Я там был. Да, черт возьми, я действительно там был!

Знаю, говорят, будто все мы — англичане, а заодно и половина Империи в придачу. Достаточным тому подтверждением они считают собственное мнение, а потому мнят себя вправе заявлять такое — рассказывать всем и каждому, кто готов слушать, как они пережили зверства и выдержали осады. Но я был там. С самого начала, нет — намного, гораздо раньше. Я знал рядового сипая второго класса Джонни Спонсона из Девонширского полка задолго до того, как это имя стало что-то значить. И я не просто знал этого парня — ублюдка, садху, божественного монстра, святого — как хотите, так и зовите. Я любил его. И ненавидел. Потому что он спас мою гребаную жизнь.

А я? Я был самым обычным солдатом, рядовым сипаем империи Моголов, который ни на что не заморачивался. «Дэйви Уиттингс, сэр, сахиб! Где вам угодно, чтобы я выкопал отхожее место?» И таким я был всегда, сколько себя помню, — как мой отец и отец моего отца. Все мы получали рупии резидента, а взамен отдавали свои жизни. Чем мы были, как не пушечным мясом для врага? Выстоять и отдать честь или упасть и умереть. Разница никого особенно не заботила, и нас самих — меньше всего.

Но Джонни Спонсон — совсем другое дело. Он явился неизвестно откуда вместе со своими неправдоподобными историями, а манера говорить у него была такая, словно он издевался. В некотором смысле так оно и было. Он положил на всех нас с высоты своей приятной внешности и крутизны. А еще он был убийственно честным!

Это случилось в начале Шотландской кампании. Точнее, одной из них. Непокорные ублюдки эти шотландцы! Мне известно, что кампаний было много. Когда мы шли маршем на север Англии, Джонни сначала не попадался мне на глаза. Но я знал, что с нами идет новый парень, любящий вглядываться в собственное отражение и слушать свой голос, который и до меня порой доносился, когда я лежал и пытался хоть немного поспать. Разглагольствовал!

Нет, я все говорю не так. По моему описанию не скажешь, что Джонни Спонсон способен встать под град пуль шотландских ружей. Такой тип быстренько бы почил на плацу от руки какого-нибудь сипая: «Ой, прошу прощения, сержант! Ну что я за дурак!» — не совладавшего со своим мушкетом. Или, может, погиб бы от удавки в ночи. Все что угодно, лишь бы заткнуть горластого. Но с Джонни всегда и все получалось совершенно удивительно — рассказ за рассказом, что он вел, или какая-то новая проделка — ради того, чтобы полукровка-старшина казался еще гаже, чем на самом деле. Даже тогда, еще до бунта, войны за независимость — как хотите, так и называйте, — Джонни не было никакого дела до всего этого воинского дерьма. Он чудил, был единственным и неповторимым.

Джонни мог быть обычным рядовым, сипаем, низшим из низших, но родился он лордом в одном из последних английских поместий. Там выучился читать, сражаться, фехтовать, танцевать и говорить. Причем делал все это в тысячу раз лучше, чем все мы, вместе взятые. К тому моменту, когда мы перешли Адрианов вал, я уже внимал Джонни. Все его слушали. Он рассказывал нам о тех краях, где родился, так непохожих на знакомую мне Англию. Там не было ни фабрик, ни лачуг, ни нищих. В своем воображении я рисовал волшебный мир — что-то вроде матери-Индии или рая, но не совсем такой и даже лучше. Ландшафт там более плавный и небеса не такие огромные. Перед моим внутренним взором расстилались зеленые лужайки и светящиеся золотистым теплом уютные комнаты. Все это в целом казалось мне таким реальным, каким только может показаться человеку, идущему в бой и у которого ломит спину и болят ноги. То было восхитительное местечко — поместье Джонни. Но однажды явился какой-то индийский адвокат со связкой древних бумаг, опровергавших фамильный титул Спонсонов, и забрал его.

Рассказ Джонни петлял, подобно тем северным дорогам, по которым нам приходилось шагать. Он произносил неведомые нам слова: права, свобода и нация. А еще реставрация, потому что империя Моголов поглотила территории Англии, хотя страна была по справедливости нашей. У разорившегося, лишенного наследства и дома Джонни не оставалось другого выбора, кроме как наняться на службу за рупии резидента и стать одним из нас. И вот он вслед за слонами марширует на север вместе с нами, девонширцами, чтобы сразиться с проклятущими свирепыми шотландцами.

Никогда не видел таких гор. И никогда так не мерз. Шотландские крестьяне жили в ветхих лачугах — унылых грудах хлама, по сравнению с которыми Йорк или Бристоль показались бы центром роскоши наподобие Хайдарабада. Там воняло застарелым дерьмом. Ночью их женщины приходили к нам в лагеря и готовы были отдаться за пол-ломтя хлеба. Они продавали свое тело, чтобы затем пырнуть кинжалом под ребра и удрать прочь с хлебом. Даже не помню, как сам получил удар. Мы шли высокогорной и продуваемой всеми ветрами дорогой. Впереди слоны тащили артиллерийские орудия. Вдруг раздался свист, а потом навалилась полная тишина, и вот я уже уставился на парящую лужу собственных внутренностей. Казалось, так просто лечь и остаться на замерзшей дороге! Какая, к черту, разница? Рядовой Дэйви Уиттингс, второй класс. Щелкни каблуками, парень, вытянись по команде «смирно», отсалютуй флагу Империи и тщательно следи за своим ружьем. «Смерть или слава!» — как всегда приговаривал мой папаша, прежде чем выдрать меня за то, что я не выполнил какого-то приказания.

Только сейчас я слышал голос не отца, а рядового Джонни Спонсона. Мой папаша вот уже пятнадцать лет как умер (надеюсь, что от ублюдка у стервятников не шибко разболелись животы). Но когда Джонни засунул мои внутренности туда, где им полагалось находиться, а затем поднял меня и привязал к остаткам фургона, я бредил об отце и о том, как моя дорогая благопристойная мамаша тогда шагнула за ним прямо в погребальный костер. Потом Джонни увидел, что все слоны мертвы, а волов в фарш изрешетило пулями, поэтому сам поволок меня назад по той же ветреной дороге целых… Я не знаю, сколько дней и миль он меня тащил.

Наконец военный госпиталь. Мне уже тогда было все ясно насчет гребаных лазаретов: хочешь жить, держись от них подальше, как от чумы. А если хочешь умереть, лучше погибнуть на поле боя. Если бы не Джонни Спонсон, шансов выжить у меня не было бы. Там все промерзло насквозь. В озере грязи стояли мокрые палатки. Но с помощью Джонни мне удалось выкарабкаться. Он раздобыл одеяла, чтобы я не мерз, менял повязки на ране и пилил медсестер, вынуждая покормить меня отчасти съедобной пищей, которую те иначе сберегли бы для себя. Ублюдок спас мне жизнь! Так что я в некотором смысле стал первым из прославленных чудес Джонни Спонсона — по крайней мере, из числа мне известных. Там не было Христа, как и Магомета или Шакти. Джонни не призрак, не святой и не ангел, что бы там ни говорили. Он был самим собой — просто Джонни — и набивал мне башку своими фирменными рассказами, коих оказалось более чем достаточно.

Например, говорил, как во время шотландской бомбардировки убило или ранило половину взвода. Рассказал, как благодаря счастливой случайности ему удалось увернуться от снарядов, пробираясь между обломками. Как он увидел, что я лежу со вспоротым брюхом и вывалившимися внутренностями, и решил, что я смогу выжить, если мне помочь. Полагаю, он мог бы спасти кого-нибудь другого — того, у кого шансов выжить было куда больше моего. Почему именно я? Не удосужился спросить, пока его знал.

Джонни о многом мне рассказывал. Как некогда весь мир считался с маленькой Англией. Как парень по имени Уильям Хокинс однажды обогнул африканский мыс Горн и попал в Индию в те времена, когда империя Моголов еще не властвовала надо всей Индией, не говоря уже о Европе, и тогда никто даже не мечтал о Египетском канале. Как Хокинс с помпой прибыл ко двору Джехангира и как обстояли дела в его бытность эмиссаром двух равноправных государств. Нет, даже больше того, ибо Хокинс приплыл из Англии в Индию, а не наоборот. Затем, само собой, стали торговать. Из Индии главным образом везли шелка и специи, из Англии — шерсть и дешевые безделушки, которые мы так здорово наловчились производить взамен. Все это пользовалось успехом, заверял меня Джонни, и это всегда помогало.

Так мы и жили — равноправные партнеры англичане и моголы, разделенные половиной мира. Меж нами еще затесались португальцы, которые тоже путешествовали и торговали. Потом что-то изменилось. Помню, как Джонни качал головой, хотя тогда я еще часто бредил. «Что-то», — продолжал твердить он, словно не знал ответа. Конечно, то были сложные времена, о которых священники вспоминают по сей день: однажды, пасмурным днем бессолнечного августа, в Англии пошел снег и изголодавшиеся люди стали поедать мертвецов, а моголы далеко на юго-востоке в поисках еды и припасов распространились по всей Индии. Еще они искали союзников и, полагаю, могли обратиться к Англии. Во всяком случае, так говорил Джонни. Но вместо этого моголы устремились в Португалию. Собрали армаду, разбили нас, англичан, и империя Моголов протянулась аж до самых северных пределов Европы. Знаю-знаю! Помню, как Джонни хлопал в ладоши и хохотал, качая головой. До чего смешно — Англия и Индия объединились в одну империю, которая с тех пор протянулась на юг и запад и поглотила Францию, Испанию, Пруссию и все арабские земли к востоку от Индии. Словно в припадке забвения была вычеркнута половина мира. Кто знает почему?

Итак, в госпитале я поправился, обзавелся шрамом поперек живота и новым, странным мировоззрением. Порой мне казалось, что Джонни разговаривал сам с собой. Думаю, в некотором смысле так и было: он упражнялся перед своими знаменитыми выступлениями. Джонни определенно владел даром толкать речи и открывал нам утраченную правду, был очень образованным человеком. Он цитировал писателей, много лет назад вещавших миру на английском, а не на персидском, хинди или арабском, — словно они были свежими, как только что испеченный хлеб.

Он поминал «Шекс…» и что-то такое. Сначала я принял автора за арабского принца, даже могу кое-что припомнить: «Но если грех великий — жаждать славы, я самый грешный из людей на свете». Это одно из его высказываний. Он учился у своих наставников, которые рассказывали ему о том, как было раньше в Англии; это происходило в том самом красивом поместье, до того как его забрали моголы — алчные ублюдки-кровососы! Не то чтобы Джонни прямо так и сказал, но этому я тоже научился у него: как непросто, когда индийцы за главных, а мы, англичане, — их слуги, сипаи, которые работают в рудниках и захлебываются в собственной крови ради того, чтобы обогреть их дворцы.

Смерть. Ружья. Слюна, кровь и полироль. Как при свете дня использовать штык, а ночью — удавку. До появления Джонни Спонсона я знал только это. Я никогда не был ни завзятым пьяницей, ни авантюристом, ни игроком. Никогда не выделяться — это единственное, чему меня научил дражайший папочка-покойник. Если изредка выдавалось свободное время, я бродил по окрестностям, где мы были расквартированы. Мне нравилось разглядывать здания и мосты, стоять возле храмов и осматривать их изнутри. Наблюдать за нищими-садху с посыпанными пеплом телами, торчащими, как частокол, ребрами и ампутированными конечностями. Меня пленяло то, что они вытворяли с собой, как украшали и раскрашивали жалкие остатки своих тел, втыкали в себя крюки, гвозди и бамбуковые шипы. Больше всего меня поражал контраст между возвышенным стремлением к единению с Богом и фактическим внешним уродством. И то, как они улыбались, раскачивались, стонали и вопили — от боли или от экстаза? Я так и не понял.

Тех из нас, девонширцев, кого сочли достаточно жизнеспособными и стоящими спасения, погрузили на корабль, который должен был отвезти нас в пункт следующего расположения войск в Лондоне. По пути на юг зима нам благоволила. Холодные ветры легко гнали корабль по спокойному морю, и моряки сквозь пальцы смотрели на выполнение своих привычных обязанностей. Мы, сипаи, лежали на палубе под светящимися канделябрами звезд, разговаривали, танцевали и пили. А Джонни говорил, пил и танцевал больше всех.

Помните время до мятежа и слухи, что нам, сипаям, продлят время службы с пятнадцати до двадцати лет? А еще принудительное обращение в ислам? Не то чтобы нас очень занимали вопросы религии, но обрезание сердило, что неудивительно. Нужно было что-то… Помню, однажды мы с Джонни вместе смотрели на белый пенистый след, оставляемый кораблем, и кружащихся чаек и он сказал, что без англичан индийцы — ничто; будто вся их империя разрушится словно карточный домик, стоит кому-нибудь вытащить даже самую крошечную ее частицу…

Он еще много чего говорил: планы, надежды… Что мы однажды будем делать, когда настанет определенный день? И в самом центре событий окажется Джонни. Откуда шли эти слухи — порождал ли их сам Джонни или кто-то другой, либо они появлялись из нескольких различных мест одновременно, я не знал. Но Англия ждала Джонни Спонсона таким, каким его уже знали, или волшебным образом изобрели в час нужды. Не скажу, что это так. Существуют различные виды лжи — этому меня тоже научило общение с Джонни Спонсоном. Может, ошибочно утверждение, что целые полки сипаев только и ждали появления чего-то, по размерам и форме напоминающего единственные в своем роде гребаные яйца Джонни Спонсона… Вероятно, это самая близкая к правде ложь.

Итак, мы оказались в Лондоне и нас расквартировали по казармам Уайтхолла. Еще до прихода весны в воздухе чувствовалась тревога. Поговаривали везде. Настолько, что этим занимались даже офицеры, которые в большинстве своем не знали по-английски ни слова, чтобы спасти свою шкуру, о чем им скоро пришлось пожалеть. Ограничения, правила, разная полковая ерунда сделались еще несноснее, а это говорило о многом. Под комендантский час попал весь чертов город, но мы с Джонни все равно покидали стены казарм. Тогда в Лондоне, за Чаринг-Кроссом, можно было отыскать бары, где женщины и мужчины могли танцевать друг с другом и где продавалась выпивка. Все эти забегаловки, конечно, были нелегальными. Стены там сочились влагой, которая собиралась на полу. Но это ерунда. Суть в том, чтобы там повеселиться — когда в голове гуляет трубочный дым, а в ушах звенит от громкой музыки.

Потом, когда усталость от спиртного, танцев и, может, нескольких девочек брала свое, мы с Джонни и остальными сипаями, пошатываясь, брели сквозь тьму лондонского комендантского часа. Помню, как в последний раз мы выбрались из казарм в ночь перед парадом в месяц мухаррам, когда начался мятеж. Тогда Джонни отплясывал, как никогда! Ему не мешали ни столы, ни барные стойки или перевернутые скамейки — его глаза светились диким огнем. Словно он уже знал. Возможно, так оно и было. Ведь он — Джонни Спонсон.

Поздней ночью мы с Джонни, покачиваясь, брели мимо пристаней на Темзе. Он говорил и говорил… О том, что моголы-мусульмане вели себя с индуистами мило и сговорчиво, а те в ответ гребли все, что могли. Что-то о классах военных и торговцев, которые славно ладили меж собой, а в результате к приверженцам всех других религий стали относиться как к дерьму собачьему. Например, к евреям. Или к цыганам. Даже к католикам-португальцам, которые не один век помогали моголам завоевывать Англию. Или к христианам-протестантам здесь, в Англии, несмотря на то что богатеи, во избежание этого, обращаются к Мекке или покупают себе касту. Ох уж этот Джонни! Он мог прогуляться со мной вдоль реки внутри городских стен и показать мне то, что некогда было задумано как великолепный новый собор, — это место называлось Сент-Пол. Руины наполовину завершенной постройки — вот что это было, хотя строительство началось более двух столетий назад, еще до вторжения моголов.

Помню, как он отцепился от меня и изящным, несмотря на количество выпитого, взмахом руки указал на стену. Парень даже мочился эффектно. И при этом никогда не затыкался! Он вел речь о том, что одна стена была частью сооружения под названием Английское хранилище, куда сложили гнить большую часть имущества пропащих королей Англии, кроме тех вещей, которые сами собой не рассосались или не были отправлены в Индию. И величайшие литературные творения Шекспира, Чосера. Нынче в Англии никто о них и не слыхал… И никто сюда не приходил, разве что несколько безумных ученых, пытавшихся отыскать намек на английскую экзотику, чтобы приправить свои скучнейшие стихи. Об этом шла речь и еще о торговле. Джонни мочился и продолжал разглагольствовать:

— Полагаю, в темных боковых приделах частенько встречаются проститутки. Клиенты называют их девочками из Хранилища… — Наконец он подтянул штаны, обернулся и подмигнул мне. — Думаю, они вполне ничего себе. Дэйви, тебе нужно их испробовать!

Мы брели дальше. Как скажет вам любой солдат, из казарм гораздо легче выбраться, чем проникнуть обратно, и стоило нам с Джонни забраться на стену, как нас тут же засекли часовые. На следующий день — памятного парада — мы отбывали наказание. Возможно, именно поэтому все и произошло.

Было чудное зимнее утро. Кажется, люди позабыли об этом. Стоял месяц мухаррам, и я помню, как чумной город на миг показался мне чуть ли не прекрасным, когда все мы, то есть войска, на рассвете выстроились около Темзы. Даже отвратная, протухшая река казалась бархатной. По ней шло все движение Империи: лодки под красными парусами, гребные шлюпки и баржи. Помню, как появился военно-морской аэропайл, вращалась огромная сфера его двигателя и как на небе, словно паутины, трепетали ряды бумажных змеев. В тот миг я подумал, что, несмотря на все доводы Джонни, та Империя, которую я защищал всю свою жизнь, не так и ужасна.

Потом начался парад. Вы же знаете, как мила индийскому сердцу помпезность, особенно по праздникам. А мы, девонширцы, собрались отмечать великую победу, которую предположительно одержали над дикими шотландцами. Как бы то ни было, пришел черед очередного гребаного парада. Вскоре ясные небеса потемнели, пошел мокрый снег, но зрелище все равно оставалось внушительным. Слоны шагали по Уайтхоллу с громадными паланкинами, которые раскачивались у них на спине. Танцовщицы бросали цветы, с бесчисленных зонтов и молитвенных флажков собравшихся поглазеть на парад стекали капли — это на день побросали свою работу труженики из Холборна, Клеркенвелла и Челси. Блестящие купола дворца резидента на Даунинг-стрит. А еще верблюды, волы, жеребцы и волынки да ситары.

Нам с Джонни выдали лопаты с длинными черенками. За слонами ехала телега, и мы должны были кидать в нее слоновье дерьмо. Как я уже сказал, таково было наше наказание. Хорошо, что не придумали чего похуже! Толпа сочла это жутко смешным — настоящий мюзик-холл, как мы поскальзываемся и то и дело взмахиваем руками. Чувство собственного достоинства Джонни страдало, вдобавок он устал и мучился тяжким похмельем. Вероятно, это стало последней каплей в его и без того наполненной оскорблениями жизни.

В толпе был один мужик, который пуще других потешался над нами, пока мы скользили и падали в снег вперемешку с дерьмом, в нашей лучшей форме. Он проталкивался вперед, чтобы идти вровень с нами и развлекаться. Я едва его замечал, но Джонни вдруг взревел и ринулся к нему, размахивая навозной лопатой, как алебардой. Сомневаюсь, что парень на самом деле хотел кого-то ударить, однако он словно обезумел, и люди шарахались от него прочь и кричали. Это, в свою очередь, напугало слонов, и в итоге парад захлестнула волна хаоса.

Вскоре началась стрельба. Палили из индийских магазинных винтовок, а не из отсталых старых мушкетов, которые выдавали сипаям. Шествие уже не напоминало парад, скорее поле боя, а мы, сипаи, если и петрили в чем-то, то в сражении. Буйство ревущих слонов добавляло сумятицы. Помню, как обрушилась стена громадного золоченого храма, когда в нее врезался один из зверей. Она просто развалилась, и священнослужители с воплями повалили оттуда, а холодный английский мокрый снег хлопьями падал. Было офигенно красиво!

Лондон охватило волнение, и в тот день я недурно управлялся со штыком и лопатой. Конечно же, лилась кровь, но меньше, чем можно было представить или чем придумали потом. Индийцы — так называемые верноподданные войска, верблюжьи полки из Хайдарабада и вся кавалерия — просто стреляли и отступали за пределы стен города. В тот день Лондон не сгорел, хотя храмовым обезьянам не посчастливилось, как и тиграм в Гайд-парке, а также всему тому, что выглядело не по-английски. Повторюсь: уже ходили слухи о восстании и большинство высокородных индийцев и богатых торговцев, равно как и резидент со свитой, уехали из Лондона много дней или даже недель назад. Город просто сам приплыл к нам в руки.

Мы были словно дети, буйствующие после длительного заточения. Конечно, мы разграбили магазины и склады, а заодно бунгало в Челси, храмы Уайтфриарса и дворцы Уайтчапела. Словно армия муравьев бесчинствовала на кухне, только вместо рисовых зерен люди тащили большие буфеты и диваны. Все высыпали на улицу, а мы танцевали и смеялись, причем стреляли в основном в воздух. Сипай или лондонец, полукровка или англичанин — в первый день восстания это действительно не имело значения. Все мы были по одну сторону баррикад.

Какое-то время я не виделся с Джонни — затерялся в радостной толпе. Нашел я его ближе к вечеру. Неудивительно, что именно вокруг него толпа радостно гудела громче всего — размахивали кусками стержней для штор, крюками и косами, били в храмовые барабаны. Происходило все это у великого храма Ганеши в Уайтфриарсе, и я решил, что, скорее всего, храмовые сокровища уже разграблены, а священнослужители убиты.

Джонни забирался повыше на башню, чтобы говорить со всеми нами. Не стану утруждать вас пересказом его речи: она вам либо известна, либо неинтересна. Впрочем, еще можно раздобыть не уничтоженные цензорами брошюры, если знать, кому дать на лапу. Это было просто… По мне, так Джонни просто оставался Джонни. Он говорил в духе своих всегдашних речей, только аудитория расширилась. Некоторые знали, что он — тот парень, который заварил кашу и первый пустил в ход лопату, и все остальные с готовностью поверят всему, что он скажет. В этот день всем нам хотелось верить.

Все еще шел снег, камни были скользкими, и Джонни бы насмерть разбился, если бы упал. Он вещал о том, как вопреки внешнему виду Лондон был воистину великим городом, как и вся Англия. Не какая-то там провинция Империи, а Англия со своими собственными правами! Он упоминал все те имена, которые мне часто доводилось слышать раньше и которые вскоре принялись скандировать сипаи и жители Лондона. Елизавета! Артур! Король Генрих такой-то! Нет-нет, говорил он нам, этот храм больше не храм Ганеши. Если уж этому строению суждено быть храмом, пусть будет храмом Христа, ибо Христос — англичанин, как и сам Бог. И ежели индийцы считают нас крысами, тогда мы провозгласим его храмом Караир Матр — крысиной богини, и мы вскарабкаемся на них и выедим их глаза! Когда Джонни принимался вещать, ничто не могло его остановить, и все мы радовались. Никто не хотел, чтобы он замолчал. В тот первый великий день английского мятежа Лондон был… это что-то!

В следующий раз я разыскал Джонни, когда стемнело. Уже зажглось множество костров — подмораживало, и людям нужно было согреться. Город сверкал обломками, словно ларец, из которого высыпались драгоценности. Собравшиеся вокруг Джонни уже признавали в нем вожака. Он раздавал приказания, и весь Лондон бросался их выполнять. В окружении телохранителей он восседал возле большого костра на мягкой скамье из паланкина, и я попытался пробраться к нему. В итоге меня чуть не пырнули кинжалом, но тут Джонни увидел, кто к нему пожаловал, и приказал меня пропустить.

— Что ж, Дэйви, — сказал он, — что-то произошло. Возможно, Бернем-Вуд передвинулся. Или, может, Хэмпстед-Хит… — Джонни говорил в своей привычной манере, и я видел по его глазам, что он давно перепил.

— Что теперь будет?

Глядя в огонь, он улыбнулся и сказал:

— Это зависит от нас, верно? «Кто властен больно ранить, но не ранит, наследует не зря изящество небес».

Несмотря на распространявшееся от костра тепло, я мерз и уже начинал ненавидеть весь этот вздор и кровопролитие с последующей разрухой, которую предвидел. Так или иначе, все мы страдали — индийцы и англичане, и не важно, за кого мы были в том мятеже или восстании. Мне казалось странным, что очень немногие из нас, сипаев, понимали, чем все обернется, а ведь мы о войне знали не понаслышке. Подавляющее большинство полагало, что стоит маршем пройти по всей Англии, как страна упадет к нашим ногам с той же легкостью, с какой мы в тот удивительный день взяли Лондон.

Казалось, так оно и будет — по крайней мере, некоторое время. Мы получили вести о восстании в Честере, которое началось несколькими днями раньше. В этом городе были убиты все неангличане, и стало ясно, почему индийские войска в Лондоне так нервничали и торопились оставить город. Такие же новости пришли из Бата и Дерби. Я не был силен в чтении карт, а Джонни постоянно их изучал, пока его мятежные полки рассыпались вокруг Лондона, чтобы прикончить казавшееся тогда хрупким индийское сопротивление. Происходящее тогда напоминало падающий карточный домик или домино либо непреодолимый поток — все те затейливые сравнения, которые так любил употреблять Джонни, когда забирался повыше на башню храма Ганеши и вещал нам.

Ошибочно утверждение, что у нас не было плана. Мы были солдатами, вымуштрованы и знали, как воевать, а также что вся эта земля по праву принадлежит нам. Конечно, мы нуждались в припасах и, само собой, брали их, причем не больше любой другой армии. Что до всего прочего — войска всегда имеют обыкновение этим заниматься. Но слухи о кострах, в которых якобы горели изнасилованные и изуродованные тела, — досужие сплетни индийцев. В любом случае трупы так просто не горят. И Джонни никогда не желал ничего подобного. Но если такое все-таки происходило, он впадал в неистовую ярость. Подобно тому как вытапливалась в весну английская зима, красный цвет Империи на карте постепенно заменялся зеленым цветом Англии. Мы слышали, что очередной город сбросил тиранов и еще один батальон или даже целый полк перешел на сторону Англии. Вся страна будет нашей! Это казалось лишь вопросом времени. Мы мечтали, что вскоре резидент мирно сдастся охранявшей его женщин гаремной страже и можно будет спрятать наши штыки, ружья и удавки. А потом… Потом все станет как раньше, только лучше.

Но у Джонни были великие замыслы, и мы тоже в них нуждались. Он сам был нам нужен. Как странно, что мы были готовы ползать на брюхе перед такой высокородной птицей, как Джонни Спонсон, разоряя имения, подобные его родовому гнезду. Тем не менее дела обстояли именно так, и Джонни сам нам подыгрывал. Он обосновался в старом дворце Сент-Джеймс. Сказал, что в случае атаки его легче оборонять. Он не сидел на троне, который, однако, имелся в громадном зале, а вышагивал и раздавал приказы. Это был настоящий командный пункт, увешанный коврами и со множеством чудных вещей, награбленных из лондонских дворцов индийцев. Каждый раз, залезая на инкрустированную золотом башню величественного храма Ганеши, Джонни забирался чуть выше и в более шикарном одеянии. Он простирал руки к тысячам собравшихся, и на ветру развевалась красная бархатная мантия, украшенная золотом и драгоценными каменьями.

Пожалуй, я был самым давним и лучшим другом Джонни, но во всем остальном не представлял собой ничего особенного. Меня не прельщало раздавать приказания направо и налево — меня ими слишком пичкал ублюдок-папаша, а потом дерьмовые сержанты, под началом которых я служил. Недостатка в желающих приказывать не было. В той новой Англии, которую, как нам казалось, мы строили, была одна загвоздка, доставшаяся в наследство от прежнего режима, — одни люди по-прежнему приказывали другим. И все-таки Джонни не забывал обо мне: я передавал сообщения, слушал, и он просил меня быть его глазами и ушами.

Я говорил с людьми — только что прибывшими в столицу полками, выдохшимися и окровавленными, возвратившимися из похода. Я не общался с теми, кто сделался капитаном, майором или генералом, — они носили кушаки и знаки отличия замученных и убиенных ими. А обращал свои речи к простым сипаям, таким же солдатам, как я сам. И они были откровенны со мной, понятия не имея, насколько я от них отличался.

Таким образом и с помощью своего солдатского чутья я начал получать представление о том, что происходит в Англии. Порой мне даже казалось, что я понимаю происходящее куда лучше генералов Джонни или того, как оно вырисовывается на его драгоценных картах. Индийцы вместе с оставшимися верными им полками отступили, но не исчезли. Засели в крупных городах, которые мы, сипаи, окружили, но пока не собрались с силами, чтобы напасть. Например, индийцы спрятались за стенами громадной новой крепости в Дувре, в замках и бастионах вокруг Ливерпуля, Портсмута и Бристоля. В сущности, как я понимал, гребаные индийцы позаботились о том, чтобы контролировать главные порты страны, за исключением Лондона, который они сдали, потому что знали: стены города настолько стары, что защищать их будет сложно. Кроме того, они сохранили мощь своего флота, военного и торгового, который остался им верен. Мне казалось, что индийцы предвидели наш бунт почище нас самих. До меня доходили слухи о кораблях и подкреплении из Португалии задолго до того, как в это поверили.

Сперва Джонни слушал меня, но вскоре стал уделять моим словам все меньше внимания, зато сам говорил все больше и больше — Джонни оставался Джонни. Лорд всей Англии Джонни Спонсон смеялся и отплясывал на награбленных коврах и вокруг позолоченных колод полуразрушенной мебели, среди величавых гулких залов. Джонни занимался всем тем, в чем всегда был силен, его новые друзья и командующие, а также женщины соглашались с ним, рукоплескали ему, тоже смеялись и танцевали. Конечно, женщины были от него без ума — из-за ловкости его членов и оттого, кем он был, а еще потому, что мог для них сделать. При этом взгляд и улыбка Джонни стали другими. Но кому, кроме меня, было до этого дело? Кто это замечал?

Кончилась весна, и началось лето. Из крепостей выступили индийцы, к которым тем временем подоспели припасы и свежие заграничные войска. Они разбили нас у Бевдли и Оксфорда, возвращались по Северну и Темзе. Стояла страшная жара, а еды осталось мало — большинство фермеров, живших поблизости от Лондона, оставили свои хозяйства, и никому даже в голову не пришло собрать урожай. На вооружении индийской армии были магазинные винтовки, которые нам, сипаям, никогда не выдавали. Настоящее оружие против наших древних культовых реликвий. У них появились новые слоны и бронированные аэропайлы, чтобы плыть по захваченным рекам, а еще бочки с жутким греческим огнем. Нас угнетали не столько их победы, сколько наносимые ими поражения — поступательное разрушение и страшное отмщение тысячам плененных сипаев. Они привязывали нас к новым орудиям и рвали выстрелами на кусочки, ибо считали, что мы, англичане-христиане, трепещем и боимся за души, если не похоронить надлежащим образом тела. Они терзали нас крюками, жгли нас на медленном огне и скармливали воронам, уже наполовину зажаренных, но все еще живых.

К концу августа враг окружил Лондон, и великая армия сипаев, которую лорд Джонни собрал вокруг себя, спряталась за хилыми стенами. Стояла жара, и город был переполнен. Канализация не работала. От реки распространялось зловоние. Колодцы протухли. Но надежда не угасала, и танцы продолжались. По улицам частенько проносили отрубленные головы только что раскрытых коллаборационистов и индийцев, а индийские генералы караулили снаружи, за стенами города.

Помню, однажды утром я бродил по странному городу, в который превратился Лондон: храмы разграблены, дома и мосты разрушены. Теперь здесь не было ни садху, ни нищих, точнее, мы сами в них превратились. Город окутал смог пожарищ, который затмил небеса и солнечный свет. В этом странном сумраке улицы казались вымощенными самым необычным образом, словно я бродил среди нот. Под ботинками хрустели бронзовые обломки корпусов карманных часов из разграбленного магазина. Я остановился, чтобы поближе их рассмотреть, и обнаружил несколько кусочков золота. Сразу вспомнил, как мы рука об руку с Джонни возвращались из бара на Чаринг-Кросс неподалеку отсюда. Казалось, что это было совсем недавно. Теперь пива не сыщешь, даже воду раздобыть трудно. Впереди возвышалась стена Английского хранилища, на которую тогда мочился Джонни, но теперь она пестрела новыми лозунгами.

Краем глаза я заметил движение. В городе стало небезопасно, и рука сама собой метнулась к штыку, но я увидел женщину в парчовом красном сари, невысокую и, по-видимому, молоденькую. Она поманила меня. Я последовал за ней, хотя понятия не имел, что ей от меня нужно.

Вход в Английское хранилище когда-то был грандиозным. К обвалившейся арке льнули грязные статуи, которые, как я подозревал, некогда символизировали искусство или любовь. Снаружи было темно, а внутри вообще хоть глаза выколи. Такая тьма, в которой невозможно отличить нагромождение колонн от теней, гнили и брошенных вещей. Внутри чадили несколько сальных свечей, и я увидел, что Хранилище выглядело совсем так, как говорил Джонни. Некогда великолепное и грандиозное старье настолько обветшало, что им побрезговали даже вездесущие толпы грабителей. Подмоченные дождями торжественные кареты. Кровати со вздувшейся зеленой обивкой, напоминавшие распухшие трупы, плывущие вниз по течению реки. И повсюду книги. Не только расставленные по полкам, но сваленные в кучи на полу, растерявшие плавающие в лужах страницы. Даже летом здесь было влажно и воняло мочой. Если бы весь Лондон охватил пожар, Английское хранилище вряд ли бы стало хотя бы тлеть.

Женщина в некогда роскошном сари шла впереди, манила меня и все время тараторила надтреснутым голосом — несла полную околесицу, которая казалась знакомой. Поминала обрывки эпох и любовь, которой неведома смена времен, — полная чушь, но милая и ученая. Я догадался, кто эта особа, и, когда мы вошли в некое подобие заваленного обломками мебели и ржавеющими доспехами внутреннего дворика, я увидел еще много таких, как она.

Они напоминали ворон — расселись на насесте и каркают. «Девочки из Хранилища», как называл их Джонни. «Странно жить в таком запустении», — подумал я, но все же позволил женщине прижаться ко мне, хотя воняло от нее ничуть не лучше, чем в городе.

Черными, вороньими пальцами она неуклюже шарила у меня под брюками. На заплесневелых полках за ее спиной виднелись подгнившие корешки книг. Я даже смог разглядеть известные мне от Джонни имена: «Шекс…» и что-то такое, Чосер, а еще Донн — или Дан, Донни? Как его там? И некто по имени Марло. Фигня из арсенала старины Джонни. Таково мое мнение. А еще у замшелой и покрытой пузырями краски облупившейся стены, с обрывками плетей ползущих растений, стояла большая картина маслом, на которой было изображено какое-то пропащее, но величественное английское поместье. Ясно, что его больше нет и оно принадлежало разграбленной Англии далекого прошлого. Я отшатнулся от женщины и скорее бросился прочь, пока ей не вздумалось меня догонять, швырнув ей кусочки золота, которые подобрал у разграбленного магазина часов. Хотя, как и все в городе, это было бессмысленно. Она кричала мне вслед, что у нее есть сын, хороший мальчик, и он тоже продажный.

Пока я торчал во тьме Английского хранилища, Лондон расшевелился. На улицах толпился народ и крушил все, что еще можно было разрушить. Люди кричали, выли, вопили и рвали на себе одежду, палили в воздух — бессмысленная трата драгоценных пуль. Я сначала решил, что индийцы проломили стены. Но мне известно, как выглядит сражение, поэтому я быстро смекнул, что это не то, хотя из-за шума и беспорядка не сразу понял, что к чему. И даже потом никак не мог поверить.

Этим утром Джонни Спонсон, лорд-протектор всея Англии, вышел погулять, дабы поднять боевой дух войска, прикоснуться к больным и раненым, взывавшим к излечению, показаться толпам жаждущих. Я уверен, что он не сомневался в своей безопасности, но индийцы разместили снайперов настолько близко, что один из них умудрился попасть в Джонни (он одевался так, что являлся отличной мишенью). Я хватал первых встречных за руки и кричал: «Он жив? Умер?!» Но никто не знал наверняка.

Я пробирался ко дворцу Сент-Джеймс. Если бы я попытался пойти другой дорогой, меня бы просто растоптали. Гвалт стоял такой, что просто жуть. А потом я услышал, как дворцовая стража у ворот выкрикивает мое имя. Ко мне со всех сторон потянулись руки, и я почувствовал, как меня поднимают. Раздались крики: «Да! Вот он! Это рядовой сипай Дэйви Уиттингс!» Я опасался за свою жизнь, несмотря на то что мы со смертью уже давно достигли полного взаимопонимания. Наконец ливрейная стража Джонни Спонсона пронесла меня над толпой и через врата дворца Сент-Джеймс, а затем провела через завалы золоченой мебели, наподобие тех, что громоздились в Английском хранилище. Когда за мной захлопнулась последняя дверь, я оказался в одиночестве в большом тронном зале Джонни.

Без толпящихся так называемых генералов — заискивающих и гогочущих дураков — здесь было до странности пустынно и безмолвно. Посредине зала громоздилось нечто странное: высокое сооружение из резных столбов и красных занавесок с изображениями лотосов, отгораживающих пространство величиной с комнату. Вглядевшись, я увидел Джонни и понял, что это сооружение — нечто вроде кровати. Разодетый в обычный свой плащ и усыпанный драгоценностями тюрбан, увешанный многочисленными офицерскими цепочками, он полусидел-полулежал на подушках и улыбался, почти хихикал, а его правая рука покоилась на перевязи. Я даже не сразу поверил своим глазам:

— Значит, ты не умер?

— Они так говорят?

— Никто не знает наверняка.

— И все они заливаются слезами и выкрикивают мое имя?

— А чего ты ожидал?

Он развеселился пуще прежнего.

— Слава, — пробормотал он, — напоминает мне круги на воде, которые становятся все больше и больше до тех пор, пока не исчезнут. Не находишь ли ты это сравнение верным, Дэйви?

— Ты же знаешь, что я ничего не смыслю в подобной чуши. Я никогда ее не понимал.

— Правда? — Казалось, он удивлен, почти огорчен. — Может, так и есть.

— Зачем я тебе понадобился, Джонни? Какого черта меня сюда притащили?

Может, он в самом деле боялся, что умирает, и хотел напоследок повидаться со старинным приятелем Дэйви Уиттингсом? Только выглядел он не настолько скверно и нынче ему были близки совсем другие люди — прихлебатели, женщины, разодетые как принцессы, а поведением напоминавшие шлюх, и мужчины, которые воняли, как мясники, ибо к их одежде намертво прилип запах смерти. Некоторые из них были моими старыми знакомыми, хотя теперь их не узнать. Что касается меня, я по-прежнему оставался второклассным сипаем Дэйви Уиттингсом. На улицах весь Лондон скандировал имя Джонни Спонсона, и я подумал, что ему просто захотелось увидеть меня, чтобы напомнить себе, как высоко взлетел он сам.

Конечно, я не дождался от него честного ответа — он вообще никогда не говорил прямо. Сейчас тоже, по обыкновению, фыркнул и усмехнулся своей фирменной улыбкой. А потом стал разглагольствовать о том, как Англия в ком-то нуждалась. Не обязательно в Джонни Спонсоне, просто он острее всех чувствовал эту необходимость и знал, как ее удовлетворить. Сказал, что он словно земля Англии, этого облеченного верховной властью королевского острова, величавого места… Обычная чушь! Такое ощущение, будто он вещал мне со смертного одра, хотя явно не умирал. Скорее всего, он репетировал, как тогда, сидя возле меня в омерзительном госпитале. Или, может, решил по случаю ранения вознести самого себя на деревянный крест?

Я мог себе представить, как его слова разносятся над обожавшей его толпой. И знал, что теперь люди боготворят его еще пуще, ведь он обманул саму смерть. Он говорил правду, заявляя, что дает им моральные силы для сражений. Что нужен им ничуть не меньше, чем нуждается в них сам. Без Джонни они бы превратились в толпу грабителей и головорезов — беспорядочное стадо никчемных солдат. А без них… он бы просто-напросто остался прежним стариной Джонни Спонсоном. Тем, кто спас мою жизнь. Человеком, которого я когда-то полюбил.

Но казалось, что этот, другой, Джонни Спонсон доволен и взволнован оттого, что получил пулю снайпера. Его переполняли новая дикость и странная надежда, новые необычные теории в придачу к тем, которые уже имелись. Как, например, следующая: империя индийцев так разрослась потому, что им пришлось выжить в те ужасные несколько лет и морозных зим более двухсот лет назад. Как все могло обернуться иначе, если бы нечто странное не упало с небес и не омрачило мир. Как всегда, он нес чепуху. Ничего не изменилось! Нетронутая часть его все больше и больше становилась похожей на того, кем он уже стал.

Пусть Лондон окружила гораздо более многочисленная и отлично вооруженная армия, но Джонни не сомневался, что английскому бунту ничто не грозит. Он вещал о том, как шотландцы выбрали момент, атаковали из-за Адрианова вала и сейчас маршируют на юг, а равнинные голландцы вскоре прорвут блокаду индийцев и поплывут вверх по Темзе на новых кораблях со свежими запасами. Я даже начал ему верить и чувствовал, как к английской зелени на столь любимых Джонни картах возвращается цвет, и знал, что другие поверят ему скорее, чем я. Но разница в том, что я ненавидел саму мысль об очередном сражении даже в случае нашей победы. А еще я никак не мог понять, отчего вдруг оказался на одной стороне с гребаными шотландцами, с которыми бился так, что чуть не лишился жизни. Ежели нам, сипаям, удастся сломить осаду и прибудут голландцы, если к нам на помощь придут шотландцы, то опять грядут сражения и разрушения, а в результате урожай еще одного года останется неубранным. Хуже того, снова будут умирать люди. Ведь мы, сипаи, годимся лишь на то, чтобы убивать. Если заставить нас делать что-то другое, мы все изгадим.

Я огляделся по сторонам. Джонни тем временем продолжал распинаться о долге, флагах, необходимости быть верным и стоять до конца, биться за свою страну и подчиняться приказам, делать то, что нужно, даже если это грозит смертью. Возможно, рана на руке у него была тяжелее, чем я предполагал, или же он принял обезболивающее, да просто был немного пьян, но он разразился тирадой. Причем все это я слышал уже не раз: на парадах из уст офицеров и в те далекие времена, когда рос в лачуге, которую мы звали домом.

Я сунул руку в карман и нащупал проволочную петлю, которую, как хороший солдат, по-прежнему носил с собой. Я достал ее и развернул, пока Джонни вещал. Думаю, он через миг распознал мои намерения. Но даже тогда, в сущности, не удивился. В конце концов, он отчасти оставался таким же, как я, — сипаем. Он знал, что смерть всегда подстерегает за углом, особенно когда полагаешь, что наконец-то ее перехитрил.

— Почему?..

Он боролся со мной, но ему мешали рана и перевязь, а еще его нелепые одежды. А мои движения были быстры, и к тому времени я уже был сыт по горло гребаными разговорами Джонни. Однако такую смерть легкой и быстрой не назовешь. Чтобы пользоваться удавкой, нужны сильные руки и могучая воля. Джонни колошматил меня слабеющими руками, и его ноги дергались от спазмов. Лицо покраснело, затем посинело. Язык вывалился наружу. Из него текли кровь и моча. Глаза вылезали из орбит. Но я не сдавался и не отпускал. Я солдат, сипай. Моя работа — смерть. Но, по правде говоря, затягивать удавку меня заставляла не мысль о грядущих сражениях, в которых он заставит биться нас, сипаев. Дело было даже не во всех этих мертвецах и рыдающих женщинах, не в затянутых Дымом небесах и разрушенных городах — урожае грядущих боев. Своими речами ублюдок так походил на моего назюзюкавшегося папашу! Так что я убил Джонни Спонсона не ради славы или спасения кого бы то ни было, освобождения Лондона или сохранения Империи. Я просто хотел заткнуть мерзавца.

Похоже на то, что кому-то пришло в голову, будто я чересчур засиделся наедине со своим мнимо лучшим другом. Возможно, зная Джонни, они решили, что стало подозрительно тихо. Как бы то ни было, стража с воплями ворвалась в тронный зал и увидела, что я натворил. Весть разнеслась на удивление быстро и через ворота дворца распространилась по всему Лондону, а затем через городские стены долетела до индийских войск, оснащенных громадными осадными машинами и магазинными винтовками. Мертв Джонни Спонсон, лорд чего-то там такого, наш принц и король, — самый обычный рядовой сипай, редкостное дерьмо, выдающийся танцор и тайный сын какой-то шлюхи из Английского хранилища. Страшное горе и невероятный хаос! Той ночью Лондон горел. Город погиб еще до того, как индийцы заняли его на следующее утро. Или, думаю, так мне рассказали.

Я вообразил, что стража просто меня убьет. Не принял во внимание тот факт, что они такие же сипаи, как и я, а потому понимали, что смерть не является чем-то из ряда вон выходящим. Она вроде лика того, кого ты перестал пытаться любить. Еще они знали, что со смертью Джонни Спонсона испарились их шансы выжить и нагреть руки на бунте. Возможно, они даже видели тела своих плененных товарищей, вернее, то, что от них осталось после расправы индийцев.

Посмотрите, что сипаи Джонни Спонсона сделали со мной. В их распоряжении была целая ночь до того, как индийцы наутро проломят стены города. И потрудились они на славу. Потом оставили меня там, в тронном зале Джонни, — израненного и брошенного рядом с телом убиенного мною человека, а языки пламени в это время пожирали ковры и гобелены, лизали стены. Может, они хотели, чтобы я стал чем-то вроде сигнала или знака, хотя сомнительно, что они предполагали, будто я протяну так долго.

Как вы уже заметили, они сперва отрезали мне ноги и вывернули руки, оставив рот и язык. Больше всего мне не хватает зрения, потому что мне так хотелось бы взглянуть на заново отстроенный на хладных северных пальцах великой Империи город. Хочется верить, что он по-прежнему прекрасен при надлежащем налете надежды, света или тьмы. Я не могу услышать тебя, добрый сэр, сахиб, брамин, бегума, факир, лорд, леди, но я не прошу ни слов, ни подаяния. Только прикоснись к моей груди, где лежит слой белого праха. Скажи мне, что это так и город возродился, став вновь прекрасным. Что я покоюсь на мраморных ступенях чудного нового храма, мозаичного и светлого, в котором ощущается само дыхание Христа, Магомеда, Брахмы. Что небеса пестрят бумажными змеями, знаменами, шпилями и башнями муэдзинов и разносятся крики муллы и перезвон колоколов. Прикоснись ко мне там, где поменьше обгорела плоть. Тогда я узнаю и пойму.

И не беспокойся о пепле, сэр, сахиб, если у тебя чистые руки или элегантный костюм. Запросто отмоется.