Густой ольховый подлесок на пастбищах Черного имения до половины замело снегом. Над ним подымалась молоды березы вперемежку с осиной, — уж цыган-то знает, где затишок. Спускались сумерки, в костре медленно меркло темно-красное пламя. У огня сидела цыганка, грея руки, а цыган, разлегшись рядом, потягивался и напевал себе под нос песенку:

А ну, старуха, изжарь-ка мне еще ягнячью ножку, — приподнявшись на локте, сказал цыган жене.

— Еще чего! — огрызнулась цыганка. — И так уже две сегодня сожрал, а на завтра, выходит, не надобно?

— Бабий разум! — проворчал цыган, нащупывая трубку. — Кто же сегодня про завтрашний день думает? На что две ноши, коли можно и одну тащить? Ну, нет так нет. И так обойдемся.

— Да ты бы хоть постыдился! — не унималась цыганка.

— Что же, коли надо, то можно! — ответил цыган, закуривая трубку. — Только надо знать — чего?

— Ах ты дубье этакое! Еще спрашивает «чего»! А того, что утащил ягненка с Белого хутора. Разве там тебе когда отказывали коня напоить у их колодца? Да разве я хоть разок уходила оттуда без мешочка крупы или доброго куска окорока? Неужто бы ноги у тебя отсохли — подальше пройтись? В имении полон хлев овец да ягнят — никто бы и не хватился.

Цыган искусно сплюнул сквозь зубы и повернулся другим боком к огню.

— Ну что баба смыслит в мужских делах? Имение? Скажи — разбойничье логово! Заявился управляющий с дворовыми и унес мою медвежью шкуру! За то, мол, что барские угодья топчем да лошадь кусты обгладывает. «Сгодится, говорит, барину ноги греть». Мошенник! Разбой средь бела дня! Тут еще отец мой и дед костры жгли и ничего не вытоптали. А глянули бы, какие это молодцы! Не мне чета. Я же перед ними — сморчок. «Барину ноги греть»! Ишь ты! Весь лес начисто вырубают, а в замке печи топят хворостом. Тут порядка не жди, коли барин глуп, а управляющий шибко умен. Нынче наш брат цыгано́к вблизи овчарни лучше и носа не показывай.

Цыганка тяжело вздохнула:

— Нету с такого мужа проку, не было и не будет… Да где же это парнишка с девчонкой запропастились? Ничего домой не несут!

— Где запропастились! — Цыган снова сплюнул. — Шатаются без толку, дела не делают, только и ищут, на что бы глаза пялить. Ты мне их вконец распустила. Придется кнутом поучить.

— Ишь, кнутобойца! — Цыганка негодующе отвернулась. — Вот они идут, твои детушки.

Из лесу к костру спешили запыхавшиеся цыганята — паренек и девчонка с торбой, которая все время хлопала ее по боку.

Цыганенок еще издали закричал:

— Батя! Там трое едут!

С перепугу цыган даже приподнялся и почти сел:

— Из имения?

— Нет, с Белой горы. Один на дровнях сидит, а двое бегут — один рядом, другой следом.

— Разве про них тебя спрашивают? — рявкнул цыган. — Про лошадь, про лошадь сказывай!

Цыганенок призадумался — что тут сказывать? — почесал за одним, потом за другим ухом:

— Вроде бы и лошадь, а не лошадь… Вроде бы коза, а не коза… На ровной дороге спотыкается, а по сугробам скачет — хоть бы что.

— Настоящий цыганский конек! — обрадовался цыган. — Только бы не пропустить. Схожу погляжу.

Он ушел, а цыганка все время косилась на дочкину торбу.

— Что у тебя там? — спросила она. — Давай сюда.

Цыганочка развязала торбу:

— Хлеба краюшка, вот.

— Край обгрызла, негодница! — бранилась цыганка. — А еще что? — И она сама принялась опорожнять торбу.

Там нашлись еще: кусочек мыла, в узелке крупа и горсть табаку. Кусок мыла показался цыганке маловат, крупа — чересчур крупна, зато табачок был хорош, и она тут же потянулась за трубкой.

Но вот в роще раздались чужие голоса. Цыганка кинула в трубку уголек и стала прислушиваться. Навострили уши и цыганята.

Ешка, как и положено кучеру, прозябший больше других, спрыгнул с дровней и отдал приказание:

— Уведи лошадь в осинник, от ветра, да подвесь ей торбу с овсом. И живо ко мне, греться! Тут костер.

У самого возницы часто-часто колотилось сердце, но паренек знал, что с цыганами надо обходиться по-цыгански, иначе ничего путного не добьешься. Он храбро подошел к костру, притопывая ногами и хлопая руками. Цыган, идя следом, качал головой и подмигивал своим.

— Здорово, люди добрые! — поздоровался Ешка. — Посторонитесь малость. Дозвольте к огоньку с краешка подсесть. Ноги — что бревна, руки — полешки, а уши огнем горят.

Растолкав цыганят в сторону, он сел посередке и протянул руки к огню. Цыган стоял у него за спиной.

— Мужичок что жучок, а рот с огород, — удивился цыган. — Откуда путь держишь?

— Оттуда.

— Славно сказано! — похвалил цыган. — А куда?

— Прямо туда.

— И того лучше! — засмеялся цыган. — Смотри по ветру поезжай, гостюшка, по ветру! Против ветра и не думай — сдует, тут надо кого потяжелее.

Андр подошел и стал возле своего дружка, а Букстынь топтался в сторонке. Ешкины руки были протянуты к огню, а глаза так и шныряли по сторонам, отыскивая медведя. Цыганочка, вскочив на ноги, посмеиваясь, разглядывала Букстыня.

— Чем у тебя уши повязаны? И отчего только у тебя, а у тех — нет?

— Оттого, что я жених! — с важностью пояснил портной.

— Ах, значит, вот какие бывают женихи! — обрадовалась цыганочка. — А где невеста? На дровнях?

— Дома осталась, — недовольно пробурчал Букстынь. — Да разве ты не знаешь Ципслиню?

— Слыхать слыхала, а видеть не пришлось, — ответила цыганочка, что-то обдумывая. — А она богатая?

Букстынь протестующе замахал обеими руками:

— Что ты, нет!

— Почему же она твоя невеста?

— Да разве ж я знаю, почему? А только все так говорят, и ничего тут не поделаешь. И зубы у нее всё болят, чулки заштопать не умеет, допоздна в постели валяется.

— Видно, и впрямь тебе с ней беда. Ну, дай пятак и ручку, я тебе погадаю, про счастьице твое скажу.

— Знаю, знаю! Только обманешь и ничего путного не скажешь.

— Все как по книге скажу. Вот увидишь.

Пока цыганочка ворожила, предсказывая Букстыню его счастье, Андр с цыганенком мерились силой: прыгали через костер, тянули друг друга за пальцы — кто кого перетянет; под конец схватились бороться. Тем временем у Ешки с цыганом шел важный деловой разговор.

— Скажи-ка, где нам найти медведя, что приносит счастье? — спросил Ешка. — У вас тут его вроде нету. Далеко ли еще ехать за ним?

Цыган сощурил левый глаз и поднял указательный палец левой руки:

— Это когда как. Бывает, далеко, а бывает, и близко. Едешь, едешь — не доедешь; пешком пойдешь — не дойдешь. Дай рублик серебром, тогда узнаешь.

— Рубль! — Ешка подскочил. — Ты, видно, за дурака меня посчитал? Гривенник серебром — идет. А нет — не надо, сами найдем.

— Гривенник! А больше у тебя нету? Это ж почитай что даром… А все ж больше, чем ничего. — Он поплевал на монетку и положил ее в карман. — Твоя рука первая, авось счастливая. Только мой рассказ невеселый, плакать будешь, на глазах сосульки натекут.

— А я зубы стисну и не разревусь, — заверил Ешка.

— Ну ладно. Да только покрепче зубы-то стисни, тут, брат, не до шуток. Вот оно как было дело. Медведь всю зиму чах и хирел, не хотел ни плясать, ни петь, ни веселиться… Может, к нему чахотка привязалась или другая хвороба, кто знает. Только в середине зимы он взял да издох. Повесил, я шкуру на оглоблю, высохла шкура — любо пощупать. Но тут и заявляется управляющий с дворовыми. «Чего, говорит, ты, цыган, барские угодья топчешь, а лошадь твоя кусты обгладывает? Давай шкуру за убыток, и тогда можешь тут сидеть хоть до той поры, пока калужница не зацветет. Нам, говорит, медвежья шкура нужна, барину ноги греть, а то дров нет, в печи один хворост, топи не топи — все выдувает». Это мою шкуру за то, что барин — придурок, а управляющий — мошенник! Нет, я уж наплакался, теперь ты поплачь.

— Не хочу я плакать, — ответил Ешка, утирая варежкой глаза. — Только что же мы делать станем, коли медведя нету в живых? Бабы мне глаза выцарапают. Живьем, как вороны, заклюют.

— Нехорошо, сынок, худо… — Цыган почесывал в затылке, что-то обдумывая. — А все ж тут кое-чем можно помочь. Гривенник-то у тебя нашелся, а вот есть ли смелость?

— Есть! — ответил Ешка и стукнул себя кулаком в грудь.

— Коли есть, хорошо. А в придачу еще и хорошие уши нужны, тогда и вовсе ладно будет. Ну, так слушай. Медведь без шкуры — не медведь. Вот и выходит, значит, что главное не медведь, а шкура. Так ты же ее у меня купил за гривенник серебром! Она теперь твоя, только сумей взять.

— Стало быть, мне надобно ехать в замок?! — воскликнул Ешка и, несмотря на всю свою смелость, слегка струхнул.

— В Черное имение, сынок, иначе никак. Ежели с вечера выехать, к утру доедешь. А как приедешь, скажи: «Мое добро! Подавайте его сюда!»

— А они отдадут? — усомнился Ешка.

— Не отдадут — сам возьми. Скажи так: «Что цыган честно продал, то все равно что отцово наследство. А что унаследовано, то мое». Коротко и ясно. Коли смелость есть.

— Есть! — еще раз заверил Ешка. — Андр! Букстынь! Поехали!

Андр шел к дровням, гордо выпятив грудь: он одолел цыганенка и когда тянулись, и когда через костер прыгали, только вот насчет борьбы так и не решили, кто кого, потому что оба повалились и ни один не сумел положить другого на лопатки. Букстынь брел насупленный: как видно, большого счастья цыганочка ему не нагадала.

Ешка, щелкая кнутом, крикнул:

— Пошла, кобылка! В имение!

Цыганенок с достоинством приподнял шапку, цыганочка помахала платочком, а цыганка все сидела и перебирала добро в торбе. Цыган вынул Ешкин гривенник и попробовал его на зуб, точно ли серебряный: поди знай… может, и надули…