С рассветом Черное имение зловещим пугалом темнело перед стеной белого, заиндевевшего леса. Высокая башня замка маячила над зубчатыми вершинами елей, а низкая тонула в синеватом сумраке, и лишь зоркий глаз мог ее различить. В замке тускло светились два огонька, словно глаза старого волка. Ворота с причудливой оковкой заперты. Перед ними трое приезжих остановили лошадь. Возница соскочил с дровней и постучал колотушкой. Стукнул раз — ни звука, стукнул другой — тишина. После третьего удара в маленьком оконце блеснул свет, показалась взлохмаченная голова.

— Чего надо? Кто такие? К кому? — крикнул сторож.

— Приезжие! — закричал Ешка в ответ. — К барину.

— Покупать или продавать?

— Там видно будет, — трубил Ешка. — На возу мешок овса, денег полны карманы, нам все нипочем.

Свет в оконце погас, ворота со скрипом и скрежетом отворились, и дровни въехали во двор.

В большом зале замка в печи трещали и шипели сырые еловые ветки. Свет от огня достигал сводчатого потолка, там было темно, как под крышей риги. В окнах то синим, то красным переливались цветные стекла. На ложе в нише — груда одеял и подушек, рядом на полу — медвежья шкура, вдоль стен — дубовые стулья с высокими спинками.

За отворяющимися в обе стороны дверьми орудовал Подметальщик. Когда двери отворялись, после каждого взмаха метлы доносились слова песни:

В зале взмахи метлы стали куда размашистей, оттого что тут было где размахнуться, а песня — бойчее и звонче, оттого что потолки выше.

Оборвав песню на предпоследней ноте, Подметальщик вдруг чихнул и недоуменно покачал головой:

— Тьфу, будь ты неладна! Экая пылища! Сам черт ее сюда нанес, что ли? Ведь два раза в году метешь, а и то не продохнуть.

Уморившись, он, отдуваясь, развалился в бариновом кресле и зажал между колен метлу.

Через отворенные двери донесся голос Усыпляльщика:

— Эй, Подметальщик, слышишь?

— Чего ж не слыхать? Слышу! — проворчал Подметальщик, встал, так и не подняв упавшую на пол метлу, и лениво направился к дверям.

В них появился Усыпляльщик, пухлый, белый, в бархатном камзоле.

— Пыль подмел? — спросил Усыпляльщик.

— Подмел… — Подметальщик ощетинился, как еж. — Понятно, подмел!

— И тряпкой прошелся?

— Неужто без тряпки?

— Смотри, барин будет спать в большом зале.

— Чего ж это вдруг — в большом?

— Потому как после бессонной ночи придет к нему большой сон… Берегись: сыщет хоть одну пылинку — шкуру с тебя спустит!

— Где тут сыщешь?

Оставшись один, Подметальщик зевнул и провел пальцем по спинке баринова кресла, оставив на ней глубокую борозду.

— Вот сатана! И кто ее сюда наносит? Ведь два раза в году метешь, а всё хоть плугом пропахивай.

Не успел он усесться, как в дверях показался еще один баринов слуга — Толкальщик, плечистый, с засученными рукавами, в больших сапогах.

— Эй, Подметальщик! — закричал он таким гулким голосом, что летучая мышь под темным сводом с перепугу захлопала крыльями. — Мне надобно барина подталкивать, чтоб сюда почивать шел, а внизу у лестницы куча мусора навалена. Никак не перебраться.

— Ничего, протолкнешь! — И Подметальщик махнул рукой, откидываясь на спинку кресла. — Этакая орясина, а протолкнуть не можешь! Я вот тут все утро парюсь, даже спина взмокла.

— Ну, берегись, коли барин упадет! — покачал головой Толкальщик. — Тогда-то уж тебя пропарят…

Подметальщик тяжко вздохнул:

— Да что это за жизнь!.. В зимнюю-то пору до солнышка встаешь, а еще говорят — в имении легкое житье. В три погибели гнут!

Не успел Подметальщик выплакать свое горе, как уж третий управитель объявился. Это был сильно смахивающий на Букстыня баринов Одевальщик. Разговаривая, он подпрыгивал и махал руками.

— Слышь, Подметальщик! Как управишься, вытряхни постель и подушки, да чтоб нигде ни пылинки!

— Да откуда ж ей тут взяться, пылинке-то? — Подметальщик поудобнее уселся в кресле. — Самую распоследнюю подхватил — во! В кулаке сидит.

— И медвежью шкуру выбей, чтоб цыганским духом не разило.

— Выбивал уж, да разве цыганский дух вышибешь?

— Эх, беда мне, беда! — заныл Одевальщик. — Нынче поутру в четыре часа раздел барина и спать заманил. А в пять он уже проснулся — наново одевай. А теперь в шесть часов вздумалось ему большой сон поглядеть — опять же скидывай с него одежку. От одних пуговиц скоро пальцы отвалятся.

— Пальцы! — презрительно усмехнулся Подметальщик. — У меня вот от метлы на ладонях пузыри.

— Ничего, братец, не поделаешь. У барина — и дурь барская.

Одевальщик открыл было рот, желая выплакать и другие горести, поважнее бариновых пуговиц и своих стертых пальцев, но тут в зал, колыхаясь и переваливаясь, грузно вплыл пятый, самый важный среди челяди слуга, весь в белом, в колпаке петушиным гребешком, круглый, как яйцо, — Кормильщик.

— Подметальщик, ступай на кухню! — При этакой дородности голосок у него был тоненький-претоненький, будто дан ему в насмешку.

Подметальщик вскинулся как ошпаренный.

— А завтрак уже готов? Есть-то еще неохота, но коли дают, нечего зевать.

— Тебе неохота, а барину всегда охота.

— Ох, и брюхо же у него! — подивился Подметальщик. — Поутру ест, ополдень ест, вечером ест. Уж не доводится ли и по ночам его кормить?

— Бывает. Как увидит во сне съестное — мигом подавай!

Подметальщик облизнулся:

— Эх, был бы я барином! По два раза в ночь снились бы мне этакие сны!

— Полно языком молоть! — оборвал его Кормильщик. — Какой из тебя барин, коли брюхо мужичье. Ступай на кухню, вытри посуду.

— «Мужичье»!.. — пробурчал Подметальщик. — Подавай-ка мне того жареного-пареного, увидишь, сколько в мое брюхо влезет. — Он прихватил метлу и затопал к задним дверям, — Так уж и быть, пойти, что ли, посуду обтереть.

Зал опустел, но вдруг, откуда ни возьмись, через главный вход, заиндевелые с головы до пят, ввалились трое: один долговязый, другой складный, третий плечистый и кряжистый. Разумеется, это были посланцы из Замшелого. Ешка как увидел на дубовом полу медвежью шкуру, так и вцепился обеими руками в мохнатую шерсть: ладно, что Букстынь, самый трусливый из всех, вовремя успел оттащить его за полу.

— Да ты одурел! Идут!

Все трое, как перепуганные цыплята, попрятались за высокими спинками кресел. За вторыми дверями поднялась громкая возня.

— Сюда, сюда! — кричал Подметальщик. — Тут ровнее будет, в обход чуток, в обход! Этак и переберетесь.

Тут послышался голос барина — похоже было, что кто-то стучит пальцем по донцу треснувшего чугунка.

— Вздор! В обход иной раз выходит дальше, чем прямо… Почему не подметено?

— Подметено, барин, ей-право, подметено! — клялся Подметальщик.

— Подметено, да не выметено.

— Выметено, барин, выметено!

— Выметено, да плохо.

— Да разве ж кто все выметал? — оправдывался великий знаток своего дела.

Трое замшельцев, съежившись от страха, подглядывали сквозь отверстия в резных спинках. Первым вошел Подметальщик со своим орудием, за ним появился Управляющий и стал у баринова кресла. Усыпляльщик и Одевальщик пыхтели у дверей, силясь отворить их пошире, но те и так уже были распахнуты настежь, так что слуги трудились понапрасну. Толкальщик сзади подталкивал барина, а Кормильщик с миской в руках замыкал шествие.

Замшельцы уставились на барина так, что, будь у них на каждого по две пары глаз, и то им было бы мало. Барин оказался головы на две выше Букстыня, а того в Замшелом и так уж называли жердью. С белой козлиной бородкой, отощавший, окостеневший и такой немощный, что, казалось, Толкальщик мог бы одним своим дыханием двигать его вперед и вовсе не держать за плечи. Барин хромал на одну, а может, и на обе ноги, хрипел, будто вареным бобом подавился, голова у него болталась, и он клевал носом, как потрепанный в драке петух.

— Отчего тут так темно? — проскрипел барин. — Отчего так холодно? Отчего не топлено?

— Три сажени сегодня стопили, — ответил Управляющий. — Больше замшельские лесорубы не успевают нарубить.

— Отчего не успевают? — Барин хотел топнуть ногой, но чуть не повалился, ладно что Толкальщик подхватил его за плечи.

— Оттого, что пороть нельзя, — ответил Управляющий и подмигнул челяди.

— Как? Так-таки и вовсе нельзя пороть? Ох, дожили! Ну и времена! — заохал барин. — Дров не рубят, барина морозят, а пороть нельзя! Этак все имение замерзнет… Одевальщик! Почеши барину за ухом… Не за этим, за другим! Что ты за Одевальщик, ежели не знаешь, где у барина чешется?

— Как не знать — знаю, — отвечал Одевальщик, — да коли не чешется, где чешу!

— Это еще что за разговоры? Как ты смеешь говорить так, что и барину не понять? Ведь я же умнее вас всех!

Управляющий и слуги поспешили подтвердить:

— Как же! Понятно, умнее всех!

И Усыпляльщик еще добавил:

— Ничего не поделаешь, у барина — и голова барская.

Барин не пожелал лечь в постель, а захотел сидеть в кресле, за которым притаился Ешка. Но и тут барину было плохо.

— Как тут холодно! — захныкал барин. — Как тут жестко! Неужели больше нету одеял и подушек? Отчего не заботитесь о своем барине? Совсем нынче барину не стало житья! Кто это за моим креслом скребется?

Это Ешка — как ни страшно ему было — не удержался и прыснул в варежку: до того потешным показалось ему усаживание и укутывание барина. На счастье, Управляющий был близорук, да и могло ли ему прийти в голову, что за креслом прячется сынок вдовы Ципслихи?

— Никто там не скребется, — заверил он. — Это крысы бегают под полом.

— Разве крысолов сегодня вечером не приходил? — спросил барин.

— Сегодня поутру еще не приходил, — ответил Подметальщик. — А вчера вечером был и сказал, что последнюю выловил.

— Барин желали раздеться, — напомнил Одевальщик.

— Не хочу раздеваться!

— Барин желали почивать.

— А теперь не хочу почивать, хочу сидеть!

— Барин желали кушать, — вставил Кормильщик.

— Кушать? — оживился барин. — Разве я желал кушать?

Когда и Управляющий подтвердил: конечно же, барин желали кушать, — барин согласился.

— Коли желал, стало быть, и желаю. Подавай. Что у тебя там… А, вареный горох! Это всегда можно.

Но съел горсточку и сморщился:

— Соли мало, пресно. И чересчур мягкий. Думаете, у барина ни одного зуба не осталось?.. Что у тебя еще есть?

— Лущеные орешки.

— Не хочу, они твердые.

Тут Ешка не вытерпел.

— Ах ты старый дурень! — прошептал он.

— Чу, опять скребется! — воскликнул барин. — Все же одну крысу этот плут крысолов оставил. Чтоб к вечеру была поймана и чтоб хвост мне показали! Только хвост, целой крысы я боюсь… Не хочу больше есть, у меня живот болит! Ох, житье мое барское! Горькое, тяжкое! Сам ешь, и у самого живот болит! То жарко мне, то холодно, то тесно! Несите прочь подушки!

Слуги вытащили из-под барина лишние подушки и одеяла. Барин откинулся в кресле и прикрыл глаза, как видно, придумывая, как бы еще погонять свою челядь.

— Подметальщик! — захныкал он вдруг. — Утри барину нос!

Подметальщик шоркнул рукавом под барским носом.

Управляющий, пригнувшись, шепотом выбранил его:

— Тише ты, медведь, это же баринов нос!

— Нос баринов, а рукав мой! — тоже шепотом огрызнулся Подметальщик.

Но вот всем показалось, что барин засыпает. Слуги перемигнулись и собрались уходить. Но веки у барина были приоткрыты, сквозь узкие щелочки глаз он все время глядел на свою челядь. Вдруг барии потянул носом:

— Чем тут пахнет? Чую цыганский дух.

— Это, барин, от медвежьей шкуры, — пояснил Одевальщик.

— Отчего смердит? Опять плохо выбита?

— Выбита хорошо, — проворчал Подметальщик, — а вот плохо, когда у цыгана отнимают его добро. Вонь будет, покуда хоть один клочок останется.

Барин разгневался:

— Не смей меня учить, Подметальщик! Я барин, и, стало быть, на то моя барская воля! Что хочу, то и делаю. А сейчас я желаю спать и видеть сон. Одевальщик, разуй меня! Усыпляльщик, уложи меня! И почеши барину пятки, чтоб скорее заснуть.

Все ушли, а Усыпляльщик стал чесать барину пятки, и тот вскоре уснул.

Тогда слуга смачно сплюнул:

— Дрыхни, старый пень! Ночь напролет с тобой маешься. Самого сон с ног валит!

Он улегся на медвежьей шкуре, прикрыл голову камзолом и так захрапел, что весь зал задрожал. Порою и барин ему подтягивал.

Ешка на цыпочках выбрался из укрытия, поманил рукой Андра и Букстыня и шепотом приказал:

— Тс-с! Тише! Ну, ребятки, хватай шкуру!

— Да на ней же человек спит! — шепнул Андр. — Как мы его снимем?

Букстынь и вовсе перетрусил:

— Ну да! Как же его снимешь? Заманивают людей в разбойничье логово! Да пускай она сгниет, эта шкура, теперь только о своей подумать!

— Не мели пустое! — Ешка даже кулаком ему погрозил. — Живо! Каждый за свой конец! Скатывайте!

Букстынь и Андр ухватились с обеих сторон за шкуру.

— Не скатывается! — отдуваясь, вымолвил Андр. — Букстынь, держи крепче!

Букстынь ухватился покрепче, но тут же выпустил шкуру из рук.

— Не скатывается! Это ж не человек, а колода!

— Оттого, что у самих руки из пакли! — прошипел Ешка и принялся подсоблять.

Усыпляльщик трижды перевернулся, скатился на пол, но так и не проснулся — уж больно его барин замучил. Трое замшельцев подхватили шкуру и вылетели во двор.

Барин заворочался в кресле и со сна простонал:

— Ох, житье мое барское! Горькое, тяжкое!