Когда я прихожу на новую встречу с доктором Вайсом, то нюхом чувствую, что он собирается меня провести. И я решаю, что не скажу ему ничего; во всяком случае, не скажу ему ничего о Пташке. Мне не хочется, чтобы он узнал, что Птаха сам ел ложкой или о том, что он вставал и ходил. Уверен, Птахе не дождаться от Вайса ничего хорошего. Только бы мне здесь задержаться подольше — может, тогда у Пташки дело пойдет на лад.

Мы отдаем друг другу честь, он откидывается назад, скрещивает руки на своем жирном брюхе и улыбается. Перед ним на столе лежит раскрытая папка. Кстати, рядом лежит еще одна. Готов спорить, это моя история болезни, присланная из Дикса. Он явно что-то задумал. Ну что же, придется играть не с листа, а на слух. Пытаюсь привести себя в хорошее настроение, как полагается сицилийцу. Представляю себе, что мы сидим в кафе, где-нибудь в Камбрии, и на нас льются потоки солнечного света. Вайс — это глава клана, живущего по другую сторону холмов.

— Ну, сержант, как у нас все прошло вчера?

— Прекрасно, сэр. Я говорил с вашим пациентом о том, как мы иногда зимой ходили кататься на коньках. Думаю, он слушал меня, сэр. Во всяком случае, мне так кажется.

— Что заставляет вас думать, что он вас слушал, сержант?

— То, как он при этом сидел, сэр. Похоже, он смотрел на меня.

А вот здесь мне нужно быть поосторожнее. В любом случае мне бы не хотелось, чтобы Вайс засел в Пташкиной палате. Птаха точно решит, что я играю против него. Так что надо бы подать немного назад.

— Как поживает ваша челюсть, сержант? У меня тут ваша история болезни. Вы, кажется, получили довольно серьезное ранение. Сколько времени осталось до очередной назначенной вам операции?

Сегодня он явно разыгрывает из себя психиатра. Заботится обо мне, как о родном. Явно что-то затевает.

— Хорошо поживает, сэр. На следующей неделе мне все доделают. Последние штрихи, а потом пройдутся лачком.

Вайс наклоняется вперед и тянет к себе мою папку. Открывает ее. Это действительно моя история болезни, я даже вижу свое имя.

— Сержант, не могли бы вы рассказать поподробнее о том военном трибунале, который вас судил в Форт-Камберленде? Что там, собственно, произошло?

— Не понимаю, какое это отношение имеет к вашему пациенту, сэр. Все это случилось так давно.

— Позвольте судить об этом мне, сержант.

Вот сукин сын!

— Ну хорошо, сэр. Если, как вы считаете, это может помочь, расскажу все, что сумею припомнить.

Нет, нужно как-то спасать Пташку от этого говнюка. Сидит передо мной, понимаете ли, и улыбается поверх скрещенных рук. Я улыбаюсь ему в ответ настоящей сицилийской улыбкой — улыбкой южанина, которая говорит: «И ты, и я знаем, что все это чушь, не стоящая выеденного яйца, так что давай поскорее с этим покончим».

Он откидывается на спинку кресла, делает тяжкий вздох, и, пока он берет со стола желтый карандаш, его глаза за стеклами очков прикрываются веками. Он ставит карандаш на кончик, поглаживая его пальцами, так что они все время скользят вниз по карандашу, затем переворачивает карандаш, ставит его на резинку и продолжает опять водить по нему пальцами. Словно обтесывает его. Я не хочу говорить ему о Камберленде, мне бы как-нибудь увильнуть, но, видимо, не получится. Боже мой, Пташка, мой мальчик, ну и нахлебаюсь же я тут дерьма ради тебя.

— Видите ли, сэр, я служил в национальной гвардии штата Пенсильвания, и в декабре меня послали в Форт-Камберленд для формального призыва и курса начальной военной подготовки, чтобы перейти в федеральную армию.

Мне даже пришлось показывать этим придуркам в Камберленде, как нужно пристегивать к портупее ножны штыка. Этим делом у них там заведует какой-то горбатый урод, который весь день сидит в учебном классе и квасит напропалую. Черт побери, рождается у меня мысль, когда я пройду через эту казарму, то стану генералом уже через шесть месяцев.

На третье утро нас поднимают по тревоге и строят в проулке между казарменными строениями. Холодно так, что, когда я сплевываю, плевок замерзает прежде, чем я успеваю растереть его подошвой. Сержант с лейтенантом, нашим замкомвзвода, выходят из двери напротив. После команды «Смирно!» сержант начинает перекличку, якобы чтобы раздать почту. Он выкрикивает и выкрикивает имена новобранцев — только для того, чтобы объявить, что писем для них не пришло, а ноги у меня мерзнут, нос вот-вот отвалится, и руки совсем закоченели даже в перчатках. Затем сержант опять командует: «Смирно!» — и берет слово лейтенант.

— Ладно, ребята. Сейчас отпущу вас в казарму. Жратва в двенадцать ноль-ноль. Но сперва капрал Лумбовский распределит наряды.

Горбатый урод начинает прохаживаться вдоль строя. Подойдя ко мне, он тычет в меня пальцем и говорит:

— На уголь.

Вы не поверите, но я горд, что он выбрал меня. После команды «разойтись» нас остается человек пятнадцать.

Вайс слушает меня, откинувшись на спинку кресла, и улыбается. Сквозь стекла очков видно, что глаза его прикрыты. Я чуть ли не ожидаю, что он вот-вот всхрапнет, хотя знаю, что он вовсе не спит. Интересно, сколько мне предстоит нести перед ним эту чушь, прежде чем удастся заставить его снова поднять веки.

Урод подзывает нас, чтобы мы подошли к нему поближе. Это типичный ублюдок, низкорослый и весь какой-то угловатый, чуть ли не квадратный, очень похож на того Полака из «Челтнема», которого я однажды уделал в финале округа. Причем еще в первом периоде; мерзавец оказался сильным, но совершенно тупым. Я его тогда чуть не придушил. Так и вижу перед собой его покрасневшую глупую рожу. Удерживаю его полунельсоном, словно в тисках, а коленом напираю ему на промежность. Слезы так и катятся по лицу этого дурака. Тем, кто получил наряд на уголь, урод велит на следующее утро явиться к нему в пять ноль-ноль. Всем четверым.

Когда я возвращаюсь в казарму, она выглядит, как будто говно попало в вентилятор. Все покидали свои шмотки на пол и столпились вокруг печки. Я хожу взад и вперед, высоко поднимая ноги; иногда мне приходится прямо-таки протискиваться, а порой даже перепрыгивать через кучи валяющегося там и сям барахла. Мне становится не по себе от мысли, что придется идти в бой с такими чмошниками.

На следующее утро меня будит дежурный ефрейтор, и я отправляюсь на кухню подзаправиться. Я там оказываюсь в этот день первым и решаю воспользоваться представившейся возможностью, чтобы как следует набить брюхо. На кухне тепло, пар валит клубами. Пока остальные, получившие тот же наряд, подтягиваются на кухню, я успеваю наесться до отвала.

Потом мы минут десять стоим в темноте на ротном плацу и ждем. На мне две пары носков, но все равно ноги у меня совсем замерзли. Холодный воздух просачивается в рукава, и я чувствую, что руки закоченели до самых плеч. Начинаю прыгать на месте и размахивать руками, как ветряная мельница крыльями. Трое остальных, типичные недотепы, нахохлились и курят сигарету за сигаретой. Наконец дверь открывается, и урод выходит. Он даже не посмотрел на нас, хотя бы для того, чтобы пересчитать. Может, его просто не научили считать до четырех. Мы идем следом за ним к стоянке, на которой ждет грузовик. В кабине сидят два черномазых шкета. Я им улыбаюсь, но они делают вид, что не замечают. Урод опускает борт кузова.

— А ну, сигайте сюда, говнюки.

С небольшого разбега я молодецки запрыгиваю в грузовик. У других так не получается, и мне приходится подать им руку. Дно кузова обшито листовым железом, оно влажное, скользкое и черное от намокшей угольной пыли. А на нас, черт возьми, новые солдатские куртки! Я иду в угол и присаживаюсь там на корточки рядом со сложенными грудой лопатами. Другие парни садятся по обе стороны от меня. Никто их этих недотеп не говорит ни слова. Мы даже не смотрим друг на друга.

Дернувшись, грузовик тяжело урчит и выезжает со стоянки. От толчка мы валимся на задницы и скользим по грязному полу. А эти сволочи в кабине смеются так, что даже нам слышно. Урод любуется этой сценой через заднее стекло. Грузовик колесит по грязной дороге, подскакивая на ухабах и проваливаясь в рытвины, а мы то и дело валимся друг на друга, пока не добираемся до шоссе, ведущего в Гаррисберг. Наши колени становятся черными, и, боже мой, как нам холодно! Никакой защиты от ветра. Мои уши превратились в ледышки, лицо немеет. Где-то через полчаса мы подъезжаем к каким-то угольным кучам на берегу реки. Грузовик останавливается, и урод подходит, чтобы открыть задний борт.

Кажется, я перестал рассказывать и просто вспоминаю мысленно, что со мной было, потому что Вайс открывает глаза и говорит:

— Продолжайте, сержант, сообщите о том инциденте, из-за которого вы попали под трибунал. Опишите все, как помните.

— Хорошо, сэр. Нас привезли на военном грузовике в Гаррисберг. Мы находились под командой капрала Лумбовского, того самого унтер-офицера, в нападении на которого я был обвинен. Присутствовало также двое водителей-ефрейторов и четверо солдат, бывших со мной в наряде.

Мой мозг лихорадочно работает: с одной стороны, мне нужно, чтобы моя история Вайса заинтересовала, а с другой стороны, не хочется, чтоб он узнал слишком много. Надеюсь, мне все-таки удастся ее рассказать, не выставив себя каким-то сбрендившим маньяком.

Я спрыгиваю с грузовика первым, и ноги мои подгибаются, потому что я их почти не чувствую. Один из хилятиков-недотеп при прыжке сильно ударяется головой о землю и разбивает о гравий кисть руки в кровь. Урод стоит рядом, показывая на кузов. На нем толстые рукавицы из грубой кожи.

— Тупые ублюдки, вы позабыли о ваших гребаных лопатах. Коли хотите кидать уголь руками, то мне, в общем, насрать. Эй, ты! — Он указывает на меня. — Эй ты, дубина, сигай туда и дай им ихние вонючие лопаты, да шевелись! Неча торчать тут весь день!

Я опираюсь одной рукой о кузов и быстрым движением запрыгиваю в грузовик. Этот тупица не ожидал ничего подобного. Взяв лопаты, я встаю с ними у края кузова. Киваю одному из наших парней и кричу ему:

— Эй, ты, лови!

И бросаю ему лопату. Этот пердун не только не может ее поймать, он еще наклоняет голову и приседает!

— Кончай это дерьмо, мать твою так! Подай им в руки. Это собственность армии. Ты че, хочешь сломать государственное добро?

Я спрыгиваю и раздаю лопаты. Шкеты-ефрейторы подают грузовик назад, поближе к огромной куче угля. Урод забирает у меня лопату.

— А теперь хватаем лопаты и беремся за работу. Держим черенок вот так и суем плоскую часть сюда под уголь, подымаем и кидаем уголь в кузов. Ну, все видали? Дошло?

И что он умничает, чертов тупица. Мы начинаем работать лопатами. Уголь настолько промерз, что едва удается набрать первые несколько лопат; приходится загонять их в него ударами подошв. Мы только мешаемся друг у друга под ногами. Урод отправляется к шкетам в кабину погреться. Они не глушат мотор и потому там тепло. А нам достается только угарный газ из выхлопной трубы. Никто не разговаривает. Никто из нас не привык работать лопатой, мы все страдаем от холода и как можно туже кутаемся в новые куртки. Похоже, мы будем нагружать этот грузовик очень долго.

— Видите ли, сэр, мы уже часа два кидали лопатами уголь в кузов. Никто из нас не имел достаточной сноровки, и капрал Лумбовский, унтер, в распоряжении которого мы находились, начинал терять терпение. Ему требовалось, чтобы мы поскорее выполнили работу, а мы выбивались из графика.

Вайс кивает и несколько раз хмыкает, показывая, что слушает. Думаю, ему действительно по душе подобная чушь. Наверное, психиатрам нравится слушать всякие дурацкие рассказы.

Мне становится жарко и с меня начинает лить пот, когда этот урод капрал прыгает с подножки кабины, отбрасывает сигарету и подходит к нам. Мне видно, как шкеты-водители смотрят на нас через заднее стекло поверх угля, который мы успели нагрузить в кузов. Похоже, урод пообещал им, что сейчас они увидят занятное представление. Я готовлюсь к самому худшему. С полминуты урод стоит и наблюдает за нами, потом подходит ко мне. Хватает мою лопату и отталкивает меня.

— Так не лопатят, дубина, делай вот так!

Он вонзает лопату в уголь, наклоняет и, размахнувшись, одним движением кидает все, что на ней находится, через плечо. Затем проделывает это снова. Кажется, этому гаду поручили руководить погрузкой угля неспроста: должно быть, на гражданке ему довелось поработать на шахте. Другие парни прекратили работать и смотрят. Он сует мне обратно мою лопату.

— Давай, принимайся. Хватит валять дурака!

Он возвращается в кабину. Ее дверь открывается, и оттуда доносится смех — глубокий, утробный, как смеются одни ниггеры. Чувствуется, что им там тепло. А я так замерз, что у меня не получается даже моя сицилийская улыбка. Берусь за лопату и начинаю кидать уголь.

Минут через пять он заявляется опять. Стоит и смотрит, прихлопывая рукавицами и притопывая ногами. Я стараюсь показать этому ублюдку, как надо работать, засовываю лопату поглубже, набираю пополнее и размахиваюсь как следует, чтобы весь уголь попал в кузов. Никакому вонючему уроду шахтеру не переплюнуть Эла Колумбато. Он подходит ко мне.

— Христа ради, дубина, че ты делаешь? Кидаешь половину угля под этот гребаный грузовик! Залазь под него, выгреби уголь и наперед целься лучше, кидай в кузов, а не повсюду.

Всего пять дней в регулярной армии, а я уже нашел, кого мне хочется убить. Наклоняюсь под грузовик и выгребаю из-под него уголь. Угля не набирается и половины лопаты. Я начинаю снова работать. Где-то после двух бросков урод хватает меня за руку и снова тянется к лопате. Я отвожу лопату в сторону.

— Держи свои поганые руки подальше от моей лопаты, говнюк.

Все распрямляются и прекращают работу. Урод таращит на меня глаза, теперь дороги назад нет. Я не позволю себя лапать какому-то тупому мерзавцу, и мне все равно, какие у него нашивки.

Вайс перестает оглаживать свой карандаш, взгляд из-за очков становится цепким. Он даже задерживает дыхание, ожидая сцены насилия. Вся штука в том, что мне действительно хочется его как следует напугать, выбить дурь из его башки. Какого черта, война давно окончена. Они не могут посадить меня под замок. Меня вот-вот комиссуют. У меня достаточно много заслуг, «Пурпурное сердце» и все такое.

Урод делает шаг вперед и выпячивает свою поганую челюсть.

— Че ты сказал, солдатик?!

— Что слышал, жопа. Держи свои грязные руки подальше от моей лопаты. Мне надо работать.

Я опять начинаю кидать уголь.

— Ах вот ты как? Вот как?! Ты влип в большую беду, солдатик. Давай лопату. Я снимаю тебя с работы. Кругом!

И опять он тянется к лопате.

Я делаю пару шагов назад, к самому краю угольной кучи, и как следует размахиваюсь! Господи, я вам доложу, какое приятное чувство! И он получает лопатой прямо в морду!!!

Вайс тяжело дышит; такое чувство, что у него вот-вот будет оргазм.

Ноги у моего урода подкашиваются. И он валится на спину — прямо на кучу угля. Пытается встать и снова падает на спину. На лице ни кровинки, словно ему кто-то натянул на голову шелковый чулок. Сперва оно белое, потом проступает кровь.

Оба шкета выскакивают из кабины. Теперь кровь хлещет вовсю. Урод начинает сплевывать зубы. Один шкет поддерживает ему голову, чтобы он не захлебнулся кровью. Она темная и густая, и в передней части рта не осталось ни одного зуба.

Второй шкет хватается обеими руками за пистолет и наводит его на меня. Его трясет, и у него палец на спусковом крючке. И мне не видно, что там с предохранителем. Он смотрит на меня, выпучив глаза, взгляд у него дикий, целит мне прямо в лоб.

— Слушай, парень, ты сам напросился. Теперь эта поганая армия тебя прикончит!

Я так и буравлю его взглядом. Что я еще могу? Он-то может пристрелить меня как не фиг делать.

— А ну, опусти пушку, ниггер. Я не стану тебя убивать. Пока.

У меня все внутри холодеет. Шкет опускает пушку, но продолжает держать ее в руке. Он явно не знает, что делать.

Вайс подается всем телом вперед, его глаза широко раскрыты. Челюсть отвисла, хотя слюни еще не текут.

— Что поделаешь, сэр: после того как я его ударил, меня посадили под арест в моей же казарме. А три дня спустя я предстал перед военным судом. Получил взыскание, об этом была сделана соответствующая запись в моем служебном формуляре, а затем меня переправили в Беннинг, в обычную пехотную часть. Это был не лучший способ начать военную карьеру, сэр.

Итак, генерал Колумбато был отдан под трибунал и разжалован в рядовые аж на пятый день службы в регулярной армии. Все оставшееся время моего пребывания в Камберленде я провел в казарме. А значит, никаких нарядов, никаких построений на морозе. Кроме того, у меня удержали половину жалованья за первые шесть месяцев. Большое дело, половина из пятидесяти четырех долларов в месяц. После приговора капитан, который всем этим командовал, заметил, что я не очень-то проникся. Пытаюсь изо всех сил сдержаться, чтобы не хохотать над происходящим. Тогда он наклоняется ко мне:

— А еще, солдат, я приказываю вам навестить в госпитале капрала Лумбовского!

— Не могу этого выполнить, сэр.

Он выпрямляется, делает шаг назад и наклоняется снова, глаза его сияют начальственным огнем.

— Почему, солдат? Это приказ!

— Я под арестом, сэр.

Смотрю ему прямо в глаза, причем без тени смущения, и вижу, что он начинает злиться. Может, меня еще раз отдадут под трибунал, уже за оскорбление офицера? Явный служебный рост.

Присматривая за мной краем глаза, капитан выдвигает ящик стола, достает лист бумаги и что-то пишет. Затем протягивает мне его через стол. Я беру, не глядя.

— Это поможет вам пройти в госпиталь, рядовой.

— Благодарю, сэр.

Решив не лезть на рожон, я щеголевато, одним резким движением отдаю ему честь, он отдает честь мне, я делаю поворот кругом и, чеканя шаг, удаляюсь. Прохожу через помещение караула, спускаюсь по лестнице, пересекаю наш ротный плац и захожу в нашу казарму. Плюхаюсь на койку, как это делают все в нашем взводе. Беру книжку комиксов с соседней койки, которая вся ими завалена. Смотрю на обложку — это «Чудесные приключения капитана Марвела». Через пять дней, успев прочитать добрую сотню комиксов, я получаю на руки документы о моем переводе в Беннинг. Повидаться с уродом я так и не сходил.

Я закончил, но Вайсу этого явно мало.

— Это все, сержант?

— Так точно, сэр.

— Вы не испытывали желания сделать еще раз нечто подобное?

— Никак нет, сэр. Я получил свой урок.

— А не случалось ли вам когда-либо ударить нашего пациента или применить к нему иное насилие?

Наконец-то он задал свой главный вопрос!

— Никак нет, сэр. Мы были друзья.

Он проталкивает карандаш между пальцами еще несколько раз.

— Как выдумаете, Альфонсо, почему вы стали жертвой этих агрессивных импульсов, этой враждебности? Нет ли у вас затаенного чувства, что к вам были несправедливы, что вас обидели?

Вот сукин сын! Он обвел меня вокруг пальца при помощи этого своего жирного брюха, улыбочек и очков. Он знает. Теперь я об этом догадался. Я попался на этой шизне, как матрос Пучеглаз.

И вляпался же я в такое дерьмо!!!