Просто поразительно, как быстро они растут. Уже к концу первой недели их глаза открываются и они начинают класть головки на край гнезда. Пташка сидит на них теперь гораздо меньше. И большую часть времени занята тем, что таскает им пищу.

В конце второй недели у них появляются кисточки опахал маховых перьев, а также перья на спинке. Глаза у них яркие, широко открытые, а когда я подхожу посмотреть на них, птенцы жмутся ко дну гнезда и лежат неподвижно. У них начали отрастать хвостовые перья, которые выступают уже примерно на полдюйма. Они наконец-то начинают походить на птиц. Мне даже кажется, что я могу отличить самцов от самочек. Мне думается, что у меня три самца и одна самочка. Темненький — определенно самец, и один из желтых тоже, да, пожалуй, и пестренький. Я сужу об этом по форме их головок и выражению глаз, но больше по тому, как они ведут себя в гнезде. Все самцы держатся подальше от дверцы и от прутьев клетки, а желтенькая, которую я считаю самкой, менее пуглива. Именно эта храбрость однажды чуть не губит ее.

В гнезде начинает становиться грязно. Тогда Пташка склевывает весь кал; потом, когда птенцам исполняется неделя от роду, она учит их свешивать попки с края гнезда. Хотя внутренний край гнезда при этом не, всегда остается чистым, все же их испражнения стекают в основном по его внешней стороне. Но под ним дерьма скапливается так много, что мне приходится менять бумагу каждый день.

В середине третьей недели желтая самочка начинает то и дело вскакарабкиваться на верхнюю кромку гнезда, чтобы подышать свежим воздухом и осмотреться. Уже можно угадать, что она станет такой же любопытной, как Пташка. Ей нет и трех недель, почти две, когда она вываливается из гнезда в первый раз. Это означает, что она ударяется о пол клетки с огромной для ее небольшого веса силой. На ее крылышках еще практически нет перьев, так что падает она с ускорением свободного падения. Это все равно как если бы я бы упал с крыши своего дома. Вес или плотность падающего тела при падении имеют огромное значение. Поэтому птенцы могут падать с деревьев и оставаться в живых.

Я не вижу, как она падает, но когда заглядываю в клетку, она уже на полу и пытается встать на лапки. Альфонсо скачет вокруг нее, крайне обеспокоенный. Он ее кормит, но это все, что он может для нее сделать. Пташка смотрит на них, перевесив голову через край гнезда. Малютка замерзнет, если останется внизу на всю ночь. Ведь у нее пока так мало перышек.

Я водворяю ее обратно в гнездо. На грудке и по бокам перьев практически нет. На голове перышки очень редкие. Я вижу, что она юркнула обратно в гнездо, смешалась с остальными птенцами, и думаю, что на этом все и закончилось.

На следующий день я прихожу домой из школы, а она снова на полу. Альфонсо и Пташка чуть не сходят с ума. У меня такое чувство, что она упала только что. Но когда я беру ее в руки, она на ощупь холодная. Я держу ее в ладонях, чтобы согреть, потом кладу ее обратно в гнездо и надеюсь, что все обойдется. Пташка кормит всех своих птенцов, и, когда я иду ужинать, все как будто в порядке.

После ужина оказывается, что она опять вывалилась из гнезда. Я кладу ее обратно и ломаю голову, что бы предпринять. Решаю понаблюдать, как все это происходит. Может, Пташка невзлюбила ее и выталкивает из гнезда, а может, она решила, что раз та добровольно покидает гнездо, то ее и не следует пускать обратно. Кто знает, какая мысль может втемяшиться канарейке? Примерно через час желтая малютка снова забирается на край гнезда. Перегнувшись через край, смотрит вниз, оглядывает вольер, где в это время летает Альфонсо. Встает на тонюсенькие с лысыми бедрами ножки и хлопает едва оперенными обрубочками, пока еще заменяющими ей крылья. Покачнувшись вперед, едва не вываливается из гнезда. Через пару минут все повторяется, и теперь она действительно падает. Я вижу единственное решение: перед тем как погасить свет, мне нужно удостовериться, что она точно в гнезде.

На следующей неделе все остальные птенцы тоже начинают вставать на край гнезда. Это словно входит у них в моду. Так они готовятся к тому, чтобы вскоре начать летать. Они как бы разрабатывают крылья: встают на высокое место, расправляют свои культяпки пошире и хлопают ими даже гораздо быстрей, чем это нужно при полете. Интересно, возникает ли при таком хлопанье какая-нибудь подъемная сила? Я пробую сделать что-то подобное сам, машу руками так быстро, как только могу, но ничего не чувствую. Для этого нужны перья. Мне кажется, если б я смог махать крыльями только вниз и мне не нужно было бы их снова поднимать, подъемная сила обязательно бы появилась. Когда я падал с газгольдера, это было все-таки больше падение, чем полет.

На исходе третьей недели они уже все начинают вылезать из гнезда и становиться на его край, даже ночью, и Пташка больше не сидит над ними, согревая их. Она опять начинает таскать в клюве кусочки дерюги, поэтому я вешаю еще одно ситечко на другой стороне клетки. Теперь между кормлениями она снова занята строительством. Альфонсо постепенно становится главным кормильцем птенцов. Кстати, он опять начал заигрывать с Пташкой, и я понимаю, что новому гнезду недолго осталось пустовать.

Пару раз я замечаю, что Пташка выдергивает мягкие перышки то у одного, то у другого птенца. Мне приходилось читать, что иногда канарейка может ощипать весь молодняк догола, чтобы выложить новое гнездо пухом и перьями недавних птенчиков, обрекая тех на смерть от боли и холода. Это случается еще и потому, что канарейки слишком давно живут в неволе. Сомневаюсь, чтобы такое происходило у диких птиц.

На третий раз, когда Пташка пытается подойти к одному из птенцов, чтобы позаимствовать у того что-нибудь мягонькое для отделки нового гнезда, Альфонсо набрасывается на нее и отгоняет подальше, в глубь вольера. Дважды она возвращается, и каждый раз именно Альфонсо спасает свой выводок. Еще несколько дней он сидит рядом с гнездом и караулит. Мало ли что может произойти.

Наконец Пташка заканчивает и новое гнездо. Между тем я получаю огромное удовольствие, наблюдая, как повзрослевшие птенцы совершают свои первые полеты. Желтая самочка продолжает вываливаться, пока не справляется с этой проблемой — путем проб и ошибок. Я было уже решил, что ей нравится падать. Мне самому это начинает нравиться — прыгать, конечно, не падать, — причем как можно дальше, так чтобы подольше ощущать свободное падение. После длительных тренировок я научился прыгать с высоты восемь футов и обходиться без ушибов.

Наконец один из самцов определенно решает вылететь из гнезда. Тот, который желтый. Он слишком осторожен, чтобы позволить себе вывалиться, хотя, пожалуй, слишком осторожен и для того, чтобы полететь. Он долго топчется на краю гнезда, хлопает крыльями как сумасшедший, тянется вверх, но ничего особенного не происходит. Похоже, он развивает немногим большую подъемную силу, чем я, когда машу руками. Похоже на то, как некоторые барахтаются в воде, не умея плавать, бьют по ней руками и ногами, но все без толку. Чтобы летать, нужно почувствовать, что воздух имеет плотность и может служить опорой. Тут многое зависит от уверенности в этом. Кажется, желтый птенец не выработал в себе достаточной уверенности в том, что от воздуха можно отталкиваться. Я наблюдаю за ним часами, днями, я словно сам становлюсь кенаром. Я знаю, что могу понять, о чем он думает, когда почти решается полететь, но в последний момент отступает.

Теперь каждый из них выглядит уже почти как взрослая птица. Правда, хвостики еще короткие и мягкая кожица в уголках клювиков еще не затвердела; у них пока сохраняются маленькие и пушистые, похожие на антенны перышки, торчащие над глазами и низко свисающие. Во всем остальном они выглядят как взрослые канарейки, только вполовину меньше.

Этот желтый кенар наконец собирается с духом. И все-таки, уже решившись, хочет пойти на попятный, но слишком поздно, он вспархивает и, расправив крылья, почти не взмахивая ими, планирует в дальний угол клетки. Приземляясь, он не может не поскользнуться, и ему едва удается встать на ноги, те разъезжаются на покрывающем газету песке. Но вскоре он уже начинает прыгать следом за Альфонсо, выпрашивая у него корм.

Вообще-то иногда кенар перестает кормить птенцов, когда те покидают гнездо, но Альфонсо, кажется, готов смириться с неизбежным. Теперь он какое-то время будет для птенцов главным родителем. Он кормит и тех двух, что остались в гнезде, и только что вылетевшего из него желтого кенара, и желтую канарейку, которая вот уже день, как покинула гнездо. И когда он кормит последних двоих, сидящий в гнезде темный кенар из одной только жадности, не имеющей ничего общего с желанием летать или стремлением покинуть гнездо, слетает вниз и плюхается на пол рядом с Альфонсо, после чего начинает клянчить, чтобы его покормили. Вот так: только что произошло самое важное событие в его жизни, он впервые полетел, но не может думать ни о чем, кроме еды. Не мог стерпеть, сидя в гнезде, того, что внизу кого-то кормят. Как легко пройти в жизни мимо самого главного.

Последний, пестренький птенец спрыгивает вниз под вечер того же дня. Это настоящий тихоня. Он карабкается из гнезда на жердочку и оказывается в воздухе лишь потому, что ему не удается сохранить равновесие.

Они все собираются в кучу на полу в одном из углов клетки, пытаясь таким образом вновь обрести былые тепло и безопасность. Как только Альфонсо залетает в клетку, они преследуют его по пятам и готовы замучить до смерти постоянными просьбами их покормить. Альфонсо на удивление безропотен и только и знает, что таскать им пищу. Мне становится его жалко, и я ставлю на пол клетки кормушку с большим запасом яичного корма.

Наконец приходит время, которого я так долго ждал. Мне хочется как можно тщательней рассмотреть, как птенцы учатся летать. До сих пор их опыт по этой части был не больше, чем у меня.

Я наблюдаю, как они на все лады чистят перышки и расправляют крылья. Они еще так нетвердо стоят на ногах, что едва не падают, когда пытаются лапкой помочь себе расправить крыло. И они еще не могут спать на одной ноге. Пока их кормили, они уже делали множество упражнений, развивающих крылья. Возможно, они сами этого не понимали, но хлопанье крыльями при кормежке являлось подготовкой к полету. Я не могу придумать, для чего еще это могло быть нужно, разве что — привлекать внимание матери или отца. Они начали хлопать своими культяшками задолго до того, как на них выросли перья. Я решаю хлопать руками по меньшей мере час в день. Для начала такое упражнение не хуже любого другого. Во всяком случае, птицы начинают именно с этого. В первый же вечер, когда уже никого не остается в гнезде, я хлопаю руками в течение десяти минут и так устаю, что не могу продолжать. Утром плечевые мышцы так болят, что я насилу могу поднять руки. До мускулов на груди даже больно дотронуться.

Первые полеты птенцов состоят в том, что они вспархивают на самый нижний насест рядом с кормушкой и купалкой. По сути это прыжок, примерно такой же, как если бы я вскочил на стол. Эти недавно вылупившиеся птички уже пробуют оторваться от земли. Похоже, они понимают, что их место в воздухе. Ночью они пытаются не просто забраться на эту нижнюю жердочку, но и усесться на ней, балансируя, чтобы не упасть. Когда видишь их решимость и храбрость, легко понять, почему люди не летают: им попросту недостаточно сильно этого хочется.

Впервые прыгая на нижний насест, птенцы не могут рассчитать прыжок, перелетают через жердочку и плюхаются на пол с другой стороны; лихорадочно хлопая крыльями, они уже могут прыгнуть достаточно высоко, мускулы на лапках достаточно окрепли для этого, однако они еще не научились использовать свои хвостики, чтобы удерживать равновесие и тормозить.

Едва ли птенцы испытывают особый энтузиазм, видя, как легко Альфонсо и Пташка перелетают с жердочки на жердочку, поворачиваются, скачут взад и вперед без малейшего усилия, даже не задумываясь об этом. Умение летать даже птицам не сразу дается, для этого нужны практика и большое напряжение. Альфонсо и Пташка не учат их, я не замечаю ничего подобного, птенцы должны сами дойти до всего. Однако если один из птенцов догадывается, как нужно делать то или это, остальные немедленно перенимают. Похоже, они учатся друг у друга.

На следующий день я отправляюсь на задний двор, использую козлы, а затем и поленицу как насест, на который учусь запрыгивать. Запрыгиваю с разбега на высоту три фута, хлопая при этом руками, и понимаю, какими сильными стали у птенцов лапки. Если бы их лапки развивались пропорционально крыльям, взрослая птица могла бы прыгать и без помощи крыльев, как это делает, например, лягушка. Было бы интересно посмотреть, что стала бы делать растущая птица, если бы у нее не было крыльев. Я имею в виду не пингвинов или других птиц, которые перестали летать, перейдя к плаванию, а птицу, которая от природы должна бы летать, но не имеет крыльев.

Вечером руки жутко болят, но я не сдаюсь. Если такое под силу даже крошечным пташкам, то смогу и я. В конце концов я добиваюсь своего и теперь могу запрыгивать на поленницу, как на насест, и удерживать там равновесие. Моя главная проблема такая же, как и у птенцов, — я не могу затормозить, чтобы не перелететь на другую сторону насеста, как бы ни махал руками.

Чего мне не хватает, так это хвоста. Конечно, я мог бы вшить между штанин кусок материи, но это вряд ли поможет. Хвост должен действовать отдельно от ног, и мне надо им управлять. Даже эти птенцы могут поднимать и опускать хвост, а также расправлять на нем перья. Они учились этому, еще сидя в гнезде. Я пока могу тягаться с ними, но уже понятно, что если у меня не будет какого-нибудь механического приспособления, то не останется никаких шансов. Однако я твердо решаю, что ни мотор, ни что-либо еще такое для меня не годится. Если я не смогу летать сам, то мне это не подходит.

Успешно подняться в воздух и пролететь как следует первым удается кенару с темной окраской. Закончив кормление, Альфонсо улетает подальше от своего выводка и садится на самую верхнюю жердочку, — так вот, этот птенец летит туда прямо за ним. Должно быть, он делает это не задумываясь. Наверное, в этом вся суть: не нужно слишком много размышлять о полете. Я даже не знаю, как отучить себя постоянно думать об этом.

Темный самец приземляется на жердочку рядом с Альфонсо, а затем так яростно хлопает крыльями, прося поесть, что перекувыркивается и падает вниз. Однако на полпути до пола успевает расправить крылья и скорее планирует, чем падает, приземляясь в кормушку, стоящую у края клетки.

Похоже, птенцы способны выдержать самый сильный удар при падении и после него встают как ни в чём не бывало. Во время этого прыжка темный кенар оказался на высоте, раза в четыре большей его собственного роста. Для меня это было бы все равно как запрыгнуть на крышу собственного дома. С такой высоты даже я не могу спрыгнуть не ушибившись, а ему от роду всего месяц. Это обескураживает, но я решаю присматриваться попристальнее и больше практиковаться. Я решаю, что хочу научиться пролетать расстояние не меньшее, чем любая канарейка. Конечно, я не рассчитываю, что буду вообще летать как канарейка; достаточно было бы научиться планировать с большой высоты, и чтобы при этом я помогал себе руками.

Наконец Пташка откладывает в своем новом гнезде первое яйцо для своей второй кладки. Как и в прошлый раз, я его забираю и вместо него оставляю подклад. Она не слишком усердно его высиживает, однако все время держится поблизости от гнезда, чтобы в случае чего отогнать молодых канареек из своего прежнего выводка. Можно подумать, что те для нее теперь «отрезанный ломоть» и ей бы очень хотелось, чтобы они поскорее убрались из гнездовой клетки. Немного напоминает, как некоторые родители поступают со своими детьми-подростками. Она мирится с их присутствием и кормит их, если они начинают этого настойчиво требовать, но чувствуется, что мысли ее далеко и думает она не о них.

Через несколько дней они уже способны взлететь на любой насест или на свое старое гнездо и начинают с удовольствием опробовать новые разновидности полета. Отложив третье яйцо, Пташка начинает проводить в гнезде все свое время. Думаю, больше всего она опасается, как бы молодежь не причинила яйцам какой-нибудь вред.

Все птенцы теперь клюют яичный корм, когда я ставлю блюдце на пол клетки. Началось все с того, что они клювами чистили перышки от его частичек, прилипших, когда бойкая молодежь прыгала вокруг отца, заглатывающего корм из кормушки. Они то и дело запрыгивали в блюдце, наполненное кормом, выскакивали оттуда — и случайно обнаружили, что, оказывается, получать пищу можно непосредственно из этого источника. Наступает переломный момент. Я решаю оставить дверцу гнездовой клетки открытой и посмотреть, что выйдет.

Альфонсо, разумеется, сразу же вылетает из нее в вольер. Вот уже пять дней, как он заперт в ней с птенцами, и вечная их возня, похоже, его достала. Он носится по вольеру как сумасшедший, проверяет, не разучился ли летать, и как следует разминает затекшие крылышки. Кажется, наблюдая за ним в бинокль, я получаю не меньшее удовольствие, чем он сам — от полета. Вскоре и маленькая желтая канареечка, та самая, которая все время вываливалась из гнезда, садится на порожек, выглядывает из клетки и с любопытством смотрит, что происходит в вольере. Я почти могу догадаться, о чем она думает. Прямо перед ней, ну, может, немного пониже, находится жердочка, расстояние до которой примерно раза в два больше, чем то, которое ей доводилось преодолевать прежде. Она так и эдак вертит головкой, пытаясь определить дистанцию. У птиц нет стереоскопического зрения, так что прикидывать расстояние им трудно. Поколебавшись минуты три, она все-таки слетает к жердочке и практически безупречно приземляется. Теперь становится особенно заметно, какая она маленькая. Альфонсо подлетает к ней и дает корм, словно вознаграждая за храбрость.

Особенно волнующая картина открывается перед моими глазами, когда в вольер перебирается весь молодняк. Сперва каждый перелет с насеста на насест — это настоящее приключение. Птенцы часто промахиваются, падают и, неловко трепыхая крылышками, приземляются на пол. Когда они оказываются на полу, самое трудное для них — это взлететь на нижний насест. Дело в том, что он по меньшей мере в двух футах от пола. Вскоре они все осваивают этот номер, и через несколько дней начинаются пробные полеты. Похоже, им больше нравится перепархивать с верхних жердочек на нижние, чем взлетать на те, что повыше. Проходит пара недель, прежде чем они осваивают планирующий полет.

Мне же придется пойти совершенно противоположным путем. Исходя из того, что мне теперь известно, я думаю, что лучше начать как раз с планирующего полета, а уже после думать о том, как научиться порхать.

Спустя несколько дней после того, как мои птенцы покинули гнездовую клетку, один из них, темненький, снова находит туда дорогу. Пташка только что отложила последнее яйцо в кладке, на этот раз их тоже оказывается пять, а я только что вынул подклады и положил в гнездо всю кладку. В последние дни Альфонсо постоянно мог залетать к ней в клетку и кормить ее либо сидеть на яйцах сам, пока она слетает поесть и размять крылышки. Теперь этот молодой кенар подлетает к их новому гнезду и сигналит: «Покормите меня». Пташка только поглубже вжимается в гнездо и в остальном начисто его игнорирует. Я начинаю подумывать о том, чтобы запереть Пташку в клетке, оставив Альфонсо снаружи, хотя мне жутко этого не хочется. Но Альфонсо справляется сам. Выходит так, будто он сам до всего додумался.

Он влетает в гнездовую клетку и, преследуя сына по пятам, выгоняет его вон. Недавний птенец явно огорошен таким враждебным поступком обычно столь чадолюбивого отца, и тут Альфонсо подлетает и кормит его. Таким способом он приучает и весь остальной молодняк держаться подальше от Пташкиного гнезда.

Но на самом деле это не так уж и трудно. Тем так нравится летать, они так входят во вкус, что почти все время только тем и занимаются, что едят и летают. Теперь они осваивают фигуры высшего пилотажа. Сейчас я уверен, что выполнять их они учатся, наблюдая, как летает Альфонсо. Интересно было бы узнать, как быстро научится летать птица, которая не может видеть, как это делают другие. Я решаю проверить это, как только у меня будет достаточно много птиц.

Я веду специальный дневник, в котором фиксирую все, что вижу, а также свою интерпретацию увиденного. Кроме того, я записываю, какие эксперименты мне хотелось бы поставить, чтобы понять, что такое полет и как птицы выучиваются летать. Одни записки и зарисовки о том, как птицы осваивают поворот на насесте, занимают у меня страниц десять. Понятно, что для этого требуется значительная практика: они понятия не имеют, как это делается, даже спустя почти неделю после того, как покинут гнездо. Сам я долго отрабатываю этот элемент на заднем дворе, и, должен сказать, он оказывается не из легких.

Пташка, похоже, здорова и счастлива. Вторая кладка подряд из пяти яиц — это какая-то необыкновенная плодовитость. В книжке сказано, что самка без ущерба для здоровья может гнездиться до трех раз в год, если хорошо себя чувствует. Пташка выглядит замечательно, и, по мере того как молодежь становится все более и более самостоятельной и начинает кормить себя сама, Альфонсо все больше ей помогает. Он приносит ей пищу в гнездо и высиживает яйца, когда ее нет, — например, когда она сама вылетает за кормом. Также она подолгу летает по вольеру, как будто это для нее какое-то спортивное упражнение. При этом выводок ее полностью игнорирует, она их — тоже. Кажется, у птиц так заведено, что после того, как птенцы покинут гнездо, их мать совершенно о них забывает. Во всяком случае, с Пташкой дело обстоит именно так. На улице уже не очень холодно, поэтому Пташка высиживает яйца не так прилежно, как в первый раз. Иногда она оставляет гнездо на целые пятнадцать минут, просто чтобы почистить перышки. В общем-то в этом нет ничего опасного, ведь Альфонсо так заботлив и так хорошо присматривает за гнездом. Не думаю, чтобы он по-настоящему высиживал яйца — так, как это делает Пташка. Он стоит над кладкой, широко раздвинув вытянутые ноги; он скорее охранник, чем наседка. Если с Пташкой что-то случится, сомневаюсь, чтобы у него вылупились птенцы.

Молодняк растет быстро. То, что они летают, на мой взгляд, стимулирует рост хвостовых перьев, хотя, может быть, дело здесь и в чем-то другом. Когда им исполняется пять недель, я почти не могу отличить их от взрослых птиц. Некоторые уже начали сами лущить семечки. До тех пор пока это не научатся делать все, нельзя говорить об их настоящей безопасности. В книжке говорится, что по-настоящему взрослыми они станут тогда, когда их «детские» перышки сменятся на новые, постоянные. Но это меня не беспокоит, ведь они выглядят такими здоровыми.

Однажды во время вечерней кормежки мне приходит в голову мысль, что я просто посадил двух птиц в вольер, дал им еды и питья — и все, ничего больше, а в результате их теперь шесть. Я понимаю, что такие вещи совершенно естественны, что в этом и состоит жизнь, однако то, что подобное произошло в моей спальне, прямо у меня на глазах, есть настоящее чудо.

Мой вольер вдруг начинает казаться мне каким-то совсем настоящим. В нем постоянно шуршат крылья, перекликаются птицы, скрипят клювы о насест. Мать, которой до сих пор не было дела до моих канареек, как-то раз за обедом обвиняет меня в том, что я прикупил еще птиц. Я объясняю, что это дети моей первой пары. Она хмыкает и бросает взгляд на отца, отправляющего в рот кусок печеной картошки, а потом заявляет, что от этих птиц провонял весь дом. Когда она заводит такой разговор, мне становится страшно. Слишком уж велика ее власть над моей жизнью и над целым птичьим миром в моей спальне.

На следующий день я покупаю бутылку освежителя воздуха, который чему угодно может придать аромат сосновой хвои. Поливаю им все в своей спальне, кроме клетки. Теперь вошедший в мою комнату словно попадает в сосновый лес. Это страшная вещь — завести птиц, и я готов сделать все, чтобы их сохранить.