Дилан едет в Чикаго.

Летний воздух, уже наэлектризованный жестокостями войны, успешными и неудачными покушениями, антивоенными выступлениями, вдобавок чрезмерно переполнился слухами. Страсти разгорались, чего ни коснись, и взмывали высоко — на восемь миль вверх, нет, буквально до небес, — увлекая за собой братьев и сестер. В довершение всего в Белом доме сидел сумасшедший.

«Джонсон, твоему отцу следовало бы вовремя свалиться с твоей матери, а сейчас сваливай сам!» Граффити на любой вкус, даже для полуграмотных, — должно быть, этим летом продажи красок были феноменально высоки. Старый ублюдок с рожей, как у собаки, которую подняли за уши, не желал сдаваться, отойти в сторону и изящно склониться перед неизбежным. Он, видите ли, президент! Чертов президент! Слыхали такое, собратья мои американцы? «Вышвырнуть Джонсона? Как бы не так! Даже не думайте об этом, парни. Мы должны вышвырнуть этого сладкозадого Хамфри. Чертова стыдоба — вот что он собой представляет».

«А президент-то чокнутый», — шептались вокруг Капитолийского холма, и эти шепотки распространялись, превращаясь в крики. «Сумасшедший в Белом доме! Что в голове у ЛБД?» И если кто еще не понял, что он рехнулся, когда начал бомбить Вьетнам и посылать туда все больше войск, то его убежденность, что он может выстоять против Бобби Кеннеди, довершила дело. Роберт Ф. Кеннеди, братец убиенного Джека, канонизированный при жизни после покушения, совершенного американцем, вне всяких сомнений еще более чокнутым, чем ЛБД, — взмыленным арабом с именем, похожим на автоматную очередь: Сирхан Сирхан, ба-бах, ба-бах. Золотой Мальчик Кеннеди в самом деле помогал скрутить чокнутого террориста, плечом к плечу с охранниками и секретной службой, они все вместе повалили его на пол. Жаль, конечно, официанта, получившего пулю прямо в глаз, но семейство Кеннеди обеспечило ему прелестные похороны, и сам РФК произносил панегирик. Не говоря о том, что семья убитого не будет ни в чем нуждаться.

Но Джонсон-Безумец собрался баллотироваться! Вне всякого сомнения, он опасный псих. Сумасшедший в Белом доме — черт подери, ни к чему метеоролог, чтобы понять, куда дует ветер!

И все-таки один метеоролог имелся. В конце концов, разве Дилан не сказал, что ответ надуло ветром? И раз уж он приезжает в Чикаго, чтобы поддержать своих братьев и сестер, это доказывает, что ветер вот-вот превратится в штормовой. Надвигается буря, задраивайте люки, пристегните ремни, хватайте шлемы или стащите каску у какого-нибудь работяги на стройке.

Ветераны Движения за гражданские права уже припасли снаряжение для бунта. Спустя семь лет после первого марша свободы, остановленного в Бирмингеме, чувство унижения и поражения, после того как они позволили министерству юстиции сгрести их в кучу и перетащить в Новый Орлеан ради их же собственной безопасности, вновь вспыхнуло после насильственной смерти человека, проповедовавшего победу через ненасилие. Ему приснился сон, а к пробуждению призвал пистолетный выстрел. Грезить можно и во сне. Но сейчас Америке пора проснуться.

Энни Филлипс:
Отрывок из интервью, тайно взятого Сибил Брэнд и опубликованного в полном каталоге самиздата в 1972 году (дата спорная, точная неизвестна).

— К тому времени многие в Америке уже проснулись. Я была в Чикаго еще в 1966 году, за два года до событий в Маркетт-парке. И если бы мне не довелось очнуться до апреля 1968 года, в тот день это произошло бы обязательно. Мы стояли, окруженные тысячами самых отвратительных белых американцев, размахивающих флагами конфедерации, свастикой и орущих на нас. А потом они начали швырять в нас камнями, кирпичами, бутылками, и я видела, как попали в голову доктора Кинга. Я думала, что в тот день он погибнет. И мы вместе с ним. Но все остались живы, хотя были на волоске от смерти. Потом мы уезжали на автобусах, а они гнались за нами. Я обернулась, посмотрела в эти лица и подумала: «Надежды нет. Никакой надежды!»

Когда Дейли получил постановление суда, запрещающее большим группам устраивать марши в городе, я с облегчением выдохнула — говорю честно. Мне казалось, что этот человек спас мою жизнь. А потом доктор Кинг сказал, что мы устроим марш в Сисеро. Это пригород, а на пригороды постановление не распространяется. Я не хотела участвовать, знала, что они нас убьют — застрелят, сожгут, разорвут на куски зубами и голыми руками. Некоторые из нас были готовы встретиться с ними лицом к лицу. Я правда верю, что Мартин Лютер Кинг погиб бы в тот самый день, если бы Дейли не подсуетился и не велел ему идти на митинг в Палмер-хаус.

Соглашение о встрече на высшем уровне? Мы называли его продажным соглашением. Большинство из нас. Думаю, даже доктор Кинг это понимал. И все равно многие наши отправились на марш в Сисеро. Меня там не было, но, как и все остальные, я знаю, что произошло: двести погибших, в основном черные, и многомиллионный материальный ущерб. Хотя я не могу переживать из-за собственности, когда пострадали люди. И пусть меня там не было, какая-то часть меня погибла в тот день в Сисеро и возродилась в гневе. К 1968 году у меня накопилось немало счетов к старому доброму Чикаго — городу старикана Дейли. Я не жалею о том, что сделала. Разве что о том, что бомба Дейли не достала. На ней стояло его имя, которое я сама написала с одной стороны трубы: «Билет в ад для Ричарда Дейли, туристический класс».

Вспоминая тот день, я думаю, что мне бы больше повезло в роли снайпера.

Ветераны Движения за свободу слова в Беркли тоже знали, против чего они выступают. Кампания Рейгана со слезоточивым газом, направленная против протестующих в кампусе, вызвала одобрение у поразительного числа людей, чувствовавших, что Великому Обществу серьезно угрожают беспорядки, созданные диссидентами из кампуса. Предположение, что чрезмерные силы полиции не столько решили проблемы, сколько вызвали их, было отвергнуто администрацией Рейгана и его последователями из числа «синих воротничков».

К тому времени как Рейган стал губернатором, он уже решил бросить вызов Никсону в 1968 году. Но для серьезной заявки ему требовались голоса южан, уже поделенные между Кеннеди и Уоллесом. Бывший киноактер сделал умный ход, умудрившись провести параллель между волнениями в кампусе и расовыми волнениями, намекнув, что обе группы стремятся к насильственному свержению и уничтожению правительства Соединенных Штатов. Некоторые наиболее радикальные речи, исходящие как от левого студенчества, так и от правого Движения за гражданские права, и тот факт, что студенческое антивоенное движение по значимости сравнялось с Движением за гражданские права, на первый взгляд лишь подтверждали позицию Рейгана.

То, что южные голоса должны быть поделены между двумя настолько несопоставимыми личностями, как Роберт Ф. Кеннеди и Джордж К. Уоллес, нам в наше время кажется ненормальным. Но они оба апеллировали к рабочему классу, чувствовавшему себя выкинутым из Американской Мечты. Несмотря на неизбежные проблемы, к которым вела внешность Уоллеса, его послание подействовало на аудиторию, которой предназначалось, — простого человека, не могущего ничем похвастаться, кроме как годами, а то и десятилетиями тяжелого труда за крохотный клочок собственности и чек, облагавшийся налогами до критического состояния. По мнению этого простого человека, он трудился не на свое, а на чье-то благо. Уоллес знал это и сыграл на этом чувстве. В более спокойное время он бы сошел за фанатичного фигляра. Но когда черные и студенты устраивают демонстрации, бунтуют и извергают немыслимые заявления против правительства, Уоллес казался одним из немногих, если не единственным политическим лидером, способным противостоять новой угрозе американскому образу жизни и заставить ее подчиниться.

Некоторые люди стали задумываться: а не был ли прав Юджин Маккарти, говоривший о проникновении коммунизма и перевороте?.. И размышляли они при этом вовсе не о Юджине. Ко времени демократического съезда в Чикаго Маккарти практически пропал, а поддерживавшие его студенты превратились в помеху. Они подрывали доверие к нему и, что еще хуже, не могли за него голосовать, потому что в то время голосовать можно было только с двадцати одного года.

Карл Шипли:
Интервью взято в тюрьме Аттика и опубликовано в «Сиротах Великого Общества». К черту государственную прессу! 197? (распространялось нелегально в виде фотокопий).

— Когда началось движение за свободу слова, меня не было в Беркли. Университет, Тоул, Керр — все они не представляли, что с нами происходит. Полагаю, они думали, что имеют дело с Бивером Кливером и его Маленькой лигой. А что до нас, было так: «Прикинь, мистер Человек, все в округе меняется, больше это не Бивер Кливер, а Элдридж Кливер. И Уолли только что получил предупреждение и должен пройти медосмотр, а он, может быть, не хочет, чтобы ему отстрелили задницу в Юго-Восточной Азии. Вероятно, мы сыты по горло всем этим средне-американским консервативным дерьмом!» Вот почему они хотели закрыть Банкрофт-стрит. Это было первое место, куда я пошел, попав туда, и выглядело оно в точности как рассказывали: листовки и все такое, юные республиканцы рядом с вегетарианцами, феминистками и теми, кто собирал деньги для кандидатов, всякое такое.

И мы сказали: «К черту все! Вы нас не закроете, это мы вас закроем». Так мы и сделали — закрыли университет. Мы получили власть и удержали ее, а два года спустя, в 1966 году, появился Рональд Рейган и заявил: «Успокойтесь, мистер и миссис Америка! Кавалерия уже здесь. Я знаю, что вы беспокоились за Бива, но у меня есть решение».

И в самом деле, к весне 1968 года множество студенческих радиостанций по всей Калифорнии сняли с эфира, а газеты кампусов превратились в анекдот. Никаких денег, понимаете? И к этому времени всех так тошнило от запаха слезоточивого газа, что сил на борьбу уже не осталось. Вот что сделал Рейган! На сидячие забастовки больше не распространялось право свободных собраний, они считались преступлением. Если ты входил в здание не ради лекций — нарушал закон. У меня набралась целая миля полицейских протоколов за подобные преступления, и у остальных тоже. А мистер и миссис Америка приходили в восторг от того, как Рейган сумел справиться со смутьянами. Смутьянов было множество, слишком много, чтобы уследить за каждым.

В общем, я заблудился в судебной системе. А потом внезапно наступил 1970 год, и мое имя забыли все, кроме тюремных охранников, да и те быстрее вспоминали мой номер. И так до сих пор.

Дело в том, что я не сжег свою повестку, а обвинение — ложное. Да, я был готов бежать в Канаду, но повестку хотел сохранить. Как память, понимаете? Но даже родители мне не поверили. К тому времени я так глубоко погряз во всем этом левом дерьме, что они решили, будто все сказанное обо мне теми свиньями — правда.

На самом деле все мои вещи находились в здании, когда оно сгорело, а вместе с ним и повестка. Но поджигал не я! Назначенный мне судом адвокат (тут я горько смеюсь) сказал, что, если я поведаю свою «безумную историю» о том, как видел копов с канистрами, бежавших оттуда перед взрывом, судья добавит к моему приговору еще пять лет за клятвопреступление. Мне следовало ему поверить — это был единственный раз, когда он сказал мне правду.

Некоторые даже в наши дни говорят, что Рейган не пошел бы на крайние меры, если бы Уоллес не был таким серьезным соперником. Ошибка Никсона в том, что он отмахнулся от значительного влияния Уоллеса, предпочтя для выдвижения сфокусироваться на конкуренции в собственной партии. При этом выглядел он незначительно, словно его больше волнует не то, что он может стать президентом, а то, как стать кандидатом от республиканцев. Это должно было продемонстрировать чертовым репортерам, что им не следует словесно поносить Дика Никсона. Угу! Даже если он потерпит поражение, им придется отнестись к нему всерьез, а уж если одержит победу — тем более. А это, в свою очередь, делало его не просто незначительным, а вовсе нытиком, маменькиным сынком, который, например, мог стоять перед телекамерой и разглагольствовать о щенках кокер-спаниеля и добротных драповых пальто республиканцев, вместо того чтобы сообщить американскому народу, что не потерпит больше бунтов, мародерства и сжигания повесток. Даже поддержки Айка не хватало, чтобы исправить имидж Никсона. Да и сам Айк в почти коматозном состоянии лежал в больнице Уолтер-Рид после нескольких сердечных приступов.

Национальный съезд республиканцев был примечателен тремя вещами: тем, что Рокфеллер в последнюю минуту выставил свою кандидатуру, которая потом ослабила поддержку Никсона; роскошью размещения и удобств; полнейшим отстранением от бунтов, возникших непосредственно в Майами, где якобы незначительный инцидент на расовой почве перешел в полномасштабную битву. Центр съезда располагался в Майами-Бич, вдали от беснующейся толпы жителей Майами, на изолированном месте отдыха для богатых. Там вы не чувствовали запаха слезоточивого газа, и ветер уносил прочь звуки сирен, вопивших всю ночь напролет…

Кэроль Фини (эта гражданка до сих пор скрывается от правосудия):
Отрывок из расшифровки стенограммы, помеченной «Кэроль Фини». Обнаружена в 1989 году во время рейда на мотель, считавшийся частью сети подпольных «безопасных жилищ» для протестующих против уплаты налогов, левых террористов и прочих подрывных элементов. Больше никакой нелегальной литературы не найдено.

— Я говорила всем и каждому, что мы должны поддерживать этих чертовых денежных мешков — республиканцев, а не демократов. Но Джонсон-Псих выставил свою кандидатуру, и все действительно решили, что он победит. Я говорила, что все они чокнулись. Кеннеди — вот верняк! Но Джонсон в самом деле сумел их всех напугать. Я попыталась поговорить кое с кем в мобилизационном комитете. Половина из них не желала идти ни на какой съезд, а вторая половина пыталась купить пушки, чтобы привезти их в Чикаго! «Долой свиней!» — повторяли они. «Господи Иисусе! — думала я. — Единственная свинья, которую выкинут прочь, — это настоящая свинья Пигасус». Ее хиппи собирались выдвинуть кандидатом от Международной молодежной партии. Вообще это было круто. Нет, я серьезно! Я им говорила — давайте, вперед, замутим это где-нибудь в Калифорнии, сделаем фильм и пошлем его на телевидение, пусть крутят в новостях. Так нет же, ничего не сделали. Линкольн-парк или запалимся. Ну да, правильно! Запалились головы, и запалились тела. Их запалили и швырнули в тюрягу.

Так что я не собиралась туда идти. А потом узнала, что делает Дэвис. Просто поверить не могла — Дэвис Трейнор был во всем этом практически с самого начала! Он был по-настоящему привлекательным и популярным, с этим своим тупым чувством юмора, и вроде всегда придумывал отличные идеи для партизанских действий. Он сам провел все наладочные работы на нашей пиратской радиостанции в Окленде и сам разработал все пути отхода. Ни одного из нас не замели с тем чертовым грабежом. Мы-то, конечно, называли его гребаным грабежом.

А потом я стирала и нашла это — удостоверение КОИНТЕЛ-ПРО, секретной программы ФБР, засунутое в маленький кармашек джинсов. Знаете, такой потайной кармашек сразу над обычным правым карманом? Я всегда ненавидела одну вещь в этом движении — оно было таким же женоненавистническим, как сам наш общественный строй. Если ты — женщина, тебе всегда приходится заниматься готовкой, уборкой, стиркой и всем в этом роде. Если, конечно, ты не королева движения. Тогда тебе ничего не нужно делать, только произносить речи и трахаться, если захочешь. Конечно, они швыряли нам подачки, разрешая проводить феминистские акции и все такое, но мы знали, что это именно подачка. И твердили друг другу, что, когда мы все изменим, для нас все будет по-другому, а пока смотрим, слушаем и учимся. Кроме того, все знали, что правящая элита не принимает женщин всерьез в отличие от мужчин. Сейчас я часто думаю: «Интересно, многие ли из нас действительно верили в это? В то, что все будет иначе. И что мы вообще сможем изменить положение дел».

Короче, я со своей находкой сразу пошла в мобилизационный комитет, но было слишком поздно. Дэвис успел обнаружить, что его джинсов нет, и раскололся. После этого я не хотела ехать в Чикаго, но выбор был невелик — сидеть дома и ждать, когда тебя заметут, или отправляться в Чикаго и попасть под арест во время акции. Я все еще оставалась до такой степени идеалисткой, что они уболтали меня на Чикаго. Типа если меня все равно арестуют, то я, по крайней мере, хоть что-то совершу, а после революции стану Национальной Героиней, а не политической узницей.

Революция пришла и прошла, и вот она я. Все еще тружусь на движение, в смысле — на движение феминисток. Делаю то немногое, что могу, — направляю женщин с нежелательными беременностями к надежным подпольным гинекологам. Да, несколько таких существует. Не все из нас специализировались в полимерной химии, были и парамедики, а некоторые учились на медсестер. Это стоит чертову прорву денег, но я на этом не разбогатею. Рискованно, знаете ли. Да, я могу помочь принять жизнь, а в Миссури была одна женщина, которая приняла смерть за то, что делала то, что делаю сейчас я.

В моей семье никто об этом не знает, особенно муж. Если бы он узнал, наверное, убил меня собственными руками. Как ни странно это звучит, но у меня нет к нему ненависти… Во всяком случае не тогда, когда я думаю, какое он для меня отличное прикрытие и какой могла бы быть альтернатива, если бы его у меня не было…

Источник слуха «ДИЛАН ПРИЕЗЖАЕТ!» так никто и не вычислил. Говорят, он распространился сам собой и держался, потому что слишком многие хотели, чтобы это было правдой. Насколько все понимали, это в самом деле могло стать правдой, по крайней мере на некоторое время. Возможно, потом Дилан просто передумал. Циники предполагали, что слух запустили агенты вроде печально знаменитого Дэвиса Трейнора, чье лицо стало известным благодаря насмешливому плакату мобилизационного комитета «Разыскивается» с упоминанием, что ему пришлось пройти дорогущий курс пластической хирургии — целых двенадцать операций. Плакат был сделан так хорошо, что сошел за легитимный, и частенько висел нетронутым в почтовых отделениях, библиотеках и других общественных местах, рядом с плакатами ФБР, изображавшими диссидентов и активистов. Один такой плакат нашелся в библиотеке Миннеаполиса аж в 1975 году Главного библиотекаря тогда взяли под стражу, допросили и отпустили. Но понятно, что нельзя считать совпадением последовавшую вскоре проверку на предосудительные материалы и удивительную выборочную ревизию — первую за последние пятнадцать лет, — несмотря на то что библиотека всегда демонстрировала стопроцентное соответствие правительственным стандартам литературы. Цена победы тирана — вечная бдительность.

Когда-то считалось, что такова и есть цена победы. Нынче цены сильно изменились.

Стив Д’Алессандро:
Часть данных, восстановленных на диске, обнаруженном в нелегальной компьютерной лаборатории в марте 1981 года.

— В воскресенье, когда Дилан так и не появился, народ начал злиться. А я говорил: «Эй, вы чего? Зато приехал Аллен Гинзберг». Аллен Гинзберг! Чувак, он был… как Бог для меня. И делал все, что мог: ходил, беседовал с людьми, старался, чтобы не было разброда и шатания. Вокруг него собралась целая толпа, и мы повторяли: «Ом, ом». И мне уже казалось, что настрой самый подходящий, но вдруг какой-то мудак швырнул в него бутылку и заорал: «Да заткнись ты, пидор!»

Ух как меня пробрало! Само собой, в те времена я еще таился, потому что движение было не таким просвещенным, как кое-кому хотелось. Агенты ФБР шныряли среди нас и пытались дискредитировать кучу народа, обвиняя их в том, что они гомики, а народ подцеплял гомофобию, как корь. «Я — голубой?! Что вы, сэр, только не я! Да я на этой неделе сотню цыпочек перетрахал, и у меня член по земле волочится. Так что нечего обзывать меня пидором!» До сих пор, как вспомню, так вздрогну. Даже когда сравниваю те времена с тем, что происходит сейчас. От общества, принуждавшего меня лечиться гормонами, чтобы у меня не вставал на мужчин, никто и не ждет просвещенного отношения.

Короче, я отыскал подонка и отделал его как следует. Показал ему такого пидора, что на двоих бы хватило! И я знаю, что меня многие поддерживали — в смысле, многие гетеросексуалы тоже восхищались Гинзбергом, хотя он и гей, пусть даже чисто из-за «Вопля». Но потом некоторые дружки Эбби обвинили меня в том, что я спровоцировал беспорядки и дал полиции повод вмешаться и начать расправу.

Иногда мне кажется, что они были правы. Но Энни Филлипс сказала мне, что это просто совпадение и они вмешались, потому что увидели, как черный парень целует белую девчонку. Думаю, правды никто никогда не узнает, потому что тот черный умер от полученных ран, а белая девушка так и не объявилась.

Мне больше нравится считать, что именно из-за этого Энни и ее толпа отправились с бомбой в центр, где проходил съезд. Не хочется думать, что Энни взаправду хотела кого-нибудь взорвать. Даже странно, как хорошо я ее знал. В общем-то, я обязан Энни жизнью. Или почти обязан. И тот чувак афроамериканского происхождения тоже. Нам повезло, что в тот день на нас наткнулась именно она. Она была из просвещенных или просто толерантная, и мы знали, что она нас не заложит. Не думаю, что Энни так уж хорошо относилась к белым, но я слышал, что за пару лет до того она участвовала в маршах с Мартином Лютером Кингом, поэтому не могу ее винить. Короче, она не могла выдать меня без того, чтобы не выдать и своего брата тоже. Но до сегодняшнего дня я не сомневался, что это для нее и вправду ничего не значило — в смысле, гомосексуализм. Может, потому, что общество ненавидело нас даже сильнее, чем черных.

Короче, я не собирался идти с толпой, которая в среду крушила ворота в центре, где проходил съезд. Мы дрались на улицах с самого понедельника, и штурмовики Дейли давали нам просраться. Поздно вечером во вторник появилась Национальная гвардия, и мы поняли, что это война.

В среду нас окружили в Гран-парке. Народ сам туда валил, и никто ничего подобного не ожидал. Типа каждый хотел, чтобы его учли, потому что Дилан этого не сделал, или что-то в этом роде. Короче, нас там собралось тысяч десять-двенадцать на эстраде для оркестра, и мы пели, слушали речи, а потом два парня подошли к флагштоку и наполовину приспустили флаг. Копы просто обезумели — они ворвались, размахивая своими дубинками, и плевать хотели, кого лупили и кто лупил их. Я испугался до смерти. Я видел, как копы приближались, и выглядели они такими же чокнутыми, каким якобы был Джонсон. Прямо там на месте я стал таким верующим, каким в жизни не был, — Псих в Белом доме, и Псих-Дейли, и его психи-копы. Оказывается, все это чистая правда, думал я, сжавшись в комок на земле, прикрывая голову руками и молясь, чтобы какая-нибудь одержимая убийством свинья не решила дубинкой превратить мою задницу в желе.

И тут кто-то дернул меня вверх и проорал, что мы все должны идти к «Хилтону». К железной дороге я бежал как черт, и все остальные тоже. Там нас встретила гвардия со слезоточивым газом. Я думал, что задохнусь и сдохну, если раньше меня не затопчут свои же: все бегали как сумасшедшие. Не знаю, как мы оттуда выбрались, но кто-то отыскал проход на Мичиган-авеню, и мы сумели туда прорваться. А гвардия наступала нам на пятки. Потом кто-то сказал, что они не должны были за нами гнаться, но они нас все равно преследовали и в руках держали вовсе не игрушечные пугачи.

Мы врезались в Ральфа Эбернэти и его «Кампанию бедняков» с караваном мулов, и начался настоящий хаос. Затем нас догнала гвардия, и многие из «бедняков» попали в ту ночь в больницу (это уже после семи вечера). Я никогда этого не забуду, как не забуду все эти телекамеры и яркий свет, бивший нам в глаза. Мы топтались там, когда прибыл новый автобус, полный чокнутых копов. Этого я тоже никогда не забуду: пара дюжин мускулистых здоровяков в защитной экипировке вылетели из автобуса, как будто ими выстрелили из пушки, приземлились прямо на нас обеими ногами и начали молотить своими дубинками. Мне выбили передние зубы, но я был в таком осадке, что почувствовал это только на следующий день.

Я, конечно, был в ауте, но еще и в бешенстве. Мы все были в бешенстве. Типа Джонсон либо посылал нас во Вьетнам, чтобы нас там шлепнули, либо позволял чокнутым копам Дейли шлепнуть нас на улицах Чикаго — ему все равно. Думаю, многие наши ждали, что съезд отложат в знак протеста против такого обращения с нами. По крайней мере, что Бобби Кеннеди выскажется против жестокости. В конце концов, с именем Кеннеди связывали права человека. Никто не знал, что Кеннеди увели из центра под надежной охраной: все там были уверены, что кто-нибудь непременно предпримет еще одну попытку покушения на его жизнь. Я узнал об этом чуть позже, еще до того, как информацию засекретили. Он как раз собирался выдвигать свою гребаную кандидатуру и уже находился на пути в отель. Говорили, что из-за этого Псих-Джонсон больше походил на Бешеного Пса Джонсона, но кто, блядь, знает?

Когда мы ворвались внутрь, на сцене стоял Джордж МакГоверн. Я, правда, не собирался связываться с этой группой, но меня просто внесли внутрь, а когда я понял, что они хотят разгромить амфитеатр, то подумал — какого хера?

Меня припечатало к дверям, а потом их выломали, и я чуть не упал на пол, где меня растоптали бы шесть тысяч вопящих демонстрантов, но удержался на ногах, а потом увидел Энни Филлипс.

Мне показалось, что я нахожусь в фильме Феллини. Она была одета в кошмарную униформу горничной, а на голову повязала платок, чтобы спрятать свою прическу «афро», но все равно я ее узнал. Мы посмотрели друг другу прямо в глаза, затем толпа протащила меня мимо, а Энни в ужасе зажала руками рот. Тогда я видел ее в последний раз, дальше только по телику.

Я все-таки сумел выбраться из толпы и укрыться позади амфитеатра. Просто хотел перевести дух и попытаться обдумать, как вылезти из всего этого дерьма и чтобы мне не раскроил башку ни гвардеец, ни чокнутый коп. Я все еще стоял там, когда впереди взорвалась бомба.

Грохнуло так, что мне показалось, будто из ушей потекла кровь. Я невольно бросился на пол и прикрыл руками голову. Там, где я находился, обломков почти не было. А когда я все-таки решился посмотреть, увиденное показалось мне бессмыслицей. Я и сейчас толком не могу рассказать, что увидел, словно вычеркнул из памяти. Но иногда мне все это снится. Например, что я вижу голову Джонсона, насаженную на техасский флагшток. Причем я-то знаю, что это всего лишь мое воображение, потому что в этом сне на его обмякшем старом лице появляется удивленно-раздраженное выражение, типа он говорит: «Что здесь за хрень происходит?»

Короче, я снова оказался на улице, и кто-то орал, что теперь они будут бомбить не только вьетнамцев, но и нас тоже. И тут Национальная гвардия открыла огонь — видно, решила, что мы начнем кидать в них бомбы.

Мне повезло — в бедро попала пуля и окончательно вывела меня из строя. Поверхностная рана, но сначала она здорово кровоточила, а затем кровь остановилась. К тому времени я настолько потерял голову, что даже не могу сказать, куда ковылял. На следующее утро какие-то люди нашли меня в своем палисаднике и отвезли в больницу, где пришлось пять часов прождать своей очереди в приемном покое. Там я и услышал про Кеннеди.

Джек Кеннеди умер на улице Далласа. Ему снесло выстрелом голову на глазах у тысяч зевак и потрясенной жены. Бобби Кеннеди едва избежал встречи со своей смертью в миг собственного триумфа в отеле Лос-Анджелеса. В конце концов оказалось, что это была лишь короткая отсрочка перед тем, как судьба его настигла…

Жасмин Чанг:
Машинописная копия без даты, найденная в камере хранения на автобусной станции Сан-Диего 9 апреля 1993 года.

— Все слышали взрыв, но никто не знал, натворили это демонстранты, Национальная гвардия въехала в отель на танке или наступил конец света. Я побежала вниз, в вестибюль, как весь остальной персонал и гости, пытаясь разглядеть, что происходит на улице. Но наружу никто не выходил. Тем вечером дежурный менеджер сказал нам, что все желающие могут остаться на ночь, если мы не против толпиться в конференц-залах. Я устроила себе спальное место из чистых простынь под тяжелым столом в одной из небольших совещательных комнат. Накануне копы разбили одно окно в столовой головой демонстранта, и я не хотела выходить наружу, в это безумие, и рисковать собственной шеей.

После взрыва мы услышали винтовочные выстрелы. Затем улица перед отелем, уже и так заполненная людьми, стала забитой до отказа: от края до края копы и демонстранты, и копы лупили дубинками всех, до кого могли дотянуться. Понимаете, они «прорубали» дорогу сквозь толпу, просто сшибали людей на землю, желая расчистить путь. Для меня это было одним из самых ужасных зрелищ на свете. Какое-то время. Жаль, что таким и не осталось…

Вестибюль тоже заполнялся людьми, но этого никто не замечал, потому что все смотрели на тошнотворную сцену на улице. Говорили, что наблюдал весь мир. Я видела телевизионщиков с камерой и думала, что скоро их оборудование разнесут вдребезги.

Не знаю, зачем Кеннеди спустился в вестибюль. Не знаю, почему секретная служба его не остановила, и не знаю, что, по его мнению, он мог сделать. Должно быть, сначала он наблюдал за всем этим из окна своего номера. Может, решил, что сумеет обратиться к толпе, — как будто его кто-нибудь услышал бы! В общем, он вышел в вестибюль, но никто не обратил на него внимания.

Демонстрант, сумевший протолкнуться сквозь вращающуюся дверь, был просто ребенком — мне показалось, лет пятнадцати, не больше. И перепуган до смерти. Вращающуюся дверь хотели заблокировать, но, когда я увидела лицо этого мальчика, обрадовалась, что этого не успели сделать.

Следом за ним внутрь попытались пройти копы, но застряли — то ли дубинку зажало в двери, то ли еще что-то. А мальчик нес какую-то чушь — мол, на съезде взорвали Кеннеди. «Они бросили бомбу и убили Кеннеди! Они взорвали его вместе с Джонсоном и МакГоверном!» — кричал он снова и снова. Тут к нему кинулся сам Бобби Кеннеди. Я уверена, что именно тогда мы его все и увидели. Помню, я одновременно испытала шок, удивление и словно остолбенела — Кеннеди в самом центре вестибюля! Будто он обычный человек. Никто не сдвинулся с места, все стояли и таращились как дебилы.

А Кеннеди пытался объяснить мальчишке, кто он такой, что он не погиб от бомбы и все такое. Парень впал в настоящую истерику, и Кеннеди начал его трясти, пытаясь добиться чего-нибудь членораздельного, а мы все стояли и смотрели. Тут копы все-таки прорвались сквозь вращающуюся дверь.

Должно быть, они решили, что мальчик напал на Кеннеди, больше мне ничего в голову не приходит. Даже если по ним этого и не скажешь. Копы. Они выглядели… странно. Как будто не понимали, что делают, или понимали, но забыли, зачем им это делать. Я не знаю. Не знаю! Но все это было так дико, и в ту минуту все они показались мне одинаковыми, хотя, когда потом я снова на них взглянула, они уже были совсем не похожи друг на друга, несмотря на униформу. Но тогда они походили на одинаковых кукол или марионеток, потому что двигались все как один. Словно танцующие девушки-хористки. Представляете? Только вверх взлетели не ноги, а руки.

Подняв винтовки, они все смотрели на мальчика, и я подумала: «Нет, обождите!» — и хотела кинуться к ним, но едва сделала шаг, как они выстрелили.

Все равно что взорвалась еще одна бомба. На мгновение я так и решила. И тут Джон Кеннеди… То есть я имею в виду Бобби, Бобби Кеннеди, — оговорка прямо по Фрейду, правда? — как-то неуклюже повернулся на месте, и это выглядело так, словно он поворачивается в гневе. Знаете, как иногда люди делают? Он будто хотел выкрикнуть: «Черт побери, я ухожу!» И тут упал, и это было совершенно ужасно… Наверное, это прозвучит очень странно, но… Когда вы видите, как стреляют в людей по телевизору, это похоже на хореографию или что-то вроде того; они выполняют такие грациозные движения. А Кеннеди был… Они лишили его достоинства, по-другому я не могу этого объяснить. Они выстрелили в него и этим его сразу унизили. Он стал таким неуклюжим, неловким и беспомощным…

От этого я просто пришла в бешенство. Понимаю, звучит дико: человека застрелили, а я говорю о том, что он выглядел недостойно. Но ведь это и значит отнять у кого-нибудь жизнь — лишить человеческой природы, превратить в неодушевленный предмет. Поэтому я пришла в бешенство, хотела вырвать у копов винтовку и превратить в предметы их. Не только из-за того, что это был Бобби Кеннеди. В ту минуту на полу мог оказаться кто угодно — тот мальчик, менеджер, мой начальник. Хотя я своего начальника ненавидела.

И тогда я поняла, ради чего устраиваются демонстрации, и восстала против войны. До этого мгновения я была вроде как за нее — не то чтобы за нее, скорее так: «Я войну ненавижу, но ты должен служить своей стране». А тогда я поняла, как это ужасно — когда тебе приказывают, чтобы ты превратил кого-нибудь в неодушевленный предмет, а ты знаешь, что в предмет могут превратить тебя. Убить — или самому быть убитым…

Все это пронеслось у меня в голове за долю секунды, а потом я завизжала. И вдруг за собственным визгом услышала этот… звук. Странный стон. Говорили, что к тому времени он уже был мертв и это воздух выходил у него из легких и проходил сквозь голосовые связки, поэтому и получился такой звук. Ужасно. Просто ужасно! Я побежала и нажала сигнал пожарной тревоги. Это единственное, до чего я смогла додуматься. А еще одна наша горничная, Люси Андерсон, забарабанила по окнам и стала кричать: «Прекратите! Прекратите! Они убили Кеннеди! Они убили Кеннеди!» Наверное, ее никто не услышал, а если и услышали, это не имело никакого значения, потому что большинство народа там, снаружи, думало, что Кеннеди погиб во время взрыва.

И вовсе не пожарные направили шланги на людей. Копы конфисковали пожарные машины и сделали это. А мы застряли в отеле еще на целые сутки. Даже очистив улицы, они никого из нас не выпускали. Типа домашнего ареста.

Допросы были ужасными. Нет, никто со мной плохо не обращался, не били и ничего такого, они просто присосались как пиявки. Мне пришлось снова, и снова, и снова, и снова рассказывать, что я видела, и наконец я решила, что они то ли пытаются свести меня с ума, чтобы я уже не могла давать свидетельские показания против тех копов, то ли пытались придумать способ изобразить, что это сделала я.

Честно говорю, когда мне позволили уйти из отеля, я злилась на весь мир. В особенности после того, как агент секретной службы, или кто он там был, сказал, что для меня лучше всего уехать куда-нибудь из Чикаго и начать все сначала в другом месте. Он просто настаивал на этом, и, прямо скажем, мне крупно повезло — молодец, что настаивал! Я уехала и была уже очень далеко, когда дерьмо все же полетело на вентилятор. Я начала все сначала, выбрала себе новое имя и новую личность. Все до единого, кто тогда находился в вестибюле, — Люси Андерсон, менеджер, персонал и гости отеля — все исчезли. В последний раз их видели, когда за ними приехала секретная служба. Копы тоже исчезли, но мне кажется, что они исчезли по-другому, не так, как остальные.

А мальчик покончил с собой. Они так сказали. Ясное дело! Бьюсь об заклад, он просто не выдержал допросов.

Конечно, это было давным-давно. И сейчас уже трудно вспомнить, как все было. Мне ведь тогда только исполнилось двадцать. Днем я работала, а вечерами училась в колледже — хотела стать учительницей. Сейчас мне за тридцать, и иногда кажется, что все это мне просто приснилось. Приснилось, что я жила в стране, где люди избирали своих лидеров на должность. Где достаточно было достичь определенного возраста и не быть осужденным преступником, и ты имел право голосовать. Вместо того, чтобы проходить все эти психологические тесты и ждать, когда эксперты дадут тебе разрешение голосовать. Это и в самом деле как сон.

Представить только, что когда-то в этой стране ты мог быть кем захочешь — учителем, доктором, банкиром, ученым. Я собиралась стать учителем истории, но это в основном для белых. Моя семья жила в этой стране всегда, но из-за того, что я азиатка, мне дали условное гражданство… А ведь я тут родилась! Наверное, мне не следует жаловаться. Если кто-нибудь узнает, что я видела, как убили Кеннеди, я, скорее всего, стану трупом. Потому что всем известно: сплетни, будто какие-то копы с дурными намерениями застрелили Кеннеди в вестибюле отеля, — очередная тупая ложь, вроде второго террориста в Далласе в 1963 году. Всем известно, что Кеннеди погиб от взрыва в центре, где проводился съезд. Такова официальная версия его смерти, а официальная версия, подтвержденная правительством, и есть правда.

Там, где я живу, существует стандартная сегрегация, поэтому я не могу пользоваться никакими удобствами для белых. Я подумывала подать заявление о переезде в один из больших городов, где сегрегация выборочная и нет никаких официальных «только для белых», но говорят, что ждать приходится много лет. А кто-то мне сказал, что на самом деле сегрегация там точно такая же, как и здесь, просто они не говорят об этом открыто и честно. Так что, наверное, лучше мне не будет нигде…

Но все-таки мне хотелось бы стать учительницей, а не поваром. Я даже не могу стать шеф-поваром, потому что эта область деятельности только для мужчин. Хотя, по правде сказать, я и не хочу быть шеф-поваром, потому что готовить мне не нравится и получается это у меня не особенно хорошо. Но это единственное, чем я смогла заняться. Список профессий, доступных для небелых, сокращается с каждым днем.

Иногда я думаю, что на самом деле все не должно быть так плохо. Что никто не хотел, чтобы военные взяли верх над правительством. Наверное, все дело в панике, начавшейся из-за того, что слишком многие кандидаты от демократов погибли вместе с президентом во время того взрыва, и бунты никак не прекращались, и все такое. Тогда казалось, что страна распадается на куски и кто-нибудь должен сделать что-то быстрое и решительное. Решить, кто станет президентом, когда Псих-Джонсон, и Коротышка-Хамфри, и все эти сенаторы погибли. Но ведь кто-то должен был остаться, верно? Там был не весь конгресс. Я имею в виду — если бы я знала… Если бы все мы знали, как все обернется, мы бы, пожалуй, позволили Рональду Рейгану попрезидентствовать четыре года. Пусть бы конкурировал с Уоллесом и все такое, сохранили бы свободные выборы, и тогда их не отложили бы, а впоследствии не отменили.

Люди запаниковали. Думаю, именно из-за этого все и случилось. Они паниковали на улицах, в правительстве, у себя дома. Наша собственная паника нас и сгубила.

Наша собственная паника нас и сгубила. Для многих из тех, кто был свидетелем определенных событий 1968 года, это может прозвучать, как точная кода для последующих двадцати пяти лет, если «кода» тут вообще подходящее слово…

О черт! Не знаю, зачем я трачу силы на то, чтобы собрать все это воедино. Как можно подвести итоги отрезку истории, ход событий в котором пошел неправильно? Как можно собрать воедино страну, которая поверила, что ее спасли от хаоса и разрушения? И кто я, собственно говоря, такой, чтобы задаваться такими вопросами? Я больше не живу в этой стране, всего лишь нелегальный иммигрант, сумевший прорваться через границу к свободе. Было время, когда нелегалы шли за свободой на север, но мне кажется, что теперь об этом никто не помнит. Мексика — страна печальная, грязная и древняя. Люди здесь бедны и подозрительно относятся к белым американцам, хотя сейчас я стал настолько коричневым, что запросто сойду за своего. Но пока не пытаюсь говорить на их языке — акцент у меня по-прежнему чудовищный.

Свобода здесь не идет ни в какое сравнение с тем, к чему мы привыкли, но ограничений меньше. Например, не нужно обращаться за разрешением путешествовать по стране. Просто садишься и едешь из одного места в другое. Конечно, в США несложно получить такое разрешение, их выдают в плановом порядке. Но я из того поколения, которое еще помнит, что все было по-другому, и меня бесит, что я вынужден просить позволения поехать, скажем, из Ньюарка, допустим, в Кейп-Мей. Я нарочно выбрал два города, в которых никогда не бывал, — на случай, если мои записки попадут не в те руки. Бог свидетель, слишком много моих бумаг было потеряно за эти годы. Иногда я думаю, что это просто чудо, что меня до сих пор не схватили.

Это не жизнь, а настоящий ад, когда тебе грозит суд и тюрьма только за то, что ты пытаешься составить правдивое изложение событий, происшедших два с половиной десятилетия назад.

Почему я этим занимаюсь? На то есть масса причин. Потому что меня научили любить правду. И потому что я хочу искупить свою вину за то, что сделал когда-то с Кэроль Фини и другими. Я до сих пор поражаюсь, что она меня не узнала, но думаю, что двадцать лет все же очень большой срок.

В то время я искренне думал, что поступаю правильно. Мне казалось, что нормально внедриться в группу левых, если ты делаешь это только ради того, чтобы убедиться: никто из них не складирует оружие и не планирует взорвать здание. Или убить очередного лидера. Я на самом деле жалею, что не смог арестовать Энни Филлипс и ее группу задолго до Чикаго. Некоторые из тех, с кем я беседовал, и из тех, кто вышел в ту ночь на улицы, винят Энни за все, что случилось потом. Думаю, именно поэтому власти сохранили ей жизнь, а не убили — чтобы старые радикальные левые могли ненавидеть ее сильнее, чем правительство.

Поговорив с Энни, я понял, почему она пришла к насилию, хотя и не одобряю этого. Если бы ее голос услышали в 1964 году, может быть, теперь услышали бы и все эти голоса, хотя им вряд ли есть что сказать…

О как мелодраматично, «Дэвис»! Но я ничего не могу поделать. В 1968 году я был, по сути, таким же, как все они, — думал, что моя страна в беде, и пытался сделать хоть что-нибудь. И…

И какого дьявола! Мы же победили во Вьетнамской войне. Ура Америке! Вьетнамцы почти все вымерли, зато мы вернули своих парней домой. И тут же отправили их на Ближний Восток, а потом в Никарагуа, на Филиппины и в Европу. Туда, где уже никто не протестовал против наших ракетных баз. Это большая старая палка. Мы на целый шаг продвинулись от принципа говорить ласково, держа наготове большую палку. Больше мы не разговариваем…

После того как я все-таки выбрался из страны, мне долго снился один и тот же сон. Мне снилось, что все повернулось иначе, а какая-то одна вещь не случилась или, наоборот, случилось что-то другое и страна просто… продолжала жить дальше. Я все время об этом думаю. Если бы Джонсон тогда не баллотировался… Если бы за четыре года до этого в Сисеро никого не убили… Если бы Рейган не обрушил столько сил на кампус… Если бы в Аллена Гинзберга не швырнули камнем… Если бы та бомба не взорвалась… Если бы Кеннеди не убили… Если бы Дилан появился…

Если бы Дилан появился — иногда я гадаю, что бы тогда вышло. Господи, мир стал бы таким простым! А не жестоким и грубым.

Даже собрав целиком этот рискованный отчет, я не уверен, что сейчас знаю больше, чем знал в самом начале. А я-то надеялся, что смогу понять, как, вместо того чтобы выиграть сражение и проиграть войну, мы выиграли войну и потеряли все, что имели.

Но все могло сложиться по-другому. Не знаю, почему для меня так важно это знать. Может, потому, что не хочется верить, что мы все равно пошли бы таким путем. Не хочу верить, что все, имевшее хоть какую-то ценность, осталось там, в 1960-х.

перевод Е. Черниковой