Теоретические представления о природе символов

В предыдущих главах мы изучили значения и функции символов и их более широких систем в ментальной жизни Янки-Сити и — учитывая древнюю и всепроникающую природу изученных систем — Соединенных Штатов в целом. В большинстве случаев мы ограничивали наше внимание более традиционными символами нашей сакральной и секулярной жизни. До сих пор наши интерпретации не выходили за рамки конкретных систем: верований и практик христианства и семейной структуры, символов времени и календаря, ритмов коллективной жизни, символов политической борьбы, социального класса и этнической принадлежности.

В трех следующих главах представлены результаты использования, модификации и переработки нескольких существующих теорий символов, призванные извлечь смысл из собранных нами данных. В этих главах делается попытка сформулировать общую теорию и метод исследования, которые превратили бы разрозненную совокупность теоретических точек зрения в единую интегрированную теорию, объясняющую природу символов, их знаков и значений, а также многочисленные разновидности логического и нелогического мышления, существующие в коллективной ментальной жизни.

В очерке о символизме, ныне уже ставшем классическим, Эдвард Сепир утверждает, что этот термин относится к таким сложным системам референций, как «речь, письмо и математические обозначения». Психологи применяют его также в отношении любого «эмоционально нагруженного образца поведения, выполняющего функцию бессознательного исполнения желания». Следовательно, говорит Сепир, представляется полезным «разграничить два основных типа символизма. [Многообразные разновидности] референциальной символики... принято использовать в качестве экономных средств обозначения», в то время как «второй тип... столь же экономичный... может быть назван конденсационным символизмом, ибо это — чрезвычайно сгущенная форма замещающего поведения... позволяющая легко снимать эмоциональное напряжение в сознательной или бессознательной форме». Он отмечает, что в обыденной жизни оба типа «обычно смешиваются», и «фактически вся культура, равно как и поведение индивида, тяжело нагружены символизмом» [122b].

Семантики, такие как Кожибский [74b], Огден и Ричардс [104], а также логики, такие как Фрай и Леви [53], несмотря на то, что ставят перед собой иные цели, проводят аналогичное различие, когда говорят, что «эвокативные символы» скорее «пробуждают» эмоции, включенные в ту первоначальную ситуацию, в которой впервые были встречены и усвоены эти символы, а не саму эту ситуацию как таковую, тогда как референциальные символы, по-видимому, возвращают к характерным особенностям первоначальной ситуации или ее генерализациям. Здесь их теоретические позиции не только параллельны теории Сепира и подобным ей; предполагаемая ими теория научения отчасти перекликается с теорией Йельской школы, возглавляемой Доллардом и Миллером [41].

Фрейд в «Толковании сновидений» говорит, что «символ подпадает под категорию косвенных способов представления»; сновидения являются символическими системами, которые «дают замаскированное выражение их скрытым мыслям», а смысл сновидений следует искать в сознательной и бессознательной душевной жизни. Фрейдовская формулировка символизма представляет собой по существу теорию личности. В психическом мире бессознательного, граничащем с эмоционально-органической сферой «оно», категорий логики, времени, пространства и числа не существует. Значение же есть эмоциональный осадок, организуемый переживаниями организма. Здесь внешняя реальность, будь то человеческая или внечеловеческая, оформляется в символическую композицию, которая выражает желания и тревоги, агрессию и подчинение, а также амбивалентные чувства любви и ненависти.

Французская социологическая школа, возглавляемая Дюркгеймом [42а], такие социальные психологи, как Жан Пиаже [111a], а также такие социальные антропологи, как Радклифф-Браун [114b] и Малиновский [85а] в Англии, Мосс [88] на континенте и Клакхон [72а] в Соединенных Штатах, также внесли важный вклад в теорию символизма, разработав понятие коллективного символа, или коллективного представления. Коллективное представление, как известно, есть социальный символ, создаваемый коллективными действиями группы и репрезентирующий определенные реалии групповой жизни. Категории логического понимания, считал Дюркгейм, религиозны по своему происхождению. Он писал: «Религиозные представления — это коллективные представления, выражающие коллективные реальности; обряды — это способы действия, возникающие только в собравшихся вместе группах...» Что касается, например, категории времени, то «это не мое время организовано подобным образом; это время вообще»; последнее принадлежит к категории «объективных знаков», создаваемых психическими действиями коллектива, тогда как первое — «мое время» — чаще всего зависит от индивидуальных чувств и впечатлений. Индивид узнает, что такое время, лишь тогда, когда усваивает в своем опыте время группы.

Теории Джорджа Мида являются по содержанию и социальными, и психологическими. Знак становится значимым для индивида только тогда, когда «благодаря принятию общей для всех роли он обнаруживает себя говорящим с самим собой и другими от лица группы... Следовательно, значащий символ — это жест, знак, слово, которые адресуются самому себе в то время, когда они адресуются другому индивиду». И наоборот, когда они осмысленно адресуются человеком самому себе, они облекаются в такую форму, в которой могут быть в равной мере адресованы и другим. «Значащий символ» в индивиде является продуктом общественного опыта и достижением социализации [90b].

Теории Фрейда, Мида, Дюркгейма и других ученых будут нами существенно модифицированы, но не потому, что они неадекватны или бесполезны, а именно потому, что они адекватны и полезны, а содержащиеся в них системы идей необходимо связать в единое целое как необходимые компоненты понимания природы ментальной жизни коллектива.

 

Объекты и знаки как метки значения

Как уже было сказано, хотя знаки и представляют собой наблюдаемые данности, при исследовании природы символической жизни в качестве исходной точки следует брать компонент значения, ибо значение есть центральный факт человеческой жизни [104]. Этот драгоценный продукт продолжительного коллективного опыта человека как животного и как социального существа всегда проявляет свою действенность — а вместе с тем и жизненность — лишь в постоянно наличном здесь и сейчас, в действиях конкретного человека и конкретного общества. Упорядоченный запас осмысленных реакций, которые все индивиды приучаются выполнять, ориентируя свое внимание на себя, окружающих людей и естественные среды, сохраняется в череде сменяющих друг друга поколений; вместе с тем, переходя в будущее, все системы значения постоянно трансформируются в непосредственной деятельности текущего момента [90a]. Наделение знаков при их отправлении и получении общими, сообща признаваемыми значениями является необходимым элементом любого социального действия [90b]. «Знание» того, что представляют собой люди и окружающий мир, выполняет адаптивную функцию и имеет решающее значение для выживания общества и выживании в нем индивида [90с]. Когда члены общества наделяют самих себя, вещи и собственные действия какими-либо значениями, они действуют сообща, даже если при этом не наблюдается никакой внешней активности. Общество, понимаемое таким образом, есть система разделяемых всеми значащих актов. Значение же может быть понято лишь как жизненно необходимая человеческая деятельность. Подобно Гераклитовой реке времени, значение в обществе всегда одно и то же и вместе с тем постоянно меняется. Несколько расширяя эту метафору, скажем, что «вода» в контексте этой реки — не то же самое, что «вода» в тихих границах природного водоема или «вода» в спасительной благодати крестильной купели. Парадоксально, но большинство значений, несмотря на свое непостоянство и изменчивость во времени и контексте, остаются постоянными и неизменными. Значения «воды» в случае спасения души через крещение, Гераклитовой реки и реки Олдмен, а равно с ними и той воды, которая по утрам набирается в ванну или струится по оросительному каналу на сельскохозяйственные угодья, различны, однако имеют общее смысловое ядро.

Знаки помечают значения вещей. Люди обмениваются этими знаками внутри себя и между собой. Знаки могут публично передаваться и приниматься лишь до тех пор, пока среди членов общества сохраняется согласие относительно того, что именно они обозначают. Символические системы общества — например, Янки-Сити — определяют и ограничивают мир людей. Они репрезентируют мышление и чувствование, находящиеся в соответствии с установленными границами человеческого знания. Символы народа устанавливают пределы расширению его знания о самом себе и об окружающем его природном мире. Так называемая реальность, которую индивид познает, даруется ему теми символами культуры, которые он усваивает в различных ситуационных контекстах [95].

Основная задача аналитика, исследующего символы и их системы, состоит в том, чтобы понять, каковы их значения, и узнать, как они функционируют в жизни индивидов и обществ. Он должен выяснить их общие и различные значения и связать их с действиями людей. А чтобы связать их с жизнью людей, он должен знать, что они значат для тех, кто ими пользуется, и выяснить, какую они выполняют роль и что они обозначают в контекстах групповой жизни. Строго говоря, знаки являются символами лишь тогда, когда они используются, ибо только тогда они действительно имеют значение. Поскольку ими пользуются общественные животные, то их никоим образом нельзя изучать в отрыве от внутренней и внешней деятельности этих человеческих особей, являющихся социальными существами.

Значение всегда удерживается в границах, установленных культурой и биологическим видом. Мы всегда должны принимать во внимание общественные и видовые контексты, в которых используются те или иные знаки. Осмысленное существование в границах органического вида и культурной традиции контролируется и детерминируется обеими этими закрытыми системами. Каждая из них должна быть адаптирована ко всему остальному природному миру, и эти адаптации оказывают на нас исключительно важное влияние; однако переживания, получаемые от внешнего мира, находящегося за пределами человека и его культуры, достигаемые в этом мире результаты, а также его значения всегда опосредуются и трансформируются теми ограничениями и потребностями, которые навязываются человеческим организмом и культурным контекстом. Непосредственное переживание природы необходимо и неизбежно, однако значение этого переживания, а также то, что лежит за пределами тех, кто переживает в своем опыте внешнюю для человека «реальность», всегда преобразуется в нечто значимое для животной и социальной жизни группы. Изменяющаяся американская культура, простирающая свое технологическое наступление вширь и вглубь природного мира вещей, постоянно наращивает свой запас значений, связанных с природной реальностью; тем не менее ощущаемый, регистрируемый и известный опыт передается пусть через изменчивые, но все-таки традиционные ядра значений этой культуры и остается ограничен органическими пределами вида. Ученым не следует забывать о том, что и миф, и «научная реальность» наделяют человеческую жизнь и природу значением лишь постольку, поскольку человек переживает их в своем опыте, а переживает он их в границах, установленных его видовой принадлежностью.

Люди, вовлеченные в какое бы то ни было общество — включая Янки-Сити, — являются неотъемлемыми элементами жизни человеческого вида и поступательного жизненного потока взаимосвязанных видовых событий [3]. Будучи таковыми, они по самой своей природе вынуждены жить и живут в границах, навязанных их виду социальной структурой. Внешние акты и жесты, связывающие физически обособленных индивидов, представляют собой комбинацию видовых актов, которые соединяют индивидов и тем самым поддерживают сохранение и биологическое выживание группы. Эти внешние акты сопровождаются внутренними чувствами и эмоциями, которые индивид выражает и интерпретирует, отчасти выступая как отдельное существо, а отчасти достигая этого посредством обмена жестами, взаимно связывающего его с другими членами видовой группы. Такие акты (или последовательности актов), как совокупление, беременность, деторождение, уход за детьми, добывание пищи, питание, пищеварение и дефекация, сопровождающиеся определенными чувствами, — лишь некоторые из наиболее очевидных элементов видового поведения. Изменения, происходящие в поведении индивидов в периоды зрелости, старости, болезни и смерти, — это тоже видовые события, которые в разной степени влияют на видовую жизнь и являются ее частью. Все они необходимы для выживания группы, а также производства и сохранения новых индивидов. Они должны происходить и происходят независимо от того, обладает вид культурой или нет. Человек, другие приматы и высшие животные разными способами разделяют друг с другом общие видовые характеристики как составную часть условий своего существования. Культуры, как бы ни отличались они друг от друга и какими бы причудливыми они ни были, могут не более чем модифицировать это центральное видовое ядро человеческой жизни, расширяя и сужая возможности, уже заложенные в его немногочисленных компонентах.

В результате подавления и редукции одних аспектов и акцентирования и усиления других, а также вследствие различных способов совмещения этих частей складывается исключительное многообразие обществ. С точки зрения культуры, простые общества охотников и собирателей, пользующихся каменными орудиями и поклоняющихся своим тотемическим богам, разительно отличаются от Америки с ее промышленностью, наукой и многомерным контролем над естественной средой, сложными социальными учреждениями и индивидуальным поклонением «монотеистическому» божеству. Подробное исследование этих двух типов культуры углубляет понимание их громадных различий. Тем не менее у сообщества живущих охотой и собирательством австралийских тотемистов и промышленно-научного сообщества Америки больше сходств, чем различий. Культура каждого из этих сообществ может быть не более чем символическим выражением, моральным контролем и технологическим инструментальным оснащением, модифицирующими видовое поведение соответствующей группы. Рациональная и нерациональная жизнь группы и образующих ее индивидов является продуктом накопленного опыта, а составляющие ее значения, ощущаемые чувствами и сознаваемые разумом, есть необходимые компоненты системы действия как каждой группы, так и всего человеческого вида в целом.

Каждое общество обладает своей особой системой значений. Несмотря на то, что каждый индивид имеет свой собственный мир значения, значительная часть которого остается его частным достоянием и даже не достигает порога его сознания, символические значения не могли бы существовать ни в нем, ни в других людях, не будь он и они членами общества. У каждого общества есть свои собственные зримые и узнаваемые вещи — метки, цвета, формы, действия и движения, — наделенные общепризнанными сознательными и бессознательными значениями, сохраняющимися с течением времени. У каждой культуры есть собственные звуки, шумы и молчания, которые привлекают внимание ее членов и имеют общепринятую значимость [122а]. Существуют сложные системы отправления и получения звуков и молчаний, каковыми являются также и те сложные оральные и слуховые мышечные движения, которые мы называем языком. Другие человеческие чувства тоже обладают своими «метками» значения: «хорошие» и «дурные» запахи, дружелюбные рукопожатия и примитивные пощечины представляют собой обонятельные и тактильные знаки, имеющие общепринятые коннотации.

Такие «метки» — будь то шумы, какие-то действия, бездействие, запахи или что-то другое, — воспринимаясь описанным образом несколькими органами чувств, становятся значащими знаками, зависящими, в свою очередь, от того, как они интерпретируются и используются. Их пользователи, намереваясь известить других людей о своих значениях, сразу же попадают в зависимость от этих меток значения [27].

Комбинацию знака и его значения мы называем символом. Значение, передаваемое знаком, может быть значением какого-то другого объекта или какой-то другой идеи, а может и не быть. Оно может всего лишь выражать чувства тех, кто им обменивается [24b]. Независимо от того, выражает ли оно чувство или обозначает какую-то объективную вещь, мы называем комбинацию знака и значения символом, выделяя таким образом важнейшие составные части символа и признавая в то же время его целостный характер.

Когда природные объекты не интерпретируются, они, разумеется, лишены какого бы то ни было значения; они ничего не обозначают; они обретают значение и становятся знаками лишь тогда, когда их кто-то интерпретирует. Существование всех знаков зависит, по определению, от сообщества интерпретаторов, заключающего их — и знаки, и самих интерпретаторов — в систему значений, сообща разделяемых теми, кто в нее вовлечен. Значение знака, сколь бы обособленно от всего прочего он ни воспринимался, всегда заключает в себе и предполагает значения других знаков. Значение любого знака может быть понято лишь при условии его соотнесения со значениями других знаков; знак всегда является частью одной или нескольких знаковых систем.

Интерпретация объекта может ограничиваться лишь общепризнанными «фактами», касающимися того, чем он является для людей, его интерпретирующих, когда они с ним сталкиваются [22]. Его значением в данном случае является всего лишь то, что он есть сам по себе; он не означает ничего, кроме себя самого. Когда объект опознается как всего лишь то, что он есть, его характеристики истолковываются опознающими его людьми (его интерпретаторами) как самодостаточный знак, или система значащих знаков. Придаваемые ему значения, запирающие его в границы того, чем он сам по себе является, неизбежно зависят от более широкой системы значений, которой обладают члены сообщества и которую все они разделяют друг с другом. Объект может быть дискретным и обособленным от других, но его значения обязательно являются неотъемлемыми элементами более широкой сети значений, которая поддерживается каждой группой.

Мертвый ягненок, одиноко лежащий на склоне холма, лишен всякого значения, если никем не интерпретируется. Члены сообщества человеческих интерпретаторов или кто-то один из них, пользующийся значениями своей культуры, могут видеть в нем не более чем мертвого ягненка. Его значение в данном случае не выходит за рамки того, чем данный объект сам по себе является. Те, кто опознаёт его в качестве такового, делают это благодаря значениям, отделяющим его от всего остального окружающего мира, тем самым классифицируя его и помещая в рамки совокупного накопленного значимого опыта группы. Они опознают его по некоторой совокупности общепризнанных характеристик. Последние становятся внешними знаками, которые, сочетаясь друг с другом, становятся заместителями того общего значения, которым люди наделяют данный объект. Они знают, что это такое, поскольку знают, что означают эти характерные признаки. Они верят в то, что и в самом деле знают, что такое мертвый ягненок, поскольку принимают общепризнанные, привычные значения знаков, говорящие им о том, что объект, лежащий на склоне холма, — это мертвый ягненок.

Сообщество (интерпретаторов) хранит согласие не только относительно тех отдельных знаков, которые оно переводит в значение «мертвый ягненок», но также — причем обычно не прилагая к тому никаких сознательных усилий — и относительно набора тех ограничительных условий, которые указывают на содержание интерпретации. Степень согласия и конформности группы относительно значения того или иного объекта может как широко варьировать, так и вовсе не варьировать, в зависимости от того, какие знаки используются и каковы контексты интерпретации. Обычно решающую роль в определении содержания знака и степени согласия по поводу него играет непосредственная ситуация действия, в которой интерпретаторы оперативно участвуют.

Значением знака может быть нечто большее, нежели сам объект, или даже нечто совершенно от него отличное; иногда для тех, кто его интерпретирует, значение сочетает в себе одновременно и первое, и второе. Когда объект обозначает для своих интерпретаторов нечто стоящее за ним и не ограничивается тем, чем он сам по себе является, его полезность для интерпретаторов кроется именно в том факте, что он есть не то, что он есть, и они, действуя сообща, могут использовать его для обозначения чего-то другого. Как мы уже отмечали в главах, посвященных истории, запас знаков сообщества переходит, из прошлого в будущее и из будущего в прошлое, входит внутрь социальной системы сообщества и выходит из нее вовне, постоянно при этом обновляясь, изменяясь и укрепляясь. Старые символы трансформируются в новые или исчезают, а новые устаревают по мере того, как люди, отправляющие и принимающие с их помощью те или иные значения, повторяют акты наделения значением и углубляют их коннотацию. Значение создается из человеческого опыта и является его продуктом; без взаимного обмена наделяемыми значениями человек и его мир были бы обречены на гибель. И вместе с тем сам этот обмен, от которого в огромной степени зависит человеческое существование, зиждется на знаках, пригодных для индивидуального и коллективного употребления. Как только возникает «согласие» относительно того, что некий объект наполнен значением, он обретает способность нести эту свою нагрузку и передавать ее всем тем, кого воспитание обязало к этому «согласию».

Типографские значки (английские буквы), образующие в сумме слова «мертвый ягненок», отсылают к чему-то лежащему за пределами того, чем эти значки сами по себе являются. Общепризнанные, конвенциональные значения, принятые в нашем сообществе интерпретаторов, позволяют этой горстке значков (букв алфавита) посылаться и приниматься в некотором контексте, устанавливающем, что сами по себе они могут быть чуть ли не бессмысленными, тогда как то, на что они указывают, наделено для нас значимостью. Это становится возможным благодаря тому, что их употребляют в сообществе, между членами которого достигнуто согласие относительно того, как этими знаками следует пользоваться.

Также поддерживается согласие относительно того, как встроены эти знаки в более широкие системы взаимозависимых значений и действий. Тот же мертвый ягненок, одиноко лежащий на склоне холма, может иметь значения, не ограничивающиеся тем объектом, который предстает взору интерпретатора. Он может быть символом убиенного Агнца, Сына Божьего, однажды и на вечные времена принесшего себя в жертву на кресте в знак признания человеческой вины, ее искупления и раскаяния, — т.е. знаком, несущим в себе значение человека, его Бога и их взаимосвязи в христианском сообществе. Сакральное значение мертвого ягненка отчасти зависит от тех значений, которыми непосредственно наделяется сам объект, а отчасти от той группы значений, связанных с этим объектом, которая включает в себя, помимо всего прочего, значимость смертности всего живого, в том числе смерти, ожидающей всех тех, кто придает значение этому знаку. В спектре значений агнца могут также присутствовать чувства вины и множество других подобных эмоций, связанных с добром и злом.

Процесс, посредством которого природный объект превращается в мирской знак, а последний, в свою очередь, становится сверхъестественным знаком и в этом качестве сохраняется, уже был рассмотрен нами ранее. Здесь же для нас важно, что непосредственные знаки, идентифицирующие то, что должен означать мертвый ягненок для людей, которые в разное время и в разных местах его интерпретируют, всегда в какой-то мере зависят от более широкого контекста знаков и значений, в который он помещен. Следует ли интерпретировать его в рамках системы природных знаков или же он отсылает к чему-то большему, нежели он сам, — а это может быть ни много ни мало как упование человека на преодоление смерти через распятие, — зависит от контекстуальных конвенций.

Поскольку все, что, по нашему мнению, мы знаем, представляет собою значащие знаки, то нам, чтобы сделать термин «знак» для себя полезным, необходимо как-то сузить смысл этого всеобъемлющего понятия. Начать можно с того, что все значащие вещи могут быть поделены на знаки и объекты. Объекты означают то, чем эти вещи собственно, по нашему мнению, являются. Знаки же замещают, или выражают что-то такое, что в самом знаке как таковом не присутствует. Объекты полностью «содержат в себе» все значение, вкладываемое в них интерпретаторами; ни один из них не выходит «за рамки самого себя». Они есть то, что они есть, и означают только то, что они есть. Знаки же означают не то, чем они являются сами по себе; атрибутируемое им значение в них самих никогда не содержится, но присоединяется к ним откуда-то извне. Значение слова (знака) «кошка» находится не на печатной странице и не в голосе, а атрибутируется где-то в другом месте, в то время как живая кошка, предстающая перед нами как объект у камина, может означать то, что она сама собой представляет.

Знаки и объекты двух упомянутых крайних типов разветвляются далее на разновидности. В целях символического анализа полезно было бы выделить по крайней мере по две разновидности знака и объекта, составляющие в совокупности четыре типа вещей, наделяемых значением, иначе говоря, четыре типа наделения значением. Значение чистого знака (тип I) служит заместителем и выражением чего-то такого, чем этот знак сам по себе не является. Значение опосредующего знака (тип II) по большей части направлено за пределы знака; оно замещает и выражает нечто, в знаке как таковом отсутствующее, но, кроме того, какая-то часть его обозначает, или выражает, сам знак.

Значением опосредующего объекта (тип III) в спектре атрибутируемых значений является объект; в данном случае большая часть значения, атрибутируемого объекту, остается в нем самом, однако вокруг него группируются дополнительные значения, которые самим этим объектом не ограничиваются. Здесь объект есть то, что он есть, но вместе с тем обладает также и вторичными значениями, выходящими за его пределы. Значение чистого объекта (тип IV) исчерпывается тем, чем данный объект является, и означает только то, чем он является. Спектр четырех типов наделения значением представлен на рис 19.

Теории, объясняющие природу символического поведения, обычно берут в качестве исходной точки внешние знаки и постепенно продвигаются к их внутреннему значению. Хотя такой подход и понятен (ибо знаки поддаются восприятию, а настоящее унаследовало от прошлого предрасположенность трактовать эту проблему так, как это делается в словарях, помещающих за словом его значения), обычно данная процедура приводила к ошибочным результатам и порождала неуклюжие и ненадежные методологии. Мы же подчеркиваем, что значение первично, а знаки и объекты — вторичны. На рис. 19 — «Четыре типа значения» — отображено активное наделение значением при помощи знаков и объектов. Слева, от обозначенного цифрой (1) мира значений, которыми наделяются знаки (2) и объекты (3), отходят стрелки, ведущие ко всему спектру значений от чистого знака до чистого объекта.

Для набожного христианина две скрещенные дощечки могут быть не просто двумя перекрещенными палками, а крестом, реферирующим к Христу и его жертве (тип I). Слова «моя собака» обозначают животное, но самим этим животным не являются (тип I). Химическая формула Н2 О обозначает воду, но это не сама вода (тип I).

Физически реальный дом с садом может быть для меня значим как мой родной дом. В этом смысле его первичная значимость превосходит то значение, которое имеют для меня материальное заводское сооружение или просто жилище; его значение подключено к комплексу представлений, ценностей и чувств, непреодолимо перевешивающих ценность физического объекта, хотя остаточная часть дома (для его интерпретатора) остается значением здания как объекта (тип II).

Допустим, какой-то конкретный дом осматривается его потенциальным покупателем. Для этого интерпретатора основным значением здания может быть то, что это дом, однако в его целостном непосредственном впечатлении могут присутствовать и дополнительные значения «привлекательности», «ухоженности», «престижного соседства» и т.п. Когда основное и преобладающее впечатление, производимое домом как значимым объектом, ограничивается тем, что это физический объект определенного типа, а другие значения производны и совершенно вторичны, он подпадает под тип III значимых объектов.

Когда химик видит в лаборатории химическое вещество, значением этого объекта для него может быть то, чем тот сам по себе является (IV). Для некоторых интерпретаторов оно может означать нечто большее, но для химика, проводящего опыт, оно может означать только то, что оно есть как объект, и ничего более. Для большинства интерпретаторов такое точное применение значения затруднительно, если вообще возможно. Тут, вероятно, требуется особая подготовка, а, возможно, и особый тип личности.

Рис. 19. Четыре типа значения

Тип I (чистый знак) (Чистый) знак не значим как объект, его значение находится за пределами объекта, отсылая к другим значимым объектам или выражая чувства и верования. Знаки суть метки значения, обозначающие и возбуждающие чувства и верования, относящиеся к другим вещам (например, слова, крест, флаг, салют, набат, химическая формула и т.д.).

Тип II (опосредующий знак) Знак обозначает нечто иное, нежели то, что он есть, хотя часть его целостного значения локализована в нем самом; имеет место тогда, когда общие конвенциональные объекты сами по себе используются в качестве символов (например, кладбище, дом, любимая кошка и все объекты, которые могут быть заместителями иного значения, нежели то, чем они являются).

Тип III (опосредующий объект) Основное и центральное значение объекта — то, чем он является как объект; однако комплекс примыкающих дополнительных значений делает его чем-то большим, нежели просто значащий объект (например, дом).

Тип IV (чистый объект) Объект означает лишь то, чем он сам по себе является; он служит обозначением самого себя, и ничего более.

К каждому из двух типов значимого объекта или знака интерпретатор может добавлять другие знаки, вследствие чего для обозначения объектов, подпадающих под эти четыре типа, может использоваться знак знака. Например, слово может обозначать другие слова, отсылающие, в свою очередь, к объекту. В первое мгновение данная вещь для интерпретирующего ее индивида является просто объектом, но в следующее же мгновение становится знаком; или наоборот, знак может претерпеть смещение и стать объектом. Значения, атрибутируемые мертвому ягненку на склоне холма, в считанные мгновения могут пробежать по всей шкале четырех типов — от одной крайности до другой. Казалось бы, интерпретатор, погруженный в сферу своей культуры, волен сам определять, что данный объект означает. Однако более пристальное изучение того, что он делает, когда наделяет знак или объект значением, показывает, что выбор его, как правило, крайне ограничен и — при условии, что мы располагаем необходимыми для этого данными, — в значительной степени предсказуем. Индивидуальные вариации, степень свободы выбора, господство культуры и вида над наделением значением — все эти вопросы должны быть включены в любую методологию изучения значения и систем символов.

Семантическое правило, согласно которому слово не есть объект, верно, но не всегда: в тех случаях, когда значение слова (знака) смещается и значимыми становятся сами метки, слово может становиться объектом. Отдельные значки алфавита — С, О, Б, А, К и А — могут стать объектами изучения для лингвиста, но тогда в них не вкладывается то значение слова «собака», которое относится к четвероногому любимцу семьи.

Человеческое поведение в повседневной жизни и ночью, во время сна, в основном ограничивается знаковыми ситуациями первых трех типов означения. Значения чистых знаков, которые указывают на строго определенные объекты — и, разумеется, чистых объектов, — часто сосредоточиваются в сфере профессиональной деятельности, особенно в работе ученого и логика. В ночных сновидениях и дневных грезах обычно используются знаки второго типа. В повседневном взаимодействии значения слов и знаков курсируют по всему спектру типов.

 

Анатомия актов означения

Все значимые вещи, не являющиеся «объектами», являются символами. Все знаки и их значения, понятийно или экспрессивно отсылающие к чему-то, находящемуся за пределами знака как такового, суть символы. Символы это заместители всех известных реальных и воображаемых действий, вещей и отношений между ними. Они обозначают и выражают чувства и представления о людях и о том, что они делают, о мире и о том, что в нем происходит. То, что ими обозначается, может существовать или не существовать, может быть истинным или не быть истинным, ибо тем, что они выражают, может быть всего лишь чувство, иллюзия, миф или ложно истолкованное смутное ощущение. С другой стороны, то, обозначением чего они служат, может быть столь же реальным и объективно достоверным, как и существование Гибралтарской скалы.

Основными компонентами символа являются знак и его значение. Знак обычно представляет собой некую внешнюю, воспринимаемую форму, культурно идентифицируемую и узнаваемую, значение же есть интерпретация знака одним человеком или несколькими людьми, обычно состоящая из понятийных представлений о том, что интерпретируется, сочетающихся с позитивными или негативными ценностями и чувствами, «группирующимися» вокруг данной интерпретации [104]. Значение знака может либо обозначать другие объекты, либо выражать и возбуждать чувства. Ценности и чувства могут либо относиться к внутреннему миру человека, либо проецироваться вовне, на находящиеся за его пределами социальный и природный миры. Чувства и ценности, выражающиеся в знаковом поведении индивида, всегда связаны с его прошлыми и нынешними переживаниями. Поскольку его переживания организуются внутри его личности, а большинство таких переживаний находит социальное выражение, то идеи, ценности и чувства, атрибутируемые знаку и находящие в нем разрядку, неизбежно указывают на значения, вся полнота которых определяется приватным образом в публичном универсуме.

Другими компонентами акта наделения знака значением являются: объекты — реальные или воображаемые, материальные или нематериальные, — относительно которых знак обладает значимостью для тех, кто его интерпретирует; уровни осознания, сознательный или бессознательный [72b], в том числе различные степени осознания, располагающиеся между этими двумя крайностями; типы чувств и их интенсивность, а также ситуационные контексты, в которых данные символы используются и прежде использовались [51с]. Этим нескольким компонентам Дается полное объяснение в этом и следующем параграфах.

Каждый из указанных компонентов имеет свою собственную разветвленную и внутренне связанную среду: знаки связаны со знаками, объекты — с объектами, чувства — с чувствами, а контексты располагаются в рамках все более расширяющихся совокупностей контекстов, и т.д. Человек в своей видовой тотальности, как социальное существо и животное, есть конечная тотальная среда символа.

При некоторых целях аналитику, чтобы достичь полного понимания знака, достаточно узнать культурно атрибутируемые значения. Однако для того, чтобы полностью постичь, что собственно происходит в акте наделения значением, необходимо узнать и понять, как все эти части связаны друг с другом. В особенности это необходимо при изучении символического поведения в сообществе, в котором — к счастью для науки — нелегко поддерживать привычную фикцию, будто значимость символа можно найти путем изучения изолированного индивида.

Чтобы ясно и кратко объяснить, что собой представляют символы и как они функционируют, мы для начала ограничимся гипотетическими сообществом и социальной ситуацией, которые включают только двух индивидов, общающихся посредством отправления и получения знаков. Дабы не упустить из виду все составные элементы и сложные связи между ними, воспользуемся рис. 20 в качестве наглядной модели. На нем показано, как протекает символическое взаимодействие между индивидами А и С. На рисунке видно, что, когда индивид А разговаривает с С или С разговаривает с А, данное действие является двусторонним, а обмен знаками — взаимным. Стрелка, идущая вниз от А к прямоугольнику, обозначенному как В, показывает, что он действует посредством наделения слова, жеста или иного знака (устным) значением. Индивид С интерпретирует посланный ему знак посредством наделения его значением (слушание и понимание). Линия b, указывающая на «значение» слушателя или зрителя, отображает этот факт. Линии с и d, направленные вниз к D— обозначаемой вещи, — показывают, что значение слова, произнесенного говорящим, или жеста, выполненного действующим, было успешно отправлено и получено слушателем или аудиторией, ибо обозначаемый объект — один и тот же для каждой из вовлеченных сторон.

Рис. 20. Наделение значением

Линия а не только указывает на знак В, показывая, что человек пользуется им как действующий или говорящий, но также указывает и на А, показывая, что тот, находясь в коммуникации с С, интерпретирует значение для самого себя. Линия b тоже снабжена двумя стрелками, показывая, что он действует внешне, наделяя знак значением, и внутренне, связывая его с самим собой. Для коммуникации необходимо, чтобы знак был выражен публично и был доступным для обоих.

В целях графического упрощения, Е представляет на рисунке несколько частей символического процесса. Двухконечные стрелки е и f обозначают «контекст непрерывных видовых актов» и «контекст культурно определенного (знакового) взаимодействия». Они представляют непрекращающийся вечный поток видовых событий, взаимосвязанный с культурой, в которой происходят наделение значением и интерпретация знака В и всех прочих знаков. Е обозначает также непосредственный контекст действия, в котором совершается обмен значениями и интерпретациями знаков. Если бы объект D был частью непосредственного контекста действия, то его можно было бы поместить в контекст Е. Если уж быть педантичными, то и знак В тоже можно было бы представить как часть Е.

Социальный акт наделения значением заключается в публичном отправлении и получении знаков. Когда этот акт совершается приватно, как, например, в случае внутреннего разговора с самим собой или сновидения, имеет место индивидуальная интерпретация, в которой знаки посылаются и интерпретируются. Такая приватно-индивидуальная интерпретация знака в огромной мере зависит от предшествующего употребления данного знака в публичном обмене. Индивид, хотя и может трактовать его на свой особый манер, узнает, что этот знак собой представляет, из публичных источников. Знак публично поддерживается лишь благодаря тому, что люди обмениваются им посредством его применения и получения. Ради большей наглядности мы и далее будем ограничивать сеть общественных отношений отношением между двумя индивидами, полагая, что они и связывающее их отношение представляют собой единое целое. «Анатомия» акта означения описывается ниже (с. 514), начиная с контекста, существующего между индивидами А и С. В их символическом взаимообмене выделяются и перечисляются (под цифрами 1-5) несколько ступеней акта означения, от отправления знака индивидом А (1) до его конечного получения индивидом С. Схема диадического взаимодействия показывает внутреннее и внешнее получение и отправление значений.

Диадическое взаимодействие: социальный акт в отношении между А и С:

(з = знак)

   1. А издает какие-либо оральные звуки (внешняя, объективная вещь; внутренне имеет место нейромускульное поведение):

   2. А слышит издаваемые им самим звуки и наделяет их значениями: для него они являются, например, словом, обозначающим собаку . Это слово имеет для него значение при его произнесении, слышании и как целостный акт его собственной речи. Данные звуки преобразуются им в нечто большее, нежели то, чем они были в момент отправления:

   3. С тоже слышит этот звук (он получает слуховой стимул — внутренне имеет место нейромускульное поведение):

   4. Он получает и инкорпорирует эти звуки путем наделения звуков-объектов значением. (Он преобразует оральное действие А в значение слова собака .) Придание значения проявляется как модификация его поведения:

   5. Модификация поведения С (он получает или не получает знак; оральные шумы, исходящие от А , либо осмысленным образом трансформируются, либо нет) отправляет ответные значимые знаки индивиду А:

   6. Нижеприведенная схема показывает целостный процесс наделения знаков значением в социальном взаимодействии. Цифры 1-5 обозначают вышеуказанные части этого процесса, образующие символическое взаимодействие в социальном контексте:

Если индивид А не произнес, а только подумал: «собака», то имеет место лишь нейромускульное поведение и приватная, внутренняя коммуникация между А и А. Значением может также наделяться объект, не присутствующий в среде или даже отсутствующий в любой другой среде, или же наделение значением может происходить непосредственно в отношении какого-либо объекта или объектов.

Если бы индивид С не присутствовал, оральное действие индивида А образовало бы его никем не услышанный разговор с самим собой (1 и 2).

Взаимодействие между людьми, включая его биологический и социальный уровни, в основном состоит из символического взаимообмена — отправления и получения символов. Наделение вещей значением преобразует то, чем они непосредственно являются, в знаки, пригодные или потенциально пригодные для обмена в социальном контексте. Наделение значением в социальном взаимодействии состоит из представления знака, придания ему значения предъявителем (отправителем) и осмысленного получения и инкорпорации его получателем в свой собственный знаковый контекст. Акты получения и отправления знака, происходящие между двумя или более людьми, заключают в себе как внутреннее, так и внешнее поведение каждого из организмов. Каждый индивид в процессе обмена оказывает влияние на другого и на самого себя. Отправитель внутренне присваивает значение знаку; таким образом, внутри него самого происходит определенное изменение в то время, как он передает знак другому, который может его получить или не получить. Тот может не воспринять его или не распознать. Если же он его распознает, то имеет место действие, в процессе которого знак переносится в него и инкорпорируется в его систему значений. Получение им знака оказывает обратное влияние на исходного отправителя. Внешнее поведение отправителя и получателя может конституировать собственно знак, объект, наделяемый значением, непосредственный контекст, окружающий включенный во взаимодействие знак, либо это может быть совокупность знака и контекста. Обмен знаками, заключающий в себе акты наделения значением двух или более индивидов, имеет циркулярный характер; фактически он состоит из нескольких взаимозависимых кругов значения и поведения. Проанализируем некоторые его элементы, а затем рассмотрим, каким образом каждый из них связан с целостным процессом.

Наделение значением объекта, производимое индивидом, зависит от предшествующего опыта восприятия индивидом самого этого объекта или его знаков. Если он сталкивается со знаками объекта, то обычно он учится у других людей — а они его обучают — вкладывать их значение в данный знак, а следовательно и в сам этот объект. Если же он сталкивается с самим объектом непосредственно, то значения, придаваемые ему другими людьми, будут подкрепляться или видоизменяться его собственными переживаниями и значениями тех знаков, которые они в отношении этого объекта используют. Базисное ядро значения большинства знаков и объектов приобретается индивидом в младенчестве, детстве и подростковом возрасте. Однако в процессе существования индивида и общества значения знаков и объектов претерпевают постепенное смещение. Значение Креста в 33 г. отличается от его значения в 1954 г., а его значение для ребенка во время конфирмации несколько отличается от того, которое он имеет для человека, находящегося при смерти.

Ситуация, которую мы до сих пор описывали, иллюстрирует успешный обмен знаками. Она предполагает, что в значениях говорящего и слушателя отсутствуют сколь-нибудь важные различия. Однако слушатель (аудитория) и говорящий, или актер, могут подразумевать совершенно разные значения, и коммуникация между ними может кончиться неудачей. Если это так, то линии а и b не будут связывать А и С (рис. 20). Двойные стрелки, проведенные на рисунке, все еще будут выражать для каждого внешнее наделение значением знака В и внутреннюю его интерпретацию. Объект (слово или жест), используемый в качестве знака, был бы в таком случае одним и тем же в качестве доступного для восприятия объекта, но уже не был бы одним и тем же значимым знаком для обоих. Кроме того, для этих двух индивидов линии с и d указывали бы уже не на один и тот же объект, D, а по меньшей мере на две совершенно разные вещи.

Возможно и множество других вариаций такого рода. Назовем лишь несколько. Актер в театральном представлении, радиопрограмме или телевизионном шоу (или же священник, предстающий перед своей паствой) отправляет слова, адресуя их широкой аудитории. Индивиды, принадлежащие к аудитории, могут иметь совершенно другие значения отправляемых символов; некоторые из них согласуются с теми значениями, которые вкладывают в них актер и постановщик, а некоторые — нет. Более того, драматург, написавший сценарий, может вкладывать другие значения в своих персонажей, их действия и развязку пьесы. Вполне возможно, что актер будет использовать вторичные значения предложенных символов, а не те, которые первоначально вкладывались в них автором. Пьесу, как говорится, можно проинтерпретировать или исказить по-разному. Или же дело может обстоять таким образом, что объекты и значения, которыми наделяется предъявленный знак, различны, однако все это разнообразие связано с общим ядром значений. Так бывает довольно часто, поскольку большинство людей, выросших в одной культуре, обладают опытом, обеспечивающим их общим ядром понимания, на базе которого ими создаются различные вариации.

Здесь нужно упомянуть и другие возможности, заключенные в символической ситуации и в отношении между значением и знаком. Коммуникация между А и С может быть не прямой, а опосредованной. Картина на стене публичной библиотеки может быть «отправлена» неким анонимным исполнителем по указанию давно умершего попечителя и может быть увидена случайно проходившим мимо прохожим. Художник также может быть неизвестен, он может быть членом другой культуры; тем не менее происходят коммуникация и знаковый обмен, пусть даже носящие опосредованный и, возможно, непреднамеренный характер. К тому же, это еще и отложенный знаковый обмен. В такого же рода знаковый обмен вовлечены и те, кто учится читать иероглифы, высеченные на камне членами какой-нибудь мертвой культуры. Такие знаки — как и все вещи, существующие во времени, — могут двигаться лишь в одном направлении. Чтобы показать это, стрелки и линии на нашем рисунке необходимо изменить.

Кроме того, используемый знак может содержаться в фантазиях или во «внутреннем разговоре» индивида с самим собой. От всех других он скрыт. Индивид A на нашем рисунке остается в контексте Е объект D может присутствовать и обозначаться знаком В однако В недоступен для С, или же В может быть публично представлен и доступен для обоих, но каждый приватно наделяет его своим собственным значением.

Знак В может быть «явным содержанием» сновидения, не известным никому, кроме сновидящего [51с]. Он выражает эмоции, связанные с бессознательным и «неведомым» миром значений, недоступным для сознательных уровней значения сновидящего. Значение, которым наделяется знак сновидения, и его ситуационный контекст отличаются от тех значений и контекстов, которые имеют место, когда этот знак используется в публичном обмене. Однако даже тогда, когда он используется публично и на сознательном уровне, его бессознательные значения и контексты связаны с ним. Негативные и позитивные чувства и ценности, вкладываемые в него, всегда представляют собой аккумулированный сплав индивидуального опыта и культурного определения. Во время сна наличный контроль общества над использованием знака значительно ослабевает, однако прошлые влияния со стороны общества остаются неотъемлемыми компонентами значения и контекстов всех сновидений. Во время сна импульсивная видовая жизнь — со всеми ее желаниями, надеждами и страхами — имеет гораздо больше возможностей выразить саму себя через использование символов, обычно для таких целей недоступных. Однако мир грез и сновидений сообщества является социальной реальностью не меньше, чем рациональный и нерациональный мир повседневной жизни. Сон просто опускает арену значения на этаж ниже.

В целях анализа мы разделили знаки на две доступные для восприятия разновидности: публичные, конвенционально определенные формы, существующие в чувственной реальности, и скрытые знаки, распознаваемые индивидом во внутреннем, а не во внешнем плане, явные для того, кто их воспринимает, но ни для кого более не доступные до тех пор, пока он их как-то не эксплицирует [72b]. Еще одна, промежуточная, разновидность, иногда необходимая для наших аналитических целей, — это знаки, обладающие менее эксплицитной публичной формой, которые определяются конвенцией более расплывчато и произвольно. Примерами первого основного типа знаков являются устные и письменные слова, доступные каждому члену той или иной культуры; в предшествующем опыте обучения каждый человек усваивает, как интерпретировать их в социальном взаимодействии. Элементы литургии или религиозной службы — скажем, элементы обряда причастия — это видимые знаки, внешне воспринимаемые и доступные для группы верующих. Примерами скрытого типа служат такие знаковые феномены, как явное содержание сновидения, о котором мы только что говорили, визуальные и иные знаки мечтаний, фантазий, грез, фантомы сверхъестественного опыта, видения. Употребление слов во внутреннем разговоре с собой во время размышлений, сопровождающееся отсутствием каких-либо видимых и доступных восприятию знаков, — это тоже скрытые знаки. Между тем, во всех приведенных примерах второго типа эти нематериальные, невоспринимаемые формы трактуются пользователем таким образом, как если бы они были облечены в зрительную, слуховую или иную чувственную форму. И в самом деле, значение, которым наделяется знак — например, явное содержание сновидения, — проецирует его в такую форму, которая обретает в воображении эксплицитное существование. Обычно значения знаков, придаваемые в такого рода переживаниях объектам сновидения или фантазии, в той или иной форме существуют в реальности.

Мыслям и чувствам относительно невидимого знака может придаваться в обществе объективная форма видимых символов. Сформированный культурой (или естественно сформировавшийся) образ ритуального объекта — например, креста или животного тотема, — может стать конвенциональной проекцией внутреннего состояния чувств и представлений. Как только устанавливается такая взаимосвязь, этот мысленный образ и его объект могут становиться средствами стимулирования, приободрения и воспроизведения данных чувств и представлений в тех людях, в которых уже установилось данное смысловое сочленение, ибо люди нуждаются в знаках как внешних формах, необходимых для организации и придания ощущения реальности тем чувствам и представлениям, которые наводняют их душевную жизнь. Конкретные знаки, обладающие непосредственно очевидной и постоянно подтверждаемой достоверностью для чувств интерпретатора, принадлежат к миру чувственно воспринимаемой «реальности». Они являются не только знаками, но и объектами. Сознательное «признание» некой «объективной» реальности, находящейся за пределами «субъективного» «я», — базисной категориальной дихотомии нашей культуры, в которой значение интерпретируемого воспринимается как нечто привходящее в интерпретатора извне, — опасным образом скрывает другой фундаментальный факт, состоящий в том, что человек, будучи продуктом своей культуры и особью своего вида, сам наделяет их значением. Имеет место инвестирование человеческого «я» в знак. «Я», выражающее врожденные импульсивные потребности организма, переживаемые в границах культуры, видоизменило их и подчинило своим ограничениям и расширениям. Конкретная чувственно воспринимаемая реальность знака-объекта укрепляет веру человека в нематериальные образы, снижая у него тем самым тревогу и повышая чувство безопасности.

Знаки отличаются друг от друга ясностью определения, строгостью фиксации, а также силой и долговечностью структурной формы, варьируя от знаков, обладающих крайней ригидностью, жесткостью и устойчивостью во времени, до таких знаков, чья структура настолько неуловима и лишена определенности (как с точки зрения единообразия, так и с точки зрения временной устойчивости), что они представляются едва ли не выходящими за пределы какого бы то ни было наблюдения и научного исследования. Тем не менее последние формы знаков, подобные мимолетным теням, возникая хоть на мгновение в стремительном потоке человеческого сознания или в изменчивых эмоциях толпы, являются реальными, значимыми и фундаментальными компонентами человеческого символизма. Образы, мелькающие в быстролетных грезах, смутные фантазии, спутанные остатки последнего ночного сновидения символически столь же реальны, в качестве индикаторов значений столь же точны и в качестве передатчиков чувств и представлений столь же значимы, как и тот символический механизм с его взаимозаменяемыми и заполняемыми вместилищами, который мы именуем календарем.

Интенсивность негативного или позитивного аффекта, разряжаемого в знаке, варьирует в зависимости от разных индивидов, социальных контекстов и уровней осознания. Для измерения степени его интенсивности могут быть использованы различные методы исследования, в том числе интервьюирование, проективные методики и шкалы установок.

Когда знаки наделяются значениями в контексте внутреннего мира индивида, вся символическая деятельность является приватной и скрытой. Когда значения вкладываются в знаки в контексте того внешнего мира, в котором индивид существует, «все» это протекает публично. Такие значения могут не принимать в расчет время, пространство и логические категории, поскольку они нелогичны, а их значимость зависит от социальных логик. Это значит, что их структура и конечная достоверность опираются на тот порядок, который обеспечивается социальной и видовой системами. Дискуссии по поводу Церкви и Христа, ее Жениха, используют символы и социальную логику, базирующуюся на структуре семьи и видовой жизни, которую она организует. Их допущения и выводы — это человеческие понимания, основанные на опыте, почерпнутом из этих контекстов.

Значения могут также пренебрегать категориями пространства и времени при помощи логических методов, когда атрибутируемое значимо прежде всего потому, что оно, насколько людям «известно», пребывает вне времени и пространства. Вечная природа Бога, принимаемая на веру вневременная и внепространственная природа красоты и истины, «экзистенция» некоторых философов находятся вне значений пространства и времени.

Проанализируем некоторые типы значимых актов, которые должен принимать в расчет аналитик, когда исследует наделение знаков значением в контекстах действия. Значение может быть направлено вовнутрь. Контекст, в котором может интерпретироваться слово «мать», неизбежно связан с мыслями о собственной матери; они могут быть наполнены чувствами боли, печали и вины. Либо направленность может быть внешней. Знак «мать» может интерпретироваться в публичном контексте и обозначать «мать Ф. Д. Р.»

Если значение обладает местоположением в пространстве и времени, то полезно было бы использовать несколько аналитических типов. Наша культура делит время на прошлое, настоящее и будущее; пространство же оно делит на непосредственное здесь и местоположения все большей удаленности. В повседневной жизни эти два разделения комбинируются в такие значения, как «здесь и сейчас» и «где-то и когда-то».

Значения могут присваиваться знакам нелогически и использоваться в таких контекстах, где время и пространство в расчет не принимаются, а направленности вовнутрь и вовне смешаны [52b]. Многие фантазии, знаки сновидений и религиозные символы обладают именно таким характером [69а]. Внимание знакам может уделяться в контекстах, находящихся вне интерпретатора, которые наделяют означаемое значением «здесь и сейчас». Слова, жесты и прочие знаки при их употреблении частично или целиком обозначают непосредственный контекст действия. Джентльмен кланяется и целует руку даме в гостиной на официальном приеме. Менеджер, одетый в белую сорочку, галстук и деловой костюм, отдает распоряжения рабочему, одетому в замасленную спецовку. Бигги Малдун в Янки-Сити наносит мэру удар в челюсть прямо в кабинете Его Превосходительства в здании муниципалитета. Поцелуй, поклон, распоряжение, удар в челюсть — все это знаки, чьи значения следует искать в «здесь и сейчас» непосредственного контекста. Более широкая же их значимость локализована в других местах и временах.

Знаки могут символизировать такие контексты — и действовать в них, — где местоположение непосредственное, а время прошлое. Старый друг, появляющийся после двадцати лет отсутствия в той же самой гостиной, так же целующий женщине руку и отвешивающий поклон, как это было когда-то, пробуждает эмоции и воспоминания о романтических моментах далекого прошлого. Присутствие этих знаков в непосредственном контексте действия может побудить к вкладыванию в них значений, связанных с предположительными будущими событиями. Их интерпретатор может применить к ним значения, сопряженные со страхом, надеждами и ожиданиями чего-то такого, что должно здесь вот-вот произойти. Они означают нечто такое, что произойти должно, но чего пока еще нет. Муж, стоящий неподалеку, наблюдая реакцию жены на поклон и поцелуй, может представить в воображении будущие последствия, в то время как для обеих вовлеченных в действие персон эти знаки пробуждают воспоминания о прошлом.

Знаки могут символизировать (обозначать или выражать) какой-то другой пространственно-временной контекст — либо далеко удаленный и давно минувший, либо близкий и недавний. Взрослый человек находит письмо, написанное на чужом языке, датированное уже давно минувшим годом и подписанное его матерью. Он читает его и плачет. Контекст действия — здесь и сейчас, но значения пробуждают в памяти давно прошедшее время и далеко удаленное место. Наблюдаемое действие происходит здесь и сейчас, но атрибутируемое значение помещает знак в совершенно иной контекст.

Различие между этим примером иного времени и места и тем примером, в котором джентльмен приветствует даму, где присутствуют значения текущего местоположения, но прошедшего времени, — различие в степени. Если знак наполнил мужчину и женщину такими эмоциями, что оба они не сознают настоящего времени и места, а сознают лишь иное место в прошлом, то это будет аналогично ситуации с письмом. Однако значимость первого знакового события состоит в том, что прошлое связывается с настоящим в одном и том же непосредственном контексте, тогда как письмо «переносит» значение читающего в иные времена и иные места.

Аналитик наблюдает за тем, что происходит. Человек, уединившись, читает письмо и плачет. Знаки и непосредственные контексты действия значимы как таковые, но интерпретативный акт пробудил далекое прошлое, оставшееся далеко позади. С другой стороны, интерпретируемый знак может пробуждать ожидания, наделяющие значением что-то другое, завтрашнее. Ревность мужа, пока он наблюдает за знаковым обменом в ответ на поцелуй и поклон, может обостриться настолько сильно, а его фантазии достичь такой степени интенсивности, что он может вообразить будущую неверность своей жены.

Все упомянутые типы контекста или некоторые из них (впрочем, возможны и другие) могут быть совмещены друг с другом, и это было сделано в отчете о символах Янки-Сити, проявлявшихся в его наблюдаемой совокупности деятельностей. Атрибутируемые значения, насколько нам известно, могут быть направлены вовнутрь или вовне и могут в мгновение ока перенаправляться со «здесь и сейчас» на «где-то и когда-то», и наоборот. Любая из перечисленных внешних ситуаций может внутренне дублироваться пассивным индивидом, когда он погружается в мечтания, внутренние беседы с самим собой или какую-либо иную форму приватной умственной деятельности. Кроме того, значения «здесь и сейчас» фактически никогда не бывают полностью отделенными от воспоминаний о прошлом и от предвосхищений грядущего. А значения знаков, касающихся будущего или прошлого, никогда не могут — кроме как в целях анализа, — быть освобождены от значений настоящего. Знаки прошлого всегда подразумеваются в современных значениях. Иероглифы, рассказывающие нам о древнеегипетской династии, всегда подчинены ограничениям и силе сегодняшних значений. Знаки будущего не могут слишком далеко выходить за пределы тех настоящих и прошлых значений, на которых они базируются.

Необходимо определить формы и функции наделения значением. Рациональны ли значения или нерациональны (см. главу 16 «Структура нелогического мышления»)? Имеют ли они реальные или воображаемые объекты референции или же они экспрессивны, т. е. всего лишь пробуждают чувства? Для ответа на наши вопросы разграничим три типа значений. Первый включает в себя референциальные и научные понятия, а также логику высказывания и рационального дискурса, в рамках которой оговариваются значения и четко фиксируются связи между ними; они передают информацию и поддаются верификации. На другом полюсе располагаются эвокативные, экспрессивные и аффективные значения, т.е. нерациональные значения, достоверность которых не зависит от эмпирической проверки, а опирается на чувства или, быть может, такие способы знания и понимания, которые выходят за рамки обыденного опыта. Между этими двумя крайностями располагается тип, который в разной степени сочетает в себе оба других в обыденном мире практической жизни. Подавляющее большинство значений, приписываемых большинству знаков и объектов в обыденном практическом мире повседневной жизни, относится к этому типу [104].

Когда несколько символов одного и того же или разного типа, выполняющих одинаковые или разные функции, координируются в узнаваемое единство, они образуют символическую систему. Многочисленные древние и недавно изобретенные символические системы, которыми обладает наше общество, хотя и являются узнаваемо едиными, очевидным образом взаимопроникают друг в друга. В такой символической системе, как ритуал Пасхи, литературные и художественные системы являются неотъемлемыми частями церемонии. С предписанной хореографией переплетаются системы жестов, слов, песен и эмблематические системы. Каждый из этих отдельных символических комплексов может быть составной частью нескольких других систем, оставаясь в то же время функционирующей частью, скажем, пасхальной службы. Выделение таких систем зависит отчасти от того, кто их распознает, отчасти от обстоятельств, в которых они используются, и отчасти от целей наблюдателя. Некоторыми из конвенционально и более широко признаваемых систем являются различные формы искусства и массовой культуры: театральные постановки, радио, телевидение, комиксы, газетные новости, романы; спонтанная игра и организованные игры, церемония, догма, религиозное кредо, сакральные и секулярные идеологии, этикет; а также туманные и более имплицитные формы, например, фантазии, грезы и сновидения.

Символические системы частично выполняют функцию организации индивидуальной и групповой памяти о ближайшем и далеком прошлом и тех ожиданий, которые возлагаются на будущее, и тем самым они укрепляют и унифицируют устойчивую жизнь каждого. Те символы, которые пробуждают в индивиде или группе воспоминания о прошлых событиях, чрезвычайно сжаты и сконденсированы, а нередко и модифицированы настолько, что индивид или группа не в состоянии узнать во всей полноте, каковы их референции. Такие сконденсированные системы возбуждают эмоции индивида и групповые чувства; эмоции и чувства, пробуждаемые ими, варьируют в диапазоне от всеподавляющей интенсивности до легких ощущений, имеющих для тех, кто их испытывает, лишь минимальную значимость. Они могут варьировать от индифферентности стороннего наблюдателя, проезжающего мимо дорожного знака в быстро несущемся автомобиле, до самозабвенного вовлечения посвящаемого, держащего в руке потир.

Вообще говоря, живые символы, которые направляют внимание индивида или группы на прошлое и связывают их с ним, как правило, являются нерациональными и эвокативными, а не рациональными и референциальными. Для индивида они часто выражают воспоминания о прошлых событиях, глубоко похороненных в перегруппировках «конденсации» [51с]. Это утверждение, если его соответствующим образом модифицировать, также, по-видимому, верно и для общества. Например, символы, используемые для пробуждения воспоминаний в годовщину Дня перемирия или в День памяти павших, несут в себе заряд, напрямую связанный с эмоциями первой и второй мировых войн и гражданской войны, но сообщают лишь смутное, сконденсированное представление о том, как ощущались эти события теми, кто непосредственно их переживал. Будучи связанной со всей совокупностью прошлого опыта, составляющего жизнь группы во времени, и постоянно модифицируясь новым опытом группы и составляющих ее индивидов, большая часть первоначального значения символа — как эвокативного, так и референциального — при передаче его от старшего поколения в умы, мысли, чувства и ожидания младшего конденсируется и трансформируется. Социальные отношения, вовлеченные в процесс этой передачи, в том числе отношения родителей и детей, половых и возрастных группировок, экономического и политического порядков и общества в целом — каждые со своими особыми потребностями, ценностями и прежде усвоенными символами, — изменяют и иногда совершенно преображают слова, знаки и значения первоначальных событий в используемых применительно к ним символах, которые обретают тем самым новую значимость и выполняют функцию производства новых и иных эффектов в индивиде и обществе.

Символы, которые возбуждают чувства, подходящие для современного ритуального признания воспоминаний о каком-либо событии, часто имеют мало общего с воссозданием представлений и идей, включенных в само это событие. Они становятся сконденсированными версиями значительной части того, что мы чувствовали и мыслили по поводу самих себя, а также тех переживаний, которые мы испытываем в совместной жизни. Однако воздействие того, что было забыто, остается могущественной частью коллективной жизни группы.

Такие базисные группировки, как, например, семейный порядок, трансформируют и сохраняют традиционные значения как составную часть физического обусловливания организмов, являющихся членами взаимодействующей группы. Сознательные и «бессознательные» символы, сохраняемые нами, суть сегодняшние выражения прошлых переживаний, связанные с продолжающейся жизнью вида, общества и каждого индивида и адаптированные к ней. Семейная фотография молодых матери и отца с маленькими детишками в то время, когда ее делают, может быть репрезентацией того, что они собой представляют, настолько, насколько фотоаппарат способен представить их в качестве человеческих, физических и социальных объектов. Однако для состарившихся детей, чьи родители давно уже умерли, эта фотокарточка теперь может быть уже не репрезентацией, а всего лишь напоминанием, действующим наподобие фетиша в ритуальной жизни, пробуждая сознательные и бессознательные чувства и представления, которые они имеют относительно самих себя и своей семьи. Для их собственных детей она может пробуждать в лучшем случае лишь чувства семейной солидарности и гордости. Будучи некогда репрезентационными и референциальными «индивидами», лица, заснятые на фотографии, могут стать для своих правнуков символическими фигурами, которые пробуждают, отображают и фокусируют в себе ценности, чувства и представления нового поколения относительно самих себя на манер внутренних, невидимых образов сновидения. Они отображают реальность чувства и социальную ценность того, что из себя представляет человек, разглядывающий фотографию, а отнюдь не того, чем были когда-то те индивиды, которых эта фотокарточка обозначает.

Эти утверждения ни в коем случае не предполагают, будто существует родовое бессознательное. Они всего лишь указы вают на то, что часть нерациональной символической жизни «затерявшегося где-то вдалеке и в незапамятных временах» мира прошлых поколений — вечно освежаемая в той же по типу форме, в которой она берет свое начало, — продолжается и живет в настоящем.

Каждый интерпретативный акт есть всего лишь мимолетное событие в бесконечной череде таких же событий. Поток эвокативных значений вражды, страха, жалости и любви, доверчивой надежды и тревожных опасений, а также всех других значений, свойственных людям, непрерывно трансформируется в сегодняшнем сознании тех, кто их интерпретирует; и тем не менее, представляя собой непрекращающуюся символическую активность человеческого вида, он остается в основе своей одним и тем же. Завтрашние значения подготавливаются значениями сегодняшними; значения настоящего прочно базируются на значениях вчерашних. Значение интерпретативного акта всегда следует искать в настоящем, в котором прошлое на какое-то мгновение схватывается и тут же устремляется в уже структурированное будущее.

 

Значение знаков в непосредственных контекстах действия

Каждый знак, наделяемый значением теми, кто его интерпретирует, должен рассматриваться исследователем-аналитиком не только в непосредственном контексте действия, но и в рамках более широкого сообщества, в котором это действие происходит. Контекст состоит из действующих лиц, действий, объектов и знаков, находящихся в отношениях взаимного влияния. В инциденте с цирковыми афишами на Хилл-стрит некоторыми из вовлеченных в него действующих лиц были: Бигги, власти, хилл-стритские мужчины и женщины, а также проходившая мимо публика. Действия состояли из размещения Бигги цирковых афиш на хилл-стритском особняке, реакции тех, кто это одобрил или осудил, и ответных реакций всех тех, кто оказался вовлечен в этот конфликт. Основные знаки и объекты — такие, как дом и афиша — уже были упомянуты. Более широким контекстом был Янки-Сити и те люди за его пределами, которые оказались во все это вовлечены благодаря влиянию средств массовой информации.

В самом начале действия, развернувшегося на Хилл-стрит, объекты обладали значениями, реферирующими главным образом к ним самим, однако впоследствии были трансформированы произошедшими событиями и стали функционировать в качестве символов, возбуждающих реакции, выходящие за пределы их значения как объектов. Дом стал знаком, значение которого реферировало к чему-то другому в ментальных процессах интерпретатора. Для многих он выступал в качестве символа аристократии, стабильности и безопасности, для других — в качестве знака, пробуждавшего возмущение высшим классом и его «снобизмом». То, что дом обозначал как знак, было уже не тем, чем он был как объект. Весь контекст фактических событий был трансформирован в системы знаков, которые пробуждали значения в широкой публике, выражая чувства и ценности относительно мира идей, выходящего далеко за пределы эмпирической значимости инцидентов или объектов самих по себе. Весь контекст стал символической системой, выполняющей функцию пробуждения и выражения эмоций, во многом так же, как воздействует на аудиторию сцена в случае драматического представления. В символах средств массовой информации контекст действия превратился из объектной ситуации (чистые и опосредующие объекты) в символическую систему (чистые и опосредующие знаки).

Таким образом, в каждом контексте действия присутствуют несколько типов значения. Все они должны быть приняты во внимание наблюдателем. В каждом контексте действующие лица наделены друг для друга значением в системе действия. Каждое действующее лицо приписывает значения самому себе и своим действиям, другим действующим лицам и их действиям, а также внечеловеческим объектам, обращению с ними и их связи со всем остальным контекстом. То, что происходит в данном контексте, будет обладать конвенциональной значимостью, приспособленной к традиционному для общества ядру значений, относительно которого почти все были бы друг с другом согласны. Также здесь присутствуют менее универсальные значения, которых осознанно придерживаются члены субкультур и сегментов общества.

И наконец, научный наблюдатель, пользуясь своими теорией, методом и техникой анализа, извлекает посредством интерпретации каждого из этих значений также и другие их значения, когда переводит очевидные значения индивидов и значения общества и его субкультур в свой научный понятийный контекст. На протяжении нескольких фаз этой трансформации наблюдаемого значения он может разработать несколько типов значения. Например, когда он в целях анализа связывает друг с другом несколько значений, которыми наделяют дом люди, вовлеченные в конфликт на Хилл-стрит, и связывает их с конвенциональным ядром и субкультурны ми значениями, он может обнаружить, что общие элементы, присутствующие в этом многообразии значений, дают ему иное понимание значения дома для людей, живущих в этой культуре.

Наблюдатель неизбежно обладает своей личной системой значений в отношении данного контекста, а если это научный наблюдатель, то также и некоторым комплексом понятий и научных операций, которым он может воспользоваться с целью извлечения из того, что он наблюдает, научного смысла. Личные значения могут как помогать, так и мешать его научным изысканиям, хотя иной раз они, возможно, и лучше, чем прокрустово ложе неадекватной науки.

Человек, который читает книгу, смотрит спектакль, слушает радиопередачу или видит телевизионное шоу, также включен в непосредственный контекст действия; автор книги или пьесы, являющийся «отправителем» радиопередачи или телешоу, сам может и не присутствовать, однако знаки, созданные и отправленные им, оказывают активное воздействие: разными способами и при различных обстоятельствах они принимаются, а их значения интерпретируются. Получение знаков всего лишь откладывается. Значение, придаваемое такому знаку получателем, может очень сильно отличаться от того значения, которое придавал ему отправитель, или может быть очень на него похожим, точно так же, как могут совпадать или не совпадать друг с другом в каком-либо контексте значения людей, находящихся во взаимодействии лицом-к-лицу. Чаще всего — в силу того, что все, кто отправляет и получает «одни и те же» знаки, являются членами одной и той же культуры, — наличествует ядро общего значения.

Основная проблема интерпретации знаков и их значений нисколько не изменяется в тех ситуациях, когда члены современного общества обмениваются «массовыми» символами. В некоторых случаях наблюдатель может довольствоваться реакциями читателя на словесное содержание книги или радиопередачи. Он может выявить научное значение на основе сравнения значений изучаемого им конкретного типа аудитории с общими значениями, придаваемыми тем же самым словам, жестам и изображениям культурой. Например, он может сравнить значения, вкладываемые низшим средним классом и высшим классом, дабы определить их сходства и различия, а тем самым и их значимость. При иной постановке проблемы ему может понадобиться проинтервьюировать автора, режиссера и актеров, чтобы узнать, что, по их мнению, они сообщили, и проанализировать программу как таковую, а также реакции на нее со стороны аудитории, дабы выявить, на сколько это возможно, значимость различных задействованных здесь значений и определить природу коммуникации как человеческого процесса.

Значение, придаваемое элементам контекста действия каждым участником, извлекается посредством истолкования отдельных элементов и контекста в целом — как в плане сознательного, так и в плане бессознательного — как объектов и знаков, которые он интерпретирует [152]. Они наделены для него значимостью точно так же, как и дорожный знак в его более жесткой и конкретной форме. Значениями будут его чувства, представления и ценности относительно самого себя, других действующих лиц, своих и их действий по отношению друг к другу, а также других «объектов», присутствующих в контексте. Приписываемое значение может оставаться в пределах частного понимания или получить публичное выражение. Оно может быть конвенциональным и быть частью общепринятых культурных значений знака, либо может как-то индивидуально отклоняться от таких норм. Значения, которыми он обладает, могут располагаться на нескольких уровнях осознания: они могут быть для него либо сознательно известными, либо бессознательно значимыми. Обычно — а, быть может, и всегда — они являются одновременно и теми, и другими. Реакция на разные знаки может нести в себе как минимум, так и максимум эмоций. Эмоциональная интенсивность может находить или не находить внешнее выражение, а иногда может ощущаться лишь подсознательно.

Значение, извлекаемое им из каждого знака, может состоять в том, что каждый из них — всего лишь «объект», и не более того; в другом случае знак может обладать для него значимостью отсылки к чему-то такому, чем этот объект сам по себе не является. В обоих случаях объект, находящийся в данный момент перед ним, есть нечто такое, что он интерпретирует и что обладает для него значением. Обе формы значения должны быть изучены наблюдателем, ибо каждое из них является важным фактом, необходимым для научного понимания контекста действия.

Каждый контекст действия является частью более широкой системы действия, вся целостность которой образует сообщество. Каждое действующее лицо в этом контексте является частью более широкой системы действия и входит в него из нее. Эти системы действия могут быть и уже были здесь проанализированы в категориях моральных, символических и технических систем. Исходя из стоящих перед нами задач, назовем их целостность социальной системой сообщества. Каждое действующее лицо занимает в социальной системе один или несколько общих и специфических статусов. Некоторые или все эти статусы играют важную роль в определении того, что означает для него данный знак в данном контексте. Некоторые или все они могут быть напрямую включены в непосредственный контекст действия. Бигги Малдун как сын Мэри Малдун, Малдун как владелец собственности, Малдун как кандидат в мэры и Малдун как человек из низшего социального класса — вот некоторые из статусов, непосредственно вовлеченных в конфликт на Хилл-стрит. И наряду с ними: члены семей и семейных групп с Хилл-стрит, владельцы собственности, живущие в этом районе, люди, принадлежащие к «лучшим классам», а также некоторые местные должностные лица и должностные лица штата, представляющие политическую власть.

За пределами всего этого находится население Янки-Сити в целом, пользующееся правилами, ценностями и символами, которые оказывали влияние на контекст, испытывали обратное влияние со стороны него и были напрямую связаны с каждым из действующих лиц, принимавших участие в более широкой жизни сообщества. Для действующего лица, или участника, значение каждого знака в контексте будет заключать в себе текущее и прошлое влияние, оказанное этой широкой средой на него, на других действующих лиц и на вовлеченные в этот контекст объекты, а также то значение для сообщества в целом, которое он всему этому придает, и то давление, которое он ощущает со стороны его членов.

Если наблюдатель может определить значение, приписываемое каждым действующим лицом тому, что имеет место в данном контексте действия, то он, конечно же, знает, что он исследует. Наблюдаемое открытое поведение является знаковой системой действующих лиц и входит составной частью в системы значений, придаваемых ими тому, кто они такие, что они делают, а также тем эффектам, которые они привносят в контекст действия. Они и сам контекст стали знаками для наблюдателя, чьи собственные тщательно разработанные значения также являются частью его данных. Некоторые исследования могут быть на этом закончены. Для нас же вопрос стоит следующим образом: что обозначают эти знаки помимо тех значений, которые приписываются в этом контексте самими участниками.

Каждая наука имеет свой собственный универсум знаков и значений и соответственно интерпретирует относящиеся к ее ведению данные. Политический ученый и экономист извлекают из данных, касающихся Бигги Малдуна и его мира, свои собственные наборы значений. Наши усилия — хотя мы и считаем знание, получаемое благодаря подобным подходам, необходимым — движутся, однако, в ином направлении.

Как только объекты, знаки и значения непосредственного контекста взаимно связываются друг с другом, эту систему знаков и значения необходимо далее связать с другими контекстами действия. Это можно сделать, связав символы данного контекста с символами, используемыми в других символических контекстах, путем изучения одних и тех же символов в разных социальных контекстах и определения их значения в разных контекстах, а также нахождения значения разных символов в том же самом контексте. Тогда значение контекста может быть изучено как одно из нескольких, формирующих более широкий спектр контекстов и их значений; вслед за этой последней процедурой должно последовать его сравнение с теми известными значениями, которыми наше общество конвенционально наделяет изучаемые нами символы.

В идеале, для интерпретации того, что происходило в Янки-Сити, в терминах контекста нам нужно было узнать: (1) где встраивается данный контекст действия в социальную систему города и американской культуры вообще; (2) где встроены действующие лица в его семейную, политическую, экономическую, классовую и более широкую социальную жизнь — в идеале это было необходимо, но практически делалось редко; (3) социальную историю города в той мере, в какой она связана с изучаемым контекстом действия; и (4) социальное и психологическое развитие каждого участника. К счастью, благодаря предшествующей работе в Янки-Сити мы располагали сведениями по первым трем пунктам и частью необходимого материала по четвертому [155].

Мы интересовались всеми символическими контекстами, но более всего хотели определить функции и следствия различных контекстов действия для социальной системы сообщества и их воздействие на символическое поведение. Также нам хотелось побольше узнать о некоторых сложных системах знаков и значений, составляющих части различных символических систем. Хотя язык является наиболее базисным из всех наших символов, как систему мы его здесь не изучали, но он, разумеется, был элементом всех исследованных нами символических ситуаций.

 

Типы контекста действия

Ситуации действия, в которых работают символы, отличаются друг от друга типом контекста, в котором они проявляются. Непосредственный социальный контекст, в котором происходит символическое событие, может располагаться в семье, клике, театре или такой ситуации, когда индивид находится в одиночестве. Следует различать три широких типа контекста: технический, моральный и сверхъестественный. Многочисленные контексты, составляющие в нашем обществе технический тип, всегда выполняют функцию приспособления людей к внешнему миру посредством использования орудий, инструментов, машин и поведенческих навыков манипулирования ими для достижения утилитарных целей. Это просто то, что видит наблюдатель своими глазами. Они образуют взаимосвязанную систему действия. За ними стоит организованное знание, в основном рациональное, состоящее из знаков и значений, связанных с этими навыками и орудиями.

Моральный тип контекста — часто нерациональный — выполняет функцию приспособления людей друг к другу; складываясь из норм правильного и неправильного, он переупорядочивает, определяет и контролирует видовое взаимодействие между индивидуальными организмами, составляющими данную группу.

Сверхъестественный контекст, будучи всегда нерациональным, связывает людей с Богом и священными вещами. Он состоит из сакральных представлений, ритуалов и той организованной группы, которая, как считается, связывает людей с сакральным миром.

Технические контексты являются эмпирическими, прагматическими и более зависимыми от проверки, нежели моральные и сверхъестественные [148]. Они неизменно модифицируются в направлении приспособления к жестким реалиям внешнего мира. Символические системы, встроенные в такие контексты, должны быть преимущественно денотативными и референциальными. Прежде всего они должны обозначать действия, вещи и их операциональные отношения, дабы производить результаты, необходимые для человеческого выживания.

В нашем обществе символические системы науки — опирающиеся на доказательство, систематическую и планомерную проверку соответствия символов релевантным наблюдаемым данным, планомерное предсказание, обобщение, базирующееся на характеристиках объектов и отношений между ними, а также постоянное исследование реальных отношений между словами, вещами и событиями — будут лучшим примером символов, принадлежащих к внеморальным, немифическим, техническим контекстам [120а].

Между нашими развивающимися вглубь и вширь научными символическими системами и нашей развивающейся вширь и вглубь технологией, разумеется, существует отношение взаимозависимости. Следовательно, имеется связь между всё большим развитием бесстрастного, эмпирического и логического мышления об окружающем нас мире и тем, чем мы по отношению к нему являемся. Несмотря на огромную значимость этой экспансии, мы не должны упускать из виду огромный массив нелогического, аффективного мышления и чувствования, все еще свойственного нашим техническим контекстам. Достаточно простого упоминания пищи, одежды и крова — а всё это элементы нашей технической системы, — чтобы показать, насколько тесно сильные эмоции остаются связанными с рациональными аспектами наших технических систем [149].

Моральный тип контекста, который организует отношения между членами вида в управляемое и контролируемое поведение, регулирующее человеческое существование, характеризуется обязательствами, обязанностями, правами, привилегиями и соответствующими ценностями и санкциями. Наш моральный порядок чрезвычайно сложен и включает огромное множество поддающихся опознанию социальных контекстов. Чтобы адекватно с ним работать, необходимо принимать во внимание, какие типы статусов и ролей содержит контекст, как они связаны друг с другом, а также какого рода семьи, политические и экономические группы, формальные и неформальные организации являются частями контекста той или иной ситуации.

Поскольку отношения, о которых идет речь, организуют внутривидовое поведение, глубокие аффективные, нерациональные потребности и требования видовой жизни обладают чрезвычайной силой и значимостью. Символические системы, связанные с этими контекстами, выражают и пробуждают базисные человеческие эмоции, являющиеся частью поступательного потока видовой жизни. При всем при том, реалии естественной среды ощущаются и нуждаются в удовлетворении. Технические компоненты экономической жизни человека тесно связаны с такими феноменами социальной жизни, как распределение и пользование благами и услугами. В этом и других контекстах оппозиция рациональных и нерациональных понятий и ценностей находит выражение в символах, сочетающих в себе оба набора ценностей.

В нашем сложном обществе, с его крайней степенью разделения труда, более, чем в простых обществах, необходимо развитие методов упорядочения отношений между людьми, способствующих установлению сотрудничества вокруг решения общих проблем. Знаки и понятия времени, пространства, числа, класса, количества, скорости, да и сам логический метод должны все более широко использоваться, помогая сохранять порядок и действенно скреплять взаимными связями этот разнообразный, гетерогенный социальный мир. Символы, работающие в этом сложном социальном контексте, варьируют в диапазоне от высокорациональных до почти совсем нерациональных, от бесстрастных и рефлексивных слов и символов философа до нелогических символов нежной привязанности, используемых в отношениях между влюбленными или родителями и детьми [149].

Сверхъестественный, или «сакральный» тип контекста образуют взаимосвязанные сакральные представления и обряды, а также связанные с ними ценности. Сакральные представления — это системы вербальных и мысленных символов; как таковые, они могут быть названы мифами. Миф, в узком смысле слова, есть система сакральных верований. Он состоит из вербальных знаков. Эти знаки взаимно друг с другом связаны и для тех, кто их интерпретирует, обозначают и выражают значимые вещи. Для тех, для кого эти знаки обозначают реальный опыт, они служат выражением их чувств и представлений о священном и помогают связывать этих верующих со священным миром. Ритуалы — это системы символов, состоящие из взаимозависимых слов, действий и материальных символов, которые по определенным правилам связывают людей с их богами и священным миром, выходящим за пределы естественного. Согласно Дюркгейму:

«Религиозные явления совершенно естественным образом разделяются на две основные категории: верования и обряды. Первые — это состояния сознания, они состоят в представлениях; вторые — это определенные способы действия. Между этими двумя классами фактов существует то же существенное различие, что отделяет мышление от движения... Разделение мира на две области, из которых одна включает в себя все, что священно, другая — все, что является светским, — такова отличительная черта религиозного мышления. Верования, мифы, догмы, легенды — это или представления, или системы представлений, выражающие природу священных явлений, свойства и способности, которые им приписываются, их историю, их отношения между собой и со светскими явлениями» [287] .

Желания и надежды, страхи и тревоги, связанные с жизнью и смертью, могущественные физические требования, которые постоянно движут членами человеческого вида, все ощущения благополучия и неблагополучия, предопределенные событиями и социальными ценностями изменчивых социальных контекстов, символизируются и выражаются сакральными символическими системами. Социальная и видовая жизнь человека, обретая форму и символическую субстанцию, проецируются на этот сакральный, реифицированный уровень. Здесь символ становится воображаемым «реальным» объектом, и этот объект представляет собой то, чем человек, как он опасается, является и станет, а также то, чем, как он надеется, он является и может стать. Модифицированный моральными и техническими силами социальной группы, вид дает выражение всем своим страхам и страстным устремлениям в реифицированных мифических символах сверхъестественного.

Сакральные символы в основном нелогичны, эвокативны и экспрессивны. Они говорят о чувствах и мифических представлениях — не обязательно истинных или ложных, — которые глубоко укоренены в непрерывном потоке эмоциональной жизни вида. Слова и понятия религии могут быть логически организованы и систематически упорядочены в соответствии с принципами самых великих логиков, и тем не менее все сакральные системы такого рода базируются в конечном счете на нелогических чувствах человека. В конце концов, их достоверность и обоснованность не могут быть обнаружены ни при какой эмпирической проверке, ибо конечное значение таких мифических символов лежит за пределами обыденного опыта.

Попытки доказать или опровергнуть мифические представления, продемонстрировать их истинность или ложность методами эмпиризма глупы и неправомерны. Истина подобных символических систем не имеет ничего общего с мышлением и методами эмпирической верификации. Их истины следует искать в более широком опыте человека и его вида. Чтобы быть достоверными, они не нуждаются в поддержке или критике рационального мышления. Мифические символы и их истинность или ложность не зависят, да и не могут зависеть от методов науки. Они представляют совершенно иной порядок реальности. Они говорят о более древних и фундаментальных фактах жалкого человеческого существования. Наука не располагает средствами проверки истинности их значений. Базисные «истины», которые усвоил и передал сквозь многие тысячелетия жизни на земле наш вид, выраженные в бесчисленном множестве различных сакральных знаков и реифицированных символов, относятся к порядку реальности, выходящему за пределы понятий и методов современной науки. Наука может познавать их лишь в своих собственных категориях и несовершенным образом переводить в систему символов, нередко противоречащую самой их природе. Для ученого их естественные значения могут обнаруживаться лишь в том, что они репрезентируют, что они пробуждают и как они функционируют в социальной и видовой жизни человека. Сакральные коллективные представления — это символические системы, выражающие и обозначающие для членов группы их коллективную жизнь. Они отражают и пробуждают то, чем люди сами себя ощущают и сознают во время социального действия. Они символизируют ценности и представления группы. При том, что группа является одновременно социальной и видовой системой, такие коллективные репрезентации символизируют для людей то, что они чувствуют и думают по поводу самих себя как животных и личностей.

Три типа контекста и значимость их как адаптивных порядков, в которых работают символические системы, будет легче понять, если изобразить все это наглядно. На рис. 21 показаны различные контексты и их взаимосвязи, а также отчасти их значимость.

Рис. 21. Человеческие среды и адаптивные культурные контексты, в которых используются символы.

Кругами в левой колонке обозначены три адаптивные подсистемы: технология, моральная организация и ритуалы и верования сакрального порядка. Первые две среды (см. круги справа) составляют ту часть естественной среды, которая удовлетворительным образом контролируется в целях выживания с помощью навыков и орудий технологии и вида, в том числе с помощью врожденных способностей, ограничений, а также регулирования животной групповой жизни правилами, ценностями и санкциями моральной организации. Третью среду — неважно, воображаемую или нет — образует угрожающий, пугающий, неподконтрольный и рационально непознаваемый мир природы и человека, который неподвластен техническому и моральному порядкам и в котором всегда присутствуют смерть и катастрофа; власть над ним люди приписывают ритуальному контролю и сакральным символам религии.

Двухконечные стрелки а и b, соединяющие круги в левой колонке, показывают, что изображенные подсистемы находятся в отношениях взаимного влияния и образуют одну единую систему. Одноконечные стрелки в правой части рисунка, направленные к среднему кругу, показывают влияние, оказываемое на вид двумя другими средами, и демонстрируют, как ощущается их влияние в адаптивной системе.

Пары стрелок, показывающие связи и влияния, существующие между каждым типом адаптации и соответствующей средой, следует отметить особо, поскольку они дают основу для понимания символических форм и значений как этого, так и других обществ. Эмпирическое и прагматическое знание, обеспечивающее умелое манипулирование орудиями, которые трансформируют природную среду и повышают контроль человека над ней, также расширяет и укрепляет рациональные основания душевной жизни человека. Накапливающийся багаж знаний, получаемых из опыта во взаимодействии с окружающей природой, не только расширяет понимание человеком того реального мира, который его окружает, но и позволяет прийти к суждениям о том, что такое природа и чем является по отношению к ней человек. Все это часть того процесса, посредством которого образуется и структурируется как личность подсистема «эго» каждого индивида.

Горизонтальная стрелка 1 показывает влияния, оказываемые природной средой на техническую систему человека; стрелка 2 — контроль технологии над природой. На следующем уровне стрелка 3 показывает, что биологические отношения, а также связанные с ними чувства и жесты членов вида влияют на моральный порядок, хотя и находятся частично под контролем усвоенных предписаний, а также правил и санкций, выраженных в обычаях социального порядка, который придает всем биологическим отношениям культурную форму (стрелка 4).

Символы морального порядка — которые передают значения, придаваемые группой правилам, регулирующим человеческое поведение, и выражают представления и ценности группы, касающиеся правильного и неправильного, хорошего и плохого, вознаграждаемого и наказуемого, — являются неотъемлемой частью базисной моральной связи культуры с организованной животной жизнью вида.

Моральный порядок, благодаря его прямому включению во взаимодействие членов вида, помогает канализировать чувства индивидов, участвующих в видовом взаимодействии, в значимые и связные отношения, позволяя тем самым найти культурное выражение могучим жизненным энергиям вида. В этой матрице подрастающий индивид изучает правила и переживает негативные и позитивные социальные санкции, проявляющиеся в форме критики, физического наказания или телесных вознаграждений за действия, соответствующие или не соответствующие предписаниям морального порядка. Моральный порядок оказывает содействие техническому порядку, помогая индивиду усваивать, использовать и изобретать символы, обозначающие и выражающие внешнюю реальность. Моральный порядок находится под воздействием внешних сил животной жизни, а также подвергается мощному давлению со стороны технических знаний, принуждающих его приспосабливаться к природной среде. Социальный контроль над видовой и природной средами должен все время синхронизироваться, следствием чего становится их постоянное взаимное приспособление.

Изменения, происходящие в технических навыках человека, его моральных отношениях или сакральных символах, оказывают влияние на все другие части сакральной системы. Лишь когда мы обращаем наше внимание на сакральную символическую систему, мы обнаруживаем чистейшую форму символической системы, совмещающую в себе видовые и социальные символы. Эта система сверхъестественного приспособления уменьшает и помогает держать под контролем тревоги и страхи, переживаемые видом в силу небезопасности его существования в природной и моральной средах. Неспособность человека контролировать те сегменты среды, от которых зависит его индивидуальное и групповое выживание, является источником его глубочайшей тревоги и, соответственно, оказывает мощное влияние на сакральные ритуалы и верования. Необходимо только упомянуть о том, что эти тревоги проистекают из опыта его столкновения с реальными угрозами природной среды и в равной степени реальными угрозами, исходящими от его видового существования и от пугающих фантазий, свойственных его моральной и социальной жизни.

Сверхъестественный уровень совмещает и по-своему выражает ценности и представления морального и технического порядков; здесь они заряжаются и получают мощный стимул от животной жизни вида. Здесь властвуют желания, надежды, страхи и подавленные стремления животной жизни, перемешанные и оформленные конвенциями ментального, морального и технического порядков. Здесь глубоко захороненные фантазии человека, его скрытая символическая жизнь, влекущая его к установлению господства над природой и видом, которого не дает социальная система, и к достижению благосостояния, которое человеку редко доводится испытать в действительности и которое обнаруживается по большей части лишь в воображении, — здесь эти скрытые элементы не только находят выражение, но и получают уверенную поддержку. Здесь желание человека одержать победу над смертью — обеспечить себя в изобилии пищей, кровом и земными удобствами — может быть в полной мере удовлетворено. Здесь могут найти успокоение преследующие человека страхи и растущие тревоги по поводу своего здоровья, моральной ценности и личной сохранности. Устные и деятельные обряды, публично и приватно выполняемые его группой, наполняют его уверенной надеждой, которая становится возможной благодаря их сверхконтролю над сверхъестественной средой. Его вера в эти реифицированные символы выражает «вечное» и безграничное могущество видовой и культурной жизни, какой он ее внутри себя ощущает как часть своего существования в группе.

Эти соображения помещают дюркгеймовские коллективные репрезентации в несколько иную плоскость. Сакральный мир, будучи рассмотрен под таким углом зрения, является не только реифицированным символическим выражением реалий общества, но также и выражением непрерывной групповой жизни человека-животного. Люди могут в полной мере реализовать на сверхъестественном уровне все, что они из себя представляют как члены вида и общества. Здесь они могут любить и ненавидеть себя как богов и быть любимыми и ненавистными для тех божеств, которых они сотворили.

Вера группы в сверхъестественные символы, чувство «интеграции», «единства», а также принесение в жертву собственной жизни ради выживания этих сакральных символов теперь наполняются значимостью. Всякий раз, когда индивид может отождествить сакральные символы, в которые он верит, с интегрированными социально-видовыми символами своей обыденной жизни, у него может быть достаточно веры для того, чтобы положиться на их сверхъестественную действенность и силу. Источник их власти лежит как в нем самом, так и вне его; эти символы неоспоримо выражают для него чувство принадлежности к живому вечному миру, который всемогущ и — хотя выходит за пределы человеческого понимания — познаваем и истинен, поскольку эти символы содержат «внутри себя» и выражают для него то, что он чувствует.

Научное знание обречено быть ограниченным и неполным. Часть того великого авторитета, которым мы его в настоящее время наделяем, дарована ему благодаря тому, что оно тоже уменьшает тревогу и максимизирует в нас ощущение контроля над природой. До сих пор, пока символы и умения науки держали путь в новую область человеческого приспособления, сакральные символы религии все более отходили на задний план. Быстрое развитие науки и беспорядочное отступление религии, имевшие место в недавней истории, произвели на некоторых такое впечатление, будто наука в конце концов одержит полную победу над миром религиозной жизни. Это, возможно, ложное впечатление. Наука, недавно возникшая суперструктура, построенная на прочных основаниях эмпирического знания, добытого ранними технологиями — т.е. продукт реализма, — не может быть напрямую связана и смешана с эвокативными символами видовой жизни. Эти две системы могут быть связаны друг с другом в каждом индивиде лишь косвенно и лишь будучи опосредованными моральной структурой общества. Например: научный психоанализ не может быть тотальным образом жизни, хотя некоторые из его приверженцев и пытаются использовать его именно в таком виде. В лучшем случае, он может лишь исцелять раны, нанесенные человеческой душе отпадением видовой жизни от моральной и технической жизни группы. Индивид, утративший веру, уже не может выразить свои надежды и страхи, чувство своей принадлежности и единения с другими, а тем самым и ощущение собственной «цельности», ибо сакральные символы, совмещающие в себе эмоциональный мир вида и моральный мир общества, суть единственные наличествующие ныне символы, способные выполнить эту функцию.

Те, у кого есть вера, могут иметь более твердые основания для понимания реальности, нежели те, кто не может нащупать путь к вере. То, что они в своем мышлении чувствуют, может соотноситься с более широкой реальностью — будь то мистической и сверхъестественной или же нет, — которая разглашает истины, непостижимые на современном уровне развития научной мысли. Это обстоятельство не должно вызывать у ученого ничего, кроме искреннего смирения и глубокого уважения к другим типам знания; однако оно ни в коем случае не должно останавливать его в попытках достичь знания и понимания.

Здесь было уделено лишь беглое внимание значениям нелогических, эвокативных символов и тем системам ментальной жизни, в которых они существуют. Исходя из наших задач, мы кратко определили, что имеется в виду под видовым поведением и «непрерывным потоком видовых событий». Поскольку оба эти аспекта важны для нашего анализа, а кроме того еще и взаимозависимы, то следующую главу мы посвятим их значимости для правильного развития теоретического подхода к изучению ментальной жизни и символического поведения.

 

Значимость видовой группы для понимания нерациональных символов

Мы не сможем понять людей, если будем изучать их как отдельные единицы, ибо каждый из них, хотя и обособлен в пространстве, зависит от вида и является его неотъемлемой частью. В своей физической всеобщности люди составляют непрерывную биологическую систему взаимодействия на подкультурном уровне. Действия всех индивидов с момента зачатия являются зависимыми, неотъемлемыми частями непрерывного потока видовых действий. На протяжении всей своей жизни они тесно взаимодействуют с другими человеческими особями в ограниченных рамках видовой жизни. Наблюдаемые действия и крики тел, вовлеченных во взаимодействие видовой жизни, — это лишь внешне проявляющаяся часть целостной системы действия, остальная часть которой присутствует, так сказать, подкожно во внутренних физиологических процессах вовлеченных тел [3].

Индивид, бесконечно малая, исключительно недолговечная крупинка, включенная в бесконечное существование вида, выражает и отражает то, что позволяет ему делать и учиться делать природа его вида. Частный мир каждого индивида является в значительной степени продуктом попыток морального порядка нашего общества взять под контроль и ограничить внеморальную и несимволическую преемственность видового поведения и перенаправить некоторые из этих соматических энергий в технические, моральные и сверхъестественные контексты [59].

Поскольку люди — животные культурные, то влияние, оказываемое на символическую жизнь видовым поведением и его контекстами, может быть изучено лишь с помощью аналитических и косвенных методов, концептуально отделяющих видовой образ жизни от культуры. Поскольку символические системы по самой своей природе социальны, то их можно понять только как составные части тех более широких социальных систем, которые они для членов группы выражают, интерпретируют, регистрируют, обозначают и помогают поддерживать. Вместе с тем, необходимо сознавать, что символические системы принадлежат различным типам видовых действующих групп, которые получают аффективное выражение благодаря разным формам символических систем.

Основными видовыми действующими группами являются репродуктивная семья, сексуальная пара, родители и потомство, группы собирателей пищи и потребительские группы, а также физически и сексуально зрелые и незрелые [100]. Поскольку человек физически наиболее близок к некоторым другим приматам — например, шимпанзе, — которые не обладают символами языка и культуры, то контексты видового поведения, представляемые человекообразными приматами, будут для нас полезными индикаторами того, какими могли бы быть видовые группировки у человека [33]. Многочисленные исследования групп у обезьян и человекообразных обезьян показывают, что эти приматы имеют и «признают» в своем поведении простую семейную группу, которая образуется из таких отношений, как репродуктивная пара, родители и потомство, отношения между сиблингами, а также из внешних отношений, связывающих такого рода группу с другими членами стаи и другими подгруппами, принадлежащими к более широкой группе [156]. Вдобавок к тому, в поведении приматов можно распознать и другие группировки, в том числе половые и возрастные, а также группы, обеспечивающие добычу пропитания и оборону [154а].

Социальные группы, различимые в поведении членов таких простых и неплотно организованных человеческих территориальных культур, как андаманцы, павиотсо, негритосы и многие другие примитивные племена, приближаются к простым биологическим группировкам других видов отряда приматов [64]. Наше общество, несмотря на его огромную сложность, имеет общее ядро базисных группировок, которые, судя по всему, совпадают с теми, которые только что были упомянуты в связи с простыми обществами и обществами приматов. Несомненно, что наша система социального взаимодействия все еще в значительной степени базируется на элементарных ориентационных и репродуктивных семьях и тесно взаимосвязанных друг с другом возрастных и половых подразделениях. Для нашего анализа уже упомянутых сведений о видовых контекстах будет вполне достаточно [41].

Каждый индивид у дочеловеческих приматов (и, предположительно, у человека) по самой своей природе вырастает и приучается в своем опыте быть организованным и определенным образом функционирующим членом упорядоченной устойчивой группы [73]. В потоке времени поддерживается несимволическая, внеморальная упорядоченная жизнь [13]. Животные энергии каждого вида выражаются и находят разрядку в животной организации. В жизни человекообразной обезьяны очень мало аморфного и того, что можно было бы назвать «котлом» бурлящих эмоций. Ее сексуальная жизнь упорядочена, воспитание детеныша соответствует сложившемуся образцу развития, а кормление и питание согласуются со статусными обычаями ее животной группы. Неконтролируемого насилия, которое гипотетически приписывается неуправляемому «оно», освобожденному от ограничений, накладываемых культурными «я» и «сверх-я», здесь не наблюдается. Произошли поведенческие адаптации, необходимые для животного взаимодействия, обеспечивающего выживание. Представляется вероятным, что в процессе своего превращения из некультурного в культурное и символическое животное человек сохранил эти адаптации и что они продолжают оставаться важными и решающими факторами в его социальной и биологической жизни. Сложившийся в результате порядок уменьшает индивидуальную изменчивость, снижает частоту непосредственного удовлетворения неисполненных желаний и ограничивает немедленное удовлетворение сулящих удовольствие «хотений».

Есть основания предполагать, что наш вид, в силу своей значительной близости ко многим другим приматам, обладает ядром невербальных и несимволических значений и жестов, тесно связанных с нашей животной природой, которые выражают многие из тех потребностей и требований, страхов, удовольствий, лишений, фрустраций и удовлетворений, которые обнаруживаются у этих видов отряда приматов [95]. Судя по всему, столь же резонно будет заключить, что наши культурные символы и невербальные животные символы неразрывно связаны друг с другом и что некоторые из первых в большей степени пропитаны значением наших животных знаков и значений, чем другие. Значения, вытекающие, например, из наших переживаний того, что такое мать, должны быть в значительной мере продуктом раннего животного поведения в общении с ней, в ходе которого ее жесты, звуки и системы действия стали сигналами, интерпретируемыми и вызывающими реакции на невербальном уровне. Табу, сдерживания и ограничения, которые позднее стали частью ее значения и значения «матери» как знака, являются частью морального порядка нашей культуры [109].

Если крики и действия животной группы напрямую выражают видовые значения, а те становятся неотъемлемыми частями таких аккумулированных символических систем, как, например, язык или моральные правила, управляющие отношениями между полами, родителем и ребенком, господином и подчиненным, то необходимо предположить, что большую часть значения некоторых наиболее фундаментальных компонентов символической жизни человека следует искать за пределами знаков и значений культурных конвенций. Ее следует искать в знаках и значениях видового поведения и в том физическом мире человеческих особей, который воплощает в себе его биологическую композицию.

Кроме того, нелогические экспрессивные символы, составляющие большинство среди тех, которые мы используем в повседневном поведении, — и в особенности символы религиозные, — будут обладать достоверностью для тех, кто ими пользуется, не потому, что их можно проверить на предмет истинности, ложности и логической согласованности, а потому, что они имеют эмоциональный смысл и эмоционально значимы для тех, кто их чувствует.

Более того, если это и в самом деле так, то рациональная и научная истина может быть не более чем одной из форм «знания» реальности, а реальность, как она ныне определяется (при условии, что мы принимаем это допущение), может быть не более чем одной из форм того, что реально. Несимволическое видовое поведение является результатом миллионов лет аккумулированной адаптации [51е]. То, что вид биологически наследует, а каждая отдельная особь социально усваивает на несимволическом уровне, то, что ощущается и переживается в опыте индивидуальным организмом и организованными реакциями группы — находясь вне пределов разума и его логических и научных операций, — содержит в себе такие уровни значимости и истины, о которых рациональное мышление не может даже предполагать. Аккумулированный, сконденсированный опыт, перенесенный и интегрированный в вид и его поведение и интенсивно ощущаемый его членами, будь то индивидуально или коллективно, обладает для людей такими значениями, такой достоверностью и такими формами истины, которые выходят за рамки способности рационального мышления постигать и упорядочивать переживания в осмысленные символы. Ощущение человеком того, кто он такой, никогда не может зависеть от одного только рационального мышления, — слишком многое остается за пределами того, что мы знаем.

 

Нерациональные символы: их развитие и функции в видовой и социальной жизни

Значения нерациональных и рациональных символов — как сознательные, так и бессознательные — возникают во внутреннем мире индивида в процессе его развития. Они становятся частью его «я» и его взаимоотношений с теми, кто его окружает, внутренне встраиваясь в структуру личности, а внешне — в его отношения со своим видом, своим обществом и физическим миром [95].

Что касается природной среды, то тут знаки и контексты отражают предшествующие, имевшие место в прошлом ситуации научения тому, что присутствует за пределами организма. «Внешние» переживания, получаемые от соприкосновения с природным миром, несколько отличаются от переживаний, получаемых внутри видового мира. Во внешнем мире отсутствуют непосредственно разделяемые контексты непосредственного опыта. Жесты других и собственные жесты не смешиваются и не соединяются здесь в общие, одновременные интерпретации, которые сами по себе оказывают новое влияние на ситуацию и становятся частью стимулов, помогающих ее переопределить. Неодушевленный мир может переживаться в опыте как нечто, к чему нужно приспособиться на чисто техническом уровне — как нечто, чем надлежит манипулировать, с чем следует как-то обращаться или никак не обращаться. Разумеется, члены общества могут «разделять» и «разделяют» эти отношения с внешним миром, но здесь эти отношения могут быть прямыми, денотативными, помещенными в рамки того, что есть данный объект, что я с ним делаю и чего я с ним не делаю. Эти действия могут быть опосредованы орудиями труда и технологическими навыками. Неодушевленная среда может также косвенно определяться символами социального порядка и пониматься как нечто живое: либо подобное другим живым вещам нечеловеческой природы, либо предстающее в образе человеческих существ, живых существ, не являющихся людьми, или существ, обладающих человеческими атрибутами. Или же биологический мир может разделяться на существ, разделяющих с человеком некоторые, но не все качества его социальной природы. Обычно такие представления об иных видах переопределяются и получают новое выражение на сверхъестественном уровне.

В видовой среде индивид переживает ситуацию вместе с другими членами вида; взаимодействие между ними первично; единственной реальностью является особая природа вида как такового. Каждый индивид непосредственно вовлечен в усвоенные контексты других и усвоение контекстов других. Каждый член вида, как указывал Джордж Мид, включен в значение другого, будучи вовлеченным в свое собственное. То, чему обучается каждый, — это как вести себя по отношению к другим и как при этом, действуя в отношении другого, действовать по отношению к самому себе. Происходит взаимообмен видовыми сигналами и актами в непрерывном ряду приспособлений, интерпретируемых и организуемых участниками. Действие складывается из непрекращающихся адаптивных актов каждого как составных частей продолжающихся актов другого [152]. Приобретенный контекст каждого включает многое из приобретенных контекстов другого.

У людей, следовательно, знаковая ситуация одного аналогична знаковой ситуации другого и является ее частью. Значащие звуки и другие значащие жесты, обозначающие то, что происходит внутри и вне обоих организмов, могут позднее обозначать то, что произошло между ними, а также выражать и пробуждать для каждого то, что в это время ими чувствовалось. Когда похожие звуки и действия, слышимые или видимые, становятся символами и символическими жестами, значения которых обнаруживаются в предыдущих контекстах социального и видового взаимодействия, каждый индивид будет разделять с другими ядро похожих, хотя и различающихся значений. Накопление таких разделяемых значений во всех членах общества, прошлых и нынешних, образует его живое наследие. Непрерывное вложение этих взаимных значений в объекты, знаки и связи между ними превращает мир и людей в значимое целое.

С самого начала жизни каждого индивида то, что он осязает, видит, слышит, обоняет, выражает и делает, а также интенсивность его чувств непосредственно связаны с тем, что переживают и делают другие люди в тех ситуациях, в которых он оказывается.

Первоначальное значение матери, например, — это не только вкус теплого, доставляющего удовольствие молока, ощущение твердости и давления соска на нежные губы, осязание мягкости груди лицом и пальчиками младенца, ощущение сытости, утешение и поддержка ее рук и коленей и звук ее голоса. Это и мягкий голос, которым она что-то говорит самой себе. Мать (для себя самой и для других) — это женщина, которая держит на коленях своего ребенка и обнажает грудь с тем, чтобы накормить своего ребенка, в качестве питающего и любящего жеста в адрес существа, имеющего определенную сексуальную конституцию, но при этом такого, что открытый сексуальный опыт с ним всегда табуирован. Взаимные звуки и жесты и другие внешние акты образуют социально-видовое взаимодействие матери и ребенка. Каждый из них воспринял значения, а также значимые действия, жесты и звуки другого. Каждый интернализирует часть другого в контексте общего опыта. Оба разделяют общее видовое взаимоотношение, определенное в социальном контексте семьи. Хотя отношения и переживания при взаимодействии с другими внутри и вне семьи различаются, младенец учится в них посредством примерно одного и того же процесса.

Ребенок усваивает, что представляет собой его мать (а также другие люди, находящиеся в его непосредственной среде) как объект чувствования и знания. Мать усваивает, что есть с точки зрения чувства и знания ее ребенок. Но в то же время женщина, которая является матерью, узнает, что представляет собою как мать она сама, и, в более общем плане, что такое мать вообще, когда ребенок переживает ее как мать в том же самом контексте опыта и в той же определенной социальной ситуации. Взаимозависимые действия предполагают другого в этом взаимно определяемом контексте социального и видового опыта. В сообща разделяемых переживаниях каждый интернализует часть другого [16].

Когда эти базисные и непрерывные переживания имеют место в уже определенном заранее культурном контексте — в котором мать, отец или сиблинг [80а] определяется как некто, являющийся, согласно существующим правилам, чувствам и представлениям, человеком, который должен делать то-то и то-то и не делать того-то и того-то, и где ребенок должен научиться делать то-то и то-то и не делать того-то и того-то, — символические обычаи интернализуются в поведение ребенка и матери [37]. Значением ребенка для матери и отца становится сын или дочь, с особым именем, обозначающим этого человека, с коим они делят определенные общие переживания, обязательства, права и привилегии. Например, действия матери, в которые включено поведение ребенка, со временем им усваиваются, и значением матери для него имплицитно и эксплицитно становится тот человек, с которым он разделял определенный общий опыт, ощущал определенные обязательства, определенные привилегии и которого он узнавал по некоторому набору символов. Символ матери всегда должен отражать взаимные совместные переживания обоих — переживания, которые являются различными, хотя одними и теми же, но всегда суть переживания, сформированные в контексте «постоянного» социально определенного значения [95]. Через посредство семьи в моральные формы общества и человеческой личности вливаются колоссальные, бесконечно могущественные и в значительной степени неведомые силы видовой жизни [150].

Когда ребенок производит звук или жест, он выражает одно или несколько эмоциональных состояний. Эти звуки, как отмечал Малиновский, являются знаками, обладающими значением для взрослых — людей, уже усвоивших определенную культуру. Эмоция ребенка относится к его ситуации, поскольку связана с внутренними процессами его организма, его внешней средой или комбинацией внутренней и внешней сред. Звуковое поведение, выражающее эмоцию, расчленяется на звуковые единицы. Действия ребенка со временем тоже расчленяются на части, представляющие собой значащие жесты. По мере того, как с течением времени происходит эта дифференциация, растущий индивид действует как посредством мускульного, внешнего поведения, так и посредством поведения звукового. Издавание звуков и некоторые жесты получают знаковое внимание со стороны взрослых и вызывают действие в непосредственной межличностной среде. Большая часть этого поведения происходит в семейном контексте. Взрослые, особенно семейные фигуры, в ответ на потребности ребенка предоставляют ему помощь и комфорт. Постепенно издаваемые звуки и производимые действия-жесты более или менее адаптируются как знаки к окружающим взрослым и к эмоциональным и умственным состояниям ребенка. Эти адаптации обладают для ребенка прагматической достоверностью, поскольку снимают его напряжения и раздражения. Таким образом, анатомически беспомощный младенец социально адаптируется и становится более эффективной частью системы действия вида и социальной группы. Ребенок действует через посредство родителей и при их посредничестве провоцирует акты своими звуками и другими призывами, которые позднее становятся вербальными и символическими. С того времени, как ребенок начинает пользоваться словами, они не только выражают чувства, но и являются формой действия [85с].

Биологическое упорядочение звукоиздавания и внешних актов позволяет словам и жестам производить именно тот эффект, на который они рассчитаны. Слова, будучи одной из форм знака, являются действенными силами и инструментами, связывающими индивида с социальной и видовой жизнью. Слова и символы связывают ребенка с реалиями жизни, и не просто потому, что ребенок научился ими пользоваться, но и потому, что социальная традиция наделила их общими значениями как способы взаимодействия и как объекты, обозначающие весь остальной окружающий мир. Такие символы, когда ими пользуется ребенок, не только притягивают, но и отталкивают. Они действуют как инструменты контроля над межличностными отношениями индивида и дают другим людям средства контроля над ним.

Осваивая различные системы символов, подрастающий индивид делает это по большей части неосознанно; иначе говоря, он не сознает того, что он делает, и редко отделяет чувство от понятия. Ребенок пользуется именем объекта для выражения эмоциональной привязанности. Экспрессивный жаргон в отношении игрушки зависит не столько от ее свойств, сколько от тех чувств, которые порождает в ребенке опыт соприкосновения с ней. Значение той или иной вещи и ее знаки — это целостный комплекс переживаний, которым обладает ребенок при ее использовании. Такое значение есть часть того значения, которым наделяют данный символ и объект, обозначаемый им, другие люди. В большинстве случаев значение объекта или символа для каждого человека, вероятно, будет подобно его значению для большинства других людей, которые живут и получили воспитание в аналогичных контекстах.

Хотя сознательные символы широко варьируют в своем значении среди членов сообщества, которые их интерпретируют, они обладают, тем не менее, некоторым общим ядром общепризнанного и привычного значения. Бессознательные же символы, несмотря на то, что всегда являются важной частью социального взаимодействия каждого индивида и обычно обладают значимостью, которая, как правило, ощущается и подспудно понимается, редко становятся эксплицитно значимыми [24b]. В сообществе может существовать лишь незначительное сознательное согласие относительно их идеациональных значений, однако степень эмоционального согласия между теми, кто реагирует на создаваемый ими стимул, высока, несмотря на то, что люди могут не сознавать значимость своих реакций. Данные относительно значений различных сновидений, полученные у психоаналитической кушетки, показывают устойчивые черты сходства в тех значениях, которыми наделяются различные типы приватных символов, и в возбуждаемых ими бессознательных реакциях. Типология скрытых значений, которые обнаруживаются в бессознательных символах, производимых в реакциях на различные проективные тесты — ТАТ, тест Роршаха и другие, — ясно показывает, что существует целый подспудный мир общих скрытых значений, где коллективные согласия не референциальны, а в гораздо большей степени эмоциональны и эвокативны. Процессы социализации погрузили их в подспудную жизнь, протекающую ниже уровня рациональности и укорененную в чувствах, связанных с видовым поведением. Возрастающие требования технологии в нашем обществе сузили ту социальную арену, на которой могут открыто использоваться такие эвокативные и экспрессивные символы. Поэтому они живут тайной жизнью в своем подсознательном полумире человеческой мысли и могут быть поняты лишь посредством перевода их в рациональную мысль, который является задачей научного интерпретатора.

Данные, полученные в ходе исследования душевной и моральной жизни детей, демонстрируют общий образец нелогического мышления и повеления. Исследование, проведенное Пиаже, привело его к выводу, что ребенок в своем мышлении эгоцентричен и что логическое мышление общества появляется у него лишь после того, как он социализируется. Эгоцентрическое мышление и моральное поведение ребенка, как говорил Пиаже, должно быть очищено от того, что он называл персональными схемами аналогии, и дополнено мышлением группы. «Мотивированное» индивидуальное мышление должно уступить место «произвольному», обязательному, абстрактному мышлению общества. Проблема, которую он ставит, — это проблема индивидуального ребенка, становящегося социализированным и мыслящим членом группы [111а].

Переоценка его понятия эгоцентризма ведет к новой формулировке проблемы. Эгоцентризм ребенка, согласно Пиаже, проявляется тогда, когда он не отличает себя от окружающего мира. Он взаимодействует как организм с другими организмами, которые его окружают, без отделения себя от других. Он трактует культурные вещи и «синкретически» организует их в свой аффективный образ жизни.

И что же представляет собой этот образ жизни? Младенец и маленький ребенок действуют главным образом в соответствии с системами действия вида. Они взаимодействуют в группе в большей степени как члены вида, нежели как самоуправляемые социализированные существа. Система действия биологической семьи все еще оказывает мощное влияние на то, что ребенок думает и делает. Над системой чувствования ребенка господствуют настоятельные потребности и желания, удовольствия и страдания тела, связанного с другими телами. Значения вещей организуются в образец чувственного восприятия, относящийся к видовой системе действия, но всегда находящийся под постоянным и все более возрастающим влиянием культурной системы.

Социальные символы присутствуют и используются, но используются в соответствии с порядком чувствования организма, ведущего себя в рамках видовых систем действия. Их значимость и упорядочение определяются главным образом видовым контекстом и лишь во вторую очередь социальными контекстами. Они не иррациональны, но нелогичны. Их достоверность основывается не на проверке, а на чувстве и убежденности.

Данные Фрейда и других ученых, касающиеся природы символов сновидения и психических процессов, протекающих в тех регионах бессознательного, где душевная жизнь организуется не логикой и не рациональностью, добавляют еще одно доказательство связи нелогического порядка с видовой жизнью. Душевный мир ребенка — система чувствования, доминирующая в каждом человеке в ранний период его жизни — продолжает существовать в жизни взрослого индивида и группы. Система чувствования, функционирующая во взаимодействии человеческих особей как часть системы действия вида, располагается ниже системы реальности «эго» и общества. Фрейд, хотя и концептуализировал душевную жизнь в индивидуальных категориях, рассматривал ее в контексте семьи. Для ребенка семья является биологической и видовой системой, но для зрелого индивида определяется моральным порядком общества и табу инцеста. Фрейдовское «оно», соприкасающееся с энергиями организма — источником наших сильнейших чувств — и заряжающееся ими, указывает на то, каким образом нелогическая система чувствования функционирует как часть социальной жизни человека [51b].

Такие символы, как сновидения, грезы, галлюцинации, многие из обыденных символов повседневной жизни, символы многих искусств и сверхъестественные символы, в частности, мифы — вопреки мнению Дюркгейма — можно понять лишь через обращение к контексту видовых отношений и событий. Они никогда не бывают свободными от культурного влияния, ведь символы имеют культурную форму, однако чувства, которые они выражают, являются прежде всего чувствами непрекращающейся видовой жизни.

Существуют по крайней мере два класса бессознательных символов: символы, скрыто функционирующие во внутреннем мире каждого человека и пробуждающие схожие эмоционально заряженные значения среди значительной части населения сообщества; и второй класс символов, тоже бессознательных или преимущественно таковых, которые функционируют в жизни отдельных индивидов и общества совершенно иначе. Символы последнего типа вместо того, чтобы быть могущественными силами, интегрирующими общество и связывающими индивида глубоким, значимым образом с окружающими его людьми, отделяют индивида от его собратьев, разрушают существующие отношения и создают проблемы повсюду, где бы они ни существовали. Эти приватные символы и иррациональные эмоциональные значения, придаваемые ими течению частных и публичных событий, обычно рождаются в переживаниях, наносящих болезненные раны внутреннему миру людей, которым пришлось их испытать. Хотя они эвокативны и заряжены мощными энергиями видовой жизни, принадлежат к тому типу экспрессивных скрытых символов, который был назван первым, и появляются из той самой среды, где сливаются и обычно взаимно проникают друг в друга видовая жизнь и моральный порядок, они мешают индивиду и тем, кто его окружает, дать разрядку своим эмоциям как «приспособленным друг к другу» животным. Они навязывают эмоционально могущественную, но искаженную интерпретацию происходящего, вследствие чего искалеченный ими индивид не может свободно адаптироваться к настоящему или будущему. Они иррациональны и обычно имеют следствием неадаптивное поведение, в то время как нерациональный тип поддерживает, укрепляет и сохраняет основания нашей социальной жизни [139b].

Глубокие, бессознательные, латентные значения, присоединяющиеся к внешним знакам во время сна и бодрствования, должны рассматриваться как нечто большее, нежели уникальные и скрытые символы индивида. Они тоже являются частью того целостного контекста действия, в который вовлечены как животные и как личности другие индивиды. Их полное значение можно выяснить лишь после того, как будут взаимоувязаны как составные части единого значимого целого аналогичные знания о сознательных и бессознательных знаках всех индивидов, вовлеченных в контекст действия. Их полное значение может быть обнаружено лишь посредством изучения всей остальной системы подсознательных пониманий, из которой были почерпнуты индивидуальные понимания и в которой они усваивались в процессе обучения и поддерживались.

Значительная часть коллективной жизни человека осуществляется через обмен знаками, значения которых частично бессознательны и функция которых позволяет выразиться животной жизни человека. Экспрессия может быть либо полностью скрытой, либо пользоваться коллективными знаками, сознательные конвенциональные значения которых таким образом связаны с бессознательными значениями, что это делает для них доступным внешнее выражение. Психоаналитические методы позволяют нам научиться исследовать их как часть системы действия общества. Мы должны научиться связывать их в своих изысканиях с сознательными коллективными знаками сообщества как системы и — на другом полюсе душевной жизни индивида — с социологическим поведением непрерывающегося вида. Открытия Фрейда и других глубинных психологов должны быть переосмыслены. Глубинное, бессознательное «оно» каждого индивида надлежит понимать не столько как компонент индивидуальной душевной жизни, сколько как неотъемлемую и важную часть видового поведения, как некий сегмент нашей душевной жизни, значение которого следует искать прежде всего в контексте действующих групп. То, что именуется «я» и «сверх-я», — это не только индивидуальные феномены, но и составные части общества, моральных и сакральных отношений групповой жизни. Взаимосвязи между этими тремя инстанциями необходимо рассматривать в целостном контексте жизни вида, как она существует в группах, составляющих наблюдаемую событийную жизнь людей.

Подспудные темы нелогических символических систем, выявляемые в ходе исследования посредством анализа отдельных их элементов, представляют собой базисные аранжировки доминирующих значений, выражающихся на знаковом уровне в различных композициях. Мотивы (темы и их композиции) структурируются, отливаясь в традиционные или новоизобретенные формы. Соотношение мышления и эмоции, включенных в конструкцию произведения искусства, литургии или какой угодно другой символической системы, может варьировать в широком диапазоне. Форма может быть как профессионально изощренной, так и наивной и простой [19]. Реакция интерпретатора тоже может быть как незамысловатой и простонародной, так и крайне изысканной. Между формами реакции и степенью художественного профессионализма не существует обязательного отношения соответствия. Простое фольклорное произведение — будь то старинный блюз или ковбойская баллада — может вызывать и утонченную, и простонародную реакцию, в зависимости от конкретного интерпретатора и того контекста, в котором он действует, когда происходит эта реакция. Удовольствие, получаемое как белыми, так и чернокожими эстетами от посещения «места сборища» в трущобах, где играют популярный джаз, состоит не только в том, чтобы почувствовать собственное превосходство, но отчасти и в том, чтобы выдать прямую, непосредственную, наивную реакцию, какую выдает человек безыскусный, и «вести себя так, как пропащие парни» в кругу других людей, которые могут реагировать лишь наивным, непосредственным образом.

Все массовые искусства поддаются переводу в стилистику эстета. Устные обрядовые действа в эмоциональных религиях толпы со временем могут выработать стиль, в котором найдут большее применение мышление и профессиональная компетенция. Когда в религии происходит такое изменение, это обычно означает, что лидер, а позднее и конгрегация заняли более высокое классовое положение, что представления о Боге, выражаемые лидером и ощущаемые конгрегацией, изменились и приобрели новый набор значений; как следствие, многие члены низшего класса, желая получить такие символы, в которых они нуждаются, вновь должны искать себе другую церковь.

Когда в символическую систему входит, так сказать, «риторика», профессионалы обычно выступают либо в роли творцов, дающих мыслительное содержание эвокативным знакам, отношениям между ними и их значениям, либо в роли критиков народных и прочих безыскусных произведений, привносящих в них риторику, которая в них самих могла как присутствовать, так и не присутствовать [20b]. По существу, такой процесс обычно свидетельствует о том, что художественные формы масс переводятся в формы «изящных» искусств, приемлемые для высших классов, для тех, кто стремится попасть в эти слои, и для тех немногих, кто, занимая низшее положение, научился их ценить [20a].

Массовые искусства, доставляющие удовольствие массам и привлекающие их внимание, есть те объединяющие точки, где люди сходятся в общем понимании значений и вновь воскрешают в чувствах глубокие воспоминания о прошлых переживаниях. Здесь самые разные взрослые люди могут найти, заново пережить и еще раз ощутить то главное, чем они являются, и эмоциональное ядро своей культуры. Изящные искусства позволяют многим членам высших классов в целом и немногим избранным из числа простых людей избавиться от значений общего мира и перейти в мир отчужденный и защищенный, где они наслаждаются тем, что переживают, и в то же самое время вознаграждаются чувством исключительности и превосходства.

Творцы символических систем всех типов, таким образом, первыми определяют значения тех значимых форм, которые они произвели. Интерпретаторы, принадлежащие к аудитории, в разной степени принимают или отвергают эти значения. Знаки, объекты и их среды, к которым отсылают «продюсеры», могут совпадать или не совпадать с теми, которые присутствуют в мысли интерпретаторов. Обычно в непосредственном контексте интерпретации аудитория и продюсер не идентичны друг другу (хотя в сновидениях могут быть идентичными). Проблема, связанная с тем, насколько совпадают значения произведения для его творца и для тех, кто его интерпретирует, — особая проблема, и в данный момент нам нет нужды ее рассматривать. Что мы должны принимать во внимание, так это: (1) значения, которыми обладают знаки для аудитории, судить о которых можно на основе анализа их конвенциональных значений и отношений между знаками, значениями и аудиторией как частями целостного символического скопления; и (2) значения, которыми обладают знаки для различных типов индивидов, составляющих эту аудиторию. Следовательно, для того, чтобы адекватным образом охватить и собрать данные, мы должны включить в число навыков и инструментов полевого исследователя методы социальных и психологических дисциплин.

Нерациональные символы — это основные элементы животной организации человека. Они выражают и пробуждают чувства и чувственные наблюдения животных во взаимодействующей группе. Знаки и жесты, используемые здесь, не приватны, а входят составной частью в базисную социальность человека. Они связаны с его глубочайшими эмоциями. В них текут витальные энергии и эмоциональная значимость видового поведения. Когда индивиды взрослеют, эти символы не «очищаются» от своих эгоцентрических значений, а претерпевают модификацию и становятся частью символического оснащения зрелых мужчин и женщин, оставаясь в глубине их психического и морального «я». Такие символы не являются неадаптивными ввиду своей нерациональности; напротив, эти эвокативные символы, будучи напрямую связанными с видовой организацией человека, позволяют этой части сущностной природы человека получить выражение и обоснование без вмешательства ограничений его культурной и моральной жизни. С их помощью человек остается полноценным участником жизни своего вида. Без их помощи он сталкивается с мучительными проблемами. Логический разум — плохой помощник в подкреплении удовольствий сексуального общения. Он не будет повышать и максимизировать обмен знаками и жестами, повышающий физическую и моральную ценность полового акта для участвующей в нем пары. Язык любви — нерационален; ее символы — эвокативны. Они пробуждают и возбуждают некоторые самые глубокие и самые важные чувства и «понимания», касающиеся того, что представляет собой человек для себя и для других, но не нуждаются в денотативных символах логической речи.

Эти символы обозначают и являются частью видовой организации человека — культурно преобразованной, но все еще переживаемой и выражаемой в социальной организации и личности. Постоянное давление природной среды, начинающееся еще задолго до того, как человек стал животным, употребляющим символы, и продолжающееся до сих пор, видоизменяет все внешнее выражение его настоятельных видовых потребностей. Как животное, действующее в непосредственной связи с другими животными, он, разумеется, не имеет прямого доступа ни к какой реальности, которая бы выходила за рамки реальности его подвида.

Образ жизни, определяемый как эгоцентрический, действительно существует как фаза индивидуального развития; он продолжает существовать и остается важной и жизненно необходимой частью всего человеческого существования. Однако он является не столько эгоцентрическим, сколько видоцентрическим, и служит жизненно необходимым компонентом видового взаимодействия. Видоцентрические символы у людей представляют собой преимущественно семейные символы. Наиболее свободное и полное выражение они находят в искусствах и религии. В них, будучи иногда скрытыми, но часто присутствуя под вполне прозрачными масками, они оказываются под рукой, чтобы вместить в себя весь заряд животных эмоций, освобожденных от моральных ограничений и логического контроля секулярной жизни. Люди могут убивать своих братьев-богов, отец может обвиняться в попустительстве, инцест может быть прощен, отец может стать сыном, а сын отцом, и одна и та же женщина может выступать для каждого из них в роли матери и жены.

Подавляемая видовая жизнь, частично исключаемая из выражения в моральной жизни сообщества, находит прибежище в сакральных символах религии и искусства. Освобождаясь от оков конвенций и тормозов социальной и культурной изоляции, семья объединяет понимания людей — иногда разделенных тысячелетиями, — создавая людей, разделяющих общее ядро человеческого опыта. Большая литература и драматургия, многие другие искусства, а также в значительной степени религия, опираясь на общие значения семейной жизни, делают возможными коммуникацию и понимание, преодолевающие барьеры культурного разнообразия и времени. Когда люди эпохи стали и расщепления атома видят «Oedipus Rex», они легко откликаются на красоту этой драмы и мысли и чувства драматурга, жившего задолго до рождества Христова.

Тем, что делает возможным пробуждение в них симпатии, страха и сострадания и придает человеческое значение Эдипу, человеку «идущему дорогой страданий», являются общие переживания и чувства, которыми должны обладать все люди — от античного грека до жителя Янки-Сити — благодаря жизни в семье. Все люди, сколь бы примитивными или цивилизованными они ни были, хранят в глубине души эти общие страхи. Каждый из нас может пройти вместе с Эдипом по дороге страданий, ибо мы разделяем с ним общие чувства и общую совесть. Через этот человеческий символ, родившийся из мифа и облеченный в литературную форму, мы получаем возможность выразить то, чего не можем сказать. Судьба Эдипа, женившегося на своей матери, убившего своего отца и пережившего как моральное существо ужасающую трагедию, когда он узнал, что натворил, пробуждает глубочайшие эмоции в людях любой культуры. Каждый может понять и разделить трагедию этого человека:

Значения морального и сакрального порядков во всех культурах обычно погребены где-то глубоко под спудом рационального существования, в устойчивом ядре видовой жизни. Не случайно большинство религиозных верований базируется в основе своей на простых реалиях и на взаимоотношениях семейных божеств. Эти фигуры, выходящие из единства семьи, как никакие другие человеческие символы выражают желание всех людей быть единым целым, хотя бы и пребывая в раздельности, ибо как сыновья Бога в Его семье все они могут или могли бы быть братьями. Самые разные народы могут понимать и чувствовать амбивалентные значения ненависти и любви, конфликта и сотрудничества, ибо все они изначально формируются в моральной и видовой структуре семейной жизни.