Структурная сложность и символическое разнообразие

В Янки-Сити, как и в других американских сообществах, некоторые системы символов организуют участников в сегментарные группы, временно отделяя их от остального сообщества; другие же системы символов выполняют функцию объединения всех людей, принадлежащих к различным сегментам, в общую группу. Первые обслуживают такие полуавтономные и разнотипные структуры, как церкви, ассоциации и этнические группы; вторые — как, например, символическая система празднования трехсотлетия — вносят вклад в интеграцию всех граждан ради проведения мероприятий, общих и важных для всего сообщества. Повсюду, где общества дифференцированы, есть и обязательно должны быть эти два типа символических систем. Сегментарные системы дают символические средства для выражения чувств членов в рамках ограниченной солидарности автономных структур; интегративные же системы позволяют выразиться общим чувствам, присутствующим в каждом человеке, снабжая участников необходимыми символами для выражения единства, ощущаемого всеми членами сообщества. Некоторые системы символов могут в разное время использоваться для решения либо той, либо другой задачи.

Возьмем пример из более простой культуры. В большинстве сообществ Меланезии существуют многочисленные автономные тайные общества, которые включают в себя некоторых — но не всех — тамошних мужчин и подчеркивают тем самым их исключительность и отдельность от общей группы. У этих обществ есть свои тайные ритуалы, выражающие и поддерживающие автономию их организаций. С другой стороны, существует организация, называемая сукве, которая включает в себя всех жителей деревни. Ее ритуалы объединяют всех людей, независимо от их возраста, благосостояния и статуса в сообществе, в единое целое. Функционирование символических систем связано со структурными формами и является их выражением.

Огромное многообразие американских символических систем связано с высокоразвитым разделением труда и исключительной сложностью социальной структуры. В символическом поведении в современной Америке действуют две противоположные тенденции. Еще со времен первых поселений происходило все большее возрастание разнообразия, гетерогенности и исключительности, достигшее в настоящее время крайней ступени индивидуации. Очень малые группы испытывают чувство гордого наслаждения от того, что только их члены понимают, например, некую эзотерическую поэзию. Неизбежно малы и группы, члены которых знают и понимают различного рода научные языки, ибо экспертное знание терминологии требует длительной подготовки и устойчивого интереса со стороны особых категорий личностей.

Малые группы, характерные для сложных обществ с развитым разделением общественного труда — такие, как ложи, тайные общества, неформальные объединения граждан, а также другие ассоциации, — это не только группы «по интересам», члены которых объединены общими ценностями, но и группы, члены которых объединены общими символами [124а]. Члены подобных групп могут общаться друг с другом так, как не могут общаться ни с кем из других групп. Взаимный обмен символами, имеющими общий референт для каждого из вовлеченных в этот обмен членов, сплачивает группу воедино, однако тот факт, что они разделяют эти символы только друг с другом и ни с кем более, сразу же порождает исключительность и самодостаточность, укрепляющие солидарность этой группы. Поскольку это верно для любой группы, объединенной общими символами, то данный факт вносит очевидный вклад не только в солидарность каждой из этих групп, но и в поддержание гетерогенности внутри культуры. Такая разнородность требует успешного сочленения отдельных символических систем друг с другом и с общим языком всей группы в целом; в противном случае они не могут быть использованы в качестве действенного элемента разделения труда.

В то время как общества Америки (в целом) и Янки-Сити (в частности) становятся все более сложными, а их символические системы — все более разнообразными, в них действует и вторая тенденция, противоположная первой, но столь же необходимая. Происходит все большая генерализация и стандартизация публичных символов, понимаемых всеми слоями общества и любого типа людьми. Некоторые из этих публичных символов — например, сообщения определенных средств массовой информации — в высокой степени стереотипизированы и, как следует уже из самого их названия, пользуются общим признанием в различных группах, составляющих народные массы. В то время как сегментирующий символический процесс связан с разнородностью структурных единиц, социальной дифференциацией и все большей тенденцией американского общества к превращению индивида в полуавтономную единицу и обособленную приватную социальную систему, вторая, или унифицирующая, тенденция напрямую связана с социальной потребностью в поддержании минимальной сплоченности и более широкой солидарности. Выражением этой второй тенденции являются всеобъемлющие интегративные системы символов, понятные каждому и пробуждающие во всех членах сообщества общие чувства, ценности и представления. Они поставляют символы, циркулирующие в обменах между всеми членами группы и служащие наиболее подходящим материалом для ежедневных газет, радиопередач и кинофильмов. Хотя форма их выражения может быть изменчивой (в газетах и журналах это может быть печатный текст, а на телевидении и в кино — движущееся изображение), существует некое единство в тех представлениях, которые они репрезентируют, и в тех эмоциях, которые они возбуждают.

Сложные общества должны иметь некое общее ядро базисного понимания, которое бы все их члены знали и использовали; в противном случае их сложные и разнородные символические суперструктуры утратят свою устойчивость. Причем им нужны такие общие системы символов, которые бы каждый не только знал, но и чувствовал. Возрастающая структурная разнородность и социальная сложность современного общества, все большее развитие индивидуальной автономии, преумножение числа специализированных символических систем — эти и многие другие факторы создают серьезные трудности для коммуникации и сотрудничества. Чем больше становится проблем, требующих своего решения, и чем более широкие сферы реальности ждут от нас понимания и покорения, тем более развитым должно быть разделение общественного труда, и в ногу с техническим и социальным развитием должно идти развитие символов. И как мы уже увидели, развитие символов требует не только изобретения новых специальных систем, но и развития новых форм дискурса, содержащих в себе старое ядро общих значений, единых для всей группы.

Проблемы общей коммуникации, имеющие решающее значение для выживания в сложных обществах, частично решаются посредством использования ряда традиционных институтов — таких, например, как школа — для обучения всех детей, независимо от их происхождения, самым общим основам и базисным значениям тех символов, которыми каждый человек должен пользоваться с чувством и пониманием. Общее социальное обусловливание создает общие способы реагирования. Если мы вновь обратимся к Янки-Сити, то увидим, что опыты обучения, свойственные различным слоям общества и многочисленным этническим и иным группам, происходят в социальном лабиринте, сконструированном таким образом, что все группы имеют определенный общий опыт, а некоторые из них в качестве особых групп обладают еще и иным опытом.

Далее мы увидим, как американское общество разработало новые обобщенные системы публичных символов, часто священных по характеру (например, День памяти павших), и создало героические мифы (например, мифы о Линкольне и Вашингтоне), которые обладают для самых разных субкультур общими корневыми значениями. В этой и следующей главах мы проанализируем, каким образом сложное общество использует эти символические механизмы либо для обеспечения коммуникации на основе общих значений, которая делает возможным идеационное и эмоциональное сотрудничество ради достижении общих целей, либо для поддержания исключительности и обособленности ценностей и представлений в условиях высокой степени разделения общественного труда.

Подавляющее большинство символических систем в Янки-Сити сегментарны, и большая их часть связана с ассоциациями. Вся социальная жизнь города пронизана деятельностью социальных, гражданских и других ассоциационных группировок. Эти многочисленные организации выполняют функцию поддержания солидарности целого, но в то же время помогают поддерживать и автономию отдельных групп. Резонно было бы ожидать, что в их символической деятельности будут проявляться эти противоположные структурные функции. Наша основная задача состоит в том, чтобы узнать, каким образом «бесконечное многообразие» символической деятельности связано со структурой этих ассоциаций.

Социальные антропологи всегда считали выдающимися образцами организованных групп с огромным множеством ассоциаций меланезийские и западноафриканские общества; и тем не менее, Янки-Сити их превзошел. На протяжении нашего исследования на постоянной основе функционировало 357 ассоциаций, однако эта цифра еще более возрастала за счет менее регулярно действующих групп, которые обычно организуются для решения каких-то особых задач; в какой-то момент общее число организаций достигло 899. Формальная ассоциация — например, гражданские группы и братства — обладает эксплицитными и определенными правилами (обычно зафиксированными письменно) вступления, членства и выхода, а также правилами, регулирующими уплату членских взносов и ритуальные процедуры. Свой авторитет она, в конечном счете, черпает в своих членах, а не принимает из рук некой постоянно действующей контрольной группы, как это обычно бывает в таких экономических организациях, как фабрики, и подобных им производственных единицах.

 

Типы символической деятельности

Деятельность ассоциаций дает богатый материал для символического и функционального анализа. Если уж не все их поведение, то во всяком случае большая его часть прямо или косвенно, сознательно или бессознательно символична, ибо то, что они говорят и делают в рамках того или иного рода деятельности, обычно обозначает собой нечто иное и тем самым подпадает под наше определение символической деятельности. Полное значение деятельности, осуществляемой той или иной ассоциацией, выявляется не только в ходе интерпретации ее в свете того, что говорят о ней члены данной ассоциации, но и в ходе изучения самой этой деятельности, ее скрытых смыслов и значений под углом зрения структуры, а также тех удовлетворений, которые получают участвующие в этой деятельности люди от того, что они делают [145]. Ассоциационные деятельности ценны для символического анализа тем, что проникают в каждую часть американской социальной структуры и отражают все многообразие чувств, ценностей и представлений различных частей американского общества.

Прежде чем двигаться дальше, дадим определение того, что такое «деятельность» для наблюдателя. Деятельность — например, парад или назначение на должность — есть признанное и социально определенное публичное употребление символов в сети формальных и неформальных социальных отношений. Деятельность признается в качестве таковой теми, кто в ней участвует, и теми, кто исследует ее на эксплицитном и открытом уровне социального поведения (это не есть нечто, совершаемое ими бессознательно). Каждая деятельность протекает в некоторой ситуации, включающей в себя отношения между членами ассоциации или их взаимоотношения с остальным сообществом. Каждая деятельность содержит в себе символическую ситуацию, в которой члены обмениваются символами либо друг с другом, либо с другими членами общества, в зависимости от природы связывающего их взаимоотношения. Например, члены могут принадлежать к тайному обществу, скажем, к масонам, где они исполняют ритуалы, которые известны только членам их собственной группы и в которых участвуют только они. С другой стороны, те же самые члены могут объединиться в межгрупповой деятельности, где все будут вовлечены в ритуал, успешное выполнение которого требует, чтобы они обменивались между собой символическими объектами или сотрудничали в осуществлении какой-нибудь совместной деятельности, например, в сборе денежных пожертвований.

Чтобы собрать репрезентативные данные о всем сложном многообразии бесчисленных ассоциаций, мы систематически исследовали их на протяжении двух лет. Мы посещали собрания, собирали документы об их деятельности и тщательно следили за сообщениями в местной газете. Поскольку большинство сообщений в колонку новостей поставляли непосредственно члены ассоциаций, а у нас имелась возможность проверить их путем собственных наблюдений, то мы научились принимать сказанное как надежное свидетельство.

Было зарегистрировано 5800 событий, или единичных деятельностей. Мы наблюдали их на протяжении двухлетнего периода и смогли классифицировать их, разделив сначала на 284 формы (подтипа), а затем на 19 типов. (Эти 19 типов перечислены в табл. 2.) Например, некий клуб мальчиков мог сыграть с другой командой в бейсбол. Эта конкретная игра учитывалась как событие и вносилась в список; по типу деятельности она попадала в категорию спортивной игры, а по форме (подтипу) деятельности — в рубрику «Бейсбол».

Таблица 2. События, формы и типы деятельности

Зарегистрированные деятельности охватывали собою все, от самых сакральных их разновидностей до самых профанных и мирских, от крайних форм соревнования и противостояния до самых интенсивных форм сотрудничества, от крайностей утилитаризма и свойственной янки практичности до высочайших проявлений филантропии и благотворительности. Они также варьировали в диапазоне от в высшей степени рационального и благоразумного поведения до крайних пределов тривиальности и бессмысленности. Здесь мы займемся исключительно их публичными значениями, причем нас будет интересовать не столько интерпретация их значения, сколько описание широты и многообразия деятельности американских ассоциаций с целью прийти к определенным выводам на основе выявления их функциональной значимости.

В деятельности этих ассоциаций социальный ученый может выделить четыре типа публичного ритуала. Все четыре включают в себя лишь такие формы, которые осознанно используются ассоциацией для ритуалистических целей. Как таковые, они являют собою чистые формы символического поведения. Все другие типы деятельности имеют разные степени ритуальности, однако не преследуют ритуальных целей в качестве основных; иначе говоря, их ритуальная значимость, если она имеется, является второстепенной и часто не признается самими участниками. Этими четырьмя формами ритуала являются: сакральный ритуал; ритуал, совмещающий в себе сакральные и секулярные элементы; и секулярный ритуал, который ориентирован либо (а) главным образом на сообщество, находящееся за пределами данной ассоциации, либо (б) всецело или почти полностью на ее собственный внутренний мир. Термин «ритуал» в том смысле, в каком он здесь используется, означает, что члены ассоциации выражают в открытых символических актах те значения, которыми обладают для них социально ценимые объекты или взаимоотношения, а также одновременно устанавливают в символах, какого рода отношения связывают их с этими объектами. Благочестивый христианин, например, выражает это в обряде причастия, а патриотически настроенный американец — участвуя в некоторых церемониях, устраиваемых обычно в день рождения Линкольна.

Сакральный ритуал символически связывает его участников со священными вещами — Божеством, духами мертвых, а также внешними символами, представляющими Бога и священных умерших. Секулярный ритуал выражает ценности и установки повседневного круга жизни сообщества и облекает в символическую форму значимость обычных вещей, из которых складывается жизнь большинства людей. Некоторые секулярные ритуалы — например, усыновление и воспитание ребенка, ставшего сиротой в результате войны в Европе, — символизируют, помимо всего прочего, союз Америки с европейскими странами и присутствующее сегодня чувство единения с ними. В то же время они связывают членов ассоциации с более широким сообществом, находящимся за ее пределами. Другие ритуалы, например, празднование дня рождения Линкольна, церемонии поднятия флага и прочие подобные им патриотические ритуалы, связывают ассоциацию с сообществом в целом. Третьи символически связывают ассоциацию с семьями, школами и локальным сообществом. Существует тридцать форм таких секулярных ритуалов.

Двадцать одна форма ритуальной деятельности, сосредоточенной вокруг внутренних отношений, состоит главным образом из символических элементов, созданных членами ассоциаций. Их функция заключается в том, чтобы теснее сплачивать участников друг с другом, подчеркивать их единство и косвенным образом поддерживать в чувствах членов ассоциации их обособленность от более широкого сообщества.

Эти типы ритуалов составляют в сумме примерно одну пятую часть всех деятельностей ассоциаций Янки-Сити; остальные 4/5 деятельностей ассоциаций были разделены еще на 15 категорий (см. табл. 2).

В отсутствие ритуальных комбинаций наиболее популярным типом деятельности являются драматические постановки и смотры талантов. Эти смотры включают в себя все: от постановок классических и современных пьес до исполнения чечетки и концертов джаз-бандов. Как правило, они служат выражением одаренности местного населения; однако то, что произносится и делается на сцене, обычно является чисто символической коммуникацией. Многие члены сообщества, особенно принадлежащие к низшим классам, используют свои дарования в качестве средства, помогающего им повысить свое социальное положение и заслужить общественное признание. Если они достигают успеха, то далее возможны два направления развития событий. Они могут либо получить экономическое признание и соответственно продвинуться вперед на этом поприще, либо — что бывает гораздо чаще — снискать социальное признание со стороны тех, кто занимает в обществе более высокое положение, и стать участниками более высокого уровня социальной системы. Очень часто, с точки зрения наблюдателя, эти усилия выглядят жалко, поскольку ничего не приносят участнику и даже вызывают насмешку; мобильным людям неизменно приходится идти на такой риск. Театральные постановки варьируют в диапазоне от классических и современных пьес, в которых вниманию публики предлагаются строгие, почти научные репрезентации современной жизни в исполнении первоклассных актеров, известных своим мастерством и талантом,, до пьес, которые просто дают участникам возможность выставить себя напоказ в публичном месте. В эту категорию деятельностей, составляющую чуть более 1/7 от их общей суммы, вошли 41 подкатегория и 828 событий.

Членам ассоциаций Янки-Сити — и, фактически, всех американских ассоциаций, — похоже, так никогда и не надоест выслушивать всевозможные речи. Неблагосклонный критик или полевой исследователь, вынужденный присутствовать на многочисленных мероприятиях такого рода, скорее всего скажет, что многие из них навевают тоску, не несут в себе никакой информации и переливают из пустого в порожнее. Между тем, речи, даже если их никто не слушает, ощущаются членами как нечто необходимое и расцениваются ими как часть того, что должно происходить, когда они собираются. Анализ показывает, что значительная часть речей, преподносимых в форме констатаций, содержит в себе больше ритуала, чем разума. Некоторые «лучшие ораторы» свободно оперируют испытанными символическими и ритуальными материалами, а к разуму апеллируют лишь тогда, когда необходимо скрыть то, о чем они говорят. Среди многих тысяч деятельностей, которые мы наблюдали, речи составили 1/8 часть. В отличие от смотров талантов, речи обычно произносятся аутсайдерами; члены ассоциации просто слушают. Как и в социальной ситуации драматических деятельностей, объем участия большинства здесь стремится быть минимальным. Классифицировать речи по типам содержания нам не удалось, однако перечень поднимаемых в них вопросов ясно показывает, что в них затрагивались практически все возможные темы.

Третий по значимости вид деятельности ассоциаций, которому уделяется огромное количество времени, — это организационная работа. Она включает в себя «зачитывание официальных документов», «обсуждение повестки дня», «установление новых правил», «голосование» и т. п. и сосредоточена главным образом на поддержании формальной организации ассоциации посредством выражения установленных правил в групповом действии, акцентирования социальной автономии ассоциаций и их членов, а также разработки новых правил и отмены старых. Наблюдателю обычно — а тем из нас, кто принимает участие в таких организационных формах, довольно часто — то, что здесь делается, кажется лишним и ненужным; однако эти сами по себе прозаичные внешние формы нуждаются в более глубоком исследовании, поскольку имеют огромное значение.

Например, регламент, по поводу которого развертываются долгие и утомительные дискуссии, дает возможность определить статус членов и должностных лиц, а также, помимо всего прочего, позволяет организационным деятельностям членов ассоциации выразить — т.е. символически изобразить в социальной форме — демократическую природу ассоциации и общества в целом. Критика в адрес председателя или президента ассоциации, раздраженные ссылки на «ловкое проталкивание своего» и заявления о том, что каждый голос ничем не хуже любого другого, — во всем этом проявляется признание того, насколько часто организационная деятельность выходит за рамки простого «повседневного дела» или всего лишь правил поведения, регламентирующих действия членов. У критически настроенного наблюдателя остается, однако, ощущение суетности всего происходящего, поскольку он видит, что «больше времени тратится не на действие, а на обсуждение правил». Несомненно, так иногда и бывает, однако гораздо чаще то, что наблюдается и определяется как неважное, обладает величайшей значимостью в силу своего значения для участников и тех эмоций, которые эти деятельности в них пробуждают. Правилам и организации было посвящено 10% деятельностей.

Питание, хотя и является биологическим актом, в социальной своей форме состоит в разделении пищи с другими за общей трапезой. Как уже давно отмечали Робертсон Смит и Эрнест Кроули, это один из надежнейших способов пробудить чувство единения среди участников в то время, когда они разделяют общие групповые установки. Трапезы — это вид деятельности, используемый огромным множеством способов для упрочения солидарности или обособления членов данной ассоциации от всех других. Иногда и сами участники признают то единение, которое подразумевается церемонией «совместного преломления хлеба». В их поведении всегда находит выражение это значение. Нами были собраны сведения о многочисленных разновидностях сотрапезничанья. Они располагаются по всему спектру от максимальной формальности, этикета и престижа — через различные оттенки формальности — до неформальных пикников на природе. Различные формы совместных трапез составляют 9% деятельностей ассоциаций.

С трапезами соперничает по значимости сбор средств. Нами наблюдалось 22 способа сбора денежных пожертвований. Сюда входит все: от организации благотворительных выставок и ужинов до проведения специальных дней сбора средств, аукционов, благотворительных распродаж, агитационных кампаний и базаров. Таким образом, та или иная деятельность идентифицировалась как относящаяся к общей категории «сбор средств», если одной из ее непосредственных эксплицитно выраженных целей было пополнение денежными средствами казны ассоциации. Если же в ней присутствовал еще какой-нибудь элемент, скажем, трапеза — как это имело место в случае благотворительного ужина, — то этот элемент также учитывался в соответствующей рубрике.

Процесс пополнения фондов включает получение денег как от членов организации, так и за ее пределами. Женские организации демонстрируют в мероприятиях по сбору денежных средств гораздо больше изобретательности и разнообразия, нежели мужские группы, часто маскирующие или преуменьшающие эту конечную цель. Члены ассоциации и аутсайдеры получают приглашение принять участие в благотворительных карточных играх, разделить трапезу на благотворительном обеде или купить какую-нибудь безделушку на базаре; таким образом, они часто вознаграждаются вдвойне, приобретя какую-нибудь полезную вещь и получив моральное удовлетворение от того, что внесли вклад в достойное дело.

Между ассоциациями часто устанавливаются конфигурации взаимных обязательств, когда члены одной организации чувствуют себя обязанными посетить карточную игру или ужин, проводимые с целью сбора средств другой, поскольку и сами недавно проводили аналогичное мероприятие. Обмен услугами и деньгами, обычно проистекающий в приятном контексте увеселения, представляет собой огромный вклад, вносимый ассоциациями в социальное единство сообщества, ибо он прочно связывает друг с другом разнородные группы.

Символическую значимость сбора средств разглядеть нелегко. Несомненно, часть этой деятельности носит в конечном счете сугубо утилитарный и технический характер. Однако дарение-и-получение денег в таком контексте и в том комплексе отношений, который обычно устанавливается для осуществления подобной деятельности, дает символическое определение тому, что представляет собой этот комплекс отношений и каким он должен быть. Зачастую оно мало чем отличается от обмена дарами, а иногда содержит оттенки конкуренции, кажущиеся очень похожими на некоторые состязательные и кооперативные элементы потлача у индейцев северо-западного побережья. Напомним, что на публичных церемониях эти индейцы преподносили друг другу искусно сделанные и весьма дорогие подарки; несчастному получателю, чтобы спасти лицо и уберечь свой статус, приходилось в ответ делать еще более дорогой подарок или демонстративно портить какой-нибудь высокоценимый объект. Торстейну Веблену не составило труда перевести приведенное Францем Боасом описание потлача у индейцев тихоокеанского побережья Канады в теорию демонстративного расточительства в современной Америке.

Важное место в жизни ассоциаций занимает эксплицитное дарение и получение подарков. Обмен дарами происходит либо между членами, либо между данной ассоциацией и другими ассоциациями. В качестве примера можно привести церемониальные подарки уходящему в отставку чиновнику, а также дары, передаваемые церквям и благотворительным учреждениям. В наш перечень были включены четырнадцать способов дарения и получения подарков. Подарки, которые одна ассоциация, как предполагается, добровольно и любезно преподносит другой без расчета на компенсацию, как и любой другой дар, устанавливают обязательство сделать возвратное приношение благ и услуг в будущем или предполагают вознаграждение за что-то, сделанное в прошлом. Эта конфигурация обмена организует большинство ассоциаций в систему взаимодействия, основанную на взаимности. Блага и услуги преподносятся как добровольные приношения и возвращаются в качестве таковых; здесь нет и намека на коммерческую сделку, хотя в неформальной обстановке постоянно высказываются суждения, определяющие последовательность таких дароприношений и качество объектов, преподносимых в обмен.

Если осознать, что дарение есть один из многочисленных способов символического выражения отношений между людьми и установления равновесия между организациями, то можно понять его значимость для ассоциаций и стабильности сообщества. Такие типы деятельности, как сбор средств, различные формы секулярных и сакральных ритуалов, игры, состязания и конкурсы, приемы гостей, загородные прогулки, танцы, а также большая часть деятельностей, относящихся к другим 19 типам, вносят свою лепту в интерактивное сотрудничество и помогают организовать конкуренцию и обуздать ту враждебность, которая существует между различными социальными слоями, этническими группами, экономическими интересами и религиозными исповеданиями. Хотя это вполне очевидно, нелишне будет подчеркнуть, что большинство деятельностей — особенно дарение — являются способами повышения базисной интеграции сообщества и поддержания его существующей формы при помощи действия и символа.

Дары, циркулирующие между двумя ассоциациями, могут иметь низкую стоимость, но тем не менее они являются зримыми символами социальной солидарности, а акт дарения пробуждает латентные чувства солидарности, единства и взаимозависимости. Кроме того, эта сплоченность связана с теми взаимосоединениями, которые устанавливаются взаимосцепляющимися принадлежностями к связанным друг с другом ассоциациям. Эта замысловатая паутина, стоит только ее разглядеть, оказывается почти всеобъемлющей.

Структурные взаимосвязи и взаимосвязи членских составов, как свидетельствуют взятые нами интервью и проведенные наблюдения, организуют и выражают некоторые из чувств, установок и ценностей людей, принадлежащих к разным ассоциациям. Деятельности, протекающие между этими ассоциациями, выражают как структурные соединения, так и взаимосвязи членских составов. Когда две или более ассоциации обладают общим ядром членского состава, их члены часто собираются вместе для проведения общих мероприятий, которые нередко являются совместными действиями, или символическими утверждениями об общей структуре членства и общих социальных ценностях. Например, члены закрытых вечерних клубов принадлежат к менее закрытому клубу «Ротари»; их жены, состоящие в клубе «Гарден» и других закрытых ассоциациях, принадлежат также и к более открытому Женскому клубу. Ядро клуба «Ротари», состоящее из наиболее высокопоставленных мужчин, и ядро Женского клуба, состоящее из женщин высокого статуса, привносят в жизнь этих двух клубов влияния других ассоциаций, в которых они состоят. В несколько меньшей степени переносят они и влияние, оказанное на них опытом пребывания в «Ротари» и Женском клубе, в свои ассоциации, обладающие для них более высокой ценностью Таким образом, паутина ассоциаций выполняет функцию проведения статусных различий и в то же время сплачивает разные социальные слои.

Виды символической деятельности, которым мужчины отдавали непропорционально большее предпочтение по сравнению с женщинами, включали: прослушивание речей; участие в сакральных ритуалах, особенно связанных со смертью (см. следующую главу, посвященную Дню памяти павших); участие в спортивных играх и прочих состязаниях. Участие в ритуалах отчасти объясняется наличием ветеранских и патриотических организаций. На рис. 4 приводятся процентные показатели для мужских и женских ассоциаций. На этом рисунке виды деятельности, начиная с речей и заканчивая искусствами и ремеслами, расположены в порядке убывания процентной доли их использования мужскими организациями. Изображенные здесь гистаграммы быстро проясняют суть дела; процентные же показатели этой таблицы нуждаются в более доскональном исследовании.

Женщины, по сравнению с мужчинами, проявляют ярко выраженный интерес к рукоделию и демонстрации своего мастерства в искусствах и ремеслах, неформальным собраниям, загородным прогулкам, преподаванию и обучению, дарению подарков и сбору средств. Их относительно большее участие в такого рода событиях демонстрирует тонкий баланс между неформальной и формальной деятельностью. Пять из первых шести видов деятельности, предпочитаемых мужчинами, относятся также к числу тех видов деятельности, которым отдали предпочтение женщины (см. рис. 4, где сравниваются все типы деятельности обоих полов.)

Рис. 4. Мужские и женские типы деятельности

 

Символическая деятельность разных социальных классов

Хотя классовые различия во всех типах деятельности весьма заметны и непосредственно обнаруживают себя перед наблюдателем, в количественном выражении их продемонстрировать нелегко. Например, сравнение ассоциаций низших и высших классов показывает, что в процентном отношении доля их деятельности, посвященной трапезам, почти одинакова (для высшего класса это 8%, для низшего — 7%); однако углубленное исследование форм питания и, разумеется, реальное наблюдение присущего им стиля говорят совсем о другом. Разработать метод, который позволял бы регистрировать эти вполне уловимые стилистические различия, не представлялось возможным, однако обычная процедура классификации событий по формам и типам, описанная ранее, выявляла решительные различия. Хотя сравнение 284 форм обнаружило бы все значимые различия, нам следует удовольствоваться всего лишь одним примером: сравнением некоторых типов деятельности ассоциаций, состоящих из представителей трех высших (от высшего высшего до высшего среднего) и трех низших (от низшего среднего до низшего низшего) классов. Некоторые тенденции, часто маскирующиеся под типы в более общей классификации, проявляются при этом достаточно отчетливо, чтобы можно было выделить некоторые из значимых сходств и различий.

Рис 5. Деятельности ассоциаций низших и высших классов

Более трети (38%) всех деятельностей низшей группы заключали в себе чисто эвокативное символическое поведение — драматические постановки (16%) и ритуал (22%), — где символы используются как символы символов и предназначаются для возбуждения эмоций, а не для привлечения внимания к объектам и вещам (см. рис. 5). В ассоциациях высших слоев эвокативному символическому поведению отводилось менее 1/6 части всех деятельностей (6% драматическим постановкам и 10% ритуалам). Более внимательное рассмотрение этих двух категорий обнаруживает нечто важное. Напомним, что было выделено четыре типа ритуала, которые располагаются в диапазоне от сакрального ритуала до секулярного, от тайных и приватных ритуалов до ритуалов, выполняющих функцию непосредственного связывания членов сообщества. Ассоциации низших слоев во много раз активнее, чем ассоциации высших классов, проводили сакральные ритуалы и были в 2,5 раза активнее их в проведении ритуалов, сочетавших в себе сакральные и секулярные элементы (см. рис. 5). Кроме того, если в ассоциациях низших классов было отмечено в 2,5 раза больше случаев проведения секулярных ритуалов, сосредоточенных исключительно на их приватном внутреннем мире, то в процентных долях ритуалов, связывающих ассоциации с сообществом в целом, между этими двумя уровнями не было никаких различий.

Статистика выявила, а интервью и полевые наблюдения подтвердили следующие выводы: организованная публичная деятельность низших классов в гораздо большей степени связана с религиозными практиками и использованием сакральных коллективных репрезентаций, дающих ощущение принадлежности и связи с «тем, что в этом мире важно». Более того, использование ритуалов, связывающих ассоциации только с их собственными членами, — а это довольно парадоксально, — выполняет, судя по всему, аналогичную функцию, ибо они поощряют обмен символами лишь в кругу тех, кто к этим ассоциациям принадлежит, и тем самым стимулируют парные чувства исключительности и принадлежности, а также взаимное уважение и почтение к используемым символам, наделяющее их важностью и значимостью для каждого участника.

Не следует упускать из виду и то, что символы, которые прежде всего возбуждают эмоции, а не отсылают к каким-то специфическим объектам или идеям, используются участниками с большей непринужденностью и дольше удерживают на себе их внимание. Значимость того предпочтения, которое низшие слои отдают эвокативным символам, становится еще более отчетливой, когда мы узнаем о предпочтениях высших слоев. Более трети (37%) всех деятельностей на высшем социальном уровне было посвящено речам и организационной работе, тогда как низшем уровне они составляли чуть более одной седьмой (15%). Оба эти типа деятельности требуют совершенно иного рода участия, нежели ритуал и драматические постановки. При всем при том, что многие из речей были призваны возбуждать эмоции, а некоторые организационные мероприятия содержали в себе элементы ритуала, каждый из этих видов деятельности тяготеет к более непосредственной связи с реальностью, нежели два других. Слова произносимых речей должны быть облечены в пропозициональную и логическую форму; их значения чаще связаны с идеями и вещами, нежели слова драмы и ритуала. Учитывая, что члены ассоциаций высших классов получили серьезную подготовку в школе и имеют более высокое образование по сравнению с членами ассоциаций низших классов, эти предпочтения неудивительны. Организационная деятельность требует от участников схожих интересов и, в целом, более точного определения связи людей друг с другом. Кроме того, власть и господство легче сохранять, если правильно ими пользоваться.

Значительные различия между этими двумя группами проявились в двенадцати из девятнадцати типов деятельности. Некоторые из этих различий графически представлены на рис. 5. Низшие слои отдавали предпочтение драматическим постановкам, упомянутым выше ритуалам, настольным играм, «встречам», ремеслам, а также преподаванию и обучению. Высшие уровни отдавали предпочтение речам, деловым и организационным мероприятиям, обмену подарками и спорту. В других типах деятельности различия были незначительными.

Хотя в жизни ассоциаций в Америке происходят многочисленные изменения в предпочтениях, какие-то типы деятельности угасают, старые типы исчезают, а на их место приходят новые, — несмотря на все это, базисная структура и функция этих институтов в обществе по сути своей почти не изменились. Судя по всему, они и далее будут занимать важное место в жизни американцев, поскольку прекрасно служат своим членам и соответствуют американскому образу жизни. И Джордж Бэббит, занимающийся своей недвижимостью, и Мартин Эрроусмит в своей научной лаборатории, и Пулэм, эсквайр в браминском Бостоне всегда будут исправно платить членские взносы и оставаться «безупречными членами».

Наглядный пример того, как символические деятельности ассоциаций выполняют функцию поддержания их структурной обособленности и в то же время выражают чувства и представления всего сообщества по поводу «самого себя», можно будет найти в следующей главе, посвященной Дню памяти павших, хотя там нас будет прежде всего занимать значение его символов как символов культа мертвых. Празднование трехсотлетия, которое точно так же выполняет функцию организации чувств, испытываемых сообществом в отношении своего живого прошлого, связывало живых сегодняшних с живыми вчерашними. День памяти павших ритуально объединяет живых с мертвыми.'

 

Культ мертвых

Каждый год весной граждане Янки-Сити отмечают День памяти павших. Почти по всей стране это официальный нерабочий день. Будучи не только светским, но и священным праздником, он соответствующим образом и отмечается. Для кого-то это часть долгого и приятного уикэнда, массовых выездов за город и спортивных соревнований, для других — свято чтимый день, когда оплакивают умерших и совершают церемонии, призванные выразить скорбь. Однако для большинства американцев, особенно тех, кто живет в небольших городах, это одновременно и священный, и мирской праздник. Они ощущают сакральную значимость этого дня, когда-либо они сами, либо члены их семей принимают участие в церемониях; однако, помимо того, они в это время отправляются в автомобильные поездки, посещают какие-нибудь важные спортивные мероприятия, устраиваемые в уикэнд Дня памяти павших, или читают о них репортажи. Эта глава будет посвящена символическому анализу и интерпретации Дня памяти павших, и наша задача будет состоять в том, чтобы выявить значения этого дня как американской сакральной церемонии — обряда, который сложился в нашей стране и является исконно американским.

Основная идея этой главы заключается в том, что церемонии Дня памяти павших и такие дополнительные обряды, как обряды Дня перемирия (или Дня ветеранов), представляют собой ритуалы, образующие сакральную символическую систему, которая с периодической регулярностью выполняет функцию интеграции всего сообщества в целом, со всеми его конфликтующими символами и конкурирующими автономными церквями и ассоциациями. Здесь отстаивается положение, что в церемониях Дня памяти павших человеческие тревоги, связанные со смертью, сталкиваются с системой сакральных представлений о смерти, дающих вовлеченным в них индивидам и всему коллективу в целом ощущение благополучия. Кроме того, в параде, проводимом по случаю Дня памяти павших, становится возможным пережить чувство победы над смертью посредством коллективного действия, и эта возможность открывается благодаря воссозданию того ощущения эйфории и того чувства групповой силы и индивидуальной силы, растворенной в групповом могуществе, которые наиболее интенсивно переживаются во время войны, когда создаются ассоциации ветеранов и впервые переживается это ощущение, столь необходимое для символической системы Дня памяти павших.

День памяти павших — это культ мертвых, который организует и интегрирует различные вероисповедания и этнические и классовые группы в единое сакральное целое. Это культ мертвых, организующийся вокруг кладбищ сообщества. Его основными темами являются тема жертвы, принесенной погибшим солдатом во имя живых, и обязанность живых жертвовать своими индивидуальными целями ради благосостояния группы с тем, чтобы и они тоже смогли выполнить свои духовные обязательства.

Прежде чем перейти к нашему анализу, скажем, что материал для него был собран путем внимательного наблюдения нескольких годовщин Дня памяти павших в Янки-Сити. Первая церемония изучалась во всех ее аспектах целой группой полевых исследователей. Участников интервьюировали до, во время и после церемоний. Все, что участники говорили и делали, наблюдалось и сразу же, во время наблюдений, записывалось. Нами были собраны документы, в том числе ритуальные руководства, объявления о проводимых мероприятиях и газетные отчеты.

На следующий год полевое исследование уже не требовало так много наблюдателей, поскольку перед ним ставилась задача проверить результаты, полученные в первый год, заполнить пробелы и определить степень изменчивости этой церемонии и отдельных обрядов. Хотя небольшие различия и имелись, они были незначительными; даже десятки речей, произнесенных во время этих двух церемоний, отличались настолько мало, что их фрагменты были трудноотличимы друг от друга. Иными словами, как в драматических, так и в словесных обрядах форма ритуала была стандартизированной и установленной.

Далее были собраны материалы о том, как проходили Дни памяти павших во время второй мировой войны. В них также не обнаружилось почти никаких различий. Добавились новые имена, произошли небольшие изменения в процедуре празднования, несколько изменился состав участвующих организаций, однако базисная форма осталась той же самой. Презентируются те же самые чувства, ценности, представления и ритуалы. Наиболее заметным отличием является, быть может, включение немногочисленных женщин в число объектов ритуала. Они тоже занимают свое место в современной войне.

Сакральное символическое поведение Дня памяти павших в Янки-Сити, в которое вовлечены весь город и десятки его организаций, обычно разделяется на четыре периода. На первой стадии многие из ассоциаций проводят в течение года отдельные ритуалы, посвященные их умершим, и многие из этих мероприятий связаны с последующими событиями Дня памяти павших. На второй стадии, охватывающей последние три-четыре недели, предшествующие церемонии, происходят приготовления к ней самой, а некоторые ассоциации совершают публичные ритуалы. Третья стадия состоит из многочисленных ритуалов, проводимых на всех кладбищах, во всех церквях и залах собраний различных ассоциаций непосредственно накануне завершающего коллективного празднества, в котором участвует весь город. Эти ритуалы состоят из речей и в высокой степени церемониализированного поведения. Они продолжаются два дня и достигают кульминации в четвертой и последней стадии, когда в полдень Дня памяти павших все празднующие собираются в центре делового квартала. Отдельные организации, члены которых облачены в униформу или экипированы соответствующими знаками отличия, проходят строем через город, посещают места поклонения и памятники погибшим героям и, наконец, приходят на кладбище. Здесь проводятся несколько церемоний, большинство из которых в высокой степени символичны и формализованы.

Две-три недели, предшествующие церемониям Дня памяти павших, наполнены оживленными приготовлениями всех участвующих групп. Различные организации проводят собрания и посылают в местную газету патриотические обращения, в которых извещают о том, какую роль будет выполнять данная организация в наступающих торжествах. Некоторые ассоциации организуют в честь Дня памяти павших шествия; проводятся поминальные богослужения; в школах действуют патриотические программы; приводятся в порядок кладбища; семьи и ассоциации занимаются украшением могил; устанавливаются новые надгробия. Торговцы устанавливают флаги перед своими учреждениями, а жители города подымают флаги над своими домами. В газете на самом видном месте помещаются объявления о том, где можно приобрести венки, цветы, флаги и могильные памятники. Витрины некоторых магазинов наполняются военными реликвиями, связанными с воспоминаниями местных жителей и членов их семей.

Все эти события находят отражение в местной газете, и большинство из них обсуждается в городе. Полным ходом идет подготовка общественного мнения к осознанию значимости Дня памяти павших, с постоянными и подробными напоминаниями о том, чего ждут от каждой части сообщества. Латентные чувства каждого индивида, каждой семьи, каждой церкви, школы и ассоциации в отношении собственных умерших получают таким образом стимул и связываются с чувствами, испытываемыми в отношении умерших всей нацией.

Во всех церемониях, которые мы наблюдали, некоторые важные события происходили непосредственно накануне церемонии Дня памяти павших. Члены отделения имени Джона Кэбота и Энтони Челлини организации «Ветераны зарубежных сражений» провели сбор для подготовки к церемонии. Эта организация, носящая имена двух павших в бою уроженцев Янки-Сити, состояла из солдат первой мировой войны. На следующий день местная газета опубликовала обращение офицеров к рядовым членам этой организации: «Ветераны зарубежных сражений! Вновь настал час, когда каждый ветеран должен на день отвлечься от своих дел, дабы отдать дань памяти тем, кто, служа нашей великой республике, отдал свою жизнь во имя ее защиты. Ради этого вы должны собраться...» Далее следовали инструкции для членов ассоциации относительно того, что им предстоит делать в День памяти павших. Когда командир лагеря имени Джона Лэтропа организации «Сыны ветеранов Союза» — организации, также названной по имени одного местного героя, — издал «распорядок дня», он сказал: «Братья! Вы можете пренебрегать своими обязанностями перед организацией во время рядовых собраний, но День памяти павших — это святой день».

Тем временем «шесть из тринадцати доживших до этого дня членов отделения № 94 имени У.Л. Робинсона Великой армии республики были радушно приняты членами клуба «Ротари» на их традиционном завтраке накануне Дня памяти павших».

ВАР была символом прошлого и кризиса, постигшего Соединенные Штаты, о котором каждый знал, который все чувствовали, но который никто из аудитории не пережил в личном опыте. Председательствующий на завтраке рассказал о том, как Янки-Сити откликнулся на призыв Линкольна, и о «сотнях тысяч людей, которые погибли, пожертвовав жизнью ради своей страны». Он призвал членов «Ротари» внести свою лепту в то, чтобы «сделать День памяти павших святым днем, целиком посвященным всему патриотическому».

Члены ВАР, младшему из которых было 85 лет, а старшему — 96, выступили с ответным словом. Один из них, товарищ Смит, рассказал «о волнующих днях, последовавших за вооруженным нападением на Форт-Самтер». Он сказал, что познакомился с президентом Линкольном, когда был направлен в качестве ординарца полковника в Арлингтон. «Когда президент вызывал полковника к себе, в мои обязанности ординарца входило сопровождать его. Линкольн был очень демократичен и не считал ниже своего достоинства пожать руку простому человеку. Я часто здоровался за руку с президентом».

Таким образом, величайший символ солидарности Американского Союза — «президент-мученик периода великого кризиса в жизни Америки», — словно был где-то рядом, неподалеку от слушателей м-ра Смита. Старик и его слова были живыми символами, связывающими членов «Ротари» с умершим прошлым.

Другой ветеран Великой армии заявил, что «было бы неплохо, если бы сегодня детям в школе напомнили о любви к стране и повиновении закону». Он с похвалой отозвался о таких организациях, как клуб «Ротари», и сказал, что «было бы идеально назначить комиссию, которая бы переговорила со школьными властями насчет необходимости усиления патриотического воспитания».

Между тем, члены Американского легиона, опередив это предложение, уже отдали членам своей организации распоряжение подготовить и передать в канун Дня маков во все государственные и приходские школы патриотические обращения с призывом «преподать детям принципы патриотизма и внушить им хороший американизм». Их речи тоже апеллировали к «нашим священным мертвым и принесенной ими жертве».

Мужские и женские ассоциации проводили многочисленные «богослужения в память о погибших». За несколько дней до Дня маков городская газета «Ньюс» сообщала, что «вчера в три часа пополудни на кладбище св. Марии состоялись поминальные богослужения, ежегодно проводимые Кружком Майкла Коллинза, отделением организации «Дочери Изабеллы».

После того как председатель произнес имена двадцати шести погибших членов этой организации, на каждую могилу был возложен венок. Преподобный Джон О’Малли, капеллан кружка, прочел молитву. На богослужениях присутствовало огромное множество людей».

За несколько дней до годовщины перемирия в «Ньюс» пришло письмо от бывшего мэра, возглавлявшего город в годы войны. Он пользовался во всем городе доброй репутацией благодаря своему патриотизму и самозабвенному служению городу и его солдатам в 1917-1918 гг. Письмо, адресованное командору местного поста Американского легиона, было опубликовано на первой полосе на самом видном месте:

«Глубокоуважаемый командор!

Наступающая годовщина дня перемирия навевает мне воспоминания о посещении зоны военных действий во Франции в 1925 году. Это было в День памяти павших. Часам к одиннадцати мы добрались до леса Белло [157] . В этом священном месте мы возложили букеты цветов в память о наших ребятах из Янки-Сити, Джонатане Декстере и Джоне Смите, которые здесь принесли свою высочайшую жертву ради того, чтобы принцип «кто силен, тот и прав» никогда больше не имел власти над нами.

На высоте 108 мы собрали маки, которые я Вам посылаю. Здесь, на этой сцене опустошения, маки росли так обильно, будто маргаритки у нас, в Новой Англии, и можно было вместе с Маккра [158] ощутить то вдохновение, которое подвигло его написать свои знаменитые строки.

Напоминая об этом визите, каждая годовщина дня перемирия наполняется для нас более глубокой значимостью.

Я уверен, что наши граждане не поскупятся на маки в эту субботу и великодушно внесут денежный вклад в благотворительный фонд Вашего поста».

Три дня спустя газета на первой полосе сообщала своим читателям: «В ближайшую субботу состоится ежегодный праздник Американского легиона, посвященный годовщине перемирия. Каждый с готовностью откликается на этот призыв... Ждем, что и Вы откликнетесь на это обращение». Передовица завершалась следующими словами:

«В день годовщины каждый должен приколоть на одежду цветок мака. Возвратитесь мысленно в те страшные дни, когда красные маки на полях Фландрии символизировали кровь наших ребят, погибших во имя демократии. Вспомните Декстера и Смита, убитых в лесу Белло. Вспомните О’Флагерти, погибшего неподалеку от Шато-Тьерри, Штулавица, погибшего в Буа-д’Ормон, Келли, отдавшего жизнь на высоте 288, что неподалеку от Кот-де-Шатильон, Джонса, погибшего в Буа-де-Монтребо, Колникапа, павшего в наступлении на Сен-Мийе, вспомните о других отважных ребятах, сложивших свои жизни в лагерях и на полях сражений. Вспомните в эту субботу и о тех парнях из легиона, которые остались в живых».

Имена погибших представляли большинство этнических и религиозных групп сообщества и все классовые слои. В их числе были польские, русские, ирландские, франко-канадские, итальянские имена, имена янки. Употреблением таких имен в этом контексте подчеркивался тот факт, что добровольное принесение гражданином в жертву своей жизни было эгалитарным. В числе погибших были представители высших, средних и низших классов. Появившееся на следующий день в газете на первой полосе обращение, подписанное комиссией граждан, включало имена представителей всех шести классов, всех религиозных исповеданий и девяти этнических групп. Опять-таки, не было никаких явных ссылок на то, как эти имена отбирались, однако их список воспринимался как «представительный», а это означало, что они репрезентировали сегментарные этнические группы, все вероисповедания и статусные уровни сообщества. К людям обращались как к «гражданам»; это слово было самым эгалитарным обращением в Янки-Сити и указывало на тот демократический статус, из которого мужчины переводятся в столь же демократический статус солдата.

День маков наступил на следующий день после этого обращения, в субботу, предшествующую воскресенью Дня памяти павших. В это время члены Американского легиона продают горожанам красные маки. Как всем известно, символ красного мака взят из стихотворения Джона Маккра «Красные маки Фландрии». В этом стихотворении автор, канадский солдат, отдавший свою жизнь на Западном фронте, впервые сделал красный мак символом «кровавой жертвы», принесенной солдатами союзников во Франции. Стихотворение, впервые опубликованное в журнале «Панч», моментально приобрело популярность. Теперь в Янки-Сити его знает каждый мальчишка, и многие помнят его наизусть. Оно звучит во время большинства патриотических занятий в школах.

Патриотические общества переняли символ мака и нашли ему собственное применение, однако его значимость до сих пор зависит от этого стихотворения. Здесь обнаруживается комплекс современных значений, глубоко укорененных в жизни нашего общества.

Многие члены легиона, одетые в униформу, продавали на улицах и в деловых учреждениях города искусственные маки, а бойскауты и женщины из корпуса содействия им помогали. У некоторых легионеров во время интервьюирования выражались интенсивное чувство самопожертвования и не покидавшее их ощущение того, что они обязаны помочь своим менее счастливым товарищам; у некоторых пробуждались воспоминания об ушедших днях; третьи сетовали на то, что люди очень быстро забывают о своем долге перед солдатами. Бессознательно все они жаловались на то, что жители Янки-Сити уже не оказывают им как солдатам того уважения, какое они им оказывали во время войны.

Приведем несколько важных выдержек из интервью. «Поверьте, эти маки продаются с благородной целью, — говорил один из опрошенных. — Вы ведь знаете, все деньги пойдут на помощь ветеранам-инвалидам. Потому-то я и стою здесь с половины шестого утра. В прошлом году дела шли не так хорошо, как годом раньше. Люди начинают забывать, у общества вообще память очень короткая. Им бы следовало сходить в один из госпиталей, где лежат ветераны, тогда бы они уже не смогли забыть обо всем так быстро».

В следующем интервью мы видим тот же самый акцент на принесении жертвы, но выраженный несколько иначе. «Видите вон того большого человека на той стороне улицы, надевшего все свои медали? — говорил другой респондент. — Так вот, он на войне был ранен и чувствует себя сейчас на самом деле очень плохо; ему бы самому следовало лечь в больницу. В прошлом году во время парада он отказался остаться дома и настоял на том, чтобы ему позволили выйти на улицу и нести знамя. Посреди парада он просто-напросто упал навзничь от слабости. К счастью, кто-то вовремя подскочил и подхватил знамя, когда оно уже почти упало на землю, но этого человека вам не удастся удержать дома».

Около половины людей покупали маки, и почти все купившие прикрепляли их к своей одежде. Тем самым каждый символически напоминал всем проходившим мимо него о приближающейся церемонии Дня памяти павших и о ее связи с погибшими в последней войне и в предыдущих войнах.

 

Церковь и жертвенный алтарь войны

Темой воскресных утренних богослужений было значение Дня памяти павших для жителей Янки-Сити как граждан и христиан. Чтобы показать основные темы этих богослужений, мы можем привести выдержки из проповедей, относящихся только к одному Дню памяти павших, поскольку задокументированные наблюдения проповедей и других форм поведения граждан в День памяти павших, сделанные нами как до, так и после второй мировой войны, не выявляют в выражаемых ими основных темах никаких различий. И в самом деле, хотя минуло уже двадцать лет с тех пор, как были прочитаны эти проповеди, некоторые из них вполне могли бы быть произнесены и сегодня. Преподобный Хью Маккеллар выбрал в качестве темы своей проповеди слова «Будь верен до смерти».

Он сказал:

«День памяти павших — это день чувства, и если он теряет его, то утрачивает и всякий свой смысл. Все мы сознаем опасность утраты этого чувства. Именно дух направил по пути страданий отцов-пилигримов, дабы смогла родиться нация, и именно он направил по пути страданий солдат Севера и Юга, дабы нация смогла сберечь свое единство.

В чем мы нуждаемся сегодня, так это в большей жертвенности, ибо не может быть без жертвы ни прогресса, ни достижений. Слишком много сегодня людей, проповедующих эгоизм. У мальчишек 61-го и 65-го был дух самопожертвования; не может быть достойной жизни без жертвы. Ведь сказал наш Господь: «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее» [160] . Только те, кто жертвует своей личной пользой, волей к власти и личными амбициями, только те и совершают что-то на благо своего народа. Те, кто страждут спасения нации, не будут стяжать себе богатство и власть.

День памяти павших — религиозный день, день сладчайших воспоминаний. Это день, когда мы благоговейно лицезреем нерушимое братство и единство духа, которое существует, все еще существует вне зависимости от расы, вероисповедания или цвета кожи в стране, где все люди имеют равные права.

Лучше уж обойти солдатские могилы нашим вниманием, нежели забросать их цветами лицемерия, ибо единственный способ почтить павших солдат — брать с них пример. [Здесь он процитировал конец Геттисбергского обращения [161] .] Мы тоже должны посвятить себя тем высоким идеалам, за которые они отдали свои жизни; таково духовное испытание, стоящее перед нами сегодня. День памяти павших — это, прежде всего, духовный день. И мы должны обрести ту самозабвенную жертвенность, какой обладали солдаты Севера и солдаты Юга» [162] .

Среди прихожан присутствовал полевой исследователь. Он вышел из церкви вместе с остальными. Один старый джентльмен рассказал ему, что посещаемость этой церкви снизилась. «Да, — сказал он, — не так уж и много осталось здесь старых новоангличан. Эти новые чужеземцы, понаехавшие сюда, все испортили. Это из-за них иссякает наш церковный приход. Однако есть среди них и хорошие люди. Полезно иной раз получить небольшую примесь старой благородной крови, особенно из Северной Европы и особенно из Шотландии. Знаете ведь, Джон Нокс, основатель пресвитерианства, был родом из Шотландии».

Священник конгрегационалистской церкви, дабы придать больший вес своему сообщению о жертвенности, выступил от имени Неизвестного солдата. После того, как прихожане пропели «Еще живет вера наших отцов», этот священник прочел проповедь, озаглавленную «Голос Неизвестного солдата».

«Слезы наворачиваются на глаза, когда мы видим, как группы ветеранов Великой армии республики украшают могилы своих павших товарищей, ибо это напоминает нам о тех, кто пожертвовал собственной жизнью ради сохранения Союза. Все, кто погиб за свободу и демократию в 1861 и 1917 годах, разговаривают с нами в этот день памяти, и ничто не звучит сегодня так громко, как голос Неизвестного солдата.

Если бы дух Неизвестного солдата заговорил, о чем он поведал бы нам? О чем поведал бы нам юноша, которого я лично знал и который вполне мог бы оказаться среди этих неизвестных погибших? Он не хотел умирать. У него были дом и семья, хорошее положение, светлые перспективы, возлюбленная. Я обвенчал их в тот день, когда он уходил на войну. Вскоре его отправили во Францию. Долгие месяцы от него не было никаких вестей, а потом вернувшийся с фронта офицер рассказал о том, как юноша только что написал письмо под артиллерийским огнем и, не успев даже передохнуть, был сражен разрывом снаряда. Если бы он и был тем самым Неизвестным солдатом, что покоится на Арлингтонском кладбище [164] , интересно, что бы он сказал. Я думаю, он сказал бы следующее: «Неплохо бы вспомнить о нас сегодня, о тех, кто отдал жизнь за то, чтобы жила демократия. Мы кое-что знаем о том, что такое жертва». Если бы только мы, живущие, знали смысл этого омытого кровью слова «жертва», мы бы не пользовались им направо и налево».

Одной небольшой цитаты из проповеди унитарианского священника будет достаточно, чтобы представить еще одну тему, которая подчеркивалась в субботних церковных службах. К своей теме, «Патриотизм и религия», он подошел по-научному. «Задача этой проповеди — выяснить, противоречат ли друг другу религия и патриотизм. Тема этой проповеди: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу». Священник закончил проповедь словами, что «религия и патриотизм не противоречат друг другу, если патриотизм настоящий».

Первые два священника разным языком выражают общую тему жертвы, приносимой индивидом во имя национальных и демократических принципов. Один их них привносит Божественную санкцию в эту жертвенную веру и тем самым успешно подчеркивает тему того, что утрата жизни земной вознаграждает индивида жизнью вечной. Другой пользуется одним из величайших и наиболее свято чтимых нами символов демократии и единственным могущественным символом, пришедшим из первой мировой войны: символом Неизвестного солдата. Американский Неизвестный солдат — это Рядовой человек из театральных мистерий. Он является идеальным символом эгалитаризма. Третий священник показал, что нет никакой разницы между истинным патриотизмом и истинной религией. В воскресенье было произнесено еще много других поминальных проповедей; в большинстве из них присутствовали те же самые темы. Во многих же добавлялся еще один момент: что ради всех нас отдал свою жизнь Христос (см. главу 13 «Жертва, самоубийство и трагедия»).

В полдень на кладбищах, у мемориальных плит, на которых были написаны имена погибших из Янки-Сити, в залах собраний различных обществ и в церквях состоялись многочисленные обряды. Один из них был совершен у монумента на Ньютаун-Коммон под руководством «Сынов ветеранов Союза». Другой, проходивший под руководством одного из католических орденов, состоялся на католическом кладбище. Еще два обряда в память об умерших были проведены на Хоумвилльском кладбище: один — Объединением ветеранов войны в Испании, а другой — «Лосями».

Ньютаунский монумент состоит из ворот и двух мраморных стен, на которых бронзой начертаны имена всех ветеранов Союза из Янки-Сити. Над списком имен красуется надпись: «Солдаты и матросы из Янки-Сити». Неподалеку расположена статуя «Вернувшегося солдата». Оратор занял место перед воротами. Справа от него стояли мужчины с ружьями, одетые в униформу нескольких ассоциаций, а слева, лицом к мужчинам, — одетые в униформу женщины с флагами различных женских организаций. С самого края слева, на подъездной дороге, ведущей к мемориальной плите, в крытой машине сидели два ветерана ВАР в форме; за рулем сидел сын одного из ветеранов. Открыл церемонию командор «Сынов ветеранов Союза». Он сказал: «Сегодняшняя наша служба проводится в память о ВАР. Мы проводим ее каждый год».

Следом за ним выступил местный священник.

«Сегодня мы собрались в этом священном месте, дабы почтить память Великой армии. Раз уж мы пришли сюда, к этим мемориальным плитам, хранящим имена граждан Янки-Сити, то нашей привилегией и нашим долгом будет напомнить о значимости этих имен и о том, что сделали для нас наши отцы.

Существует главная первопричина, скорее, чем что бы то ни было, приводящая к войне. Именно из-за нее погибло так много людей, и так много других было ранено. Эти четыре буквы — грех — заключают в себе неискоренимое начало, которого никогда нельзя избежать. В самом грехе заложено и наказание за него. Каждый грех должен быть искуплен. Нация погрязла в грехе. И поскольку уж нация согрешила, то неизбежным стало и искупление этого греха.

Линкольн признавал, что нация грешна. Это был один из величайших людей, когда-либо живших на этой земле. Он говорил, что даже если на то есть воля Божия и если война будет длиться до тех пор, пока не будет истрачен последний цент и не прольется последняя капля крови из вен нашего народа, суждения Господа все равно остаются истинными и справедливыми.

Мы пришли к этим плитам, на коих написаны имена людей, выходцев из Янки-Сити, которые жили с Богом в сердце и верили в суверенность нации. Бог пожелал так, чтобы нация выжила для более великих дел, для испанской войны, мировой войны.

Если бы всем нам представилась возможность посетить поля сражений, где люди умирали за свою страну, то мы увидели бы своими глазами сцены их великих подвигов. Если бы вы, как и я, смогли посетить Геттисберг, где люди отдавали свои жизни и где батарея моего отца разбила вдребезги лучшие силы Конфедерации, то вы, как и я, узнали бы о деяниях этих людей, о том, как они сражались, проливали кровь и умирали. Подвиги наших отцов — это наследство, которое они завещали сообществу. День памяти павших напоминает нам о том, что было сделано во имя того, чтобы мир Божий и праведность восторжествовали».

Далее следовала молитва, обращенная к «Отцу нашему»:

«Благодарим тебя за наших отцов, за все, что они сделали и совершили. Мы должны принять наследство из их истекающих кровью рук, не ради войны, но ради мира, и эти организации, собравшиеся здесь, храня верность заслугам этих людей, будут трудиться сообща во имя любви и страны».

Расчет из четырех человек, возглавляемый командиром, встал перед статуей, изображавшей ветерана гражданской войны, и произвел три оружейных залпа. Женщины возложили венки и букеты цветов к мемориальным плитам. Один бойскаут протрубил в горн, и откуда-то из леса подал ответный сигнал другой бойскаут. Капеллан произнес благословение.

Церемония «Лосей» дает обильные данные, свидетельствующие о том, что церемония Дня памяти павших перестала быть просто днем, когда отдают дань признательности солдатам, погибшим в гражданской войне, украшая их могилы, и превратилась в священный день, посвященный всем умершим. Богослужение, проведенное «Лосями», ясно демонстрирует страх перед тем, что смерть бесповоротно уничтожает индивида. Кроме того, оно показывает, как некоторые граждане Янки-Сити успокаивают себя перед лицом этого страха.

Поминальное богослужение «Лосей» проводилось в «Лосином покое» на Хоумвилльском кладбище. Посреди группы людей находились два штандарта: первый — пурпурный флаг с названием и номером местной ложи этого общества, второй — с опознавательными знаками этого общества. В одну линию с этими двумя штандартами стоял знаменосец, державший американский флаг. Ни одна из могил погибших членов этой организации не была обойдена вниманием.

Сначала выступил «Лось» из соседнего города.

«Леди и джентльмены! Сегодня мы с вами собрались здесь, в этом священном месте, которое часто именуют Божьим Акром. Друзья мои! «Лоси» являют собою прекраснейший из цветов, произрастающих в садах фратернализма. «Лось», живущий жизнью своей организации, обязан быть хорошим человеком, он не может жить иначе. «Лоси», будучи людьми, спотыкаются на протяжении всего жизненного пути, как и другие лесные народы, но когда «Лось» падает вниз, он обычно устремляется вверх. Поднимаясь, он оказывается выше, чем был раньше.

Ученый муж и дикарь равно немеют перед вопросом: суждено ли человеку, если он умирает, жить снова? Еще ни один путешественник не возвратился из загробной жизни с картами и путевыми заметками. Самое замечательное здесь состоит в том, что все мы или почти все, несмотря на этот факт, верим в потустороннюю жизнь. Это универсальная вера человечества. Этой вере нас никто никогда не учил; просто мы самым естественным образом в это верим.

У нас есть все основания считать, что мы еще встретимся и повидаемся с нашими дорогими умершими братьями. Исчезновение психических сущностей — немыслимо, невероятно, противоестественно».

На могилы, расположенные на участке местного отделения «Лосей», были торжественно возложены венки.

В то время, когда проводился ритуал «Лосей», у входа на кладбище собрались, ожидая прибытия остальных, члены хоумвилльского отделения Объединения ветеранов войны в Испании. От ворот кладбища св. Иосифа они торжественно прошествовали к церемониальной могиле, где уже собрались ветераны и женщины. Проведенная далее церемония отчасти была позаимствована из ритуальной книги Объединения ветеранов войны в Испании. Выступивший оратор сказал:

«Цель этой церемонии — почтить тех, кто раньше нас ушел в страну мертвых. Это поистине патриотический день для нации, когда дети отдают дань уважения своим отцам, флагу и всему, что этот флаг обозначает — мужеству, славе, человеческой отваге. Могилы людей, покоящихся вечным сном под флагом Союза, должны быть устланы цветами в память о том тяжком времени страданий и скорби, которое сформировало нашу нацию. Ибо все это свершилось во имя свободы и во имя Бога. Наш долг — оживить воспоминания об умерших. Наша задача — сохранить и сберечь День памяти павших. В мирное время наш гражданский долг состоит в том, чтобы защитить наш флаг и преисполниться патриотизмом тех, кто шел впереди нас».

Далее последовал приказ командора местного отделения: «Внимание!» Было зачитано Геттисбергское обращение Линкольна. Этот обряд, да и все другие, проведенные в рамках церемоний Дня памяти павших, казалось, были нацелены на достижение того совершенства чувства, которое, как считалось, выразил Линкольн, почтив Геттисбергское кладбище как национальную святыню. Слова Линкольна выступающий произносил так, словно они были религиозным песнопением.

По завершении церемонии эта группа присоединилась к другим в баптистской церкви, где в воскресенье вечером проходила церемония Пустующих Кресел. Ее главные участники, в числе которых были члены ВАР, священник и представители «Сынов ветеранов Союза», расположились на возвышении, украшенном в честь Дня памяти павших цветами. На свое почетное место прошествовал в сопровождении свиты командор ВАР.

Перед алтарем стояли в ряд четыре пустующих кресла. На каждом лежал американский флаг с карточкой, на которой было написано имя ветерана ВАР, умершего в истекшем году. Были выставлены флаги и знамена нескольких ассоциаций. В центре, напротив алтаря, стояли биваком четыре ружья; каждое представляло одного из умерших. На груди пастора, который был сыном ветерана, красовалась медаль. Женщина исполняла священную музыку. И вот вперед вышел командор. Он попросил женщин, представлявших второстепенные организации, поднять флаги и взять их в правую руку. Далее был зачитан приказ № 11 генерала Джона А. Логана, положивший начало празднованию Дня памяти павших.

«День 30 мая 1868 года задуман ради того, чтобы усыпать цветами и всячески украсить могилы наших товарищей, которые погибли, защищая свою страну во время последнего мятежа, и тела которых покоятся в настоящее время по всей стране: почти в каждом городе, в каждой деревне, в каждом селении и в каждом церковном дворе...

Товарищи! Как гласит наш устав, мы организовались, помимо всего прочего, ради «сохранения и укрепления тех добрых и братских чувств, которые связывали воедино солдат, матросов и морских пехотинцев, объединившихся во имя подавления последнего мятежа». Ничто так не поможет нам в достижении этой цели, как любовное пестование памяти о наших павших героях!.. Нам надлежит со священной бдительностью оберегать их могилы...

Давайте же соберемся в назначенное время вокруг их священных останков и украсим безмятежные могильные холмики отборными весенними цветами; давайте поднимем над ними наш славный старый флаг, спасенный ими от бесчестья; и давайте обновим в этот торжественный момент наш обет помогать тем, кого они оставили среди нас...»

Церемония Пустующих Кресел была имитацией военных ритуалов. Когда священник читал молитву, обе руки его покоились на Библии, глаза были закрыты, а слушатели почтительно склонили головы. Все говорилось церемониальным тоном. Женщины тихо плакали. Священник читал молитву:

«Отче, мы склоняем пред Тобой свои головы в этом священном месте, священном, ибо оно освящено и Ты пребываешь здесь. Не оживленные и радостные пришли мы на эту службу, но потому что кресла, когда-то занятые, теперь опустели. Мы явились сегодня, дабы почтить тех, кто прожил героическую жизнь, отдать дань признательности их служению и теперь, когда ряды их поредели, виною чему смерть, попросить Тебя, Господи: помилуй тех, кто остался с нами. Ниспошли благословение Твое оставшимся среди нас солдатам Великой армии республики. Благослови те организации, которые завтра украсят места последнего упокоения своих ушедших товарищей».

Командор объявил Геттисбергское обращение. Член братства предварил его прочтение словами: «Сегодня здесь, среди нас, на этом возвышении, присутствует человек, которому доводилось встречаться и по-дружески беседовать с Линкольном. Я хотел бы напомнить вам о величайшей проницательности этого великого человека, спасшего Союз, о том, как он, стоя на этом поле брани, произнес великую, хотя и короткую речь, в которой было всего 264 слова». Геттисбергское обращение было зачитано оратором со всей церемониальной торжественностью. Его голос переполняли чувства, когда он говорил:

«Именно нам, живым... предстоит посвятить себя великой задаче, выпавшей на нашу долю, — задаче почерпнуть у погибших, коих мы чтим, еще большую преданность тому делу, которому они отдали свой последний долг, и твердо установить, что погибшие отдали свою жизнь не зря, что наша нация, хранимая Богом, переживет новое рождение свободы, и что правление народа, для народа и во имя народа никогда не исчезнет с лица земли».

Когда выступавший дошел до фразы «у погибших, коих мы чтим», он простер свои руки над четырьмя пустующими креслами, придав своим словам непосредственную и личностную значимость для группы. Прочитав обращение Линкольна, он вопросил: «Неужели патриотизм умер? Почему пустуют все эти места?» Он повернулся к священнику и сказал: «Всего лишь несколько лет назад здесь толпились бы люди, теперь же их немного. Так ли это, господин командор? Неужели патриотизм умер? Нет, он не умер, он спит. И мы клянемся Тебе, родная Страна, что наша молодежь не поддастся пагубным влияниям и что нынешнее зло будет преодолено. О Господь, помоги же нам исполнить наш долг. Аминь».

Когда он закончил выступление, командор обратился к адъютанту со словами: «Адъютант, ради чего мы здесь собрались?» Тот ответил: «Во имя веры и дабы почтить память умерших». Ему был задан вопрос, принес ли он с собой документы об этих людях. Далее были зачитаны имена и полные данные об умерших солдатах. Как только называлось имя умершего ветерана, маленькая девочка возлагала венок и букет белых цветов на флаг, лежащий на одном из кресел. После прочтения каждого документа бойскаут трижды «отбивал дробь» на барабане. В заключение командор сказал: «Мы чтим эти документы, и они будут включены в архивы нашего отделения».

Затем командор произнес: «А сейчас командор ВАР скажет нам несколько слов». Поддерживая под руки, к сцене подвели старого человека. Чтобы не упасть, он крепко держался за кафедру.

«Я не очень-то хорошо говорю на публике. Я просто ветеран. Я считаю Линкольна величайшим из людей, которых рождала земля. Я встречался с ним и довольно хорошо с ним познакомился, даже здоровался с ним за руку. Он был очень простым человеком, не заносчивым, встречался и знался с каждым. Совершенно простым человеком, не таким, о ком женщины говорят «значительный». Мне 91 год, и я не слишком-то хорошо себя чувствую. В прошлом году я потерял двух своих самых близких друзей. Ральф Эйкен был моим хорошим другом, он был самым добродушным человеком в городе, всегда добродушным. Том Элисон был очень старым моим другом. Я помню их. Больше мне нечего сказать».

После песни под названием «Пустующее кресло» перед собравшимися выступил с речью преподобный Джеймс.

«Мы пришли отдать дань уважения тем, чьи кресла сегодня пустуют, не потому, что они были выдающимися людьми, равно как не были ими многие солдаты, но мы отдаем дань уважения их верности великому делу. Мы живем в самой удивительной стране в мире, в стране, взращенной и выпестованной Великой Властью — не политической или экономической, а религиозной и просветительской, в особенности на Севере. На Юг поселенцы ехали в погоне за золотом, в поисках Эльдорадо, Север же был заселен людьми, искавшими религиозных принципов и образования.

Наши деды берегли единство и незыблемость великой нации, а потому долг наш состоит в том, чтобы увековечить великие религиозные силы мира. Те, кто углубляется в философию истории, как это сделал Линкольн в Геттисбергском обращении, открывают, что Бог хранил нашу нацию, дабы она стала мировым пророком».

Во всех церемониях, проведенных в Янки-Сити по случаю Дня памяти павших, к оставшимся в живых солдатам ВАР относились как к духовным существам, и на них оказывалось определенное давление, побуждавшее их вместо представления своей обыденной жизни входить в духовную обстановку в качестве символов. Когда выступал командор ВАР, он был представлен не столько как член ВАР или командор отделения, сколько как человек, знавший Линкольна, т.е. человек, занимавший очень высокое духовное положение в силу идентификации с великим символом, Линкольном; причем на первый план выдвигалась связь с Линкольном не как президентом или человеком, а как «президентом-мучеником».

В понедельник утром, в День памяти павших, были проведены дальнейшие церемонии в церковных дворах, вокруг военных реликвий и других символов смерти, настигающей человека в войне и сражении. Эти церемонии проходили на кладбищах и перед памятниками погибшим воинам.

На одной из них главный оратор, стоя перед мемориальной доской, испещренной именами погибших на войне, заявил, что «сегодня, когда все распадается на осколки, в эти дни, когда в чести жулики, нас обнадеживает знание того, что вечные ценности все еще внушают людям уважение». Далее он обратился к Вашингтону и Линкольну и их величию. «Наши знаменитые учебные заведения не пустили бы их наверх, поскольку они не обладали требуемыми для этого качествами, и тем не менее мы в настоящее время знаем, что Вашингтон и Линкольн приобрели нечто такое, что сделало их великими». Он сказал, что еще никого, за исключением Плотника из Назарета, не чествовали в Новой Англии так, как Вашингтона. Добродетель, свобода от греха и праведность — вот те качества, которыми обладали Вашингтон и Линкольн, и, обладая этими качествами, оба они были истинными американцами. «Как Сыны ветеранов Союза, мы должны брать с них пример. Давайте же будем прежде всего истинными американцами. Из-под земли слышим мы призыв наших друзей: «Продолжайте наше дело». Люди приходят и уходят, но дело продолжает жить; оратор умирает, но зажженный им огонь продолжает гореть. Тебе не покорить нас, Смерть, и не развеваться победно твоему бледному знамени».

Во всех богослужениях третьей стадии использовались те же самые темы, причем как в речах (большинство которых произносились ритуализованным, ораторским языком), так и в самих церемониях. Вашингтон, отец нашей страны, первый в войне и мире, посвятил свою жизнь не самому себе, а своей стране. Линкольн (важнейший символ) отдал свою жизнь, принеся ее в жертву на алтарь своей страны. В большинстве речей подразумевалось или открыто утверждалось, что во всем присутствовало Божественное руководство и что эти мирские дела содержали в себе подспудные сверхъестественные смыслы. В них говорилось, что глубоко почитаемые мертвые сражались до последней капли крови, следуя идеалам Линкольна и Неизвестного солдата. В них провозглашалось, что эти же самые принципы должны направлять и нас, живых, и что мы тоже должны принести себя в жертву этим же самым идеалам.

Представления и ценности, о которых они говорили, имели отношение к миру, выходящему за пределы естественного. Их референции уходили в сверхъестественное.

 

Парад: ритуальная связь между мертвыми и живыми

Колонны участников парада — четвертой и последней стадии празднования Дня памяти павших — сформировались вблизи реки, в деловом районе. Сотни людей собрались посмотреть, как разные группы, каждая в своей униформе, проходят маршем на свои позиции. Они были одеты в лучшее, что у них было. Толпы скопились по всему маршруту шествия. Кладбища были тщательно подготовлены к этому событию.

По случаю Дня памяти павших кладбища были подремонтированы, очищены от мусора и украшены. Трава была скошена, мусор сожжен, а изгороди и кустарники подстрижены и подровнены. Тысячи людей уже возложили цветы на «могилы любимых» и ушли; другие все шли и шли нескончаемым потоком, дабы украсить могилы.) «Рыцари Колумба» Янки-Сити возлагали на могилы своих членов желтые флаги с зелеными венками. Американские флаги со звездой указывали на могилы членов местного отделения Великой армии республики. У «Лосей» были сине-белые флажки на круглых дощечках. Гвардия штата Массачусетс помещала на могилы своих членов американские флаги на овальных дощечках. На могилах членов Массачусетского католического ордена лесников можно было увидеть кресты св. Андрея. Департамент пожарной охраны Янки-Сити тоже украшал могилы крестами св. Андрея, но на железных подставках. Члены организации «Женщины ВАР» использовали для этой цели американский флаг со значком; Корпус помощи женщинам — крест св. Андрея с красно-бело-голубой лентой. Позолоченная корона и крест были признаком «Дочерей Изабеллы». Американский флаг и крест с надписью «США и Куба» и красно-желтой лентой помечали могилы членов местного отделения Объединения ветеранов войны в Испании. У «Американского Лося» были памятные дощечки; у Американского легиона — американские флаги с украшенными дощечками.

На протяжении одного дня кладбища стали местом, в котором собрались все живые и мертвые, и в этот единственный день яркие цветы и разноцветные флаги придали им почти веселый вид. Смерть объявила праздник, но не для самой себя, а для живых, когда они, собравшись вместе, могли пережить ее и на мгновение бросить вызов ее предельной власти.

Люди шествовали через город на кладбища. Различные организации, рассредоточившись по разным участкам кладбищ, выполняли там свои обряды. На греческом участке проводились одни церемонии, на русском и польском — другие; свой поминальный обряд в память об умерших провели бойскауты; «Сыны и Дочери ветеранов Союза», равно как и другие мужские и женские организации, тоже исполнили свой ритуал. И все это было частью парада, в котором мог принять и принял участие каждый, независимо оттого, к какой части сообщества он принадлежал.

Члены организации «Ветераны зарубежных сражений», во главе которых шествовал отряд барабанщиков, прошли строем через кладбище до самого удаленного его уголка, «греческого квартала». Оркестры играли до тех пор, пока на кладбище не собрались все организации; затем раздался грохот барабана. Пока звучало «Все ближе, мой Господь, к Тебе», легионеры стояли по стойке «смирно» у могилы «неизвестного солдата». Большой мемориальный камень гласил: «Неизвестные 1861 и 1865 годов; медсестра Красного Креста 1909 года».

На исходе дня все мужские и женские организации собрались около огороженной канатом могилы генерала Фредерикса. Играл оркестр легионеров. Священник прочел молитву. Затем перед собравшимися выступил церемониальный лидер «Сынов ветеранов Союза».

«Мы собрались, дабы почтить тех, кто сражался, но, делая это, мы чтим и самих себя. Они преподали нам урок самопожертвования, самоотверженности, ответственности перед Богом и доблести. Сегодня мы получаем духовный заряд на будущее. Сегодня крепнет наш характер. И этот день говорит о лучшей и большей преданности нашей стране и всему, что представляет наш флаг.

О, наш флаг, позволь нам видеть тебя, любить тебя и жить тобой. Наша страна, позволь нам видеть тебя, любить тебя и жить тобой. Пусть флаг воодушевляет нашу молодежь, дабы не одолели ее пагубные влияния. Вашингтон и Бетси Росс скроили наш флаг из полосок одежды [168] . Давайте же почтим его как символ нашей страны».

Представительница организации «Женщины ВАР» возложила на могилу генерала Фредерикса венок, гласивший: «Немеркнущей преданности генерала Фредерикса — от Женщин ВАР». Сразу после этого она склонилась, развязала корзинку, которую принесла с собой, и передала ее маленькому мальчику. Ребенок прочел небольшое стихотворение о мире, красоте и любви. Она открыла корзину и выпустила из нее белоснежного голубя, который пролетел над могилой и взлетел на высокое дерево. Это, согласно стихотворению, прочитанному ребенком, символизировало мир и долг; другие говорили, что это был дух умершего. Оркестр заиграл музыку, а священник прочел благословение.

После нескольких церемоний на Элм-Хиллском кладбище процессия снова построилась и прошествовала в город, где и завершилась. Салютная команда легиона остановилась перед главным входом на кладбище и произвела три оружейных залпа, а горнист протрубил отбой. Это был «общий салют в честь всех, покоящихся на кладбище». Вспомогательный корпус легиона дал званый обед для легионеров и «Женщин Красного Креста», а «Женщины ВАР» приготовили обед для членов ВАР и бойскаутов. На обедах шла речь о «старых добрых временах» и оживали воспоминания о давно умерших. Оркестр исполнял «любимые старые мелодии».

Краткое резюме важнейших моментов, которые подчеркивались на основных этапах церемонии, высвечивает некоторые основополагающие факты, которые следует помнить, прежде чем приступать к интерпретации.

Наиболее широко используемыми символами, фигурирующими во многих обрядах, были: Вашингтон, Линкольн, его Геттисбергская речь, «Красные маки Фландрии» Маккра, Неизвестный солдат, Геттисбергское и Арлингтонское кладбища, местные кладбища и сами умершие.

Речь, посвященная Геттисбергскому полю боя как национальному кладбищу, дает прототип всем обрядам Дня памяти павших, проводимым во всех уголках страны. Выдержки из нее появляются во многих выступлениях. Линкольн и Вашингтон стали общенациональными символами, воплощающими в себе ценности, добродетели и идеалы американской демократии. Неизвестный солдат на Арлингтонском кладбище — это символ, обозначающий всех погибших солдат. Стихотворение Маккра символическим языком устанавливает, какие чувства испытывают люди в связи со смертями на войне 1917-1918 гг. Как основной символ этой войны, оно несет в себе много сходств с Геттисбергским обращением Линкольна. В обоих случаях авторами были люди, отдавшие жизнь за свою страну. И в том, и в другом подчеркивается жертва, которую принесли умершие во имя живых. В обоих провозглашается, что живущие должны посвятить себя тем принципам, за которые погибшие отдали свою жизнь.

Символические акты и церемониальные речи, образующие данную церемонию, содержат ряд фундаментальных тем, главная из которых состоит в том, что погибшие солдаты пожертвовали жизнью ради своей страны. Все умершие едины и равны перед людьми и Богом. Они добровольно отдали свою жизнь за то, чтобы могла дальше жить их страна, и, сделав это, не потеряли свою жизнь, а навеки себя спасли. Принципы, во имя которых они погибли, должны быть взяты под защиту теми, кто живет сейчас, а жертвы, принесенные солдатами, обязывают каждого помнить эти священные принципы, воплощая их в слово и дело и выполняя обряды Дня памяти павших, служащие зримым свидетельством их значимости для живущих.

Во всех обрядах Дня памяти павших мы видим, как люди, разделенные по религиозному принципу на протестантов, католиков, иудеев и греков-православных, участвуют в общем ритуале на кладбище вместе со своими общими умершими. В их обособленных церемониях присутствовало и находило выражение их чувство собственной автономии, однако парад и единство делания всего в одно и то же время подчеркивали единение всей группы в целом.

Вся значимость объединяющего и интегративного характера церемонии Дня памяти павших, возрастающая конвергенция многочисленных и разнородных событий на ее последовательно развертывающихся стадиях и превращение их, в конечном счете, в единое целое, в котором многое становится одним и все живые участники объединяются в единое сообщество с мертвыми, лучше всего видны на рис. 6. На рисунке помечается, что горизонтальная протяженность представляет пространство, а вертикальное измерение — время. Слева перечислены четыре стадии церемонии, а сходящиеся внизу стрелки обозначают завершение церемонии на кладбище. Более протяженная во времени и пространстве область с несколькими разбросанными прямоугольниками, расположенная в верхней части рисунка, представляет временные и пространственные различия 1-й стадии; тесно связанные кружки на 3-й стадии показывают достигаемое к этому времени возрастание интеграции.

Рис. 6. Последовательное протекание церемонии Дня памяти павших.

Напомним, что на протяжении всей 1-й стадии, которая приходится на начало года, синхронизация ритуалов отсутствует. Отдельные ассоциации проводят их независимо друг от друга. Все они обособлены и различны во времени и пространстве. Символические референции этих церемоний подчеркивают их отдельность друг от друга. Вообще же, эта стадия характеризуется высокой степенью разнородности и низкой степенью единства цели, времени и пространства.

Хотя церемонии организаций, проводимые на 2-й стадии незадолго до Дня памяти павших, все еще остаются раздельными, они воспринимаются как находящиеся в рамках общей организации сообщества. Символическое выражение различий пока еще сохраняется, но теперь это различия внутри более широкого единства (см. рисунок). На 3-й стадии все еще проводятся обособленные церемонии, но время их проведения — одно и то же. Ознакомление с рисунком покажет, что время и пространство с тех пор, как миновал период 1-й стадии, значительно сузились.

Церемонии 4-й стадии становятся едиными во времени и пространстве. Представители всех групп объединяются в единую процессию. Тем самым пестрое разнообразие организаций символически интегрируется в единое целое. Это не обязательно эксплицитно осознается участниками, но они несомненным образом это чувствуют. Этот период — символическое выражение разнообразия, интегрированного в единое целое. Рисунок призван символически показать эту прогрессирующую интеграцию и символическое единение группы.

 

Линкольн — американская коллективная репрезентация, созданная народом и для народа

На протяжении всей церемонии Дня памяти павших постоянно фигурировали ссылки на Линкольна и его Геттисбергское обращение. Символ Линкольна явно обладал глубокой значимостью в различных ритуалах и душах тех, кто в них участвовал. Он неясно возвышался над поминальными обрядами, словно какой-то великий полубог над обрядами классической древности. Какое значение имеет миф о Линкольне для американцев? Почему его жизнь и смерть, какими они воспринимаются сквозь призму мифа о Линкольне, играют в Дне памяти павших такую важную роль?

Некоторые из ответов напрашиваются сами собой. Он был великим президентом времен войны. Он был президентом Соединенных Штатов и стал во время гражданской войны жертвой политического убийства. День памяти павших уходит своими корнями в эту войну. Можно было бы добавить сюда и некоторые другие факты, касающиеся его жизни, однако с точки зрения наших текущих задач значение Линкольна-мифа важнее, нежели объективные факты его биографии.

Линкольн, сын американских прерий, священный символ американского идеализма, миф, более реальный, чем сам человек (символ и факт), сформировался в потоке событий, из которых складывались изменяющиеся культуры Среднего Запада. Он — символическая кульминация Америки. Понять его — значит понять многое из того, что представляет собой Америка вообще [121].

В 1858 г., когда Линкольн выступил против Стивена Дугласа в борьбе за место в сенате Соединенных Штатов, он был всего лишь Авраамом Линкольном, удачливым юристом, адвокатом, защищавшим интересы железнодорожных компаний, который пользовался в штате Иллинойс славой человека с большими способностями и человека, более чем значительного. Он был бывшим членом Конгресса. У него были весьма приличные доходы. Он женился на дочери представителя высшего класса из Кентукки. Его друзьями были: У.Д. Грин, президент железнодорожной компании, человек состоятельный; Дэвид Дэвис, представитель круга богатых восточных инвесторов, вкладывавших деньги в западную собственность, без пяти минут миллионер; Джесси Фелл, учредитель железнодорожной компании; а также другие люди, пользующиеся влиянием и престижем в штате. Линкольн одевался так же, как и они; он отучил себя от многих привычек, приобретенных в детстве, и усвоил многие манеры тех высокопоставленных людей, которые были теперь его друзьями. После дебатов Линкольна с Дугласом его положение как человека, пользовавшегося престижем и влиянием, было во всем штате таким же высоким, как и у других.

И тем не менее в 1860 г., когда республиканцы выдвинули его кандидатом на пост президента Соединенных Штатов, он неожиданно стал «Эйбом Линкольном, лесорубом», «здоровяком из прерий и речных затонов». Впоследствии к этому добавилось прозвище «честный Эйб» и, наконец, уже посмертно, определение «лидера-мученика», отдавшего свою жизнь за то, чтобы вечно существовала «нация, верная принципу, что все люди созданы равными».

Что может значить эта странная трансформация?

Когда Ричард Оглсби прибыл в 1860 г. на съезд республиканцев, он запустил лозунг, снискавший его другу Линкольну благосклонное признание среди практичных политиков Нью-Йорка, Пенсильвании и Огайо. От Джима Хэнкса, знавшего Линкольна еще мальчишкой, он слышал, что однажды Линкольн разнес в щепки брусья ограды (split fence rails). Зная, какие призывы лучше всего помогают заполучить поддержку политиков и добиться благоприятного исхода голосования, Дик Оглсби прозвал Линкольна «лесорубом» (railsplitter). Брусья ограды были выставлены на съезде на видном месте, дабы символизировать собою низкое происхождение Линкольна. Политики, помнящие о том широком отклике, который нашли в массах на предыдущих выборах лозунги «Старый Пекан», «Типпекано, да к тому же еще и страж у дверей масонской ложи» и «бревенчатая хижина и кувшин сидра», поняли, что этот лозунг должен будет стать чрезвычайно эффективным на общенациональных выборах. В 1860 г. Линкольн-лесоруб пережил в Чикаго второе рождение; тот Линкольн, который был преуспевающим юристом, близким другом богатых людей, мужем женщины аристократического происхождения и человеком высокого статуса, был благополучно забыт.

Образ Линкольна складывается из трех основных символических тем. Первая — тема простого человека — была сформирована по образцу, уже установленному ранее эгалитарными идеалами новой демократии; простым людям не нужно было ничего доказывать, ибо они и так знали, что из себя представляет лесоруб.

Формула «из бревенчатой хижины в Белый дом» символизирует в сжатом виде вторую тему триады, образующей образ Линкольна, наиболее могущественную из американских коллективных репрезентаций. Эта фраза резюмирует американскую историю успеха, мотив «из грязи в князи» и идеалы амбициозного человека. Как равный всем людям, Линкольн был представителем простого человека — не только выразителем его интересов, но и собственно таким же, как он. Теперь, придя «из бревенчатой хижины в Белый дом», он стал человеком высокопоставленным, который этот высокий статус не унаследовал, а заслужил, доказав тем самым каждому, что все могут достичь того же, что и он. Таким образом, Линкольн был символом двух великих, но антитетических коллективных идеалов американской демократии.

Когда его злодейски убили, к данному символу добавилась третья могущественная тема нашего христианского общества, созданная американцами ради упрочения и украшения краеугольного камня их общенациональной символической структуры. Принесение жизни Линкольна в жертву на алтарь единства становится кульминационным моментом кровопролитной войны, которая, успешно завершившись, возвещает о том, что страна едина и что все люди созданы равными. Тысячи проповедей и речей, прочитанных со дня его смерти, демонстрировали, что Линкольн, как и Христос, умер во имя того, чтобы все люди могли жить и быть едиными перед Богом и человеком. Христос умер, чтобы эта истина навечно утвердилась здесь и по ту сторону земного бытия; Линкольн пожертвовал своей жизнью, чтобы эта истина навечно утвердилась на нашей земле.

Когда Линкольн погиб, воображение жителей восточного побережья сохранило его в их памяти как человека нового Запада и перевело его образ в их надежды на завтрашний день, ибо Запад и был для них завтрашним днем. Побежденные южане в период реконструкции, да и после, помещали Линкольна в свои мрачные грезы о том, что могло бы произойти, останься жить этот человек, любивший всех людей. Жители же Запада, молодые и верящие только в завтра, которое они собирались построить, в своих светлых фантазиях видели в Линкольне того, кем они хотели быть сами. Линкольн, символ эгалитаризма и социальной борьбы людей, живущих в условиях социальной иерархии, — человеческий лидер, принесенный в жертву ради блага всех людей, — выражает все базисные ценности и представления Янки-Сити и Соединенных Штатов Америки в целом.

Линкольн, человек неординарный, стоящий выше всех людей, но в то же время равный каждому, есть тайна, выходящая за рамки индивидуальной логики. Он принадлежит к культуре и социальной логике народа, для которого противоречие не имеет никакого значения, а конечные критерии истины кроются в той социальной структуре, в которой и ради которой он живет. В череде сменяющих друг друга поколений нашей христианской культуры Человек из Прерий, сформированный по образу и подобию Богочеловека из Галилеи и возвеличенный до положения человекобога американского народа, становясь с каждым годом все менее профанным и все более сакральным, уверенно движется к идентификации с божеством и предельной божественностью. В его образе американцы представляют самих себя.

Перед нами возникает еще более сложная проблема, касающаяся того, почему война создает столь могущественный контекст для сотворения таких могущественных общенациональных символов, как Линкольн, Вашингтон или День памяти павших. Первый важный теоретический ориентир дает нам Дюркгейм. Он считает, что члены племени чувствовали и осознавали свою групповую идентичность, когда периодически собирались во времена изобилия. Именно тогда было наиболее интенсивным социальное взаимодействие, и в наибольшей степени стимулировались эти чувства.

В современном обществе взаимодействие, социальная солидарность и острота чувств обычно достигают наибольшей интенсивности во время войны. Представляется вероятным, что в такие периоды вполне могут возникать новые сакральные формы, строящиеся, разумеется, на фундаменте старых верований. Давайте проанализируем жизнь американских сообществ в военное время как возможную матрицу такого рода процессов.

 

Воздействие войны на сообщество

Даже самое поверхностное исследование дает достаточно данных, свидетельствующих о том, что воздействие войны на сообщества бывает самым разным. Это отразилось и в жизни американских городов. На некоторые города ее непосредственное воздействие было очень велико, на другие — весьма незначительно.

В среднестатистическом городе изменяется институциональная жизнь, люди испытывают новые переживания, горожане все время меняют свое поведение, приспосабливаясь к новым обстоятельствам, порождаемым событиями войны. Эти изменения не вызывают социального разложения. Напротив, связанные с войной деятельности усиливают интеграцию многочисленных малых сообществ. Люди более систематично организуются в группы, в которых каждый вовлечен в общее дело и наличествует интенсивное осознание сплоченности в единое целое. Состязание с соседними сообществами в сфере военной деятельности укрепляет единство города и его чувство автономии.

Именно во время войны средний американец, живущий в небольшом городе или поселке, получает глубочайшее удовлетворение как член своего общества. Несмотря на приводящие в уныние события 1917 г. — года, когда Соединенные Штаты вступили в первую мировую войну, — люди почерпнули из нее глубокое удовлетворение, равно как почерпнули его и из последней войны. Было бы ошибкой думать, будто американцы, особенно жители маленьких городов, ненавидят войну до такой степени, что не могут вынести из нее никакого удовлетворения. На словах и на поверхностном уровне они войну осуждают, но это в лучшем случае лишь частично приоткрывает их более глубокие чувства. Попросту говоря, их наблюдаемое поведение обнаруживает, что большинство из них получили от второй мировой войны — точно так же, как и от предыдущей, — больше реального удовлетворения, нежели от любого другого периода своей жизни. Вместо того чтобы изобретать, чем бы им заняться, различные мужские и женские организации могли выбрать себе какой-нибудь из тех видов деятельности, которые, как они знали, имеют жизненно важное значение и для них, и для других.

Житель маленького города испытывал в это время такое чувство значимости самого себя, окружающих людей и происходящих событий, какого у него раньше никогда не было (то же самое касается и войны 1917-1918 гг.). Молодой человек, бросивший школу в период Великой депрессии, праздно слонявшийся по улицам и слывший человеком, не нужным ни самому себе, ни кому бы то ни было еще в сообществе, превратился в бывалого ветерана, сражающегося где-то в южных районах Тихого океана, — человека, явно обладающего (во мнении людей) качествами героя, готового отдать жизнь за свою страну, поскольку он служит в ее вооруженных силах. Он и любой другой играли — и знали, что играют — важную роль в кризисе. Каждый играл в нем какую-то роль. Было чувство неосознаваемого благополучия — эйфории, — ибо каждый что-нибудь делал, помогая общему отчаянному предприятию, не в частном духе, а в атмосфере сотрудничества. Это чувство часто является бессознательным эквивалентом того, что имеют в виду люди, когда собираются на празднество и поют: «Хей! Хей! Все в сборе!» Глубокой значимостью обладает и то, что оно входит в человеческие жизни только в моменты трагедии.

Прочная вера в то, что ради победы в войне каждый должен чем-то пожертвовать, значительно усиливает в людях чувство собственной значимости. Каждый расстается с чем-то ради общего блага: отдает деньги, продукты питания, одежду, металлолом, автомобили, сдает кровь в банк крови. Все это происходит в атмосфере базисной идеологии общей жертвы на благо страны. Дополнительную сильную эмоциональную поддержку этим простым актам дарения, осуществляемым в городе всеми индивидами, семьями, ассоциациями, школами, церквями и предприятиями, придает общее знание того, что местные юноши представляют город в вооруженных силах страны. Все знают, что некоторые из них могут быть убиты. Они, по общему мнению, жертвуют своими жизнями ради того, чтобы жила их страна. Следовательно, все акты индивидуального дарения с целью помочь одержать победу в войне — пусть даже самые небольшие, — становятся социально значимыми и, истолковываясь в качестве жертвы, вносят дополнительный вклад в прочность социальной структуры. Коллективный эффект этих маленьких самоотречений, согласно общему мнению, должен уменьшить число тех, кому придется принести на алтарь страны свою жизнь.

Еще одним очень сильным интегративным фактором, упрочивающим социальную структуру маленького и большого города, является то, что мелкие внутренние антагонизмы выносятся из группы и переносятся на общего врага. Локальные антагонизмы, которые обычно разделяют и разобщают людей, в значительной степени подавляются. Соответственно, чувства и психические энергии, обычно расходуемые на локальную вражду, изливаются на ненавистные символы врага. Локальные этнические группы, часто исключаемые из участия в делах сообщества, получают почетное место в военных усилиях, и на первый план вместо разобщающих различий выходят символы единства. Религиозные группы и церкви, не позволяя своим теологическим разногласиям и состязательному финансированию удерживать себя в состоянии противоборствующих групп, склонны подчеркивать единство общих устремлений. Мощнейшее давление, направленное на сглаживание разногласий, находит выход в сфере управления и труда (красноречивым доказательством эффективности такого давления служит малое число забастовок). Общая ненависть к общему врагу, организуясь в деятельности сообщества, выражающей эту базисную эмоцию, формирует мощнейший механизм, который наполняет энергией жизнь городов и укрепляет в них чувства единения. Тем, кто полагает, будто чувства ненависти времен войны могут причинить только вред психической жизни, следовало бы поразмыслить над терапевтическим и удовлетворяющим воздействием войны на души людей, которые преобразуют свои некогда частные чувства ненависти в социальные и объединяются со своими земляками и соотечественниками в ощущении того, что они сообща разделяют эту базисную эмоцию в общих символах. Враги и друзья должны быть тщательно разграничены, поскольку должны служить объектами для выражения двух основополагающих эмоций, свойственных человеку и его социальной системе: ненависти и любви.

Попытки еще раз пережить ощущение необыкновенного подъема, испытанное в то время, когда общество было наиболее интегрированным, а чувства единения были наиболее интенсивными, обретают форму в деятельности Американского легиона и других патриотических организаций. В их состав входят представители всех классов, вероисповеданий и национальностей, поскольку все они обеспечивали пополнение солдатских рядов.

Лишь очень немногие из ассоциаций достаточно велики и демократичны в своей деятельности, чтобы включать в свой состав мужчин и женщин всех классовых уровней, всех религиозных вероисповеданий и большинства, если не всех, этнических групп. Их можно пересчитать по пальцам одной руки. Наиболее заметное место среди них занимают патриотические ассоциации; все они представляют собой структурные порождения войн, в которые оказывались втянуты Соединенные Штаты. Типичным образцом ассоциации патриотического типа является Американский легион. Из нескольких сотен ассоциаций только 6% включают в свой состав членов всех классов. Из оставшихся 94% примерно половина включает представителей только трех или менее классов. Хотя ассоциаций, охватывающих все слои сообщества, на удивление мало, ассоциаций, подчеркивающих на словах и на деле другие принципы демократии, как, например, равенство рас, национальностей и религий, еще меньше. Лишь 5% ассоциаций состоят из представителей четырех вероисповеданий — протестантского, католического, иудейского и греко-православного, — и большинство их членов происходят из низших слоев общества.

Наиболее видное место среди них занимал Американский легион. Почему эта организация, которую иногда упрекают в том, что она нетерпима и враждебна к мнениям других групп, занимает такое демократическое положение? Ответ кроется в том социальном контексте, в котором она создавалась. Американский легион, рожденный из переживаний солдат, прошедших первую мировую войну, представляет собой организованную попытку сохранить «на все времена» те ценности, которые ощущались участниками войны. ВАР, «Сыны ветеранов Союза» и Объединение ветеранов войны в Испании — аналогичные продукты прежних войн. Невоенная организация «Сыны ветеранов Союза» удостоверяет фактом своего существования то, что военные переживания — это переживания не только солдат, но и всех членов сообщества.

Кроме того, выполняя функцию сохранения ценностей войны, которые переживались в бою лишь очень немногими из его членов, легион — так же, как и вся система этого культа — демонстрирует, что здесь заключено нечто большее, нежели просто образование солдатской организации.

Интенсивное чувство принадлежности, удовлетворение, получаемое от коллективного столкновения со смертью и преодоления страха перед ней, а также ощущения подъема и эйфории, порождаемые войной, укрепляют желание сохранить ее воздействия и в мирное время. Пытаясь осуществить это, мы организуем ассоциации, выдвигающие на передний план демократические догмы, и создаем культы, дающие повторное драматическое выражение чувствам, испытанным во времена минувших войн.

Как тотемическая система символов австралийских аборигенов репрезентирует идеализированный клан, а африканский культ предков символизирует семью и государство, так и обряды Дня памяти павших символизируют и выражают чувства людей по отношению ко всему сообществу и государству. Однако при этом одновременно получают выражение особые ценности и идеи различных частей сообщества. Получают символическое выражение идеи и ценности разных религий, этнических групп, классов, ассоциаций и других группировок, и тем самым ясно обозначается их место в социальной структуре сообщества.

Символическим эквивалентом таких социальных институтов, как наши патриотические общества, являются Линкольн и Вашингтон, а также менее значимые ритуальные фигуры и такие, например, церемонии, как те, что проводятся в День памяти павших. Они выражают те же самые ценности, удовлетворяют те же самые социальные потребности и выполняют аналогичные функции. Все они повышают социальную солидарность сложного и гетерогенного общества.

 

Функция Дня памяти павших

Обряды Дня памяти павших, совершаемые в Янки-Сити и сотнях других американских городов, представляют собой, как мы уже ранее говорили, современный культ мертвых и тем самым подпадают под дюркгеймовское определение сакральных коллективных репрезентаций. Эти обряды являются культом, поскольку состоят из системы сакральных представлений и драматических ритуалов, организуемых группой людей, которые, собираясь вместе, репрезентируют все сообщество. Они сакральны, поскольку ритуально связывают живущих со священными вещами. Они являются культом, поскольку их участники не организованы формально в институционализированную церковь, обладающую четко определенной теологией, а зависят от неформальной организации, вносящей порядок в их сакральную деятельность. Они называются здесь культом потому, что этот термин, хотя обычно и используется в более узком смысле, точно помещает их в тот класс социальных явлений, который ясно распознается в сакральном поведении других обществ.

Система сакральных представлений этого культа концептуализирует в организованной форме общие для всех членов сообщества чувства по отношению к смерти. Эти чувства состоят из испытываемых перед лицом смерти страхов, входящих в конфликт с теми социальными заверениями, которые дает нам для преодоления этих тревог наша культура. Эти утешительные заверения, обычно усваиваемые в детстве и в силу этого несущие в себе нечто от авторитета взрослых, которые нам их дали, являются смесью теологии и народных верований. Глубокие тревоги, на которые мы здесь ссылаемся, включают предчувствие собственной смерти, смерти или возможной смерти любимых людей и — в меньшей степени — смерти или возможной смерти тех светочей нашего времени, у которых мы учились, и людей вообще.

Любая церковь лает человеку и его единоверцам некоторый комплекс представлений и образец действия при столкновении с этими проблемами, однако ни его собственная церковь, ни церкви других людей не дают своим членам общего комплекса социальных представлений и ритуалов, который бы позволял им объединиться со всеми их собратьями, дабы сообща противостоять этому общему и самому страшному из всех врагов. Обряд Дня памяти павших и другие дополнительные ритуалы, с ним связанные, образуют культ, который отчасти удовлетворяет эту потребность в общем действии, направленном на общую проблему. Он драматически выражает чувство единения всех живущих друг с другом, всех живущих со всеми умершими и всех живущих и умерших как группы с Богом. Бог, которому поклоняются католик, протестант и еврей, теряет сектантское определение, утрачивает всякие ограничения и черты чуждости, навязываемые разными обычаями, и становится общим объектом поклонения для всей группы в целом и защитником для каждого.

Объединяющими и интегрирующими силами этого культа являются мертвые. Могилы умерших — наиболее могущественные из видимых символов, объединяющих все деятельности обособленных групп сообщества. Кладбище и его могилы становятся объектами сакральных ритуалов, которые позволяют конкурирующим организациям, часто вступающим друг с другом в конфликты, умерить свое обычное противостояние и сотрудничать в коллективном выражении более широкого единства всего сообщества. Эти обряды оказывают высшую степень уважения всем мертвым, но особую честь воздают тем, кто погиб, «сражаясь за свою страну». Смерть солдата в бою воспринимается как «добровольная жертва», принесенная им на алтарь родной страны. Чтобы понять эту веру в жертвование человеком собственной жизнью во имя своей страны, необходимо прежде всего соотнести ее с нашими общими научными знаниями о природе всех форм жертвоприношения. Затем ее нужно соотнести с принципами, объясняющими человеческие жертвы независимо от того, где и когда они происходят. На более конкретном уровне следует проанализировать эту веру в свете того, что данные жертвоприношения происходят в обществе, чье Божество однажды воплотилось в человека, добровольно пожертвовавшего своей жизнью ради всех людей.

Обряд Дня памяти павших — это культ мертвых, однако не просто мертвых как таковых. Ибо жертвование жизнью во имя страны символически усложняется идентификацией со священной жертвой воплощенного христианского Бога, благодаря чему смерть павшего за родину тоже становится могущественным сакральным символом, который организует, направляет и постоянно возрождает коллективные идеалы сообщества и нации.

 

Кладбище

Кладбища Янки-Сити являются коллективными репрезентациями, которые отражают и выражают многие из базисных представлений и ценностей сообщества относительно того, что представляет собой данное общество, что представляют собой личности составляющих его людей и где общество и его члены встраиваются в секулярный мир живых и духовное общество мертвых [42а]. Когда бы живые ни задумывались о смерти других, они обязательно выражают в какой-то степени и свою озабоченность по поводу собственного исчезновения. Кладбище предоставляет устойчивые, зримые символы, помогающие им пожаловаться на человеческую судьбу вообще и на свою конкретную участь в частности. Кладбище и его могильные плиты — это твердые, прочные знаки, которые привязывают проекции глубоко затаенных фантазий и личных страхов каждого человека по поводу неотвратимой определенности собственной кончины и неопределенности своего конечного будущего к внешнему символическому объекту, оберегаемому традицией и санкциями религии.

Материально социальные владения сакральных мертвых и секулярный мир профанных живых разделяются и соединяются в Янки-Сити при помощи ясно определенных физических границ, обозначенных обычными стенами, оградами и изгородями. Духовно же живые и мертвые соединяются и разъединяются с помощью церемоний в честь мертвых — в том числе каждодневно происходящих похорон, обрядов Дня памяти павших, торжественного открытия кладбищ и освящения земли в местах захоронения, — которые разделяют сакральное и секулярное царства с помощью этих символических методов. Все они базируются на чувствах и представлениях жителей Янки-Сити и дают им выражение. Ритуалы освящения преобразовали небольшой участок городской земли в священное место и посвятили эту землю мертвых Богу, священным душам почивших и душам живущих, чьи тела ожидает такая же участь. Ритуалы, учреждающие кладбища, подспудно предполагают наличие формальных правил и предписаний, определяющих отношения между профанным и сакральным мирами живых и мертвых. Похороны — формальный обряд отделения недавно умерших от живых — это, вообще говоря, бесконечный ритуал, ибо похороны, хотя и представляют собой отдельные обряды, совершаются с такой непрерывной регулярностью, что поддерживают постоянный поток ритуальной связи между умершими и живыми. Культ мертвых, заключенный в обрядах Дня памяти павших, проводимых для всего сообщества, раз в год укрепляет и заново выражает то, что череда похорон совершает круглогодично.

Похороны символически высвобождают связанного временем индивида из-под контроля поступательного хода человеческого времени. Он не движется более из прошлого в будущее, ибо теперь (в умах живущих) он пребывает в недвижном, священном спокойствии вездесущей вечности. С наступлением смерти процесс старения, концептуально представляющий собой форму человеческого времени, существующую в вещной природе, теряет свою власть над индивидом. Ход событий не имеет более значения для того, чем он стал. Его вневременная («вечная») душа находится в сфере сакрального, где человеческое и социальное время утрачивает большинство своих значений; его мертвое, эфемерное тело становится частью того процесса, где человеческое время почти ничего не значит. Время живущих, каким его воспринимает общество, не может быть понято без знания времени «мертвых». Они во многих отношениях противоположны друг другу. Как противоположности, время мертвых и время живых выражают двойственность существования, двойственность священного и профанного, «управляемого» и «неуправляемого». Эфемерное и вечное, активность и инертность — все это составляющие того значения, которым обладает двойственность времени живых и времени мертвых. Популярность пьесы и кинофильма «Смерть берет выходной» строилась главным образом на том символическом моменте, что человеческое время не имело более власти над человеческой судьбой; события происходили вне времени, ибо время смерти не противостояло более времени жизни. «Выходной», который взяла смерть, означал скорее всего, что вместо секулярного времени человека наступило сакральное время вечности. Выходные дни, светские и религиозные праздники — это те самые мгновения календаря, когда обыденное время попирается. Автор пьесы, однако, указал также и на еще один момент, когда воспользовался словом «holiday» (а не «holy day»); он позволил своей аудитории удовлетворить ее страсть к переводу приятного, чувственного мира живых в священное, вечное время мертвых.

Кладбище, обособленное и отделенное от живых, но вместе с тем всегда остающееся материальной частью культурного оснащения Янки-Сити, перебрасывает мост между двумя временами, завершая одно и открывая другое. По мере того как человек претерпевает физическое изменение, «конвейерная линия» социального времени переопределяет его изменяющееся место в сообществе и несет его вперед до тех пор, пока, наконец, с наступлением смерти, церемониально не перебрасывает его в новый комплекс значений, где человеческое время не определяет более его существование. Некоторые из материальных символов кладбища играют определенную роль в связывании времени вечности с человеческим временем. В этих знаках можно обнаружить человеческую судьбу, как ее понимают в Янки-Сити. Давайте же их исследуем.

Кладбища Янки-Сити разделены на участки разных размеров, которые обычно находятся в собственности конкретных семей, иногда ассоциаций. Могильные участки обозначаются фамилиями семей, которые ими владеют. Индивидуальные могилы, оснащенные индивидуальными каменными указателями, располагаются в границах участков в определенном порядке — чаще всего в соответствии со статусом умерших индивидов в семье и предписаниями господствовавшего на момент их кончины стиля погребения.

Эмоции и мысли живых по отношению к своим мертвым всегда выражают антитетические элементы, проявляющиеся в размещении умерших. Человеческое время постоянно предъявляет свои претензии на контроль над вечностью; сохранение идентичности умерших частично зависит от того, как они будут размещены во времени и пространстве живых. Человеческие представления о пространстве продолжают использоваться и в локализации умершего. Местонахождение умерших во времени и пространстве помогает поддерживать их реальность для тех, кто желает и далее сохранять с ними отношения. Кладбище своими материальными знаками помогает поддерживать эту систему значений и чувств.

Кладбище как коллективная репрезентация — это и город мертвых, и их сад. В коллективном мышлении жителей Янки-Сити оба эти символа сплавляются и сливаются воедино. Самое современное кладбище в сообществе, которому уже более сотни лет, акцентирует свои природные обстановки и подчеркивает символы природы, но лишь постольку, поскольку они оформлены и выражены в планировке формального сада, заключены в определенные границы и находятся под контролем людей и общества. Это миниатюрная символическая копия парковой зоны в пригороде, где селится высший класс, или развитие планировки английских садов аристократических семей. Это символический город, возведенный в форме сада мертвых.

И «сад», и «город» в нашей культуре являются женскими образами; первый произволен от более древнего символа Матери-Земли. Сад, кроме того, является одновременно символом жизни и смерти. Как место, он символизирует жизнь, жизненную энергию, рост и плодородие земли. Как символ процессов, происходящих в этом месте, он выражает чувства, связанные с включенностью человека в вечный круговорот жизни и смерти; его кустарники и цветы рождаются и умирают, а потом снова рождаются; его жизнь умирает, разлагается и обогащает почву, на которой вновь рождаются и расцветают новые растения и кустарники. Лето и зима, жизнь и смерть вечно воспроизводят себя в процессах, происходящих в саду, и этот артефакт создается и контролируется человеческой волей.

Элм-Хайлендз, самое современное кладбище Янки-Сити, было освящено в первой половине прошлого века как «сельское место погребений», где облагороженный ландшафт объединил «красоту природы с искусством садовой скульптуры, создав тем самым кладбище-сад». По случаю его освящения граждане сочинили два специальных гимна. В обоих для обозначения кладбища и возвращения живых в материнское и женское место упокоения открыто используются материнские и женские символы. Один из них, из которого взята приводимая ниже цитата, кроме того, признает кладбище как «Город Наших Мертвых» и апеллирует к общей участи живых и мертвых и их обоюдной надежде на обретение бессмертия через связь со сверхъестественной силой Христа.

Автор гимна открыто говорит о возвращении «утомленных детей» к «материнской груди» Природы, где они находят вечный «покой». Более очевидный женский символизм, предполагаемый погружением тела в открытую могилу, которая затем заключает его в «тело Матери-Земли», на сознательном уровне неприемлем для членов нашей культуры. Подсознательно же открытая могила и утроба сопоставимы; кроме того, они соответствуют социальным допущениям наших обрядов перехода. Обряд и факты рождения отделяют новорожденного индивида от чрева матери, а по завершении череды жизненных событий обряды и факты смерти замыкают жизненный цикл возвращением человеческого тела в материнское тело Природы. Христианские обряды крещения и обряды, которыми окружена смерть, символически признают значения, придаваемые этим фактам. Например, в католической церкви литургия Великой субботы эксплицитно трактует крещение как обряд и рождения, и смерти, доводя до ясного уровня понимания вагинальную значимость «погружения» в воды купели. С другой стороны, соборование и христианские похороны нелогически — но при этом весьма действенно — символически устанавливают значения смерти как одновременно конца и начала, как обряда смерти и обряда рождения.

Говоря об «утомленных детях», находящих «покой», автор сакрального стихотворения противопоставляет неподвижный вечный мир сакрального времени утомлению тех, кто движется в человеческом времени. Возвращение «детей» к груди матери, назад, к началу своего времени, где начало и конец одно и то же, может затронуть и пробудить могущественные, хотя и неутоленные человеческие чувства и позитивно использовать их для снятия тревоги, связанной со смертью. Оказывают ли «умиротворенное» равновесие и покой пренатального существования какое-нибудь влияние на постнатальное значение опыта — вопрос спорный, однако сильное желание сохранить тесные и неизменные отношения с матерью и инфантильная потребность в обладании ею являются вполне задокументированными человеческими влечениями. Эти чувства (см. с. 547-549), морально высказываемые в сакральных символах освящения и внеморально переживаемые в бессознательных желаниях людей, соединяются с женским символом Природы, начала и конца человеческого времени. Кладбище как объект, посвященный Богу и человеку и освященный для «наших мертвых», его могилы, кладбище как город и сад — все это культурно контролируемые женские символы. Следует предположить, что их значимость не только вытекает из логических и нелогических значений культуры, но и глубоко укоренена в жизни человека как животного.

Фундаментальная сакральная задача кладбища состоит в том, чтобы дать подходящие символы для обозначения и выражения надежды человека на обретение бессмертия посредством веры и ритуала христианства, а также в том, чтобы уменьшить его тревогу и страх перед смертью, обозначающей исчезновение его личности — т.е. окончание его жизни — для него самого и для тех, кого он любит. Подтверждение наличия потусторонней жизни для мертвых, уже покоящихся на кладбище, и для тех, кого в данный момент хоронят, — это и утешительное обещание потусторонней жизни для живых. Сохранение умерших членами общества поддерживает непрекращающуюся жизнь живущих. Уверенность живых в том, что жизнь длится вечно, зависит от того, насколько им удастся сохранить живыми мертвых. Стоит лишь мертвым умереть реально, т.е. в вере тех, кто провожает их в последний путь, как сразу же оказывается, что должны умереть и они. Кладбище — это устойчивый физический знак, вещественный и зримый символ согласия между людьми в том, что они не дадут друг другу умереть. Лишь для очень немногих оно является сакральным или иногда открытым признанием того, что власть традиции и конвенции превосходит силу их рациональных убеждений.

Фундаментальная секулярная задача, решаемая кладбищем, состоит в том, чтобы избавить живых от разлагающегося трупа, а тем самым освободить их от тошнотворных запахов разложения и ужаса созерцания естественного распада человеческого тела и помочь им сохранить доставляющий удовлетворение образ себя как вечных и бессмертных существ. Еще одна социальная функция кладбища состоит в том, чтобы обеспечить прочное и постоянное социальное место, ритуально ради этого освященное, где могли бы найти утешение и обрести определенность расстроенные чувства людей по поводу смерти их близких. Смерть нарушает равновесное состояние семьи и других интимных групп, в которых покойный участвовал в течение своей жизни. Когда она приходит, взаимодействие и обмен интимными жестами и символами, благодаря которому личностью каждого индивида интернализируется часть личности того другого, с которым он интимно взаимодействует, прекращаются. Этот процесс не дает более зеркала, пусть даже тусклого или кривого, в котором индивид мог бы видеть собственное отражение и тем самым живо представить себя как социальное существо. Вера в бессмертие, укрепляемая и подкрепляемая похоронным обрядом, помогает частично скорректировать чувство утраты собственного «я», которое переживает оставшийся жить. Чтобы оставшийся жить продолжал и далее видеть и чувствовать самого себя все еще живущим в мертвой жизни другого и связанным с ней, ему нужно реконструировать свой образ другого; однако, делая это, он должен пересмотреть также и свое представление о том, кто такой он сам — во всяком случае, в той мере, в какой он связывает себя с личностью умершего. Это образует важную часть тех социально-психологических процессов, которые протекают в живущих на протяжении переходного периода смерти.

Кладбище предоставляет живым сакральную область — созданную ими с помощью социального контроля над божественной силой, который является функцией сакрального символизма, — где они могут поместить нечистое и неприглядное мертвое тело в принадлежащую ему могилу не столько как тело, сколько как сакральное лицо, причем в могилу, принадлежащую также и им, живущим. Могила с ее маркировками служит местом, где живущие могут символически сохранить и выразить свои близкие отношения с умершими. К тому же, между ними существует и своего рода родство: сегодняшние мертвые — это вчерашние живые, а сегодняшние живые — это завтрашние мертвые. Каждый идентифицируется с судьбой другого. И никому не дано этого избежать.

Могила маркируется таким образом, чтобы живой мог подойти к ней как к чему-то, принадлежащему отдельной личности; это не просто символ, обобщенно и абстрактно обозначающий всех мертвых. Кладбище — это символическое место встречи мертвых и живых, мира сакрального и мира профанного, естественного и сверхъестественного. Это целиком и полностью социальный символ, хотя и составленный из множества автономных и обособленных индивидуальных символов, которые дают зримое выражение нашим социальным отношениям со сверхъестественным и с чистым царством духа. Это место встречи, где можно заглянуть в мир смерти и сакрального абсолюта и вернуться в секулярные реалии конечного и живого. Здесь сливаются воедино время человека и время Бога. Это «место последнего упокоения», где расстроенные и потревоженные чувства живых членов общества помечают знаком естественную смерть, конечное местоположение индивидуального организма и его отделение от вида, фиксируя тем самым во времени то место, где живые могут человеческим, понятным и эмоционально доступным способом связать себя со спиритуализированной личностью, пребывающей теперь во вневременном царстве сверхъестественного иного мира. Члены общества живых и общества мертвых встречаются здесь как «дети Божьи» и, соответственно, составляют единый народ. Кладбище как коллективная репрезентация воспроизводит и выражает социальную структуру живых, будучи ее символической копией; город мертвых — символический дубликат сообщества живых. У христиан духовная часть города мертвых, часто мыслимая как часть Града Божьего, иногда приравнивается к Незримому Телу Христа. Для многих христиан и живые, и мертвые являются неотъемлемой частью более великого таинства.

Социальные и статусные структуры, организующие живое сообщество Янки-Сити, находят яркое и впечатляющее отражение и выражение во внешних формах и внутренней планировке городских кладбищ. В точности как старые кладбища отражают в миниатюре прошлую жизнь и исторические эпохи, через которые прошло сообщество, так и современные кладбища символически выражают нынешнюю социальную структуру. Этот памятник, возведенный живыми для мертвых, был создан ими по своему образу и подобию.

В ходе полевого исследования мы обследовали и описали все кладбища Янки-Сити; некоторые из них изучались интенсивно и систематически. Мы начертили планы расположения их территорий и могильных участков, использовали перечни владельцев этих участков, составили списки индивидов и семей, которые на них похоронены. С помощью интервью и сбора официальной кладбищенской документации мы смогли реконструировать их историю и изучить происходящие в настоящее время социальные процессы. По понятным причинам все имена людей, названия мест и конкретных кладбищ являются вымышленными. В целях повышения анонимности данные, касающиеся нескольких кладбищ, были скомпонованы в единый документ.

В коллективных репрезентациях кладбища повсюду присутствует огромная значимость организации элементарной семьи как основополагающей и первичной единицы нашей социальной структуры. В соотносительном расположении могил различных родственников отражается конфигурация личностей в семье. Отец часто занимает место в центре могильного участка, хотя в некоторых случаях это место занимает мать; иногда отец и мать занимают равное положение в центре.

Использование каменных оград для обозначения границ и определения обособленного характера семейного участка подчеркивает базисное единство и первичную значимость элементарной семьи. Так, в символах кладбища находят, например, отражение важные факты, касающиеся рождения и продолжения рода. Конфликт между ориентационной семьей индивида, в которой он родился, и его репродуктивной (procreation) семьей, в создании которой он участвовал посредством вступления в брак и рождения детей, также ясно отражается в знаках кладбища. С помощью интервью и изучения размещения могил нам удалось продемонстрировать, что эта конкуренция между двумя семьями за обладание индивидом отчетливо проявляется в том, что происходит на кладбище. Если сильнее ориентационная семья, то чаще всего будет иметь место крупный семейный участок, на котором отец и мать занимают более или менее центральное положение, по обе стороны от них размещаются сыновья со своими женами, а на периферии располагаются внуки. Чаще всего эта конфигурация свойственна представителям высшего класса. В тех случаях, когда репродуктивная семья сильнее или когда между семьями, формируемыми фактами рождения и брака, существует конфликт, эта семейная единица имеет тенденцию к обособлению, и тогда семейный участок может вмещать мужчину-главу семьи, его жену и их неженатых и незамужних детей. Хотя этот тип погребения не ограничивается каким-то одним классом, он, насколько нам удалось выяснить, в наибольшей степени характерен для средних классов, и особенно тех их членов, которые находятся в процессе восходящей мобильности.

Эти два типа погребения — большая, расширенная семья и малая, ограниченная семья — репрезентируют две крайности захоронения, связанные с ориентационной и репродуктивной семьями. Есть также и промежуточные формы, которые демонстрируют изменчивость, неизбежно возникающую в таком обществе, где существуют классовые различия и противостояние между семьями, формируемыми рождением и браком. Когда семейная организация расширенного родства так же могущественна, как это обычно бывает в высшем классе, семейные участки, вероятно, будут фиксировать это классовое отличие. Когда доминирует принцип родословной и родовое имя обладает для класса реальной значимостью, это, по всей вероятности, тоже отразится в том признании, которое получит каждый в порядке размещения умерших и в надписях на могильных плитах. Иногда может получить выражение родословная матери; это делается путем включения в надгробную надпись ее девичьей фамилии. Это может проявиться в любом классе, но чаще бывает в высшем классе, где родовое имя матери имеет особую значимость для социального положения семьи. Насколько нам удалось выяснить, в надгробных надписях низших классов такое случается редко.

 

Вакансия на кладбище Элм-Хайлендз

Символика кладбища, помечающая и выражающая конфликт и солидарность внутри семьи, хорошо видна на примере могил семьи Уортингтонов. Джонатан Уортингтон, сын одной из старых семей с Хилл-стрит, погребен теперь не на семейном могильном участке, а на собственном маленьком участке, который располагается на одном из невысоких холмиков на другой стороне кладбища, на большом расстоянии от семейного участка на высоком холме, где он был похоронен сразу после своей кончины. Его отец приобрел этот семейный участок, когда дети были еще маленькими. На участке были зарезервированы места для его жены, всех их детей и детей их детей. Фамильный надгробный памятник — скромный, но производящий впечатление обелиск — был сооружен еще до смерти м-ра Уортингтона. Могилы двух его детей, умерших еще в совсем юном возрасте, с небольшими надгробиями, снабженными соответствующими надписями, располагались на одной стороне участка. Старший брат Джонатана и его жена, ставшие жертвами несчастного случая, были похоронены на семейном участке бок о бок, неподалеку от отца и того места около него, которое должна была занять миссис Уортингтон. Она часто говорила, что ей доставляет удовольствие и успокоение знать, что когда-нибудь она будет лежать здесь, рядом со своим мужем и окруженная своими детьми. Однажды — но только однажды — она выразилась еще более буквально, к удовольствию злых и вульгарных обывателей: «Я чувствую себя лучше, когда представлю, что мое тело всегда будет лежать здесь, рядом с телом моего мужа».

Джонатан всегда был непохож на других сыновей. Он испытывал неприязнь к бизнесу и мечтал стать художником. Учитывая его слабое здоровье в годы юности, родители после короткой вспышки неодобрения смягчились и уступили его желанию. После учебы в Париже он поселился в Нью-Йорке. Здесь он повстречал и взял в жены красивую польскую девушку, которая зарабатывала на жизнь в художественной школе, позируя художникам. Хотя Теодора и родилась в Америке, его матери это не понравилось, поскольку она надеялась, что он возьмет в жены дочь одной из старых семей, за которой ухаживал в школьные годы.

То, что Теодора утратила свою религиозную веру, не принадлежала более к католической церкви и не посещала католические службы, в какой-то мере успокоило мать Джонни. Когда Теодора ответила согласием на предложение миссис Уортингтон не ограничиваться одним только гражданским обрядом бракосочетания, и они с Джонни еще раз обвенчались в епископальной церкви в Нью-Йорке, это событие наполнило миссис Уортингтон большими надеждами на то, что со временем все уладится.

Когда Джонни и Теодора, переехав в Янки-Сити, отказались жить с матерью в старом фамильном доме, а вместо этого «сняли старый сарай» внизу у реки, перестроили его, чтобы у каждого была собственная художественная студия, и зажили спокойной жизнью, отвергая приглашения на званые обеды и отказываясь быть частью того социального мира, в котором жила его семья, все более нараставшая враждебность матери Джонни к его жене стала темой сплетен и пересудов на Хилл-стрит и в кругу их друзей, живших на «Северном берегу».

Спустя всего лишь несколько лет общая болезненность Джонни переросла в настоящую болезнь, требующую внимания семейного доктора. После тайного визита доктор, подосланный его матерью, настоял на том, чтобы они оставили свое жилище у реки и переселились в старый дом на Хилл-стрит, где он мог получить лучший уход. Джонни в конце концов согласился. Здесь у него и Теодоры были спальня и гостиная в небольшом флигеле на верхнем этаже, который мог быть обособлен от всего остального дома. Старшая миссис Уортингтон, несмотря на тревогу, вызванную его болезнью, вновь почувствовала себя почти счастливой оттого, что сын вернулся назад, в семейный дом. Они с Теодорой соблюдали формальную вежливость и имели возможность, почти не прилагая к тому никаких усилий, большую часть времени избегать друг друга и поддерживать видимость взаимной сердечности.

Всего лишь несколько месяцев минуло с тех пор, как Джонни с женой поселились в старом доме, как его самочувствие значительно ухудшилось. Подозревая, что с его здоровьем дело обстоит гораздо хуже, чем думали окружающие, он наконец убедил доктора дать ему откровенный отчет о его состоянии, и тот сообщил, что, по всей видимости, он скоро умрет. Мать и жена, каждая по отдельности, имели с ним несколько печальных разговоров, сопровождавшихся слезами, но ни одна не нашла в себе сил честно и откровенно поговорить с ним о своих чувствах и заговорить о том, что же будет дальше, когда он умрет.

Однажды днем, незадолго до своей кончины, он попросил, чтобы мать и жена пришли к нему вместе. Когда обе миссис Уортингтон вошли, а сиделка покинула комнату, закрыв за собой дверь, он произнес: «Я хочу сказать вам обеим, что вы вели себя очень благородно. У меня была возможность поговорить с вами обо всем. Кое-что из того, что я говорил, было по отношению к вам грубо и жестоко. Вы обе меня любите, а я люблю вас. Вам, да и мне самому трудно смириться с тем, что на мою долю выпало умереть сейчас, когда настоящая жизнь, казалось, только начинается, но так уж сложилось, и чему быть, того не миновать. Мне кажется, доживи я хоть до ста лет, я и тогда бы думал, что слишком молод для того, чтобы умереть. Что уж там говорить, всем нам отмерен свой срок.

Меня беспокоит другое. Мне в том положении, в каком я оказался, кажется немного глупым говорить об этом, но я подумал о том, что не знаю наверняка, где меня похоронят, и так или иначе мне хотелось бы знать, где это произойдет».

Старшая миссис Уортингтон немного отодвинула свое кресло-качалку и начала покачиваться в нерешительности, как если бы хотела заменить речь движением. Потом прокашлялась. Жена Джонни посмотрела вниз, на свои руки, а затем на него. Наконец, она повернулась лицом к миссис Уортингтон. Миссис Уортингтон сказала:

«Но, Джонни, на семейном участке всегда было место для всех вас, наших детей. Ты это знаешь». Джонни с тревогой посмотрел на нее и спросил: «Это значит, что там будет место и для Теодоры?» Повисла недолгая пауза, прежде чем миссис Уортингтон сказала: «Да, твой отец предусмотрел места для всех мужей и жен наших детей».

Когда Джонатан умер, Теодора была настолько погружена в свои чувства и не понимала, что происходит, что многие вещи, воспринимаемые во время похорон и погребения, не обладали для нее никаким значением до тех пор, пока не прошло несколько недель и она не начала приводить в порядок свои переживания и мыслить о них более рационально. Во время оплакивания при погребении она заметила, что Джонни похоронили в одном из углов участка и что рядом с ним был погребен его старший брат. Последующие размышления привели ее к осознанию того, что традиционный способ погребения мужа и жены бок о бок окажется невозможным, если только не будет эксгумировано тело брата. Весной, после дальнейших размышлений над этим вопросом, Теодора пошла положить цветы на могилу Джонни. Во время посещения кладбища она, поразмыслив над тем, где должны быть похоронены другие члены семьи, пришла к выводу, что для нее здесь места, по всей видимости, не предусмотрено. Она подождала подходящего момента и откровенно спросила миссис Уортингтон о том, где же ей приготовлено место для захоронения.

Миссис Уортингтон ответила, что не хотела расстраивать Джонни во время смертельной болезни, а потому «из добрых побуждений немножко солгала» насчет того, будто рядом с ним есть место и для Теодоры. Никакого места для нее предусмотрено не было, потому что «никто никогда не верил, что Джонни когда-нибудь женится». Она сообщила Теодоре, что охотно подыщет для нее участок земли, который находился бы как можно ближе к их семейному участку. Разговор становился все более возбужденным. Наконец, покинув комнату миссис Уортингтон, Теодора бросилась к себе, упаковала чемоданы и распорядилась перевезти ее личные вещи в отель в Бостоне. Здесь, сидя в своей комнате, она почувствовала себя такой одинокой и оторванной от мира, какой она еще никогда себя не чувствовала с тех пор, как в дни своей юности осознала, что ее взгляды на жизнь отличаются от взглядов ее сверстников. Она чувствовала, что потеряла не только живого Джонни, но и мертвого, и даже, более того, потеряла символ, обозначающий его погребение. В конце концов она решила обратиться к адвокату и от него узнала, что имеет право на перезахоронение тела мужа в другом месте.

Теодора купила небольшой участок на пригорке, находившийся вдали от семейного могильного участка, пришла на кладбище и сделала необходимые распоряжения о перезахоронении. На этом участке было место для двух могил; одну из них теперь занимает Джонни.

Джонни умер несколько лет назад. С тех пор Теодора вновь погрузилась в свои профессиональные занятия и снова была принята в мир искусства. Здесь она время от времени встречала мужчин, которые были для нее привлекательны. В настоящее время есть вероятность, что она выйдет замуж за одного преуспевающего нью-йоркского художника. Она сказала друзьям, что хотя все еще и любит Джонни, новый мужчина ей интересен, а жизнь кажется слишком одинокой без мужа, с которым можно было бы ее разделить.

Между тем, на семейном участке Уортингтонов образовалось вакантное место, которое некогда занимал гроб Джонни, и еще одно вакантное место образовалось на новом семейном участке — место, которое после смерти должна была занять Теодора. Значение этих обособленных мест захоронения и вакансий, появившихся на каждом из них, не ускользнуло от внимания тех, кто знает Уортингтонов. Точно так же, как семейная солидарность и статус каждого члена обычно помечаются похоронными обычаями и их перманентными символами на кладбище, так же оставляют свои собственные значащие метки глубокий конфликт и враждебность. Место, в которое помещают тело человека, когда он умирает, много говорит о значении его как индивида, но еще больше оно может рассказать нам о его социальном месте и значимости для тех, кто остается жить после него. Сплетники Янки-Сити не пользуются научными терминами для выражения того, что они думают, но то, что они говорят, даже еще более действенно выражает то, на что такие термины должны только намекнуть.

 

Коллективные репрезентации пола, возраста и социальных институтов Янки-Сити

Большинство институтов, или ассоциаций, накладывает свой отпечаток на символику Элм-Хайлендз и знаковую систему этого кладбища. И это не просто отпечаток, а значимые комплексы различных символов, которые члены разных групп могут по меньшей мере раз в год подновлять. Символические метки, вокруг которых выстраивается организованное действие и которым на протяжении всего года уделяется ментальное внимание членов, размещаются здесь самими членами. Живые помечают места пребывания умерших значащими знаками, указывающими на то, чем живые желают их видеть, а тем самым укрепляющими и освежающими их воспоминания об умершем прошлом и сохраняющими его в их мыслях и чувствах как живую реальность. Такие метки вносят свою лепту в поддержание жизни социального наследия.

Базисное признание высшего статуса мужчины и подчиненного статуса женщины в нашем обществе находит ясное отражение и в кладбище. Мужчинам, занимающим более высокое положение, часто отдается предпочтение в виде более крупных и заметных надгробных памятников и большего ритуального признания на похоронах. Например, когда хоронят мужчину, надгробная речь обычно бывает более пространной, а позитивные моменты его жизненной карьеры излагаются более подробно. Этого, по-видимому, и следует ожидать, так как у мужчины в семье имеется больше возможностей для того, чтобы вести общественную жизнь, и она более тщательно документируется. Однако несмотря на то, что символы кладбища — расположение могилы, тип могильного памятника, обращение с умершим при погребении и т.д. — официально окружают взрослого мужчину более высоким признанием, соразмерным его прежнему статусу главы семьи, отца, кормильца и человека, чье родовое имя носят все члены семьи, женщины получают большее признание в неформальном плане. Надписи на их надгробиях, как правило, наполнены более глубокими чувствами привязанности, нежели на надгробиях мужчин. В надписях на мужских надгробиях чаще выражается чувство уважения и долга, тогда как надписи, посвященные женщинам, говорят о любви и нежной привязанности.

В символизме всех кладбищ отчетливо проявляются возрастные градации. Те несчастные, которые умирают еще детьми, занимают на семейных участках второстепенные места. Их надгробные памятники невелики и соразмерны «продолжительности» их жизни и величине их маленьких тел. Надписи на могилах мальчиков и девочек, так и не достигших зрелости, обычно наполнены выражениями любви, аналогичными тем, которые мы находим в надписях на могилах женщин. В них подчеркиваются чистота и невинность ребенка, заключающие в себе предполагаемую свободу юного создания от высшей моральной и сверхъестественной ответственности за свои поступки.

Символы возраста, присутствующие в кладбищах, бессознательно выражают подчиненную роль ребенка и подростка и господствующую роль взрослого; социальная личность ребенка и женщины менее развита и менее важна по сравнению с социальной личностью взрослого мужчины. Подавляющее большинство жителей Янки-Сити отвергли бы эти утверждения, заявив, что души всех равны перед Богом и человеком, когда человек предстает перед Богом во время кризиса смерти. И тем не менее наши списки местоположений и размеров надгробных памятников на нескольких кладбищах, а также данные, полученные на основе анализа чувств, выраженных в надписях, неоспоримо указывают на то, что простые и подчиненные социальные позиции женщин и детей отчетливо отражаются в символике захоронений.

Разветвленная ассоциационная структура Янки-Сити также становится символической частью сообщества мертвых и оказывает влияние на кладбище как коллективную репрезентацию. Ее влияние проявляется по-разному. Иногда какая-нибудь ассоциация — например, масонская ложа — хоронит своих членов. На могилы членов ассоциации ставятся символические таблички, обладающие более или менее постоянным характером. Эти таблички ежегодно обновляются — особенно ко Дню памяти павших, — посредством чего признается связь между умершими и живыми членами организации. Постоянным элементом многих могил являются эмблемы таких организаций, как Американский легион, Объединение ветеранов войны в Испании, Корпус помощи женщинам, Ассоциация пожарных, Лоси, Пифийские рыцари, Американский Лось, а также множества других подобных организаций. Многие из этих ассоциаций играют заметную роль в обрядах Дня памяти павших. Некоторые ассоциации специально приобрели участки на кладбищах, где похоронен кто-то из их членов, либо по причине того, что покойный не располагал достаточными денежными средствами, либо потому, что его любовь к организации была настолько сильна, что он пожелал навечно с ней идентифицироваться. Существуют также ассоциации, которые проявляют заботу о пожилых мужчинах и женщинах, прежде вполне благополучных и принадлежавших к высшему классу, причем не только ухаживают за ними при жизни, но и хоронят их на могильном участке ассоциации.

Множеством способов символизируется в кладбище место, занимаемое в сообществе церковью. Церковь — организация, которая прежде всего отвечает за сохранение и укрепление христианской религии и основная задача которой состоит в том, чтобы помочь своим членам обрести бессмертие посредством веры в божественность Иисуса Христа, — играет наиболее важную институциональную роль в связывании города живых с городом мертвых. Причастники всех протестантских церквей имеют общие участки захоронения. Католики и правоверные иудеи обычно имеют отдельные кладбища, освященные их собственными ритуалами. Нынешнее включение всех протестантов в одно кладбище обеспечивает наличие общего священного места, где все секты могут пренебречь своими доктринальными различиями. Похоронные обряды, в которых они участвуют независимо от конфессиональной принадлежности, тоже символически их объединяют. Более того, христианский загробный мир, в который такие погребальные обряды провожают души почивших, един для всех. Для протестантов кладбище все более становится символом, помогающим преодолеть сектантские различия и объединиться в одну группу. Места захоронений различных сект, которые некогда примыкали к каждому церковному зданию, в настоящее время остаются по большей части памятником далекому почитаемому прошлому, хотя время от времени погребения на Божьем полуакре проводятся до сих пор.

Все надгробные памятники и большая часть погребального искусства христианских кладбищ используют христианские символы, основными среди которых являются Крест, Агнец (либо как Христос, либо как верующий христианин, член паствы Христовой), а также многие другие христианские репрезентации, обнаруживаемые на большинстве кладбищ. Некоторые надписи на надгробиях отчетливо выражают связь живых с мертвыми, а мертвых со сверхъестественным миром. В их числе: «Блаженны мертвые, умершие в Господе»; «Спи и покойся с миром»; «Усопший во Христе»; «Больше света, больше любви, больше жизни в мире ином». Иначе говоря, в них подчеркиваются желание и вера в то, что мертвые до сих пор продолжают жить.

Определенный отпечаток на кладбища Янки-Сити наложили и некоторые этнические группы. Прежде всего, присутствует двойственный культурный характер некоторых общин. Часто фигурируют надписи, сделанные на двух языках: английском и этническом. Имеются деревянные кресты характерной формы, изготовленные в соответствии с этническими традициями; одновременно на тех же могилах есть и каменные надгробия. Иногда присутствуют признаки того, что этнический деревянный крест был убран и заменен американским каменным надгробием; это ясно свидетельствует о том, что новое поколение американских детей этнического происхождения оказывает влияние на характер оформления семейных могильных участков. На некоторых могилах располагаются ритуальные объекты, имеющие этнические коннотации, которые зачастую кажутся неуместными на взгляд коренных американцев. Например, на одной такой могиле был американский флаг, а рядом с ним стояла маленькая копия дома, внутри которой можно было увидеть восковые цветы и свечу. Сверху все это было укрыто навесом. Чем позднее иммигрировала сюда этническая группа, тем выше вероятность того, что в погребальном искусстве будут фигурировать такие объекты и этнические вариации; и чем старее этническая группа, тем, вероятно, меньше будет разница между ее могилами и могилами, расположенными в той части кладбища, где похоронены коренные янки.

Возможно, одним из наиболее значимых символических отличий является более частое использование на этнических могилах американского флага. Если американская традиция предписывает использовать флаг главным образом на могилах солдат, то молодые этнические группы часто не проводят такого различия. Для многих из них флаг, по-видимому, подразумевает, что умерший был гражданином (или хотел быть, по мнению семьи). Некоторые этнические ассоциации особенно активно заботятся о том, чтобы на могилах их членов имелся американский флаг. Наличествует, по-видимому, также и некоторое ощущение того, что погребение «в американской земле» дает живущим членам этнической группы большее право претендовать на звание настоящих американцев. На некоторых похоронах прямо говорилось, что умерший перестал быть всего лишь наполовину американцем и что теперь его тело стало единым с самой Америкой. Очень немногие из этнических групп имеют свои отдельные участки земли, отграниченные от всего остального кладбища, которые распределялись бы далее между семьями или расширенными семейными группами. Некоторые группы не придерживаются формальных правил погребения, но неформальным образом хоронят своих умерших рядом друг с другом в той или иной обособленной части кладбища.

 

Автономия, амбивалентность и социальная мобильность

Быть может, одним из самых интересных и значимых видов деятельности, который можно обнаружить на кладбищах Янки-Сити, является перезахоронение тел с одной части кладбища на другую или их перенос с одного кладбища, на котором они были первоначально похоронены, на другое. Такие перезахоронения не редкость. Они происходят каждый год на большинстве кладбищ. Один смотритель сообщил нам, что каждый год переправляет со своего кладбища несколько тел на Элм-Хайлендз. Когда мы проанализировали данные, чтобы определить, почему происходят эти перемещения, выяснилось, что в некоторых случаях они предпринимались из-за изменений в вероисповедании. Иногда они происходили в силу того, что живущие члены семьи были социально мобильны и перемещались из низшего статуса, занимаемого семьей в момент смерти данного человека, на более высокую позицию. Движимые смущением или сильной любовью к родителям и желанием поступить с умершими так, как они могли бы сделать и раньше, представься им такая возможность, социально мобильные живущие члены семьи иногда эксгумируют своих умерших и перемещают их в «лучшие» места, соразмерные их текущему социальному положению. Ценности и представления, мотивирующие этих людей, и реакция сообщества на такое поведение лучше всего проявляются, быть может, в той составной характеристике, которую я назвал «Эти-кости-восстанут-вновь» (полностью ее описание, здесь значительно сокращенное, приводится в томе I этой серии).

Мистер Чарлз Уотсон (низший средний класс), смотритель кладбища, сидел на корточках, наблюдая за тем, как работают киркой и лопатой двое рабочих. Было жарко. Сняв синий костюм из сержа и аккуратно положив его на надгробие, он ослабил галстук и расстегнул ворот белой рубашки. С сухой земли подымалась пыль. Сэм Джонс (низший низший класс) вскапывал землю с одного конца могилы, а Том Грин (низший низший класс) выгребал уже разрыхленную землю с противоположного конца могилы.

Могильный участок, на котором происходили эти действия, располагался на ровной площадке в нижнем углу кладбища. Надгробные памятники здесь были каменными и в основном небольшими. Дальше, чуть ниже этого ровного участка, находилась территория с деревянными надгробиями. Многие из них упали и гнили, валяясь на земле. На другом конце кладбища каменные надгробия были крупнее и становились все массивнее по мере приближения к возвышенной части кладбища, где превращались в настоящие усыпальницы. В том районе могильные участки часто были обнесены белыми мраморными оградами.

Рабочий с лопатой прервал работу и закурил.

«Не могу понять я этого парня, — начал он. — Почему бы этому Филу Старру, черт бы его побрал, не оставить своих стариков покоиться с миром? Они пролежали здесь, в этой могиле, уже тридцать лет. Зачем ему, ей-богу, откапывать их и носиться с ними по всему городу? Раз уж похоронили здесь, так пусть здесь и лежат. Мертвых нужно оставить в покое; они должны покоиться с миром».

Рабочий с киркой остановился и вытер руки об одежду.

«Что меня раздражает, — продолжал первый, — так это то, что этот старый ублюдок откапывает их не потому, что, скажем, строят новую дорогу или проводят какие-то другие благоустройства в городе, а оттого, что он, видите ли, стал большой шишкой. Вот ведь и мать моя похоронена здесь же, возле того розового куста. Ей там вполне хорошо, и не было на земле лучше женщины, чем она».

Другой подхватил разговор.

«Да-да, припоминаю то время, когда он еще не наварил денег на ньювэйской обувной фабрике. Тогда у него не было и гроша за душой. Так вот, этот парень...»

«Я думаю, — вступил в разговор смотритель, — что вы, ребята, смотрите на это дело неправильно. Мистер Старр просто демонстрирует свою любовь к отцу и матери. Когда они были живы, он еще не заработал денег и не мог позаботиться о них так, как ему хотелось бы. Если бы у него были деньги, когда они были еще живы, сказал он мне, он бы переселил их из небольшой лачуги в низинах, где они жили, в свой дом на Хилл-стрит. Это естественно. Каждый достойный человек хотел бы сделать это для папы с мамой, особенно когда у него есть такая возможность. Вот только умерли они слишком рано.

Он мне намедни сказал, что хочет дать им самое лучшее место упокоения, какое только можно найти на кладбищах этого города. Я было попытался показать ему один из наших лучших участков вверху на холме, но он сказал: «Нет-нет, только на Элм-Хайлендз». Он собирается похоронить их на самом высоком холме, там, где покоятся Брекенриджи, Уэнтворты и все другие старые семьи. Там он и сам собирается когда-нибудь обрести покой. Все это ради папы и мамы. Точно так же поступил бы на его месте любой порядочный американец».

«Да ну?» — отозвался рабочий с лопатой.

«Звучит-то все ладно, — сказал рабочий с киркой, — да только заботит его не то, что это место недостаточно хорошо для его папы с мамой. И не то, что оно не очень ему подходит. Держу пари, что его сынку и дочке не нравится таскаться с ним сюда, вниз, чтобы ухаживать за могилкой дедушки и бабушки».

«Точно, — подхватил рабочий с лопатой. — Это напоминает его ребятишкам о том, что их старик совсем недавно выбрался из лачуги у реки».

«Я думаю, ребята, вы неправы, — сказал мистер Уотсон. — Я иногда вижусь с мистером Старром в обществе Лосей. Он всегда останавливается и заговаривает со мной. В последний раз, увидев меня, он спросил: «Чарли, как дела?» И я ответил ему: «Прекрасно». «А как поживает жена?» — спросил он, и я сказал: «У нее тоже все хорошо».

Двое рабочих ничего не сказали. Они возобновили работу. Мистер Уотсон же ушел к себе в контору. После того, как он удалился, Джонс сказал:

«О Христос, Чарли задницу любому поцелует за четвертной».

Они продолжали копать.

Попытки мистера Старра собрать «всю» свою семью в более предпочтительно расположенном месте с тем, чтобы дать эффективное выражение своему недавно приобретенному положению в классовой системе Янки-Сити, отражают некоторые социальные и психологические конфликты, заключенные в семейной и статусной структурах Янки-Сити. Успешный подъем человека с низкого статуса, полученного от рождения, на более высокую позицию, увенчивающийся тем, что его репродуктивная семья, включающая его жену и детей, занимает место на более высоком классовом уровне, нежели семья его родителей, в которой он родился, неизбежно вносит в отношения между членами этих двух семей мощное напряжение. Обычные способы поведения родителей, детей и других членов семьи перестают быть пригодными для всех возникающих ситуаций. Похоронные и погребальные обряды, а также другие обряды перехода, сопровождающие периоды кризиса и стресса, оказываясь включенными в опыт мобильных семей, иногда доводят это напряжение до открытого конфликта. В таких случаях люди оказываются во власти самых глубоких и самых иррациональных тревожных чувств, какие только способны овладеть человеком.

В момент смерти амбивалентные чувства враждебности и любви, обычно существующие во всех семьях между такими родственниками, как родители и дети, братья и сестры, а также между свекрами и свекровями (тестями и тещами) и супругами их детей, аккуратно и осторожно обходятся с помощью конвенций и традиционных форм символического поведения, свойственных нашим ритуалам смерти. Во многих обществах амбивалентные чувства любви и враждебности, испытываемые живыми в отношении умерших, выражаются и регулируются представлениями о том, что сакральная душа умершего враждебно относится к живым. Следовательно, траурные церемонии позволяют символически выразиться и горечи любви, и агрессии враждебности. У австралийских аборигенов и многих других народов считается, что мертвые имеют по две души: одна из них дружелюбная и хорошая, другая — недружелюбная и плохая. Похоронные и траурные обряды выражают любовь к хорошей душе и бережно направляют ее к священному тотему, одновременно отпугивая злую душу от группы враждебными угрозами.

Жителям Янки-Сити такое ощущение, будто душа враждебна живущим, не свойственно; чувство вины же, испытываемое живыми в связи с некоторой враждебностью в отношении умершего человека, часто находит выражение в сожалении по поводу неправильного обращения с этим человеком, когда он был еще жив. Если австралийские аборигены используют сакральные символы для контроля над душами умерших с тем, чтобы уничтожить их и обрести уверенность в том, что они перенеслись в место, надежно удаленное от живых, то жители Янки-Сити превращают свои кладбища в сакральные царства любви и уважения, где в отношении умерших выражаются лишь позитивные и нежные чувства [139a]. Умершие хранятся, так сказать, в интимной близости к любви живых. Их заботливо оберегают, и кладбище является известной частью города.

Часто бывает так, что на похоронах появляются родственники, которые выражают свою печаль и признаются в «неоправданных» недобрых чувствах к умершему, которого, когда он был еще жив, они сильно недолюбливали и избегали. Формальное и неформальное поведение во время похорон иногда завершается улаживанием старых ссор и реинтеграцией в семью взбунтовавшихся ее членов. Это достигается благодаря чувству враждебности секулярных живущих членов семьи к умершему человеку, которое во время кризиса смерти и его обрядов превращается в чувство вины. Между тем, некогда обычный живой человек, а ныне умерший, превращается в их мыслях и чувствах в сакральную личность. Обычные живые люди с их враждебными мыслями чувствуют себя неправыми перед умершим; внешняя агрессия часто переносится внутрь, на собственное (виноватое) «я».

Семьям, не подвергшимся разлагающему влиянию социальной мобильности некоторых своих членов, легче справиться с этим кризисом и его трансформациями, нежели семьям, в которых такая мобильность существовала. Человек, попытка которого реализовать свои амбиции, добравшись до вершины, увенчалась успехом и который, в итоге, сознательно или же не сознавая того отверг своих родителей, их ценности и образ жизни, оказывается в подобной ситуации особенно уязвимым. Когда родители умирают и на него наваливается чувство вины, он должен обладать каким-нибудь сильным внутренним оружием, чтобы уберечь собственное эго от погружения в пучину самоуничтожительных угрызений совести. Его моральное «я» оказывается предателем и обрушивается на все то, чем он является и что он для себя сделал. В силу того, что значительная часть его моральной жизни протекает в глубине его бессознательного и находится там еще со времен детства, когда он интернализировал многие моральные ценности и представления своих родителей и сделал их частью самого себя, он абсолютно уязвим и беззащитен. То, чем он стал теперь, должно быть чуждым тому, чем он когда-то был. Несмотря на то, что он, возможно, создал какие-то рассудочные внутренние рычаги, позволившие ему «покинуть дом», он и фактически, и эмоционально все еще чувствует преувеличенную вину мобильного человека.

В течение своей жизни он, участвуя в борьбе за успех, которого так жаждут многие американцы, возможно, не раз пренебрегал своим отцом, иногда унижал и позорил его; своим браком и жизнью с женщиной из высшего слоя общества он часто душераздирающе ясно давал понять своей матери, что она ему не ровня. Независимо от того, насколько успешно мобильные люди освобождаются от уз, связывающих их с матерью, лишь очень немногие из них могут защитить себя от того всепоглощающего чувства вины, которое нормальные люди переживают в менее острой форме как следствие амбивалентных чувств, испытываемых ими к близкому человеку. Извлечение тел матери и отца из их малопрестижных могил и перенос останков в траурное великолепие «погребения на холмах Элм-Хайлендз» не только позволяют виноватому сыну отреагировать свое чувство вины и иногда избавиться от него, но и предоставляют возможность выставить напоказ свое богатство перед менее высокопоставленной родней, переместив своих родителей туда, где они символически должны будут войти в соответствие с требованиями его нынешнего статуса.

В чувствах мобильного человека акцентируется также еще один мучительный фактор, вступающий в действие во время кризиса смерти. Наше общество всегда выдвигало на передний план ценности индивидуализма; в число наших основополагающих демократических догм входят свобода и права независимой совести и независимого интеллекта. Мы, особенно представители среднего класса, учим наших детей быть самоуправляемыми автономными личностями, хотя в глубинах нашей моральной и религиозной жизни кроется строгое осуждение всякого, кто не подчиняется традиционным групповым правилам общежития. Если чувство греха является результатом нарушения священных правил, которые, как считается, связывают воедино человека, общество и Бога, а эти правила считаются сформулированными Богом и являющимися Его выражением, то автономный человек на протяжении ранних стадий своего развития либо должен интернализировать окружающий его социальный мир таким образом, чтобы в итоге сложилась личность, никогда не вступающая в разногласия с Богом и обществом (а это задача невыполнимая), либо должен постоянно сталкиваться с муками внутреннего и внешнего конфликта. Он никогда не найдет такого места, где была бы гармония, ибо то, что он из себя представляет как моральное и интеллектуальное «я», и то, чем он должен быть как личность, противостоящая тому давлению, которое оказывается на нее правилами секулярного и сакрального миров, никак не могут прийти в согласие друг с другом. Боль и вина, ощущаемые «грешным человеком», которого его автономия увела от традиционных моральных правил, являются неизбежным результатом тех противоречивых ценностей, которые исповедует наше общество в отношении него и ему подобных. Мы поощряем автономию и приучаем к ней молодых, но втайне, а иногда даже открыто осуждаем тех, кто действительно превращается в автономную личность. Упорный и удачливый мобильный человек развивает в себе механизмы защиты от этого, но его броня никогда не оказывается достаточной для того, чтобы уберечь его от чувства вины «за то, что он делает и делал то, что ему нужно было делать». Когда его родители или другие любимые им люди умирают, он неизбежно переживает более глубокое чувство эгоистической вины, нежели немобильный человек, который соблюдал правила, свел к минимуму внутреннее принятие решений, максимизировал свою покорность перед внешними социальными требованиями и тем самым встроился в конвенциональные места, предусмотренные для подобных ему людей социальными традициями.

 

Технические исполнители похоронных и других обрядов перехода: могущество и престиж профессий

Из вышеприведенных рассуждений становится ясно, что символическую значимость кладбища как материального артефакта, отражающего жизнь сообщества Янки-Сити и частные миры его членов, невозможно понять полностью, если ограничиться исследованием собственно могилы. Неотъемлемыми частями этой целостной жизненной ситуации являются символические обряды, связывающие живых с мертвыми.

Движение человека по временному отрезку ею жизни — из фиксированного плацентарного местоположения во чреве матери к смерти, конечной фиксированной точке надгробного памятника и финальному заключению его как мертвого организма в могилу — пунктуируется несколькими критическими моментами перехода, которые во всех обществах ритуализируются и публично помечаются соответствующими обрядами, призванными запечатлеть значимость индивида и группы в живущих членах сообщества. Это важные моменты рождения, достижения половой зрелости, заключения брака и смерти. Обычное протекание всех таких обрядов перехода, как продемонстрировал ван Геннеп, характеризуется тремя фазами: отделением, нахождением на краю и воссоединением. Первый период отделения заключается в символическом поведении, обозначающем отсоединение индивида от прежней фиксированной точки в социальной структуре; в течение промежуточного периода нахождения на краю статус индивида является неопределенным — не зафиксированным ни для него, ни для его общества, — и индивид движется в таком мире, где он уже не является тем, чем он был, и еще не стал тем, чем он должен стать; в третьей фазе — фазе воссоединения — переход завершается. Индивид снова пребывает в фиксированном статусе и реинтегрируется в свое общество. Он попадает в новый статус — новый для него, но традиционный для общества, — статус, определяемый обществом в качестве конечного результата и цели данного обряда перехода. Общество признает и освящает успешное осуществление перехода индивида |54].

Одновременно признаются и санкционируются изменение его статуса и переупорядочение его отношений с другими членами общества. Фазы перехода — отделение, нахождение на краю и воссоединение — всегда затрагивают других людей, которые в течение этого времени находятся в непосредственных отношениях с данным индивидом. Они тоже пребывают в состоянии неловкости и замешательства, находящем выражение в их чувствах и действиях. В различных обществах сложились традиционные символы, которые дают выражение изменчивым чувствам других членов общества — обычно членов семьи данного лица — и направляют их действия к достижению конечной задачи каждого перехода.

Неформальное и неофициальное поведение, которое всегда является частью любого обряда перехода, часто служит каналом выражения парадоксальных эмоций и чувств, которые, вообще говоря, не так уж и неуместны. «Слезы радости» на свадьбе, которая символически представляет собой время радости, могут выражать чувства утраты, лишения и даже враждебности, переживаемые членами двух семей; неформальные сборища друзей и родственников с едой и напитками, имеющие место после похорон у народов, у которых не санкционированы поминки, — сборища, где перемешаны друг с другом смех и слезы, — часто позволяют публично выразиться таким чувствам и установиться таким отношениям, которые не допускаются официальными похоронами. В нашем обществе неофициальное поведение отцов в период вынашивания и рождения ребенка матерью, часто являющееся источником смеха и удобной мишенью для сатирика, — это неформальное выражение тех социальных чувств, которые в «примитивных» обществах формализуются обрядом кувады. Эти чувства тревоги за самих себя, возникающие в период кризиса, в нашем символическом обычае, помечающем переходный период рождения, не предусмотрены.

Символы наших rites de passage, помечающих рождение, смерть и другие события, Происходящие в промежутке между ними, всегда оперируют на четырех уровнях поведения и, следовательно, затрагивают такие чувства, эмоции и ценности, которые имеют глубочайшую значимость для всей социальной системы и оказывают мощное воздействие на участвующих в ней индивидов. Уровни поведения следующие: видовая активность, техническое действие, социальное действие и система действия, связывающая людей со сверхъестественным.

На протяжении всего жизненного отрезка и во всех обрядах социальная личность живущего — являющаяся продуктом взаимодействия индивида с другими членами общества и представляющая собой всю сумму социальных позиций, которые он на протяжении всей своей жизни занимал в социальной структуре, — оказывает прямое и косвенное влияние на все остальное общество и испытывает на себе такое же обратное влияние. Это означает, что воздействия социальной личности каждого индивида ощущаются другими членами группы и сохраняются как часть их воспоминаний. Следовательно, когда член сообщества умирает, его социальная личность не исчезает сразу. Время его физической жизни истекло, но его социальное существование продолжается. Социальная личность существует до тех пор, пока память о ней ощущается живущими членами группы.

Как показано на рис. 7, смерть не разрушает социальную личность, ибо она продолжает существовать в памяти других и исчезает лишь тогда, когда всякий ее след изглаживается из памяти живых и она больше не оказывает на них никакого влияния. Таким образом, социальная личность берет начало в сакральном мире, проходит через секулярное существование и возвращается в сакральный мир мертвых. Дни рождения и годовщины свадьбы являются символическими признаниями отмечаемых ими изначальных событий. Обычно они функционируют в сфере семьи, вносят вклад в ее солидарность, давая ее членам возможность подтвердить собственные ценности и представления по поводу самих себя, и позволяют этой группе удостоверить в символической форме социальную ценность данного лица и события. Цветы, преподносимые матери в день ее рождения или жене по случаю годовщины свадьбы, либо возлагаемые на могилу кого-то из родителей, оживляют и восстанавливают посредством ежегодного ритуала изменяющееся, но в то же время, продолжающее существовать значение жизни индивида для него и его общества.

Рис. 7. Расширение и сужение социальной личности (на протяжении перехода индивида через жизнь)

В нашем сложном западном европейском обществе на протяжении длительных периодов его возрастающей дифференциации получил развитие целый ряд профессиональных статусов, тесно связанных с некоторыми обрядами перехода, помечающими и определяющими течение социального времени от рождения до смерти. Это преимущественно старые и почитаемые профессии, обладающие исключительно привилегированным, могущественным и престижным положением. На самой ранней стадии развития нашей культуры они взяли на себя выполнение тех заключенных в обрядах и кризисах перехода функций, которые некогда входили в круг прав и обязанностей затрагиваемых ими семей. Поскольку кризисами изменения индивида озабочена прежде всего его семья, то следовало бы ожидать, что некоторые из этих обрядов будут выполняться ее членами. Хотя члены семьи проявляют в такие моменты большую активность, для руководства обрядами приглашаются все-таки профессионалы: руководящие роли в этих кризисах — либо в каком-то одном, либо в нескольких — принимают на себя врачи, юристы, священники и, в несколько меньшей степени, учителя. Они являются техническими исполнителями перехода, появляющимися рядом по мере того, как конвейерная лента времени транспортирует и трансформирует тех, кто составляет ее движение. Они манипулируют высоко ценимыми символами и играют свою роль в определении и установлении того, что происходит в жизненном времени каждого индивида и что это означает в рамках социального времени группы.

Деятельности, протекающие в промежутке между смертью и погребением, наполнены напряжением, скорбью и разлаженностью того социального мира, который непосредственно окружает усопшего. Во время смертельных заболеваний страх, смешанный в мыслях умирающего, членов его семьи и друзей, которые его окружают, с надеждой, создает сильную тревогу и напряжение в отношениях между всеми, кто непосредственно вовлечен в происходящее. Для некоторых обряд перехода обеспечивается таинством соборования, которое эффективно отделяет душу живущего от обыденного секулярного мира, выводит ее из него, транспортирует и помещает в такое положение, в котором она может быть интегрирована в духовный мир. В настоящее время лишь меньшинство протестантов прибегает к духовной помощи священника, чтобы легче пережить период кризиса смерти. Ощущения страха и вины, которыми наполнены эмоции и мысли членов семьи и друзей, часто удерживают их от приглашения священника, поскольку его необычный визит мог бы быть истолкован как знак того, что методы науки более не эффективны и что священник как представитель сакрального мира заступает на главное место, которое до того времени занимал врач. Его появление могло бы обозначать очевидность приближения смерти.

В данном сообществе существуют значительные различия между католическими и протестантскими священниками. Для немногочисленных и крайне набожных католиков священник обладает значимостью во всех обрядах перехода. Основные кризисы человеческого существования ритуализированы католической церковью до такой степени, что важнейшие среди них превозносятся до ритуальной значимости таинств. Из семи таинств пять непосредственно связаны с моментами кризиса и перехода, наличествующими в человеческой жизни. Другие два тоже используются в переходных обрядах. Крещение, соответствующее рождению; конфирмация, соответствующая переходу ребенка из ранней незрелости в начальные стадии зрелости, от исключительного господства семьи к более ответственному и широкому участию в обществе; таинство брака, соответствующее сексуальному сожительству и переходу индивида из семьи, в которой он родился, в репродуктивную семью; и, наконец, соборование, соответствующее смерти, — все эти таинства связаны с переходами и жизненными кризисами. Для человека, посвящающего себя целомудренному существованию, рукоположение по сути представляет собой замену брачного обряда; оно превращает секулярного мирянина, жившего в более широком профанном мире плоти, в члена взрослого духовного порядка, иначе говоря, члена сакрального мира Церкви. Только таинства евхаристии и покаяния не являются непосредственно символическими выражениями критических переходных периодов, в которых бы имелось заметное изменение статуса индивида в структуре сообщества.

Символическая роль и церковный авторитет священника во всех этих ритуалах очень велики. Роль, которую он выполняет, и символы, которыми он манипулирует, обладают величайшей сверхъестественной значимостью, ибо привносят в переходные кризисы и rites de passage, приуроченные к каждому из них, абсолютную власть Божественного присутствия. Через посредничество священника вечные Божественные начала становятся частью секулярного, мирского, переходного момента в жизни индивида и напрямую с ним связываются. Символическая роль и деятельность священника, наделенные авторитетом Церкви и подкрепляемые верой причастников, возносят его на уровень высочайшего профессионального ранга.

В Янки-Сити положение католического священника в ирландской общине, а также в группе франко-канадцев является очень высоким. Однако в силу того, что они принадлежат к этническим группам, занимающим низшее ранговое положение по сравнению с коренными американцами, и в силу того, что их религия рассматривается как низшая по сравнению с протестантской, в более широком сообществе они не обладают таким статусом, который был бы сопоставим с тем, каким они обладают в католических сообществах французской Канады или южной Ирландии.

Протестантские священники занимают в иерархии профессиональных статусов и классовых уровней неустойчивое положение. В социально-классовой структуре они попадают в диапазон от высшего низшего класса до высшего, причем большинство среди них принадлежит к высшему среднему классу. Несмотря на то, что статус протестантизма здесь высок (особенно некоторых форм протестантизма, изначально свойственных Новой Англии), а протестантские священники имеют по большей части старое американское происхождение и новоанглийские корни, они не могут безусловно рассчитывать на то гарантированное положение, какое занимает в своем непосредственном сообществе католический священник. По сравнению с католическими священниками, врачами и юристами их положение более шаткое. Причины этого, хотя и сложны, тем не менее вполне очевидны. Роль протестантского священника со времен Реформации все более и более секуляризовывалась. Многие из священных символов, сконцентрированных главным образом в rites de passage, отмечающих важные события в жизни людей, были разрушены, а оставшиеся зачастую слабы и не имеют большого значения. Когда силы, породившие протестантизм, разрушили и расстроили великую систему сакральных символов, а оставшиеся символы утратили свою былую абсолютную власть, авторитет, присущий одеяниям священника, в значительной степени улетучился. Наместники Бога нуждаются в Его знаках для выражения того, кто они такие и кто такой Он. Слова — важные символы, но мистерии Слова нуждаются для внешнего выражения всемогущества Божьего в других символических обычаях.

Большинство символов, зримых и доступных чувственному восприятию, были устранены враждебной по отношению к ним протестантской реформой. Красочные и чувственные церемонии, захватывающие внутренний мир индивида, колоритные образы, оживляющие и вмещающие в себя фантазии его частной жизни, были отвергнуты и осуждены. Протестантский священник, оснащенный лишь анемичным литургическим аппаратом и безжизненной духовной образностью, в значительной степени утратил свою духовную власть; подкрепляющая сила визуального драматического действа, часто необходимая ему для того, чтобы сделать свои слова значимыми для прихожан, была у него отобрана. Он часто ограничен в своих действиях использованием вербальных символов, которые ныне истощены ослабляющим воздействием двух столетий развития науки. Их способность влиять на протестантскую аудиторию, ныне крайне секуляризованную, зависит не только от сверхъестественной санкции, но и от их научной и рациональной убедительности. Протестантский священник находится в затруднительном положении, будучи вынужденным придавать смысл с помощью символов, которые он использует, не только сакральному миру, но и самой секулярной части профанного мира. В различные моменты перехода священник часто унижается до того, что вынужден конкурировать с владельцами похоронных бюро в борьбе за центральную роль в погребении умершего, с мировыми судьями — за роль в брачном обряде, и с целым ассортиментом ораторов, представляющих все части общества, — за роль в церемонии вручения дипломов в школах и колледжах.

Хотя литургическая жизнь протестантской церкви не исчезла совсем, а все еще продолжается и во многих отношениях очень важна, даже в евангелических церквях она не обладает ни той символической силой, ни той безусловностью веры, какой она обладает среди правоверных католиков. Хотя вербальные символы являются важной и необходимой частью любого крупного богослужения, сами по себе они не столь действенны, как те вербальные символы, которые подкрепляются визуальными символами или взывают к другим органам чувств.

Для большинства протестантов надгробные речи и проповеди священника на похоронах все еще считаются необходимыми и важными. Анализ некоторых из них показывает, что основной функцией надгробного слова является перевод профанной личности умершего в чувствах тех, кто его оплакивает, из секулярного мира живых в сакральный мир мертвых и Божества.

Надгробная речь призвана укрепить уверенность живых в том, что бессмертие — факт, что личность умершего не перестала существовать и что духовная жизнь не имеет конца, ибо смерть есть всего лишь переход из жизни в настоящем в вечную жизнь духовного мира. Утверждение этих духовных истин в мыслях и чувствах аудитории готовит ее к следующему важному шагу: трансформации целостной личности, которая некогда была живой комбинацией хороших и плохих, духовных и профанных элементов, в духовную личность, которая является очевидным или, как минимум, вполне вероятным кандидатом на бессмертие. Таким образом, жизненный путь умершего, связанный идеями перехода, переводится в вечное время смерти. В сущности, все это — с точки зрения того, что делается с умершим человеком, — является инициационным обрядом и теснейшим образом сопоставимо с теми инициационными обрядами, через которые проходят многие люди в течение своей жизни.

Поскольку на большинстве похорон вся группа присутствующих образуется из индивидов, хорошо знавших привычки покойного и его поступки, то каждый индивид, если бы его об этом спросили, зачастую мог бы упомянуть такие черты умершего, которые как фактические свидетельства могли бы вызвать совершенно справедливое — если не сказать суровое — решение отказать кандидату в пропуске в более счастливую жизнь. Перед священником стоит деликатная задача. Он должен слегка коснуться земных черт усопшего и затем изящно перейти к его положительным добродетелям и духовным качествам. Поскольку умерший обладает бессмертной душой, дарованной ему Богом, и поскольку даже те, кому определенно недостает духовной красоты и моральной чистоты, никогда не бывают абсолютно злы, эти маленькие и часто незначительные положительные штрихи личности легко подменяют в словах искусного оратора всю личность, и тогда происходит преображение. Символические функции надгробного слова состоят в том, чтобы трансформировать воспоминания о секулярном живом в представления о сакральном мертвом и переоформить воспоминания об этой личности настолько, чтобы дать каждому возможность поверить в то, что вход в рай или в какой-нибудь из его современных туманных суррогатов ни для кого не закрыт и не невозможен.

Символические деятельности аудитории незначительны, но вполне достаточны для того, чтобы обеспечить ее членам некоторую степень участия, пусть даже ограничивающуюся неформальными знаками согласия с тем, что говорит оратор. Сопровождение гроба в похоронной процессии и последующие короткие церемонии на кладбище позволяют живым продемонстрировать свою любовь и уважение к смерти.

Врач исполняет одну из наиболее симпатичных ролей современной науки. Он способен персонифицировать в себе ее оптимизм и уверенность в том, что неразрешимых проблем нет, ибо публика верит, что в науке есть свои чудеса, способные эффективно отвести умирающего человека от края могилы. До тех пор, пока врач продолжает функционировать во время серьезной болезни в качестве центральной фигуры, каждый, кто хоть как-то причастен к происходящему, может продолжать верить, что больной имеет шансы на жизнь.

Роль врача в ситуации смерти пациента, который был любимым членом семьи, очень сложна и часто затруднительна. Обычно он функционирует как друг и хорошо обученный профессионал, который, держа жизнь и смерть в своих руках, решает все проблемы и спасает людям жизнь; однако в случае смерти эта роль должна быть отброшена. Его собственные представления о своей роли и профессиональной клятве требуют, чтобы даже в самых безнадежных обстоятельствах, когда смерть представляется уже неизбежной, он пытался сохранить пациенту жизнь и «надеялся на лучшее». Его главенствующее положение в кризисе смерти делает для него затруднительным открытый переход от роли защитника жизни к роли человека, готовящего семью к приближающейся кончине предсказаниями ее вероятности. Тем не менее, во многих случаях именно этот переход ему и надо как-то осуществить. Огромное давление, оказываемое на него теми, кто превращает надежду на выздоровление своих любимых в твердую уверенность, что безнадежно больной человек не умрет, часто лишает его возможности подготовить семью к неизбежности печального исхода. Чтобы функционировать в составной роли ученого, друга и гражданина, врач должен быть символом жизни, а не смерти.

Несмотря на то, что врач является ученым и «человеком в белом халате», приносящим больным новые чудеса, позволяющие им снова обрести здоровье, а если он семейный врач, то еще и другом и исповедником членов семьи, обладающим интимным и привилегированным знанием о них и об отношениях между ними, роль его не целиком позитивна. Хотя формальные символы, окружающие его, позитивны и жизнеутверждающи, неформальные являются негативными. У членов семьи в отношении этой профессии часто присутствуют чувства амбивалентности, враждебности и недоверия, смешанные с верой, доверием, гордостью и подлинной привязанностью. Бытующие в Янки-Сити зловещие шутки о том, что могильщики стригут купоны с врачебных ошибок, истории о различных инструментах, остающихся в теле после операции, об огромных счетах, о чудодейственных пилюлях и бутылочках с разноцветными жидкостями, которые на самом деле представляют собой мел и подкрашенную воду, а также сексуальные шутки о том, как врач переходит от своей профессиональной роли у кровати к слишком человеческой роли мужчины, — все они свидетельствуют о чувстве амбивалентности по отношению к врачам.

Сплетни о разных врачах, всплывавшие в проводимых нами интервью, опять-таки, подтверждали наличие в отношении к ним мотивов страха и враждебности — сдерживаемых, следует об этом помнить, Добровольным подчинением их «отцовскому авторитету», подлинным доверием к их искусству и любовью и уважением к ним как к личностям. Амбивалентное отношение к врачам обычно символически разделяется на два типа представлений: первое — о «моем докторе», которым я горжусь, и второе — о «костоправе», который подозревается в различных нарушениях морального кодекса, профессиональной некомпетентности, исключительном интересе к своим гонорарам и преступной небрежности. К врачам, занимающим промежуточное положение между этими двумя типами, информатор, если он их знает, обычно относится или хорошо, или индифферентно.

Когда пациент умирает, врач должен быть уверен, что семья и другие члены сообщества не взвалят на него ответственность за эту смерть. В некотором смысле, врач находится в надежно защищенном положении, поскольку является профессиональным экспертом, который один только и может вынести окончательное суждение о причинах данного события. Профессиональная этика и взаимная защита требуют от его коллег, чтобы они отзывались о нем одобрительно, держали язык за зубами или защищали его, когда распространяются порочащие его сплетни и слухи. В наиболее уязвимом положении перед подобной неприятной критикой находится хирург, поскольку он играет центральную роль в такого рода драматической ситуации.

Врач может объявлять о причине смерти, подписывать свидетельство о смерти и обычно зависит от того, будет ли принято его заявление сообществом и должностными лица ми. Однако, учитывая наличие разных типов личности среди тех, кто скорбит и чувствует вину за свою скрытую или открытую враждебность к умершему, врач должен играть свою роль осторожно и умело, чтобы обеспечить себе уверенность в том, что его никто ни в чем не обвинит и что его репутация и карьера не будут испорчены. Его профессиональная репутация должна быть подкреплена моральным авторитетом. Стоит возникнуть сомнениям относительно его личной моральной жизни, как сразу же может встать вопрос о его профессиональной компетентности. Поскольку врачей мало или вообще не просвещают в вопросах человеческих отношений, то очевидно, что каждый из них учится справляться с этой трудной проблемой неформально, методом проб и ошибок, иногда пользуясь скупыми, сардоническими советами других врачей. Более того, само общество помогает защитить врача, ибо, в конце концов, его члены верят — и должны верить — в то, что эта профессия необходима для исцеления больного и предотвращения смерти. Каждый, кто пользуется услугами врачей, нуждается в индивидуальной вере и доверии для того, чтобы умерить свою тревогу и победить страх. И нет ничего странного в том, что большинство членов сообщества лично заинтересованы в защите своей веры в собственных врачей, помогая тем самым оберегать веру сообщества в медицинскую профессию в целом.

Врач, особенно хирург, должен внимательно относиться к своим внутренним психологическим проблемам. Он должен научиться почти все время убеждать себя в том, что он сделал все возможное, чтобы спасти пациента; в противном случае он может оказаться неспособным справиться с моральным давлением последовательного ряда неблагоприятных исходов. Уверенность в себе часто приобретается за счет того, что он позволяет той роли, которую он играет для своих пациентов, убедить себя в том, что он именно такой, каким пациенты его считают. Поскольку каждый врач всегда должен играть позитивную публичную роль перед своими клиентами и разыгрывать веру и чувства, которых у него на самом деле может не быть, но которых, как ему известно, ожидают от него его пациенты и их семьи, чьи страхи и тревоги ищут постоянного утешения в его манере держать себя, то он часто приучается позволять своему опыту общения с пациентами убеждать самого себя в том, что он и есть тот, за кого они его принимают. Со временем его представление о себе приводится в почти полное соответствие с той ролью, в которой его видит публика. Если ему не удается этого достичь, то он внутренне платит за свои попытки справиться с собственными самооценками невыносимую, а иногда и трагическую цену.

Авторитет и значимость врача для его пациентов и их семей недвусмысленно связаны с их соотносительным классовым положением. Мы провели тщательное статистическое исследование клиентуры каждого врача, практикующего в Янки-Сити. И оно продемонстрировало, что пациенты были склонны, в основном бессознательно, выбирать врачей, принадлежащих к классу, непосредственно возвышающемуся над их собственным. Таким образом, врач был достаточно высокопоставленным, чтобы иметь для пациента ценность старшего, и вместе с тем достаточно близким, чтобы пациент и его семья могли быть уверены, что он понимает их нужды. В Янки-Сити было пятнадцать врачей; четыре принадлежали к высшему высшему классу, три — к низшему высшему, и восемь — к высшему среднему. Этнический фактор, в некоторой степени действенный для низших классов, судя по всему, не имел большого значения для выбора врачей в среднем и высшем классах, в то время как социальный класс врача был очень важен.

Юрист — основной конкурент врача в борьбе за статус — играет в важных обрядах перехода значительную, но обычно не центральную и не решающую символическую роль. Его символическая деятельность в моменты рождения, заключения брака и смерти имеет второстепенное значение по сравнению с деятельностью врача, но вместе с тем его роль обладает во время этих различных кризисов огромной секулярной значимостью.

Для понимания временного жизненного отрезка от момента рождения до момента смерти принципиально важно уяснить то место, где профессиональная роль встраивается в социальную систему. Врач и юрист обычно являются частными предпринимателями. Они «добровольно и свободно» связывают себя со своими клиентами посредством таких учреждений, как больница, офисы, и других деловых предприятий. В Янки-Сити они независимы и свободны, тогда как протестантский священник, католический священник и учитель — функционеры, действующие в рамках организованных иерархий. Позиции последних зависят от престижа и могущества той структуры, к которой они принадлежат, и от того статуса, которым они в иерархии данной структуры наделены. Когда престиж церкви очень высок, а священник является могущественным и активным главой своей организации, его положение в сообществе обычно бывает высоким, но когда сакральные символы религии не пользуются безоговорочным доверием и высоким уважением и, вдобавок к тому, когда сама церковь имеет низкий ранг в сообществе, его положение должно быть соответственно низким. В Янки-Сити епископальная и унитарианская церкви были на одну-две ступени выше рангом по сравнению с другими протестантскими церквями. Хотя в них были прихожане из всех слоев общества, они считались церквями высшего класса, тогда как пресвитериане и конгрегационалисты были по рангу несколько ниже, а баптисты и методисты — еще ниже. Социальное положение протестантских священников, как правило, соответствовало престижу церкви. Отчасти это обусловлено репутацией церкви и ее социальным местом в сообществе, а отчасти тем, что ее члены сами отбирают себе священников и чаще всего выбирают людей, соответствующих их собственным критериям приемлемости.

 

Владелец похоронного бюро

Роль владельца похоронного бюро, как известно, очень быстро сформировалась за последние несколько поколений и, по всей вероятности, будет продолжать расширять сферу своего социального контроля. Если в прежние времена было принято, чтобы члены семьи сами с помощью друзей «укладывали умершего» и готовили тело к погребению, а также «бодрствовали» рядом с телом, чтобы выразить уважение к усопшему и показать, что памяти умершего человека отданы долг, почести и любовь, то теперь сразу после смерти вызывают владельца похоронного бюро, которому все это и препоручается. С наступлением смерти начинается вторая фаза общего периода кризиса; первой фазой является период последней болезни, а второй — временной промежуток между смертью и погребением. Гробовщик обрел свое место благодаря удовлетворению важной потребности, за которое люди, пребывающие в расстроенных чувствах, были готовы платить. По сути дела, это частный предприниматель, который берет на себя ритуально нечистую и физически неприятную работу по удалению тела, выполняемую таким образом, чтобы это удовлетворило живых, и за ту цену, которую они могут ему заплатить. Он продает свои товары и услуги ради получения прибыли. Его коммерческий агент, руководствуясь здравой логикой делового предприятия, пытается сбыть его товары — гробы и другие погребальные принадлежности — по максимально высокой цене, а все необходимое покупает по достаточно низкой цене с тем, чтобы максимизировать прибыль. Как бизнесмен, он дает рекламу, принимает участие в светской жизни и участвует в иных видах деятельности, используемых бизнесменами для развития своего бизнеса и достижения успеха в борьбе со своими конкурентами. Как предприниматель, он нанимает работников — водителей и других квалифицированных рабочих — и, постепенно повышая численность рабочей силы и эффективность организации сбыта, расширяет свой бизнес, наращивает прибыли и повышает свою значимость в сообществе [58].

Как искусный ремесленник, он использует профессиональный опыт бальзамировщика, тем самым привнося в дело некоторые медицинские познания. Кроме того, он должен быть опытен в искусстве косметолога, чтобы выполнить последний туалет тела. Последний, разумеется, включает в себя обмывание, припудривание, раскрашивание, использование парафина и другие операции, выполняемые в салонах красоты. Он должен следить за тем, чтобы труп был подобающим образом одет и соответствовал ожиданиям аудитории, особенно понесшей утрату семьи. Здесь его функция состоит в том, чтобы уберечь ответственных членов семьи и их друзей от выполнения низких и неприятных задач, необходимых для приготовления тела к погребению. Он выполняет физическую работу по вывозу ритуально нечистого, обычно испорченного болезнью трупа с его неприглядной внешностью и превращает его из безжизненного объекта в скульптурный образ живого человеческого существа, погруженного в сон. Современный образ мертвого тела — это образ человека, временно отдыхающего с закрытыми глазами, или, быть может, человека, который недавно заснул и скоро проснется.

Предполагается, что труп, хотя и является мертвым человеческим существом, должен «хорошо выглядеть». Люди, проходящие процессией мимо гроба, дабы взглянуть на усопшего, желают видеть величественный или хотя бы умиротворенный образ того живого человека, которого они знали и любили. Владелец похоронного бюро закрывает раскрытые глаза, прикрывает рот, подтягивает отвисшие мышцы и с помощью косметики, а также мягкого шелка и сатина во внутренней части гроба придает центральному персонажу трагического ритуала надлежащий внешний вид. Некоторые из излюбленных выражений, используемых людьми, проходящими мимо гроба, чтобы «отдать последний долг», таковы: «Он выглядел очень хорошо...», «На вид он точно такой же, каким был при жизни...» или «Можно подумать, будто он задремал или на минуту прикрыл глаза». Жители Янки-Сити не пользуются формальными посмертными масками для того, чтобы видеть в смерти то, что они хотят видеть. Однако искусство владельца похоронного бюро обеспечивает неформальную посмертную маску, гласящую, что умершие, которые ее носят, выглядят словно живые, что они всего лишь заснули и скоро проснутся. Искусство владельца похоронного бюро, несмотря на крайнюю его секулярность и связь с нечистыми вещами этого мира, предоставляет символический продукт, который хорошо вписывается в потребности символической жизни Янки-Сити.

Выполняя эти ритуально нечистые задачи, владелец похоронного бюро избавляет живых от того ужаса, который они испытывают, находясь в контакте с холодными и «неестественными» останками любимого человека, особенно во время неопределенной промежуточной стадии похоронных обрядов перехода, когда тревожные чувства наиболее велики. Владелец похоронного бюро помогает удалить загрязнение и разложение смерти с меньшими эмоциональными издержками для живых. Говоря на языке обрядов перехода, он позволяет живым пройти через фазы отделения и нахождения на краю с меньшими муками, нежели в том случае, если бы он отсутствовал.

Постановка и организация похоронного ритуала находятся главным образом в руках владельца похоронного бюро. Он должен установить гроб и разложить цветы таким образом, чтобы они производили наибольший драматический эффект. Он должен ненавязчиво нести ответственность за обеспечение того, чтобы в моменты сильных эмоций и скорби не возникло никаких неловких ситуаций. Он должен следить за тем, чтобы члены семьи, близкие родственники и друзья заняли подобающее место в аудитории и чтобы для несения гроба были отобраны символически правильные и физически выносливые люди. Он должен проследить, чтобы были улажены все вопросы с соответствующими чиновниками на кладбище и было все обговорено с полицейским эскортом, который будет сопровождать похоронную процессию. Кроме всего прочего, он должен быть умелым постановщиком и импресарио, который руководит ритуалом трагической драмы, начинающимся в морге, церкви или жилом доме и продолжающимся в форме сплоченной трагической процессии, проходящей по людным улицам города к открытой могиле на кладбище. В некотором смысле он продюсер, организующий все предприятие таким образом, чтобы другие исполнители — в том числе священник, оратор, произносящий надгробное слово, органист, певчий, семья и плакальщики — могли действовать надлежащим образом, снискать одобрение и похвалу за успех похорон и получить то эмоциональное удовлетворение, которое пробуждается похоронным символизмом. В то же время все должно быть выполнено так, чтобы неконтролируемое горе и случайные поступки живых у гроба усопшего не внесли разлад в форму ритуала.

Несмотря на то, что владелец похоронного бюро выполняет необходимую, полезную службу и обеспечивает нужными товарами неизбежное событие, несмотря на то, что он поставляет умения и услуги высокого разряда, и несмотря на то, что он обычно получает хорошую оплату и очень часто является удачливым предпринимателем, имеются весомые свидетельства того, что ни он, ни его клиенты не довольны его нынешними символами и статусом в профессиональной и социальной иерархии Янки-Сити. Все более открыто проявляется тенденция заимствования владельцем похоронного бюро ритуальных и сакральных символов священника и других профессионалов для маскировки того, что он собой представляет и чем он занимается.

Место его бизнеса — это не фабрика и не контора, а «морг» или «дом». Мебель и обстановка здесь часто навевают мысли об алтаре и аудитории в церкви. Нередко он облачается в ритуальные одеяния, зарезервированные для ролей, характеризующихся крайней официальностью, изысканным этикетом и престижем. Его рекламные объявления, осмотрительно и осторожно обходящие использование символов, которые бы указывали на какую-нибудь частную секту (если только бюро не обладает конфессиональной специализацией), тяготеют к заимствованиям из языка религии. Брошюры и проспекты, используемые для рекламы функций данного предприятия, искусно опираются на традиционные символы церкви.

Хотя социальные процессы продолжают превращать роль владельца похоронного бюро из роли бизнесмена в роль профессионального распорядителя погребальных ритуалов, в отношении к ней заключена значительная доля враждебности. Нельзя забывать о том, что он имеет дело с нечистыми аспектами смерти, в то время как священник контролирует чистые и духовные ее фазы. Владелец похоронного бюро извлекает деловую прибыль, тогда как священник получает профессиональное жалованье. Глубокие чувства враждебности и страха, испытываемые людьми в отношении смерти, если только их очень тщательно не контролировать и не дать им надлежащего выражения, могут превратить владельца похоронного бюро в козла отпущения, отождествив ритуальную нечистоту его задачи с его ролью и личностью. Тысячи шуток по поводу владельцев похоронных бюро, появляющиеся на радио и в других средствах массовой информации, а также в неформальных сплетнях и пересудах, которые связывают его с наиболее презираемыми и пугающими сторонами смерти, — более чем достаточное тому подтверждение. Чтобы удержать эту враждебность под контролем, ему необходимо окружить свои функции сакральными символами и свято соблюдать требования возвышенного морального кодекса. Эти попытки возвыситься часто встречают дружный отпор. Например, в Янки-Сити владелец похоронного бюро был главным спонсором общей для всех конфессий пасхальной службы на одном из исторических холмов города. Несмотря на популярность, эта служба была встречена многочисленными амбивалентными «шуточками» и комментариями относительно его мастерства в рекламе своего бизнеса и умения найти прямой путь к сердцу каждого, чтобы продвинуть свою торговлю. И это несмотря на то, что все знали его как совестливого христианина. Владельцы похоронных бюро стали современной мишенью для многих шуток, которые раньше были обращены в адрес могильщиков.

Если место церкви и ее сверхъестественных символов не возрастет в своей значимости, то представляется вероятным, что профессиональная роль владельца похоронного бюро и использование им сакральных символов будут и далее возрастать. Его нынешнее видное положение требует, чтобы его деловое предприятие получило защиту профессиональной этики, а также социальную форму сакральных символов. Возможно даже, что в более отдаленном будущем церковь инкорпорирует владельца похоронного бюро в свою систему функционеров или, быть может, возьмет на себя его функции как часть своих собственных обязанностей; в некоторых сектах обычай направлять членов к владельцу похоронного бюро, специализирующегося на погребении ее членов, который, как предполагается, придерживается созвучных им и достойных доверия религиозных воззрений, уже приближается к этому. Поскольку смерть находится в самом центре сакральной жизни любого общества, функционер, играющий важную роль в ее обрядах, обычно существенно ритуализируется, а сама его роль становится сакральной.

 

Ограниченный срок жизни кладбища и прекращающаяся жизнь сообщества

До тех пор, пока на кладбище продолжает прибывать свежий поток недавно умерших, оно символически остается живым и жизненно важным символом, рассказывающим живым о значении жизни и смерти. Однако когда семья, родственники и другие члены сообщества постепенно перестают хоронить здесь своих близких, кладбище как значимый символ жизни и смерти, образно говоря, умирает естественной смертью, поскольку перестает существовать в качестве живого сакрального символа, и превращается со временем в исторический памятник. Как символический объект, оно тоже подвластно значению времени. В таком случае его духовность переносится в иной контекст, ибо в стабильных сообществах оно становится уже не сакральной коллективной репрезентацией, действенно связывающей мертвых с живыми, а объектом исторической ценности.

Действующее кладбище, похороны и траурные символы ритуально обращены на сакральную жизнь будущего, помечая в то же время секулярный конец жизненного пути индивида, тогда как «мертвые» кладбища обращены назад, в прошлую жизнь. Их могильные плиты — это уже не столько символы смерти человека, сколько тот факт, что он и другие люди когда-то жили и составляли в своей совокупности образ жизни и общество. Если кладбище не дает обещания будущего нашим собственным смертям и не помечает наш переход из живых в мертвые — если мы не можем спроецировать в него жизнь нашего времени, — то его мертвые начинают принадлежать к прошлой жизни. Надгробные памятники становятся артефактами, обозначающими прошлое; кладбище превращается в символ, рассказывающий о людях прошлого людям настоящего и свидетельствующий об уважении настоящего к своему прошлому. Однако надежда человека на бессмертие, его надежда на будущее не может быть пробуждена такими историческими символами. Она должна быть спроецирована на кладбище и иные символы, репрезентирующие представления и чувства человека по поводу самого себя.

В Янки-Сити насчитывается одиннадцать кладбищ. Каждое из них за период с 1600-х гг. по настоящее время либо полностью, либо частично было наполнено умершими жителями города. И только шесть из них были украшены ко Дню памяти павших. Другие же не ремонтировались, не украшались и уже не использовались в качестве мест захоронения.

В их могилах лежали древние мертвые. Их живые потомки не одаряли их признанием по ряду причин: либо семья переехала на Запад или куда-то в другое место; либо промежуточные родственники, связывающие их с живыми, были похоронены на кладбищах, открытых позднее, которые не охватывали предыдущих поколений, но получили со стороны живых должные проявления почтения; либо никто не представлял умерших среди живых; либо живые их представители не проявляли интереса к своим предкам или не знали их. Последние две причины на самом деле образуют одну, ибо связи с умершими всегда присутствуют, но знание об этих связях или интерес к ним могут отсутствовать.

Хотя эти кладбища не получили признания семей, можно было предположить, что их украсят какие-нибудь ассоциации, однако ни одна из них этого не сделала. И тем не менее эти же самые кладбища стали объектами значительного внимания и многочисленных ритуалов, которые имели место за несколько месяцев до Дня памяти павших, с которого мы начали свои исследования. Разгадка этого парадокса уже была предложена в главе об исторических ритуалах: она — в трансформирующем символизме настоящего и прошлого. Здесь будет достаточно сказать, что очень старые кладбища утрачивают свой сакральный характер, становятся объектами исторической значимости и получают соответствующее признание.

Два наполовину действующих кладбища пребывали в этом процессе изменения. Это были старейшие из действующих кладбищ. Огромные территории были наполнены неукрашенными могилами, за которыми кладбищенские власти никак не ухаживали, за исключением разве что Дня памяти павших. Они становились менее сакральными, а большинство их участков не были достаточно «историческими», чтобы в полной мере обрести новый набор ценностей. В стабильном сообществе — таком, как Янки-Сити, — маловероятно, чтобы они столкнулись с полной утратой всякой ценности, а их земли были захвачены для какого-нибудь делового предприятия. А именно такова, по-видимому, судьба многих кладбищ в быстро изменяющихся и растущих сообществах, где социальная структура и население нестабильны, и эта нестабильность социальной системы находит отражение в неуважении людей к кладбищу как коллективной репрезентации, предназначенной для выражения их чувств по отношению к мертвым или их чувств по отношению к прошлому. В нестабильном сообществе, где изменяющаяся социальная структура отражается в неуважении к кладбищу как коллективной репрезентации и где оно не имеет более сакральной ценности, чувства, привязанные к таким группировкам, как семья или ассоциация, размываются. Сообщество утрачивает собственную ценность как целого. Без традиций и чувства социальной преемственности живые перестают ощущать социальный характер кладбища.

Когда кладбища уже не получают новых похорон, продолжающих привязывать эмоции живущих к недавно умершим, а тем самым соединять живых с древними предками цепью поколений, кладбища неизбежно утрачивают свое сакральное качество и становятся объектами исторического ритуала. Время жизни индивидов и живые значения кладбищ причудливым образом взаимозависимы, ибо и то, и другое зависит от придания им сакрального значения теми, кто живет. Символы смерти говорят, что такое жизнь, а символы жизни определяют, чем должна быть смерть. Значения человеческой судьбы всегда остаются такими, какими их сделает человек.