Глава 36

Вика (Москва)

— Чёрт, чего он там телится?! Не дай Бог — кокон опять «дохнёт»… — простонала Вика.

— Спокойно, спокойно! Не дёргайся. Игорь Антонович — парень опытный, — положил ей на плечо руку начальник московского центра обработки данных Леонид Романович Макаров. — У него чутьё на эту штуку.

«Эта штука» была видна им сразу на нескольких экранах. Сорви-голова Ложкарёв завис в предельно опасной зоне, зато его камера, управляемая твёрдой рукой невозмутимого Касымова, брала великолепный общий план. На самом большом экране они видели происходящее «глазами» Коваленко. Ну, и все остальные точки зрения давали им несколько ребят из группы «луноходов», а также камера, торчавшая на самой высокой точке горба «пробойника». Самые дальние обзоры — с вертолётов сканирования и поддержки.

Именно эти изображения ужасали больше всего. Угольно-чёрный вал кокона казался на них колоссальным горным обрывом, верхняя часть которого скрывалась где-то в облаках. «Пробойник» копошился у самого подножия, как маленький светлый жучок, тащащий за собой микроскопический вагончик, за которым тянулась ниточка коммуникаций. Вика не раз бывала у «пробойника» и знала, какая это махина. Здесь же усилия Коваленко проколоть кокон узким пучком лучевого «коктейля» из множества тщательно отобранных видов излучения, казались попытками божьей коровки просверлить хоботком броню огромного авианосца…

— Б…дь! Начинаю! — проскрежетал голос Коваленко. — Поехали!

Вику трясло.

— Ну, с Богом… — пробормотал Макаров, вытирая лысину платком. Руки его заметно дрожали. Через открытую дверь его кабинета был виден «машинный зал», как полусерьёзно называли его МЕНАКОМовцы. Несколько человек напряжённо застыли у мониторов. Вчера, после летучки, один из немцев сказал Вике, что если бы Коваленко просто доехал до кокона метров на тридцать — то и в этом случае мировой науке хватило бы полученных данных на несколько лет интенсивной обработки.

— Это, как фотографии от «Spirit» и «Opportunity». Терабайты информации, тысячи снимков, не успеваем обрабатывать. А здесь… — немец махнул рукой куда-то в сторону. — Прорыв, настоящий прорыв! А мы ещё и прокалывать пытаемся…

На экране от точки, в которую упирался невидимый «луч-коктейль», пошли концентрические круги. Идеально ровные, они расширялись, сглаживая все вихри и протуберанцы отвесной стены. Через несколько секунд эти круги застыли и покрылись сложным выпуклым узором мелкой ряби. Края образовавшейся глади обрамили фиолетовые дрожащие вспышки.

— Я же говорил! — заорал кто-то в зале. — Вот она — интерференция! В чистом виде!

— Всё-таки больше по нашей эмиссии, чем по исключению… — непонятно сказал тяжело дышащий Коваленко. — Роман?

— Гоним волну, — ответил запыхавшийся почему-то Роман Ковров. — Группа поддержки свои пучки держит в фокусе. Блин, у нас тут что ни секунда — Нобелевка.

— Х…й с ней пока… с Нобелевкой… — напряжённо ответил Коваленко. — Третий этап! Ложкарёв? Молчи, не отвечай… просто хотел напомнить… чёрт, шестой генератор тухнет!

— Выправили, — ответил кто-то неизвестный.

— Вижу… так вот, Ложкарёв… коньяк готовь, понял? В историю входим… как Ньютон с Дираком…

Вика закусила руку, чтобы не закричать. Рябь расцветилась каким-то болезненным жёлто-зелёным сиянием. На поверхности круга рябь свивалась в сложные переплетённые узоры, напоминающие не то червей, не то кишки.

Коваленко

— …как Ньютон с Дираком, — пробормотал Коваленко, запуская программу третьего этапа.

Вокруг него пели сирены. В воздухе стоял запах влажной морской соли. Игорю Антоновичу казалось, что если он повернёт голову, то увидит нагих розовых прелестниц с лютнями, арфами и прочими морскими ракушками, небрежно рассевшихся на мокрых от морской пены скалах. Пение было красивым, но тревожным. Оно не просто тревожило… оно пугало, как полуночная заупокойная служба. Хор нарастал, заглушая и рёв основного генератора, и мерное рокотание двигателя, и свист невесть откуда налетевшего ветра.

Он понимал, что из всех семи миллиардов жителей планеты Земля эту литанию слышит только он, но всё равно упрямо сказал:

— Некрасиво поют. Я знаю, вы не слышите, но поют мерзко.

— Что ты имеешь ввиду?.. впрочем, потом расскажешь… ты как? Терпимо пока? — спросил Бриджес, похоже с самого утра сидящий на валидоле.

— Угу… — машинально ответил Коваленко, запуская вручную последние три агрегата. Вопроса он не понял… ориентировался на интонацию. — Всё, пять секунд до полного режима… — крикнул он, пытаясь заглушить многоголосый хор. — Пять… четыре… три…

На момент «ноль» бесновавшаяся окружность, напоминающая теперь какие-то пульсирующие и непрестанно шевелящиеся груды тошнотворных чёрных и волосатых спагетти, диаметром до трёх метров каждая, лопнула.

Поверхность вогнулась внутрь, потом часть её чёрной плёнкой выдавило наружу… а потом мгновенно утончившаяся плёнка разорвалась и втянулась внутрь…

Коваленко смотрел в огромный провал куда-то в безграничное серое пространство, в котором сгустками ваты стремительно возникали и исчезали какие-то невероятные формы. Хор в голове Коваленко взвыл на немыслимо высокой, истерической ноте и резко смолк. На мгновение Игорю Антоновичу показалось, что он оглох… но внезапно по ушам ударил рёв генератора. Из огромной дыры в чужой мир слегка выпучило серую вату… другое сравнение ошеломлённому Коваленко в голову не пришло. «Вата» шевелилась, протягивая в сторону «пробойника» длинные блестящие ворсинки.

—..горь, Игорь, Игорь! — забормотали наушники. Бриджес говорил монотонно, словно вызывал друга уже несколько часов.

— Игорь! Пора уходить! Игорь!

— Да-да, — выдавил Коваленко. — Сейчас…

Он неуклюже вывалился из двери. Что-то не пускало его и он дёргался, застряв ногами на широкой гусенице, пока не сообразил, что забыл отцепить кабели и шланг скафандра. Шипя и матерясь, он вырвал шланг из патрубка и выдернул кабели из разъёмов. Скафандр хрюкнул. Забормотала автономная установка жизнеобеспечения. Коваленко спрыгнул с гусеницы и упал на колени, вцепившись руками в дрожащую землю. Земля обжигала даже сквозь перчатки.

Его ударило в спину и потащило в сторону. Поднявшийся ветер несколько раз перевернул его, как куклу. Коваленко прикусил язык и теперь плевался кровью. Правая рука хрустнула; он закричал от боли. Ему казалось, что это никогда не кончится. Внешнюю поверхность прозрачной сферы шлема забрызгало бурой дымящейся слизью. В какой-то момент он почти встал на ноги, но проклятый ураган швырнул его так, что в голове помутилось…

…он отбивался от хватающих его щупалец…

— … да перестань ты! — вдруг заорал ему в уши Ложкарёв.

Что-то сильно и грубо потащило его в сторону, потом приподняло и грохнуло на твёрдое и ребристое. Он застонал и попытался обтереть левой рукой стекло шлема. Тело налилось свинцом… взлёт?

— Сейчас… погодите… летим уже! — сказал знакомый голос.

Поверхность под ним резко ухнула вниз и Коваленко инстинктивно ухватился за что-то…

— Уходим, Антоныч! — крикнул хриплый голос Ложкарёва. — С тебя причитается!

Коваленко наконец понял, что держится за чью-то руку, и перестал дёргаться. Сопящий от волнения Ожье протирал ему шлем скомканной бумагой… картой — да — распечатанной картой…

Вертолёт заложил вираж, огибая очередную «арку». Коваленко охнул и сел. Правая рука болела так, что хотелось выть.

— Что с вами? — задыхаясь, спросил Ожье.

— Руку сломал, — ответил Коваленко, выплёвывая кровь. — Ложкарёв, акробат хренов, опять ты меня вытащил!

Ложкарёв нервно хихикнул:

— Да уж!..

В открытом проёме внизу проплывали мохнатые дуги и арки…

— Ну, добился своего, чуть не угробил меня, — жалобно сказал в наушниках Бриджес. — Укоротил мне жизнь лет на десять…

— Ничего, — простонал Коваленко, чувствуя, как распухает прокушенный язык. Ожье помог учёному лечь на бок, осторожно пристроив сломанную руку, — Я тоже пострадавший… ох… б…дь! больно как…

— Информация идёт потоком, — крикнул в своём углу Касымов. — Отлично поработали, Игорь Антонович! Ожье, не тереби его! Медики наготове, скоро будем!

— Вика на проводе, — вклинился Роман. — Говорить можете?

Коваленко перевёл дух и ответил, что может. Стиснув зубы он глубоко вздохнул и, стараясь не шипеть от боли, сказал:

— Алло! Привет, малыш! У меня всё нормально…

— Коваленко! — всхлипнула Вика. — Вот тебе и «три миллиметра, три миллиметра»! Вон, какую дыру разворотил…

Оставшийся позади «пробойник» был уже поглощён гигантским вздувшимся пузырём, похожим на опухоль, «нарыв на внешней стене кокона», как выразился потом Бриджес. Команда «луноходы» эвакуировалась. Спутники зафиксировали вертикальный всплеск мощного гамма-излучения. Сам кокон стремительно раздувался ещё на несколько километров…

Через час Коваленко с боем вырвался от медиков к Бриджесу. По всему миру снова и снова крутили запись «Двадцати девяти с половиной секунд Игоря Коваленко», сделанную Касымовым и французами. Натансон и Реми сияли, как именинники. Сара Конг и Саймон Кокс — эти Малдер и Скалли «команды психов», объявили корреспонденту CNN, что готовы нести мистера Игоря Антоновича на руках отсюда и прямиком до ЦЕРНа, «распевая при этом осанну» — добавила Сара и расхохоталась, как безумная.

Хокинс, вопреки своим привычкам, всё-таки выступивший на видеоконференции, как всегда сделал вид, что всё произошло в полном соответствии с его выкладками по «проколу»… а потом сник и сказал, что двадцать девять секунд Коваленко снова поставили физику с ног на голову… и теперь абсолютно понятно, что КоМа является лишь частным случаем в некоей гиперКоМе, «эру которой только что открыл мистер Коваленко».

Выпив коньяку с Бриджесом, Коваленко попросил отключить все каналы связи. Собравшиеся в кабинете старика Бриджеса два десятка членов «Mad Gang» готовы были составить закрытый меморандум главам стран-членов МЕНАКОМа.

— Пока только мы понимаем, что в итоге может принести нам результат обработки «прокола», — сказал Бриджес. — Не надо пока поднимать вой в прессе…

— Ещё бы, — сказал Кокс и нервно поёжился.

— Подумать только — внепространственные пузыри! — прошептала Сара. — Ты не вздыхай, рыжий! Представь только, что всё обойдётся? Со временем мы можем запихивать в эти пузыри огромные атомные станции и не заботиться о защите. В шарике диаметром с метр можно спокойно запрятать целый автоматический завод! А удаление в пузыри токсичных отходов? А?

— Для начала, хорошо бы разобраться с коконом, — так же шёпотом, грустно ответил Кокс. — В последние дни ненаучный термин «Пришествие» кажется мне вполне уместным…

На записи огромная дыра-прокол смотрелась мутным бельмастым глазом, открывшимся в туше кокона. Смотреть в него было страшно. Глаз зловеще моргнул и медленно закрылся. Рядом, в «зеркале», на несколько секунд промелькнули смазанной чередой бесконечные пылающие равнины, на которых копошились неразличимые с высоты существа, сцепившиеся друг с другом в пугающе долгой битве. Потом «зеркало» дохнуло чёрным паром и исчезло, будто провалилось внутрь кокона…

Папский легат Виторелли, иезуит, доктор физико-математических наук, член комиссии Ватикана при Святом Престоле, недавно вошедший в «команду психов», перекрестился:

— Молю Бога о том, чтобы наши усилия не были последними открытиями человечества…

Коваленко хотел сказать что-нибудь бодрое, но только вздохнул. Из головы у него не шла Вика. УЗИ показало, что ребёнок — мальчик. Он был довольно большим для своего срока. Он жил, он шевелился, он открывал глаза… он плавно поводил ручонками и улыбался…

— Итак, приступим, — севшим голосом сказал Бриджес. Он откашлялся и продолжил. — Суждено погибнуть Земле или нет, мы в любом случае выполним свой долг. Господа! Мне хотелось бы разбить наш документ на две части: анализ возможных направлений исследований подпространственных пузырей… «кома-полостей», такой термин предложил Хокинс… и вторая часть — наши прогнозы относительно кокона. Вплоть до предположительных сроков глобального поглощения нашей планеты…

Мёрси

Они прошли по всем коридорам поликлиники. Первые два этажа встретили их насторожёнными полуоткрытыми дверями, за которыми — ха-ха! и чего вы оба ждали? — никого не было. На третьем был открыт только кабинет заведующей, где тоже было пусто. Белые шторы аккуратно задёрнуты, — в кабинете стояла неприятная хмурая темнота.

Пришлось несколько раз давать передышку уставшему от подъёма по ступенькам Илье. Мёрси хотелось сесть рядом с ним и по-детски зареветь в голос… заревёшь тут! Они остались вдвоём…

— Знаешь, я только сейчас понял, как облегчал мне жизнь Сашка, — сказал Илья, примостившийся на кушетке для посетителей. Голова его откинулась назад, глаза были закрыты. Мёрси с жалостью увидела, как в первый раз — отчётливо — что он вымотан, простужен, небрит. На горле Ильи алела потёртость от шерстяного шарфа, которым он со вчерашнего дня обмотал шею. Они ждали почти сутки, а потом пошли сюда.

— Сашка был… чёрт, звучит так сентиментально… глупо… но он был добрым и надёжным!

— Надёжным? — грустно переспросила Мёрси.

— Как ни странно — да. Особенно тогда, когда мы с ним оказались здесь… в смысле, в этом мире.

— И Анна тоже, — сказала Мёрси. Она вспомнила детей и чуть не разревелась. Подумать только, она ворчала на Анну, просившую ей помогать с детьми! Сейчас она согласна была бы круглые сутки выносить за ними горшки и стирать детское бельё, — вот как скрутила нашу бравую Мёрси проклятая беда!

— Анна мне нравилась, — прошептала она.

— Вот только давай не будем говорить обо всех в прошедшем времени! — буркнул Илья. — Они живы… только умудрились где-то заблудиться.

— Заблудишься здесь, как же! — сказала Мёрси. Ей очень-очень хотелось, чтобы Илья разубедил её, чтобы сказал что-нибудь умное, что-нибудь твёрдое, вроде того, что, мол, ошибаешься ты, красавица! Заблудиться здесь, в сотне метров от костра, идя по прямой — проще простого! Но Илья промолчал.

Сашку они нашли, спускаясь на первый этаж по единственному пролёту лестницы, по которому ещё не ходили. Мёрси охнула и отвернулась. Из глаз полились слёзы… «слёзки на колёсиках», как говорила мама Мёрси-Маринке… так и хлынули, правда!

— … твою мать! — сипло прошептал Илья и покачнулся.

Сашка лежал на спине. Одна рука была прижата к груди. Вторая — полуоторванная, откинута в сторону. Рукав куртки и джинсовой рубашки съехал до самой кисти, обнажив мускулистую белую руку с глубокими ранами. Переломленное ружьё лежало рядом; в стволе, тускло поблёскивая, торчал единственный патрон. Пустые гильзы валялись вокруг в луже крови.

— Мёрси, — надтреснутым голосом сказал Илья, — не смотри…

Он спустился к Сашке и попытался встать на колени рядом с ним. Похоже, он совсем забыл, что не может сделать этого со своими ногами…

Потом они поправили рукав и попытались положить вторую руку на грудь Сашки… но тело было твёрдым. «Трупное окоченение» сквозь шум в голове подумала Мёрси, глотая слёзы. Сашка был совсем не страшным. Лицо в белеющих шрамах, спокойно. На голове запеклись раны… чернели сизые синяки… глаза приоткрыты.

— Он стрелял, — вдруг сказал Илья, сидящий на ступеньках. — Он дрался с кем-то… видишь?

— Да, — сглотнув комок, сказала Мёрси.

Ей пришлось быть твёрдой. Нельзя отвернуться и реветь, пока кто-то сделает за тебя страшную работу…

…как ты всегда это умела, подружка! — сказала Брюля…

…но Брюля, конечно же, врёт. Ей приходилось делать то, чего ужасно не хотелось… но сейчас… сейчас, когда ей по-прежнему было плохо и горько, понятие «не хотелось» почему-то исчезло из лексикона, — вообще сейчас исчезло из её жизни! Это было необходимо — закрыть Сашке полуоткрытые закатившиеся глаза! Это было необходимо — подложить ему под голову свёрнутую футболку! Это было необходимо — погладить его по щеке… оттереть платком запёкшуюся кровь на лице! Слышите, вы, чёрт бы вас всех побрал, исчезнувших и потерянных, необходимо!

Она обмыла Сашкино лицо, поправила голову. Она порылась у него в рюкзаке и нашла большое пушистое полотенце с рисунком — семейка смешных утят… но ей не было смешно — Сашке нравилось это полотенце. Она прикрыла его этим нарисованным выводком, поцеловав на прощанье в холодный лоб… ноги и тело накрыла двумя пятнистыми армейскими футболками. Ботинки на рубчатой подошве безжизненно торчали из-под ткани.

— Иди сюда, — хрипло сказал Илья.

Они сидели на ступеньках и смотрели на Сашку. Илью била дрожь. Мёрси обняла его и поправила шарф на горле. Теперь за воина, за защитника, осталась она одна.

Слёзы высыхали на щеках. Мёрси глядела на прикрытое полотенцем лицо и думала о том, как всё-таки ужасна и неприглядна порою смерть. Ей хотелось, чтобы играла печальная музыка; чтобы крепкие хмурые мужики подняли Сашку и положили в обитый красным гроб; чтобы зажгли свечи и закрыли гроб нежными чистыми цветами… чтобы стреляли из автоматов и говорили хорошие суровые слова…

Она зажгла свечу и попыталась вставить её в руку покойнику…

— Поставь в изголовье, — сказал Илья.

Она достала чистую пластмассовую тарелку, капнула несколько парафиновых капель-слёз на донышко и укрепила свечу. Тарелку она поставила на рюкзак… а рюкзак подтащила к Сашкиной голове, в лужу запёкшейся крови. Печальные тени на Сашкином лице делали его совсем неживым…

Они уже собрались идти, когда Мёрси достала пистолет.

Сашка отбивался от кого-то. Он стрелял. Он стрелял из ружья в мире, где патроны были бесполезными фишками… ими можно было ковырять в ухе, их можно было кидать в костёр; их можно было вынуть из кармана, выкинуть, наплевать и забыть!

Передёрнув затвор — аккуратно, Мёрси, да! — сказал Сашка, — Мёрси должна быть очень осторожной! — она сжала рукоять и, направив ствол вверх, нажала на спуск.

Пуля срикошетила от потолка куда-то в сторону. Выстрел показался очень громким… но Илья даже не шелохнулся.

И Сашка тоже.

— Прощай, Саня, — сказал Илья. — Жаль, что не я… — он зашёлся в кашле.

— Прощай, — сказала Мёрси, засовывая пистолет в кобуру. Она хмурилась. — Прощай. Пойдём, Илья… надо где-то устраиваться на ночь.

 

Глава 37

Илья

Мёрси заснула. Она свернулась калачиком и плотно укуталась в одеяло, спрятав нос, — совсем, как прячут его спящие на холодке кошки. Илья полежал немного, а потом тихонько поднялся. Не спалось, вот не спалось и всё тут! И водка не помогла… только во рту постоянно ощущался привкус дурной сивухи и побаливала голова.

На ночь они устроились в аптеке с широкими стеклянными дверями. Развели небольшой костерок, на который ушли неструганные бруски и картон от лежащей на заднем дворе упаковки, в которую обычно упрятывают что-нибудь большое и тяжёлое, вроде холодильников. Что-то недавно купила аптека, а что — интересоваться не было смысла. Дерево было свежим, пахучим, колючим и занозистым. Мёрси, тихо ругаясь, кое-как переламывала бруски пополам, положив одним концом на ступеньку, а другим на асфальт, и сердито прыгая на середину. Куски получились чересчур длинными для костра, но Мёрси управилась.

Говорить не хотелось. Наверное, Мёрси немного поплакала, засыпая, но Илья не стал ей ничего говорить, хоть и понимал, что молчит зря. Сейчас надо было обнять девчонку, погладить по голове… пусть выплачется, выговорится.

«Но как вы себе это представляете? — подумал Илья. — Я ведь не Анна… я — какой-никакой, а мужик! И девчонка сразу подумает невесть чего… хм… и поймёт правильно, что уж там лукавить самому себе…»

Ему показалось, что Мёрси глянула на него с мольбой… и сделал вид, что ничего не замечает. Возможно, господа психологи, «мольба» слишком громкое слово, да! Но то, что взгляд этот Илье не поблазнился… то, что уставшей до смерти девушке хотелось хоть немного пореветь перед сном — это и Фрейда с Юнгом звать не надо. Хотя, папаша Фрейд, этот старый извращенец, был сейчас и на три буквы не нужен, а нужна была нашей Мёрси добрая — прежняя — Анна с её всепрощением, жалостью и лаской…

В тумане мерзко хихикали и шумно возились — совсем, как крысы под газовой плитой «Московской ведомственной гостиницы N28 от Министерства среднего машиностроения», занимающей когда-то весь цокольный этаж пятиэтажной хрущёвки неподалёку от «Матросской тишины». Какой-то дурак с работы отца дал ему адрес гостиницы, уверяя, что совсем недавно, в 80-х, бывая в Москве в командировках, всегда останавливался именно там. «Дёшево и уютно».

В 1995 году отец возил Илью к московскому светилу в клинику на улице им. Гамалеи, метро «Сокол». Номер, где по дурацкому совету, они ночевали три ночи, оказался разваливающейся грязной трёхкомнатной дырой. Если и была она когда-то «богатым номером», то те времена уже безвозвратно сгинули. Голые панцирные кровати с провисшими до пола сетками, вонючие матрасы, пустые пыльные бутылки по всем углам, отвратительные ванна и туалет; плита на кухне, залитая толстым слоем горелого жира… и крысы.

— Вы им на кухне несколько кусков хлеба оставьте в ведре под раковиной, — дружелюбно сказал им один из постоянных обитателей. — Тогда они ночью по комнатам бегать не будут.

Часам к восьми вечера крысы затеяли противный хоровод под газовой плитой и холодильником. Изредка мелькал бурый лохматый бок, на мгновение высовывался жёсткий голый хвост. Ночью, проснувшись, Илья увидел, как чёрный остромордый силуэт обнюхивает его наручные часы на колченогой тумбочке. Не испугавшись спросонок, Илья махнул рукой и крыса спрыгнула на пол. «Украдут крысы мои часы…» — подумал Илья и заснул. Намаялся в дороге…

Вот и сегодня в тумане, сцепившись клубком, веселилась какая-то нечисть.

Слава Богу, Мёрси уже уснула. Илья осторожно положил ружьё на прилавок и пристроился на стуле, поставив рядом бутылку «Хлебной», пакет с томатным соком и насыпав горку хрустящих чипсов «Layes», выбрав пакетик «с паприкой». Примерившись, удобно ли будет схватить ружьё, он тихонько отхлебнул водку прямо из горлышка и запил её соком. На глаза ему вдруг навернулись слёзы. Сашка, сукин ты сын, как же ты мог нас бросить? Как теперь идти?

— А зачем тебе куда-то идти? — спросило его отражение в зеркале напротив.

Илья затруднился с ответом.

— Вод видишь, — вздохнуло отражение. — И крыть-то тебе, Илья, нечем. А на самом деле, вопрос ответа не требует. Незачем тебе идти, Илюша! Просто незачем и всё тут.

Отражение закинуло руки за голову и прямо из зеркала положило ноги на прилавок. Пятки рубчатых подошв были чистыми… стёрлись и загрязнились только носки. Илья сердито отодвинул горку чипсов:

— Бл…дь, не видишь что ли, еда на столе!

— Ничего, тут в соседнем магазинчике этих чипсов, как говна, — беспечно ответило отражение. — Тут их столько, что месяц жрать можно. А во дворе, чуть дальше, зубная клиника расположена. А она воду из водонапорной башни получает. Сечёшь малину? Весь операционный блок соседнего медгородка в такой радости живёт. В своё время, ещё в пятидесятых, строители предусмотрели, чтобы в любой момент не зависеть от капризов водопровода. Это тебе Прошка как-то в «чайхане» рассказывал. Да не спи ты на ходу, слышишь?! Ты эту башню на Московской горке сто раз видел, просто внимания не обращал…

— И чего?.. — пробормотал Илья, чувствуя, как веки стали тяжёлыми и горячими.

— Чего-чего… жить можно, вот чего! Занять больничную палату… жратву в магазинах брать. Мыться под краном можно по-человечески, на мягком спать, Мёрси трахнуть.

— Иди ты… — непослушными губами сказал Илья и уснул окончательно.

— Один хрен, некуда тебе деваться, Илья! Ты, да Мёрси… вот и всё, что осталось! — вдогонку уставшему и небритому инвалиду, уплывающему по широкой ночной воде, тихо сказало отражение. — Некуда вам обоим идти, некуда.

Проснувшись среди ночи, Илья с трудом встал, разминая затёкшие ноги. Спина болела. Он не глядя, нащупал водку и сделал огромный глоток. Вонючая жидкость чуть было не пошла обратно… но, к счастью, её удалось удержать в себе. Подвинув обгоревшие брусья в огонь, Илья, шипя сквозь зубы, нагнулся и подложил в костёр несколько отложенных в сторону «поленьев». Пристроившись у водосточной трубы, он повозился с брюками и оросил шершавую стену. Моча была горячей, вонючей и кажется, даже резала мочевой проход. «Вот так и образуются камни в почках!» — сказал ему отец… и Илья испуганно схватился за трубу здоровой рукой. Чёрт возьми, умудриться уснуть, когда писаешь! Ладно, хоть не в штаны! Это уж точно — алкоголизм. Он представил себе, как утром Мёрси обнаруживает его лежащим в луже мочи, небритым и опухшим… и поёжился.

За спиной, в чёрном тумане что-то успокоительно зарычало. Не страшно, не по-бесовски… а так, как иногда тихо рычал Пёс, спящий рядом с детьми. Илья торопливо застегнул штаны и с испугом оглянулся. Никого. Тихо. Ночь.

Он аккуратно ополоснул руки, полив их водой из фляжки, вернулся обратно и улёгся по другую сторону костра. Спина заныла ещё сильнее.

— Ну, чего тебе не спится? — прошептал Илья и закрыл глаза.

Идти, действительно, было некуда. Оставаться на месте — не было сил даже думать об этом… устраивать «быт», пытаться наладить жизнь вдвоём… запастись «огненной водой» и пить, пить, пить…

«Застрелиться надо», — сказал он сам себе. Водка наконец-то стала действовать. Илья повозился, устраиваясь, и немного полежав, заснул.

— Ты думаешь, Бог выгнал Адама и Еву из-за паршивого яблока познания? — весело сказал ему Прошка. — Нет, конечно, из-за яблока… да только познание было не то, о котором все обычно думают!

— А какое? — спросил Илья, доставая сигарету. Завсегдатаи «чайханы» дружно зачиркали зажигалками. Илья прикурил от «Feodor» сидящего ближе всех Лёни-электрика, кивнул головой в знак благодарности и затянулся ароматным дымом «Lucky Strike».

— Это, Илюша, не просто познание Добра и Зла. Это — информация о том, что ожидает душу человека умершего.

— Ну, ты Прошка, даёшь! — хмыкнул Лёха, возившийся с заедающей молнией на летней куртке. — Это «Библия» что ли?

— Какая тебе «Библия»! — с удовольствием сказал Прошка и засмеялся. — Скажет тоже, «Библия»… Нет, это то, что открывает для себя душа после смерти — то, что делает человека ангелом. А этому самому ангелу на Земле тесно и скучно, как тесно и скучно было бы тебе, если тебя запереть в сортире, да ещё и свет выключить! Представляешь? Ты — и Вселенная… а на другом конце — ты и сортир… в потёмках.

— Тогда какого лешего, Бог выгнал их из рая? — спросил подошедший Марат из шестнадцатой квартиры. Он принёс с собой бутылку, которую тут же поручили Лёхе. — Ну, узнали, ну и что? Они же сами ангелами были!

— Нет, — ответил Прошка. — Они были людьми. А человеку это знание даётся только после смерти, — неважно, когда она пришла! Это — награда за жизнь человеческую. И нех…й раньше времени об этом знать. Ты же, Марат, не показываешь своей внучке, откуда берутся дети… так сказать, наглядно, на примере своей Веры Анатольевны…

Все заржали.

— В нашей квартирке, которая вся-то с куриную задницу, Лилька сама всё скоро увидит, — не обидевшись, хохотнул смешливый по жизни Марат. — Вначале дети под боком трахаться не давали, а теперь они — и плюс внучка!

— Хватит гыгыкать, — сказал Илья и выпил первым. Сашка сунул ему стаканчик с минералкой. Илья торопливо запил водку, утёр губы и продолжил. — Я говорю, какая разница? Ну, узнали они это раньше времени, и что?

— Слушай, Илья, ты, как дитё малое, ей-богу, — сказал Прошка, бережно принимая стаканчик. — Ты же не пригласишь сюда, в «чайхану» пятилетнего ребёнка выпить, закусить, потрепаться? Тебе же с ним скучно будет, да? Вот и Отцу нашему небесному, нужны только те, кто некий опыт приобрёл, а то Ему с ними и якшаться западло… типа, как академику со слесарем. Уровень разный, разговор не получается…

— Ты пей, давай! — нетерпеливо цыкнул Лёха. — Что зря водку греешь? Градуса не прибавится!

— Так что, Адам и Ева смертными были? — усмехнулся Илья. — Вроде, по Библии, они были безгрешны и даже трахаться не умели…

— Значит, переврали всё. Только и всего! Тут, вон, за несколько лет про Сталина-Троцкого понаписали целые горы, а ты хочешь о божественном… и чтобы через тысячелетия — вся правда, правда и ничего, кроме правды… — Прошка промял, наконец, твёрдую сигарету «Ява» и прикурил. — Я думаю, что эта история, типа назидание нам — не пытайтесь впереди паровоза бежать.

— А как же маленькие дети? Какой у них опыт, если, к примеру, во младенчестве умерли? — спросил Лёня-электрик.

— Это, Лёня, другой вопрос, — отмахнулся Прошка. — Погоди, и до этого дойдём! Тут вот где фишка: сотворил Бог людей, дал им лет сто косточки погреть на пляже и сказал, мол, выбор у вас есть — жизнь смертная, но с наградой; либо сидите здесь, в раю, и не рыпайтесь, пока не помрёте и в пар не превратитесь. Ну, Адам с бабой решили, что жить в раю всяко интереснее, чем это самое… «в поте лица своего хлеб ваш насущный»… и поклялись, что всё нормально. В грудь себя били, башкой о стену стучали — мол, наше решение твёрдое, не извольте беспокоиться!

— Во сегодня Прошка даёт проср…ться! — шепнул Марат Илье. — Чисто госдума, так и чешет, не спотыкаясь!

— А потом, как всегда, заело их любопытство… впрочем, нет, не любопытство… зависть!

— К кому? — удивился Лёха. — Это они что, Богу позавидовали?

— Нет! — торжественно сказал Прошка и поднял прокуренный жёлтый палец. Глаза его горели. — Ангелам они позавидовали. Тем самым, для которых Вселенная — дом. Вселенная, понимаешь? А не просто шесть соток с райскими пальмами. Позавидовали! Им подумалось: «А хрена ли? Ну, помыкаемся мы на земле голые и босые, зато потом будем подобны крылатым херувимам, по всему мирозданию со свистом рассекать!»

— По второй? — спросил Марат.

— Ага… Сашка, разливай по второй!

— И почему их выгнали? — упрямо сказал Илья. — Ну, захотели на собственной жопе всё испытать и стать выше, чем были, и что? Богу завидно стало?

— Нет, — ответила вдруг за спиной Ильи подошедшая неслышно Анна. — Он не выгонял. Это Сатана. Он выгнал людей и из-за этого бился со своими братьями. Потому он и не любит нас, что мы теперь, после смерти, ангельскую долю можем принять… вот и подставил людей, думая, что они от злобы и мерзости вымрут. Он ведь втихую всю гордыню и зависть свою в яблоки эти вложил… чтобы люди поубивали друг друга. Выгнал… и с той поры рай перестал быть раем… а люди стали теми, кто они есть. Мудрости в них нет, но и хорошего в них — немало.

— Ты прямо, как по Псалтырю чешешь, Аня! — с уважением сказал Марат и подвинулся. — Садись, посиди с нами!

— И ты, Мёрси, давай к нам, — поднялся Лёха. — Сашка, там ещё осталось для дам-с?

— Осталось немного, да! — ответил Сашка, ярко освещённый весёлыми солнечными лучами, простреливающими тополиную листву. — Ещё сходить надо…

— Мы не пьём, — кокетливо сказала Мёрси, плюхнувшись рядом с Ильёй и тщательно оправила коротенькую юбку. — Меня в УПИ зачислили! Вот, Саша, держи мороженое, раз ты не пьёшь!

— Ух, ты! Ну, теперь держись, Маринка! Поступить — это одно, а учиться — совсем другое! — сказал довольный Прошка, которому всегда нравилась Мёрси и которой он нет-нет, да и попрекал свою непутёвую внучатую племянницу. — Это дело надо обмыть!

Все посмотрели на Анну. Она заколебалась на секунду, обведя «чайхану» взглядом, а потом махнула рукой и сказала:

— Ладно… ради такого случая…

— Саша, не ходи никуда! — сказала Мёрси. — У нас с Анной коньяк есть.

Сашка ел мороженое и сиял. Анна достала из пакета большую коробку конфет. Мёрси рассказывала, как волновалась на ЕГЭ…

Илья сказал, что отлучится на минутку. Мёрси помогла ему подняться, чмокнула в щёку и попросила обернуться поскорей, мол, очень уж интересная у вас здесь, в «чайхане» компания собралась!

— Хоть вы и старые все! — хихикнула она. — Ну, ладно, не обижайся! Опытные! Старые, но опытные… а некоторые — даже очень привлекательные. Иди, а то, если ты сделаешь лужу, то рискуешь быть неправильно понятым…

Илья проснулся. Мёрси тихо посапывала рядом, прижавшись к его спине.

Сон.

Илье хотелось завыть. Сон, только сон.

Сон!!!

Туман вяло колыхался, слегка порозовев от сияющего где-то в недостижимых небесах благословенного пылающего солнца.

Леночка

— Она неживая! — с убеждением сказала Леночка. Говорить было немножко страшно, вдруг Гагача рассердится? Но Гагача ничего не сказала, только застыла, выпучив свои глаза. Думает, наверное, наказать детей или не наказывать?

— Дохлая! — закричал Кондрат-квадрат. — Дохлая мышь! У-у-у!

— Мышке холодно на ладони у вас, — сказал Федя.

Мышка лежала на ладони Гагачи, раскинув лапки. На лапках были маленькие розовые пальчики с коготками — так интересно! Жаль, что мёртвая…

— Сейчас, сказал Голос, и все дети закрутили головами, стараясь увидеть, откуда говорят. Это, наверное, телевизор такой волшебный, да! Иногда в тумане вдруг картинки разные появляются, а иногда просто Голос говорит. Бориска — глупый. Он боится Голоса, а Голос совсем не страшный. Только в тумане иногда страшно, но туман же не всегда! Иногда его много-много и тогда можно загадывать себе игрушки и мультики, а иногда его совсем мало. Он лежит под кроватями и молчит. Тогда видно, как вокруг лежат разные зайчики, медведи, паровозики, кубики. И прыгалка видна — большая, мягкая, — так интересно на ней кувыркаться! Вот только голова болит часто — не хочется на прыгалку бегать.

Леночке нравятся колечки и бусы, которых здесь много. Цепочки! Такие красивые! Кристина хитренькая — вон себе какие красивые бусы взяла — жёлтые, прозрачные! А Леночке достались только блестящие, жёлтые и тяжёлые. Федя сказал, потому что железные. Железо такое жёлтое и тяжёлое. Но зато камушки-огонёчки на цепочке висят… замечательные! А один камушек в колечке на мамины глазки похож — такой же синий. Леночка это колечко прячет. Когда тумана мало, а голова всё равно болит — можно тихонько в камушек посмотреть и маму вспомнить… сразу легче становится!

Мышка вдруг дёрнулась. Гагача положила её на пол и все смотрели, как мышка оживает.

— Умывается! — обрадовалась Эллочка. — Мышка умывается!

— Мышка умывается, — своим толстым голосом сказала Гагача. — Ещё надо мышек?

— Надо, надо!

— И белочек!

— И медведя на велосипеде! — это уже Кондрат-квадрат.

— Это не настоящая мышка, — сказал Федя… и все стали на него смотреть.

— Глупый Федя, — сказал Голос и засмеялся. — Мышка живая. Можете построить для неё дом из кубиков и кормить мышку печеньем. И воды ей в тарелке поставьте.

А вечером, после прогулки, голова болела совсем сильно. Федя с Бориской даже не стали про свою ракету говорить, а они всегда в кроватях шепчутся. Собирают разные железяки, хотят ракету сделать, чтобы улететь на Луну и там сами жить. Им Гагача не нравится. Смешные такие! Гагача никому не нравится — толстая такая тётенька и на голове туман, как волосы. Федя говорит, что у неё под туманом полголовы нету. Он однажды проснулся, а Гагача сидит в своём кресле, вокруг головы ничего нет, а там всё чёрно-красное, наружу торчит и воняет… ни волос, ни макушки… а между ухом и глазом — большая дыра.

А потом туман нахлынул и снова всё спрятал.

Врёт, наверное…. Мальчишки — выдумщики. Только у Гагачи всегда руки холодные и скользкие какие-то. И смеяться она не умеет, и улыбаться…

И от неё иногда так пахнет!

Наверное, она мыться не любит. Когда вся группа в бассейн ходит, на первый этаж, то Гагача никогда с ними не купается. Только стоит и смотрит.

А лицо она мажет всякими кос-ме-ти-ка-ми. У мамы тоже есть кос-ме-ти-ки, только у неё они красивые!

— Болит голова? — спросил из тумана Бог… совсем близко спросил!

— Болит, — послушно сказала Леночка, вздрогнув.

Бог вышел из тумана. Это его Голос со всеми разговаривает. Иногда его никто-никто не слышит, а только тот, к кому Бог обращается. На Бога ругаться нельзя и спорить нельзя, потому что он — Самый Главный.

Бог красивый… на дядю Илью похож, только у него руки и ноги здоровые, не больные, и одежда другая — красивая, блестящая и жёлтая, а на ногах — смешно! — сандалии, как у Бориски! Взрослые же не носят сандалики!.. наверное…

Но он всё равно — страшный! Никому Леночка об этом не говорила… даже думать об этом нельзя… но Бог всё равно пугает её…

— Вышел Боже из тумана, вынул ножик из кармана. — сказал Бог. — Головушка болит — это ничего, — засмеялся Бог и присел на край кровати. — Вот, держи конфетку, от неё твоя голова перестанет.

— Спасибо, — прошептала Леночка, испугано натянув одеяло так, что снаружи остались только глаза. Бог засмеялся и положил конфетку на одеяло — только это не конфетка! это лекарство такое, чтобы голова не болела. Леночка высунула руку и взяла красную круглую таблетку.

— Ну, что сегодня делала? — спросил Бог.

— Мы с мышкой играли, — прошептала Леночка. — Она бегает.

— Будут у вас ещё и белочки и медвежата, — сказал Бог. — У нас всё по-честному! Хорошо себя ведёшь — держи подарок.

— А почему мышка неживая вначале была? — осмелилась спросить Леночка.

— Зато сейчас она живая, — ответил Бог. — Она сидит в своём домике и грызёт хлеб, который глупый Кондрат-квадрат бросил на пол. Когда все легли спать, мышка хлеб утащила и теперь довольна, как большой слон.

Леночка робко улыбнулась. По голосу Бога чувствовалось, что он ждёт улыбки.

— Мышка-трусишка, — сказал Бог. — Ты тоже мышка-трусишка. Не бойся ничего, Бог на твоей стороне! Вот, сегодня, когда в королевишну играли, Кристина тебя толкнула, а ты и нюни распустила…

— Она нечаянно…

— За нечаянно — бьют отчаянно. Ну, ты не переживай, моя будущая Афродита. У вас у всех будут свои королевства. Каждый будет царём и богом, поняла? А Кристине в следующий раз не уступай — вот ещё, подумаешь, хитренькая какая! Толкаться нельзя.

Бог поднялся с кровати, сияющий, весёлый и грозный.

— Ну, спокойной ночи! Вопросы есть?

— А мама когда придёт? — еле слышно, под одеялом, прошептала съёжившаяся Леночка. Но Бог не рассердился.

— Придёт. Скоро придёт. Будет у вас вместо Гагачи. А Гагачу мы отдадим на кухню — у неё котлеты вкусные получались, вот пусть и жарит.

— А дядя Саша и Мёрси? — Леночке вдруг стало совестно, что она не спросила и про них тоже. — И дядя Илья?

— Придут. Всем кагалом завалятся в гости. Ты помолись мне, и они придут. Помнишь? Ну-ка, кто тут у нас на ночь не молился? Вылезай из-под одеяла, вставай на колени и помолись. Как я вас учил?

Леночка стояла коленями на прохладном полу, сложив ладошки, и бормотала:

— Бог-господь, Бог-господь, не сердись на нас! Пожалей своих слуг и детей, не гневайся! Пусть сюда придут мама и дядя Саша, дядя Илья и Мёрси, пожалуйста! Я тебя очень-очень прошу, я твоя дочь и слуга! Я буду себя хорошо-хорошо вести и учиться буду хорошо! Пока ты со мной, я самая сильная и самая красивая! Я буду королевой, аминь.

— Ну, вот и молодец, — сказал Бог и тихо засмеялся. — Валяй в кровать и спи. Завтра я вам на прогулке лошадь покажу. Она ещё спит, а завтра оживёт, как мышка, — будет сено кушать и вас катать на себе.

Бог ушёл… туман стал ещё гуще. Соседних кроватей не было видно. Голова почти не болела, только была тяжёлой-тяжёлой, словно на неё была надета железная корона с яркими камнями. Леночка нащупала колечко и сжала его в кулаке. Мама придёт. Она придёт обязательно, об этом ей сказал Бог. Он страшный, но не обманывает.

И они будут гулять с мамой, и Мёрси перестанет быть мрачной и снова будет играть с ними в кукол, а дядя Саша сделает им из ниток красивые мосты, по которым мальчишки будут пускать свои машинки. А когда придёт сончас, дядя Илья ляжет на кушетку и расскажет им добрую сказку. И все будут слушать-слушать… а потом заснут…

…а когда проснутся, все помолятся Богу и всё будет хорошо-хорошо!

Она поплыла по туману, как по волнам. Бог стоял рядом и держал за лапку мишку косолапого, которого так любит Федя. Мишка почему-то был совсем старый и порвался в нескольких местах. Леночке хотелось сказать, что грустного мишку надо зашить иголочкой с ниткой. Она видела такие коричневые нитки у мамы Ани, видела! Но Бог только засмеялся и выбросил мишку куда-то вниз.

— Королевишны не плачут! — сказал он. — Они берут новых мишек, потому что новый мишка — чистый и пахнет хорошо!

Гагача подошла неслышно, взяла Леночку за руку холодными скользкими пальцами и повела её к остальным, на прививку. Туман, как волосы скрывал её голову. Из него выпал какой-то противный червяк… но, наверное, это просто показалось. Леночка уже совсем взрослая и понимает: то, что показалось — не всегда правда.

— Когда кажется — бабки крестятся! — захихикал Кондрат-квадрат. Ему уже поставили укол и теперь он хвастался.

Леночка спала.

Колечко в ладошке было уютным и тёплым.

Мама скоро придёт. Бог всегда говорит правду.

Сын

Вовка цеплялся за дом до последнего. Только когда сами напуганные до смерти эвакуационные службы начали суетливый поквартирный обход, он смирился с тем, что придётся уезжать. Да и без мамы в квартире стало холодно и тоскливо.

Вернувшись с отдыха в уже растревоженный Пришествием Екатеринбург, Вовка запаниковал. Ещё бы! Телефон недоступен уже второй день, компьютер в комнате не выключен, а мамы дома нет. Она никогда не уходила надолго, оставив включенным свой старенький комп. С её-то вечными конфликтами с техникой!

Ежедневник Анны («моя голова» — говорила она), без которого она не выходила из дому, лежал на столе раскрытый. Сумочка небрежно валялась на полке в коридоре. Кресло нелепо сдвинуто в центр комнаты. И телефон на кухне лежит. В журнале телефона сплошь «неотвеченный звонок» — штук двадцать. Подруги, подруги… отец… отец… Блин, а вот и «Вовка»… и тоже раз пять… Странно.

Впрочем, какое там «странно»!

Всё пугало, всё не так!

В милиции отмахнулись, посоветовали в эвакуационный пункт по месту работы матери обратиться. У нас, мол, полгорода дёру дали самостоятельно, парень! Ищи свою мамку в саду или вообще где-нибудь у родственников. Ну, ладно, хрен с тобой, пиши через три дня заявление, мы его приобщим к груде таких же… ну, ты сам понимаешь, видишь же, что творится! И сходу, понизив голос: «Тут, вон, говорят, в Орджоникидзевском РУВД следователи в одну квартиру приехали — и всё. Никаких следов! Даже трупов нет! Только пулями все стены изрыты и кровищей аж до потолка всё ухлёстано, понял? А правда или нет — нам выяснять некогда…»

Эти слухи… ничего, кроме слухов людей не интересует! Про ментов-мародёров, про то, как одна женщина открыла квартиру, мол, эвакуироваться будем, тётка, а потом нашли её в пустой комнате, а голова отрезана… и унесена. А квартиры городские власти на себя переписывают — ищи потом, кто ты такой и по какому праву вернулся! И страховые компании как сквозь землю провалились — одна семья так вот сунулась, а к ним ночью пришли и всех передушили… и записку оставили: «От Сатаны не застрахуешься!». И про молодого парня, который вышел из дома, а когда вернулся, в его квартире уже МЕНАКОМовцы пируют — серный дым коромыслом, иностранные бл…ди визжат, негры какие-то, гомосеки, друг с другом сексом прямо на святых иконах его бабушки занимаются… а посередине комнаты стоит деревянный идол. Сатана с козлиными рогами… и весь человеческой кровью забрызган. «Ой, что вы говорите?! Ужас!! А у нас одних знакомых сестра святой водой умывается. В смысле, на лицо брызгает! Так вот, просыпается она позавчера утром, а у неё…»

Переждав длинный крёстный ход и тщательно перекрестившись раз десять, под внимательными тяжёлыми взглядами идущих небритых мужиков и женщин в платках, Вовка с облегчением вернулся домой. Так и прибьют… только повод дай… вон, пожалуйста, у самого РУВД какая-то бабка орать стала, что у Вовки, мол, волосы в хвост собраны… «антихриста ждёшь, козёл?!! Сволочь некрещёная!» Нет, надо уезжать, надо! Он бегом влетел в подъезд — а вдруг мама уже дома?

Нет… не вернулась…

Спустя трое суток Вовка, обрезавший несчастный «хвост», выждав крикливую и зарёванную очередь, снова стоял у стойки дежурного в районном УВД. Немолодой капитан милиции с безумными глазами «по диагонали» прочитал заявление о пропаже человека.

— Парень ты меня пойми — если она в первый день оказалась близко — пиши пропало. Давай, дорогой, сам успевай ехать, наш район подгоняют, все мозги уже про…бали! Дёргают туда-сюда… а сами давно уже смылись, суки! По телефону руководят… — капитан длинно и яростно выматерился. — Граждане в очереди, все слышите? Деньги с карточки сними, счет закрой, документы не забудь — паспорт, трудовую книжку, на квартиру всё, что есть, свидетельства там всякие… и ждите! Дожидайтесь эвакуационной охраны, там солдаты в голубых касках, поняли? А то вылезете сдуру — порежут всех, как зайцев… были уже такие случаи. Охрана прибудет — размещайтесь организованно по автобусам и всё будет нормально! Пожрать возьмите, попить, все дела, кормить вас первые часы будет некому! Да не тащите с собой ничего из ненужного, транспорт не резиновый!

Очередь зашумела, задвигалась.

— Кто поумнее, да при деньгах, те давно уже дёру дали, — сказал Вовке встрёпанный поддавший мужик. — Прямо воинскими эшелонами, со всеми мебелями. Со спецназом, с зенитками, понял?! А мы… тьфу! Простодырые мы всегда были… такими и остались, понял?! Всё телевизору верим, да надеемся. Эй! Куда прёшь, гадёныш?! — заорал он поверх Вовкиной головы. — Сказано тебе — очередь! Давай-давай, поогрызайся мне ещё, мудак! Я тебе зубы-то выбью!

Вовка собирал свои вещи в рюкзак и большую спортивную сумку. Два дня назад звонила Женька. Щебетала про эвакуацию. Её папаша-чинарь, какая-то там шишка среднего звена в районной администрации, достал бронь на всю семью. Представляете? От кокона до них — чуть ли не триста километров, а они уже со всем барахлом на чемоданах!

Уезжают куда-то к родне в подмосковье. Звала с собой. Бла-бла-бла… типа, «всё устаканится, вернемся, Вовочка, хочешь я с тобой жить буду, твоя мама не нашлась?» Хитрая, стервоза. Трахается хорошо, а ума нет. Парадокс, да? Весь ум в секс ушёл, честное слово! Размечталась — жениха с квартиркой почуяла. Обломись, подруга!

Вовка вежливо поблагодарил за предложение и отказался. Ссориться с Женькой ему не хотелось.

Барахла было немного. Самое ценное — фотокамера, сменный объектив, кое-что по мелочевке. На хлеб всегда заработать можно, пусть и без масла. Даже и в такой каше, что заварилась сейчас в родном городе. Документы сложил в мамину сумочку и сунул на дно рюкзака. Благо у Анны всё лежало в одном месте в старой папке из кожзаменителя… зеленого цвета, с загнутыми уголками.

… мам, ну где тебя носит?!

…ну, поссорились… и что? не навсегда же…

Деньги — наличка — в кармане, купюры покрупнее в сумке на поясе. Ближе к телу. Хоть в трусы запихивай… да только, если начнут шмонать — до последней монетки всё выгребут. Вон, в очереди сегодня рассказывали: подходят на улице, типа, патруль, в сторонку отводят и — догола. А напоследок золотые зубы щипцами — дёрг! — и удавку на шею. Бросают в подвальное окошко ближайшее. Кто сейчас по подвалам-то ходит?..

От фирмы, где работал Володя, остались только рожки да ножки. Телефон шефа молчал, в офисе всё раскурочено… как, впрочем, и во всём здании на Малышева, 101. Стёкла зачем-то побили… на газонах битая техника валяется, бумаги и диски, да лужа засохшей крови прямо между стеклянными дверями с дырками от пуль. Вовка даже и заходить не стал. Ясен перец — разбежались все. Каждый сам за себя. Жаль, что Наташкин телефон постоянно был недоступен… надеюсь, всё нормально у неё…

Всю информацию с жесткого диска он скачал на флэшку. Немного подумав, то же самое сделал с компа Анны. Флэшку в карман.

…писала что-то… рассказы свои и стихи…

…поссорились…

…Женька, шалава, это всё из-за тебя… мама же переживает всегда!

Он тряхнул головой. Ну, хватит себе душу растравлять! Не так уж и поссорились. Собственно говоря, и не ссорились вовсе… так, поговорили. Просто вспоминать об этом тяжело, потому что…

…умерла…

…потому что не хочется расставаться вот так, не договорив, не поцеловав на прощанье…

Отец звонил. Он уже в Перми. Голос какой-то надтреснутый, севший… болеет что ли? Наверное, просто волнуется… «мама у нас слишком наивная и добрая, а время, сам видишь, какое».

Говорит, не мог дозвониться до неё. В дверях, мол, записку оставил. Что ж, может, и оставлял, да только не было там никакой записки. Впрочем, соседка могла убрать. В принципе, оно и правильно! Кто же сейчас мародёрам на радость знак оставляет — мол, никого нет, заходи!

Мама найдется.

Нет, серьёзно! Она же далеко была в момент, когда…

На вокзале его почему-то определили в плацкартный вагон с работниками ЗиКа. Впрочем, там были и приблудные, вроде него, Вовки, и вообще какие-то левые люди. Все орали, толкались, плакали, ругались. Из соседнего вагона с воем вышибли двух перепуганных девиц-студенток. Девицы испуганно шарахались по перрону, размазывая по щекам тушь. Сумасшедшая старуха, сидевшая на узле, визгливо кричала: «Так вам, бл…ди, так! С Сатаной-то вам хорошо будет!» — и беспрестанно крестилась.

Одна из девчонок разрыдалась. Подруга топталась рядом, машинально размазывая по щекам кровь из носа, и пугливо оглядываясь на орущих людей, грозящих им кулаками. «Только вернись, сука, я тебя урою!» — донеслось до Вовки. Он выкинул окурок и решительно выскочил на перрон.

— Куда?! — крикнули ему в спину. — Не пустим обратно!

— Пошёл ты… — сквозь зубы сказал Вовка и потащил ревущих девиц в вагон. К беснующимся соседям уже двигался хмурый патруль.

— Куда ты их тащишь? Сам припёрся, ещё и баб с собой тащишь! — крикнула ему в лицо закутанная в шаль женщина. Брызги слюны попали ему на лицо. Вовка, упрямо протискивающийся в тамбур, не успел ответить, как лицо дёрнулось и исчезло. Усатый немолодой мужчина, отпихнувший возмущавшуюся тётку, помог им войти. Продолжавшей орать бабе он коротко сказал:

— Не пи…ди! Ты тоже не из наших, — и глянул так, что визгливая тётка сочла за благо поджать губы и промолчать.

Вовка с девицами приткнулся у самого края, ближе к сортиру, где ещё можно было расположиться. Старший по вагону хотел что-то сказать, но усатый взял его за руку и быстро зашептал на ухо. Старший сделал несчастное лицо и плачущим голосом закричал:

— Вот будет зачистка — погорим ведь! Девушки, у вас хоть эвакуационные листы при себе есть?

— Есть! — всхлипнула окровавленная и трясущимися руками полезла во внутренний карман джинсовой курточки.

— Да ладно тебе… — старший махнул рукой и стал протискиваться по проходу в другой конец вагона.

— Не ссы, начальник, не погорим! — сказал ему вдогонку усатый. — Водка есть, парень?

— Пара бутылок… а что?

— Налей им грамм по сто. Скоро поедем, так что всё нормально. Ты сам откуда?

На перроне сухо защёлкала автоматная очередь. Люди кинулись к окнам. Кто-то завизжал.

— В воздух стреляют, — отмахнулся усатый. — Одурели все, как крысы… Ну, давай-ка и я с вами дёрну немного, за компанию. Ты много не лей, дорога у нас дальняя.

Через десять минут поезд тронулся. Застучали, загрохотали с тоской колёса, поплыла назад кричащая толпа, заиграл на вокзале старинный марш «Прощание славянки», царапая и растравливая душу, заревели женщины, причитая и охая…

— Пришествие, — качая головой, сказал усатый, разламывая хлеб. — Видишь, нож забыл. В первый раз в жизни в дорогу с собой не взял — забыл! Все, как с ума посходили, и я туда же…

— Так, ведь, страшно же! — искренне сказала почти успокоившаяся девушка, уже смывавшая мокрым носовым платком с лица кровь и косметику. — Так страшно! Райка, ты чего ревёшь? Едем уже!

 

Глава 38

Анна

Туман был густым и странно упругим. Ей казалось, что она нырнула на глубину, где, однако, на уши почти не давит, и можно дышать. Анна даже сделала несколько движений-гребков, как будто плыла под водой. Раздвигая руками чёртову хмарь, она представила себя плывущей в молочно-кисельной реке.

Наверное, если ногами оттолкнуться от самого «дна», можно всплыть. Нет, не получается. Ну и ладно — ногам на асфальтовой мостовой туман идти не мешает, и то хорошо.

Она шла, прихрамывая, ничего не видя вокруг. Изредка выдвигались смутные неопределённые силуэты, которые Анна хмуро обходила и снова продолжала свой путь. «Как ёжик в тумане» — равнодушно подумала она. Ноги сами вели в нужном направлении. В голове — фоном, как ненавязчивая музыка, звучал родной голосок. Без слов, просто эхом. Маячок в пустоте. Пока слышно — значит всё правильно. Это как идти по лесу и слушать птичий щебет. Не разбираешь, о чем они там чирикают, думаешь о своём, но машинально отмечаешь: вот это — синица, а это — соловей, кукушка плачет или сорока стрекочет.

Всё, что с нами происходит в жизни — не просто так. Во всём есть смысл…

….мысли колыхались, как спокойные прозрачные медузы.

Зачем мне нужны были эти дурацкие способности — «слышать» посторонних людей? Вот уж радость великая! Это так мешало в той, бывшей и ушедшей жизни! А вот, видишь ли, и пришел момент, когда пригодилось — слышать. Кожей, душой, подкоркой, подсознанием — чем бы то ни было — пригодилось!

…Вовка. Да всё нормально с ним, думаю. Ему Леночка бы понравилась. Младшая сестрёнка…

Из тумана выплыл силуэт дерева с коротко спиленными ветками… похожий на сгорбленную фигуру в капюшоне…

…доминиканцы — были такие монахи, я читала. Они носили белые рясы с черными капюшонами.

…а хорошо бы сейчас, чтобы кто-то молился за меня…

…чуть в стороне — скамейка со спинкой. Анна отметив, насколько отдаляется от «курса», свернула присесть отдохнуть. Нежный детский голосок в голове сменился на шелест, скрежет и ворчание. Вот слышится отдаленный пьяных грубый смех, а вот — злорадное бормотание. Экий ты, Анна Сергеевна, локатор. «Локатор, голова-пеленгатор!» — сказал бы, наверное, улыбающийся Илья. Да только не пеленг это никакой, Илюшенька! Он мне не нужен. Я просто знаю, где моя дочь. Просто знаю.

Посидев несколько минут, Анна встала и побрела дальше.

…опять камешек на крестике засветился красным, и тепло так от него…

…бесполезно…

…тепло…

Хорошо, что он есть. Всё-таки, память о той, бывшей когда-то Анне. Той Анне, которая верила в крест и молитву, волхование и пост, бабку Явдоху и пасхальные куличи… в благодать верила. В жизнь вечную, да не ту, что на самом деле есть, оказывается…

Сама того не замечая, она начала бормотать стихи. Останавливалась, запнувшись, начинала снова, повторяя и повторяя забытые строки, написанные Анной давным-давно (совсем недавно):

Под ногами хрустело, словно она шла по старой яичной скорлупе. Где-то вдалеке слышался басовитый лай собаки. Пёс брехал и брехал, не давая сосредоточиться, вспомнить, а потом перешёл на вой. Анна остановилась, прислушалась. Всё стихло.

…наш Пёс, или кто-то другой?..

Есть Сатана, есть Бог. Почему же Он молчит? Почему поганый пакостник — Его сын — всегда тут как тут? Какого хрена он выворачивает наизнанку миры, грязня и извращая их? Что же ты молчишь, Отец? Или сказать нечего?!

Анна начала злиться. Ну, говори! Говори со мной! Хоть из пылающего куста, хоть из вихря! Пошли мне розового ангелочка с крылышками, так похожего на пухленького Купидона! Сделай хоть какой-то знак! Или ты не слышишь? А может, ты не слушаешь? Какое тебе дело, Отец, до смертельно уставшей женщины, бредущей в мерзком киселе по хрустящей осквернённой земле?

…ты отдал Своего Сына…

…но я — я не отдам свою дочь!

— Взять бы сейчас Сатану за шкирку, да мордой — в говно! — пробормотала Анна. — Пользуется тем, что Отец на нас внимания не обращает! Все умерли — и Саша, и Илья, и Маринка…. Одна я иду и иду в тумане… одна я… как собака побитая, за щеночками своими… глотку рвать, сдохнуть в драке…

…одна!!!

…нет, не одна!

…бросили…

…нет, ты не можешь так говорить…

…МОГУ!!!

…заткнись и иди… нашлась тут, всеми брошенная, видите ли… поплачь ещё в платочек! Утри сопли и иди — наша доля такая, женская — детей своих не отдавать!

…сама ты — сопли… нет у меня ни слёз, ни страха. И я иду.

— Я иду, — сказала она и мрачно усмехнулась. — Иду!

Она вынула нож из ножен и крепко сжала рукоять, повернув нож лезвием к себе. Удар по ухмыляющемуся лицу — вот так, чтобы сорвавшаяся влево рука чиркнула отточенной сталью по морде… а потом рука сама пойдёт обратно и воткнёт нож прямо в шею! Сашка, Сашка научил меня… он виновато моргал, направляя мою руку…

…воин…

…такой смешной и жалкий… но умеющий убивать. Убивать быстро и деловито. Натренированно…

Она шла в абсолютной уверенности, что дойдёт, что всё, что происходит — происходит медленно, но верно. Что Сатана ждёт её — прекрасный ангел-демон-царь-бог, проклятье и боль, отчаяние и насмешка

Ей не хочет помогать Отец — что же, надо относиться к этому спокойно. Она сама помогает себе. Она помогает себе и другим. Сама! Слышишь?! Тебе хорошо — Ты создал нас всех и ушёл отдыхать, не заботясь о том, что осталось там, внизу, куда рухнул Твой же испорченный и капризный сын. Ты послал нам другого, самого любимого, Сына… но он пробыл у нас недолго. Мы сами убили Его. А теперь мы делаем крестики с камушками и красим куриные яйца на годовщину Его воскрешения… такие смешные маленькие людишки, оставшиеся без Отца.

…хватит болтать! — сказал Илья

…ты, главное, иди! — сказал Сашка.

…ты не была такой! — сказала Мёрси

Они смотрели на неё, вглядывались в её лицо. Они были печальны, но они и не думали ей поддакивать. «Иди! — говорили они. — Иди и верь в свою силу! Иди, и не жди, что кто-то большой и добрый специально спустится к тебе с небес, чтобы всё уладить! Иди — это твой путь».

— Помощники… — сказала Анна, — вам-то легко говорить!

Но на душе стало легче.

* * *

Она вышла из тумана внезапно. Он остался за её спиной, будто срезанная огромным ножом стена белого творога. Здесь властвовала ночь. И сиял тёплыми золотыми огнями Дворец Молодёжи, как огромный драгоценный кристалл, возвышавшийся над вечной зеленью густых елей.

Уличные фонари освещали асфальтовую дорожку, чисто выметенную и спрыснутую недавно прошедшим дождём. Анна остановилась на секунду… и пошла по дорожке мимо большой кучи осенних листьев, из которой поднимался горький дразнящий память дымок.

Подняв голову, она не увидела ни звёзд, ни луны. Туман нависал над площадью белым с золотистым отливом колоссальным куполом. Откуда-то оттуда, сверху летела мелкая холодная морось… и Анна подумала, что там, совсем высоко, над туманом, ходят набухшие тучи, проливая на землю небесную влагу…

«Вот я и пришла!» — сказала она сама себе, поднимаясь по ставшим бесконечными ступеням. Туда, выше — к зовущему свету и теплу.

Она поднималась и поднималась, словно взлетая на высокий пик, на самой вершине которого её ждали Судьба и Смерть.

Коваленко

Игорь Антонович был в полной запарке. Связь дёргала его в разные стороны, пресса рвала на части, добивалась разговора бывшая жена, несколько раз звонила дочь, Бриджес тянул из него жилы, сам выбиваясь из сил. Военные терзали его, президент одолевал вопросами… а теперь ещё и служба безопасности насела на Коваленко с требованием немедленного одобрения плана действий по обеспечению, недопустимости, всеохватного запрета доступа на, осторожности и так далее.

— А чего ты хотел? — удивлённо сказал ему Хокинс, одолевший таки гордыню и познакомившись с Коваленко, так сказать, «воочию» — через прямую видеосвязь. — Ты сам вызвался тянуть за верёвочки и контролировать каждый чих. Ты загоняешь себя, как та несчастная лошадь, чтобы рухнуть и испустить дух. Более того, ты загонял старика Бриджеса, а на Кокса свалил все боковые проблемы…

— Ну, уж и свалил! — проворчал Коваленко.

— Не перечь, Игорь. И не дёргайся, я тебя не осуждаю.

— И то хорошо, — сказал Коваленко. — Ну, ладно, спасибо за данные, это многое проясняет…

— Что данные? Суета сует. Думаю, что мы их и обработать не успеем. Ты уже понял, да?

— Да.

— От месяца до полутора лет. Разброс, конечно, тот ещё, но… более точные сведения мы можем получить только при расширении кокона до полутора-двух тысяч километров в диаметре.

— Тогда это уже на х…й никому не нужно будет, — пробормотал Коваленко по-русски.

— Что? — не понял Хокинс.

— Я думаю, эти сведения нам пока надо держать при себе.

— Конечно, а как же иначе! — Хокинс помолчал. — Я видел много забавных фильмов, где уничтожали Нью-Йорк и рушили города мира… но никто не додумался до такого…

— Может, и додумался кто — какая разница? Что ты собираешься делать?

— Работать, — нехотя сказал Хокинс. — Уеду в горы… там хорошо работается. А ты?

— Мне ехать некуда. Буду отступать вместе со всеми… пока смогу. А там…

Они помолчали. Коваленко осторожно гладил пальцы правой руки, серыми сосисками торчащие из-под гипсовой повязки.

— Как ты думаешь — что там всё-таки… там, внутри? — спросил он.

— Я читаю Библию, Игорь. Я давно не читал её, — вместо ответа сказал Хокинс и отключился.

Коваленко потёр лоб. Двигатели «Антея» гудели ровно и мощно. Брюхо гигантского самолёта было битком набито тем, что вывезти надо было в первую очередь. Казань, новая База… новые попытки «прокола»… новые люди… новые впечатления… это всегда радовало Коваленко. Ему нравилось жить вот так, на колёсах, на ходу, в драках и спорах, в торопливых «летучках», в счастливых озарениях и сокрушительных провалах.

— Игорь Антонович, — сказал подошедший Роман. — Крюк всё-таки придётся делать. Земля опасается, что нам влепят парочку ракет. Внизу опять стрельба…

— Ладно, — сказал Коваленко. — Спасибо, Роман. Слушай, я таблетку принял… посплю. Хорошо? И ты ложись.

— Да я поспал уже… я тут считаю кое-что… по одиннадцатой модели.

— Тоже неплохо. Ну, тогда дай мне на часок глаза под лоб закатить, лады?

Коваленко пристроился поудобнее и почти сразу заснул. Ему снилась Вика, танцующая на высокой башне. Платье развивалось на ветру, горели звёзды и таинственно улыбалась Луна, бросая вниз огромные полотна призрачного неживого света. «Осторожнее, Вика!» — попросил Коваленко, потому что верхушка башни была плоской и скользкой, — застывшей гладью чёрного мрамора… и не было перил. Вика не слышала его. Она кружилась под музыку всё быстрее и быстрее — красивая и стройная…

… а внизу медленно и неотвратимо поднимались лохматые угольные волны тьмы, затопившей мир.

Лестница поликлиники «Родничок», ночь

Он сел, отодрав с лица (оно пристыло?) полотенце. Тело слушалось плохо, да и одежда, казалось, навеки присохла к луже запёкшейся крови. Правый рукав оторвался окончательно. Он немного посидел, а потом поднялся и пошёл, наступая на разбросанные гильзы. Туман кривлялся вокруг него, хватал за руки и одежду. Твёрдая корка залепила левый глаз. Он оторвал её, поморщившись, вместе с лоскутком кожи… кажется, веком. Боли он почти не чувствовал.

Это было неважно.

Надо идти.

Оступившись на лестнице, он чуть было не упал, но удержался на ногах. Выйдя во двор, он впервые почувствовал, как начинает меняться его мёртвая плоть. Это было прекрасно.

Пёс сидел и выл в тумане неподалёку и замолчал, только увидев его пошатывающуюся фигуру. Он дёрнул хвостом и встал. Глаза его горели. Положив руку на загривок огромного зверя, он понял, что пальцы начинают обретать чувствительность. Пёс лизнул его руку и глухо рыкнул, показав белые клыки. Туман крутился вокруг, наливаясь чернотой и обретая плотность, но не касался огромного израненного тела.

Они шли с Псом, ничего не видя, кроме уродливых кривляющихся сгустков темноты, но шли спокойно и уверенно.

Всё убыстрялось. Всё набирало ход.

Тело менялось… возвращалась память. Иногда она выхватывала из небытия колоссальные пласты… и они тотчас вставали на место, заполняя огромные провалы. Мир восстанавливался.

Скоро! Они придут совсем скоро!

Он хотел сказать об этом Псу, но челюсти всё ещё не могли двигаться. Он смог только растянуть губы в улыбку.

Мёрси

Весь день, до самого глубокого вечера, Мёрси не оставляло чувство того, что вот-вот всё закончится. Туман ли сгустится в острые пасти и перекусит их пополам, вынырнут ли какие-то раскорячившиеся шипастые твари и перервут им глотки… а может, туман исчезнет и они выйдут на огромную пустую равнину со спёкшейся до стеклянистой корки землёй… и увидят вокруг только оплавленные и перекрученные остатки ржавого железа. Воображение сегодня не хотело угомониться. Так чувствуешь себя, болея, при сильной температуре — всё плывёт, дрожит и меняется… и ни во что нельзя верить, поскольку бред от реальности отличить нельзя.

Илья остановился и начал кашлять. Простыл, зверски простыл. Вон, глаза какие воспалённые. У Мёрси, конечно, в сумке лекарства есть, да и у Ильи тоже кое-что имеется, да только сдаётся нам, что самое лучшее лекарство для Ильи сейчас — улечься в чистую постель, напиться горячего чаю с малиной, пропотеть и заснуть. И душ потом, когда легче станет… душ, горячий, с упругими весёлыми струями…

Душ — это да. Сказка! Мёрси бы сейчас за хороший душ даже пистолет бы свой отдала.

Илья запил таблетку от кашля глотком водки и поморщился:

— Говорят, нельзя со спиртным лекарства применять.

— Антибиотики, — сказала Мёрси. — Это антибиотики нельзя с водкой пить. Иначе толку никакого.

— Самое противное, что я и не болею толком, — сказал Илья. — Ломает, гнёт всего… а кашель — это ерунда. Понимаешь, это как при гриппе без температуры…

— А что и такой есть?

— Есть, красавица, есть… какой только дряни нет на свете. В том числе и грипп без температуры.

В тумане что-то с хрустом обломилось и рухнуло на землю. Кто-то завизжал от боли. Визг перешёл в полуплач, полусмех… и стал удаляться. Они стояли и слушали. Тихо. В том смысле тихо, что слышны лишь уже привычные звуки — возня, похохатывание, подвывание, смешки… но всё это далеко, не рядом.

— Ветка у тополя обломилась, — сказала Мёрси, держа пистолет так, как учил её Сашка, двумя руками. — И кто-то вместе с ней ё…нулся.

— Надеюсь, он отбил себе задницу, — пробормотал Илья, озираясь. Ружьё он держал в правой руке, не сняв петельку лыжной палки. В дымке тумана он был немного похож на мушкетёра, положившего огромный мушкет на сошку-подставку.

— Пойдём? — спросила Мёрси.

— Давай-ка передохнём маленько, — сказал Илья.

Они сидели на своих свёрнутых одеялах спиной к стене очередного дома «сталинской постройки», как называла их мамашка Мёрси. Когда за спиной стена — намного спокойнее себя чувствуешь! Илья сидел полубоком, облокотившись левым локтем на рюкзак. Ружьё лежало рядом. Мёрси скрестила ноги по-турецки и задумчиво пыхала ментоловой сигареткой «Dunhill».

— Темнеет, — задумчиво сказала она. — А спать не хочется. Это получается, что мы с тобой досюда два дня шли. Так?

— Вроде того…

— А на самом деле здесь идти метров сто. Я в первых классах во Дворец в танцевальный кружок бегала. Мама тогда разорилась — на год вперёд оплатила. А потом наша руководительница в Германию с мужем уехала и занятия — тю-тю.

— Кинула, значит?

— Нет, в принципе… мы одиннадцать месяцев занимались, так что почти весь курс. Слушай, вот придём мы, да? Допустим, что все уже там… и что?

— Жить будем.

— Нет, я к тому, что мужик этот… ну, который Анны знакомец… — ей было почему-то неловко произнести его имя; получалось как-то по-церковному, по-старушечьи, что ли? — Этот, ну, молодой…

— Вельзевул, — усмехнулся Илья. — Астарт, Молох, Ваал и ещё чёртова уйма имён. Президент организованного преступного сообщества чертей и призраков, повелитель тумана и враг электричества…

— Ладно тебе… перестань. В общем, допустим, что он тоже там. Вот мы заходим, видим его… и что дальше? Что мы с этим козлом делать будем? Стрелять?

— Хм… вопросы у тебя кручёные… — Илья достал фляжку. — Не знаю, Мёрси, что мы делать будем. Изгонять дьявола будем. Крикнем ему: «Изыди, Сатана!» — и насыплем на хвост соли. Плюнем в харю, произнося имя Господне, скрестим пальцы крестом и прочтём молитву…

— Я серьёзно спрашиваю, а ты…

— И я серьёзно, красавица! Нет каких-то рецептов, чтобы дьяволов из уральских дворцов молодёжи гонять! Вон, старик Фауст, уж на что хитрожопый был, так и он от Мефистофеля избавиться не мог! Впрочем, там другая история… он его и не гнал… у них, там, взаимовыгодный договор приключился. О мире и сотрудничестве. В рамках существующего порядка…

— Что ты опять несёшь? — возмутилась Мёрси. — Давай, напрягай мозги, раз голова не болит! Ты же начитанный до блевотины! У тебя же знания чуть ли не из задницы торчат! Я только про вампиров и оборотней знаю, и всё!

— Да-да… голливудские курсы молодого бойца, — засмеялся Илья и закашлялся. — Спасибо Брэму Стокеру, он научил нас, что с дьявольским отродьем можно справиться…

— Это ещё кто? — с любопытством спросила Мёрси. — Папа римский, да?

Они говорили и говорили, не торопясь вставать и идти. Наверное, просто потому, что Мёрси (и Илья тоже, да?) чувствовала — предстоящий переход будет последним. Всё, финиш. Слейте воду, тушите свет, уходя, выключайте свет и электроприборы, при переходе улицы эта сторона наиболее опасна — завернитесь в саван и медленно ползите на кладбище, хихикали когда-то они с Брюлей.

…я умру? нет! я не могу умереть!

…я умру, узнав напоследок, что Брэм Стокер — вовсе не Папа Римский…

— Наверное, Сатане не нужна просто вера, понимаешь? — сказал Илья. — Ну, вроде, как вера в Бога. Человек просто верит и ему намного легче жить и умирать, зная, что кто-то там, наверху, хорошо к нему относится и примет к себе. А этому… этому поклонение нужно. Чтобы в ножки падали, чтобы только о нём и думали, чтобы храмы и башни возводили. Наверное, ему хочется побыть земным богом… пока не надоест. А может, он уже много раз так делал… всё-таки, говорят, до ледникового периода здесь тоже люди жили и мегалитические постройки возводили. Откуда нам знать, может, Сатана к нам, на Урал периодически захаживает?

— А когда ему опять надоест, он что — снова ледник напустит?

— Хрен его знает… наверное, просто порушит здесь всё и начнёт дальше жить…

— С кем жить? Где?

— Ну, Мёрси, я не знаю. Честное слово! Анна не так уж много рассказывала… да и гарантии у неё никакой нет, что это сам Сатана к ней заявлялся. Я уж тут думал — а вдруг это опять-таки долбанные зелёные человечки ей мозги парили? С какими-то непонятными нам целями. Может, они нас просто изучают таким замысловатым образом, а?

— Ну, ты опять… говорили мы уже на эту тему!

— …или мы в каком-то четвёртом, пятом, семьдесят восьмом измерении оказались!

— Блин… помощи от тебя, Илья, никакой. Я думала, ты хоть что-то предложишь! Эй, подожди, дай мне тоже хлебнуть!

— Ну… молодёжь… прямо изо рта рвут…

— Давай-давай, не жмись!

— Притащимся мы к Сатане пьяненькими… с ружьём и пистолетом. «Кто с ружьём и пистолетом на посту зимой и летом?..» А знаешь, Мёрси, может, там и нет никого. Стоит пустой Дворец Молодёжи и всё.

— Ну… не знаю… Анна сказала…

— Анна могла и ошибиться. Ну, хватит воду лакать… пошли! Неохота мне опять на ночь устраиваться. А насчёт ледника — это забавно придумано. К примеру, цвела же когда-то Сахара, как рай земной! Жили там люди, не тужили… и как-то раз приходит к ним незнакомец… прямо из тумана…

Илья

Через час с небольшим они вышли к Дворцу Молодёжи. Они стояли и смотрели на яркий кристалл дворца. Было тихо. Накрапывал дождь.

— Огни, — сказала Мёрси, вдруг подумав, как она соскучилась по нормальному электрическому освещению. — Анна правду говорила — они здесь.

— Может, это люди? — пробормотал Илья, невольно содрогнувшись. Ему хотелось уйти обратно в туман и забрать с собой Мёрси. Люди… здоровые, самоуверенные, сильные люди…

Они смогли наладить электричество. Они греют воду и принимают ванны, они пользуются оружием и автомобилями… они не зажигают дурацкие свечи, чтобы найти дорогу в очередной загаженный тобой же сортир, не несут с собой бутылку с водой, чтобы смыть собственное дерьмо. Они живут. Живут, как короли, как хозяева положения! И им совсем не понравится жалкий обтрепавшийся инвалид… а вот Мёрси — понравится.

— Ты чего, Илья? — встревожено спросила его Мёрси и Илья очнулся. Оказывается, он плакал…

— Дурь какая-то в голову лезет, — ответил он, не глядя на Мёрси. — Не обращай внимания…

Мёрси положила ему руку на плечо, совсем как во сне…

— Ну, чего ты? — тихо сказала она. — Может, мы и не умрём… может, там… — она не смогла продолжить.

— Пойдём, — с трудом выговорил Илья. — Пойдём.

Коваленко

Связь наконец-то наладили. Коваленко смотрел в похудевшее лицо Вики и не знал, что сказать.

— Как ты? — наконец выдавил он

— Я-то нормально, ты сам как? — сердито, как показалось Коваленко, спросила Вика.

— Да тоже не жалуюсь. Работы все свернули, кроме квантовиков. Вот, на базе трёх вагонов и тепловоза-толкача, ставим второй «пробойник»…

— Мне сказали, что у вас там военные командуют…

— Игорь Антонович, это запрещено говорить в открытом эфире! — вклинился подполковник Майков и поморщился.

— Стреляй в меня, Майков, — нехотя ответил Коваленко. — В изменника этакого…

— Игорь Антонович…

— Вот тебе и Игорь Антонович! — передразнил его Коваленко. — Это, между прочим, именно тебе, Майков, фитиль — почему по закрытому каналу связи нельзя обсуждать свои дела? Твоё упущение! Это — раз. Командует МЕНАКОМом по-прежнему Бриджес и Коваленко — это два. Послал бы я вас всех на х…й — это три. Хотя бы за то, что вы мне восточный участок не смогли вовремя эвакуировать! Так что, исчезни, Майков, если тебе погоны жмут…

Майков налился кровью. Он явно хотел что-то сказать, но только пожевал губами и отключился.

— Вот так и живём, Викушка… всё воюем и ругаемся, — Коваленко плеснул коньяк в пластиковый стаканчик. В бункере, — правительственном, на случай ядерной войны, как с гордостью поведали ему военные, — было жарко и душно. Военные до сих пор возились с недействующей вентиляцией.

— Я так понимаю, это не пробой вовсе, — молча переждав перепалку, упрямо сказала Вика. — Тормознуть пытаетесь? Мне Роман говорил.

— Ну… тормознуть кокон, это — мечта… — промычал Коваленко, запихивая в рот дольку лимона. — Это, матушка, всё благие намерения и пожелания… вроде, как у Манилова…

— Если не получится — успеешь уйти? — тихо спросила Вика, не глядя в камеру. Брови её были нахмурены. Коваленко почувствовал укол куда-то в сердце — Виктория была сейчас необыкновенно хороша. Ему захотелось, чтобы она была рядом… обнять, расцеловать, раздеть торопливыми, горячими руками, оглохнув от ударов сердца…

— Я успею, Вика, — хрипло сказал он. — Успею. Слушай, а ты знаешь самое главное?

— Что именно? — не поднимая глаз, спросила Вика.

— Я тебя люблю!

Вика подняла глаза и слабо улыбнулась.

Анна

Анна мельком удивилась тому, что в огромные стеклянные двери Дворца она не смогла разглядеть даже смутных силуэтов колонн и лестниц. Стёкла светились тёплым дружелюбным светом… но не давали ничего увидеть за собой. Казалось, что весь первый этаж превратился в огромную, сияющую мягким потоком, матовую лампу.

Она потянула тугую стеклянную дверь, прошла тамбур и открыла вторую. В первый момент ей, ослеплённой, показалось, что в фойе было пусто… но, сделав шаг к главной лестнице, она увидела небольшую группу людей, молча стоявшую на первых ступеньках. Люди казались манекенами, добросовестно расставленными плотными рядами. В ярком свете их лица казались плоскими белёсыми блинами — без глаз и ртов.

Что-то возникло справа от неё и Анна резко повернулась, выставив вперёд нож. Но это был всего лишь большой надувной бассейн с трубами, лесенкой и какими-то увесистыми на вид приборами. Наверное, это были нагреватели и очистители воды… несколько труб уходили куда-то вниз, небрежно уложенные прямо на ступеньках правого бокового спуска в буфет, гардероб и туалеты…

«Он был здесь… или только что появился?» — подумала Анна и отмахнулась от непрошенной мысли — какая разница? Сердце её больно царапнул вид нескольких детских шкафчиков, точь-в-точь таких же, как в любом детском саду. На низенькой скамеечке лежали несколько полотенец… и сиротливо застыл тапочек подошвой вверх.

Анна обернулась к людям. Те не шевелились. Она медленно пошла к ним, думая о том, что надо что-то сказать. Но кровь оглушительно стучала в ушах, — ничего не приходило в голову.

— Расступитесь, — тихо сказала она, делая последние шаги.

Никто не шелохнулся.

Они были молчаливыми и вялыми. Они стояли, глядя куда-то сквозь неё. Они были разными: худая тётка с кудлатой чёлкой, выбившейся из-под косынки; полный бледный мужчина с глазами навыкате и огромным запёкшимся пятном крови на груди; небритый нерусского вида восточный парень, заросший жёсткими чёрными волосами по самые брови… люди — пожилые и молодые, окровавленные и вполне целёхонькие на вид…

Они смотрели на неё, даже не пытаясь пошевелиться.

— Пропустите меня, — сказала Анна.

Молчание… похоже, они даже не дышали… лишь у худощавой из-под полуопущенных век выскользнула слезинка и медленно поползла по щеке, изрытой тёмными пятнами оставшимися от юношеских угрей.

Анна решительно сунула нож в ножны и взяла женщину за плечи. Сквозь рабочий халат её руки почувствовали жилистое, совсем не женское, тело. Анне показалось, что женщина горит, как гриппозный больной. Она успела удивиться тому, как можно сочетать такой сильный жар с бледным, почти трупным, лицом… как руки провалились внутрь!

Анна отпрянула от неожиданности и отвращения. Женщина стояла перед ней по-прежнему молча. Анна нахмурилась. Она обвела взглядом лица…

…обслуга. Вы всего лишь обслуга… не знаю, мёртвые вы или живые, призраки или куклы, созданные туманом — вы призваны, чтобы служить… но не защищать.

Она протянула руку и ткнула толстяка в грудь. И снова — на мгновение она ощутила, как рука её упирается в мягкую не дышащую плоть… и проваливается.

— Вот оно как, — хмуро сказала Анна. — Вас и не подвинешь, и не попросишь…

Делать было нечего. Она пришла. Она уже здесь… и отступать она не намерена. Крепко сжав губы от отвращения, Анна стала протискиваться. Протискиваться сквозь людей.

Никогда!

Никогда она ещё не ненавидела свой «дар» так сильно!

Чужие люди кричали внутри неё… они рыдали, ругались, корчились и визжали…

…за унитазом! бутылка за унитазом! он опять жрёт свою водяру — сволочьсволочьсволочьсво…

…я втыкаю ему в глаз отвёртку распухшими руками в синяках и ссадинах — а-а-а!..

…на зоне… я думал, что на воле не узнают, что меня опустили…

…ударить её в живот… синяки? не-е-ет! никаких синяков не будет…

…пусть думают на него, пусть!..

…насиловать…

…резать и слушать, как она визжит…

…пауки, черви, мокрицы — ненавижу!.. они сыплются мне на лицо…

Мириады мыслей, слов, чувств утопили маленькую жалкую Анну. Её не было. Был только ураган чувств и боли… оглушительный обвал тяжёлых камней, расплющивших её, раздавивших… разорвавших её тело в кричащие от ужаса и боли клочья.

…идти…

…идти…

…ну, что встала?! иди!!!

Она шла. Это было всё, что осталось от Анны — тяжёлый подъём по ступеням… сквозь могильную гниль и грязь, вопящую в каждом, самом маленьком уголке этого мира… этого океана лжи, горя и боли…

И только в одном, самом крохотном кусочке вселенной осталась слабая тень ног Анны… шажок… ступенька… шажок…

Наверное, это было не важно — ведь Анны не было. Но эта маленькая слабая клеточка не давала ногам остановиться… шажок… ступенька… шажок…

Наверное, ею двигала ненависть к «дару».

* * *

Она упала на ступеньки, выронив нож. Давясь от рвотных позывов, она отползла от лужицы желчи — её рвало только горькой слизью. Она отплёвывалась, встав на четвереньки и мотая головой, словно самая старая в мире пьяная побирушка… в голове у неё угасали крики и рычание множества умерших людей. Она оглянулась в страхе, что они идут вслед за ней и слабо удивилась тому, что сверху толпа казалась совсем маленькой. Она продиралась миллион лет — целую вечность — много-много жизней… через бесконечность четырёх-пяти ступеней! Слава Богу, люди стояли к ней спиной, всё также не шевелясь.

Она достала флягу и, набрав полный рот воды — выплюнула. Под руку подвернулась фляга поменьше, с водкой, но пить её она не стала — в горле всё ещё жгло. «А зря! — проговорил у неё в голове голос Ильи. — Я же говорил тебе, Анна, что водка бывает двух видов — хорошая… и очень хорошая!»

Встав наконец-то на ноги и подобрав нож, Анна осмотрелась. Здесь, на втором этаже, туман плавал жидкими пластами, временами скрывая от неё вход в главный зал. На полу, на аккуратных алых дорожках, лежали игрушки. У стены напротив приткнулись несколько детских велосипедов. Прямо на полу стояло с десяток телевизоров, от которых спутанными кишочками тянулись провода видеоигр с торчащими из панелек яркими джойстиками. Двери в зал были закрыты.

Анна прошла по дорожке, машинально огибая разбросанные игрушки, и потянула на себя дверь. Мыслей никаких не было. Она просто вошла в зал, освещённый приятными притушенными огнями сцены. Занавес был задёрнут. Идя по центральному проходу, она равнодушно отметила про себя, что значительная часть рядов кресел были убраны. На освободившейся площади лежали ковры… множество ковров… и игрушек, и книг, и каких-то разномастных ноутбуков, стульчиков, столиков, шаров-прыгалок, машинок, коробок с развивающими игрушками… словно большой детский сад свалил сюда всё своё копившееся годами барахло, не особо заботясь о том, чтобы придать всему этому хоть какой-то порядок. На крайних креслах грудами лежала детская одежда.

После ярких огней фойе глазам был приятен вкрадчивый полумрак.

Она подошла к сцене и, не удивившись, увидела, как занавес плавно раздвинулся. Где-то щёлкнули реле и золотистый свет разлился по сцене, уставленной детскими кроватками. В центре сцены стояло ложе, на котором спокойно возлежал её давний знакомец, весь облитый мягким сиянием. Рядом с ним стояли вазы и кувшины, чаши и тарелки, заваленные грудами фруктов, аппетитными тушками куриц с торчащими ножками, каких-то больших рыб, аккуратно разрезанных на кусочки и только ждущих едока, конфеты, вино, мягкие даже на вид булочки…

Запах ударил её внезапно, исподтишка. Всё это гастрономическое великолепие обрушило на Анну одуряющую волну ароматов… рот мгновенно наполнился слюной, в животе протяжно заурчало… как показалось Анне — заурчало так, что слышно было и за пределами зала.

Но она смотрела на кроватки. Стоя у сцены, она видела только несколько рук и ног, свешивающихся с кроватей, затылок Кондратьева, чумазую мордочку Феди, приткнувшегося на самом краю — он всегда спал именно так, почти свесив голову с кроватки…

Безошибочным чутьём она определила крайнюю левую кровать, как Леночкину, и, невольно вскрикнув, заспешила, рванулась к ней. Она неуклюже полезла на сцену, щурясь от огней рампы, почему-то повёрнутых в зал… внезапная слабость испугала её и она, как в дурном сне, никак не могла взобраться на эту чёртову сцену, хватаясь руками и скользя по проклятым гладким доскам… а в голове у неё билось только: «Нашла! Нашла! Нашла!» Она легла на живот, застонав от бессилия, и оттолкнулась ногами. Наверное, со стороны она выглядела смешно — мрачная заблёванная женщина, с похудевшим осунувшимся лицом, корячится на глазах у Сатаны, пытаясь одолеть невероятную высоту долбанной сцены, на которую ещё несколько часов назад она смогла бы взобраться одним прыжком… да только смеяться было некому. Лежащий в золотом сиянии не то юноша, не то мужчина равнодушно смотрел куда-то вдаль. Казалось он вслушивался во что-то… и натужное пыхтение и гневные стоны Анны только мешали ему… но он из вежливости не обращал на них внимания.

Она взобралась на сцену и встала на мёртвых, подгибающихся ногах. Совсем рядом с Леночкиной кроваткой она увидела труп немолодой женщины с раскроенной головой. Гниющий мозг вывалился на доски сцены, вздувшееся лицо было повёрнуто к Анне. Леночка пошевелилась, натягивая на себя одеяло и Анна вздрогнула — нельзя! Нельзя просыпаться, доченька! Нельзя детям видеть такое!

— Это Гагача, — мягко сказал Сатана, отхлебнув из изящной чаши. — Она возилась с детьми, это они её так назвали. Она хорошая тётка, но, как видишь, уже мёртвая. Надо бы убрать, а то детей напугает…

— Что ты здесь творишь? — со злобной тоской прошептала Анна. — Какого чёрта ты тут вытворяешь?! — Ей хотелось орать, но… но дети спят… спят!

— Ну, надо же было как-то ухаживать за детишками, — усмехнулся Сатана.

Выползший откуда-то из-под сцены туман укутал труп. В сгустившемся облаке вертелись спирали чёрного дыма. Туман пожирал труп… Анне послышалось чавканье, но она знала, что это всего лишь услужливая подсказка воображения. Голова её кружилась.

— Садись-ка, пока детки дрыхнут. И ради Создателя, не бросайся на меня с ножом. Возлежи на ложе, отдыхай. Нам с тобой есть о чём поговорить.

Анна криво усмехнулась, посмотрела на нож, который, оказывается, всё ещё сжимала в руках и разлепила пальцы. Ей не нравился тон Сатаны… ей безумно хотелось прийти сюда с заряженным ружьём для подводной охоты, — она отдала бы что угодно, лишь бы всадить гарпун прямо в глаз улыбающегося двойника Ильи… всё, что угодно!

Но отдавать было нечего.

Воевать было нечем.

Делать было нечего.

Нужно было просто оставаться рядом с дочерью. Просто быть с ней. Потому что она — её мать. И ничто, и никто во всей этой безграничной Вселенной, во всех этих кишмя-кишащих атомами параллельных мирах, не может понять её — Анну — маму Леночки… Леночки! за которую она отдала бы душу и тело, предала всех и вся… но за которую ей никто и не предлагал такой высокой цены…

Она подошла к яствам и села, скрестив по-турецки ноги, напротив усмехающегося тонкой усмешкой хлыща и фата, паяца и клоуна… обезьяны Бога, так и не ставшей человеком.

— Хорошо, что ты пришла, — сказал Сатана и отщипнул ягодку винограда. — Я уж думал, что ты сгинешь там, в тумане. Ах, Аннушка, как хорошо Отцу! Он — везде, Он — всё. А я вынужден стараться быть всеведущим и всевидящим таким кустарным, идиотским, — прошу прощения, — туманным способом. Что ж… я был готов к этому. Как говорят господа учёные — супротив законов физики не попрёшь.

Он подмигнул Анне и тихо рассмеялся.

— …Самое смешное, что именно я и устанавливал эти законы! Я говорил тебе, что мы, молодые воплощения творческой силы, творили этот мир именно так, как нам хотелось? Я устанавливал правила и законы, утверждал незыблемое и охватывал неохватное… а теперь я вынужден сидеть на паршивой сцене и дёргать за ниточки, чтобы мои временные подданные могли хоть как-то ухаживать за королями и королевами будущей расы… Смешно, правда?

— Нисколько, — сказала Анна, борясь с желанием завизжать и кинуться вперёд, чтобы вцепиться в красивое лицо пальцами. О, она раскровянила бы ему всю харю! Она выцарапала бы ему голубые глаза, она стёрла бы с его лица эту снисходительную усмешку!

— Не пыхти, — сказал Сатана. — Поешь, у нас впереди очень много работы. Как видишь, Гагаче пришлось дать отставку. Я собирался, было, отправить её на кухню, но передумал. А деткам надо кушеньки… ням-ням! — пропел он и засмеялся. — Они растут. Они очень много бегают и играют, — их организм требует своего, понимаешь?

Мёрси

Они уже совсем рядом с первой ступенькой лестницы, обрадовавшись тому, что сейчас они с Ильёй поднимутся… вознесутся! К цивилизации, к свету, теплу, людям…

…никакого Сатаны не бывает!.. кто сейчас верит в чёрта?.. смешно…

…там люди… там дети… там Анна приготовила для них пирог…

… там Илья перестанет кашлять… лекарства… горячая вода…

…жизнь…

…оказывается, — Господи, — оказывается, я ТАК люблю жизнь! Жизнь!

…ко всему, что вернёт улыбку на лицо Ильи, что вернёт им Анну, детей, что заставит отступить проклятый туман! Мёрси обернулась к Илье и хотела обнять его в приливе какой-то необыкновенной, чистой радости, переполнившей её внезапно, вдруг, как разорвавшаяся бомба удачи, покоя и счастья!

— Илья, — прохрипел низкий голос, сорвавшись в рык. — Илья-а-а-а….

Мёрси поразилась тому, как мгновенно побелело лицо Ильи. Она недоумённо повернулась, пытаясь понять, кто (что?) заговорило с ними…

На ступенях стояли люди.

…нет… нет… это не люди…

Сгорбленные, тёмные фигуры с какими-то вкрадчивыми… трусливыми и одновременно наглыми движениями… они обходят их с двух сторон. Свет от Дворца слепит Мёрси — она видит только косматые силуэты, обросшие лучиками жёлтого света.

…нас грабили.

Мы плелись с Брюлей у самого «Пентагона» и у перекрёстка, ночью, нас окружили такие же… «карманы выворачивай, сучка!» А потом мы с Брюлей летели сквозь ночь, задыхаясь от страха и… восторга… восторга! Они не тронули нас! Они просто забрали рюкзачок Брюли и пытались залезть к нам в трусики… а мы отбрехивались преувеличенно весёлыми голосами… и нам было не страшно, а противно…

Они были так же трусливо-наглы…

— Тебя зовут Дмитрий, — спокойно сказал Илья. Мёрси недоумённо посмотрела на него, вдруг удивившись, как он красив. Он словно горел изнутри… он был… он был сильным… «Илья! Илья! Я влюбилась в тебя сейчас, слышишь?!» — пронеслось у неё в голове. Губы незнакомого, строгого Ильи были упрямо сжаты, прищуренные глаза, не отрываясь, смотрели на того, кто стоял ближе всех. — Я видел тебя во сне. Николай Андреевич ушёл от тебя. Он всё-таки прыгнул.

Молчание. Они только сопели, а стоящий ближе всех булькал, как будто пытался выдавить из себя что-то скользкое и большое.

«Это ненависть, — спокойно шепнул кто-то в голове. — Он не хочет накинуться сразу. Он хочет унизить, испугать до обморока, вывалять в грязи…»

— Зато ты не уйдёшь… — прохрипело в ответ.

Мёрси умерла.

Как-то сразу. Вот как оно случается, — оказывается, — умереть.

Наверное, это чувство знакомо лишь тем, кто уже никогда не сможет рассказать об этом. Она поняла — резко, внезапно, без предупреждения… как это бывает у солдата на войне — что она уже мертва. Ни уйти, ни отбиться не было никакой возможности. Но и с мгновенно примирившейся к смерти душой, она продолжала любить Илью, она продолжала дышать и ненавидеть, она продолжала волноваться за то, что Илья устал, что у него безумно ноют спина и ноги, что он тоже понимает — их жизнь закончилась.

Закончилась вот так, быстро, некрасиво и глупо… так и не дав найти ответы…

Мёрси закусила губу и выдернула пистолет.

Она стреляла в упор, чувствуя, как сзади её охватили жилистые лапы, как вонючая пасть, промахнувшись сначала, уже перехватывает её шею, готовясь прокусить позвонки… а что-то считало в её голове: РАЗ, ДВА, ТРИ… — как давным-давно, когда она была ещё жива, учил её Сашка. И предпоследнюю пулю она, вывернув руку, всадила туда, назад… и горячее, омерзительно горячее, брызнуло из него…

Она хотела выстрелить себе под подбородок… что угодно, лишь бы не умирать, чувствуя, как её рвут на части… но рядом барахталась рычащая груда, в которой два раза грохнуло ружьё и фонтаны чёрной в жёлтом свете крови выплеснулись наружу… в этой груде тел сопели и утробно взрыкивали… и она шагнула вперёд, волоча за собой вцепившихся в неё щетинистых тварей, и, не чувствуя боли в сломанной левой руке, вздёрнула оскаленную морду, с наслаждением ткнула ствол прямо в жаркую пасть и нажала на спуск.

* * *

Она плыла в синеве, раскинув руки. Илья был рядом. Они летели, пронизанные ласковыми тёплыми лучами, ощущая покой и радость. Мама обняла её — она умерла, так и не дождавшись дочери в пустой, пропахшей успокоительным квартире — а теперь она обняла её и Мёрси засмеялась от радости. И Брюля завизжала и кинулась к ней, целуя куда-то в щёки, в нос, в глаза… Брюля, живая и весёлая… и её родители стояли рядом… и Мёрси знакомила их, не успевших вовремя уйти из города и убитых мародёрами, с Ильёй, который смущался и только моргал, когда Мёрси поцеловала его прямо в прохладные губы…

А Сашка обнял их огромными сильными руками и сказал: «Как же я вас всех люблю!»

«Сашка! Друг!» — крикнул Илья и засмеялся.

Всё было хорошо. Они были в полной безопасности.

Иисус смотрел на них, улыбаясь… и Мёрси даже заплакала от счастья — так всё было прекрасно!

Анна

Анна вздрогнула.

— Это выстрелы?

— Нет, — сказал Сатана. — Это просто готовят воду в бассейне. Ты ешь, не стесняйся. У нас с тобой ещё пропасть времени. Ты можешь не любить меня… но дочь ты любить обязана. А ей ещё расти и расти.

Анна нахмурилась.

Пёс

Шерсть на загривке поднялась. Он осторожно втянул воздух, воняющий туманом… да! Это была их кровь. Человек Илья, всегда пахнущий спиртным… с неуверенными, сдержанными движениями… он был добрым и Пёс уважал его…

Но запах крови девушки Мёрси печалил и злил… значит, она всё-таки мертва. Всё его естество кричало — надо бежать, надо бежать и найти! Надо биться над трупами, не давая мерзким тварям пожирать их! Надо умереть над телами Ильи и Мёрси, выполнив свой долг.

Долг — простое и понятное ощущение. Оно и только оно даёт жизни радость… или горе.

Больше всего на свете ему хотелось сейчас дремать рядом с Мёрси и Анной, поглядывая, как напротив сонно моргает Леночка, клюёт носом Кристинка и что-то шепчет про себя Феденька. Илья читает сказку и Мёрси, сама не понимая этого, смотрит на него влюблёнными глазами. А потом все дети засыпают… Илья закрывает книжку, заложив в неё рекламную карточку «A-Studio», найденную им когда-то на подоконнике… и говорит: «Пойду, освежусь», — разминая пахучую сигарету… а Мёрси улыбается…

Он поднял морду и коротко взвыл. Тот, другой, не дал им жить.

Анна

— Если хочешь остаться — останься просто так, пусть тебе приснятся сны в дурацких берегах! Уже за двенадцать, тебе в другой район. Лучше оставайся — утром что-нибудь соврём! — пропел Сатана.

— Хватит паясничать, — пробормотала Анна. Она чувствовала себя совсем разбитой. Мысли путались.

Стоило тащиться много дней, стоило валяться на земле и офисных столах, стоило не мыться несколько недель, экономя тёплую воду вначале для детей, а потом для Мёрси… воду, чтобы девочка могла просто, — простите, — подмыться, почувствовать себя молодой, с упругой чистой кожей, не пахнущей, как бельё лежачего больного… о, чёрт возьми! о, этот запах приближающейся неторопливо, — слишком неторопливо! — смерти…

Анна хотела бы заплакать, но не могла. Она чувствовала себя обманутой. Самое важное, что она могла бы сейчас сделать для детей — это встать и отволочить труп Гагачи куда-нибудь за кулисы, чтобы проснувшиеся малыши не могли видеть, как по поверхности сине-зелёного мозга ползают шустрые жирные червячки и неподвижно лежат равнодушные белые куколки будущих насекомых, прикрепленные к гниющей ткани нежным пушком паутинки.

Максимум, что она могла сейчас сделать, так это засучить рукава, набрать воды в пластиковое белое ведро, взять в руки старинную деревянную швабру, услужливо прислонённую к боковой кулисе, нацепить на перекладинку ветхую тряпку… и мыть-мыть-мыть-мыть пол деревянной сцены там, где он потемнел от стремительно разлагающейся жижи…

Внезапно на глаза навернулись слёзы. Сатана, дурак ты этакий, чтоб ты понимал в жизни людей?! На шее у трупа поблёскивал сбившийся набок кулон. Анна присела, стараясь не дышать носом, и, не обрывая цепочку, попыталась приоткрыть ногтем кулон…

«Мамочка! Спасибо тебе за то, что ты всегда помогала мне! Твоя Рената», — было выгравировано на внутренней стороне крышечки кулона. Серьёзная пухленькая девушка смотрела Анне прямо в глаза с маленькой овальной фотографии. Анна прикрыла глаза и внезапно в её сознании развернулась целая вереница воспоминаний… развернулась внезапно и жестоко, со скоростью налетевшего на пешехода спортивного гоночного автомобиля…

…мама сердится… мама смеётся… мама дарит кулончик — такой красивый!.. мама говорит мне..

…он не твой парень…

…я его люблю…

…он не твой парень…

…я его люблю…

…твоя мама — торгашка!

…ой, да все они, — торгаши, — ворьё…

…и что? я же тебя люблю…

…я уеду… я не хочу…

…Ренатка, дурочка… ну, воспитаем мы его, и что? не ты первая, не ты последняя! плюнь ты на него!..

…тебе кулончик на память…

…ты сама — безотцовщина, должна понимать…

Анна наклонила голову, прислушиваясь.

— Она стеснялась своей мамы… Рената — кареглазая девочка, всю жизнь боровшаяся с полнотой… Она — стеснялась своей мамы… продавца… теперь она живёт в Питере… у них две дочери…

Анна потёрла лоб.

— Полина Владимировна. Вот как зовут Гагачу! Полина Владимировна! А дочку — Рената…

— Сомнения — это для людей, — тихо сказал Сатана. — У ангелов нет сомнений. Они видят всё изнутри.

Мир

Президент России готовился к выступлению. Оно должно было быть достаточно кратким, внушать надежду, но и не преуменьшать грядущих трудностей. Он стоял у окна и смотрел, как редкие капли дождя смывают тонкий слой пыли с наружной стороны стекла. Когда-то в детстве он садился на подоконник, поджав ноги, и представлял себе, как вода поднимается всё выше и выше, затапливая тополя, магазин и почту напротив, как влажный морской воздух заставляет разбухать оконные рамы и лакированные стенки ненавистного пианино, из-за которого его дразнили в школе. Он сидел, обхватив ноги руками и видел, как волны плещутся у самого жестяного ската подоконника… постепенно захлёстывая его и переливаясь через край…

А потом они с мамой поднимались на крышу и сидели вдвоём на самом гребне, рядом с дымовой трубой, а из чердачного окна уже выплёскивалась горькая мутная вода, в которой плавали деньги и бумаги… и противный сосед Николаич, ухая от холода и жадности, пытался хватать крутящиеся в водоворотах рублёвые бумажки, но волна накрывала его с головой и уносила прочь, скрывая блестящую лысую голову за густыми штрихами дождя…

А рядом всплывал «Наутилус» и строгий печальный капитан Немо протягивал маме руку и смотрел на неё восхищёнными глазами. Это не то, что начальник участка, который всегда говорил какие-то благопристойные гадости, именуя их комплиментами, и всё цитировал старую песню: «Когда б имел златые горы и реки, полные вина, я б отдал всё за ласки взоры…» — поганый, сальный начальничек…

«Пришла пора тонуть всем… хорошо, что мама не дожила…» — подумал президент, машинально потирая висок. Голова раскалывалась.

— Делаем всё, что можем, — сказал ему час назад Коваленко, — но советую работать… а для души либо молиться, либо пить водку.

Мишель Обама, кивнув головой дежурному офицеру, тихо прошла в детскую. Все спали… можно было посидеть, глядя на раскидавшихся во сне девочек. Можно было немного пореветь, но она боялась, что дети проснутся.

— Год. Максимум — полтора, — сказал ей муж. — Мне кажется, что ад приходит на землю. Я не знаю, что мне говорить людям…

— Эти последние дни не должны превратиться в ад на земле, — сказала она, чувствуя, как внутри неё всё ухнуло в какую-то ледяную яму. «Политика — это умение всегда держать себя в руках!» — как-то сказал им, ещё молодым и смешливым студенткам, один солидный преподаватель. Она — да! — ответила мужу так, как надо… но проклятая ледяная вода тянула её всё глубже и глубже… Она представила себе, КАК стена мрака будет накатываться на её плачущих детей, и ужаснулась.

Религия… религия запрещает самоубийство… но как страшно, как страшно, Господи!

Она вдруг вспомнила о детях Геббельса… о строгой Магде Геббельс в бордовом платье… о Магде — с полным шприцом в руке… шприце, тускло поблёскивающим строгой сталью…

Разозлённый отказом Вовка, продирался сквозь толпу у горсовета, прикрывая локтем внутренний карман куртки, где лежали драгоценные дополнительные талоны, которые он раздобыл на «Козявке» — местном чёрном рынке. Талоны он обменял на золотую цепочку и кольцо, — здесь это ещё ценилось…

Инна — студентка 3-го курса строительного факультета УПИ и Райка, её подруга, ждали его в вагоне, покидать который всем втроём было опасно. Завтра они должны были вместе с ЗиКовскими выехать куда-то в сторону не то Мурманска, не то Архангельска… если, конечно, коменданта поезда опять не ввели в заблуждение.

На ветру покачивались повешенные. С одного из них жёсткий осенний порыв сорвал табличку «МАРОДЕР» и она теперь была просто прислонена к основанию фонарного столба, у которого несколько омоновцев неторопливо жевали сухой паёк. БТР с закопчёнными боками тяжело вздыхал рядом, выбрасывая в гнилое небо, моросящее и моросящее холодной пылью, мутные выхлопы…

…таким образом, по сообщениям «Радио Истинного Джихада», во вторник, после упорных и продолжительных боёв, войска сепаратистов на отошли на заранее подготовленные позиции…

…как известно, накануне был обстрелян ракетами «земля-воздух» последний грузовой самолёт, взлетевший от миссии ООН в этой стране…

…семьдесят восемь убитых и не менее двухсот раненых — таков итог похорон, вылившийся в стихийную демонстрацию протеста в центральноазиатской республике…

…в ответ правительственные нанесли удар по южной стороне ущелья с применением тяжёлой артиллерии и авиации…

…заявил, что Революционный Фронт будет сражаться, пока последний неверный не будет стёрт с лица земли. Африканский Национальный Конгресс обратился к Совету безопасности ООН с просьбой немедленно…

…не менее пятисот килограммов тротила. Одновременно взрывы прогремели у военного госпиталя, в котором находилось сто семьдесят детей, эвакуированных из…

…остановить продажу хлеба по спекулятивным ценам. Полиция при негласной поддержке так называемых «Бригад воинов Махмуда» произвела зачистку четырёх кварталов. По неподтверждённым данным, на месте расстреляны несколько человек. Войска сохраняли лояльность, не вмешиваясь, — несмотря на многочисленные…

…«И увидел я новое небо и новую землю, ибо старое — прошло», — прочитал Павел Васильев и захлопнул книгу. Ах, Илья, Илья… Илюшка… как мы могли позволить ему жить в Екатеринбурге?

— Я талоны на подсолнечное масло отоварила, — робко сказала входящая Ленка, видя брата с Библией в руках. — Могу вам сегодня оладушки состряпать…

— Илья оладушки твои очень уважал, — сказал Павел.

— А дядя Илья когда приедет? — спросил Ленкин младшенький.

— Ну, ладно, мне на дежурство пора, — не глядя ни на кого, вместо ответа буркнул Павел. — Вы тут с Машкой вдвоём хозяйничайте…

Маша, его жена, вздохнула. «Убиваются по брату-инвалиду, прямо, как по Иисусу, — подумала она. — В Вятке — чужом городе — живём, — всё бросили, — так это, видишь ли, ничего! А вот Илюшенька… ах, пропал, ужас какой! Ну, просто свет в окошке…»

— Тебе ещё хлеба с собой положить? — вслух спросила она.

— Не надо. Ночным пайком обойдусь, — проворчал Павел и стал сердито одеваться.

— На пиковых участках скорость «разбухания» кокона растёт со средним ускорением около 5–7 метров в секунду, — сказал Бриджес.

Коваленко промолчал. Рядом с ними, подняв едкую пыль, грохнулись несколько двутавровых балок.

— Ты чего, баран, охренел совсем?! — сорванным голосом засипел в рацию мастер. — Господа, вы бы отошли подальше, а? Он же, идиот, угробит вас тут!

Бриджес, сгорбившись, взял под руку Коваленко и они пошли к выходу из цеха.

— Ходовая часть меня меньше всего волнует, — сказал Коваленко. — Третий блок — вот где основное говно! Это мы, считай, процентов на десять точность снижаем.

Бриджес молчал. Лицо его было морщинистым и печальным. «Совсем раскис наш старикан, — виновато подумал Коваленко. — Восточный участок… так и не успел эвакуироваться… Иньо Варгес — цены не было математику, Ростиньяк, Валерка-Пахом, Симона, Тревор, Оккам «Тамагочи», так круто игравший на гитаре после концерта, сердитая Валентинка по прозвищу «Мальвина», наоравшая как-то на меня из-за «намеренного саботирования биологической программы по замерам»… эх, какие люди были, какие прикладники! Вот… даже сборочный цех нашего Бриджеса не расшевелил…»

— Игорь, поехали к Роману, — через силу попросил Бриджес, когда наконец-то они выехали за территорию Казанского авиационного завода. — Мне кажется, надо всё-таки ещё раз продумать этот твой третий блок. Мадридский университет подкинул одну идею… Сальвадоре — ты его лично не знаешь… гибкий ум, прекрасный теоретик…

Лицо его было равнодушным, веки полуприкрыты. Коваленко крякнул и нагнулся к водителю:

— Слышь, Димон? Давай к Коврову прямиком, понял?

Анна

— И сломал ангел шестую печать, и солнце почернело… бла-бла-бла… — сказал Сатана и улыбнулся. — Не дёргайся, они не проснутся. Даже в этом мире я волен продлить разговор настолько, насколько мне нужно. Посидим, как встарь, выпьем-закусим, поговорим.

…Когда Отец сотворил этот мир, в первичной каше элементарных частиц, — этих суетящихся новорождённых крошек мироздания, — уже тогда был я. Понимаешь? Я и есть тот самый бог вселенной. Именно мне досталось право ваять и сминать причины и следствия, разделять пространство и время, закручивать первые спирали гравитационных возмущений материи. Мне хотелось создать тех, кто достоин встать рядом с нами… вырваться за пределы физических законов, определённых именно для этой вселенной… и идти дальше.

Но люди унаследовали не только моё, но и ту тёмную часть, что заставляет миры болтаться на нитях возможных вероятностей…

Но теперь… теперь мы можем вместе с тобой учесть все ошибки и отклонения прошлого… слышишь? Ты слышишь, Анна? Никакого конца времён, апокалипсиса, бездны, поглощающей всё и вся! Именно о нашем с тобой мире грезил Иоанн, увидевший сияющий Град в синеве, новое небо и новую землю!

— Ты говорил, что был не один… — пробормотала Анна, глядя на свои руки. У неё не было сил поднять взгляд. Бог, вселенная, параллельные миры… блин, все миры! — хоть перпендикулярные и переплетающиеся… всё это было далеко-далеко. Совсем рядом тихо посапывала белокурая девочка… на щеке у неё розовел отпечатавшийся шов подушки… и вся невероятная, необозримая мощь мироздания, — являлся ли Сатана её истинным богом или нет, — медленно вращалась вокруг спящего ребёнка.

Ей было горько. Они шли сюда с гарпунами и ружьями, с ножами и новенькой сапёрной лопаткой. Они шли, чтобы освобождать детей и восстанавливать справедливость. Они шли через проклятый туман, — альтер эго самого Сатаны, — путавшего и кружащего их, заставляя тащиться целыми днями через те отрезки пути, которые когда-то проскакивались на одном дыхании. Ей казалось тогда, что, как только она увидит этого надутого индюка, кичащегося своим божественным происхождением, она вцепится ему в ухмыляющуюся физиономию и ничто на свете не сможет заставить её оторвать пальцы… пока он не будет повержен.

— Ты говорил, что был не один, — упрямо повторила она.

— Какая разница? — с едва заметной ноткой досады ответил Сатана. — Аз есмь главная сила, если уж переходить на церковный стиль. Считай, если хочешь, что я предводитель тех самых Зелёных Человечков, которые понастроили глупым людям пирамид; Великий Серый Пришелец, втолковавший тупым обезьянкам, как надо сажать пшеницу и просо. Тот самый Инопланетянин с Магелланова Облака, который строил Баальбекскую веранду и рисовал идиотские рисунки на пыльном плоскогорье Наска. Если тебе так легче, и ты больше веришь в палеоконтакты человека с мудрыми трёхглазыми существами из космоса — верь себе спокойно. Хрен редьки не слаще.

Изящным, нарочито женственным и томным жестом он протянул руку к винограду… и замер. Глаза его расширились. Анне, боровшейся с усталостью, гнувшей её к земле, тупящей мозг и сковывавшей всё тело какой-то старческой немощью, показалось, что Сатана испуган. Воздух вокруг них вдруг пришёл в движение. Казалось, липкие струи почти невидимого тумана завертелись вокруг Сатаны и Анны, сгущаясь до почти осязаемых скользких щупалец. Её охватил страх…

— Как всегда, привираешь, брат? — спокойно сказали за её спиной… там… у входа в зал.

— Михаил… — с досадой пробормотал Сатана и наконец-то отщипнул ягодку. Он мельком, воровато глянул на Анну и она вдруг поняла — он не хотел бы, чтобы она видела, как молодой-старый-вечный-юный-дряхлый-сильный-вездесущий бог ошеломлён… но теперь уже ничего не мог с этим поделать.

Анна повернулась, с трудом разгибая затёкшую спину. В шее скрипнуло и отозвалось резкой болью. Ноги, оказывается, совсем затекли и она чуть было не повалилась на бок, испуганно опершись о доски пола. «Дети!» — закричал кто-то в её голове, но она не могла повернуться к ним, потому что уже смотрела на того, кто стоял у сцены.

— Да, это я, — спокойно сказал Сашка… такой привычно большой и сильный, в мотоциклетной куртке с оборванными напрочь рукавами, в косынке, пропитанной запёкшейся кровью. Стоявший рядом с ним огромный Пёс не отрываясь, смотрел на Сатану. Он тихо рычал, показывая огромные белые клыки… и совсем не походил на того сонного, «не от мира сего», Пса, который целыми часами, бывало, лежал у её костерка и сонно слушал ту, прежнюю Анну, рассказывавшую ему свои, такие далёкие теперь, страхи и волнения.

Сашка посмотрел ей в глаза и улыбнулся. Липкие вкрадчивые сквознячки осыпались с неё, как противные черви… Анна удивлённо охнула, вскочив на ноги. Её тело словно проснулось, а душа… душа не просто полетела — она рванулась к этому огромному сильному парню, с лица которого навеки исчезла робкая виноватая улыбка душевнобольного.

— Саша, Сашенька!

Она обняла его, всего пропахшего потом и кровью, поднявшись на цыпочках несколько раз быстро поцеловала куда-то в подбородок и смотрела-смотрела-смотрела!

— …Саша… а я тебя искала, искала…

Она обернулась, чтобы крикнуть детям, что всё хорошо. Они конечно же, не спят! Не должны спать! Ведь пришёл славный и добрый дядя Саша и теперь всё-всё будет хорошо! И вот-вот подойдут Мёрси и Илья… и они все вместе вышвырнут этого увядшего хлыща к его поганой чёртовой бабушке!

Она обернулась.

Там, где стояли кроватки, сияли чистые белые столбы света, уходящие в немыслимую высь. Столбы сильного, но такого нежного и ласкового сияния, как будто сами ангелы сошли с небес, приняв этот завораживающе прекрасный вид. Семь, ровно семь, небесных колонн…

— Леночка… — прошептала она, вырываясь из сильных рук Сашки. — Леночка!

— Они не проснутся, — спокойно сказал Сашка, удерживая её. — Анна, они не проснутся и не увидят ничего страшного. Ты меня понимаешь?

Анна наконец-то перестала вырываться. Столбы сияли… от них исходило ощущение удивительного покоя и чистоты. Да-да… наверное… наверняка, Саша прав… конечно. Но больше всего ей сейчас хотелось, чтобы Леночка сидела у неё на руках…

— И давно ты здесь бродишь, Михаил? — хмуро спросил Сатана, стоявший среди разбросанных чаш и кувшинов. Лицо его потемнело. Сияние чистого света совсем не освещало его. Анне казалось, что она смотрит на Сатану сквозь густое тёмное пламя. Черты лица золотоволосого манерного юноши колебались, дрожащее марево смывало с него нечто нарисованное, нарочитое, болезненно изнеженное. Он становился выше… вот он раздражённо откинул в сторону кубок, который сжимал в руке так, что смял его в бесформенный комок металла. Он становился похож на Сашку… Сашку со сжатыми от гнева губами, Сашку, глаза которого, казалось, прожигают их двоих насквозь.

— Давно ли ты здесь, Михаил?

— Недавно. А ты, как я погляжу, здорово преуспел за последние лет полтораста.

— Я думал, что ты ещё долго не оклемаешься! — рявкнул Сатана и махнул рукой. — Вот уж не вовремя ты притащился, братец!

Анна непонимающе смотрела на этих двух… нет, не человек, не мужчин, не существ… на этих двух ангелов… или архангелов, как их там правильно… стоящих друг напротив друга в струях света и тьмы. Семь сияющих колонн успокаивали. Хотелось быть рядом с ними — такими незыблемыми и в то же время лёгкими и нежными, как детские сны.

От Сашки… Михаила… исходило ощущение спокойной взвешенной и неторопливой мощи. Сатана, казавшийся теперь его братом-близнецом, упрямо набычился, исподлобья сверкая глазами на едва заметно улыбающегося Михаила.

Михаил… старший из братьев… он бился с Сатаной в незапамятные времена… он низвергнул его в ад…

«Иисус тоже ангел! — пронеслось в голове. — Неужели он похож на этих двоих своих братьев?»

Ей казалось, что она кружится, как песчинка в струях ослепительных прожилок света и столь же тонких, лохматых струях тьмы, переплетавшихся, свивающихся друг с другом, то одолевая, то отступая… образуя невероятный водоворот, в котором неслись галактики и созвездия, дробясь и смешиваясь, низвергаясь куда-то в немыслимое небытие, погибая и возникая повсюду. Наверное, так выглядели первые мгновения Большого Взрыва, того самого поворота ключа, которым Отец создал и закрутил весь этот мир.

Анна почувствовала, что теряет сознание от ужаса и восторга, раздавленная колоссальным, поистине космическим потоком бытия. На мгновение её мозг взорвался, захлёстнутый пониманием. Невообразимые потоки мёртвой материи, слабые искорки жизни, теряющиеся в них, бездны пустого пространства, таящего в себе невидимую материю — целые миры! Слабое дыхание новорождённого котёнка, остывание брони сгоревшего танка, стрекоза, мимоходом присевшая на камышинку, взрыв сверхновой, выбрасывающий в пустоту раскалённые струи, из которых уже сейчас начинают формироваться новые звёзды… смерть и рождение, хаос вероятности и строгая простота мировых постоянных, — маленький храбрый «Вояджер», покидающий пределы Солнечной системы, и, одновременно, древние миры в миллиардах световых лет от него…

Она была раздавлена. Её смело. Она перестала существовать. Чувствуя, как проваливается в небытие, последним проблеском сознания, последними крохами любви, — такого слабого человеческого чувства, — она тянулась к семи сияющим столбам, пронизывающим вечность… к третьему слева… который был её дочерью!

Живой человек не может быть ангелом…

* * *

…Она сидела на неправдоподобно мягкой траве. Солнце приятно грело спину. Небольшой костёр пощёлкивал сосновыми ветками. Дым от него был почти не виден в ярком дневном свете. Анна оглянулась, пытаясь понять, что происходит. Она видела огромное поле, усеянное весёлыми ромашками. На горизонте вставали чётко очерченные тёмно-синие горы с сияющими снегом вершинами. Над ухом деловито прожужжал шмель и плюхнулся на жёлтую сердцевину, сходу ощупывая хоботком маленькие ворсинки тычинок. Она видела всё отчётливо и ясно, как будто воздух стал необыкновенно прозрачным. В ярко-синем небе где-то высоко-высоко весело кувыркались птицы. Пахло молодым свежим клевером и сочной травой.

— Догоняй! — крикнул за спиной знакомый голос. Анна обернулась, мгновенно задохнувшись от счастья. Вдали по траве бегала сияющая Мёрси, ловко уворачиваясь от визжащих детей. Одна косичка Леночки расплелась, а Феденька потерял свою красную бейсболку, нагнулся за ней, не удержался, упал и засмеялся. Кристинка на ходу остановилась, увидев лопоухого кролика, выскочившего из-под ног Кондратьева. Вся орава дружно завопила. Кролик, перепуганный таким вниманием, дал стрекача.

— Резвится молодёжь, — сказал довольный Илья, сидевший рядом. — Пойду-ка и я с ними покуролесю. Ты сиди-сиди, отдохни немного. Вон, бледная какая…

Он прикоснулся к её голове, поправив выбившийся из-под косынки локон, легко поднялся и пошёл по траве. Кузнечики прыгали из-под его ног, — какая-то мелкая птаха села к нему на плечо и завертела головой, выглядывая что-то. Илья шёл здоровый, красивый и сильный и его отросшие за время блужданий в тумане волосы колыхались на ветру. Анна хотела побежать за ним, но её охватило такое спокойствие, что его смело можно было назвать истомой. Двигаться не хотелось. Хотелось сидеть и смотреть на дружную компанию, резвящуюся в напоённой солнцем траве.

Потом, она, наверное, задремала… потому что, подняв голову, увидела, — совсем не удивившись, — двух молодых людей, присевших напротив. Сашка… то есть, Михаил… и его брат… почти близнец. Наверное, Сатану можно было бы принять за Михаила — то же лицо, покрытое шрамами, те же могучие мышцы… да только в изгибе его капризного рта, в надменном взгляде голубых глаз, в немного манерных движениях, чувствовался какой-то трудно определяемый изъян. «Словно красивый плод… прогнивший с одного бока», — подумала Анна, всё ещё чувствуя себя где-то во сне.

— Вот вы какие, оказывается… — наконец, сказала она, переведя взгляд на задумчивое лицо Михаила. — Ангелы-архангелы… молодые создатели вселенной…

— Я — воин, — спокойно ответил Михаил и улыбнулся. Его улыбка всегда нравилась Анне. Жаль, когда он был несчастным Сашкой, он редко улыбался так открыто, так ясно — так, что всё лицо его будто начинало светиться изнутри. — Я — воин. Сатана у нас более зодчий, чем кто иной.

— Мне нравится слово «демиург», — холодно сказал Сатана.

— Ты на стороне Зла, — нахмурилась Анна.

— Нет, это Зло на моей стороне, — пожал плечами Сатана. — Я подчиняю его, как любую другую силу, чтобы достичь своих целей. Это, как вы, люди — вы тоже используете разные опасные вещи, начиная с огня и заканчивая атомной энергией…

— А ты и рад подкидывать им одну зловещую игрушку за другой, — оборвал его Михаил.

— Но я же и даровал им сомнения, — упрямо продолжил Сатана. — А без сомнений и пытливости нет человека.

— Сомнения? — машинально протянула Анна.

— Да, именно сомнения, въедливость ума, стремление докопаться до глубин… и так далее, и тому подобное, — равнодушно, как показалось Анне, ответил Сатана.

— За счёт других чувств, — мрачно сказал Сашка. — За счёт благородства целей, понимания ответственности… за счёт добра и любви, в конце концов. И я туда же, с тобой… — он виновато посмотрел на Анну. — Мы оба хороши. Нам так хотелось создать совершенный, чистый и ясный мир, достойный стремлений Отца.

— В этот раз я его и создавал, пока ты не ввалился и не начал перечить, — капризно сказал Сатана и лицо его побагровело. — Ты никак не хочешь понять, что иногда надо начинать с чистого листа!

— Значит, война? — пробормотал Михаил, опустив голову.

— Да. Если только тебе не стыдно оставаться в одиночестве. Кому ты докажешь, что мир прекрасен, удивителен и не достоин быть очищенным от скверны и грязи? Той самой грязи, какой наши собственные творения загадили всё вокруг! С кем ты собираешься отстаивать замызганные подловатенькие души? С Ильёй, с Мёрси… с Анной?

Сатана смотрел на неё. Она понимала, каким-то шестым, потаённым чувством… а может, приобретённым за недели и месяцы скитаний, опытом, что перед ней поставлен простой и внятный выбор.

— Ты всё соображаешь сейчас правильно, — напористо сказал Сатана. — Мы с Михаилом начнём битву за этот мир. Очередную битву. В последней — я одолел его! Он исчез из мира на многие десятилетия, чтобы вернуться именно тогда, когда мы с тобой уже почти начали преобразовывать твой мир… постепенно, шаг за шагом заселяя его совершенно новыми людьми!

— Где мы? — устало спросила Анна. Ей не хотелось знать это… но время передышки не могло долго тянуться — вскоре её безжалостно призовут к ответу и будет поздно метаться в панике, понимая, что никакого свободного, осмысленного ответа ангелам от тебя ждать не придётся. Мир вокруг неё… а главное — внутри неё — был по-прежнему неясен, будто она смотрела вокруг сквозь мутное, закопчённое и заляпанное грязными руками, стекло.

— Это неважно, Аня, — мягко сказал Михаил. — Это просто маленький краешек, преддверие того, что люди иногда зовут Царствием Небесным. Ты просто в гостях у Отца.

— Хорошее местечко! — крякнул Сатана. — Кстати, Анна, не волнуйся за человечество. Многие отправятся сюда… хотя немалой части придётся туго. Так что хорошие, добрые, замечательные, прекрасные и так далее, и так далее, люди будут счастливы. Твой выбор подарит им райские кущи, истинное счастье и тра-ля-ля, и бла-бла-бла… хотя я говорю тебе чистую правду.

— Будут счастливы… — эхом отозвалась Анна.

Ей так хотелось, чтобы Михаил сейчас посмотрел на неё! Но он грыз травинку и задумчиво глядел в сторону. Лицо его было печальным.

— Да-да, счастливы — по самые уши! — раздражённо сказал Сатана. — От пят до макушки, как счастливы сейчас твой несостоявшийся алкаш Илья и глупая телочка Мёрси. У одного отросли новые ножки, а вторая избавлена от дурацкой жизни после школы. Сама понимаешь, вряд ли бы жизнь девчонки текла молоком и мёдом. С её-то умишком и вечной тягой к пьянкам-гулянкам!

Анну поразило, что Михаил ничего не сказал. Он не оборвал глумливого Сатану! Он же говорил о них — Мёрси, Илье!!

Ах, да… — Анне стало тошно — … ну, да… они же братья. Они же ангелы… что им наши беды и печали? Проблемки людишек, ими же, кстати, и сотворённых…

Она встала.

— Я должна подумать.

— Ну-у-у… — протянул Сатана. — Не ожидал! Ты и так думала слишком долго! Ты что, считаешь, что мы будем сидеть на травке и ждать, пока глупая курица наконец-то разродится? Пойми — или война, или ты забираешь детей и мы возвращаемся к тому месту, где нас с тобой прервали! Понимаешь? Детки спят, мы сидим, халву-изюм кушаем, планы на будущее обсуждаем! — он раскраснелся, жестикулируя. Михаил упорно молчал, опустив голову.

— А ты-то, что молчишь, Михаил? — тихо сказала Анна. — Ты же всё-таки был Сашей… ты, наверное, помнишь, каково это — быть человеком?

— Дура-баба, — безнадёжно махнул рукой Сатана. — Нашла чем удивить — быть человеком! Тьфу!

Они с Михаилом медленно шли по полю. Анна смотрела на далёкие заснеженные вершины. Остановившись, она вздохнула и сказала то, что не давало ей покоя:

— Почему я должна выбирать?

— Так получилось, — печально ответил Михаил. — Сатана создал новую реальность, а в ней в живых осталась только ты. Дети — они не рождены в своё время. Сейчас они такие, какими бы могли быть, случись им всё-таки появиться на свет. Илья и Мёрси погибли… то есть, навсегда ушли из мира живых… из твоего мира.

— Они были славными, правда?

— Они и сейчас очень славные, — наконец-то улыбнулся Михаил-Сашка. — Я их очень люблю. Когда-то я понял, что моё предназначение в созидании мира — защищать и хранить. Всегда. Пока есть хоть одна живая душа, которой нужна помощь. Вот поэтому я и здесь.

— А весь остальной мир… ну, вся планета… все страны и люди?

— Всё это исчезнет, если мир Сатаны поглотит их. Ты должна понимать, что…

— А вдруг он прав? — перебила его Анна. — Наверное, я смогу воспитывать детей так, чтобы они были добрыми и хорошими, да? Хорошими, как Илья, как Мёрси… как ты!

Сашка ничего не ответил.

Анне хотелось завыть. Да, конечно, зачем спрашивать глупости? Зачем тянуть эти болезненные разговоры, выматывающие душу? Всё было понятно — или она позволит нерождённым детям обрести жизнь в новоиспечённом мире капризного и непредсказуемого ангела, или…

… или обречёт Леночку на небытие… даже если Михаил и победит в битве, изгнав Сатану из мира людей. Мир будет жить. Но в нём не будет её дочери.

Ах, Боже мой, ну, какая трагедия! Ну, можно просто усраться с досады!

Кто — ещё совсем недавно! — даже и не вспоминал о том, что у неё мог быть ещё один ребёнок!

Вот так оно всегда и бывает…

Оно бьёт тебя наотмашь с равнодушной и страшной силой, не спрашивая — готов ли ты? Оно раздавливает твои внутренности и дробит кости — оно — она — они — вся эта необходимость выбора… и неспособность его сделать…

Анна — маленькая песчинка на огромных весах, застывших в положении равновесия…

— Господи, за что мне всё это? — с тоской пробормотала Анна. — Санечка, милый, ты можешь мне хотя бы обещать, что победишь, а?

Она обхватила его шею руками, прижала горячие губы к его уху, и лихорадочно шептала:

— Ты должен, понимаешь — должен! — победить. Я никогда не прощу тебе, — никогда, — если ты не сможешь одолеть своего братца! Я же тогда поневоле должна буду быть с ним, когда он будет отравлять душу моей дочери! Понимаешь? Дети часто не слушаются мать… я буду вынуждена смотреть, как моя Леночка превращается в склочную дерьмовую бабу! Я вышибу себе мозги, как несчастная Гагача, я буду трупом ползать, помогая Сатане!

Она заплакала злыми слезами. Оттолкнув от себя этого могучего… и странно беспомощного, ангела, она отвернулась, стараясь не разрыдаться от бессилия и злобы.

— Анна, — он осторожно взял её за плечо, — Анна, послушай… умерших нельзя вернуть…

* * *

— О чём это вы там шептались? — подозрительно спросил Сатана, когда они вернулись к костру. — Козни строим, Михаил? Ай-я-яй! За полтораста лет твоего ничтожества ты научился-таки хитрить и изворачиваться? Не к лицу тебе, такому честному и прямому, понимаешь, как кедр ливанский….

— По себе всех судишь, — севшим от волнения голосом оборвала его Анна. Внутри неё всё дрожало от надежды и страха. — Слушай, что я тебе скажу… не хочу. Не хочу, чтобы ты воспитывал детей. Хватит и тебя одного, вруна и эгоиста, на этом свете. Так что иди, и борись. А я буду молиться, чтобы ты проиграл эту битву, понял?

Сатана смотрел на неё с отвращением. Губы его кривились. В глазах разгорались огни. Пауза тянулась, казалось, целую вечность.

— Сучка ты безмозглая! — наконец с бешенством сказал он. — Сиди здесь. Я верну тебя к детям, когда одолею Михаила. Я делал это не раз. Я дам тебе долгую, чересчур долгую и мучительную жизнь! Но вырву тебе язык — так ты сможешь спокойно — молча — возиться с королями будущей расы!

Он махнул рукой… и от кончиков его пальцев до самого горизонта, мир распорола немыслимая трещина, из которой хлынула мгла. Ткань пространства прорвалась, рассечённая могучим ударом, сворачиваясь сама в себя, теряя лоскутки реальности, выпуская наружу нечто безграничное, угольно-чёрное… сразу же начавшее жадно пожирать бытие…

Удар был таким сильным, что Анна почувствовала, как из ушей и носа хлынула кровь. Глазам было больно, как будто её наотмашь ударили по ним чем-то твёрдым…

Но она успела увидеть, как откуда-то из-за её спины полыхнуло белое пламя… сшиблось со сгустками тьмы и бытия, — взорвалось, разбрасывая целые пласты иных миров…

…и Анна перестала существовать.

Мир

— …Они не знали жалости и страха — настоящие Псы Господни, чьей целью и смыслом существования была лишь бесконечная борьба Света и Тьмы. Борьба, в которой, — и они твёрдо знали это, — им не быть ни первыми, ни последними… и в которой им никто и никогда не обещал победы… — торжественно прочитал вслух профессор Кондратьев, захлопнул толстый потрёпанный том, снял очки и строго посмотрел на кота. — Понял?

Кот вскочил, выгнул спину и зашипел. Шерсть его встала дыбом. Кондратьев отшатнулся… он уже хотел спросить, — мол, что же это ты так всполошился, братец? — как мир померк у него перед глазами…

Охнул Коваленко, закрыв лицо ладонью… осекся на полуслове президент России… одновременно проснулись и похолодели от страха, не видя ничего вокруг, миллиарды людей на другой стороне Земли, где властвовала ночь…

…вскрикнули все семь миллиардов разных — и всё-таки таких одинаковых — землян. Вскрикнули, столкнувшись с тем, что приняли за смерть.

Шестнадцать спутников, проводивших непрерывный мониторинг, зафиксировали, — так или иначе, по всем диапазонам сканирования! — ужасный момент, когда кокон, жирной чёрной кляксой паразитирующий на поверхности Земли, внезапно вздулся на высоту около ста километров… и тотчас растёкся… стремительно окутав планету мраком…

Три с половиной секунды глобальной тьмы.

«Птицы небесные, гады морские, звери и люди, и ангелы в небе» — все погрузились в неё.

А затем что-то моргнуло… сместилось в пластах времени и пространства, — этого колоссального пузыря, расширяющегося со скоростью света вот уже тринадцать с лишним миллиардов лет… в невероятной толще того, что мы называем Вселенной…

…моргнуло и снова пришло в нужный квант времени.

Галактики продолжали свой неустанный бег.