетал атмосферу истерии. Только в такой атмосфере он мог удержать власть в своих руках. Как только непосредственная опасность, степень которой он так преувеличивал, исчезла, исчезла и его партия. Его «хорошие люди» стали такими, какими были всегда, — плохими, а сам Цицерон с возвращением Помпея и его армии стал почти голым в своей тоге.

И всё же, хотя в конце концов Цицерон перестал играть заметную роль, нельзя отрицать, что какое-то время он обладал реальной властью. Больше чем кому-либо другому, ему удалось сломать наши с Крассом планы, а его действия даже привели к тому, что я оказался в опасности.

В дни, предшествующие выборам в консулы, когда всех, и Красса в том числе, начало тревожить вызывающее поведение Каталины, Цицерон выступил в сенате с самой блестящей речью, какую я когда-либо слышал от него. Он предложил ужесточить наказание за подкуп избирателей и запретить большинство политических клубов. Это предложение, конечно, было нацелено на Каталину, но не причинило нам вреда. Тогда было легко найти трибуна, который наложил бы вето на предложение, прежде чем оно стало законом. Однако было невозможно предотвратить обсуждение предложения, а в ходе дискуссии Цицерон, естественно, не упустил возможности напасть на своих соперников. Во время выступления он был одет в белую тогу, которую по традиции надевают кандидаты на избрание в консулат. Позже его речь вышла в свет под заголовком «Речь в белой тоге». Даже в неисправленном для выхода в свет виде это было произведение ораторского искусства. Оно изменило расстановку голосов на выборах. Я всё ещё слышу дрожащие нотки его голоса, постепенные и часто продуманные переходы от неистовства к глубочайшему спокойствию, скороговорку одних предложений и тяжёлое падение других. Вначале он, как обычно, нервничал, но очень скоро взял себя в руки, и я, зная, что от него исходит опасность для меня и Красса, не мог не отметить, как блестяще он владеет словом.

Обличительная речь Цицерона была великолепна. Основным её содержанием стали характеры и карьера Каталины и Антония. Катилина, которого Цицерон по традиции назвал неверным супругом и убийцей, был обвинён в интрижке с одной из жриц Весты. Тогда я подумал, что это обвинение было не из лучших, так как эта жрица была сестрой жены самого Цицерона. Однако с точки зрения ораторского искусства выбор слов оказался безупречным. Он использовал язык таким образом, что умудрился создать впечатление о себе как о смелом и решительном человеке. На самом деле Цицерон лишён смелости, но в решающие моменты, и будучи уверенным в полной поддержке, создаётся впечатление, что он храбрец. В тот раз, как и на судебных заседаниях, он безошибочно понял, какие чувства владеют аудиторией. В основном это были растерянность и страх. Далеко отсюда им угрожала непобедимая армия Помпея, а здесь дома — Катилина, вселяющий ещё больший страх оттого, что было непонятно, что у него на уме. Цицерон воспользовался этим чувством бессилия, продемонстрировав власть. Он говорил с презрением о Каталине, но намекнул и на то, что за его спиной втайне от всех действуют ещё более опасные и разрушительные силы. Он ни разу не назвал ни моё имя, ни имя Красса, но вполне ясно дал понять, кого он имеет в виду. Цицерон призывал слушателей увидеть и прочувствовать всё величие Рима, достоинство сената, опасность, угрожавшую им обоим, славные деяния прошлого и уверенность в славе и стабильности будущего, которую он гарантировал, если «хорошие люди» объединятся. А кто, спрашивал Цицерон, сможет лучше всех объединить их, если не он сам, — человек, добившийся нынешнего положения благодаря поддержке бедняков и богатых, тот, кто, чтя историю и традиции, уважает и защищает величественную и почти божественную власть сената? Пусть в эти страшные дни люди доброй воли пойдут за ним, и от анархии он приведёт их к величию. Его программа была справедлива и очень проста: порядок, мир, процветание у себя дома, достоинство и профессионализм за рубежом.

Все сенаторы, за исключением нескольких сторонников нашей партии, восприняли этот призыв с величайшим энтузиазмом. Объединившись для поддержки Цицерона, сенаторы использовали своё влияние на выборах. Они были уверены, и совершенно справедливо, в том, что Цицерон сможет лучше всех выразить их интересы. Никто, кроме самого Цицерона, не воспринял серьёзно его обещание стать «народным» лидером. На самом деле своей речью Цицерон окончательно отрезал себя от народной партии, хотя сам, вероятно, сразу не осознал этого. Тщеславие его было столь велико, что он вполне мог верить в то, что в будущем все «хорошие граждане» независимо от партийной принадлежности объединятся под его началом и, послушные и довольные, останутся подконтрольны ему. На самом деле он не имел ни малейшего представления о том, куда поведёт их и какими способами, помимо своего красноречия, будет удерживать их под контролем. Вместо того чтобы создать единство, он усилил разногласия.

Однако какое-то время его коалиция, хотя и искусственно созданная, приносила определённые результаты. На выборах он снова занял первое место по числу голосов. В борьбе Антония и Катилины долгое время было не ясно, кто же станет вторым консулом, но в конце концов вперёд вышел Антоний, возможно, потому, что его отец и брат когда-то занимали высокие государственные посты. Для Катилины это было очень серьёзным ударом. Он не только не удовлетворил свои амбиции, но и был почти разорён долгами. Катилина сразу же объявил о намерении участвовать в выборах в следующем году, хотя совсем не был уверен в том, что Красс будет и впредь поддерживать его. Ставить на него и в самом деле было очень сомнительно.

 

Глава 5

ВЕЛИКИЙ ПОНТИФИК

Осенью, предшествовавшей выборам, и первого января, когда Цицерон и Антоний должны были вступить в должность, политическая активность римлян особенно обострилась. Во время предвыборной кампании мы надеялись на то, что одним из консулов станет всё же Катилина, и планировали в начале года представить народу некоторые предложения, которые поддержат оба консула. Теперь, после победы Цицерона, нам пришлось пересмотреть наши планы и очень скоро признать, что, какими бы недостатками ни обладал Катилина, сейчас он пригодился бы нам больше, чем Антоний. Катилина, по крайней мере, был человеком с характером, в то время как Антоний, настоящая марионетка, очень боязливо шёл на какие-то шаги и интересовался лишь тем, как бы заработать побольше денег. Цицерон, чьи амбиции и самоуверенность резко возросли, подпитанные успехом на выборах и льстящим ему вниманием со стороны знатных семей, не теряя времени, уничтожал своего коллегу как политика. Он просто подкупал его, обещая, что через год после их пребывания на посту консулов откажется от своих притязаний на богатую провинцию Македонию в пользу Антония. В обмен на это Антоний должен был поддерживать Цицерона во всех его начинаниях и разорвать отношения с революционными элементами, под которыми он, несомненно, имел в виду меня и Красса. Этот уговор всецело устраивал Антония. Он ненавидел ответственность и хотел денег. Антоний начисто был лишён чувства верности и благодарности, которые должны были по идее связывать его с Крассом, — ведь без его помощи он не смог бы добиться нынешнего положения. Таким образом, весь оставшийся год Антония можно было не принимать во внимание.

Тем не менее мы всё ещё надеялись выдвинуть наши предложения, и как можно раньше. Эти предложения должны были составить новое земельное законодательство. Продумывая их, Красс руководствовался в основном собственными опасениями и тревогами по поводу возвращения Помпея. Я лично не разделял его тревогу и был больше озабочен тем, чтобы закон получил поддержку. Мы предлагали выделить десять специальных уполномоченных, которые скупали бы земли по всей Италии и империи и распределяли их среди ветеранов и малоимущих. Уполномоченных избирал народ, а в момент выборов они должны были находиться в Риме. Это условие предотвратило бы назначение Помпея на эту должность.

Естественно, мы с Крассом рассчитывали на то, что сами станем членами земельной комиссии и будем контролировать её деятельность, а присутствие других восьми членов завуалирует наши истинные намерения и придаст ореол демократичности.

Результаты принятия закона, если, конечно, его примут, были бы очень существенными. По возвращении Помпею понадобится земля, чтобы раздать своим ветеранам. За этой землёй ему нужно будет идти к Крассу. И тогда без каких-либо серьёзных изменений пунктов законодательства можно договариваться с Помпеем и аннексировать Египет. Наконец, если члены комиссии будут должным образом выполнять свои обязанности, они заработают заслуженную известность. Практические шаги, которые мы предлагали, были тщательно продуманы и могли значительно поднять уровень жизни в Риме, укрепить положение провинций и поощрить предприимчивость и инициативу в тех, кто по разным причинам до сих пор не имел возможности проявить эти качества. Позже я сам несколько раз проводил в жизнь многие предложения, которые тогда нам приходилось продвигать с помощью какого-нибудь трибуна. Однако в тот раз наши планы снова были разрушены вмешательством Цицерона.

С момента выборов, за три месяца до вступления в должность Цицерон странным образом решил, что ни один политический шаг не может быть сделан без его одобрения. Он узнал, что было вполне естественно, о том, что разрабатывается какой-то земельный закон, и приложил максимум усилий для того, чтобы выяснить, какие именно меры предлагалось осуществить по этому закону. Многочисленные посланники Цицерона постоянно одолевали меня и Красса, уверяя, что, если только мы доверимся Цицерону, он с радостью окажет нам юридическую помощь в разработке законопроекта. Двигающие им мотивы были очевидны. Он уже удостоверился в том, что имеет поддержку в сенате, и теперь хотел снискать расположение народа, участвуя в разработке законопроекта, который, как он знал, получит поддержку в собрании. Естественно, мы отказали ему. Мы знали, что, если у него появится возможность, он попытается внести изменения в законопроект. А тот, несомненно, потеряет свою силу, так как Цицерон побоится наносить оскорбление Помпею и крупным землевладельцам. Нам также хотелось доказать, что Цицерон на деле является реакционером, и не позволить ему казаться реформатором, которым он, разумеется, не был.

Итак, до тридцатого декабря Цицерон ничего не знал о законопроекте. В этот день вновь избранные трибуны вступили в. должность, и Рулл, трибун, с которым мы договорились заранее, представил наши предложения на народном собрании и выставил на форуме текст сорока статей законопроекта. Цицерон тут же переписал их и без колебаний решил помешать принятию законопроекта, так как он был «революционным».

Как только он вступил в должность, а произошло это первого января, Цицерон выступил в сенате с жестокой критикой предложений Рулла, как всегда играя на частично обоснованных, а частично и нет страхах реакционных кругов Рима. Чуть позже он выступил на народном собрании, где говорил совсем другими словами, хотя и они достигли цели. Цицерон представил себя «народным» консулом, чьим стремлением была лишь защита интересов простых граждан. Ему удалось внести сумятицу в головы слушающих и вызвать их подозрения, неправильно трактуя сложные для понимания статьи законопроекта. В конце концов Цицерон смог найти трибуна, готового наложить вето на предложения Рулла.

Красс в основном из-за безумной боязни Помпея расценил это как серьёзнейшее поражение. Я признал неудачу, но отнёсся к ней с меньшим трагизмом. Постепенно передо мной начала вырисовываться, хотя и не очень ясно, правильная картина расстановки политических сил в последующие годы. Я понимал, что большинство сената в своей поддержке Цицерона руководствовалось неприятием каких-либо изменений, или, как они сказали бы об этом, революции. И всё же изменения, или революция, были необходимы. Меры, предложенные Руллом, были хороши сами по себе: они должны поднять уровень жизни и сделать более стабильной экономику. Но эти меры были необходимы и по другой причине. Когда люди Помпея вернутся с Востока, им потребуется земля, а если землевладельцы и торговцы будут по-прежнему препятствовать проведению необходимого законодательства, широкомасштабное распределение земли будет невозможно. Несомненно, Помпей, если верить опасениям Красса, захочет силой заставить сенат осуществить его волю, а сил у него было достаточно, хотя мне не очень верилось в то, что Помпей сможет или захочет становиться ещё одним Суллой. И всё же если Помпей не станет диктатором и не получит от сената земли, удовлетворить свою армию и сохранить собственное положение он сможет лишь одним способом: обратившись к народу, как он однажды уже сделал во время войны с пиратами и Митридатом. Если представить, что моё влияние будет усиливаться, как и в предшествующие годы, можно легко предположить, что Помпею понадобится моя помощь, а может быть, как это однажды уже случилось, и помощь Красса. Но чтобы возникла такая ситуация, во-первых, было необходимо, чтобы Помпей совсем не получал поддержки в сенате, а во-вторых, чтобы оппозиция сенату со стороны народа была очень сильна и этот народ знал, кем на самом деле являются сенатские лидеры.

В год консульства Цицерона я собирался выдвинуть свою кандидатуру на должность претора и был уверен в том, что получу её. Я уже продумывал ряд популярных мер, которые упрочили бы положение моей партии, когда умер великий понтифик, старый Метелл Пий, и мне представилась возможность предпринять кое-что гораздо более эффективное. Вопреки традициям и ко всеобщему изумлению, я решил выдвинуть собственную кандидатуру на освободившееся место.

Думаю, что это был один из самых дерзких моих поступков. Я, конечно, многое мог получить, но с таким же успехом мог бы всё потерять. Хотя в какой-то мере я рассчитывал на собственные качества, однако хорошо знал, что огромные расходы неминуемы, а если я проиграю на выборах, то не только окажусь в глупейшем положении, но и буду всецело зависеть от милости кредиторов, которые наверняка захотят рассчитаться со мной. Тогда мне придётся покинуть Рим и оставить надежды на пост претора. Это будет означать, что в будущем я не смогу стать управляющим провинцией, военачальником, а значит, и консулом. Всем этим я рисковал ради благородного титула и ослепительного успеха. Мой поступок был начисто лишён благоразумия, так как в случае поражения я бы потерял абсолютно всё, а в случае успеха всё равно остался бы очень далеко от вершин власти. Однако уже тогда я понимал, что то, что кажется неблагоразумным, может оказаться важным тактическим ходом. Наибольшие результаты всегда приносят неожиданные и невероятные поступки.

Самым невероятным для большинства людей было то, что я рискнул выдвинуть своё имя на самый высокий пост в религиозной иерархии. Мне ещё не было сорока, и я даже не был избран на должность претора, а по традиции верховный понтифик может избираться лишь из числа наиболее выдающихся государственных деятелей, которые к тому же уже побывали на высоких постах в государстве. Поэтому моими соперниками были Катул, лидер сената, бывший консулом во время восстания Лепида, и Сервилий Ватий, под командованием которого я сражался в Киликии и кто после побед над исаврами получил право триумфа и титул «Исаврик». С такими соперниками у меня не было бы ни малейшего шанса победить, если бы выборы проводились так, как было установлено Суллой. Он издал закон, лишающий народ древнего права выбирать великого понтифика. Это право впредь имели лишь пятнадцать членов коллегии понтификов. Разумеется, они бы выбрали или Катула, или Исаврика, и, когда я, сам член коллегии, выдвинул свою кандидатуру, мой поступок сочли за смешную и довольно глупую саморекламу.

На самом деле он имел гораздо большее значение, чем им могло показаться. Я намеревался противопоставить мою популярность авторитету сената, а чтобы сделать это, предложил уничтожить то, что ещё оставалось от конституции Суллы (уничтожение её было моей последовательной и довольно успешной политикой). Ведь мои соперники когда-то были друзьями Суллы, и с помощью его закона не один, так другой из них непременно будет избран. Аннулировать законодательство Суллы было необходимо как для того, чтобы повысить мою популярность, так и чтобы увеличить мои шансы на избрание великим понтификом.

И это было сделано при помощи Тита Лабиена, одного из трибунов, с которым мы долгое время теснейшим образом сотрудничали как в политической сфере, так и в военной. Я познакомился с ним, когда молодыми людьми мы оба служили в Киликии под началом Исаврика. Теперь, будучи трибуном, Лабиен выдвинул законопроект, предлагающий восстановить право народа выбирать великого понтифика. Эту меру даже Цицерон вряд ли назвал бы революционной, так как настоящую революцию в процедуре выборов совершил Сулла. Законопроект Лабиена был принят, но даже тогда мои соперники не проявили ни тени тревоги. Они надеялись, что люди, помнившие древние традиции, никогда не отдадут свои голоса за кандидата, не поднявшегося по государственной лестнице выше эдила.

Однако моя деятельность в этой должности сослужила мне теперь хорошую службу. Я не только завоевал огромную популярность, устраивая роскошные празднества, но и приобрёл устойчивую репутацию человека, добросовестно и умело выполняющего свои обязанности. Если бы на пост великого понтифика выбирали людей по их достижениям, то я оказался бы в более выигрышном положении, так как совсем недавно достиг очень многого, а деяния Катула и Исаврика были в далёком прошлом. В свою защиту я бы указал на контраст между восстановленной мною Аппиевой дорогой, новыми зданиями и галереями, украшавшими Рим, и пострадавшим в огне во время возвращения Суллы храмом Юпитера, который вот уже в течение пятнадцати лет никак не мог отреставрировать Катул. Кроме камня с именем Катула, отвечавшего за реставрацию, не было никаких свидетельств деятельности смотрителя. Мне могла помочь и народная благодарность за восстановление статуй Мария. Люди также помнили о том, что как Катул, так и Исаврик выдвинулись на политической арене благодаря дружбе с Суллой, в то время как я ещё в ранней молодости дерзнул ослушаться диктатора.

Мои предположения оказались верны, и, когда это стало явным, соперники не на шутку встревожились. Катул даже попытался откупиться от меня, предлагая огромные деньги в обмен на отказ от борьбы. Это было проявление слабости, и я тут же воспользовался им. Я сделал всеобщим достоянием предложение Катула и мой ответ на него, который заключался в следующем: как бы я ни был беден, однако всегда готов занять сумму по отправлению должности, превышающую ту, что предлагал мне Катул. Я действительно занял большие деньги, хотя настоящее голосование проходило лишь в семнадцати из тридцати пяти триб, на которые специально поделили Рим. Эти семнадцать триб были определены жребием в последний момент, поэтому мне пришлось заручиться поддержкой во всех тридцати пяти трибах.

В день выборов, а эта была середина марта, меня охватило странное чувство отчаяния и страха. Точно такое же чувство я испытал, когда скульптуры Мария проносили по улицам Рима и перед аплодисментами на мгновение воцарилась тишина. Такое же чувство испытаю я и в день перехода моей армии через Рубикон в Италии. Во всех случаях исход событий стал для меня благоприятным, но сейчас мне кажется, что человек с благоговейным ужасом ожидает некоторых событий и чувство это не покидает его до тех пор, пока он не переживёт их. Поэтому я совсем не шутил, когда, уходя из дома в день выборов, сказал матери, что вернусь великим понтификом или не вернусь совсем. Я бы не смог вынести позора поражения и знал, что последует за ним со стороны моих кредиторов. И всё же я был больше уверен в своей победе.

Победа на самом деле досталась мне очень легко. Мои сторонники с огромным энтузиазмом восприняли эту весть. Нажил я и непримиримых врагов, хотя моё положение сильно упрочилось и они были не так страшны мне, как раньше. Я занял пожизненную должность, и должность эта была самой уважаемой в государстве. Одно это лишит моих врагов возможности злословить обо мне как о безответственном демагоге, как они делали это раньше.

На следующий день после выборов мы с матерью и женой переехали из старого родового имения в официальную резиденцию, предоставляемую государством церковному главе. Я должен признаться, мне было безумно приятно думать, что по крайней мере в одной области мне не оказалось равных. Огромное впечатление на меня производило и то, каким древним был мой пост и что с ним связано. Я думал о том, что в далёком прошлом должность великого понтифика имели римские цари. Причина моего благоговения заключалась также в том, что сейчас я находился в самом сердце римской истории, рядом с храмом Весты, рядом с форумом, рядом с древним дворцом царей, в котором должен был отправлять многие из обязанностей главного жреца. Я вспоминал моих царских и божественных предков, и мне казалось, что я занял место, на которое имел полное право.

 

Глава 6

ДЕЛО РАБИРИЯ

У меня стали появляться не только друзья, но и серьёзные враги. Главными из них в то время были старый Катон и Катул. Каждый из них мог бы заявить, что, критикуя меня, они выполняют свой общественный долг, хотя в действительности их мотивы основывались на личных антипатиях. Катул никогда не простил бы мне то, что я вернул в римскую политику имя Мария, который убил его отца. Катон не любил меня за то, что я долгое время поддерживал весьма близкие отношения с его сводной сестрой Сервилией и его мучила ревность из-за того влияния, какое я оказывал на сына Сервилии Марка Брута, который, даже несмотря на всё то, что произошло позднее, до сих пор остаётся моим любимцем. Возможно, я не нравился Катону ещё и потому, что он никак не мог подогнать меня под одну из тех весьма ограниченных категорий, которыми он привык мыслить. С его точки зрения, я был легкомысленным и поэтому должен быть невнимательным к окружающим. Он был не в состоянии трансформировать свои теоретические взгляды на действительность в соответствии с приобретённым опытом, и, вероятно, его очень раздражало, что я никак не вписывался в эти взгляды. Должен признаться, что и я всегда испытывал к Катону чувство некоторой антипатии. Меня раздражало то, что он пытался вмешиваться в мои отношения с Сервилией; мне не нравилось его стремление всё время следовать высоким принципам нравственности и его намеренная грубость, которую друзья Катона называли «свободой слова». Нельзя сказать, что он был неискренен. Катон действительно верил в то, что он является воплощением древних добродетелей. Из-за этого с ним было ещё труднее общаться, и его жизнь казалась абсолютно бесполезной. Катон никак не мог понять того, что он живёт не в прошлом, и уклонялся от всех обязанностей, возлагаемых на него в настоящем, прикрываясь античными добродетелями.

В год консульства Цицерона Катул и другие пытались сделать всё возможное, чтобы использовать реакционные настроения сената, Позволившие Цицерону занять наивысшее положение в государстве. Без сомнения, они считали, что пришло время избавиться навсегда от тех элементов, которые они считали опасными. Однако они были недостаточно сильны и решительны для того, чтобы это сделать. Во-первых, сенаторское большинство не было вполне уверено в том, кто является опасным, а кто нет. Конечно, многие из них согласились бы с тем, что Каталина, который собирался вновь выдвинуть свою кандидатуру на пост консула, был опасен. С точки зрения некоторых, Красс, который поддерживал Катилину в прошлом, представлял собой большую угрозу для стабильности. Другие, испуганные тем, что моя популярность так быстро росла, считали, что в первую очередь с политической арены нужно изгнать меня. Были и те, которых беспокоил Помпей. Его кампании на Востоке близились к завершению, и по возвращении в Италию он мог бы, если бы пожелал, навязать свою волю всем остальным. В такой непростой ситуации реакционным реформаторам было сложно последовательно выполнять свой план. Особенно трудно им было одновременно атаковать Помпея и Красса, а те сенаторы, ведущим из которых был Лукулл, которые в основном боялись и завидовали Помпею, не хотели отказываться от преимуществ, какие они могли получить, склонив Красса на свою сторону.

Я всё ещё продолжал довольно часто видеться с Крассом, а ещё до конца года события развернулись так, что нас даже сблизила общая опасность, но теперь я проводил свою собственную политику, и Красс не всегда соглашался со мной. У него окончательно возобладали чувства страха и ревности, которые он испытывал по отношению к Помпею. Таким образом, он был не в состоянии так же отчётливо, как и я, увидеть главную опасность, угрожавшую как ему, так и мне, а именно опасность того, что благодаря продуманным речам Цицерона и силе реакции, поддерживающей его, мы можем потерять наше влияние на людей. Я был прав, когда считал, что альянс между консервативными элементами аристократии и богатыми слоями населения, не входившими в сенат, явление временное. Но в тот момент его следовало опасаться. Я помню ещё по временам моего детства, что каждый раз, когда возникал подобный союз, пусть даже на короткое время, результатом становилась смерть одного или нескольких из тех, кто благодаря своему влиянию на людей был неудобен. Поэтому я считал, что не только в интересах своей будущей карьеры, но и в интересах собственной безопасности необходимо сделать две вещи: во-первых, нужно дать возможность людям почувствовать силу и не позволить запугать их до такого состояния, чтобы они безвольно подчинились любым требованиям сенаторской олигархии, а во-вторых, нужно показать, что претензии Цицерона на то, что он является лидером единого союза классов, являются всего-навсего притворством, как и было на самом деле.

Именно этой цели я хотел добиться, когда решил провести довольно устаревшее и весьма показательное слушание дела, открытого против пожилого сенатора Рабирия, который почти сорок лет назад участвовал в убийстве трибуна Сатурнина. Это случилось ещё до моего рождения, однако я считал, что дело затрагивало мои интересы: во-первых, из принципа, а во-вторых, в нём был замешан мой дядя Марий. Я часто слышал рассказы о том, что Сатурнин, бывший ярым сторонником Мария, обеспокоил сенаторов, выдвинув непосредственно на рассмотрение народного собрания некоторые весьма разумные предложения, и как Марий, который в то время был консулом, довольно неразумно позволил убедить себя в том, что необходимо военной силой сломить Сатурнина Законодательной базой (если её можно назвать законодательной) для использования силы было принятие сенатом «последнего закона», который даёт право консулу «следить за тем, чтобы Государство не подвергалось опасности». Похоже, что в данном случае Марий весьма разумно использовал свою власть. Он умело окружил Сатурнина и его сторонников на Капитолийском холме, отрезал им все пути снабжения водой и вынудил их сдаться. Абсолютно очевидно, что он намеревался сохранить им жизнь. Однако Марий совершил огромную ошибку, слишком быстро отведя свои войска, и враги народа, и его собственные враги тут же воспользовались этим. Вооружённые банды сенаторов, среди которых был молодой Рабирий, ворвались на форум и безжалостно перебили всех сдавшихся. Этот жестокий поступок имел далеко идущие последствия. Во-первых, он дискредитировал Мария в глазах его сторонников, породил в народе уверенность, что принятие «последнего закона» лишь дополняет военное положение, при котором римские граждане лишаются права на справедливый суд.

Атакуя Рабирия, который теперь уже был пожилым человеком, я хотел бросить вызов этой теории, и методы, избранные мною для этого, были не только эффектными сами по себе, но и задуманы так, чтобы продемонстрировать, что только народ обладает властью распоряжаться жизнью и смертью, и это вовсе не современное нововведение, а что-то, что глубоко уходит своими корнями в нашу историю. Были те, кто смеялся над моим стремлением сочетать традиционное и революционное, кто считал, что всё это дело не что иное, как простой спектакль. Конечно, в нём были отдельные театральные элементы, и, возможно, тот факт, что я решил восстановить некоторые архаичные процедуры, объясняется моими личными соображениями, связанными с вновь приобретённой должностью великого понтифика. Эта должность, несмотря на моё стремление модернизировать настоящее, связывала меня с далёким прошлым. Однако я нисколько не отрицаю то, что склонен черпать силы и вдохновение как из прошлого, так и из будущего. Ни человек, ни нация не могут быть великими без памяти и предвидения. Теперь, когда я обладаю властью монарха, мне хочется, чтобы эта ситуация была подкреплена соответствующим титулом, и единственное, что подходит из прошлого, — это «царь». Я предпочитаю это слово другим, таким, как, например, «император», которое бы больше понравилось римским гражданам, — и не только потому, что в душе связан с Востоком. В отличие от большинства своих граждан, я действительно уважаю прошлое и не страдаю от предрассудков. Верно, что и Греция и Рим из монархий превратились в государства с системой управления, сочетающей в себе как элементы демократии, так и олигархии. Благодаря этим системам стали возможны весьма значительные успехи, но в конце концов оказалось, что они не пригодны для чёткого и умелого администрирования. Без сомнения, жители Древних Афин отрицали тот факт, что Александр был царём так же, как и мой друг Брут с негодованием воспринимает предложение о том, чтобы этим титулом наделили меня. Но дело в том, что этот титул не только соответствует требованиям времени, но и отражает истинное желание большинства населения. Если бы они не были ослеплены политическим педантизмом, люди бы поняли, что участвуют в финальном этапе одного из тех циклических периодов истории, которые ведут в будущее путём явного отступления в прошлое. В наше время монарх должен обладать качествами и использовать методы, отличные от тех, которыми пользовались наши первые цари. Они создавали государство на основе противоречивых и разнообразных знаний наших далёких предков, которые наполовину оставались варварами. Как только они добились этой простейшей организации, то тут же стали ненужными. Но сейчас необходимость в монархии ещё большая, чем в начале нашей истории, и, мне кажется, она сохранится до тех пор, пока весь мир не будет подчинён единственной системе организации.

К этому заключению я пришёл в последние годы своей жизни. Но даже в те дни, когда начинал дело против Рабирия и только что стал великим понтификом, я понимал, пусть даже и смутно, что существует тенденция и историческая необходимость, которая заставит людей вступить вновь в прямые отношения с их руководителем, уничтожив всю сложную систему промежуточных звеньев, теперь лишь препятствующих развитию. Итак, для того чтобы осудить Рабирия, я применил метод, не использовавшийся в течение трёхсот лет. Это был суд по обвинению в государственной измене, который даже в то время, когда Римом управляли цари, встречался лишь в очень редких случаях, и мне пришлось покопаться в исторических документах, чтобы понять, как он вершился. Я обнаружил, что суд осуществлялся двумя представителями, выбранными по жребию из списка, подготовленного городским претором. Если обвиняемый признавался виновным, его приговаривали к позорной смертной казни, то есть привязывали к кресту, а затем вешали на «несчастливом», бесплодном дереве. Несомненно, вначале эта процедура несла в себе религиозно-мистическое значение: полагали, что тем самым город освободится от преступления, направленного против него самого. Отменить решение двух судей могло только народное собрание.

Несомненно, если я хотел, чтобы мои планы осуществились, необходимо было обеспечить активное сотрудничество с городским претором. Без его разрешения дело вообще нельзя было вынести на рассмотрение, а без его участия нельзя было быть уверенным в том, что двое судей вынесут необходимый приговор. В тот год претором был Метелл Целер, довольно глупый человек с темпераментом холерика и, подобно большинству членов его семьи, слишком уверенный в своей значительности. Однако я сумел использовать его так, как мне хотелось, так же, как впоследствии использовал его брата Метелла Непота. Это объяснялось тем, что оба Метелла поддавались влиянию женщин, а самое большое влияние на них имела Луция, сводная сестра Помпея, с которой у меня некоторое время были очень близкие отношения. Она помогла Метеллу Непоту, обеспечив ему весьма соблазнительное назначение к Помпею на Востоке, а мне заручиться поддержкой Целера в деле Рабирия. Жена Целера, Клодия, тоже оказалась полезной. Если вообще можно сказать, что его жена что-то любила, то она любила своего брата Клодия и сестру Клодию, которая только что развелась с Лукуллом. В этом году Лукулл должен был отпраздновать запоздалый заслуженный триумф. Он снова принимал активное участие в политике, и основной целью его деятельности стало сведение счетов с теми, кто оскорбил его. Хотя Лукулл рассматривал Помпея как главного своего врага, он не простил того, что Клодий поднял в его войсках мятеж, и, без сомнения, готов был сделать всё, чтобы помешать успешной карьере этого амбициозного молодого человека. Клодий, который хотел получить такое же влияние и власть над людьми, какими обладал я, в целом был готов поддержать любую меру, предложенную мной. Его сестра, которая была замужем за Метеллом Целером, могла делать практически всё, что хотела, как со своим мужем, так и с большей частью своих бесчисленных любовников.

Итак, несмотря на противодействие сената, суд по поводу государственной измены состоялся в своё время. Двумя судьями, назначенными по жребию, стали, как и намечалось заранее, я и мой кузен Луций, человек, склонный к самоуничижению, на которого можно было рассчитывать в том, что он всегда будет следовать за мной. Мой старый друг (мне всё ещё хочется думать о нём как о друге) Лабиен страстно и умело выступал на стороне обвинения, а я, опрашивая свидетелей и самого Рабирия, использовал любую возможность для того, чтобы отметить важность дела как юридического прецедента. «Здесь, — говорил я, — на карту поставлены наши законы, потому что если Рабирий будет признан невиновным, это означает, что сенат может в любое время независимо от того, находимся мы в мире или войне, жестоко действовать по отношению к римским гражданам и лишать их права на юридическую защиту». Конечно же, мы признали Рабирия виновным и довольно церемониально приговорили его к той смерти, которая была предусмотрена законом, чем вызвали восхищение толпы.

Будучи человеком гуманным, я вовсе не хотел казнить старика, который теперь был ужасно напуган. Кроме того, вынесение подобного сурового приговора в конце концов могло обернуться против нас. Однако я постарался создать такое впечатление, будто серьёзно намереваюсь выполнить всё как задумал, потому что хотел, чтобы сенат, а в особенности Цицерон публично продемонстрировали свою приверженность непопулярному реакционному курсу. Ведь Рабирия могла спасти либо удачная апелляция к народному собранию, либо прямое вмешательство сената. Было маловероятно, чтобы последовала апелляция к собранию, поэтому казалось вполне возможным, что сенат будет вынужден в открытую противостоять мнению народа.

Так на самом деле и произошло. Снова Цицерону пришлось выступить от имени реакционных элементов в сенате, при помощи которых ему удалось добиться своего положения. По его предложению приговор, вынесенный моим кузеном Луцием и мной, был объявлен недействительным, таким образом снимался вопрос о возможной апелляции.

Сам Цицерон гордился своим поступком. Он уже начал видеть себя как одного из великих государственных деятелей античной истории. Он противостоял экстремистским деятелям и обеспечивал победу добра и справедливости лишь при помощи силы единения и заслуженного престижа. Ему пока ещё не было понятно, что у него нет ни партии, ни программы и что он быстро теряет расположение народа. Цицерон не чувствовал, что поддержка, которую ему оказывают представители аристократии исчезнет, как только возникнет какая-либо новая ситуация, в которой действительный фактор нашей истории проявится более отчётливо, чем во время его запутанного, непоследовательного консульства.

Мы с Лабиеном решили поставить его в такое положение, когда он ещё больше скомпрометирует себя. На этот раз Рабирия вызвали для того, чтобы он предстал перед народным собранием по ряду разнообразных обвинений, многие из которых были сфальсифицированы, а в последний момент к этому списку правонарушений мы добавили обвинение в убийстве. К этому моменту этот суд стал делом чести, и Цицерон сам выступил в защиту обвиняемого. Как и следовало ожидать, его речь оказалась чрезвычайно умной. Он попытался выдвинуть довод, что атака на Рабирия на самом деле оборачивалась критикой самого великого Мария, который был консулом в то время, когда принимался «последний закон». В словах Цицерона присутствовала лишь малая толика правды, но она смутила умы некоторых слушателей. Я очень часто замечал, что заявления, заведомо являющиеся ложными, часто имеют больший эффект, чем проверенные доказательства, отвечающие действительным фактам. Однако, несмотря на всё своё умение и красноречие, Цицерону не удалось завоевать внимание слушателей. Он защищал принцип, по отношению к которому благодаря нашей предварительной пропаганде его аудитория была настроена враждебно, и если бы состоялось голосование, то вполне возможно, что Рабирия ещё бы раз осудили.

Однако я решил, что наши интересы будут удовлетворены лучшим образом, если процедура закончится несколько преждевременно и театрально. Не было никакого смысла продолжать судить старого Рабирия теперь, когда все мои цели оказались достигнуты. Нам удалось продемонстрировать и то, что народ выступает против произвольного использования «последнего закона», и то, что Цицерон, который претендовал на звание популярного консула, на самом деле таковым не является. Поэтому я договорился с претором Метеллом Целером, что ещё до того, как состоится голосование, собрание будет распущено с помощью простого, хотя и необычного, шага: будет опущен флаг, который по давно установившейся традиции развевался над Яникульским холмом во время проведения собраний. Изначально целью этой процедуры было призвать граждан к оружию в случае неожиданного вторжения вражеских войск самнитов или этрусков на тогда ещё небольшую территорию Рима. Я был удивлён, обнаружив ещё один пережиток прошлого, который отлично вписывался в мои планы. Ведь то, что приспустили флаг, позволило претору заявить, что все дела на сегодняшний день завершены. Итак, толпы народа стали рассасываться, причём все были довольны собой. Они получили хорошее развлечение и продемонстрировали свою силу, в то же время всем им в души запало глубокое подозрение по поводу Цицерона и сенаторского большинства. Многие также считали, что именно Цицерон приказал приспустить флаг, отменив тем самым все процедуры, и предпринял этот шаг, потому что понимал, насколько слабым было его положение.

С приближением лета нарастало напряжение в государстве из-за противостояния олигархии и народа. Становилось всё более очевидным, что для Цицерона «благонамеренные» были «привилегированными». Я ожидал приближения выборов, на которых собирался выставить свою кандидатуру на должность претора, продолжая делать всё возможное для того, чтобы поставить Цицерона в неудобное для него положение. Так, например, я выступил в защиту предложения, сделанного одним из трибунов по поводу восстановления гражданских прав сыновей тех, кто пострадал от проскрипций Суллы. Эта отличная мера оказалась одной из тех, которую Цицерон в начале своей политической деятельности и сам бы поддержал. Но теперь он выступил против неё. Юридическим основанием для его протеста стало то, что невозможно пересмотреть один из законов Суллы, принятый в период, когда государству грозила опасность революции. Это был плохой довод, но он оказался успешным: так много людей страстно желали увековечить несправедливость. Лишь четырнадцать лет спустя мне удалось воплотить в закон это замечательное предложение, что доказывает жестокость и непримиримость, свойственные нашей эпохе. То, что Цицерон выступил против этого предложения, снова продемонстрировало истинную природу его консульства. Прикрываясь громким лозунгом «единения классов», реакционеры смогли получить власть, и некоторые из их оппонентов совершенно отчаялись.

 

Глава

7

КАТИЛИНА УЕЗЖАЕТ ИЗ РИМА

Революция, которую так часто предсказывал Цицерон, действительно разразилась в конце года. До сих пор он считает, что, справившись с этим незначительным бунтом, спас Рим и всю республику от гибели. В действительности же заговор Каталины хотя и представлял некоторый интерес с политической точки зрения, не нёс серьёзной угрозы для существующей государственной системы. Даже восстание Лепида таило в себе больше опасности. Однако в то время действия Катилины в сочетании с красноречивыми выступлениями Цицерона создавали иллюзию настоящей революции.

В отличие от Цицерона, я сразу понял, что главные события этого лета и осени лишь отчасти связаны с Катилиной. Все остальные новости затмевало известие о том, что Помпей завершил свою кампанию на Востоке и в скором времени собирается возвратиться в Рим. Когда в сенате узнали, что Митридат совершил самоубийство, а его наследники передали своё имущество Помпею, была объявлена благодарственная служба, продолжавшаяся целых десять дней. Друзья Помпея в городе делали всё возможное для того, чтобы ещё более преувеличить значение его достижений, великих самих по себе. Говорили о том, что он завоевал тысяча пятьсот тридцать восемь городов (хотя трудно сказать, как они пришли к этой цифре). Замечали, что он приумножил доход в казну государства, говорили о новых провинциях, присоединённых к Римской республике, о том, как его легионы дошли до Азовского и Красного морей, не вынимая меч из ножен. Однако даже друзья отмечали, что человек, в руках которого находились такие военные силы, вполне мог претендовать на абсолютную власть.

Оппозиция Помпею в сенате усиливалась. Сенаторы завидовали его неизменному успеху и тому, что он обладал исключительной властью. Более того, пусть с опозданием, они стали говорить, что основная заслуга в победе над Митридатом принадлежит Лукуллу, и абсолютно неправомерно начали принижать значение достижений Помпея. Им было ещё легче сделать это, потому что как раз летом Лукулл отпраздновал свой великолепный триумф. Большое впечатление производили плакаты с надписями, восхваляющими не только победу Лукулла, но так же объявляющие об огромных суммах денег, предоставленных им Помпею как на ведение войны против Митридата, так и против пиратов. Кроме того, в Риме находились шесть тысяч ветеранов Лукулла. Эти люди, вероятно, совсем забыли о том, как в самый критический момент кампании предали своего военачальника, они помнили лишь о ярких победах, которые им удалось одержать под его руководством, и для того, чтобы прославить самих себя, прославляли и Лукулла.

Конечно, Красс склонен был присоединиться к врагам Помпея, но я теперь проводил свою собственную политику. Я постарался как можно быстрее связаться с представителем Помпея, Метеллом Непотом, которого Помпей отправил в Рим для того, чтобы тот выставил свою кандидатуру на выборах трибуна. Тут мне снова помогла дружба с женой Помпея Муцией: ведь Непот, так же как и Целер, были преданы своей сестре. Сама Муция в то время была сильно обеспокоена прохладным тоном писем Помпея, которые, похоже, свидетельствовали о том, что муж не одобряет её поведения в Риме в его отсутствие. И действительно, у неё было много возлюбленных, кроме меня. Непот, однако, настаивал на том, что она неправильно толкует письма мужа. Подобно всем Метеллам, он гордился своей семьёй и не мог поверить, что кто-нибудь может отказаться от союза с ним. Эта его гордость стала причиной того, что он недооценил Цицерона. Кроме того, в своих отношениях с другими членами сената он продемонстрировал полное отсутствие чувства такта. Он был искренне предан интересам Помпея, но действовал так, что это скорее отвечало моим интересам, чем чьим-либо ещё.

Нельзя сказать, что в то время было легко действовать последовательно или планировать свои поступки. Похоже, что события развивались в полном несоответствии с логикой вещей и вполне могли привести к неожиданным результатам. Единственным постоянным фактором в этой ситуации была её нестабильность. Нервозность и обеспокоенность царили как в сенате, так и среди населения. К моменту выборов консулов летом это уже довольно отчётливо проявилось.

В этом году Катилина вновь выдвинул свою кандидатуру на выборах, но его шансы котировались хуже, чем в прошлом. Пребывая в совершенном отчаянии, он рассчитывал на поддержку таких же отчаявшихся людей, как и сам. Его цели выходили далеко за рамки разумной политики, которую к тому моменту проводили мы с Крассом. Более того, те цели, о которых он заявил, отдавали не только сумасшедшинкой, но и были весьма смутными. Он говорил об отмене всех долгов и о значительном перераспределении земли, но из его речей создавалось впечатление, что все эти шаги можно предпринять только после периода специально организованной резни. Естественно, Красс был сильно обеспокоен. Во-первых, как богатейший человек своего времени, он не желал, чтобы все его капиталовложения в одну ночь испарились. Он также понимал, что если Катилина начнёт гражданскую войну, то самым возможным результатом станет то, что Помпея с его армией призовут в Рим восстанавливать порядок. Это бы предоставило Помпею как раз такой юридический статус, который он желал и которого так боялся Красс. С другой стороны, было нелегко, по крайней мере перед выборами, полностью отмежеваться от Каталины, частично из-за того, что мы давно связаны с ним старой дружбой, а частично потому, что тогда альтернативой оставался лишь союз с теми реакционными элементами сената, которым мы так долго противостояли. Моё положение было не таким тяжёлым, как у Красса: ведь я сам выставил свою кандидатуру на должность претора и потому в основном беспокоился о своей собственной предвыборной кампании. Что же касается Красса, то он повёл себя несколько неопределённо. Не лишая окончательно своей поддержки Катилину, он прекратил финансировать его, как в прошлом году, и изо всех сил старался продемонстрировать тот факт, что поддерживает одного из противников Каталины, Мурену, бывшего легата Лукулла, и, как считал Красс, могущего противостоять Помпею. Участь Мурены также зависела от поддержки ветеранов Лукулла.

Другим кандидатом в консулы был Силан, весьма уважаемый человек, основным достоинством которого было то, что он являлся мужем моей подруги Сервилии и отчимом молодого Марка Брута. Его поддерживало несколько могущественных семей, и потому шансы Силана казались неплохими. Даже четвёртый кандидат, знаменитый адвокат Сервий Сульпиций, имел могущественных сторонников. В целом можно сказать, что Каталина уже планировал вооружённый мятеж в том случае, если его кандидатура провалится на выборах. Характерной чертой его плана стала чрезвычайная жестокость и непродуманность. Единственное, что стояло у него за плечами, это популярность среди ветеранов Суллы, особенно живших в Северной Этрурии и тех, кто, занимаясь земледелием, по той или иной причине залез в долги или оказался в трудной ситуации. Среди них главным помощником Каталины выступал бывший центурион Суллы Гай Манлий, который перед выборами привёл в Рим значительные формирования недовольных солдат, на которых можно было рассчитывать в том, что они проголосуют за Катилину, и в том, что они запугают его оппонентов. В самом Риме сторонников Каталины было меньше, чем он предполагал, но среди них были некоторые представители сенаторского сословия, которые были готовы сотрудничать с ним, поддержать его и содействовать ему в любом необдуманном поступке. Среди них был бывший консул Публий Корнелий Лентул Сура. Его изгнали из сената почти десять лет назад, но он вновь вернулся туда, получив должность претора во второй раз. Он присоединился к заговору в связи с предсказанием о том, что трём Корнелиям суждено править Римом. Уже были Корнелий Сулла и Корнелий Цинна. Почему бы третьим не стать Корнелию Лентулу? Подобная отчаянная глупость характерна для этого заговора. Планы были грандиозными, однако конспираторам не удалось провести их в жизнь. Более того, они оказались настолько неосторожны, что в это даже трудно поверить. Например, у одного из них, Квинта Куриона, была любовница Фульвия, и для того, чтобы произвести впечатление на эту женщину своей будущей карьерой, он любил похвастаться перед ней тем, что произойдёт, когда Катилина захватит Рим, и рассказывал ей в подробностях всё то, что происходило на собраниях конспираторов. Фульвия сразу поняла, что получит куда больше преимуществ, если станет доносчицей, и поэтому с самого начала держала Цицерона в курсе всего того, что происходило.

Любой, кто прочитает стихи или рассказы в прозе, написанные Цицероном позже о периоде его консульства, поверит в то, что консул с самого начала целиком и полностью контролировал ситуацию. Это абсолютно неверно. Первые попытки Цицерона избавиться от Каталины как от политического противника оказались неэффективными. Он начал с того, что инициировал принятие закона, по которому ужесточалось взяточничество во время выборов. Этот закон должен был действовать против Каталины, но не причинил ему никакого вреда ввиду того, что в этот раз его не поддерживал Красс и потому он не тратил так много денег, как раньше. Единственным кандидатом, который подкупал избирателей, был Мурена, который пользовался поддержкой Лукулла, большей части сенаторов и за кандидатуру которого выступал сам Цицерон.

Выборы должны были состояться до конца сентября, но в последний момент Цицерон отложил их и созвал экстренное заседание сената. Во время этого заседания он открыто обвинил Катилину в том, что тот планирует восстание, и дал понять, что, с его точки зрения, если выборы всё-таки состоятся, то председательствующие, а именно он и Антоний, должны получить личную охрану, так же как это было два года назад, когда Катилина пытался убить моего дядю Котту и Торквата. Однако положение Цицерона было не таким сильным, как ему казалось. Он не мог открыть источник своей информации, а бесконечные повторения фраз «мне сообщили» или «я обнаружил» не подействовали на аудиторию. Сам Катилина отнёсся к словам Цицерона с презрением повелителя, и в конце заседания всеобщее мнение было таково, что Цицерон совершил ошибку, отложив выборы, и не сумел предоставить достаточно веской причины для того, чтобы доказать необходимость того, что ему действительно требуются телохранители.

Однако Цицерон как для саморекламы, так и самозащиты уже организовал для себя охрану. В день выборов он появился в сенате с охраной, состоящей в основном из всадников и тех людей, которых в своих речах он называл «людьми доброй воли». Всем бросалось в глаза то, что под тогой у него был надет сияющий нагрудник. Таким образом, он давал всем понять, что считает, будто его жизнь в опасности. Все эти меры предосторожности были излишни, потому что сторонников Каталины оказалось куда меньше, чем тех, кто поддерживал Мурену. Это были в основном ветераны-легионеры, и если бы дело дошло до схватки, то они действовали бы куда более умело, чем любые формирования воинов, которых Катилина сумел собрать в Риме. И всё-таки эта демонстрация была полезна Цицерону, и, возможно, из-за этого Катилина потерял голоса некоторых избирателей. Никаких беспорядков на выборах не случилось. Катилина снова проиграл. Консулами были избраны Мурена, грубо нарушивший цицероновский закон о подкупах, и Силан, победа которого доставила огромное удовольствие его жене Сервилии.

Если бы Катилина действительно являлся таким опасным революционером, каким его выставлял Цицерон, он наверняка бы скорректировал свои планы и начал их тут же осуществлять. Случилось же так, что прошёл целый месяц, прежде чем начались важные события. И всё-таки, хотя планы Каталины не были продуманы до конца, никаких сомнений не оставалось в том, что он готов перейти грань политической борьбы и применить насилие. Этот факт поставил меня и Красса в очень неудобное положение. Мы знали, что бунт начнётся и его обязательно подавят. Ни Красс, ни я не одобряли это безумие, но были тесно связаны в прошлом с Каталиной и понимали, что, как только восстание будет подавлено, наши враги неминуемо воспользуются моментом для того, чтобы обвинить нас в соучастии. Ситуация ещё больше осложнилась из-за поведения Каталины и его друзей в Риме. Лишившись нашей поддержки, они всё ещё желали оставаться с нами в хороших отношениях. К нам домой продолжали приходить послания, в которых нас просили уехать из Рима двадцать восьмого октября. Это была одна из тех дат, которую выбрали конспираторы для того, чтобы устроить резню. Некоторые из этих писем были, несомненно, написаны из добрых побуждений, другие представляли собой лишь неуклюжие попытки обвинить нас. Для нас обоих было ясно, что этого допустить нельзя. Красс в особенности боялся того, что в конце концов призовут Помпея, чтобы установить порядок, и он без особых на то оснований верил, что Помпей сделает всё, лишь бы избавиться от него. Меня только что выбрали претором, и после отправления этой должности я мог надеяться стать наместником в одной из провинций. Наступал переломный момент в моей карьере, и я знал, что многие могут помешать мне получить ту власть, которая казалась мне такой близкой. Поэтому очень важно было, чтобы я полностью отмежевался от конспираторов. С другой стороны, было также важно не поддерживать политику Цицерона и его сторонников. У меня была своя партия, и я хотел её сохранить. Более того, я мог видеть, что меня ждёт впереди. Я понимал, что в данной ситуации у меня и Помпея были одни и те же враги. Агент Помпея Метелл Непот, с которым я продолжал поддерживать тесные отношения, к тому моменту понял, какую глубокую зависть испытывают к Помпею некоторые сенаторы и с каким предубеждением они относятся к нему. Сам Непот при поддержке сторонников Помпея в Риме был избран трибуном, но Катон, за спиной которого стояло влиятельное сенаторское большинство, также стал трибуном. Баллотируясь на этот пост, он в открытую заявлял, что будет противостоять всем законопроектам, исходящим от Непота. Я же посчитал, что для меня выгоднее сохранить независимое положение и дать Непоту понять, что готов использовать своё влияние против врагов Помпея, а значит, и своих врагов.

Однако тем временем мы с Крассом договорились, что ради нашей безопасности необходимо показать всем, что мы не замешаны в заговоре Каталины, хотя что касается меня, то я не собирался вслепую поддерживать любые действия, предпринятые Цицероном против него. Я более склонен был поддержать Непота в его требовании призвать Помпея для восстановления порядка в Италии и предложил Крассу в данном случае снова стать на сторону Помпея. Однако Красс и слышать об этом не хотел. Нужно признать, что в то время я, больше чем когда-либо, не соглашался по политическим вопросам с Крассом. Возможно, нам не дала поссориться мысль о бедственном положении, в каком мы оказались, поддерживая ранее Каталину. Эта опасность никуда не исчезла даже после того, как мы предприняли всё возможное, чтобы очистить нашу репутацию и отмежеваться от заговорщиков. Красс выбрал довольно драматический метод для того, чтобы очистить своё имя. Ночью двадцатого октября он разбудил Цицерона и передал ему стопку писем, из которых всего одно было распечатано. В письмах содержались сведения о запланированной на двадцать восьмое число резне. Я ограничился тем, что дал Цицерону незначительную информацию о людях, пользующихся самой дурной репутацией, которые, как я предполагал, были вовлечены в заговор. На самом деле Цицерон был намного лучше информирован о деталях заговора: ведь он пользовался услугами Фульвии, но теперь я мог при необходимости сказать, что помог, а не помешал Цицерону выполнять его обязанности.

Письма, предоставленные Крассом, были вслух прочитаны в сенате и произвели большое впечатление. Катилина взял на себя ответственность за них, но продолжал относиться к Цицерону с леденящим презрением. Теперь сенат принял «последний закон», дающий консулу право «следить за тем, чтобы государство не пострадало», и обширные полномочия. Были собраны войска, чтобы подавить восстание, готовое в любой момент вспыхнуть в Этрурии, где помощник Каталины Манлий уже собрал отряды из недовольных ветеранов Суллы. В Риме на улицах болталось полно добровольцев Из представителей богатых сословий, от которых, однако, не было никакой пользы. Они лишь подчёркивали нервозность консула и его сторонников. Рабов, хозяева которых подозревались в заговоре, подвергли жестоким пыткам в надежде выжать из них информацию. Эта мера тоже не принесла никаких результатов: рабы либо ничего не знали, либо не хотели свидетельствовать против хозяев.

Сам Катилина оставался в Риме, и Цицерон, хотя и мог воспользоваться «последним законом», не осмелился тронуть его. Намеченное убийство сенаторов, о котором предупреждал Красс, конечно же было отложено, подобно многим планам Катилины. Теперь, когда сенат собрал армию, Катилина потерял даже тот весьма незначительный шанс на успех, который до этого имел. То, что он постоянно менял свои планы, скорее свидетельствует о его отчаянии, а не способности маневрировать. Шестого ноября, через неделю после того, как Манлий с армией ветеранов уже занял позиции в Этрурии, он всё ещё оставался в Риме. Вероятно, именно в этот день он в последний раз собрал руководителей заговора и составил то, что должно было стать заключительным планом. Теперь Каталине предстояло покинуть Рим и отправиться в Этрурию. Как только он окажется в безопасности, остальные заговорщики, которые оставались в городе, должны были сделать всё возможное для того, чтобы нарушить нормальную жизнь и общественный порядок. В разных районах необходимо было устроить поджоги, обещать рабам свободу, подтолкнуть население к грабежам и насилию. Конечно, Цицерона нужно было немедленно убить (это был пункт, который оставался неизменным в любых планах Катилины).

Любовник Фульвии Курион и на этот раз ничего не скрыл от неё, рассказав всё о последней встрече заговорщиков, и Фульвия тут же передала новую информацию Цицерону. Я до сих пор помню речь, которую он произнёс в сенате на следующий день. Она была великолепна и, хотя, возможно, не произвела должного эффекта, к которому стремился Цицерон, но в результате Каталина оказался полностью изолирован от всех тех, кто не участвовал в заговоре. В этой речи Цицерон слишком много восхвалял самого себя, но даже его тщеславие переставало быть обидным, потому что выражалось в безукоризненных фразах на латыни, а те места, в которых он обвинял заговорщиков, так сильно написаны, что Каталина, как и обычно присутствовавший в тот день в сенате, не попытался прервать речь Цицерона и явно продемонстрировал своё смущение, когда заметил, что сенаторы, сидевшие рядом с ним, начали отодвигаться. Они уже относились к нему как к отверженному. Отточенными, великолепными фразами Цицерон обвинил его в подстрекательстве к восстанию. Он объявил, что «последний закон», принятый сенатом, даёт ему право как консулу арестовать и осудить Катилину немедленно. Здесь он многозначительно замолчал, потому что ожидал, что последует какой-либо спонтанный призыв со стороны сенаторов, который позволит ему завершить начатое. Я приятно убедился в том, что ничего подобного не случилось. Вместо этого установилось неловкое молчание сожаления, хотя многие из сенаторов, если бы они осмелились, с радостью воспользовались бы этой ситуацией не только для того, чтобы избавиться от Катилины, но и от многих других, включая и меня. Теперь я мог видеть, насколько эффективными оказались действия Лабиена и мои в начале года, во время слушания дела Рабирия. Мы дали всем понять, каково будет отношение людей к любому магистрату, который осмелился бы отнять жизнь у римского гражданина без суда. И хотя мало кто из сенаторов воспротивился бы, если бы Цицерон решил действовать на своё усмотрение, никто не желал разделить с ним ответственность.

Цицерон, будучи очень умным адвокатом, тут же почувствовал настроение аудитории. Ему не удалось получить открытую поддержку сената, которая была ему так необходима. Тогда Цицерон мрачно заявил, что, несмотря на вопиющее преступление Катилины, он человек милосердный и никогда не станет действовать вопреки конституции. Затем, заговорив громче, он потребовал, чтобы Каталина или опроверг обвинения, или покинул город, отправившись к своей армии бродяг и разбойников. Цицерон рассчитывал, что тогда остальные поймут, насколько опасна сложившаяся ситуация.

Конечно же Цицерон знал, что Каталина намеревается покинуть Рим на следующий же день. Ведь его положение становилось отчаянным и ему ничего больше не оставалось делать. Однако прежде чем покинуть город, он, по всей видимости, сделал последние распоряжения Лентулу и другим заговорщикам, таким же отчаявшимся людям и, как показали события, абсолютно некомпетентным. Затем, пока в сенате ещё обсуждали речь Цицерона, он уехал из Рима и в сопровождении нескольких друзей отправился в лагерь Манлия в Этрурии. Здесь он появился со свитой, как консул, — жалкие потуги на величие со стороны человека, который дважды провалился на выборах и был лишён всякой возможности претендовать на этот пост. Теперь у него не оставалось ничего, кроме его несомненной отваги и упорства, благодаря которым ему удалось сохранить преданность своей немногочисленной армии. Если бы он подчинялся дисциплине, то в более спокойные времена, несомненно, стал бы полезной, выдающейся личностью. Случилось же так, что он оказался человеком, обречённым на гибель, и существовал только как симптом, свидетельствующий о болезни общества. После его бегства из Рима его объявили врагом народа, и вскоре на борьбу с ним была отправлена консульская армия во главе с не кем иным, как его бывшим товарищем Антонием Кретиком. Но прежде чем удалось окончательно избавиться от Катилины, его друзья в Риме повели себя таким образом, что это стоило им жизни и чуть было не лишило меня моей.

 

Глава 8

ОСУЖДЕНИЕ ЗАГОВОРА

В течение последних двух месяцев консульства Цицерона развитие событий благоприятствовало ему, хотя надо признать, что в большинстве случаев он хорошо использовал свои возможности. Величайшим моментом своей жизни Цицерон сам всегда считал начало декабря.

Третьего числа в храме Согласия у подножия Капитолийского холма было назначено заседание сената. Большинство из тех, кто присутствовал на этом заседании, были уже осведомлены о том, что Цицерон приказал арестовать Лентула и ещё четырёх сенаторов. Во всём городе царила напряжённая атмосфера. Храм окружали стражники, и огромные толпы народа собрались посмотреть, как Лентула и остальных поведут по улицам. Ходили самые разнообразные слухи. Говорили, будто Каталина уже подошёл к воротам Рима, что галлы вторглись в Италию с севера, что один или даже оба консула убиты.

Как только началось заседание сената, стало очевидно, что Цицерону удалось в конце концов получить то, чего он хотел, а именно неопровержимые доказательства вины тех заговорщиков, которых он арестовал. Лентул и его друзья действовали настолько глупо, что в это просто невозможно поверить, и у них не осталось никаких шансов защитить себя. Они планировали устроить в городе пожары и беспорядки, вовлекая в это как рабов, так и свободных граждан. Это должно было случиться семнадцатого декабря, в первый день сатурналий. Заговорщики рассчитывали, что в день праздника рабов легко собрать вместе и подтолкнуть к насилию. Без сомнения, они надеялись на то, что к этому времени армия Каталины подойдёт к Риму, хотя на самом деле для этого не было ни малейших оснований. Вполне вероятно, что этот их план, подобно многим предыдущим, был бы в конце концов отменен, однако они совершили непоправимую ошибку. В это время в Риме оказались галльские посланники из племени аллоброгов. Они приехали высказать своё недовольство управлением Мурены, который был наместником этой провинции в предыдущем году и, без сомнения, злоупотреблял своим положением. Но Цицерон ничего не предпринял против Мурены, который должен был сменить его на посту консула, и галлы остались недовольны таким рассмотрением их петиции. Поэтому Лентулу и другим пришло в голову, что они могут обеспечить Каталине поддержку со стороны значительных сил галльской конницы, если смогут вовлечь в заговор аллоброгов. Это они и попытались сделать и, пренебрегая всякими мерами предосторожности, открыли им все детали своего заговора. Однако галлы оказались умными и осторожными людьми. Они тщательно взвесили все шансы на успешное осуществление заговора и решили, что в их интересах было продать информацию Цицерону. По указании Цицерона они притворились, будто готовы сотрудничать с заговорщиками, и потребовали, чтобы обещанные им за это уступки были изложены в письменном виде, скреплены подписями и запечатаны для того, чтобы они могли показать эти документы своим соплеменникам после возвращения на родину. Лентул и все остальные попались в ловушку и предоставили такие документы. Галлы, как было заранее оговорено, покинули Рим с неопровержимыми доказательствами преступных замыслов заговорщиков и были арестованы, как только вышли за ворота города.

Цицерон со своим обычным красноречием изложил эту историю сенату. Он умело представил добытые улики и потребовал, чтобы немедленно был составлен полный отчёт о расследовании данного заговора, а копии этого отчёта разосланы во все уголки Италии. Заговорщикам ничего не оставалось, кроме как признать свою вину. Было решено, что на время они должны оставаться под наблюдением наиболее известных сенаторов. Так я и Красс оказались в роли тюремщиков. Без сомнения, Цицерон знал, что мы не можем позволить заговорщикам бежать, так как нас тут же бы обвинили в соучастии, и, кроме того, он хотел заставить людей поверить в то, что весь сенат поддерживает его. Мы никак не могли отказаться. В своём доме я держал человека, который мне никогда не нравился, его звали Статилий. Я следил за тем, чтобы его хорошо сторожили.

Открытие заговора, сделанное Цицероном, произвело потрясающий эффект не только на сенаторов, но и на весь народ. В этот день его, вероятно, восхваляли так, как он только мог мечтать, и даже в его честь решено было провести благодарственную службу. Как Цицерон немедленно заметил, это был первый случай в истории, когда подобных почестей человек удостаивался за общественное деяние. В своём обращении к народу, сделанном на форуме после окончания заседания сената, он не постеснялся поставить себя в один ряд с Помпеем. Более того, даже пытался возвыситься над этим великим военачальником: ведь в то время как Помпей повёл римские войска на край света, именно он, Цицерон, спас сердце Римской республики от разрушения. В тот момент подобные замечания были приняты с энтузиазмом, хотя они сильно разозлили друзей Помпея и его самого.

В истерической атмосфере, которая в течение нескольких недель сохранялась в Риме, казалось, можно было сказать всё, что угодно и в это поверят. Хотя Цицерон старательно убеждал людей в том, что опасность миновала и что благодаря его бдительности и твёрдости всё теперь будет хорошо, он всё ещё продолжал пользоваться любой возможностью возвыситься в глазах людей. Часто выступая, он редко упускал случай оседлать своего любимого конька и поговорить о непредвиденных обстоятельствах, мародёрстве, вторжении галлов и отмене долгов. Вместо того чтобы распустить группы молодых людей, которые якобы в целях защиты города всюду расхаживали с оружием, он призвал всех «благонамеренных» граждан стать стражами порядка. «Благонамеренные», или, точнее сказать, богатые представители высшего и среднего класса, с готовностью ответили на этот призыв. Среди них можно было видеть хорошо вооружённых, совершенно невоинственных, стоявших вне политики людей. Оказался там и друг Цицерона, богатый банкир Аттик из Греции, который как раз наносил один из своих краткосрочных визитов в Рим.

Атмосфера благоприятствовала развитию ошибочных суждений, сведению счетов, и, без сомнения, нашлись сенаторы, которые рассматривали эту ситуацию как возможность избавиться от своих личных и политических врагов. Красс и я в прошлом открыто поддерживали Каталину, поэтому было легко обвинить нас в том, что мы втайне его поддерживали до конца. Реакционеры, такие, как старый Катул, старейший член сената, могли даже поверить в это предположение. Катон также вполне мог считать, что те, кто не разделяет его взглядов, при некоторых обстоятельствах могут стать преступниками. Поэтому и я и Красс оказались в весьма непростом положении.

На следующий день после ареста заговорщиков, на заседании сената, один из выступающих открыто обвинил Красса в соучастии в заговоре. Сам Красс считал, что этот манёвр был придуман Цицероном, но вполне возможно, что его инициатором стал Катул. В любом случае эта попытка не удалась. Слишком много сенаторов должны были Крассу деньги или надеялись занять, поэтому на несчастного выступающего сразу накинулись и решили посадить в тюрьму до тех пор, пока он не признается, кто подкупил его и заставил произнести эту очевидную ложь. Вполне естественно, что такого признания не последовало. Однако даже этого неудачного шага было достаточно для того, чтобы Красс на время потерял разум. Он всегда чувствовал угрозу со стороны Помпея, а теперь ему угрожали ещё и враги Помпея — Катон, Катул и все остальные. Поэтому он решил уехать из Рима в провинцию Македонию и на проходившем на следующий день заседании сената, на котором должна была решиться судьба заговорщиков, уже не присутствовал.

Это заседание, состоявшееся пятого декабря, оказалось необычным. На форуме и склонах Капитолийского холма столпилось много добровольных стражей Цицерона, вооружённых и готовых использовать своё оружие. Некоторые из моих друзей советовали мне не присутствовать на этом заседании сената. Они считали, что само здание сената и улицы будут небезопасным местом для меня. Но я не люблю демонстрировать свой страх и потому пренебрёг их советом. Оказалось, что они вовсе не преувеличивали степень опасности для меня, хотя я был великим понтификом и уже избран претором. Когда я вышел из дому, меня встретили разъярёнными криками и даже преградили дорогу. Те «благонамеренные», которых я видел, были очень возбуждены, что часто случается, когда люди берутся за оружие без особых на то причин, а потому им очень хотелось найти для себя жертву. Народ же в целом, среди которого я пользовался значительной популярностью, в тот момент был слишком запуган этой демонстрацией так называемой силы.

Однако я благополучно добрался до здания сената и занял своё место. Здесь тоже царило всеобщее возбуждение. Среди сенаторов было много моих личных друзей, и до начала заседания я переговорил с ними, при этом стараясь вести себя как можно спокойнее. Но поведение Катула, Катона и других говорило о многом. Они смотрели на меня с ненавистью и притворным презрением, как будто я был преступником.

После обычной религиозной церемонии Цицерон с несвойственной для себя краткостью, что произвело особое впечатление на присутствующих, объявил вопрос, стоящий на повестке дня, а именно: какова будет судьба заговорщиков? По традиции он попросил высказать своё мнение каждого сенатора по очереди, начиная с консулов, выбранных на следующий год. Первым спросили мужа Сервилии, Силана. Он, как было, по всей видимости, оговорено заранее, предложил объявить смертный приговор пяти заключённым. Мурена, второй выступающий, согласился с предложением Силана, так же поступили и консуляры, четырнадцать из которых присутствовали на заседании. Многие из них воспользовались случаем, чтобы произнести длинные речи, и высказывали своё мнение по поводу тех ужасов, которых лишь случайно удалось избежать. Они особенно отмечали тот факт, что власти должны исключить всякую возможность народного восстания, которая всё ещё сохраняется. После того как консулы высказали своё единодушное мнение, Цицерон обратился к преторам. Я, как один из преторов, избранных на следующий год, должен был говорить первым и понимал, что мне нужно особенно тщательно подбирать слова, так как ситуация, в которой я оказался, была действительно очень сложной. Цицерон именно этого и хотел. Я вовсе не собирался поддерживать большинство, потому что если бы поступил так, то разочаровал бы своих сторонников, потерял бы репутацию бесстрашного политика, которой очень гордился, и вопреки своим собственным взглядам стал бы способствовать тому, что сенат получит в свои руки опасную власть, могущую однажды обернуться против меня или моих друзей. С другой стороны, если бы я открыто и определённо высказал своё истинное суждение, меня, вероятно, вообще не стали бы слушать и, конечно, обвинили бы в соучастии в заговоре. Поэтому в тот момент не только моя репутация, но и жизнь оказались под угрозой.

В связи с вышеизложенным я вёл себя сдержанно, используя, насколько это было возможно, мой опыт в риторике. Я пытался привлечь на свою сторону симпатии слушателей не только смыслом своей речи, но и тем, как её произносил. Я начал с того, что отдал должное тем, кто выступал передо мной, за их красноречие, патриотизм, заявив, что полностью присоединяюсь к ним в том, что было сказано о вине заговорщиков. Действительно, отметил я, факты говорят сами за себя, доказательства неоспоримые. Но их обсуждение может таить в себе скрытую опасность в том случае, если красноречие станут использовать для разжигания страстей, вражды и помешают трезво оценить ситуацию. Римскому сенату сейчас необходимо действовать достойно, продуманно и, что самое главное, спокойно. В личной жизни человек иногда может действовать импульсивно, или, по крайней мере, его можно простить за то, что, когда его оскорбляют, он даёт волю страстям, подобным страсти отмщения, но те, кто стоит у кормила власти, не должны руководствоваться этим чувством. Более того, необходимо подумать о том, что, несмотря на то, что любое наказание в данном случае не может быть слишком жестоким, большинство людей запомнят именно жестокость наказания, а не тяжесть самого преступления.

К этому моменту меня внимательно и почтительно слушало большинство аудитории, хотя уже было понятно, к чему я веду. Для того чтобы удержать их внимание и немного подготовить к моему главному заявлению, я с некоторой торжественностью углубился в общие рассуждения на тему смерти и смертной казни вообще. Смерть, сказал я, если она не происходит в результате пыток, вовсе не является мучением, а лишь избавлением от боли страдания и унижения. Таким образом, если мы приговорим заговорщиков к смертной казни, то вовсе не выберем самое строгое, суровое наказание, которого заслуживают преступники, а навсегда снимем с них бремя мук совести. Более того, существуют неоспоримые аргументы против использования смертной казни в этом случае. Во-первых, она не является необходимой. Благодаря бдительности и патриотизму консула заговор находится под контролем, силы закона и порядка возобладали. Во-вторых, использование смертной казни неконституционно, а как уже было отмечено, не существует столь значительной угрозы для государства, которая могла бы оправдать неконституционный акт. Конечно, поспешил я добавить, государству нечего опасаться, что оно пострадает от антиконституционной тирании, до тех пор, пока с божьего соизволения во главе его стоит такой замечательный принципиальный консул, как Цицерон, но, несмотря на это, необходимо подумать о будущем. Следует опасаться того, что мы создадим опасный прецедент. Ведь может настать время, когда бесцеремонный консул в трудной ситуации захочет воспользоваться неконституционной властью для того, чтобы избавиться от личных или политических врагов. Поэтому я предложил конфисковать имущество заключённых и приговорить их к пожизненному заключению в тюрьме одного из итальянских городов. Таким образом, мы особенно подчеркнём тяжесть их преступления, выбрав наиболее суровое наказание, а конституция не будет нарушена.

Моя речь произвела огромное впечатление. Старый Катул, этот живой представитель ушедшего века Суллы, конечно же тут же выступил против и предупредил своих коллег-сенаторов о том, чтобы они не поддавались простой игре слов, нацеленной на то, чтобы ослабить власть их режима. Однако многие другие сенаторы снова призадумались, потому что мне удалось дать им понять, что, несмотря на расклад сил в данный момент, существует возможность того, что в будущем народ или народные представители потребуют назвать имена тех, кто проголосовал за убийство римских граждан без суда. Ко всеобщему удивлению, Квинт Цицерон, брат консула, который, так же как и я, был избран претором на следующий год, высказался в поддержку моего предложения. Другие последовали его примеру, и обсуждение стало ещё более запутанным после того, как поступило альтернативное предложение о том, чтобы отложить дискуссию до тех пор, пока Катилина не будет повержен.

Консул Цицерон вмешался в обсуждение и произнёс характерную для себя речь, в которой продемонстрировал свою приверженность букве закона. Он отметил мой патриотизм, милосердие и постоянное стремление действовать в интересах народа. Подобные комплименты были несколько двусмысленными, если не сказать больше. Затем он отметил, что в действительности моё предложение менее милосердно, чем предложение Силана. Разве смерть с этой точки зрения не является более предпочтительной, чем пожизненное заключение? Что же касается конституции, то заговорщики объявлены вне закона и потому автоматически лишаются прав граждан. А проявлять особую деликатность по отношению к таким людям — значит демонстрировать полное безразличие и даже жестокость к самому государству. Он сам, как консул, был готов принять на себя всю ответственность за любое действие, поддержанное сенатом.

Вмешательство Цицерона не оказало такого эффекта, как ему хотелось. Большинство сенаторов смогли заметить его оскорбительное замечание по поводу того, что я всё время отстаиваю интересы народа перед сенатом, а другие не прочь оскорбить народ. Ни на кого особенно не подействовало и его непродуманное заявление о том, что смертная казнь правомерна просто потому, что заговорщики объявлены врагами народа. Все знали: что бы ни сказал Цицерон, с этим можно ещё поспорить. Более того, стараясь произвести впечатление человека, стремящегося поступать в соответствии с конституцией, Цицерон добился лишь того, что все подумали, будто он ещё не решил, что надо делать. Обсуждение продолжалось, и люди оказались в ещё большем замешательстве. Неожиданно сам Силан изменил свою точку зрения и сказал, что его первое предложение было не совсем правильно понято. Он вовсе не имел в виду конкретно смертную казнь, а лишь самое жестокое наказание, которое можно наложить на заговорщиков в соответствии с конституцией. Если это пожизненное заключение, то он имел в виду именно заключение, а не смерть. Он ещё больше всех запутал, сказав, что в целом поддерживает альтернативное предложение о том, чтобы отложить обсуждение до тех пор, пока Катилина и его армия не будут уничтожены.

Именно в этот момент Катон, как избранный народный трибун, произнёс импульсивно страстную и весьма характерную для него речь, которая оказалась решающей. Хотя Катону ещё не исполнилось и тридцати лет, он уже пользовался значительной и в некотором смысле уникальной репутацией. Ему удалось этого добиться благодаря сверхъестественному упрямству и своей приверженности тому, что он называл древними добродетелями. Он начал с того, что страстно осудил Силана за изменение мнения во время обсуждения. Силан действительно выставил себя на посмешище, но он всё-таки говорил искренне и потому не заслужил оскорбления, которое бросил ему в лицо Катон, брат его жены. Однако среди сторонников Катона это пренебрежение правилами вежливости было известно как прямолинейность, а его мнение, что все несогласные с ним — негодяи, называлось прямотой, «честностью». После Силана он набросился на меня, не без причины обвинив в том, что я намеренно ввожу в заблуждение сенат. Затем он стал критиковать всю мою политическую карьеру, которую он описал как карьеру демагога с плохой репутацией. Он сказал, что если государство сейчас находится на грани краха, то в этом виноват я так же, как и Катилина. Больше того, я, вероятно, сам являлся участником заговора и мне надо благодарить судьбу за то, что не сижу вместе с преступниками в ожидании смерти, от которой я пытался защитить заговорщиков, этих чудовищных монстров зла и, без сомнения, моих друзей. Государство должно принять твёрдые меры, теперь или никогда, заключил он. Так как Силан малодушно отказался от своего предложения, то теперь он сам предложит смертную казнь.

Ярость и страсть этого неожиданного выступления изменили настроение собравшихся. Катону аплодировали со всех сторон, и очень скоро его предложение было принято, а в дополнение к нему ещё и решили конфисковать имущество заговорщиков, как изначально предлагал я в качестве альтернативы смертному приговору. Конечно, это было попыткой сделать вид, будто я некоторым образом сопричастен той решимости, которая сейчас охватила большинство. К тому моменту страсти накалились, но я не хотел и не мог молчать. Я стал протестовать против такого приговора, а именно конфискации имущества заключённых, если оказывается упразднённой наиболее милосердная часть моего предложения — сохранение жизни римских граждан, что позволило бы им избежать позорной смерти. Я страстно ответил на клеветнические обвинения, сделанные Катоном в мой адрес. В тот момент, когда я довольно спокойно говорил, обращаясь к ставшей враждебной аудитории, ко мне подошёл посыльный и протянул записку. Катон немедленно вскочил и, как обычно неуравновешенно, потребовал, чтобы содержание письма было доведено до всеобщего сведения. Он заявил, что, вероятнее всего, это было послание от одного из заговорщиков и что моя наглость всем хорошо известна, а потому я вполне мог получить подобное послание именно в священном здании сената. К тому моменту практически всех сенаторов охватила истерия, и они поддержали опрометчивое и, как впоследствии выяснилось, нелепое предложение Катона. К тому моменту я уже просмотрел мельком записку и понял, что это послание от Сервилии, сводной сестры Катона и жены Силана. Сервилия очень беспокоилась о моей безопасности на этом заседании сената и написала мне об этом в самых тёплых выражениях. Итак, заявив, что моя личная жизнь вряд ли может интересовать такого стойкого моралиста, как Катон, я передал ему записку и предложил прочитать её вслух. Это был несколько неловкий момент для Катона, который обнаружил, что держит в руках любовное послание, написанное его сестрой. Он оказался в центре всеобщего внимания, ведь сенаторы считали, что сейчас произойдёт нечто необычное. Катон не знал, как ему поступить, и в конце концов бросил письмо мне в лицо со словами: «Возьми его назад, пьяница!» Его поведение было бестактным, а слова глупыми: ведь как раз Катон отличался тем, что часто пил ночи напролёт, рассуждая, как это может делать лишь человек с одурманенными мозгами, о принципах морали. Кроме того, это был один из немногих пороков, в котором меня не обвиняли даже мои враги.

Однако инцидент с запиской практически не прервал страстного обсуждения. Я продолжал выступать против предложения о конфискации имущества заключённых и призвал народных трибунов поддержать меня, наложив вето. Однако трибуны боялись идти против мнения большинства и не сделали этого. В конце концов Цицерон, в основном для того, чтобы закончить обсуждения, а не по какой-либо другой причине, отклонил вопрос о конфискации и просто поставил на голосование предложение Катона о вынесении смертного приговора. Большинством голосов смертный приговор был утверждён. Те немногие, кто воздержался от голосования, привлекли к себе всеобщее враждебное внимание. Лично я, выходя из здания сената, оказался в окружении группы вооружённых стражников Цицерона, которые подошли ко мне с обнажёнными мечами и, похоже, были готовы использовать их. Немногие из моих друзей собрались вокруг меня и прикрыли своими тогами, но были и те, кто под воздействием страстей, возбуждённых Катоном, призывали стражей исполнить свой долг и покончить с предателем. Однако стражи ждали, пока сам Цицерон отдаст им нужный приказ. Но Цицерон, хотя говорили, что позже он сожалел об этом, запретил им приближаться ко мне. Не желая искушать судьбу, я покинул своих коллег, в то время как Цицерон в сопровождении большинства сенаторов и толпы вооружённых сторонников из представителей богатых слоёв населения медленно отправился через форум к тюрьме, где должна была состояться казнь. Сюда скоро привели и заговорщиков. Их через люк опустили в подземную темницу и там задушили. После того как Цицерон, присутствовавший при казни, вышел из подземелья, он громко заявил: «Они своё отжили», — а потом отправился домой в сопровождении большой, истерически настроенной толпы, которая, к его восхищению, приветствовала его как второго основателя Рима, спасителя и отца отечества.

Я, естественно, не присутствовал при этом неприличном зрелище и до конца года не появлялся в сенате. Не потому, что боялся за свою жизнь, а потому, что хотел сделать вид, что это так. Я знал, что неестественный «союз классов», столь милый сердцу Цицерона, не сможет существовать долго, и с помощью Метелла Непота уже заручился дружбой Помпея и даже предпринимал некоторые шаги, чтобы ускорить неизбежный процесс развала этого союза.

 

Глава 1

БЕСПОРЯДКИ

Хотя в то время я не боялся насильственных действий по отношению к моей персоне, у меня были все основания опасаться любых других форм атаки. Я помнил, как в детстве, когда был ещё мальчиком, моему дяде Гаю Котте по решению суда пришлось отправиться в изгнание просто из-за того, что он был другом реформатора, и мне казалось вполне вероятным, что мои враги, будучи полностью в себе уверенными, предпримут подобные же действия против меня. Ведь и Красс, решив уехать в Македонию, опасался именно этого, а не только враждебных действий со стороны Помпея. Он мог позволить себе сделать это. Красс уже был консулом и имел огромные богатства, которые в любом случае защитили бы его. Я же погряз в долгах и не мог надеяться на то, что смогу выжить, не говоря уж о том, чтобы увеличить своё состояние, если только в конце своего преторства не получу в управление провинцию. Я чувствовал, что если позволю себе расслабиться хоть на мгновение, то, без сомнения, потеряю всё, и потому решил атаковать, прежде чем атакуют меня.

Новые трибуны, среди которых был Метелл Непот и Катон, приступили к исполнению своих обязанностей через неделю после казни заговорщиков и несколько недель, до первого января, когда в должности вступили более высокопоставленные лица, активно работали. За эти недели Катон и Непот успели много раз не сойтись во мнениях. Эти ссоры в основном касались вопросов, связанных с политическим будущим Помпея. Но эта проблема включала в себя и множество других, среди которых было и поведение Цицерона по отношению к заговорщикам.

Нужно отдать должное Цицерону, он обладал более трезвым взглядом на вещи, чем большинство его сторонников. Он понимал, что, чтобы его так горячо любимый «союз классов» выжил, необходимо объединиться с Помпеем, но оказался абсолютно неспособным осуществить свои планы. Он не сумел сдержать Катона и других фанатиков из своей партии, которые либо из принципа, либо из зависти решили, что Помпей должен стать обыкновенным гражданином, таким же, как и все остальные. В своей переписке с Помпеем Цицерон допустил ошибку, обращаясь к нему так, будто он ему равный, если не выше. К тому же он позволил себе обидеться на тот факт, что Помпей не сделал никакого официального заявления и не поздравил его с тем, что ему удалось спасти Рим и всю республику от надвигающейся революции. Ему не хватило воображения, чтобы увидеть, как сильно раздражало его поведение Помпея. Наверняка полководец, который никогда не любил складывать с себя командование, рассчитывал, что его вызовут в Рим вместе с армией, чтобы он подавил восстание. Эта очевидная мысль никогда не приходила в голову Цицерону, который был настолько тщеславным, что никак не мог понять, почему письма Помпея написаны в таком холодном тоне.

Его самолюбие было ещё больше задето той критикой, с которой на него обрушился Метелл Непот на народных собраниях. Катон конечно же организовывал ответные собрания, на одном из которых сильно польстил Цицерону, приветствуя его как «отца отечества». Хотя этот пустой титул звучал приятно, Цицерон начал серьёзно беспокоиться, когда Непот в одной из своих речей заявил, что человек, который осмелился убить римских граждан без суда, должен быть лишён права выступать на народном собрании. Подобные фразы обычно говорились, когда налагалось вето, и считалось, что Непот готов это право использовать, когда в последний день декабря Цицерон, слагая с себя полномочия, по традиции обратится к народу с речью. Перспектива того, что он будет лишён такой уникальной возможности самовознестись, была для Цицерона слишком страшной. Он немедленно попытался вступить в контакт с двумя женщинами, которые, как Цицерон не без основания считал, имели некоторое влияние на Метелла, хотя и заблуждался, полагая, что ради него они будут использовать это влияние. Одной из этих женщин была Муция, сводная сестра Непота и жена Помпея, другой — Клодия, жена брата Метелла Непота, Целера, который в тот момент воевал на севере с Каталиной. Как Клодия, так и Метеллы презирали Цицерона как любого самовыдвиженца, хотя объективности ради, скажу, что у Клодии он вызывал некоторый интерес. Её мог заинтересовать каждый, кто сам себе сделал имя и был богат. Особо впечатлял тот факт, что Цицерон начал переговоры с Крассом о покупке по баснословной цене одного из самых великолепных частных домов в Риме. Более того, Клодии хотелось бы, чтобы Цицерон присутствовал на её обедах. Он был великолепным собеседником, когда дело касалось общих тем, в вопросах политики несдержан, а когда речь заходила о нём самом, всегда очень смешон. Его хвастовство развлекало гостей и могло послужить поводом для анекдотов в соответствующих ситуациях. Кроме того, Клодии льстило, что жена Цицерона, без всяких на то оснований ревновавшая её к мужу, сильно противилась тому, что он ходит в её дом. Поэтому она дала Цицерону повод думать, что сделает всё возможное для того, чтобы сдержать Непота, хотя вовсе не собиралась делать этого.

Муция тоже не захотела помогать ему. Нельзя сказать, что она была верна Помпею, но его интересы берегла и сильно оскорблялась тем, когда сторонник Цицерона Катон говорил о том, что Помпей хочет стать диктатором.

Таким образом, результатом дипломатических шагов, предпринятых Цицероном, стали лишь его участившиеся ссоры с женой. В последний день уходящего года Метелл Непот осуществил свою угрозу и на основании того, что Цицерон не позволил римским гражданам говорить в свою защиту, запретил ему обращаться к народу с речью и лишь разрешил произнести обычную клятву о том, что в течение прошедшего года он исполнял возложенные на него обязанности, используя все свои способности. Цицерон, хотя и был глубоко потрясён, вёл себя весьма достойно. Он вышел вперёд, чтобы произнести клятву, и потом своим звенящим, хорошо натренированным голосом выкрикнул: «Я клянусь, что этот город и эта республика были спасены от развала мною, и только мною». Хотя это высказывание и было самонадеянным и неверным, на него ответили приветственными криками, и Цицерона к его дому провожало большое количество тех, кого он любил называть «благонамеренными».

Однако это стало последним событием, когда «благонамеренные» в большом числе появились на улицах города. А наиболее значительным явилось не то, что Цицерона приветствовали, а то, что Непот решился использовать своё право вето. На следующий день я вступил в должность претора. Не теряя времени, я атаковал самых влиятельных из тех, кого считал своими врагами. Вместо того чтобы присутствовать на церемонии на Капитолийском холме, на праздниках, которые устраивались в честь инаугурации консулов, я вместе со своими ликторами отправился на форум и взошёл на трибуну, с которой в течение следующего года должен был руководить слушаниями дел. Устроив так, что туда же пришло и значительное количество моих сторонников, я обратился к собравшимся с речью. Я предложил привлечь к ответственности старого и уважаемого государственного деятеля Катула и с радостью заметил, что мои слова возымели должный эффект. Членов моей партии восхищало то, что я снова действовал смело и использовал необычные методы. Они считали, что я в опасности, и это действительно было так, но моя демонстрация заставила их поверить в то, что у меня есть какой-то скрытый источник силы. Хотя в действительности прочность моей позиции целиком зависела от той веры в меня, которую они вновь обретали. Другие были просто потрясены тем фактом, что кто-то мог критиковать человека, являвшегося отцом сената. Но я не забыл, что Катул вместе с Катоном открыто обвинили меня в соучастии в заговоре с Катилиной. Теперь я обвинил его в некомпетентности в качестве наблюдателя за реконструкцией Капитолия и потребовал, чтобы было проведено расследование по поводу использования общественных денег. Я также обвинил его в превышении полномочий, имея в виду тот факт, что он поместил на ещё незаконченном храме надпись со своим именем. Я предложил, чтобы эту надпись уничтожили, Катула осудили за некомпетентность и чтобы сама работа по восстановлению храма и честь (что будет увековечено в новой надписи) были переданы Помпею. Я также добавил, что абсолютно согласен с мнением Метелла Непота, который правильно предлагает призвать в Италию Помпея, чтобы тот восстановил законность и порядок.

Катул и его партия отреагировали моментально. Как только им сообщили содержание моей речи, Катул ушёл с официальной церемонии на Капитолийском холме, хотя это и было одно из тех событий, которые доставляли ему особое удовольствие, в сопровождении друзей пришёл на форум и потребовал слова. Претор, имея дело со столь старым и выдающимся государственным деятелем, должен был бы пригласить его взойти на трибуну и оттуда обратиться к народу. Но я по опыту знал, что Катул был непримиримым противником, и решил унизить его как можно сильнее. Поэтому я предложил ему говорить, если ему было что сказать, прямо с того места, где он стоял, как обыкновенному человеку. Это намеренное оскорбление вышестоящего государственного деятеля республики имело тот эффект, какого я и ожидал. Моё поведение воодушевило членов моей партии и вызвало ярость среди «благонамеренных», которые всё ещё представляли собой значительную силу и могли быть опасными. Сам же Катул лишился дара речи. Однако скоро на форуме собралось так много его сторонников, что я решил отказаться от предприятия, которое могло стать самым запутанным и сложным. Жеста, который я сделал и о котором так много говорили впоследствии, хватало для моих целей. Я дал понять Катулу и другим, что, если они решатся атаковать меня, я готов защищаться. Кроме того, мне удалось подчеркнуть те различия, которые уже существовали между Помпеем и сенатом.

На следующий день Метелл Непот в сенате выдвинул предложение, чтобы Помпея вызвали в Рим для разгрома армии Катилины и восстановления порядка в городе. Так как все прекрасно знали, что небольшая армия Катилины была окружена правительственными силами и почти не имела шансов на успех, Непот не сумел обосновать своё предложение. Тогда большую часть своего выступления он посвятил критике Цицерона, который, возмущённый тем, что Непот не позволил ему за несколько дней до этого продемонстрировать своё ораторское мастерство при всём народе, теперь выступил с бранной речью, в очередной раз нудно рассуждая о своём убеждении в том, что Рим своим спасением целиком обязан ему одному. Его речь большинство сенаторов встретили бурными аплодисментами, а сам Цицерон так обрадовался этому приветствию, что не сумел понять, насколько результат его выступления далёк от того, какого он пытался добиться. Не только Непот, но и другие, такие, как Катон, могли истолковать его речь как атаку на Помпея, с которым Цицерон в действительности хотел быть в очень хороших отношениях. Катон даже воспользовался случаем, чтобы сказать, что, пока он жив, Помпей никогда не войдёт в Рим со своими войсками. Это замечание также было встречено аплодисментами, и Непот, видя, что его предложение в сенате не пройдёт, стал угрожать, что всё равно проведёт этот закон независимо от воли сената, поставив его на обсуждение народного собрания.

Я решил поддержать Метелла в его начинании, которое при существующих обстоятельствах являлось довольно смелым. Когда в своё время трибуны Габиний и Манилий вопреки воле сената провели закон, предоставлявший Помпею неограниченную власть в войне против пиратов и Митридата, государство было в большой опасности, представители богатых слоёв населения обеспокоены безопасностью своих капиталовложений, и потому они отдали свои голоса в поддержку закона и против мнения сената. Теперь же эти слои населения на время оказались тесно связаны с самыми реакционными деятелями сената. Многие люди как в сенате, так и вне его искренне верили в то, что Помпей намеревается стать диктатором. Многие другие просто завидовали ему, поэтому Метелл и я были уверены, что нам придётся столкнуться с враждебным отношением самой могущественной группы общества и мы можем рассчитывать лишь на мою личную популярность, которая несколько пошатнулась в результате событий, связанных с заговором Катилины, и на значительное число простых людей, которые отзовутся на эмоциональную значимость звания Помпея «Великий».

Лично я никогда не верил в то, что наша агитационная деятельность окажется удачной в том смысле, что мы сможем добиться закона, по которому Помпея можно будет вызвать в Рим, хотя Непот был не согласен со мной. Я лишь стремился ещё раз подчеркнуть, что власть народа — это реально существующий политический фактор, и продемонстрировать, насколько лживы словесные заявления Цицерона о том, что он был лидером объединённой Италии. В действительности Цицерон оказался одним из немногих в сенате, кто увидел преимущества в том, чтобы отнестись к Помпею с полагающимися ему уважением и вниманием. Но теперь ему пришлось занять сторону врагов Помпея, Лукулла, Катона и всех остальных: ведь он никак не мог поддержать тех, кто выдвигал предложения, которые лишь увеличили бы вероятность вынесения ему, как консулу, вотума недоверия.

Беспорядки, которые разразились в результате наших с Непотом действий, явились худшими из тех, что происходили в Риме за последние годы. Третьего января, пока ещё было темно, Непот направил к форуму значительное число вооружённых людей. Вскоре после восхода мы присоединились к ним и заняли наши места на возвышении перед храмом Кастора, готовясь зачитать законопроект народу. Мы считали, что соберётся много сторонников Катона и ещё одного трибуна, по имени Терм, но их оказалось мало. Катон, который находился в одном из своих продолжительных запоев, прибыл поздно и вынужден был поспешно посылать во все стороны гонцов для того, чтобы те привели группы его вооружённых единомышленников, способных противостоять нашим. Поспешно начали собираться сенаторы, включая и консула Мурену, и значительное число представителей всаднического сословия. Но некоторое время они оказались в меньшинстве, и в самом начале процедуры Катон и Терм были практически единственными членами партии, которые присутствовали на форуме. Надо признать, что они действовали смело и решительно. Так как они были трибунами, стражи освободили для них путь, и под громкие возмущённые крики Катон и Терм поднялись на возвышение. Катон демонстративно сел между мной и Непотом, выкрикнув при этом: «Я сижу здесь для того, чтобы они не смогли спланировать новый заговор». Потом, когда глашатай вытащил рукопись законопроекта и начал зачитывать её, он вскочил и, воспользовавшись своим правом вето, которое он имел как трибун, запретил ему читать. В толпе началась драка, и вскоре она перекинулась к нам. Непот, не обращая внимания на вето Катона, начал сам читать законопроект, но Катон вырвал рукопись из его рук и бросил на землю. Непот, придерживая Катона одной рукой, начал читать законопроект по памяти, но теперь другой трибун, Терм, вмешался и закрыл рукой рот Непоту. Это стало сигналом для того, чтобы драка стала всеобщей. Во все стороны полетели камни и палки. Представители нашей партии, которых в это время было больше и которых поддерживали вооружённые стражи Непота, начали сначала медленно, а потом всё более уверенно наступать на наших оппонентов и обратили их бегство с форума. Всё-таки, несмотря на обрушивающиеся на него удары, Катон продолжал твёрдо стоять на возвышении и выкрикивал какие-то предложения, в общем шуме абсолютно неразборчивые, но в которых слова «тирания» и «свобода» часто повторялись. В конце концов консул Мурена пришёл к нему на помощь, накинул на него свою тогу и вывел в безопасное место. Потом они вместе с остальными представителями сенаторской партии обратились в бегство.

Нельзя отрицать, что форум представлял собой абсолютно неприглядное зрелище. Всюду можно было видеть людей с окровавленными лицами, на земле валялось оружие и куски разорванной одежды. Вывороченные из мостовой камни и многое другое свидетельствовало о драке. Для того чтобы успокоить и привести собрание в чувство, Непот отпустил своих вооружённых охранников и после некоторого интервала начал вслух читать законопроект. Однако во время этого перерыва Катон и его друзья проявили себя весьма активно. Они реорганизовали своих сторонников и, как только увидели, что путь для них открыт, направились назад к форуму во всеоружии и начали закидывать камнями сторонников Непота. Нам пришлось отступить. Мой дом был недалеко, и потому я с достоинством удалился в сопровождении членов моей партии, Непоту же пришлось отступать более поспешно.

Я вовсе не считал, что в этом случае мы потерпели поражение. В действительности я чувствовал себя в большей безопасности, чем до этого, хотя события нескольких следующих дней, похоже, шли вразрез с этой моей уверенностью. Как я и ожидал, мои враги попытались отстранить меня от политической жизни, но теперь я мог противостоять им. Римский народ снова ожил и был полон решимости защитить меня. Люди начали понимать, что после года консульства Цицерона, столь наполненного событиями и пустыми речами, состояние дел осталось таким же, как и было до этого. И действительно, за год пребывания на своём посту Цицерон принял практически единственный закон «О взяточничестве во время выборов», да и тот был вероломно нарушен консулом Муреной, которого целиком и полностью поддерживал сам Цицерон.

Сенаторы попытались, хотя и безуспешно, воссоздать атмосферу истерии, преобладавшей в обществе во время процесса над заговорщиками. На своём заседании, которое состоялось в тот же день, когда произошли беспорядки, они все были одеты в траурные одежды, как будто произошло какое-то национальное бедствие, а Рим находится в руках революционеров. Снова был принят «последний закон», который наделял консулов полномочиями принимать те меры, которые они считали необходимыми для того, чтобы защитить государство. За ним последовал ещё один закон, абсолютно неправомерный, по которому Метеллу и мне отныне запрещалось исполнять свои обязанности в качестве государственных деятелей.

Помня о том, как воспользовались «последним законом» с заговорщиками Катилины, мы поняли, какая нам угрожает опасность. Непот созвал народное собрание, с горечью выразив своё недовольство по поводу того, как отнеслись к нему, представителю величайшего римского полководца, и заявил, что для того, чтобы спасти свою жизнь, ему придётся уехать из Рима и искать защиты у Помпея. Он попросил меня отправиться вместе с ним, но у меня были другие планы, и я позволил ему уехать одному. Я не хотел приезжать к Помпею в качестве беглеца.

У меня была своя партия, и, несмотря на риск, я намеревался сохранить её. Поэтому в течение нескольких дней я просто игнорировал декрет, принятый против меня сенатом. Следя за тем, чтобы меня должным образом охраняли, я, как обычно, отправлялся на форум и продолжал рассматривать те дела, которые выдвигались на рассмотрение суда. Народ восхищался этим открытым неповиновением, мои враги в сенате были в бешенстве. Вскоре стало ясно, что экстремисты в сенате, такие, как Катул и Катон, могут поступить по-своему и арестовать меня. Затем, вероятно, они могли бы найти какого-нибудь доносчика, который бы заявил, что я был в заговоре с Каталиной. Это, конечно, была серьёзная опасность, от которой надо было постараться уберечь себя, и поэтому, во всеуслышание заявив, что великий понтифик не может более спокойно ходить по улицам Рима, я отправился в свою официальную резиденцию и в течение нескольких дней не принимал участия в общественной жизни. Это время я полностью посвятил тому, что организовывал так называемую спонтанную демонстрацию в свою защиту.

В выбранный мною день несколько тысяч человек, многие из которых были вооружены, собрались около моего дома. К ним обратились ораторы, которые резко критиковали тех, кто осмелился выдвинуть в сенате предложение об отстранении от исполнения обязанностей выбранных римским народом должностных лиц. Сидя у себя дома, я мог слышать громкие крики: «Цезарь! Цезарь!» Они призывали меня выйти из дома для того, чтобы я в их сопровождении отправился в сенат, где они заставили бы сенаторов восстановить меня в должности. Тем временем мне сообщили, что сенат поспешно собрался на совещание, предвидя новые проявления жестокости и, возможно, даже революцию. Они всё ещё продолжали заседать, и их постоянно информировали о том, что происходило около моего дома. Многие из тех, кто сообщал им новости, были моими людьми. Я позаботился о том, чтобы содержание речи, с которой я собирался выступить, быстро и точно дошло до сведения сенаторов.

Когда я появился, толпа была в ещё большем возбуждении, чем я предполагал. Сначала меня чуть не сбили с ног кинувшиеся ко мне сторонники, которые затем с энтузиазмом начали уговаривать меня направиться туда, где заседал сенат. Однако я сумел добиться того, чтобы меня выслушали, и стал говорить спокойно и сдержанно, что вскоре возымело свой эффект. Поблагодарив их за преданность мне и конституции, я попросил их вернуться в свои дома тихо и спокойно. Я признал, что в сенате были люди, которые являются и моими личными врагами и врагами установленных принципов законности и порядка, но были и другие, сказал я, те, кто вскоре поймёт, что по отношению ко мне они поступили неправомерно, и по собственной воле попытаются восстановить справедливость.

Таким способом мне удалось успокоить толпу и подтолкнуть к действию сенат. Как только сенаторам сообщили о моей речи и о том, какой она возымела эффект, те сенаторы, которые были моими друзьями, тут же набросились на тех, кто обвинял меня в стремлении разжечь революцию. Их тут же поддержали другие, опасавшиеся ещё одного дня беспорядков. И ещё в первой половине дня ко мне в дом пришла делегация сенаторов. Им было поручено поблагодарить меня за моё патриотическое поведение и предложить вернуться в сенат, где меня должны были восстановить в должности претора.

 

Глава 2

СКАНДАЛЫ

Мне повезло, что представилась возможность действовать быстро и энергично в начале года. Вскоре после этой демонстрации небольшая армия Катилины вынуждена была вступить в сражение и потерпела поражение. Антоний Кретик, сославшись на приступ подагры, не принимал участия в сражении, но его подчинённый Петрей решительно повёл в бой войска. Каталина погиб, смело сражаясь за дело, которое уже давно было безнадёжным.

Теперь, как я и ожидал, на свет всплыли обвинения против тех людей, кто в прошлом как-либо был связан с Каталиной. Я стал вполне очевидной целью для подобных атак, но теперь моё положение сильно укрепилось, и, когда мои враги предприняли очередную попытку утопить меня, я был в состоянии действовать уверенно и сурово. Сначала появился доносчик Веттий, который обвинил меня перед следователем Новием Нигром. В своей предварительной речи Веттий заявил, что он может предоставить моё собственноручное письмо Каталине. Так как я находился в переписке с Каталиной в прошлом, то вполне возможно, что он мог это сделать. В то же самое время на меня повелась более серьёзная атака предателем Квинтом Курионом, который сначала сам был заговорщиком, а в конце присоединился к своей любовнице Фульвии и стал доносчиком, что оказалось куда более выгодным занятием. За свою деятельность он уже получил от сената награду. Как большинство доносчиков, он не знал, где остановиться, и, без сомнения, надеялся ещё на одну награду, если ему удастся опорочить меня.

Но я теперь был разозлён и чувствовал свою силу. Тут же в сенате я обратился к Цицерону, потребовав от него свидетельства о том, что с первых дней заговора я действовал патриотически, предоставив ему информацию, которую мог бы и попридержать. Здесь я конечно же рисковал. Курион был весьма полезен Цицерону, и, насколько я знал, Цицерон вполне мог быть среди тех, кто подстрекал людей против меня. С другой стороны, я понимал, что Цицерон, сильно обеспокоенный тем, что он потерял любовь и уважение народа, вряд ли рискнёт ещё больше подорвать свою позицию, присоединившись к моим врагам. Кроме того, я знал, что он был в больших долгах у Красса, купив себе великолепный дом, и хотя Красс в данный момент отошёл от политики, Цицерон вряд ли решился бы атаковать меня, зная, что может последовать ответная атака. Поэтому, как я и предполагал, Цицерон решил смыть грязь с моего имени и открыто поблагодарил меня за патриотизм, который я проявил не только в последнее время, но и в дни заговора.

Теперь я мог расправиться с моими обвинителями. Куриона осудили за то, что он выдвинул ложное обвинение против коллеги-сенатора. С него взыскали сумму предыдущей награды, и он был полностью опозорен. Что касается Веттия, то я позволил своим сторонникам разгромить его дом и растащить состояние. Затем его приволокли на форум и чуть не разорвали на части. В конце концов я спас его жизнь, заключив в тюрьму. Мною был также посажен в тюрьму Нигр за превышение своих полномочий: ведь он позволил себе выдвинуть обвинение против высшего должностного лица. Итак, на время мои враги оставили меня в покое.

Однако их нападки заставили меня измениться. Во мне проснулись чувства горечи и злости, которых я практически не знал до этого. Я стал несдержанным и нетерпимым к оппозиции, и, без сомнения, многие мои действия можно назвать своевольными и диктаторскими. Я считаю, что отчасти это изменение, если это действительно было изменение, в моём характере стало естественной реакцией человека, который чувствует, что на него охотятся и он должен бороться за своё существование. Так же как и в случае с пиратами, я был шокирован глупостью, самонадеянностью и некомпетентностью. Кроме того, с мораль ной точки зрения я был глубоко оскорблён тем, что на моё стремление поддерживать со всеми дружеские отношении и прощать зло мне отвечали лишь необъяснимой, непримиримой враждебностью. Раньше я с удовольствием посмеялся бы и забыл о тех проявлениях недоброжелательности, с которыми мне приходилось сталкиваться. Теперь же я начал охранять и защищать своё достоинство, иногда, возможно, слишком страстно.

Например, я рассматривал дело знатного юноши из Нумидии, Масинты, который очаровал меня своей внешностью и поведением. Я попытался защитить его в сенате, когда Юба, сын царя Нумидии, приехал в Рим для того, чтобы поддержать требования своего отца, заявлявшего, будто этот привлекательный молодой человек царский данник. В то время Юба общался только с моими врагами, и, выступая перед сенатом, он показал себя недостойно. Этот бородатый африканец обращался ко мне в презрительном тоне, намекая на то, что я был революционером и банкротом и что решился защищать иноземца из-за своей греховной страсти к молодому человеку. Он даже попытался обвинить меня в женственности из-за бахромы на рукавах моей туники, что стало входить в моду в Риме. Это ему, конечно, подсказал Катул или один из его приспешников. Я не мог вынести подобных оскорблений, поэтому подошёл к Юбе, схватил его за бороду и, несколько раз дёрнув из стороны в сторону, бросил его на землю. Потом я вернулся на своё место и попросил нумидийца продолжать свою речь, но с должным уважением к избранным государственным должностным лицам римского народа. Этот мой поступок привёл в замешательство как Юбу, так и тех римлян, которые подтолкнули его на то, чтобы он посмеялся надо мной. Они были ещё больше смущены, когда, после того как было решено, что Масинта должен выплатить свои долги и до этого времени обязан оставаться в тюрьме, я взял его под защиту и заявил, что буду содержать его у себя дома. Некоторые запротестовали, но я поступил по-своему. В действительности Масинта пробыл со мной больше года. По истечении этого срока, уезжая в свою провинцию в Испании, я тайком вывез его из города и в конце концов отпустил, чтобы он мог спокойно вернуться в свою страну.

В тот год, когда я был претором, мне пришлось не только столкнуться с политическими и личными ссорами и скандалами, но и пережить некоторые домашние неприятности. Главный скандал касался Клодия и моей жены и случился только в конце года, но и до этого я был сильно обеспокоен тем, что Помпей, судя по всем сообщениям, намеревался развестись со своей женой Муцией. Хотя моя роль в её неверности не более значительна, чем роль многих других, мне было очень жаль лично её как жену величайшего римского гражданина. Конечно, у меня и в мыслях не было, что следующей женой Помпея станет моя дочь. В действительности тем летом казалось, что все расчёты, которые я сделал, когда работал в сотрудничестве с Метеллом Непотом, абсолютно ошибочны. Тщеславие Помпея было удовлетворено, как я и думал, некоторыми комплиментами, сделанными в его адрес Непотом и мной. Но его тревожило то, что мы столкнулись с серьёзной оппозицией, и теперь он действовал в соответствии с политикой, прямо противоположной той, которую должен был бы выбрать по моим расчётам. Он даже предполагал вступить в брачный союз с представительницей семьи Катона, и ещё до того, как развёлся с Муцией, его представители говорили на эту тему с Катоном. К счастью для меня, Катон оказался настолько глуп, что отказался от этого предложения. К тому времени он принял ту точку зрения, что Помпей хочет стать царём, хотя тому не было никаких серьёзных доказательств, и не смог устоять перед соблазном ещё раз продемонстрировать своё ослиное упрямство, которое называл прямотой и честностью. Катон всюду хвастался тем, что отказал Помпею, и говорил, что он единственный римлянин, который ни за какую взятку не захочет отказаться от своих убеждений.

Теперь я понимаю, что, хотя никогда не был высокого мнения о политических способностях Помпея, в действительности наделял его большим умом, чем он обладал. Ему не удалось умиротворить Катона, и теперь, так как Помпей был слишком горд, чтобы отказаться от своего решения развестись с Муцией, он заставил отвернуться от себя семью Метеллов и других её могущественных друзей. Непот, который сообщил Помпею о том, что заставило его бежать из Рима, был очень зол, когда обнаружил, что Помпей вовсе не собирается вмешаться в события вместе со своей армией, используя повод — защиту прав трибунов. Он ещё больше разозлился, когда Помпей решил развестись с его сестрой и вступить в союз с тем самым человеком, который прогнал его с форума. Другой брат, Метелл Целер, был ещё больше взбешён отношением к Муции. Целер теперь являлся наместником в Цизальпинской Галлии, и у него были хорошие шансы стать консулом через два года. Ему нравилась Муция, но ещё больше ему нравилась идея о значимости и величии его семьи. Оскорбление, нанесённое семье Метеллов, казалось ему куда более тяжким грехом, чем предательство. Он стал непримиримым врагом Помпея и, поступив так, в результате оказал мне большую услугу.

Метелл Целер не придерживался каких-либо строгих взглядов на обязанности жён перед мужьями. И действительно, будучи женат на Клодии, он просто не мог поступать иначе. В тот год, когда он исполнял свои обязанности на севере республики, Клодия продолжала вести себя так же, как и обычно. Однако этот год её жизни стал ещё и знаменательным годом для всего человечества. В Рим из провинции её мужа, вероятно даже с рекомендательным письмом от него, приехал молодой поэт из Вероны, Валерий Катулл. Это был весьма образованный и приятный в общении человек, хотя и несколько несдержанный. Лично мне он нравился, и я всегда интересовался его работой. Меня очень расстроил тот факт, что несколько лет спустя он использовал свой огромный талант для того, чтобы обругать одного из моих легатов и меня самого. Его поэзия великолепна, хотя некоторые стихи чересчур заумны. Мне кажется, что те его произведения, которые он из любви, а позднее из злости посвящал Клодии, будут жить, тогда как другие, более напыщенные творения уже забудутся. Как только он появился в Риме, то, подобно многим другим, влюбился в Клодию и на короткое время стал её возлюбленным. Для Клодии, бывшей на десять лет старше молодого человека, это любовное приключение оставалось малозначительным, что же касается Катулла и всего мира в целом, то оно стало событием огромной важности. Ведь Катулл воспел свою радость, свою страсть и, наконец, своё отчаяние в поэзии, которая немедленно и весьма справедливо стала популярной. Его первое стихотворение «К Лесбии» (поэтический псевдоним, который он дал Клодии) явилось великолепной имитацией стиля Сафо. Более поздние его произведения практически не носили отпечатка греческого влияния и были просто восхитительны своей простотой и силой. Можно, конечно, посмеяться над безрассудной страстью молодого человека к Клодии, которую он, без сомнения, воспринимал не просто как своего рода богиню, а как женщину с чистыми, бескорыстными чувствами. Никто не удивился, когда место в её сердце занял другой молодой человек, Целий Руф, друг Цицерона, который впоследствии стал довольно ненадёжным моим сторонником. Но человек с любым вкусом не может посчитать его поэзию смешной, и даже в том, что поэт ошибся в своей привязанности, было что-то величественное. Я никогда не мог так ошибаться в своих суждениях, и меня до глубины души трогали не только красота стиля этих стихов, но также искренность, глубина и простота чувств, звучащих в них.

Это была абсолютно новая поэзия в нашей культуре, и, как только она появилась на свет, работа всех других поэтов показалась лишь хорошо исполненными упражнениями школьников, а не проявлением истинного гения. До того времени Цицерон считался лучшим поэтом, хотя в последнее время он несколько подпортил эту репутацию, создавая бесчисленное множество стихов на различные темы, которые в конечном итоге сводились к единственной, а именно к его консульству. Я тоже писал неплохие стихи. Они просты и прямы, подобно прозе, которую я пишу на военные темы. Но я был бы слишком тщеславным, если бы предположил, что в них бьётся пламя гения, какое есть в поэзии Катулла. Жаль, что он так мало прожил. Нам нужны поэты для нового мира, который сейчас рождается, и теперь, когда этот мир обретает свои очертания, я не удивлюсь, если появится великий стихотворец, готовый посвятить себя политической национальной идее, а не обычным темам любви и безделья. Жаль, что у меня нет времени самому заняться этим. Сложилось так, что все мои поэтические работы, за исключением нескольких драм, являются любовными стихами и эпиграммами. Молодой Октавий даже предлагает, что в связи с тем, что меня почитают как бога, следует умолчать о существовании этих моих ранних произведений. Однако я думаю, что занятия поэзией мне не повредят, да и будущим поколениям хорошо бы помнить о том, что некоторые военачальники также являются образованными Людьми. Я не такой хороший поэт, как Софокл, но лучший военачальник, нежели он. И я намного превосхожу Суллу по обоим этим качествам.

В действительности же мало кто понимал всю важность нового увлечения Клодии. Куда больше сплетен ходило по поводу скандала, в который были вовлечены её брат Клодий и моя жена. Это было дурацкое происшествие само по себе, но оно причинило в то время мне некоторые неудобства, а так как к концу года все говорили только об этом, оно, вероятно, сильно расстроило Помпея. Ведь Помпей после года праздничных процессий и парадов сложил с себя командование. Без сомнения, он бы с удовольствием под любым предлогом сохранил свою армию, если бы сумел сделать это, но подобного предлога не возникло. Поэтому он распустил свою армию и в сопровождении незначительного числа своих сподвижников отправился из Брундизия в Рим. Он щедро отблагодарил своих легионеров и пообещал в скором будущем наделить всех воинов землёй. Он уничтожил пиратов и Митридата, установил порядок на Востоке и наконец действовал строго в соответствии с конституцией, таким образом показывая, насколько безосновательной была вся пропаганда, направленная против него Катоном, с одной стороны, и Крассом — с другой. Естественно, он ожидал, что его примут с почестями и благодарностью. Он привык к тому, что к нему относились как к величайшему человеку в мире.

Однако в Риме он обнаружил, что в сенате уже сформировалась сильная партия, выступающая против него. Катон, не желая признавать свою ошибку, продолжал настаивать на том, что Помпей всё ещё претендует на абсолютную власть. Лукулл уже дал понять, что будет выступать против ратификации тех условий, на которых был заключён мир на Востоке. Цицерон был разозлён и расстроен тем, что Помпей до сих пор официально не поздравил его как «спасителя отечества» во время заговора Катилины. И возможно, самым неприятным фактом был тот, что в Риме в основном обсуждали не победы на Востоке, а скандальную историю с Клодием и моей женой.

Всё это произошло в декабре. Был праздник доброй богини, который в этом году проходил у меня дома, под руководством моей матери и жены. Это очень любопытный праздник, и, хотя женщинам, принимающим участие в нём, запрещено рассказывать или обсуждать с мужчинами священные ритуалы, я всё-таки кое-что узнал о том, что происходит во время него. Видимо, часто церемонии носят характер оргии, а те, которые связаны с демонстрацией некоторых священных предметов, свидетельствуют о восточном происхождении этого культа. Женщины относятся к нему настолько серьёзно, что вовсе не все они готовы удовлетворить любопытство мужчины по этому поводу. Так как ни один мужчина не имеет права присутствовать в доме во время праздника, я ушёл в начале вечера, намереваясь вернуться после восхода. Однако вскоре после полуночи я получил записку от моей матери с требованием срочно вернуться. К тому моменту, когда я вернулся домой, большинство женщин уже ушли, но те, кто остался, были явно возбуждены и взволнованны. Моя жена Помпея в истерике заперлась в спальне. Единственное, что она могла сделать, так это умолять не верить ни одному слову, сказанному моей матерью, пытаясь убедить меня в том, что свекровь всегда ненавидела её. В данных обстоятельствах мне было очень жаль её, потому что она мне нравилась, но на слова моей матери можно положиться куда в большей степени, чем на её.

Вскоре моя мать сообщила мне о том, что произошло. Молодой Клодий, всегда поступавший так, что любой другой человек был бы просто шокирован его поведением, пришёл на торжественную церемонию переодетым женщиной. Обман обнаружился. Как оказалось, его поступок объяснялся не интересом к религии, а страстью к моей жене, и, конечно, ему показалась весьма привлекательной идея любовного свидания с женщиной при обстоятельствах, которые иному человеку показались бы просто невозможными. Без сомнения, Помпея, хотя она и отрицает это, прониклась духом этой безумной выходки и заранее обговорила весь план с Клодием. К несчастью для них обоих, план был недостаточно хорошо проработан. Клодий, видимо, так старательно подбирал свой туалет, что богатство его одежд в любом случае привлекло бы внимание окружающих. Конечно, ему льстило, что он может перевоплотиться в матрону, и, вместо того, чтобы немедленно пойти к Помпее, он задержался с другими женщинами, решив удовлетворить своё любопытство и узнать побольше об этом празднике. По-видимому, одна из подруг моей матери, внимание которой привлекла внешность Клодия, стала задавать ему какие-то вопросы, и Клодий, отвечая на них, настолько забыл обо всём, что сказал несколько фраз мужским голосом. Воцарилось смятение, и в суматохе Клодий сумел спрятаться в комнате одной из служанок Помпеи. Однако моя мать взяла дело в свои руки. Она приказала прекратить все церемонии, прикрыть все священные предметы. Затем дом обыскали и вскоре Клодия нашли и узнали. Женщины были в ярости от такой наглости и выгнали его из дома самым унизительным способом. После этого они вернулись домой намного раньше, чем их ожидали мужья.

Следующие несколько дней в Риме говорили только о Клодии, особенно страстно за этот случай ухватились представители реакционно настроенной знати, которые увидели в этом возможность погубить Клодия, чьё влияние среди людей было довольно значительным, и для того, чтобы дискредитировать меня, человека, в доме которою происходили события и жена которого стала причиной оскорбления святыни. Я надеялся на то, что этот случай повлечёт за собой лишь незначительные слухи в течение нескольких дней. Многие ожидали, что я немедленно разведусь со своей женой. Но я не желал выставлять себя на посмешище в роли взбешённого мужа, поэтому сделал всё, чтобы произвести впечатление, будто вся эта истории сильно преувеличена. Во время собрания понтификов, на котором я председательствовал, мы не говорили о вине кого бы то ни было в данном случае, а просто констатировали факт осквернения святыни и решили, что жертвоприношения должны быть ещё раз повторены. Я не испытывал чувства враждебности к Клодию и даже хотел защитить его. Большинство его врагов были и моими врагами. Он был талантливым оратором и любимцем народа и потому, как мне казалось, мог стать мне полезным.

Однако незначительная группа в сенате продолжала требовать расследования. Лукулл и Катул были руководителями этой группы, а Цицерон оказался настолько глуп, что позволил ассоциировать себя с ними.

В конце концов было решено, что Клодий должен предстать перед судом, и только после этого я развёлся с женой. Помпея перестала привлекать меня и быть мне полезной, и независимо от того, была ли она виновна или нет, я не мог позволить, чтобы меня подозревали в том, что я потворствовал ей. Отделавшись от Помпеи, я также доставил удовольствие моей матери и дочери. Суд над Клодием оказался ещё более скандальным событием, чем оскорбление святыни, тянулся несколько месяцев и продолжился в следующем году, доставив мне массу неприятностей. Кроме всего прочего, он задерживал мой отъезд в Испанию Дальнюю, куда я был назначен наместником. Когда началось слушание дела Клодия, Катон стал отстаивать принципы морали, а Цицерон потребовал возвращения к чистоте общественной жизни, которая существовала во времена его консульства и так быстро исчезла. Он снова заявил, что «благонамеренные» граждане должны объединиться, но вскоре стало ясно, что этот суд только подчеркнёт наличие разлада в обществе и продемонстрирует, до какой степени оно коррумпировано. Клодия конечно же поддержали обе его сестры и многие из тех общественных деятелей, с которыми они были связаны. Сёстры стали действовать ещё более активно, узнав, что Лукулл готов предоставить свидетельства кровосмесительных связей, существовавших между ними и их братом. Ещё более значительную поддержку Клодий получил от Красса, который вернулся в Рим и старался отстоять свои права перед теми, кто, подобно Катулу и Катону, оказался его врагами. Сам Клодий тоже не бездействовал. Он нашёл и подкупил свидетелей, подтверждавших, что во время оскорбления святыни Клодий находился за девяносто миль от Рима, и, кроме того, он задействовал группу вооружённых людей, чтобы испугать тех немногих членов суда присяжных, которые отказались получить взятки от Красса.

Даже при таких обстоятельствах Клодию едва удалось избежать заключения. Улики против него были столь убедительными, что требовалась определённая смелость для голосования против них. Его алиби было значительно ослаблено свидетельством Цицерона, который заявил, что Клодий заходил к нему домой за несколько часов до того, как начался женский праздник. Этими словами, как стало ясно из дальнейших событий, Цицерон нажил себе самого опасного врага, и мне даже кажется, что незадолго до начала слушания он хотел отказаться от своих показаний. Однако его замечательно глупая жена Теренция, убеждённая в том, что некоторая холодность её мужа в этом деле может быть объяснена лишь секретной связью между ним и Клодией, устраивала ему бесконечные сцены, и ему пришлось свидетельствовать в суде.

Меня тоже вызвали в качестве свидетеля. Я ограничился лишь заявлением, что ничего не знал о событиях, происшедших в моём доме. Когда же меня спросили, почему я развёлся с женой, то ответил, что мой опыт подсказывает, нужно быть чистым не только от вины, но и от подозрений. Этот ответ, к моему большому удивлению, запомнился, и его очень часто цитируют сегодня как пример моей высокой нравственности и морали, которая с годами стала куда более жёсткой, чем тогда. В то время, однако, Я просто имел в виду тот факт, что меня самого совсем недавно подозревали в связи с Катилиной, что было абсолютно необоснованно.

Моё свидетельство оказалось настолько полезным для Клодия, что он остался мне благодарен. Несмотря на щедрые взятки, суд чуть было не вынес решение против него. Двадцать присяжных проголосовали против Клодия и тридцать один за его освобождение.

 

Глава 3

НАМЕСТНИК В ИСПАНИИ

Я очень хотел побыстрее уехать из Рима, потому что в Испании меня ждало очень много дел. Впервые в жизни я должен был стать командующим постоянной армией, численностью в два легиона, и я собирался набрать ещё один, на месте. Мне уже было более сорока лет, и хотя я кое-что знал о военном деле, опыта у меня практически не было. Естественно, я тщательно подбирал свою свиту Особенно я радовался, что со мной отправлялся служить мой друг Бальб, который являлся не только квалифицированным управляющим, но, кроме того, был очень приятен в общении и обладал великолепными дипломатическими способностями. Так как он родился в Гадесе и детство провёл в Испании, я получал преимущества, связанные с его глубокими знаниями страны и местных условий. Задолго до того как мы покинули Рим, мы в целом наметили направления, по которым собирались действовать. Времени у меня было немного. В следующем году я собирался выдвинуть свою кандидатуру на консульство. Мне нужен был военный престиж и, кроме всего прочего, деньги.

В тот момент мне было очень трудно избавиться от своих кредиторов в Риме. В мою сторону летели весьма неприятные угрозы, что моё имущество будет описано, а я буду арестован, если попытаюсь выехать из города, не выплатив хотя бы часть своих долгов. Этого я никак не мог сделать. Мне нужно было огромное состояние, чтобы расплатиться с должниками. Поэтому даже после окончания суда над Клодием я не мог покинуть Рим. И снова меня спас Красс, выделивший мне огромную сумму денег, составлявшую четверть всех моих долгов. Таким образом, я смог удовлетворить требования самых настойчивых своих кредиторов. Остальным, включая и Красса, пришлось довольствоваться мыслями о моих грядущих успехах, и я теперь рад, что они оказались в выгоде, когда я расплатился.

Наконец я мог не бояться ареста, и мне оставалось лишь обеспечить безопасность Масинты, которого я никак не мог оставить в городе. Он ехал со мной, в моих носилках, до тех пор, пока мы не покинули пределы города, а позже я сделал так, чтобы Масинта, сев на корабль, отправился в Африку. Затем вместе с Бальбом и немногими моими друзьями я отправился как можно быстрее через альпийские деревни Северной Италии и богатые земли Пиреней в совершенно незнакомые и огромные просторы Испании.

Уже было, лето, а через год я собирался вернуться в Рим в качестве кандидата в консулы. Поэтому необходимо было немедленно начать действовать. Я познакомился со своими легионерами уже на марше, как всегда случалось со мной во время кампании. Но я не только познакомился, но и по-своему полюбил их. В действительности мои чувства к солдатам и центурионам, находившимся под моим командованием, были сильнее всех тех, которые я когда-либо испытывал. С этим чувством может сравниться лишь самая искренняя и преданная дружба. В этот период моей жизни это новое чувство и та деятельность, в которой оно выражалось, стали для меня самыми волнующими. Я наслаждался долгими переходами под палящим солнцем, и всегда, в конном или пешем походе, шёл с непокрытой головой, вовсе не стараясь скрыть свою лысеющую голову. Мне доставляли удовольствие все проявления военной жизни, кроме, пожалуй, самого кровопролития. Это удивляло многих моих друзей и большинство моих врагов. Я уже приобрёл известность как сильный политик, и у меня была репутация знатока моды, искусства, человека, который ввёл новую манеру одеваться, любителя женщин и того, кто очень тщательно следит за своей внешностью. Теперь, и практически в одночасье, у меня появилась репутация человека совсем другого типа. Начали рассказывать истории о моём мастерстве в верховой езде, о том, как я переплывал реки, о моей выносливости к жаре, холоду или голоду, о том, как я забочусь о своих людях, а они в ответ стремятся сделать невозможное, о том безрассудстве, с которым в критические моменты я подвергал опасности свою собственную жизнь. Многие из этих рассказов, конечно, сильно преувеличены. Например, правда то, что у меня была великолепная лошадь, замечательное животное, с которым никто, кроме меня, не мог справиться, но абсолютная ложь, хотя эту историю всё ещё повторяют, что у неё на копытах оказалось по пять пальцев, как у человека.

Кроме удовольствий, которые я получал от напряжения физических сил, от того, что разделял опасность, тяготы и лишения со своими воинами, этот новый образ жизни привлекал меня с интеллектуальной и духовной точек зрения. Я уже испробовал свои способности в странном и запутанном искусстве, именуемом римской политикой, но в Испании обнаружил, что в деле военного командования воля и инициатива, ум и решительность могут выражаться более ярко и достойно. С моей точки зрения, это объясняется не тем, что проблемы, решаемые военачальником, проще тех, с которыми приходится сталкиваться государственному деятелю, и не тем, что он более свободен от внешнего контроля. Это скорее вопрос срочности, потому что независимо от того, сложны его проблемы или нет, их нужно решать быстро и постоянно. И насколько бы полководец ни был свободен от руководящего влияния окружающих, он опять-таки постоянно и напрямую контролируется необходимостью сохранить жизнь себе и своим людям и обеспечить их боеготовность. Хотя в идеале мы воюем для того, чтобы обеспечить спокойствие граждан, в некотором смысле война более реальна, чем мир. Когда человеку изо дня в день приходится сталкиваться с вопросами жизни и смерти, эти слова приобретают значение, отличное от того, которое они имеют в речах, произносимых перед народом и в сенате. Во время войны вся человеческая личность задействована в каждом моменте сражения. Выживание зависит от моментального принятия решения, от ловкости и выносливости как тела, так и души. Даже недостойные люди во время войны могут стать великими. Они могут стать лучше, чем есть на самом деле, искренне и чистосердечно разделяя уверенность, настойчивость, огорчение, триумф с другими более смелыми и умными, чем они сами. Главнокомандующий может любить своих воинов за их слабость, а не только за силу, но в мирное время эти человеческие слабости моментально становятся предметом порицания и кажутся абсолютно неуместными, и тогда человек должен быть чрезвычайно одарён или же признать без зависти величие других.

Теперь я привык ко всем сторонам военной жизни. И всё-таки до сих пор не могу устоять перед её очарованием. Сейчас, когда столько различных дел удерживают меня в Риме и мне ничто не угрожает, кроме опасности политического убийства, я всё равно должен следовать тому, что представляется мне моей судьбой и что мне так нравится. Один предсказатель предупредил меня о том, чтобы я опасался завтрашнего дня, а именно ид марта. Я не придаю особого значения словам предсказателей, и, если всё пойдёт хорошо, послезавтра я снова отправлюсь в путь для того, чтобы присоединиться к своей армии и завоевать для империи новую провинцию на Востоке. Моё стремление действовать остаётся столь же сильным, каким оно было в те давние времена в Испании, когда я впервые услышал приветственный крик римских воинов: «Император!»

Свою первую кампанию я осуществил против живущих в горах, южнее реки Таг, племён Лузитании. Эти люди изначально были независимыми и потому привыкли хотя бы часть года жить за счёт того, что грабили и разоряли поселения других племён, находившихся под защитой римской империи. Когда я вторгся на их территорию, то знал, что мои враги в Риме обвинят меня в том, что я намеренно разжигаю войну для того, чтобы удовлетворить свои собственные интересы. Я как раз этим и занимался, но, как часто случалось, мои желания совпадали с интересами тех людей, которыми я управлял и кого должен был защищать. Находясь далеко в Риме, Катул говорил об этих жестоких горцах как о невинных беззащитных жертвах ничем не спровоцированной атаки. Торговцы из Гадеса и крестьяне с равнин Испании были иного мнения.

К началу зимы я очистил от лузитанов горы, победил врага в ряде незначительных сражений, захватил много пленных и заставил представителей племени, которые всё ещё не желали покориться, сначала отступить к Атлантическому побережью, а затем и вовсе убраться на остров. В последней части нашей операции мы очутились в местности, которая до сих пор оставалась неизвестной римлянам и была лишь едва знакома моим испанским воинам. Атлантический океан, куда хотел отправиться Серторий, был краем познанного мира. Я тут же решил исследовать его далее, хотя в то время уже приближалась зима и единственное, что я мог сделать, это осуществить неудачную попытку высадиться на острове, куда бежали племена горцев. В нашем распоряжении было лишь несколько неуклюжих плотов, а плохая погода сделала очень сложным их использование. В результате этой попытки у нас были небольшие потери. Её провал не имел большого воздействия ни на ход войны, ни на моральный дух моих солдат, которые, за исключением этого эпизода, в основном наслаждались победами и направились на зимовку, значительно пополнив свои кошельки. Я провёл зиму в Кордубе, Гадесе и в некоторых других городах, где был постоянно занят решением различных административных вопросов. За короткое время я успел многое сделать для того, чтобы улучшить как своё положение, так и положение самой провинции. Я обнаружил, что многие города всё ещё находились в состоянии экономического упадка из-за того, что им приходилось выплачивать контрибуции, наложенные на них во время войны Сертория. Вовсе отменив или же уменьшив размеры этих выплат, я сильно повысил благосостояние этих городов и изменил их враждебное отношение к Риму. Я постарался решить и другую очень острую проблему, касающуюся личных долгов. Сам являясь должником и едва избежав финансового и политического краха, я очень серьёзно относился к этому вопросу. Я установил процент от дохода человека, который с него могли требовать кредиторы. Эта мера восстановила уверенность многих, кто до этого был в отчаянии, и оказала благоприятное действие на испанскую экономику в целом. Кроме того, я изучил и, где это было необходимо, пересмотрел бесчисленное множество договоров и торговых соглашений, в том числе и строительные проекты, особенно в Гадесе. Кроме того, частично из интереса, а частично ради повышения собственной квалификации я тщательно изучил организацию всей системы религиозных верований. В этом городе существовало огромное количество религиозных культов, и я сумел с согласия населения внести некоторые изменения, включая запрещение приношения в жертву людей. Эта варварская традиция, вероятно, восходит своими корнями к карфагенской оккупации и до сих пор не отмерла. Всё это время я поддерживал контакт с Римом, и мои друзья сообщали мне обо всех изменениях в политической ситуации. Дела развивались в основном так, как я и предполагал. Осенью главной новостью стал триумф Помпея, величайший из тех, что когда-либо имели место. Однако к зиме я уже знал, что Помпей не сумел выиграть ничего, кроме благосостояния, славы и права всегда носить в сенате пурпурную тогу императора, что конечно же было для него весьма приятным знаком почтения. Я вполне представляю, как он, сидя в сенате, с удовлетворением разглядывает свой яркий наряд, но я никак не мог представить себе Помпея, произносящего какую-либо значительную речь или создающего вокруг себя партию, достаточно сильную для того, чтобы противостоять его политическим оппонентам. До сих пор единственным его успехом в политике было то, что он сделал консулом своего выдвиженца, Афрания. Но Помпей в нём ошибся. Афраний был великолепным солдатом, но ему недоставало культуры и политического опыта, и потому над ним всё время смеялись, как только он открывал рот. Его выбрали консулом исключительно по воле Помпея, истратившего огромные деньги, подкупая избирателей. Никто не осмеливался применить к Помпею закон Цицерона, запрещающий подкуп, хотя Катон продолжал самодовольно гордиться тем, что отказался вступить в родственные связи с человеком, который может так вопиюще нарушать закон. Вторым консулом был избран Метелл Целер, ещё более упрямый человек, чем Афраний, имевший огромные связи и влияние. Он стал злейшим врагом Помпея и пользовался поддержкой в сенате как со стороны той партии, которую после недавней смерти старого Катула возглавлял ещё более реакционный Катон, так и со стороны Лукулла и его друзей. Люди думали, что Лукулл отошёл от политики и теперь интересуется лишь разведением рыб, которые ели у него из рук, создаёт проекты парков и организовывает самые экстравагантные развлечения. Но он не забыл, как к нему отнёсся Помпей в Азии, и теперь начал действовать с былой Энергией. Мне стало ясно, что Помпей, который мог рассчитывать только на Афрания и на одного из трибунов, вероятнее всего, столкнётся с большими и, возможно, непреодолимыми трудностями в достижении двух основных целей, а именно утверждение сделанных им распоряжений на Востоке и наделение земельными участками ветеранов.

Другая новость из Рима касалась моего друга Красса, и я тут же понял, насколько она была важной. Красс организовал в сенате выступление могущественной корпорации всадников с заявлением о пересмотре их контрактов по сбору налогов в Азии. Даже Цицерон посчитал эти требования несправедливыми, но оказался достаточно мудр и понял: чтобы сохранить союз классов, на котором, по его мнению, зиждилась безопасность государства, нужно учитывать интересы этих могущественных финансистов, и, хотя и неохотно, выступил в их поддержку. Катон, действуя в соответствии с моральными принципами, которые практически всегда приносили вред его партии, набросился на Красса и финансистов с самыми бранными выражениями и сумел приостановить любые попытки обсуждения заявления. В результате в обществе страсти опять накалились. Наконец мне сообщили ту новость, какую я давно предрекал. Кто-то слышал, как Цицерон сказал, что союз классов остался в прошлом.

Теперь в моей голове более чётко сформировалась идея, которая некоторое время, как мне кажется, дремала в подсознании. До сих пор моё имя в политике было тесно связано с Крассом, теперь же я изо всех сил старался продемонстрировать своё дружелюбное отношение к Помпею. Однако Помпей и Красс казались непримиримыми врагами. Если, выставляя свою кандидатуру на должность консула в следующем году, я попросил бы о помощи одного из них, то автоматически сделался бы врагом другого и оказывался не в лучшей ситуации. Но теперь у обоих из них оказались одни и те же враги, которые были и моими. Мне казалось, что передо мной возникает единственный в жизни шанс. Политический союз между мной, Помпеем и Крассом всем бы показался немыслимым. Однако если бы такое случилось, то при нынешнем раскладе сил такой союз было невозможно победить. Эта идея не давала мне покоя всю зиму, пока я осуществлял свою административную деятельность, и во время новой кампании, начатой весной. Я возобновил военные действия в самом начале года, желая завершить задуманное как можно быстрее, а затем вернуться в Рим. Всю зиму Бальб занимался строительством флота в Гадесе, и в январе наши приготовления к походу вдоль Атлантического побережья были завершены. Я отправился в путь на месяц раньше, чем предлагали опытные советники. В этом был, конечно, определённый риск, но мне казалось, что мои будущие планы оправдывают его. И действительно, всё пошло как надо. Неожиданное появление флота и армии полностью деморализовало защитников острова, от которого нам пришлось отступить прошлой осенью. Нам никакого труда не составило высадиться на берег, разбить врага и захватить большое количество пленных. Затем я направился далее на север и покорил некоторые племена, которые никогда раньше не входили в состав римской провинции. Если бы можно было больше времени уделить этому походу, то я бы отправился и дальше. Но я и так исполнил всё, что намеревался. Мои войска приветствовали меня титулом «император», и наши достижения давали мне право требовать триумфа по возвращении в Рим. Я с сожалением приказал своему флоту повернуть на юг, хотя перед нами лежали ещё неизведанные и непокорённые просторы. Однако я действительно был на волосок от событий, которые оказались решающими для меня и остального мира. Пока я ещё не мог отчётливо разглядеть своё будущее, но и того, что видел, было достаточно, чтобы наполнить моё сердце всевозрастающим возбуждением. Каждая новость, приходившая из Рима, свидетельствовала о том, что возможность, которой я так долго ждал, наконец представилась. Для того чтобы воспользоваться ею, надо срочно возвращаться в Рим.

 

Глава 4

ВЫБОРЫ КОНСУЛА

В связи с тем, что время так много значило для меня, я пренебрёг законом, запрещающим наместнику покидать вверенную ему провинцию, пока не приедет его преемник. Я запланировал прибыть к воротам Рима в июле для того, чтобы потребовать триумфа, который я заработал, а затем выставить свою кандидатуру на выборы консулов. Так как выборы должны были проводиться в августе, у меня оставалось мало времени для агитационной кампании, и всю эту работу должны были осуществить мои друзья и агенты. Тем более что традициями и законом запрещалось вступать в город полководцу до того, как он отпразднует свой триумф. Кроме того, официально кандидаты на консульство должны лично внести свои имена в списки соответствующих магистратур в городе в определённый день, примерно за месяц до выборов. Однако я надеялся, что мне будет позволено сделать это по доверенности, если к тому моменту я ещё не отпраздную свой триумф.

Я считал, что моя популярность давала достаточно преимуществ и меня, безусловно, изберут консулом. Более того, торговля пленными, богатые подношения провинциалов упрочили моё финансовое положение, хотя для организации предвыборной кампании и триумфа пришлось снова прибегать к займу денег. В последний раз в моей жизни мне приходилось делать это.

Я был сильно занят организацией предвыборной кампании и подготовкой к триумфу. Мне хотелось, чтобы это зрелище стало настолько величественным, насколько это возможно. Но куда более важным моим занятием были секретные переговоры с Помпеем и Крассом. Помпей в то время оказался в затруднительном положении, которое ему казалось унизительным, а мне жалким. Он привык командовать и направлять действия огромных сил на достижение больших целей. Теперь в незнакомом мире политики Помпей обнаружил, что с его желаниями не считаются, его планы разрушают или высмеивают, и он не знал, как ему настоять на своём. Он напоминал великолепное, но ненаходчивое животное, пойманное в сеть, которому не хватало способностей освободиться. Собравшиеся вокруг него враги не могли даже равняться с ним в силах, но были настолько жестоки, что хотели воспользоваться его временной слабостью. Его первый и самый унизительный провал был связан с земельным законом, внесённым в начале года на рассмотрение сената народным трибуном Флавием, который действовал как его агент. Основная цель этого закона — наделение землёй ветеранов Помпея, но в нём также были пункты, касающиеся перераспределения земли между беднейшими гражданами, которые не служили в армии. Сами по себе предложения казались мне разумными, хотя они были не настолько продуманными и дальновидными, как те, что выдвигали мы с Крассом и которые отклонялись во время консульства Цицерона. Но эти предложения встретили ещё более ожесточённое сопротивление, чем в своё время наши. В сенате консул Метелл Целер продемонстрировал столь агрессивное и бескомпромиссное отношение к этим предложениям, что трибун Флавий, не без согласия Помпея, даже арестовал его и продержал в темнице, поставив свою трибунскую скамью около тюремных дверей. Если бы второй консул, друг Помпея, Афраний был умелым политиком или если бы Помпей сам имел хоть какое-нибудь представление о том, как создавать общественное мнение, этот жест мог бы стать весьма эффективным. Получилось же так, что эти действия окончились полнейшим провалом. Не последовало никаких спонтанных проявлений народной воли, хотя почти все были шокированы таким поведением трибуна и посчитали необходимым вскоре не только освободим. Метелла, но и подчиниться ему. Предложение Флавия отклонили, и решение вопроса о земельном законодательстве было отложено на неопределённое время. Итак, Помпей, несмотря на то, что его престиж был выше, чем у любого римлянина в истории, оказался в ситуации, которая не позволяла ему выполнить данные своим войскам обязательства. Помпею также не удалось добиться ратификации сенатом его распоряжений на Востоке. Здесь ему пришлось столкнуться с неистовым рвением Катона всюду соблюдать принципы морали и с продуманной критикой хорошо осведомлённого Лукулла. Даже Красс, у которого были свои причины ненавидеть членов партии Катона, поддержал их в этом вопросе просто из-за личной антипатии к Помпею.

Как только я оказался у стен города, то вступил в переговоры, оказавшиеся впоследствии самыми важными из тех, в которых мне когда-либо приходилось принимать участие. В этих переговорах большую роль сыграл Бальб, друживший и со мной, и с Помпеем. Бальб сумел напомнить Помпею о том, что я для него сделал; как я один поддержал в сенате предложение предоставить Помпею командование в борьбе с пиратами, о моём сотрудничестве с представителем Помпея Метеллом Непотом и о многом другом — список получился весьма значительный, чтобы перевесить те отрицательные эмоции, которые могли возникнуть у Помпея по поводу скандала, связанного с Муцией. Более важную роль сыграли те обещания, которые я давал ему на будущее. Здесь можно было с уверенностью сказать, что только я, если стану консулом, могу гарантировать, что независимо от воли сената будут приняты предложения Помпея. Сначала Помпей был склонен сомневаться в моих силах, но, после того как я тайно встретился с ним с глазу на глаз, он понял, что эти обещания вполне могут быть исполнены. Ведь Помпей был неглуп, ему лишь не хватало опыта и таланта политика. В общении с ним требовался особый такт. Помпей человек ранимый, а в тот момент его чувства были задеты не только врагами, но и неуклюжим вниманием друзей, особенно Цицерона, который всё ещё продолжал делать вид, будто считает, что подавление восстания Катилины имеет более важное значение, чем завоевание всего Востока. Я не сделал подобной ошибки. Я почти не упоминал свою недавнюю кампанию, но с огромным интересом расспрашивал Помпея о том, как ему удалось справиться с пиратами, захватить Иерусалим, оснастить флот, обмундировать и обучить армию, состоящую из местных жителей, и о многом другом. Мой интерес был истинным и профессиональным. Из этих бесед я многое узнал и оказался вознаграждён тем, что Помпей сделал несколько лестных замечаний в мой адрес по поводу успехов в Испании. Постепенно в наших отношениях возникло доверие, близкое к дружбе, и теперь, когда я был уверен, что Помпей поддержит мою кандидатуру, мог приступить к следующему, более сложному этапу переговоров, а именно попытаться примирить Помпея с Крассом.

Здесь снова необходимо было действовать весьма тактично, потому что с момента их совместного консульства десять лет назад оба не скрывали своего враждебного отношения друг к другу, и хотя им можно было объяснить, что, забыв прошлые обиды, они получат значительные преимущества в настоящем и будущем, ни один из них не желал забывать прошлого. Для моих целей влияние Помпея оказывалось более важным, чем поддержка Красса, но, во-первых, с Крассом меня связывали серьёзные финансовые обязательства, а во-вторых, только через него можно было обеспечить себе голоса могущественного класса финансистов. Этого я мог добиться, пообещав просто пересмотреть контракты, заключённые сборщиками налогов в Азии, манёвр, который немедленно уничтожил бы союз классов и полностью изолировал бы непримиримую оппозицию сената, лишив её всяких сил. Неотвратимость подобного события привлекла как военный талант Помпея, так и финансовое чутьё Красса. Более того, они оба пострадали от непреклонности Катона и его сторонников, и вполне возможно, что Катон со своими пуританскими, эгоистическими принципами управления государством сыграл столь же значительную роль, как и мой тактичный подход к двум столь нужным мне людям. В конце концов между Крассом и Помпеем установилось хотя и трудное, но от этого не менее эффективное понимание.

Переговоры проходили летом тайно. Однако ни для кого не было секретом, что я собираюсь выдвинуть свою кандидатуру на выборах консулов, и один этот факт вызвал самые горькие чувства среди моих врагов. А если бы им стало известно истинное положение дел, то эти чувства были бы ещё куда более неприятными. Я знал, что могу рассчитывать на поддержку народного собрания, и, если сенат начнёт упорствовать, был готов, подобно реформаторам прошлого, проводить свои законы через голову сената, непосредственно обращаясь к народу. У меня не было оснований бояться за свою жизнь, подобно предшествующим реформаторам. По крайней мере, я мог некоторое время рассчитывать не только на поддержку народа, но и на благосклонность представителей обеспеченных слоёв населения, не входящих в сенат. Важным фактором стало и то, что у моих врагов не было войск, способных переменить складывающуюся ситуацию силой. Военная мощь была в руках Помпея, а с ним я заключил тесный союз. Простой угрозы призыва к ветеранам Помпея отстоять справедливые требования, выдвинутые их предводителем, стало бы достаточно, чтобы продемонстрировать, что любая оппозиция моим решениям будет безнадёжной.

Перед выборами мои враги, и особенно Катон, накинулись на меня со злобной, но безрезультатной бранью. В июле, когда нужно было вносить моё имя в список кандидатов на консульство в Риме, я всё ещё находился у ворот города, уже практически закончив подготовку к своему великолепному триумфу. Я попросил разрешение сената внести моё имя по доверенности, и эта просьба обсуждалась за день до того, когда должны были объявлять кандидатуры на консульство. В римской истории существовало несколько прецедентов, когда подобная просьба удовлетворялась, и в действительности большинство сенаторов были склонны предоставить мне это право. Однако Катон, к огромной радости небольшой группы его сторонников, сумел лишить меня той почести, которой я заслужил. Его простой манёвр заключался в том, что он не умолкая изрекал банальные моральные принципы и лживые заявления до тех пор, пока не истекло время заседания сената. Итак, я был вынужден отказаться либо от триумфа, либо от консульства. Конечно же я ни минуты не колебался, и никто не сомневался, что я поступлю иначе. Я отказался от триумфа и на следующий день вошёл в город для того, чтобы внести своё имя в списки кандидатов на консульство. Меня сопровождала толпа моих сторонников, которые так же, как и мои солдаты, были возмущены подлым и мелочным проявлением обструкционизма Катона. В действительности злость моих отборных войск, которые я привёл из Испании в Италию, намного превосходила мою досаду по поводу того, что я оказался лишён почестей триумфа, хотя затратил уже так много денег на его подготовку. Ведь войска с огромным энтузиазмом ждали этого торжественного события. Их экипировали особенно элегантно, и, хотя мои легионеры умели лишь сражаться, по этому случаю они тщательно отрепетировали чёткие движения на параде, который, по их глубочайшему убеждению, должен был превзойти всё ранее виденное. Они сочинили стихи в честь своего военачальника и уже заучили их. Эти стихи не всегда отличались уважительным отношением, но были полны любви. В одном из них была такая строка: «Прячьте жён, ведём мы в город лысого развратника». Эти стихи и многие другие, со ссылкой на мою дружбу с царём Вифинии, стали весьма популярными среди моих воинов, но исполнили они их в триумфе лишь спустя много лет. В то время ярость моих солдат, разочарованных тем, что они не получили полагающейся им и их военачальнику почести, удивительным образом сочеталась с энтузиазмом римских граждан, радостно воспринявших моё возвращение. Эта народная демонстрация доказала всем мою популярность, и становилось очевидным, что меня обязательно выберут консулом. Теперь мои враги потеряли надежду остановить меня и все свои усилия направили на то, чтобы как можно больше навредить мне, пока они ещё занимали свои посты — лишив по возможности тех почестей, которые полагались мне после истечения срока моего консульства.

Моим соперником на выборах, который в случае своей победы сделал бы всё, чтобы навредить мне, оказался Бибул, мой бывший коллега по эдилитету. Ещё с тех пор он невзлюбил меня как человека и как политика, однако обратился ко мне за помощью, надеясь воспользоваться моим влиянием среди народа в обмен на финансовую поддержку, такую же, какую оказывал в бытность эдилом. Однако вскоре он решил поменять свою тактику. Став зятем Катона, Бибул почувствовал, что у него будет больше шансов победить на выборах, а его самолюбие будет в большей степени удовлетворено, если он в открытую выступит в качестве моего оппонента. Поступая так, Бибул надеялся на партию Катона и, без сомнения, считал, что, подобно Метеллу Целеру, который успешно справился с Афранием, ему при поддержке тех же людей так же легко удастся справиться со мной. Был учреждён специальный фонд для того, чтобы купить голоса для Бибула, и сам Катон внёс в него деньги. Он даже заявил, что всеобщее благо заставляет его жертвовать принципами добра и зла. Подобную софистику было очень странно слышать от такого отъявленного моралиста, как Катон, часто заявлявшего, что никакие соображения не могут заставить его пожертвовать суровыми законами добра. Ему справедливо приписывали слова: «Пусть весь мир будет лежать в развалинах, лишь бы справедливость восторжествовала». Что касается Бибула, то его сильно подбодрил тот факт, что на него обратили внимание. Он поклялся постоянно выступать в оппозиции ко мне, если мы вместе станем консулами. Ни он, ни те, кто тратил такие огромные деньги для того, чтобы подкупить избирателей, даже не догадывались, что я уже обеспечил себе такое сильное положение, что для меня стало абсолютно безразлично, выберут Бибула или нет.

Последнее и весьма провокационное действие, направленное против меня, было совершено накануне выборов, когда по традиции принято заранее решать, какие провинции получат новые консулы после того, как истечёт срок их пребывания в должности. После моих успешных походов в Испании казалось естественным предположить, что в случае, если я буду избран консулом, то впоследствии захочу получить в своё распоряжение войско — в то время я уже начинал думать о Галлии. Однако мои враги правильно оценили ситуацию и были уверены, что меня изберут консулом, а потому решили в меру своих способностей навредить мне в будущем и лишить Рим моих услуг. Им удалось провести в сенате закон, по которому вопреки всяким существовавшим до этого времени прецедентам консулы не получали никаких провинций. Вместо этого они наделялись правом управления «лесами и пастбищами» — чисто гражданское назначение, которое с успехом мог бы выполнять любой, достаточно умный магистрат.

Я всё ещё хотел, если это будет возможно, обойтись малой кровью, но когда увидел, с какой решимостью мои враги угрожали моей чести и будущей безопасности, я тоже подготовился к ответным действиям и с удовольствием заметил, что могу противостоять им с той же силой, как их собственная, и даже привлечь ещё более могущественные резервы.

В августе меня выбрали консулом, а моим коллегой стал Бибул. Оставшиеся месяцы года я посвятил подготовке законодательства, которое собирался выдвинуть на рассмотрение сената, как только вступлю в должность первого января. Хотя большинство моих планов всё ещё оставались в секрете, я попытался разными способами обеспечить себе поддержку со всех возможных сторон, исключая экстремистски настроенных реакционеров. Я даже попытался перетянуть на свою сторону Цицерона при помощи своего друга Бальба. Бальб, который был великолепным дипломатом, способным провести любые переговоры, почти сумел его уговорить. Цицерон уже несколько отстранился от тех экстремистов, при помощи которых ему удалось получить власть, и, похоже, на него большое впечатление произвело предложение Бальба, которое, как мне казалось, должно было привлечь Цицерона: мы обещали следовать его советам. И действительно, в то время с его стороны было бы правильным принять моё дружеское предложение. Однако он действовал нерешительно, боясь обидеть своих могущественных друзей, которые в прошлом поддерживали его, даже несмотря на то, что в политике они были ненадёжны или даже хуже. Кроме того, Цицерон не мог представить себе коалицию, во главе которой не стоял бы он сам. Как рассказал мне Бальб, он до сих пор не мог думать ни о чём, кроме того периода, когда сам был консулом, и даже читал Бальбу длинные отрывки своих стихов, сочинённых на эту тему. С точки зрения Бальба, Цицерон сейчас не представлял для меня никакой опасности, а в будущем вряд ли был бы полезен. Как впоследствии выяснилось, Бальб оказался прав.

Конечно же в основном я возлагал надежды на Помпея, но даже не надеялся на то, что окажусь с ним столь тесно связан. Как показывает опыт, это вполне обычное явление, что человек средних лет страстно влюбляется. Вот Помпей и влюбился в мою дочь Юлию. Конечно, если бы он стал моим зятем, то это полностью соответствовало бы моим интересам, более того, мне Помпей начинал нравиться, и я видел, что он может сделать мою дочь счастливой. Юлия находила его весьма привлекательным, и, кроме того, её не без оснований интересовала перспектива того, что она может стать женой человека, который всё ещё считался величайшим в мире. Было решено, что свадьба состоится в начале года, когда я буду консулом. Перед этим мне пришлось решить весьма трудную проблему и убедить мою старую подругу Сервилию в том, что необходимо разорвать помолвку между её сыном, молодым Брутом, и Юлией. В этом случае, как и во многих других, Сервилия поступила весьма разумно. Примерно в это время, мне кажется, я купил для неё жемчужину, за которую заплатил больше денег, чем когда-либо в Риме платили за драгоценности.

Итак, приближался день, когда я должен был занять самый главный пост в государстве. В конце года неожиданно разразился страшный шторм. За ним последовал разлив Тибра, уничтоживший массу ценного имущества, смывший деревянный театр, а в гавани Остии корабли были выброшены на берег. Страшный, ураганный ветер обрушил проливные дожди с громом и молнией. Позже люди часто вспоминали о нём, называя его «штормом консульства Метелла», и считали, что это стало знамением, предупреждающим о грозящем развале государства и начале гражданской войны. Верно, что с этого момента в стране изменилось соотношение сил, но оно изменилось в сторону повышения компетентности руководства. Что же касается гражданской войны, мои враги и мой друг Помпей сами развязали её.

 

Глава 5

КОНСУЛ

В детстве мои учителя обычно говорили мне, что величайший день в жизни благородного римлянина — это тот, когда он в сопровождении своих друзей и сторонников приходит в храм Юпитера Капитолийского для того, чтобы по традиции принести в жертву быков и вступить в должность консула римского народа на следующий год. Даже старый Марий с особым благоговением вспоминал эту церемонию, говорил об особой почётности должности и торжественности события, хотя сам впервые добился права стать консулом не своими политическими способностями, а лишь внушительным военным опытом и несколько вульгарной, хотя и популярной, критикой, направленной на аристократию. Я же, напротив, был практически неизвестен как военачальник. Не говоря уже о Помпее и Лукулле, в сенате было по меньшей мере двадцать человек, которые могли больше, чем я, претендовать на военную славу. Я добился консульства лишь благодаря своей склонности к политическому манёвру, безрассудной экстравагантности, моей способности заводить друзей и моему упорному труду. Я продемонстрировал определённое постоянство взглядов и бесстрашие, чем заслужил уважение людей. По крайней мере, в этом году я смогу вести дела так, как того пожелаю. Я знал, что за этот год должен обеспечить себе будущее, и когда первого января поднимался по склонам Капитолийского холма для того, чтобы принять участие в жертвоприношении, то смотрел на изображение Мария, которое приказал восстановить, и мысленно возвращался к дням моей молодости, когда я получил первый урок того, что в конечном счёте власть зиждется на силе оружия. Я думал о тех многих людях, кого знал и которые приняли мучительную смерть, попав в стремительный водоворот страшных событий нашего времени. Тогда, так же как и теперь, меня увлекал вопрос о том, стану я исключением из общего правила и смогу ли избежать того, чтобы либо самому принять участие в кровавой резне, либо стать её жертвой. Конечно, теперь мне поздно отступать. В определённой степени я заставил события идти по тому руслу, по которому хотел, но, с другой стороны, они сами управляли моими действиями. Для того чтобы просто быть в безопасности, я должен увеличить свою власть. Я уже достиг такого высокого положения, которое могло бы удовлетворить других и рассматриваться как конечная цель долгого, трудного пути всей жизни. Однако за этим лежали ещё более высокие вершины, меня манила неизвестная страна, к которой меня толкали как собственные амбиции, так и необходимость. Даже если бы мне открылось будущее, я не мог бы поступить иначе. И сегодня, когда в мире не существует другой силы, сравнимой с моей, и когда единственная опасность, угрожающая мне, — убийство, я всё ещё должен двигаться вперёд, должен завоёвывать и увеличивать царство порядка. Однако в этой необходимости я нахожу свободу. Я не являюсь, подобно Марию, рабом страстей. Я знаю, что делаю, и сам решил стать инструментом в руках необходимости.

Я никогда, кроме разве в моих отношениях с племенами местных жителей, не прибегал к жестокости, когда был возможен компромисс, поэтому в начале своего первого срока консульства я сделал всё возможное, чтобы успокоить подозрения Бибула и завоевать расположение умеренных представителей сената. Если бы только Цицерон послушал Бальба и в открытую поддержал меня, я бы добился успеха без той силы принуждения, которой обладал.

Я начал с того, что немедленно представил на рассмотрение сената земельный законопроект, который, пройди он, замедлил бы обнищание населения Италии и удовлетворил требования воинов Помпея. Это был беспрецедентный случай, когда консул сам предлагал новое земельное законодательство. Подобные законы всегда выдвигались трибунами, и независимо от того, насколько продуманными они являлись, их всегда рассматривали как революционные. Я надеялся, что, если сам предложу этот законопроект, он станет больше отвечать требованиям времени и нуждам империи. В действительности закон о перераспределении собственности государства, предложенный мной, был чрезвычайно умеренным. Я постарался отметить, что не будет никаких обязательных экспроприаций и что богатые земли Кампаньи, основного источника дохода крупных землевладельцев, будут исключены из пунктов законопроекта. Я дал понять, что не собираюсь входить в комиссию по перераспределению земли, и даже заявил о своей готовности согласиться на любые поправки и изменения к любому пункту проекта, который будет принят сенатом. Я заметил, что было бы великолепно, если бы единый сенат после необходимых слушаний и проработок принял законопроект, который отвечает интересам народа и является справедливым. Я полностью воздержался от любых угроз, касающихся того, каким будет моё поведение в том случае, если сенат откажется, поступим, так, как я советую.

Это стало последним случаем в нашей истории, когда у сената была возможность действовать как мудрый и независимый, конструктивно управляющий орган. Сенаторы отбросили эту возможность. Мой разумный подход и вежливость манер сделали для них очень трудным открыто выступить против предложенных мною мер, которые принесли бы пользу Помпею и увеличили бы мою популярность. Несколько недель они путём различных трюков во время обсуждения избегали какого бы то ни было серьёзного обсуждения предложенного законопроекта, но я был терпелив. Я думал, что необходимо лишь вмешательство со стороны какого-либо уважаемого сенатора, как, например, Цицерона, и тогда закон будет быстро принят. Но Цицерон стал играть в прятки. Это был момент, когда он мог сослужить хорошую службу государству. Его бездействие и нерешительность лишь спровоцировали жестокость, которую, как Цицерон всегда заявлял в своих речах, он изо всех сил старался предотвратить. Год начался под названием «консульства Цезаря и Бибула», но ещё до того, как он закончился, его стали называть «консульством Юлия и Цезаря». Не я это придумал. Мне кажется, что я куда более терпелив, чем большинство людей.

Думаю, что по натуре я терпеливей многих. Конечно, ни один из моих друзей не сможет сказать, что меня легко вывести из себя. Но всё-таки иногда случалось, когда меня охватывала неуправляемая ярость. Катон в большей степени, чем любой другой человек, мог вызвать во мне подобные чувства. Так произошло на одном из заседаний сената, когда после того, как я ещё раз предпринял попытку начать плодотворное обсуждение законопроекта, он поднялся со своего места и, стараясь говорить как можно более оскорбительным тоном, заявил: «Люди должны быть счастливы, что у нас есть такая конституция. Я считаю, что любое нововведение нежелательно». Неожиданно мне показалось, что этот человек просто невыносим. Я приказал своим ликторам схватить его и на время отправить в тюрьму. Я решил, что там он сможет спокойно обдумать все достоинства конституции, которая со времени моего детства никогда не работала в интересах компетентного руководства, а в большинстве случаев препятствовала проявлению гения и ценой бесконечных кровопролитий задерживала то, что было необходимо. В то же время я намеревался продемонстрировать его сторонникам, что не собираюсь долго терпеть их продуманные оскорбления, неискренность и пренебрежение реальными фактами.

Однако мой поступок оказался ошибкой. Вместо того чтобы поднять шум, Катон вопреки моим ожиданиям повёл себя достойно. Он молча позволил увести себя, и это имело больший эффект, чем любые слова. Некоторые члены сената поднялись, чтобы отправиться вслед за ним, и отказались слушать меня, когда я попросил их вернуться на свои места. И тут я понял, что наступил тот момент, которого я ждал и в то же время так старался оттянуть. Я отменил свои приказы ликторам и позволил Катону и другим членам сената снова занять свои места. Некоторое время они, вероятно, думали, что победили, но сильно встревожились, когда я заговорил. Я заявил, что выдвинул земельный закон на рассмотрение сената для того, чтобы предоставить им возможность внести в него свои поправки и изменения. Вместо того чтобы исполнить свой долг, они лишь препятствовали нормальному развитию событий и даже не начали предварительных слушаний. «Теперь, — сказал я, — законопроект будет выдвинут прямо на рассмотрение народа, и только народ будет решать, принять его или нет».

Моя речь была задумана как объявление войны, и её приняли именно так. Многих сенаторов охватил страх. Ведь им тоже придётся обращаться к народу во время приближающейся предвыборной кампании, и их карьеры будут зависеть от голосов избирателей. Многие другие, однако, всё ещё продолжали следовать за Катоном и Лукуллом. Теперь они начали устраивать встречи в доме Бибула и придумывали способы, как помешать мне осуществить свои намерения. Они, без сомнения, были готовы использовать силу, но не знали, что между Помпеем, Крассом и мной было достигнуто взаимопонимание, и потому, если дело дойдёт до вооружённых столкновений, вся сила будет на моей стороне.

Я провёл несколько предварительных собраний на форуме, на которых присутствовало большое количество народу. Когда на одном из них появился Бибул, я с особой вежливостью отнёсся к нему и попросил прислушаться к тому, что говорят сами люди, изменить свою позицию по отношению к закону и избежать ненужного столкновения мнений между народом и сенатом. Я предложил ему выступить перед людьми и успокоить их. Однако к тому времени у Бибула возникло несколько преувеличенное мнение о своей значимости. Он просто вышел вперёд и сказал: «Если вы все хотите, чтобы был принят этот закон, то этого не будет, по крайней мере пока я являюсь консулом». Хотя он и был чрезвычайно глупым человеком, ему нельзя отказать в смелости, и он достойно выдержан тут же посыпавшиеся на него бранные слова и ругательства.

Я решил, что настало время в открытую продемонстрировать силу, которой хоть и можно противостоять, победить — вряд ли. На следующее собрание народа, которое было организовано мной, ко всеобщему удивлению, я явился в сопровождении Помпея и Красса, которые всем своим видом демонстрировали, что они едины. Я попросил их обоих произнести речь, и каждый из них поддержал другого. Особое впечатление произвела речь Помпея. Он прокомментировал все пункты законопроекта в деталях, выразил недовольство тем, с какой неблагодарностью отдельные сенаторы отнеслись к нему, и воздал должное Крассу и мне за то, что мы поддержали справедливые требования его воинов и истинные интересы народа. Затем я повернулся к нему и выкрикнул: «Помпей Великий! Я, консул, и весь народ обращаемся к тебе! Если проведению этого законопроекта будут жестоко препятствовать, что ты сделаешь для того, чтобы отстоять его?»

Установилось молчаливое ожидание, и Помпей, хотя и не был хорошим оратором, оказался на высоте положения. Он ответил: «Я не занимаю никакой должности. Я простой гражданин. Но консул и римский народ удостоили меня чести и попросили о помощи. Я говорю, что если ваши враги вынут свои мечи из ножен, я призову свои легионы».

Его слова были встречены бурными аплодисментами, и вскоре их начали повторять повсюду. Теперь для всех стало очевидным, что сочетание нашей силы и влияния было непобедимым. Большинство сенаторов тут же признали этот факт. Катон, Бибул и их сторонники неожиданно оказались в изоляции и лишь теперь сумели понять, насколько незначительны были те силы, которые, по их заявлениям, они представляли. Сначала Бибул, стараясь чётко придерживаться буквы закона, попытался предотвратить собрание народа. Он заявил, что каждый день в течение всего года станет совершать ауспиции, и, таким образом, собрания народа и их решения будут незаконными. Я не обратил внимания на это его вмешательство и продолжал подготовку.

В этот раз мы не повторили тех же ошибок, как во время народного собрания, организованного Метеллом Непотом, когда я был претором. В любом случае нас практически единогласно поддерживали все граждане Римской республики. Для того чтобы предотвратить вмешательства в слушания законопроекта, я расставил на форуме надёжные подразделения людей, многие из которых были вооружены. Я использовал для этих целей ветеранов Помпея и некоторых воинов своей испанской армии, которые всё ещё находились в Риме. Я пришёл на форум на заре и приготовился выступать с верхней ступени храма Диоскура.

Вскоре начались беспорядки. Бибул в сопровождении Катона и консуляров Лукулла и Метелла Целера начали пробираться сквозь толпу, их охраняли стражи, и им позволили подойти к лестнице, ведущей к храму, на которой стоял я. Бибул, без сомнения, действовал слишком смело. В действительности, если бы я не отдал срочных распоряжений относительно того, чтобы его жизнь сохранили, он, вероятней всего, потерял бы её. Как только он попытался подняться по ступеням, на него набросилась толпа. Его бросили на землю, а после этого кто-то вывалил ему на голову корзину навоза. Из рук его ликторов вырвали розги и сломали их. Его стражей оттеснили назад и выгнали с форума. Он сам как-то сумел подняться и, стирая грязь со своего лица, прокричал: «Ну же, прикончите меня! Убейте своего консула! И пусть это запомнят как деяние Цезаря!» Но у меня не было ни малейшего намерения позволить Бибулу стать мучеником, и мои сторонники и его друзья отвели консула в безопасное место в соседнем храме.

Теперь Катон попытался последовать примеру Бибула и бросился к ступеням. С ним обошлись ещё более жестоко, но, несмотря на то, что его били палками, забрасывали камнями и даже прогнали сквозь толпу, со всех сторон осыпая ударами, он умудрился проскочить за храм, а потом, появившись через боковую дверь, ещё раз попытался прервать мою речь. В этот раз его ещё сильнее избили. Он ушёл с форума, ругаясь и ворча, едва держась на ногах. Лукулл и все остальные к тому моменту уже исчезли.

Затем я продолжил чтение законопроекта и добавил к нему особый пункт, в соответствии с которым все члены сената и кандидаты на этот пост должны принести клятву, в которой они обязались бы подчиниться закону и никогда не пытаться изменить его. На следующий день я созвал заседание сената и сообщил собравшимся о том, что они должны были сделать. Я обнаружил, что сенаторы стали куда более сговорчивыми, чем я ожидал, никто не осмелился обвинить меня в той жестокости, с которой народ обошёлся с Бибулом и Катоном. Большинство сенатором уже поняли, что сопротивление бесполезно. Бибул, оскорблённый робостью своей партии, заявил о своём намерении оставаться дома до конца года. Это была ещё одна попытка помешать мне принимать свои законы, потому что они были бы недействительными, если бы принимались в его отсутствие.

Однако некоторые сенаторы заявили, что они отказываются приносить клятву, но теперь я был готов сломить их упрямство и гордость. На другом народном собрании я провёл закон, по которому человек, отказавшийся подчиниться народной воле, мог быть казнён. Я бы не хотел применять его на деле, и, к счастью, этого не потребовалось. После некоторых колебаний даже Катон согласился принести эту клятву. Цицерон убедил его, что Рим не сможет обойтись без него.

Так я выполнил своё первое обещание, данное Помпею. Было несложно выполнить и второе. Я сообщил Лукуллу, что, если он не прекратит выступать против ратификации распоряжений, сделанных Помпеем на Востоке, я начну официальное расследование по поводу того, как он сам вёл себя в Азии и каким образом ему удалось получить своё огромное состояние. Лукулл был в ужасе. Величайший римский полководец очень боялся потерять свои аквариумы и зимние сады. Он больше никогда не выступал на политической арене. Теперь я знал, что будет несложно добиться ратификации распоряжений, сделанных Помпеем на Востоке. Наконец, когда были назначены члены комиссии по перераспределению земли, я издал дополнительный закон, позволявший покупать землю из крупных поместий в Кампанье. Помпей был в восторге. Он намеревался лично наблюдать за работой комиссии в этом районе и теперь мог выполнить все когда-либо данные им обещания. Через три месяца политическая коалиция моих и его врагов, которая казалась ему столь могущественной, была уничтожена, по крайней мере на время.

Прежде чем уехать в Кампанью, Помпей стал моим зятем. Эта свадьба больше, чем что-либо другое, взбудоражила наших врагов. Мнения разделились. Некоторые считали, что я использую Помпея, другие, что Помпей использует меня для того, чтобы впоследствии организовать заговор и захватить абсолютную власть. Конечно же такого заговора не существовало ни тогда, ни позже, хотя, естественно, мы старались помогать друг другу и, я думаю, продолжали бы вести себя точно так же, если бы была жива Юлия. Хотя наши враги и не видели этого, любовь Помпея к моей дочери и её любовь к Помпею и ко мне стала самым важным фактором, обеспечивающим мир и безопасность. У меня были все основания радоваться, когда я видел, насколько страстно Помпей любит мою дочь, и я презираю тех, кто посмеивался над ним и называл его чувства простым старческим слабоумием. Помпею было ещё очень далеко до старости. Если и можно критиковать его, то уж вовсе не за то, что он стал слишком стар. Помпей всё ещё сохранял честолюбие молодости и своё величие, продолжая оставаться таким же несведущим в политике и даже побаивающимся её.

Примерно в то же время, когда Помпей женился на Юлии, я тоже вступил в новый брак, и мой выбор оказался весьма удачным. Мы редко виделись с Кальпурнией после того, как поженились, потому что очень часто мне приходилось уезжать на войну. Но она всегда оставалась хорошей, любящей женой. Кроме того, она человек очень разумный, и странно видеть её нервной и расстроенной, такой, как сегодня вечером. Её одолевает какой-то сверхъестественный страх по поводу завтрашнего дня. Она не хочет, чтобы я выходил из дому. Зная, насколько Кальпурния благоразумна, я даже склонен придавать некоторое значение её страхам. Однако теперь, когда я так легко могу оскорбить сенат, я вовсе не собираюсь делать этого, по крайней мере без особых на то причин. Завтра они соберутся в театре Помпея и будут ждать меня там. И опять-таки, когда заседание закончится, я оставлю Кальпурнию.

Когда я женился на ней, то конечно же просчитал все достоинства подобного брака. Её отец, Луций Пизон, был уважаемым человеком в политике, придерживающимся умеренных взглядов, один из тех, кого я так хотел привлечь на свою сторону. Он собирался выставить свою кандидатуру на пост консула в этом году, и я, Помпей и Красс решили поддержать его, а также старого друга Помпея Габиния. Было важно, чтобы консулами на будущий год стали наши люди для того, чтобы предотвратить агитацию, которую обязательно попытаются организовать Бибул и его сторонники.

Я особенно следил за тем, чтобы не было сделано никаких попыток препятствовать моим распоряжениям, касающимся наместничества в провинции. Здесь я воспользовался услугами трибуна Ватиния, одного из самых уродливых людей, которых я когда-либо встречал. У него по всему лицу и шее расползались неприятные опухоли. Но Ватиний хороший человек, отличный собеседник и бесстрашен. Я даже убедился в том, что он неплохой командующий. С его помощью я сумел избавиться от унизительного ограничения, которое сенат попытался наложить на меня, отписав мне после консульства провинцию, состоящую лишь из выгонов. Чтобы изменить такое решение сената, пришлось снова обратиться непосредственно к народу. Ватиний предложил законопроект, отменяющий предыдущее распоряжение сената и обеспечивающий мне как бывшему консулу наместничество в Цизальпинской Галлии и Иллирике на чрезвычайно длительный период, пять лет. В моё распоряжение выделялись три легиона, и я был уполномочен сам выбирать членов своей свиты. Этот закон был принят без особых сложностей. В сенате было несколько протестов, особенно от Катона, но после унизительного провала противостоять мне по поводу земельного законопроекта большинство сенаторов оказались достаточно мудры для того, чтобы как можно более любезно согласиться с волей народа. Провинции, предложенные мне, были лучшими с точки зрения проведения амбициозных военных кампаний. Я бы предпочёл Галлию, а не Альпы, потому что нам уже сообщали об опасных движениях племён в тех регионах, и у меня даже зародилась идея по поводу того, как эти огромные территории на западе, которые до сих пор оставались неизведанными, могут быть подчинены Риму. Однако то, что в то время являлось небольшой римской провинцией за Альпами, предназначалось Метеллу Целеру. Поэтому я планировал экспедицию на Восток из Иллирика, к Данувию и Чёрному морю, когда неожиданно получил возможность большую, чем та, на которую я когда-либо рассчитывал.

Метелл Целер после непродолжительной болезни умер, ещё не успев приступить к командованию. Некоторые говорят, что его отравила жена Клодия, которая к тому времени, я думаю, уже оставила Катулла и состояла в любовной связи с молодым Целием Руфом. Но это было бы не похоже на неё, если бы она убила мужа ради любовника. Руф, которого я хорошо знал, хотя и возненавидел Клодию в конце концов, никогда не говорил, что она совершила такое преступление ради него. В то время, когда умер Целер, сообщения с севера были особенно тревожными. Это был район, где мой дядя Марий одержал свои величайшие победы. Казалось, снова Риму угрожали галлы, германцы. Я немедленно обратился к Помпею и моему тестю Пизону. Они подтолкнули народ и сенат прибавить Трансальпийскую Галлию и ещё один легион к моим провинциям. Даже сенат спокойно согласился на это. Возможно, мои враги считали, что, приняв такой закон, навсегда избавятся от Цезаря. Они с трудом могли представить меня в роли Помпея или Лукулла и надеялись, что моя военная карьера окончится поражением, унижением, а возможно, даже смертью. Но мне было абсолютно ясно, что я получил больше, чем то, на что мог надеяться. Я был чрезвычайно счастлив, и, когда один из сенаторов выразил сомнение, сумею ли я справиться с таким заданием, я разозлился настолько, что заявил им, что С этого момента сумею, если захочу, оседлать сенат, подобно тому, как петух седлает курицу. Один из них попытался оскорбить меня, вспомнив давнишнюю историю моих отношений с царём Никомедом, и ответил, что для женщины эта позиция будет не из лёгких. Но к тому моменту моё настроение восстановилось. Я предложил им вспомнить, что и в Сирии царствовала Семирамида, а Азией некогда владели амазонки.

Итак, за несколько месяцев я сумел достичь всех своих целей и даже сделал большее. Теперь оставалось только противостоять оппозиции, которая начинала расти, и обеспечить себе безопасность в будущем.

 

Глава 6

ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ

В центре оппозиции конечно же стали Бибул и Катон. А основную поддержку оказывала группа молодых благородных римлян, которые завидовали нашей власти, подобно Бибулу, или находились под воздействием доктринёрского политического политизирования Катона. Среди последних был и молодой Брут. Я думаю, что даже сегодня, когда я столько сделал для него, он всё ещё мечтает о невозможном, а именно восстановлении уже ушедшей в прошлое республики наших предков. Его отличали глубокие знания и многие другие положительные качества, но в нём есть склонность к сентиментализму, и даже сейчас, несмотря на его благородство, Брута можно было бы уговорить принять участие в заговоре против меня. Кажется, он и остальные чуть не осуществили подобный план в первый год моего консульства, но эти молодые люди не были сами по себе очень опасны. В последующие годы я привлёк практически их всех на свою сторону, оплачивая их предвыборные кампании или какими-либо другими методами. Более опасным казался претор Домиций, который постоянно заявлял, что в конце года он предложит на рассмотрение законопроект, и котором все мои действия будут объявлены незаконными. Он всегда был моим врагом, и его враждебность по отношению ко мне столь велика, что, несмотря на то, что Домиций беспринципный трус, я не сумел ни подкупим, его, ни запугать. Однако в то время он обладал незначительным весом в сенате и не пользовался уважением народа. Я посчитал, что больше всего навредить нам мог бы Цицерон, если бы захотел, и, прежде чем предпринять какие-либо меры, чтобы отстранить его от политической жизни, я сделал всё, что мог, для того, чтобы уговорить его. К сожалению, Цицерон не захотел действовать ни в моих интересах, ни в своих собственных. Я не возражал против его острот по поводу Красса, Помпея и меня. Хотя в них сквозила вражда, они всегда оставались менее злобными, чем ежедневно появляющиеся материалы, которые мой коллега Бибул называл консульскими эдиктами. Эти так называемые эдикты расклеивали на улицах, и их с интересом читали. В них Бибул давал так называемое официальное описание моего поведения с царём Вифинии и заявлял, что существующее государство является царством, в котором Помпей — царь, а я царица. Другие представители аристократии присоединились к этой занимательной игре и поношениям. Цицерон, который не без основания гордился своим остроумием, был среди них. Лично я не обращал особого внимания на эти пасквили, однако Помпей с трудом выносил их, так же как и трибун Ватиний, который из-за своей внешности представлял удобную мишень для оскорблений и насмешек. Мне даже пришлось удерживать его, чтобы вместе с огромной толпой моих сторонников он не направился к дому Бибула и не поджёг его. Мне кажется, что Красс радовался, видя, что Помпей и я подвергались бо́льшим оскорблениям, чем он сам.

Ситуация стала более серьёзной, когда Цицерон дал понять, что собирается критиковать наши конкретные политические действия и пользоваться при этом не огромным запасом своего остроумия, а продуманным красноречием. Он сделал это во время суда над его бывшим коллегой по консульству Антонием Кретиком, который после возвращения из своей провинции был обвинён в коррупции, вымогательстве и трусости перед лицом врага. Цицерон, вероятно потому, что Антоний всё ещё оставался должен ему значительную сумму денег, решил защищать его и в своей речи сделал несколько весьма опасных для нас заявлений, касающихся существующего состояния дел. Частично, я думаю, он был искренне удивлён той огромной концентрацией сил в наших руках, которая явно шла вразрез с его идеалистическими представлениями о том, какой должна быть конституция и какой она была во время его консульства. Вероятно, он просто досадовал, что сам не оказался в центре событий. Ему и в голову не пришло, что, если бы он принял моё предложение и с самого начала поддержал бы нас своим авторитетным мнением, жестокости первых трёх месяцев года можно было избежать, а он сам мог бы занять куда более безопасное, влиятельное положение, чем нынешнее. Как только я получил сообщение о прочитанной им речи, то тут же понял, что он вынашивает идею создания коалиции «благонамеренных» во главе с ним самим. Он не заметил, что большая часть «благонамеренных» уже не была на его стороне. Все римские финансисты были довольны, когда я, как и обещал Крассу, сделал для них некоторые уступки, которых они требовали в прошлом году, но получили отказ. Многие из более дальновидных финансистов уже начинали думать о результатах моего наместничества в Галлии, и немногих, при этом состоянии дел, можно было бы уговорить присоединиться к Цицерону и Катону. Поэтому, несмотря на то, что по натуре Цицерон и не был реакционером, ему, чтобы сохранить своё влияние в политике, пришлось снова объединиться с теми реакционными кругами, которые обеспечили ему консульство и до сих пор оставались во враждебных отношениях как со мной, так и с Помпеем. Я не хотел, чтобы позиции моих врагов усилились, и потому в тот же день, когда Цицерон произнёс свою речь в защиту Антония Кретика, предпринял некоторые шаги для того, чтобы Цицерон хотя бы на некоторое время оказался лишён какой-либо власти. При помощи Помпея я сделал так, что Клодий был переведён из патрициев в плебеи и мог теперь претендовать на пост трибуна на летних выборах.

В характере Клодия много жестокости, развратности и жеманности, но он также очень обаятелен и до некоторой степени надёжен. Он пользовался значительным влиянием в народе и глубоко и искренне разделял интересы низших классов. Так, например, многие считали проявлением показной любви и привязанности к простому народу то, что он и его сёстры писали своё имя таким образом, будто пытались скрыть тот факт, что они принадлежат к одной из величайших патрицианских семей Рима. Однако что касается Клодия, то в этом жесте было что-то большее, чем простое жеманство. Он чувствовал себя в толпе как дома, так же как я чувствовал себя среди своих солдат. Он искренне интересовался делами своих сторонников и, если бы не был столь пристрастным и своей любви и неприязни, мог бы даже стать неплохим государственным деятелем. На самом же деле у него не было никакой определённой политики, кроме общего стремления предоставлять всё больше и больше бесплатной еды для бедных и критиковать тех аристократом, которые не являлись друзьями его самого и его сестёр. С того времени, когда он был под судом, а я отказался свидетельствовать против него, Клодий считал меня своим другом. Но его чувство благодарности по отношению ко мне было менее сильным, чем ненависть, которую он затаил против Цицерона, свидетельские показания которого явились бы решающим фактором, будь в суде присяжных больше честных людей. Теперь, когда Клодий мог стать трибуном (и его бы выбрали), он заявил о своём намерении призвать к ответственности всех тех, кто в прошлом убивал римлян без суда. Угроза явно адресовалась Цицерону, и тот, как я и думал, забеспокоился. У меня не было ни малейшего намерения вредить ему. В действительности я даже всегда хотел, чтобы Цицерон выступал на моей стороне, частично потому, что я восхищался его литературным гением, а частично из-за его престижа. Ему самому было бы куда лучше, если бы он не присоединился к моим врагам. Цицерон понимает и уважает хорошее управление. Так, например, он всегда выражал своё восхищение моим законом, принятым в моё первое консульство, который был издан специально для того, чтобы защитить провинции от жадности римских наместников. Однако, подобно многим людям простого происхождения, он с преувеличенным благоговением относился к традициям, которые уже изжили себя и стали абсолютно бесполезными. Похоже, ему на роду было написано всегда, даже против своего желания, оказываться на стороне проигравших.

В этом случае Помпей и я сделали всё возможное, чтобы защитить Цицерона от жестокости Клодия. Мы не хотели уничтожать его, желая лишь заставить молчать. Сначала мы предложили ему интересное и заманчивое назначение в Египте, где взамен на большую сумму денег мы согласились признать существующий режим. Затем я попытался уговорить его отправиться вместе со мной в Галлию, отметив, что там он будет в безопасности и что, Как только волнения улягутся, он сможет спокойно вернуться в Рим. Я оставлял это предложение открытым до самого последнего момента. Только когда я уже собирался уезжать в Галлию, я позволил Клодию осуществить свои планы, в результате чего Цицерон оказался в изгнании. Примерно в то же время мы избавились от Катона, и снова при помощи Клодия. Он предложил и сделал так, что в сенате приняли закон, по которому к Римской республике присоединялся Кипр, и Катон должен был отправиться на остров и реорганизовать управление. Итак, вскоре после того как закончился год моего консульства, два человека, которые обладали довольно значительным влиянием и могли стать во главе сильной оппозиции, хотя бы на некоторое время оказались вне политической игры.

То, что предпринятые нами меры были необходимы, доказали события лета и осени. Понятно, что первоначальный шок, полученный моими врагами в первые три месяца моего консульства, прошёл и теперь они решили возобновить борьбу и обдумывали более серьёзные шаги, чем простое написание пасквилей. В театре были организованы одна или две демонстрации против Помпея и меня. Результатов они не дали, но сильно расстроили Помпея. По всей видимости, даже существовал заговор, целью которого было убийство Помпея, или меня, или же нас обоих. Хотя до сегодняшнего дня я не уверен, что такой заговор существовал. Ведь информация поступила к нам из самого ненадёжного источника. Снова это оказался доносчик Веттий, который то ли хотел получить деньги, то ли прославиться так же, как тогда, когда он пытался обвинить меня в связи с заговорщиками Каталины. Веттия арестовали на форуме с кинжалом в руке, и он тут же заявил, что его наняли для того, чтобы убить Помпея. Когда его попросили назвать имена заговорщиков, он заявил, что это была партия молодых аристократов, во главе которой стояли Курион и Брут. Вполне возможно, что в этом была доля истины. Мне кажется, что тогда, так же как и теперь, Брут был несколько фанатичен и по каким-то ему одному ведомым мотивам верил в то, что, избавляясь от самого выдающегося и знающего полководца, он действует исходя из каких-то более высоких принципов. Однако я сильно сомневаюсь в том, что он опустился бы до убийства или что у него могли быть какие-либо серьёзные отношения с человеком, пользующимся такой дурной репутацией, как Веттий. В любом случае из-за моей привязанности к самому Бруту и его матери я очень хотел, чтобы он был чист от всяческих подозрений. На следующий день после его ареста я сделал так, чтобы Веттий предстал перед народом и опросил его вместе с трибуном Ватинием. Возможно, Веттий понимал, что я заинтересован в судьбе Брута и что он может получить больше денег, если даст такие свидетельские показания, какие я, по его мнению, хотел услышать. Теперь он заявил, что заговор был задуман Лукуллом, Цицероном и претором Домицием. И опять-таки вполне возможно, что в этих его словах была правда, хотя Цицерон конечно же не стал бы вмешиваться и подобные дела. Однако Домиций вполне мог это сделать Я делаю подобное заключение исходя из того, что, будучи претором, он имел доступ в тюрьму, где на рассвете следующего дня обнаружили тело задушенного Веттия. Домиций был весьма импульсивным и в то же время трусливым человеком. Я всегда считал, что он в ответе за это убийство, которое не являлось необходимым, потому что Веттий уже дал настолько противоречивые показания, что их нельзя было принимать всерьёз.

Однако дело Веттия оказалось для меня полезным, потому что в результате Помпей занял чёткую позицию. Он был счастлив в своём браке и доволен тем, что ему удалось завоевать популярность своей отличной работой в комиссии по перераспределению земель. Сама мысль о том, что он непопулярен в Риме, казалась ему невыносимой, и поэтому в последние месяцы года Помпей энергично поддерживал все предпринимаемые мной меры для обеспечения моей и его безопасности.

В последний день моего консульства снова появился мой коллега Бибул, готовый оправдать себя и наброситься на меня с обвинительной речью, которую собирался произнести перед тем, как сложить с себя обязанности консула. Клодий разделался с ним теми же методами, как Метелл Непот в своё время с Цицероном, хотя Клодий действовал более жестоко. Вместо того чтобы просто объявить о том, что он хочет наложить своё вето, Клодий закрыл рот Бибулу и держал его так до тех пор, пока тот знаками не показал, что он не собирается произносить ни слова.

Итак, моё консульство закончилось жестом, который можно назвать жестоким и низким. Интересно, удавалось ли кому-нибудь получить власть достойными, благородными способами? Однако теперь в моём распоряжении была армия, и я обладал полномочиями. Ещё более двух месяцев мне пришлось оставаться в Риме, занимаясь различными политическими интригами, до тех пор, пока я не оказался полностью уверенным в том, что в моё отсутствие против меня не будет предпринято никаких активных действий. Но тогда я не понимал, что закончился один период моей жизни и начинается совсем новый. Прошедшие годы были полны опасностей и сложностей. Теперь, когда мне исполнилось сорок три, у меня был незначительный военный опыт, который представлял лишь малую толику того, что в этом возрасте имели Помпей, Лукулл и даже Красс. Однако я считал, что у меня не меньше способностей, чем у них, и понимал, что за те годы, когда мне пришлось пробивать себе путь от юнца, за которым гонялись воины Суллы, до консула римского народа, я приобрёл исключительные знания политики и человеческой натуры. В этой области я не сделаю ошибок, которые в своё время сделал мой дядя Марий. Я надеялся и даже (хотя я не верил, что боги вмешиваются в дела людские) молился, чтобы оказаться достойным его в том, что всегда оставалось более доходным и благородным, — в деле войны. Я ещё не знал, что в течение последующих лет возьму штурмом восемьсот городов, подчиню Риму три сотни наций и буду сражаться в различных странах с тремя миллионами воинов. Я также не знал, что все эти достижения станут лишь прелюдией к более отчаянному сражению. Единственное, на что я мог надеяться, что меня ждёт великое будущее. Отправив в Галлию Тита Лабиена, я был готов и сам присоединиться к своей армии как можно раньше.