На улице было тихо. По-вечернему прохладный сумрак освещали, то ярко вспыхивая, то мрачно приугасая, розоватые газосветные лампы. У конечной остановки трамвая, который давно уже здесь не ходил, темнела скамейка, установленная в память о советнике Норвилле; сидящие на ней старики один за другим с трудом подымались на ноги и плотнее укутывались в шарфы, собираясь идти домой. Разбрелись по домам и ребятишки, игравшие днем на кучах песка — эти песчаные кучи, возвышающиеся на окраинах Страхтона, назойливо напоминали о том, что город, медленно разрастаясь, оплетает окрестные холмы серой паутиной пыльных дорог.

Я стоял у входа в «Рокси», рассеянно рассматривая клубные витрины с глянцевыми, растрескавшимися от времени фотографиями и желтоватыми объявлениями о Бале листопада. Одна витрина была посвящена Мисс Страхтон, и на меня глядела с нее зубасто улыбающаяся Рита в картонной короне и атласной ленте. На широких кирпичных ступенях «Рокси» стоял швейцар в голубой, вылинявшей от многочисленных стирок форме Корпуса ветеранов и посматривал на прохожих настороженно-полицейским взглядом. Двое парней в ярких галстуках и с набриолиненными волосами неуверенно подошли к кассе. Это были приятели Штампа, которых я уже видел сегодня в «Мелодии».

— Опоздали, друзья, — выставив вперед руки, сказал им швейцар. — Приходите в следующую субботу.

— Это еще почему? — спросил один из парней.

— А потому, что опоздали, — ответил ему швейцар. — Мистер Мордик распорядился больше никого сегодня не пускать.

— Пошел-ка ты со своим Мордиком… — начал один из парней,

— Да нам ведь просто надо вызвать приятеля, — перебил его второй.

— Он и сам скоро выйдет, нечего его вызывать, — сказал швейцар, и парни молча ушли.

Я смотрел в глубину застеленного голубым ковром фойе на стайку девчонок, шушукающихся возле дамской уборной, и вскоре увидел, как они слегка раздались в стороны, чтобы пропустить Лиз. Некоторые неодобрительно посмотрели ей вслед. Я опять отметил про себя, как неряшливо она выглядит, и мне вспомнилось, что я, пожалуй, ни разу не видел ее в какой-нибудь другой одежде. Она появлялась после своих исчезновений ничуть не изменившаяся и словно бы одетая в униформу, так что даже в Амброзии, на параде в честь нашего победоносного ноябрьского восстания, она стояла на ступенях все в той же замшевой куртке и посеревшей от пыли юбке.

А сейчас она вышла из «Рокси» и остановилась рядом со мной у клубной витрины.

— Мисс Страхтон, — машинально пробормотала она.

— Они присудили этот титул не тому, кому следовало, — сказал я с неуклюжей галантностью.

Мы прошли мимо табачной лавки, парикмахерской и аптеки — все эти домики стояли вплотную друг к другу, — выбрались через пустырь на Новое шоссе, миновали несколько автобусных остановок с навесами и крематорий, а потом, когда последние приметы застраивающейся окраины остались позади, зашагали по проселочной дороге к Лощине Фоли.

Немного раньше в этот вечер — может быть, удирая из новопабовского концертного зала, — я начал ковылять, будто у меня плоскостопие, и сейчас безуспешно пытался избавиться от этой дурацкой походки. Мне, в общем-то, было теперь на все наплевать, и я сказал первое, что пришло в голову:

— Как ты думаешь, Лиз, жизнь и правда сложная штука?

— Умгум, — беззаботно отозвалась Лиз.

Тогда я сказал:

— А хорошо бы, если б можно было все старое зачеркнуть и начать сначала, верно? В смысле — старую жизнь. Очень мне иногда хочется начать совсем новую страницу жизни — как в записной книжке.

— Да это же очень просто, — сказала Лиз. — Переверни страницу и начинай.

— А я так и делаю каждый день, — сказал я. — Только старые-то кляксы, они все равно просвечивают. — Мне очень понравилась моя последняя фраза.

Тем временем мы дошли до пустыря, перебрались через поваленный забор и по кучам раскрошенных кирпичей, по осколкам битых бутылок начали спускаться в Лощину Фоли.

— Что это у тебя такая странная походка? — спросила Лиз.

— Странная? — переспросил я.

— Да вроде ты катишься на роликовых коньках.

У меня в голове закружилось с полдюжины всяких завиральных объяснений — от неудобных башмаков до расстройства вестибулярного аппарата. Но я просто сказал:

— Решил немного походить как плоскостопые.

— Ох и балбесина, — сказала Лиз.

Страхтон, словно спрут, просовывал в лес свои щупальца: на пути нам то и дело попадались искореженные детские коляски, шуршали под ногами бумажные мешки от цемента, жужжала где-то рядом трансформаторная подстанция, уродливо высились полузасохшие древесные стволы, — но, миновав завалы из сырых картонных коробок и заржавленных велосипедных колес, мы все же оказались наконец в настоящем дубовом лесу среди живых деревьев и зарослей высокого, по пояс человеку, папоротника.

— Да, старые кляксы, они все равно просвечивают, — повторил я.

— Значит, новая страница — это не выход, — сказала Лиз. — Надо попробовать начать новую книжку.

Она, пожалуй, даже искусней меня умела растягивать до бесконечности любую метафору. Я уже радостно обдумывал, что надо бы выбросить все старые книжки, но Лиз неожиданно начала совсем новую тему.

— Вся беда твоя в том, что ты — как бы это получше сказать? — целиком замкнут на свои внутренние переживания. Ты вроде ребенка у пруда в жаркий день. Тебе бы искупаться, а ты размышляешь, не слишком ли холодная в пруду вода, не слишком ли плохо ты плаваешь да не выругает ли тебя за купание мама,

Мне не очень-то хотелось пускаться в сомнительное путешествие к берегам выдуманного ею пруда, и я туманно сказал:

— Я, Лиз, просто не знаю, нырнуть мне или поплыть.

— Да, похоже, что тебе нужен наставник, — плутовато глянув на меня, сказала Лиз. Я сразу понял, куда нас приведет этот разговор, и решил оставить ее у пруда одну, но она и сама не стала продолжать. Сколько-то времени мы молча пробирались через низкорослый кустарник.

Я подыскивал какую-нибудь приятно свежую бестолковщинку, и меня переполняла теплая благодарность к Лиз за то, что она охотно удирала со мной в придуманный мир. Я решил поговорить о Лондоне.

— Знаешь, почему меня так привлекает Лондон? — спросил я.

— Нет, мистер Боунс, я не знаю, почему вас так привлекает Лондон, — ответила она, бессознательно копируя Артура.

— В Лондоне человек может затеряться, — объяснил я. — Лондон, знаешь ли, удивительный город с удивительно длинными улицами и удивительными людьми. — Тут мне пришлось замолчать, потому что эта тема явно не интересовала Лиз, да у меня и не было придумано продолжения. Лиз внезапно остановилась, и я обернулся к ней, думая, что сейчас она пылко обнимет меня— я ведь неплохо изучил ее порывистый темперамент.

Но она скрестила руки на груди и оглядела меня с широкой, непроницаемой улыбкой, которая чуть-чуть, совсем чуть-чуть напоминала Ведьмину, разученную, конечно же, перед зеркалом.

— Послушай, Билли.

— Угу.

— Можешь ты мне кое-что сказать?

— Конечно, Лиз.

— Ты правда знаешь Парня с холмов?

И я ей в ответ — резко, вызывающе:

— Конечно, знаю!

— Честно-пречестно?

— Ну, знать-то ведь можно по-разному, Лиз. Я встречался с ним…

— Досчитай до пяти и скажи мне правду, Билли. — потребовала Лиз. Это была ее старая, ненавистная мне уловка. Я театрально прижал руку к сердцу и зло, с визгливыми нотками в голосе сказал: «Мне стыдно лгать, я никогда его не встречал», — превосходно понимая, что мой тон да и сама фраза прозвучали натужно и смехотворно.

— Глупый ты глупый, — спокойно сказала Лиз.

Я распылил Парня с холмов — а заодно уж и всю эту сцену — из амброзийского лучемета, и мы отправились дальше.

— Видно, если нету точки опоры, перевернуть страницу жизни так же трудно, как мир, — сказал я.

— Запиши, когда-нибудь пригодится, — сказала Лиз, как наверняка сказал бы на ее месте Артур.

Лощина Фоли была просто-напросто никчемушной дубовой рощей в низине, но на выходе из нее, у нового жилого района — усатому Парню с холмов не мешало бы прогуляться по этой жуткой оранжево-кирпичной новостройке, чтобы больше не бубнить про уютно-брусчатый Страхтон, — так вот, на выходе из рощи зеленел холмик, покрытый шелковистой травой, которую можно было продавать в магазинах на ярды вместо зеленого бархата, и я всегда приводил сюда своих девчонок, и каждая из них вела здесь себя по-своему, а я, конечно, каждой подыгрывал. С Ритой мы страстно кидались друг другу в объятия и медленно опускались на зеленый склон; с Ведьмой садились в ярде друг от друга и вроде бы каждый сам по себе (интересно, кстати, как она себя чувствует после пригоршни любовных пилюль, подумал я); а с Лиз, переглянувшись, усаживались в траву словно бы по команде.

— Так кого ты любишь? — спросила Лиз.

— Свою деваху, — по-йоркширски растягивая слова, ответил я.

— Как Граббери в молодости?

— Во-во, девка, так.

— Ну, а теперь скажи по-человечески, кого ты любишь, — потребовала Лиз.

— Конечно, тебя, Лиз, — отозвался я, пытаясь понять, правду я ей сказал или нет. Потом опустился на колени и потянул ее к себе. Но она не захотела садиться.

— А как насчет Барбары?

Я настолько редко называл Ведьму Барбарой, что не сразу понял, о ком Лиз говорит.

— Что насчет Барбары? — после минутной паузы — спросил я.

— Как ты к ней относишься? — серьезно уточнила Лиз. Я снова попытался притянуть ее к себе, прикидывая, не ответить ли ей вопросом: «А как я к ней отношусь?», но потом сказал:

— Да никак я теперь к ней не отношусь.

— Ты уже это говорил.

— Верно, Лиз, говорил. Но теперь с этим и правда покончено. — Я, естественно, не сказал Лиз, как с этим покончено. Покрепче ухватив ее за руки, я потянул ее к себе, да так ловко, что она упала прямо на меня. Тут-то и надо было устроить любовный пикничок, но, падая, Лиз опрокинула и меня, а когда я приподнялся, она уже сидела рядом со мной, закуривая сигарету, — ее никотинные, так сказать, уловки раздражали меня не меньше апельсинных уверток Ведьмы.

— Я хочу, чтобы ты на мне женился, — рассеянно прижигая огнем сигареты травинку, сказала Лиз.

— Знаю, Лиз, — откликнулся я. — Придет время, и я обязательно на тебе женюсь.

— А зачем нам ждать, Билли? — спросила Лиз. — Давай поженимся прямо сейчас.

Мысль о немедленной женитьбе показалась мне такой дикой, что я воспринял ее как новую словесную игру и весело сказал:

— Сейчас-то уже вроде бы поздновато, Лиз.

— На той неделе, — не принимая шутливого тона, сказала она. — Перед твоей поездкой в Лондон. Или, если хочешь, в Лондоне, мне все равно.

Я начал расстегивать пуговицы на ее блузке, представляя себе заседание суда, где матушка слезливо, но решительно оспаривает мое право жениться. Расстегивание пуговиц стало у нас привычным ритуалом, и я делал это почти без волнения, как если бы просто помогал ей снимать пальто.

— Что-то слишком часто приходится мне в последнее время обручаться, — пробормотал я.

— Я не хочу обручаться, — сказала Лиз. — Я хочу выйти за тебя замуж.

— Поэтому ты так часто и удираешь?

— Я хочу выйти за тебя замуж, — упрямо повторила Лиз.

— Ну хорошо, Лиз, хорошо, — сказал я.

Тут мне стало трудно ей отвечать, потому что у меня вдруг возникло такое чувство, что кто-то нас подслушивает. Вечер был безветренный, но в зарослях рододендрона на склонах холма то и дело раздавались какие-то подозрительные шорохи. Я внимательно огляделся, но никого не увидел.

— Как это «хорошо?» — возмутилась Лиз. — Я же сделала тебе предложение! Разве ты не должен сказать, что это, мол, слишком неожиданно, или что ты согласен, или еще что-нибудь?

Я подыскивал неопределенный ответ, который успокоил бы Лиз, но меня-то оставил бы свободным. Оглянувшись, я заметил, что в кустах позади нас кто-то прячется, и мне стало ясно, что это наверняка Ведьма, решившая застенографировать весь наш разговор своим погано безупречным почерком добросовестной секретарши.

— В общем, ты, конечно, права, — сказал я. — Нырять надо сразу в самую глубину.

Даже если бы Ведьма застенографировала эту фразу, она не помогла бы ей доказать в суде, что я нарушил брачное обещание. А теперь потрудитесь объяснить, мистер Сайрус, как понять ваши слова о том, что нырять надо в самую глубину… Я высвободил расстегнутую блузку из-под юбки и принялся поглаживать Лиз по спине, словно кошку.

Лиз крепко зажмурилась — как всегда, когда она собиралась сказать что-нибудь, на ее взгляд, бесстыдное, — и загасила сигаретку о землю.

— Помнишь, чего ты от меня хотел в тот вечер на Страхтонской пустоши, а я сказала, что, дескать, потом?

Мне очень хорошо запомнилась холодная ночь перед последним исчезновением Лиз. Мы сидели на стариковской лавочке под навесом, и я сделал Лиз предложение: предложение не всерьез, а просто чтобы погреться у мечты в знобкие предрассветные часы. И оно согревало нас, даже когда, промерзшие до костей, мы шли домой, а будущее представлялось нам сгоревшим дотла фейерверком.

— Помню, — сказал я, чувствуя, что мое сердце колотится как бешеное. Штамповская приговорка «Мы живем регулярно» с циничной наглостью ворвалась в мое сознание. Кусты снова зашуршали, и на этот раз я подумал, что там скрывается именно Штамп, а в руках у него немецкий фотоаппарат с инфракрасным объективом. Или Штамп с фотоаппаратом, или Ведьма с магнитофоном — кто-нибудь из них.

— Вот сейчас и пришло это потом, — сказала Лиз.

Я медленно поцеловал ее в оба глаза. У нас давно уже установились отношения это-можно-а-дальше-ни ни, от которых нам было одинаково тошно, но сейчас, когда все барьеры внезапно рухнули, я почувствовал, что передо мной медленно разверзается зловещая пропасть.

— Правда? — сразу охрипнув и пытаясь откашляться, спросил я. Она многозначительно кивнула. В зарослях рододендрона Ведьма торопливо меняла магнитофонную кассету. Потом мне почудилось, что к нам подкрадывается Крабрак с ордером на мой арест, но я тут же забыл о нем под натиском куда более важных забот.

— Ну, а это… как его… а дети?

— Пусть будут дети, — с расточительной радостью сказала Лиз. — Пусть у нас будет целая куча детей.

— Да нет… сегодня-то… У меня ведь нет… ну, этого, ты знаешь.

— И не надо, — сказала Лиз. Я с тоской глянул во тьму рододендроновых зарослей. Ведьма крутила регулятор громкости. Штамп менял фотокассету. И, облизывая пересохшие губы, вверх по склону холма полз Крабрак. Лиз прильнула ко мне и прикусила меня за ухо. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и я чувствовал, как во мне безвозвратно умирает желание.

— Билли, — прошептала Лиз.

— Умгум, — откликнулся я.

— Можно тебя спросить?

— Умгум.

Она опять зажмурилась и сказала:

— Ты знаешь, что значит virgo intacta.

— Знаю, Лиз.

— А я не такая, Билли.

Я сидел молча, вслушиваясь. У Ведьмы барахлил магнитофон, и Крабрак со Штампом пытались его наладить.

— Знаю, Лиз, — после паузы сказал я.

— Рассказать, как это случилось?

— Не надо, Лиз.

Я заставил себя положить руку ей на грудь и стал легонько сжимать ее пальцами. Лиз начала тяжело дышать, потом ее затрясло, и мне было непонятно, отчего это она вдруг так распалилась.

— Расскажи, Лиз, — прошептал я.

— Нет. Не сейчас.

— Нет, расскажи.

Лиз резко выпрямилась и запахнула куртку. Потом рассеянно глянула в темноту. А потом принялась чертить пальцем круги на траве.

— Ты думаешь, я поэтому все время уезжаю, да? — спросила она.

Я молча пожал плечами. Ни о чем я сейчас не думал.

— Спроси меня, где я была эти пять недель.

— А зачем? — с притворной горечью проговорил я, надеясь отгородиться препирательствами от решительных действий.

— Да пожалуй, что и незачем, — согласилась Лиз. Я подлез под куртку и снова положил руку ей на грудь, но теперь она показалась мне безжизненной и холодной. Лиз начала говорить — ритмично и без пауз, как будто этот монолог был у нее заранее отрепетирован.

— Мне все чаще хочется на время уехать отсюда. Не от тебя, Билли, нет — я не люблю с тобой расставаться. Мне хочется спрятаться от этого города. От знакомых. Я не хочу всех знать… и чтоб меня все знали… Ты понимаешь, про что я говорю?

Мы обсуждали это и раньше — но как бы в другом ключе. А сейчас, предчувствуя совсем новое, полнейшее единение между нами, я взволнованно ждал какого-то удивительного открытия.

— Мне хочется стать невидимкой, — продолжала Лиз, — чтобы люди не знали, как я живу, чтоб не думать о них, а главное, ничего им не объяснять. Я и сейчас еще с радостью вспоминаю ту нашу ночь на Страхтонской пустоши, потому что никто нас там не видел, потому что мы…

— Вот-вот, Лиз, — горячо подхватил я и, взяв ее за руки, едва сдерживая дрожь, заговорил быстро, отрывисто, так что короткие паузы только резче подчеркивали смысл моих слов.

— Вот-вот, Лиз, мне тоже иногда хочется, чтоб меня никто не видел. И знаешь, как я этого добиваюсь? — Вообще-то у меня никогда не возникало желания стать невидимкой, но я прекрасно понял, о чем Лиз толкует, и, сразу же настроившись на нужный лад, принялся рассказывать ей, торопливо, но вполне внятно, про свой собственный опыт. — Я еще никому об этом не говорил. У меня, понимаешь ли, есть страна — придуманная страна, — куда я могу спрятаться от всех на свете. Там, конечно, тоже живут люди…

— Правда, Билли? — восторженно воскликнула Лиз. — А я ведь так и знала! Так и знала, Билли! Господи, ну до чего же мы одинаковые! Я запросто могу читать твои мысли. Город вроде Страхтона, только где-нибудь у моря, чтобы мы могли целый день сидеть на берегу… Я частенько мечтаю об этом, Билли.

Я был и обрадован, и огорчен: у меня, ясное дело, не хватило бы слов, чтоб рассказать ей об Амброзии со всеми подробностями, но я надеялся, что она и без подробностей все примет и все поймет. Мне хотелось нараспашку открыть перед ней душу — пусть бы она своими собственными чувствами ощутила мой мир.

Я принялся считать про себя, стараясь немного успокоиться, и потом, преодолевая лихорадочное волнение, сказал:

— Это не просто город, это большая страна. И я там премьер-министр. А ты… ты — министр иностранных дел.

— Понятно, сэр, — с шутливо-торжественной почтительностью сказала Лиз.

— Я думаю об этом чуть ли не целыми днями. Думаю, что если б мы поженились и жили бы в нашем сельском коттеджике, то нам никто не мешал бы мечтать о моей стране…

— У камина, — мягко добавила Лиз. — И чтоб у коттеджика пихты, а вокруг — никакого другого жилья.

Я заглянул ей в глаза. Она была взволнована не меньше меня — но не так бурно. Я мысленно подбросил монету: если орел — расскажу ей все, если решка — повременю. Выпал орел, и я начал рассказывать:

— У нас в доме будет особая комната с зеленой дверью. Большая такая комната, и если туда войдешь— через эту зеленую дверь, — то сразу окажешься в моей стране, в Амброзии. Никого другого мы туда пускать, конечно, не станем. Да никто и не узнает, где она, эта наша комната, — только мы. И ключа от нее ни у кого не будет. Мы склеим из картона дома для главных городов, а раскрашенные оловянные солдатики превратятся у нас в мирных горожан. А еще можно начертить карты страны. И вот представь себе дождливый вечер. Мы запираемся в нашей амброзийской комнате. Никто нас не видит. Вдоль одной стены там тянется широкая полка — вроде длинного стола. На полке — листы чистой бумаги для амброзийских газет. Может быть, если нам захочется, мы придумаем военную и чиновничью форму. В общем, это будет наша собственная страна… — Я внезапно замолчал, снова глянув на черные заросли, в которых, возможно, таились соглядатаи, и услышал настороженно шуршащую тишину холодной осенней ночи. Вместо любовного пикника у нас получился словесный, но я нисколько не огорчился. Лиз, улыбающаяся и, как обычно, довольная жизнью, тоже без возражений приняла эту замену, считая, видимо, мою словесную игру нашей общей и стародавней фантазией.

— А еще пусть у нас будет модель железной дороги — для нас, а не для детишек, — сказала она. — И в саду — широкий ров.

Откинувшись назад, я растопырил обе пятерни и провел ими по траве, чтобы избавиться от перепоночного ощущения, которое почему-то снова стало мучить меня — как нервный тик.

— Ты выйдешь за меня замуж, Лиз? — бездумно прошептал я. Думать у меня сил сейчас не было.

— Завтра, — склонившись надо мной, хрипловатым шепотом ответила Лиз. Я опрокинулся навзничь, крепко обнял ее и потянул вниз, чувствуя себя одновременно и несчастным, и умиротворенным. Она начала целовать меня, не замечая в темноте моих широко открытых глаз. Ее тело под замшевой курткой было волнующе теплым, и, не разрешая себе ни о чем думать, забыв, где мы, я целиком отдался горячей, обессиливающей истоме. Лиз медленно расстегнула молнию, и я почувствовал, что пыльной черной юбки на ней уже нет. Под моими холодными руками по ее шелковистой коже пробежала чуть заметная дрожь… Потом я пришел в себя — благодарный, потеряный, бездумно подчинившийся ее воле.

А потом прошептал:

— Там, по-моему, кто-то подглядывает.

И тотчас в кустах раздался треск ломающихся веток, мгновенно заглушенный пронзительным свистом.

— Ну, сейчас кто-то подавится у меня своими треклятыми зубищами! — заорал я, пытаясь, как араб, завернуться в расстегнутую, спадающую с меня одежду. Из кустов выскочили три смутные фигуры и, выкрикивая друг другу какие-то нечленораздельные советы, помчались вниз. Я узнал их даже в темноте: это были двое парней, приходивших к «Рокси», когда я ждал Лиз, и Штамп. Наспех застегнувшись, я погнался за ними, но не догнал и у дороги остановился. Штамп, удирая, пьяно горланил: «Ох милая… милая…» — он повторял слова, которые я шептал несколько минут назад. Уже возвращаясь, я услышал его издевательский вопль: «Хотите, я нарисую вам карты, деточки, чтоб вам было во что играться?»

Засовывая рубашку в брюки, я поднялся на холм. Лиз причесывалась.

— Нам надо было проделать все это прямо на танцплощадке, — беззаботно сказала она. Меня от ее слов сначала бросило в жар, а потом знобко затрясло.

— Пойдем, Лиз, — коротко сказал я.

Мы медленно зашагали к «Рокси».

— Ничего, я еще с ним встречусь, я еще заткну ему глотку его погаными плакатами, — пробормотал я. Но мысль о встрече со Штампом — да и с кем угодно другим — напугала меня до смерти.