Доктор Мартин отодвинул рукопись перевода и греческий подлинник Нового завета. Оперся щекой на руку и прислушался. На дворе выл и бушевал ветер. Словно тысяча исступленно мяукающих мартовских кошек скреблись в стены Вартбургского замка.

Доктор Мартин покачал головой. Опять он! Вот уже девятую ночь — едва только стемнеет! И ничего удивительного — ему не дает покоя удачный перевод Библии. Он не может примириться с тем, что скоро в печатнях гуманистов перевод этот размножат в тысячах экземпляров, что люди сами будут читать его, размышлять над ним. Обретут истину и приблизятся к господу. И тогда настанет конец царству лжи. Потому он так и беснуется. Потому его легионы уже девятую ночь неистовствуют вокруг замка.

Доктор Мартин подпер рукой и другую щеку. Закрыл глаза и попробовал заткнуть уши. Углы комнаты тонули во мраке, в окно глядела черная ночь. Из слепых глаз ее по стеклу катились зеленоватые капли. Доктор Мартин пытался вспомнить псалом, который однажды вдохнул в него силы. Когда он с горсткой друзей прибыл в Вормс… Галки с карканьем срывались с колокольни и карнизов старинного собора.

«Коварный враг», — мысленно произнес он. Тук-тук-тук… раздалось где-то у него за спиной. Он опасливо оглянулся. Никого не было. Только огромный паук спустился с печки и быстро исчез в углу. У доктора Мартина забегали по спине мурашки. «О, как слабы мы…» — мысленно продолжал он. Дойдя до места «Чья десница вовеки всесильна…», он успокоился. Кого он боится? Разве с ним не был всегда тот, кто вселил в него мужество в Виттенберге и силу и мудрость в Вормсе, кто склонил к нему сердце курфюрста?

«Пусть сонмы бесов…» Тук-тук-тук!.. Доктор Мартин вскочил со стула и посмотрел в окно. Нет, это не ветер стучит. И не дождь. Быть может, это старый клен дотянулся ветвями до второго этажа. А две искры за окном?.. Потухли. Скатились вниз… Это просто две капли дождя блеснули в свете лампы. Доктор Мартин снова оперся головой на ладони, пытаясь поймать оборвавшуюся нить псалма.

За стенами скреблись и мяукали. Доктор Мартин насилу подавил дрожь и продолжал: «Князь тьмы, князь тьмы…»

Тук-тук-тук! — глухо застучало в старинную дубовую дверь. Доктор Мартин опять вздрогнул, но уже не так сильно. В дверь — это не страшно! Должно быть, за ним пришел слуга курфюрста. Его светлости не спится и захотелось немного побеседовать… Или постучала смазливая горничная, которая приносит ему обед и всегда задерживается красноречивым взглядом на худой мускулистой фигуре монаха.

Доктор Мартин встал и отворил дверь. Кто там? Никого! Хотя нет, за дверью кто-то стоял, только доктор не сразу разглядел. Галантный господин в черной шляпе. Кажется, долго был в пути, но бархатный плащ почему-то совершенно сухой. На туфлях — ни пылинки.

Гость поклонился.

— Простите, достопочтимый доктор. Я к вам ненадолго. У меня сегодня так взыграло сердце, что я не утерпел, решил навестить вас. Ну и трудно же вас найти. В какую чертову дыру вы забрались…

Он быстро прикрыл рукой рот и попытался улыбнуться:

— Простите неприличное выражение. Но с кем поведешься, от того и наберешься.

Гость показался доктору Мартину слегка подозрительным. Уж не подосланный ли иезуитами или королем шпион? Кто же еще мог узнать о его убежище? Кому бы еще удалось ночью попасть в замок? Он хотел захлопнуть дверь, но уже было поздно. Незнакомец, точно тень, скользнул в комнату и, как-то странно прихрамывая, засеменил к стулу. Затем обернулся и, словно читая мысли доктора, продолжал:

— Можете быть совершенно спокойны, я к вам по сугубо личному делу. Потому так усердно и разыскивал вас. Ну и ловкий же малый ваш курфюрист. Лучше и сам Зикинген не спрятал бы Ульриха фон Гуттена. А он понаторел в таких делах.

Доктор Мартин уселся на свое место. Нет, подозрения его необоснованны. Если незнакомец знает об убежище фон Гуттена, — значит, он не от короля и не от иезуитов. Наверно, какой-нибудь сочувствующий рыцарь.

— Вы друг Франца фон Зикингена? Вы бываете у фон Гуттена?

Гость опять улыбнулся своей неприятной улыбкой. Казалось, что у него не живое лицо, а вырезанная из дерева улыбающаяся маска.

— Все мятежники, все бунтари — мои друзья. Все реформаторы мне сродни по духу. А ближе всех Ульрих фон Гуттен. Полагаю, вам бы следовало знать это. Вы ведь читали его «Письма темных людей»? То-то… Зачем же еще спрашиваете?

И пока он, прищурясь, рассматривал стол с Библией и рукописями, доктор Мартин украдкой наблюдал его, все еще испытывая недоумение. Кто же в самом деле его гость? В замке он его никогда не видел. Плащ на нем новейшего покроя, из самого лучшего бархата, но когда он двигается, от него разит конюшней, картофельной ямой, плесенью и гнилью.

И опять, словно отвечая на его мысли, гость кивнул головой.

— Это оттого, что у нас там холодно и сыро. Пока еще редко приходится разводить огонь. Семена вашего учения — с позволения сказать — пока что всходят медленно.

И снова — уже в третий раз — заговорил о своем:

— Девять ночей мы разыскиваем вас по всей Саксонии. Я говорю своим: если вы, окаянное чертово отродье, этой же ночью не найдете его, я вас в порошок изотру! И вдруг слышу — меня зовут! Это я всегда сразу слышу. Голос доктора Мартина — как же мне не узнать его? Этим же псалмом вы спугнули моих малышей с колокольни Вормсского собора — хе, хе, хе! Ну ничего, я не сержусь… Итак, слышу, что меня зовут. Я — в трубу и в печку. Сам открыть не могу: посреди дверцы ручка в виде креста. А вы так ушли в свой псалом, что не слышите. Когда позвали второй раз, я стукнул в окно и увидел, где вы сидите. Должно быть, я вас немного встревожил. Какие вы все странные, несуразные: днем охотнее всего думаете о том, кого больше всего боитесь ночью. Поэтому в третий раз я постучал уже в дверь, хотя это и очень неудобно.

Теперь доктор Мартин понял. Как он ни крепился, однако несколько раз лязгнул зубами, и на лбу у него выступил пот. Правда, ему не впервые приходилось иметь дело с чертом. Во сне он бился с ним каждую ночь. Порою, когда он погружался в молитву, дьявол искушал его золотым сиянием солнца или ярким багрянцем листвы за окном. Иногда, в минуту сомнения и отчаяния, тот смущал его веселым пением птиц в парке замка. Когда он постился и истязал свою плоть — посылал к нему смазливую горничную с блюдом жаркого и кубком вина. В Виттенбергской часовне он воочию видел, как черт юркнул за изображение богородицы — в стене и посейчас осталось словно выгрызенная древоточцем дыра… Но так отчетливо и близко он видел его впервые. И несомненно, это не какая-нибудь мелкая сошка, а сам князь тьмы.

Однако доктор Мартин усилием воли подавил малодушный страх и устроился поудобнее на стуле. Что может сделать ому этот гость? Разве у него нет своего помощника и заступника, перед которым тот бессилен, несмотря на все свои козни?

Он заговорил уверенно и громко:

— Ты пришел отомстить мне за то, что я восстал против твоей власти. Но я говорю тебе: отыди! Я не боюсь тебя, со мною — сам господь.

Черт остановил его энергичным жестом.

— Тсс! Не будем всуе упоминать его имя. Нам с вами это не к лицу. К тому же у меня от этого сразу начинает свербить в левом ухе. Давайте лучше называть его «Он» — так будет вернее, да и приличнее. Согласны, доктор? Благодарю. Итак, мы можем продолжать. Ах да, мы ведь еще и не начинали. А никто из нас не располагает лишним временем… Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что я пришел к вам с дурными намерениями. Наоборот. Я хочу пожать вам руку, как своему соратнику и другу.

Доктор Мартин быстро убрал со стола руки.

— Я твой соратник и друг? Конечно, это опять твои козни. Только не понимаю, чего ты хочешь этим добиться.

— Отнюдь не козни — на сей раз нет. Ведь попадаются же раз в несколько столетий приятные люди, которые могут расположить к искренности даже самого черта. Вы — один из этих редких людей, доктор. Разрешите выразить вам свое глубочайшее уважение и пожелать всяческих успехов в дальнейшей вашей деятельности, — в нашей с вами общей деятельности.

Доктор Мартин невольно улыбнулся.

— К сожалению, истина ада диаметрально противоположна истине небесной, которую я исповедую, которой я служу. Не принимаешь ли ты меня за Тецеля, которого я изгнал! Он-то и был твоим соратником.

— Да нисколько, доктор! Этот монах спутал мне все карты. Из-за него я чуть не испортил себе нервы — если бы это было у нас в моде. С тех пор как он повадился ездить сюда со своим сундуком, нам, в лучшем случае, удавалось развести огонь раз в неделю. Мы попали в такое затруднительное положение, что были накануне банкротства.

— Ты, должно быть, считаешь меня простофилей. Словно я не знаю, сколько душ он ежедневно отправлял в преисподнюю.

Черт вздохнул.

— Вы не обижайтесь, доктор, до сих пор я не считал вас простофилей, но вы все-таки оказались им. Неумение последовательно, логически мыслить я наблюдал у крестьян, монахов и рыцарей. Но я не думал, что доктора теологии в этом отношении так на них похожи. Волей-неволей я должен затеять с вами диспут, хотя это и неблагодарный труд.

Еще тридцать первого октября, когда на дверях Виттенбергского собора были вывешены ваши знаменитые тезисы, вы заставили меня улыбнуться. Вы осудили беднягу Тецеля и польстили папе… «Если бы папа знал об этом…» — писали вы. А как же он мог не знать? Разумеется, знал. Ведь все делается по распоряжению папы и его курии. Тецель был только его слугой и агентом. И все, что Тецель делал, делалось в ущерб мне и во славу Того, имя которого мы условились не называть.

Погодите, доктор! Не горячитесь, позвольте мне продолжить. В отпущении грехов, в продаже индульгенций и во всей системе католичества вы видите только мерзость и разврат. Поверьте, мне эти вещи гораздо ближе, чем вам, и я дольше вашего наблюдаю их. Это наиболее хитрая и стройная система, выработанная в ущерб мне и во славу и к чести Того… вы знаете, кого. С какой стороны ее ни возьмите. Вы думаете, что католическая церковь стремится умертвить плоть, сохранить только дух? Выкиньте в окно лампу и скажите: мне остается только ее свет. Разбейте эту чернильницу и попытайтесь оставить себе только чернила. Вот точно так же обстоит дело с плотью и духом. Это хорошо знают папа и курия, потому они и придумали столь пагубную для меня систему.

Тут нет никакого презрения к плоти, умерщвления ее ради спасения души, а всего лишь разумный компромисс между ними. Конкордат между Ним и мною — причем я обманут самым наглым образом и всегда получаю по договору меньшую долю. Крохи, падающие с Его стола.

Папа и вместе с ним вся католическая церковь твердят: «Бойтесь вожделений плоти, ибо плоть — греховна. Но если уж никак не можете воздержаться, то грешите. Грешите, но исповедуйтесь в своих грехах. Исповедуйтесь и покайтесь. Покайтесь и заплатите соответственно греху и по тарифам Тецеля. А заплатив, можете грешить снова, если только у вас еще есть деньги. И грехи ваши простятся вам».

Что же получается? Точь-в-точь как сказано в Писании. Богатые грешат больше, потому что у них больше денег и прав. Однако редкие из них попадают ко мне. А о бедняках и говорить не приходится. За длительный пост на земле Он сам вынужден вознаграждать их местом за своим столом. У богатых — свое оправдание. «Как же так, — говорят они. — Мы за свои грехи пострадали и честно заплатили еще на земле. Какой же суд карает дважды за одно преступление?» И тут Он ничего не может поделать. Его юрисконсульты твердо придерживаются буквы закона. Таким образом, Его небесные апартаменты заселяются, а у нас до того пусто и холодно, что можно насморк схватить. По условиям конкордата к нам попадают лишь те, кого Он бракует.

Оставалась надежда на основателей этой пагубной для нас системы. Известно, что сам Лев Десятый, этот просвещенный флорентиец, покровитель искусств и друг Рафаэля, страдает неким недугом, причиной которому никак не может быть аскетический образ жизни и умерщвление плоти. Он у меня числился самым верным кандидатом. В ожидании его мы даже немного подремонтировали один угол и приобрели новое, самое усовершенствованное оборудование. Ну и что же? Оказалось, что мы опять попусту обременили свой и без того скудный бюджет. Оказалось, что далеко не все деньги, собранные за отпущение грехов, он прокучивает со своими наложницами. Лев Медичи воздвигает в Риме собор апостола Петра — и он превзойдет все, что было воздвигнуто во славу Его. Я когда-то видел храм Соломона и должен признаться, что по сравнению с собором Петра это жалкая будка. В течение долгих столетий люди будут съезжаться к нему со всех концов мира и поклоняться Тому, чье могущество отразилось в каждой колонне, в каждом окне этого великолепного сооружения. Странная вещь, доктор: благодаря хитроумной выдумке папы грехи людей приносят выгоду Ему же. Чем больше грешат люди, тем больше привлекает их царство небесное. Разве Он может осудить эту систему и ее изобретателей? Еще не находилось такого глупца, который стал бы действовать себе во вред. Я предвижу — я даже уверен — что и Льва Десятого Он возьмет к себе, точно так же, как взял всех его предшественников. Кто мне тогда вообще может достаться? Если я не могу поймать в свои сети даже акулы, как же мне рассчитывать на мелких щурят?

— Мошенник ты, плут и к тому же софист! Ловко ты искажаешь истину. Но твое бесовское лукавство меня не смутит. Одно словечко из…

— Тсс, доктор! Мы ведь условились не поминать Его имени!.. Вы очень резки в выражениях. Но я не сержусь. Реформатору это простительно… Вы говорите, я софист? Всякий последовательный мыслитель — софист или схоласт, в зависимости от того, придерживается ли он духа или буквы. Мы с вами придерживаемся разных направлений, но оба идем к одной и той же цели, так сказать, по одной диагонали…

Доктор Мартин выпрямился на своем стуле.

— Отыди, сатана!

— Сию минуту, доктор. Только разрешите заметить вам: вы тонкий знаток языка, а пользуетесь такими избитыми фразами… Еще несколько слов о том, о чем мы уже говорили. Одобренная католической церковью конвенция между Ним и мною до последней мелочи отвечает велениям Святого писания, человеческой природе и интересам царства небесного. Человек верит только в то, что ему непонятно и внушает страх. А помыслы Его неисповедимы — это вы и сами, доктор, не раз утверждали. Следовательно, непонятным должно быть и Писание, в котором изложены Его помыслы. Буддийским жрецам, сидящим где-нибудь на берегах Ганга, Он возвещает свои помыслы шипением змей, тигриным ревом и шумом джунглей. В православных странах. Он обращается к своим наместникам на церковнославянском языке, на котором никто никогда не разговаривал. А святейшая и премудрая католическая церковь в сношениях с Ним пользуется латинским шифром, не более понятным европейским народам, чем вавилонская клинопись или санскритская азбука. Но нельзя же спрашивать с человека то, чего он не понимает.

Как видите, доктор, теперь я подхожу к этому предмету с другой стороны. Эта простая логическая аксиома возведена в религиозную догму, в высочайшую добродетель и обязанность христианина. Будьте как дети, которые ничего не смыслят, и верьте всему, что вам толкуют священники и монахи. И если священники и монахи лгут, они делают это на собственный риск. Если они стараются темное изобразить черным, а светлое — серым, Он ничего не имеет против, это только усиливает Его престиж. Церковники кажутся людям более умными, а деяния Его более сложными, чем они есть на самом деле. Ведь недаром же из монахов и священников ко мне попадают всего лишь девяносто пять процентов. Я знаю, доктор, вы не поверите, что даже из-за Торквемады мне пришлось с Ним долго торговаться. Он отлично понимает, какой вред причиняют Ему вольнодумцы и еретики. Люди, которые присматриваются к сотворенной Им вселенной и находят, что она не без изъянов. Разумный мельник не даст и капле просочиться сквозь плотину, ибо капля — это только начало, а за ней последуют тысячи, миллионы… и плотина вместе со всей мельницей полетит ко всем чертям… Хе-хе-хе!

А тут еще вы со своими переводами Святого писания! Хотя вы и мой друг и я искренне рад за вас, а все же должен заметить, что вы невозможно наивны. Вы хотите, чтобы они сами читали его, изучали и понимали. Чтобы простой крестьянин или ремесленник разобрался в том, из-за чего вы, доктора и магистры теологии, столетиями спорили и грызлись. Вы хотите, чтобы люди отвечали за то, что им непонятно… Вы, доктор, наивны и в то же время великолепны. Вам удалось то, чего я не мог сделать за полторы тысячи лет: вы расшатали устои Его власти. Поэтому мы в преисподней затеваем большие приготовления. Нам не хочется из-за недостатка помещения попасть в безвыходное положение, как это было во времена крестовых походов.

Нет, вы, доктор, просто восхитительны в своей наивности! Вы хотите пробить брешь в устоях и думаете, что здание будет стоять по-прежнему. Вы столкнули камень с вершины горы и надеетесь, что он остановится на полпути. Что бы из вас вышло, если бы вы, кроме теологии, изучали еще физику и архитектуру? Ровно ничего, В гениальности — много односторонности и близорукости.

Вы обещаете им спасение только через веру — без добрых дел. Без чувствительной денежной жертвы за отпущение грехов — за одно платоническое признание в грехах. А это и есть то, чего они все хотят. Разве трудно покаяться и сказать: «Ну, конечно, господи, конечно — мы нагрешили». Вы отнимаете у религии последнее, чем она держала людей в страхе. Знаете, доктор, кого мне напоминает христианин по вашему рецепту? Крестьянку, едущую в город на рынок. Вы останавливаете ее на дороге, выпрягаете лошадь, снимаете колеса. Она продолжает сидеть с вожжами в одной руке и кнутом — в другой, а вы только подбадриваете ее: хлестни же, хлестни, и ты скоро доедешь! Хе-хе-хе! Ей уже никогда не доехать, но зато она наверняка попадет ко мне. Мы возим на собственных лошадях, без остановок, к тому же в кредит — хе-хе-хе! Премного благодарен вам, доктор!

Вы подрываете доверие к старым церковникам и хотите, чтобы люди почитали новых. Вы опустошаете прекрасные, богато украшенные церкви, которые своим блеском напоминают нищим людям о красотах потустороннего мира, и думаете, что они станут собираться в каких-то сараях или даже под открытым небом… Я должен сделать небольшую поправку к тому, что недавно сказал о людях и вашей же чернильнице, — как видите, честный черт тоже сознается в своих ошибках. Вы искажаете сущность религии, ибо сущность ее только в форме — так уж обстоит дело со времен апостольских общин и особенно после того, как открыватели Америки открыли также, что земля имеет шаровидную форму, о чем, кстати, ничего не известно моим старейшим слугам, — и разные изобретатели придумали порох, книгопечатание и тому подобные штуки, считавшиеся до сих пор Его неприкосновенной личной собственностью.

Вы просто гениальны, доктор. Вы видите, что уже творится? Изображение святой девы выкидывают из церквей, сжигают на кострах. Это делают люди, которые вчера еще были готовы трижды сгореть на костре ради святой девы. Монахи и монахини убегают из монастырей и ради земных радостей забывают о трапезах, уготованных им на том свете. В городах бедняки отказываются платить налоги и грабят булочные и мясные лавки, потому что им кажутся слишком далекими молочные и медовые реки, которые им сулят на будущее. Крестьяне поднимаются на поставленных Им господ: убивают их, жгут их замки и, как голодная саранча, наводняют своими отрядами страну. Но это только начало. Вы, доктор, толкнули камень, и он не остановится и не может остановиться на полпути. Вы хотели исправить один ничтожный винтик в системе небесного царства и католической церкви, но невольно затронули весь механизм — и все в нем пошло вверх тормашками. Завертелся и земной механизм — он размелет все святое, все неприкосновенное, как мельничные жернова размалывают сухие зерна. А весь этот помол сыплется в мои мешки. Мешки мои разбухают, амбары мои наполняются доверху… я опять разбогатею. И всем этим я обязан вам, доктор, только вам. Вы мой друг, а своих друзей я не забываю. Когда настанет и ваш черед… отправиться ко мне… трогайтесь смело. Вы не пожалеете. Мы тоже знаем толк в культуре и ее благах. Разрешите пожать вам руку, доктор.

Поднявшись на ноги, он протянул через стол руку. Из перчаток вылезли желтые ястребиные когти. Кругом запахло погребом и плесенью.

Разъяренный и смертельно испуганный, в порыве страшного отвращения, доктор Мартин схватил что-то со стола. В руке оказалась чернильница. Она со свистом описала в воздухе дугу. Короткий треск — и все затихло.

Доктор Мартин стоял, склонившись над столом, широко раскрыв глаза; колени его дрожали. В комнате было пусто и тихо. На дворе тоже темно и тихо. Только на стене виднелось большое уродливое чернильное пятно.

1923