— Святой Боже! Это ты, Пташка?!! Не может быть!

Просто не верится! Он прильнул к решетке, словно пытается просунуть сквозь нее голову. Пташка такой худой, что кажется: повернись он боком, ему удастся пролезть сквозь нее и выйти из палаты. Когда он сидит, в особенности на корточках, это не так заметно. К тому же тогда не видно, какой он высокий. Прежде он был коротышкой, а теперь вымахал выше меня. Я встаю и подхожу ближе.

— Это действительно ты, Птаха. Как у тебя дела?

— Не то чтобы очень, Эл, но это действительно я.

Это и вправду он, только сильно изменился, даже говорит по-другому.

— Тогда как насчет всего этого птичьего дерьма, дорогой? Только не говори, что ты все это время притворялся. Если ты скажешь, что слушал меня, сидя на корточках, и посмеивался, я задушу тебя собственными руками!

— Не кипятись, Эл, ну конечно, я притворялся. Сначала притворялся, что я птица, теперь притворяюсь самим собой. Пока ты говорил со мной, я это понял. Теперь я считаю себя самим собой, но так ли это, я не уверен. Похоже, и это не совсем так. На самом деле я не знаю, кто я, хотя точно не птица.

— Вот черт! Не могу поверить. Ты хочешь сказать, что все понимаешь и больше не псих?

— К сожалению, Эл, я не так уж сильно уверен и в том, и в другом.

Эл сильно поправился. Теперь бы ему хорошенько поработать со штангой. Сейчас он весит не меньше ста восьмидесяти фунтов. А со своей забинтованной головой похож на человека-невидимку из известного фильма. И взгляд у него все тот же, глубокий, опасный, но теперь он стал как-то мягче, и в нем появилась тревога. Такое чувство, что, если сделать быстрое движение, он отпрыгнет.

— Так что, Эл, вот такие дела. Суперпарень встречается с Парнем-Птахой. И что нам теперь делать дальше? Продолжать обманывать себя, убеждая, что все это имеет смысл, или как?

Пташка тихо смеется и присаживается на корточки прямо перед решеткой. Это его обычная поза, именно так он любил садиться, придя в голубятню или разглядывая голубей на улице. Сидит, не привставая на носки, положив прямые, вытянутые руки на колени, развернув их ладонями вверх. Когда слушает, наклоняет голову несколько набок. Пожалуй, в нем осталось еще много птичьего.

Я смотрю на Эла. Кажется, ему трудно решить: разговаривать со мной как с больным, то есть с психом, которого посадили в психушку, или как с парнем по имени Птаха, которого он хорошо знает.

— Ну хорошо, Птаха, что будем делать? Лично я в тупике. Наверно, я не смогу заставить себя измениться, но и обманывать себя по-прежнему я уже не смогу. Моя песенка спета, я хорошо это знаю. Старому Элу пришел конец!

— На самом деле ты не можешь этого знать наверное, Эл. Тебе просто хочется думать, что ты это знаешь. Это простой выход, спокойный, бескровный, но это самоубийство, хотя при этом не умираешь. Хочешь, Эл, я расскажу тебе, о чем я в последнее время думаю? Может, сумасшедшие — это просто те, кто все видит и все понимает, но при этом нашли способ, как жить с этим?

Птаха тяжело вздыхает. Он говорит медленно, не так, как прежде; прежний Птаха тараторил вовсю.

— Слушай, Эл, мы с тобой любили во все совать нос. Мы могли ухватиться практически за все, что угодно, и сделать из этого приключение на свою голову, ну точно как персонажи из комиксов. Эдакие Суперпарень и Парень-Птаха, играющие с жизнью. Мы шли по ней, словно два киногероя из какого-нибудь приключенческого фильма. Мы могли превратить в него все на свете. Нам было все нипочем. В этом было что-то особенное. Мы играли так хорошо, что нам не нужно было придумывать игры. Мы сами были игрой.

— Ну да, все это отлично, только сейчас мы здорово влипли.

— Дела не так плохи, Эл. Мы вместе, и мы живы. Я знаю, что не могу летать, мне этого даже больше не хочется. А ты знаешь, что тебе не по зубам гвозди, ты не можешь их жевать и выплевывать шляпки. Но дело в другом: у нас еще есть возможность попробовать все исправить, что-то изменить и переделать в нашей жизни, чтобы в ней все встало на свои места.

— Что ты хочешь сказать, Птаха? Ты сядешь опять на корточки в своей клетке, чтобы тебя кормили с ложечки, а я снова начну качать мускулы и гоняться за людьми, доказывая им, что могу положить их на обе лопатки? Меня это не устраивает.

— Знаешь, Эл, я, кажется, имею в виду совсем другое, а именно, что мы с тобой самые настоящие психи. Мы психи, потому что не можем согласиться, что все происходит само по себе, без всякой причины, и что из этого ничего не следует. Мы не можем относиться к жизни как к простой скачке с препятствиями, через которые нужно как-то перемахнуть. Мне кажется, что все, кто не сошел с ума, просто идут напролом. Они проживают день за днем просто потому, что те сменяют друг друга, а когда череда дней кончается, они закрывают глаза и говорят, что умерли.

Эл смотрит мне прямо в глаза. Он все еще не уверен, есть ли смысл в том, что я говорю. Мне лично кажется, что есть, но в последнее время мне так часто приходилось ошибаться. Так что я не могу улыбнуться ему в ответ.

— Ну ладно, Пташка. Знаешь, сперва я должен тебе рассказать кое о чем. Тебе придется потратить чертову прорву времени только на то, чтобы отсюда выбраться. Твой психиатр, этот толстый мерзавец Вайс, считает тебя уникальным случаем в медицинской практике. Он тебя никогда не отпустит.

— Он не так уж плох, Эл, он привез тебя сюда, и вот я выздоровел. Согласись, он поступил правильно. Я больше не птица, и когда я решу, что отсюда пора сматываться, я это сделаю. Просто я еще не готов, но когда я решу, что пора уходить, то уйду. Мне нужно время, чтобы все как следует обдумать, а также решить, чем заняться в жизни, чтобы сделать ее приятной и, кстати, подзаработать.

— Кажется, ты не понимаешь, Птаха. Тебя здесь заперли, и просто так ты отсюда не выйдешь.

— Ничего, Эл, выберусь. Для меня это не проблема.

— Ну хорошо, Птаха. Мы как-нибудь убедим Вайса выдать тебе необходимые документы, позволяющие жить дома. Ты станешь получать пенсию, жить в свое удовольствие, и никто не будет действовать тебе на нервы. Как насчет такого оборота событий?

— Мне этого недостаточно, Эл. Ведь это значит прогибаться и выкручиваться. Мы сделаем лучше.

— Ты просто не представляешь, Птаха, что это за место. Настоящая тюрьма. Во-первых, эти вот две двери; ну хорошо, с этим мы справимся; но потом еще двери в конце коридора. С ними, я думаю, поможет Ринальди. Но вокруг больницы стена высотой в пятнадцать футов, а у ворот охрана. Если ты думаешь, что можешь через нее перелететь, значит, ты по-прежнему сумасшедший.

Я смотрю на него испытующе. Не хочется обижать Птаху, но все-таки мне лучше знать наверняка.

— Расскажи, Птаха, что за чертова история с тобой приключилась? Как ты здесь оказался?

Элу неловко спрашивать. Все-таки я ему должен рассказать хоть что-то.

— Знаешь, Эл, это случилось само собой, как все на свете. Представь, меня ранило на острове Уайхики, недалеко от Новой Гвинеи. Думаю, это был один из небольших японских пулеметов двадцать пятого калибра. Затем меня кладут в раскаленную палатку, где все просто плавится от жары, подсоединяют ко мне всякие трубочки. Я должен лежать только на спине и не поворачиваться. По обе стороны длинные ряды коек и нависающие над ними бутылочки с кровью и раствором. Я теряю сознание. Когда я прихожу в себя, в палатке очень шумно. Все мечутся, я слышу, как стреляют из винтовок. Либо вечер, либо раннее утро. В дальнем конце палатки слышится какой-то шум. Это японский солдат разрезает ее штыком. Потом он идет вдоль ряда коек. Никаких криков, только тяжелые удары прикладом и звук распарываемой парусины каждый раз, когда штык протыкает раскладную койку. Я срываю трубки, проползаю под краем палатки и бегу во всю прыть. А потом лечу. Проношусь мимо японца, взмываю над палаткой и направляюсь в джунгли. Оглядываюсь, вижу палатку на краю пляжа и блеск воды. Следующее, что я вижу, это тебя, Эл, рассказывающего мне о голубях. Представляешь? Это все, что я помню. Ты веришь?

— Нет, Птаха, это какая-то чертовщина. Какое-то сумасшествие! Летать не может никто! Как ты думаешь, что произошло на самом деле?

— Именно это и произошло, Эл.

— Господи!

Эл отступает назад. Терпеть не могу врать, а в результате он теперь по-настоящему встревожен.

— Ну хорошо, Эл, всё — чертовщина. Может, я, сам того не подозревая, все напридумывал о своем полете. Но не нужно думать о том, что было раньше, давай лучше посмотрим на то, что есть, и сочиним какое-нибудь интересное продолжение, которое нас устроит. Посмотрим, что в наших силах сделать дальше при нынешнем раскладе.

Несколько минут мы сидим молча. Мне приходит в голову настолько безумная мысль, что я даже боюсь говорить о ней Птахе, особенно после того, что он только что мне поведал. Может, налетавшись в своем бреду, Пташка снова сядет на корточки посреди палаты. Но я не могу удержаться, чтобы ему не рассказать.

— Знаешь, Птаха, мне тут кое-что пришло в голову, вроде как приснилось, что ли. Это был потрясающий сон, и он снился не один раз. Когда я просыпался, то готов был смеяться до упаду. Понимаешь, Птаха, я попросил Вайса распорядиться привезти сюда все те бейсбольные мячи, которые зажала твоя старуха.

— Да, помню. Ты говорил.

— Не знал, что ты слушаешь.

Просто не верится, что мать хранила мячи все эти годы. Воистину нет конца глупостям, которые люди совершают, чтобы наполнить жизнь смыслом.

— Вот эти мячи мне и приснились. Я проснулся посреди сна, а потом мне захотелось его досмотреть, как бывает, когда сон тебе нравится. Если нам удастся его осуществить, мы разыграем Вайса и переидиотничаем его по всем пунктам. Гребаная армия даст тебе сто пятьдесят процентов нетрудоспособности просто для того, чтоб тебя больше не слышать и не видеть. Прежде всего я наплету Вайсу с три короба о том, как ты понемногу приходишь в себя, и добавлю, что ты оживляешься, когда я заговариваю с тобой об этих бейсбольных мячах. Придумаю душераздирающую историю о том, что ты чувствуешь на себе вину за то, что мать крала эти мячи. Могу даже рассказать кое-что о том, как ты хотел научиться летать, когда мячи свистели мимо. А еще могу покрасочнее расписать ему твой полет с газгольдера… И вот тут я предлагаю принести мячи сюда, в твою клетку, и посмотреть, что получится. Он точно клюнет. Я так и вижу, как это произойдет.

Вайс начнет экать и мэкать, несколько раз почешет подбородок, при этом попробует опереться локтем на свой толстый живот, но еще более жирная грудь ему помешает. Потом ему даже трудно будет вытащить локоть обратно. Ну как можно быть психиатром, если не можешь положить на грудь одну руку и опереться на нее локтем другой, чтобы почесать бороду? Как это, наверное, ужасно: служить в армии психиатром и не иметь бороды, которую можно погладить. Эти бедные недоноски еще в школе лет десять учатся проводить рукой по несуществующей бороде и при этом глубокомысленно хмыкать, а тут раз, и бороду у тебя умыкнули. Вайс выглядел бы лучше, будь у него борода. Этакая широкая черная борода, где можно спрятать лишние подбородки.

И вот, на утро следующего дня мы все трое проходим по коридору, то есть сам Вайс, Ринальди и я. Пример с Ринальди доказывает, что совсем не обязательно послужить в армии на самом деле, то есть в строевых частях, чтобы начать ее ненавидеть.

Вайс идет впереди со своей неизменной папкой с зажимом, придерживающим свежие листы писчей бумаги. Следом за ним с важным видом профессионала шагает Ринальди. Я замыкаю колонну, неся коробку с мячами. Они разношерстные, и от них пахнет плесенью, такие невозможно купить. Готов поклясться, что это те самые мячи, когда-то украденные у бейсболистов. Это величайшая коллекция в мире. Пташкина мать — настоящая похитительница мячей, их, можно сказать, могильщица.

Мы подходим к палате, и Вайс пропускает Ринальди, чтобы он открыл дверь. Вайс ждет, перекатываясь с носков на пятки, качаясь туда-сюда, взад-вперед, словно трахает воздух. Наклонил голову набок, словно рассматривает потолок в коридоре. Он похож на чудовищно большого мальчика из церковного хора — есть в его гладком, округлом лице нечто напоминающее евнуха. Дело могли бы поправить хорошие, пышные усы. Я прямо-таки слышу, как его голос срывается на верхнем «до», когда он быстро поет григорианский хорал «Кирие элейсон», что означает «Господи, помилуй». Я стою рядом, нюхаю мячи и стараюсь не расколоться.

Теперь у меня получается настоящая история. Пташка, мне кажется, начинает понимать, в чем дело, и смеется. Боже, как приятно слышать его смех.

Ринальди отпирает дверь, и Птаха прыгает нам навстречу по-птичьи. Он хлопает крыльями, прося, чтобы его покормили. Вайс вздрагивает и выпучивает глаза; он больше не похож на хориста. Хватает папку и начинает что-то бешено строчить. Ринальди отпирает вторую дверь.

— А ты, Птаха, начинаешь прыгать вверх-вниз, махать руками и бегать по всей палате, отталкиваясь ногами от стен. Ты мастер на такие прыжки, я знаю. Это должно быть лучшее твое представление в жанре «я — птица». Закончишь ты тем, что подпрыгнешь и усядешься на краю толчка, словно это насест.

Вайс поражен. Он стоит в дверях, наклоняясь вперед, все больше и больше, пока не грохнется на пол. Хотя, может, до этого и не дойдет. У него даже руки опустятся, в одной ручка, а в другой папка. Я стою сзади и посильнее толкаю его вперед коробкой с мячами, чтобы он вылетел на середину палаты. Ринальди запирает дверь.

Затем я прохожу мимо Вайса и подхожу к Птахе. Тогда Птаха спрыгивает с унитаза мне под ноги и снова просит его покормить. Я ставлю коробку рядом с ним и говорю:

— Вот они, Птаха. Это те самые мячи, которые твоя мать забрала у бейсболистов. Больше тебе не надо о них беспокоиться.

Я пячусь к тому месту, где стоят Вайс и Ринальди, потому что если взгляну им в лицо, то расколюсь.

Птаха прыгает вокруг коробки. Его руки прижаты к бокам будто крылья, он засовывает голову внутрь нее. Потом начинает катать мячики носом. Обнюхивает их, как собака. Затем вскакивает, распрямив ноги, и опускается задницей на мячи, будто курица-наседка. Усаживается поудобней, и все его лицо медленно расплывается в улыбке.

Вайс немного приходит в себя, его лицо покрывается потом, и он опять что-то пишет. Птаха продолжает сидеть на мячах. Затем слегка приподнимается. Глядит под себя. Его ноги широко расставлены, так ведут себя в гнезде скорее самцы, чем самки. Птаха сует руку в коробку и вытаскивает бейсбольный мяч. Это один из лучших, он почти белый, на нем еще цел верхний слой.

Он поднимает мяч и смотрит его на просвет. Затем что-то щебечет. По прошествии какого-то времени, где-то от пяти секунд до пяти минут, он выпрямляется, все еще стоя, раздвинув ноги, над коробкой с мячами, и вопит:

— Стерильное!

И тут, Птаха, ты кидаешь свой мяч прямехонько в голову Вайса!

Прямо по лбу! Очки слетают с носа! Вайс поворачивается и смотрит на меня близорукими глазами.

— О боже, сержант, наш пациент проявляет агрессию! Нам лучше уйти. Где мои очки?!

Я подбираю очки и вручаю ему. Стекла не разбились, но оправа погнулась, поэтому они сидят на нем кособоко. Он пытается их поправить, но тут опять раздается вопль:

— Стерильное!

Вайс опять получает удар по лбу. Он валится на спину, словно его ударили обухом по темечку. Очки висят на одном ухе. Повернувшись спиной к Птахе, он встает на колени и смотрит на Ринальди:

— Откройте дверь, выпустите меня отсюда!

Вайс пытается встать на ноги, когда Ринальди берет один из мячей и бросает его в сторону унитаза.

— Перехват, игра на первой!

Еще один вопль:

— Стерильное!

На этот раз Птаха подбивает Вайсу правую ягодицу. Мяч отскакивает и летит ко мне. Я бросаю его в окно, то самое, на которое Пташка пялился все эти дни.

— Мяч не засчитан, второй бросок!

Вайс оборачивается и смотрит на меня. Он все еще на коленях и пытается зацепить дужки очков за уши. Птаха достает следующий мяч. На этот раз он уже на него и не смотрит. Просто бросает.

— Стерильное!

При этом слове Вайс бросает очки и припадает к полу, закрывая руками голову. Вид такого вот толстяка, распластанного на полу, в ком угодно разбудит самое худшее. Теперь я понимаю, что должны чувствовать львы, загнавшие в реку буйвола или какое-нибудь другое большое и опасное животное. Теперь Птаха промазывает, но тут же достает еще один мяч. Прежде чем Вайс успевает шевельнуться, он попадает ему в шею. Мяч снова отскакивает, и Ринальди ловит его на лету.

— Перехват, игра на второй!

Брошенный им мяч летит мимо Пташкиной головы в дальний угол. Теперь мячи скачут по всей палате. Вайс остается лежать, прикрывается и пробует водрузить на нос очки. Он кричит, чтобы Ринальди открыл дверь. Умоляет меня забрать ключи у Ринальди. Мы не обращаем внимания. Он угрожает трибуналом. Нашел чем пугать, придумал бы что-нибудь поинтересней. Он орет что есть мочи, призывая на помощь. Но никто не приходит его спасать. Через две двери почти ничего не слышно, на то они и рассчитаны.

Мы прекрасно проводим время и получаем большое удовольствие. Иногда бросаем мячи друг другу, иногда в потолок, целясь в лампочку, а иногда в самого Вайса, когда возникает подозрение, что он хочет встать. Каждый раз, бросая мяч, мы выкрикиваем какую-то бейсбольную тарабарщину:

— Запирай его в доме!

— Выше темп! Загоняем его до смерти!

— Двойным его на третьей!

— Берегись захвата!

— Жертва!!!

— Техасец!

— Отсекай лидера!

Мы бросаем мячи и так, и эдак. Бегаем кругами по всей палате. Мячи отскакивают от стен, обитых каким-то пружинящим материалом. Мы совсем распоясались. Я все время пытаюсь попасть в окно. Теперь нам всем достается. Это словно игра в снежки. Мне даже хочется, чтобы Вайс встал на ноги и присоединился к нам.

Мы начинает обегать базы. На бегу мы бросаем мячи или подбираем их. И при этом не перестаем дико вопить. Толчок у нас первая база, дальний угол — вторая, матрац, на котором спал Птаха, — третья, а Вайс у нас дом, то есть цель. Мы носимся кругами и каждый раз, пробегая мимо него, «осаливаем» его ударом ноги.

Затем игра, начавшаяся как развлечение, становится спортом. Каждый, останавливаясь перед домом, то есть Вайсом, бросает по очереди свой мяч. Теперь мы метим в окно. На нем решетка, и от пола до него далеко, футов пятнадцать. Прутья не очень частые, между ними вполне может пройти мяч, если его метко бросить. Три или четыре раза мы попадаем только по прутьям, и Ринальди орет:

— Земля, повторить!

Мы носимся все быстрее. Я совсем запыхался и опасаюсь, что один из мячей может попасть мне в челюсть. Представляю, как нелегко будет мне объяснить доктору в Диксе, что я повредил ее, играя в бейсбол в палате, где стены обиты чем-то пружинящим.

И тут, Птаха, ты вдруг остановишься у самого дома. Ты поднимешь обе руки, словно судья, объявляющий, что игра закончена, и сделаешь шаг вперед. Я так и жду того момента, когда ты возьмешь швабру и выметешь старину Вайса вон.

— Специалист по краденым мячикам!

— Двое на базе!

— Два в ауте!

— У нас еще два мяча!

— Последний из девяти!

— Круши его!

Мы стоим, каждый на своей базе, и наблюдаем. У Птахи три мяча. Один попадает справа от окна, второй идет слишком низко. Третий проходит сквозь прутья решетки, слышится звук разбитого стекла, осколки падают вниз. Ринальди на третьей, он стоит на Пташкиной постели. Я на первой, оседлав унитаз. Ринальди кричит:

— Хоум-ран! Очистить базы!

Он подбегает к Вайсу, который приподнимает голову, чтобы посмотреть, отчего вдруг наступила тишина, и мы опять слышим звон разбивающегося стекла. Ринальди устремляется домой. Он осаливает противника, затем оказывается у двери и открывает ее. Я бегу вторым. Едва я приближаюсь к дому, как Вайс опять втягивает голову в плечи. Ринальди поспевает как раз вовремя, чтобы пожать мне руку. Пташка заканчивает сразу за мной, и мы оба жмем ему руку и хлопаем по спине, когда он оказывается рядом с нами. Вайс отталкивается от пола и поднимается, а Пташка прыгает точно через него. Прыжок столь высокий, что он перепрыгнул бы через Вайса, даже успей он выпрямиться в полный рост.

— А потом, Птаха, мы выбегаем за дверь и запираем Вайса в палате.

Птаха внимательно слушает, когда я рассказываю, и все время хохочет. Он даже иногда вмешивается и предлагает свой вариант, как было раньше у нас заведено. Мы и сейчас перебиваем и поправляем друг друга, соревнуясь, у кого выйдет лучше, и вместе выбираем окончательную версию. Наконец я останавливаюсь, Пташка радостно глядит на меня. Мы оба иссякли.

— Нет, правда, Эл, когда ты наконец оставишь в покое своего старика? Честное слово, я не собираюсь ради ваших дел бросаться бейсбольными мячами в несчастного Вайса. В этом нет больше никакой необходимости. Господи, мы же практически взрослые люди. Если ты сам этого не поймешь, то же самое произойдет и с твоими детьми, из-за тебя они вырастут борцами, футболистами или еще кем-нибудь, так что лучше внуши себе, что наконец положил на лопатки старика Витторио. Надо, в конце концов, заканчивать. Время, знаешь ли, и так всех кладет на лопатки.

Черт бы побрал этого Птаху! Опять как тогда с ножом.

— Да ладно тебе, горячая задница! Летун чертов! Давай послушаем, чем все должно кончиться по-твоему. Мы что, должны просто перелететь через здешнюю стену, а потом сделать вид, что ничего не случилось?

— Хорошо. Значит, все будет так, Эл. Прежде чем уходить после бейсбола, мы собираем все мячики и кладем их в коробку. Потом забираемся на крышу госпиталя.

— Я так и знал. Птаха, так и знал!

— Да послушай же, Эл! Оттуда мы начинаем бросать мячи за стену. Будет солнечный день, синее небо и большие кучевые облака. Мы просто размахиваемся и кидаем их в небо, а затем смотрим, как они перелетают на другую сторону… Потом мы оборачиваемся и видим Вайса, он смотрит на нас и робко улыбается, потому что на нем нет очков. Ты предлагаешь ему бросить мячик, протягиваешь его, но Вайс только продолжает улыбаться большой, нежной, любящей улыбкой. Это та улыбка, которая помогает нам в глубине души понимать, что нас ценят… Мы видим, как Вайс тянется к затылку. Затем тянет за что-то, и это оказывается гигантской застежкой-молнией. Он расстегивает ее, проводя бегунком через голову, по лицу, шее, животу и дальше вниз до самого паха. Потом он вылезает из своего маскарадного костюма жирного майора-психиатра. Он стоит перед нами в лучах солнца и выглядит чертовски красивым.

— Да ну тебя, Пташка!

— Дай закончить, Эл. Вайс очень строен и гармонически сложен, словно древнегреческий атлет. Его движения быстры и изящны, он покрыт золотистым пушком, словно утенок. Теперь, когда у него нет очков, мы видим, что его глаза круглые. Он подбегает к самому краю, делает нам знак следовать за ним, улыбается, а затем взмывает ввысь, изогнув спину, мощно взмахивая руками, быстро, однако без всякой спешки, а его ноги изящно парят в воздухе. Он летит, пересекая всю территорию госпиталя, к окружающей его стене, и там приземляется. Обернувшись, он приглашает нас присоединиться к нему.

— Только не меня, Пташка. Я даже близко не подойду к самому краю крыши. Не хочу с нее прыгать и разбиваться насмерть.

— И я тоже, Эл.

— Так что же мы сделаем, Птаха?

— А вот что: возьмем снятый Вайсом костюм и положим его в коробку с остатками заплесневевших мячей. Спустимся вниз по лестнице и предъявим коробку на вахте. А потом просто выйдем через ворота.

— Так просто?

— Именно так.

— А что будет потом?

— Ничего особенного, Эл, просто вся наша оставшаяся жизнь.

— И все?

— Мало?

— Так все и закончится?

— Не совсем, Эл. Слишком уж просто. Так не бывает.

Но попробовать стоит.