#img_4.jpeg

 

1

Дул такой сильный ветер, что электрическая лампочка в палатке заместителя командира по политической части ритмично раскачивалась.

— Черт бы вас побрал! — Потеряв терпение, подполковник Холло стукнул кулаком по столу, по которому ползали неугомонные мошки. — Уж полночь, а вы все молчите. Поймите же в конце концов, что я желаю вам добра, Шаранг! Зачем вы упрямитесь?

Подполковник не сводил взгляда с молоденького худощавого длинного солдата-танкиста, который с отсутствующим видом неподвижно стоял перед ним, глядя в пустоту.

В левой руке он держал шлем, который висел так, словно это был вовсе не шлем, а небольшая базарная корзинка.

Рядом с солдатом стоял, переступая с ноги на ногу, ефрейтор, как бы выражая всей своей осанкой должную уверенность, хотя в этом угадывалась и некоторая его нервозность.

Это был стройный представительный парень с умными лучистыми глазами на загорелом лице. И если бы не небрежные, усики с висящими кончиками, даже недоброжелатели вынуждены были бы назвать его красивым.

— Ну а вы, Видо? — обратился подполковник Холло к ефрейтору. — Вы тоже ничего больше не можете сказать?

Ефрейтор щелкнул каблуками и, по-военному вскинув голову, ответил:

— Никак нет! Мы как раз выезжали из глубокого оврага. Видимость была плохой, и я вылез из танка. Прошел вперед несколько шагов и вдруг вижу: прямо на меня движется танк Шаранга. К счастью, рядом со мной оказался наблюдатель сержант Богар. Он-то и дернул меня в сторону и вниз, в овраг. Если бы не он, лежать бы мне под гусеницами танка. Это уж как пить дать! Раздавило бы меня, как и мой шлем! — И он кивнул головой в сторону стола, на котором лежал раздавленный в лепешку танкистский шлем.

— Это мы уже слышали, — сердито проговорил подполковник. — А вы, Богар, — офицер повернулся к коренастому, невысокого роста сержанту, который сидел на каком-то ящике, — вы ничего не хотите добавить?

Сержант, не вставая с места, вытянулся и ответил:

— Нет. Добавить нечего, могу только сказать, что рядовой Шаранг был в тот момент словно не в своем уме. «Убью! — кричал он. — Все равно убью!» Я его тогда и вытащил из машины.

— Они поссорились?

— Не думаю, — ответил сержант, окинув беглым взглядом сначала Шаранга, а затем и Видо. — Я, по крайней мере, не замечал, чтобы они были в ссоре.

— Шаранг новичок у Видо, не так ли?

— Так точно.

— Ну и… между ними не было каких-либо разногласий, споров?

— Нет, не думаю.

Справа от подполковника, в самом углу палатки, в тени, сидел стройный лейтенант с худым, костистым лицом.

— Прокурор во всем разберется! — заговорил лейтенант. — Уж он-то докопается до истины! А нам, товарищ подполковник, не стоит попусту и нервы тратить на такого упрямца, как этот Шаранг…

Крепко сбитый, чуть-чуть полнеющий подполковник, которому смело можно было дать за пятьдесят, поднял голову и, повернувшись к лейтенанту, выпалил:

— Не стоит, говорите, попусту и нервы тратить?! На такого, мол, хулигана… на такого неисправимого солдата, который не вылазит с гауптвахты! Так вы хотели сказать, товарищ Татаи? Вы лично, как командир взвода, сколько раз наказывали Шаранга?

— Ни разу. Но, докладываю, то, что он совершил сейчас, можно рассматривать как покушение на убийство.

— Можно-то можно. Однако если поразмыслить, то не трудно понять, что без всякой на то причины совершить убийство способен только сумасшедший или одержимый, а этот несчастный неудачник — ни то ни другое. Еще вчера с ним не было никаких забот.

В этот момент сержант Богар внезапно оживился: сначала он вытянул руку, а затем вдруг вскочил с ящика и выпалил:

— Вспомнил: кое-что было!

— Что такое? Выходит, что вам все же что-то известно? — посмотрел подполковник Холло на сержанта. — Говорите, Богар, не тяните!

— Он был каким-то расстроенным… — Богар с трудом подыскивал слова. — Полностью отрешенным, откровенно говоря. — Я еще сказал ему: «Вы понимаете, Шаранг, какая стоит перед нами задача? Мы едем на боевые учения, а не кукурузу ломать в поле…»

— И что же он вам на это ответил?

— Он только смотрел на меня, а сам молчал как рыба… Да! Я только сейчас вспомнил! Он сунул себе в карман какую-то скомканную бумажку.

— Бумажку? — переспросил подполковник и, повернувшись к Шарангу, поинтересовался: — Что это была за бумажка?

— Как следует я не успел разглядеть, — ответил Богар. — У меня в то время было полно работы, товарищ подполковник. А сейчас я вот вспоминаю и думаю, что это, по-видимому, было какое-то письмо, которое он скомкал и быстро сунул в карман.

Подполковник Холло взглянул на Шаранга и, протянув к нему правую руку, тихо и спокойно проговорил:

— Обстоятельства того требуют, Шаранг. Покажите мне ваш бумажник.

Глаза у солдата стали большими, он в испуге сделал шаг назад и удивленно пролепетал:

— Бу… бумажник?

— Да, сынок, ты не ошибся, бумажник.

— Нет! Это невозможно! Да у меня… и нет его сейчас, товарищ подполковник!

— Можете рассматривать мои слова как приказ, — строго сказал Холло. — Дайте мне ваш бумажник, Шаранг!

Бледный и еле живой от страха, солдат неожиданно быстро повернулся кругом и направился к выходу. Однако Богар успел помешать ему выскочить из палатки: он подставил Шарангу ногу, а когда тот запнулся и чуть не упал, обхватил его своими железными руками и прижал к себе.

— Не солдат, а мямля! — тихо процедил он сквозь зубы. — Я ведь тоже здесь! Глупости исключены, понимаешь? — И громко сказал: — Я его держу, товарищ подполковник! Что с ним теперь делать?

— Поставь его передо мной и отпусти!

Богар выполнил приказ, поставив беднягу так, как будто это был не человек, а ванька-встанька, более того, он даже сначала поддержал Шаранга, чтобы тот, чего доброго, не упал.

Подполковник Холло кивнул и, протянув руку, взял стоявшую на столе фляжку. Он отвинтил крышку и, понюхав, протянул фляжку тяжело дышавшему Шарангу со словами:

— Выпей глоток воды и успокойся.

Шаранг с удивлением посмотрел на подполковника, а затем еле слышно произнес:

— Спасибо, товарищ подполковник, не надо.

— Хорошо. — Подполковник не спеша завинтил крышку и, не глядя на солдата, спросил: — Как вы себя чувствуете? Успокоились уже?

Шаранг сглотнул слюну и, слегка закрыв глаза, ответил по-мальчишески ломающимся голосом:

— Успокоился.

— И правильно сделали. — Подполковник поставил фляжку на прежнее место. — Давайте бумажник, но без канители: у меня ведь терпение не резиновое, сынок.

Шаранг постоял в ожидании, как будто надеялся на какое-то чудо, затем дрожащими пальцами полез в карман и достал оттуда большой бумажник.

— Пожалуйста, — сказал он, протягивая бумажник подполковнику. — Я… я не пожалею, даже если меня повесят.

Холло ничего не сказал, лишь покачал головой и открыл бумажник.

Первое, что он увидел, была фотография. Она так блестела глянцем, что ее пришлось немного развернуть от света.

На фото была запечатлена молодая женщина с черными как смоль волосами, слегка припухшими губами и большими миндалевидными глазами. Казавшаяся на первый взгляд неряшливой прическа на самом деле была сделана с завидной хитростью. Если бы подполковник интересовался кинозвездами, то, глядя на эту фотографию, он мог бы подумать, что эта красивая, но несколько вульгарная красотка старается походить на Софи Лорен.

На обратной стороне карточки детским почерком с наклоном было написано:

«Милому муженьку Ферко, чтобы не забывал, от его сиротки женушки Рике».

На другой фотографии, сильно смятой, но потом, видимо, расправленной, была изображена та же самая молодая женщина. Только здесь она была запечатлена чуть ли не в костюме Евы: ее соблазнительные, округлые прелести были прикрыты узенькими крохотными плавками и еще более крохотным и узеньким бюстгальтером, притом вещички эти были сшиты из тонкой и прозрачной ткани. Вся эта показная нагота ее еще больше подчеркивалась тем, что на ногах у женщины были надеты черные чулки в крупную сеточку и черные блестящие сапоги с голенищами, доходившими до колен. В довершение всего руками она уперлась в обнаженные крутые бедра, а губы растянула в пьяной улыбке. Перед ней стоял низенький ломберный столик, на котором красовались бутылка шампанского и два хрустальных бокала.

На обратной стороне карточки тоже имелась дарственная надпись, сделанная небрежным почерком и занимавшая всю открытку:

«Жизнь моя, ты негодяй, хитрый старший солдат! Я желаю тебя! Если того же желаешь и ты, то приходи поскорее и тогда ты увидишь другие, более пикантные фото, а сама модель станет твоей. Целую тебя множество раз.

Твоя Черная Судьба».

Когда подполковник читал эту надпись, его охватило такое чувство, будто он вдруг попал в комнату, в которой сильно накурено и пахнет алкоголем и нечистой постелью. Его даже начало подташнивать. Он сразу понял, что это посвящение сделано отнюдь не «милому муженьку».

«Тогда кому же? — возник у Холло вопрос. — Кто же тогда этот некий «старший солдат», к которому так рвалась демонстрирующая на фото свои прелести Черная Судьба? Уж не Видо ли?»

Подполковник поднял голову и посмотрел в глаза ефрейтору Видо, но тот нахально выдержал его взгляд.

Вслед за фото из бумажника были извлечены письма.

В первом из них было написано:

«Ференц!

Шаранг Ференцне (пока еще!)».

Если ты не послушаешь меня, это будет мое последнее письмо к тебе. Будь добр, напиши поскорее своей матери, чтобы она оставила меня в покое и немедленно прекратила бы меня дергать. Она только и делает, что беспрерывно шпионит за мной, следит и вынюхивает. Обуяла ее мания, что я изменяю тебе и тем самым черню уважаемую семью Шарангов. Ну и ну! Прошу тебя в последний раз, запрети ей ходить в нашу квартиру. В конце концов, я вышла замуж за тебя (ну и глупая же я была тогда!), а не за твою мамашу. Или она, или я! Напиши мне. Целую. Твоя жена

«Ну и тварь же! Ну и подлая баба!» — подумал подполковник Холло, прочитав письмо.

Однако ему предстояло прочесть еще более пикантное послание, которое было так помято, что бумага местами порвалась и написанное можно было прочитать лишь с большим трудом.

Вот его содержание:

«Мой милый единственный негодяй! У тебя такое дурацкое имя, что тебя даже ласково трудно назвать. Амбруш! Черт знает что, а не имя! Был ли у твоей мамаши разум, когда она выбирала из календаря такое неблагозвучное имя? Ты меня надул! Я прождала тебя в субботу всю ночь. Все тело у меня так и горело, хотя я была в одном тонком халатике. Приготовила и фото, помнишь, ты меня фотографировал? (Классные получились фотографии, как сказала моя подружка-фотограф, которая мне и пленку проявляла, и карточки печатала. Падкие до стриптиза богатые старики охотно заплатили бы за такие снимки большие деньги.) Я и шампанского купила, и рыбные консервы в масле, но ни старшего солдата, ни весточки от него так и не дождалась. А ведь ты писал, что бежишь, летишь на крыльях к своей Черной Судьбе. А я так ждала тебя! Почему же ты не приехал? От обиды и горя я даже поплакала. Мой глупый, зеленый муженек только мучал меня, а ты, нахал, по-настоящему разбудил во мне женщину! Помнишь? Помнишь, как все было?..»

Подполковник бегло пробежал глазами еще несколько строчек, а затем, чувствуя, что краснеет, опустил руку с письмом, читать которое дальше он просто не мог — таким наглым и циничным оно было.

Родился Холло в семье бедного крестьянина-поденщика, в Задунайской пусте, там и прошло его детство. Молодым парнем его забрали в солдаты и бросили на Восточный фронт. Он прошел через все испытания, побывал в русском плену. Короче говоря, его путь до заместителя командира полка по политчасти был нелегок и довольно длинен. Семья их была многодетной, поэтому Холло удалось окончить всего лишь четыре класса начальной школы. Упущенное ему пришлось наверстывать позднее, забивая уже немолодую голову учеными премудростями. В свое время он обзавелся семьей, сейчас у него уже трое внуков, однако в своей личной, семейной жизни он, сохранивший мужское неуклюжее целомудрие, никогда не сталкивался ни с таким наглым бесстыдством, ни с подобным цинизмом.

Эта потерявшая всякую совесть молодая особа с мельчайшими подробностями описывает свои постельные похождения с военнослужащим.

Подполковник, с трудом подавив в себе чувство отвращения, посмотрел на ефрейтора.

— Вас как зовут? — спросил он.

— Видо.

— Это ваша фамилия, а меня интересует имя.

— Амбруш Видо.

— Так…

Все, кроме второго письма, подполковник положил обратно в бумажник, положил осторожно, чтобы ничего не помялось. Закрыв бумажник, он протянул его Шарангу.

— Спасибо, — сказал Холло. — Возьми!

— А… это письмо, что вы не дочитали? — еле слышно пролепетал солдат.

— Письмо? Оно пока останется у меня… Богар!

— Слушаюсь! — Сержант мигом вскочил с ящика, на котором сидел.

— Уведите обоих — и Видо, и Шаранга. На гауптвахту. И проследите, чтобы они не имели возможности общаться друг с другом.

Богар козырнул.

— Слушаюсь! Все будет так, как вы сказали, товарищ подполковник! — Проговорив это, сержант повернулся к Видо и Шарангу и тихо, но строго скомандовал: — Смирно! Кругом! На гауптвахту, шагом марш!

Видо и Шаранг, подчиняясь команде, повернулись кругом и вышли из палатки, четко печатая шаг. О том, что между ними что-то произошло, можно было догадаться только по тому, что, откинув полог палатки, Видо чуть отошел в сторону, пропуская вперед Шаранга: ефрейтор пропускал вперед рядового.

 

2

Когда подполковник остался в палатке вдвоем с лейтенантом Татаи, он поднес руки к голове и начал пальцами растирать себе виски.

— Что-нибудь обнаружили, товарищ подполковник? — спросил его лейтенант.

— А как же! — ответил Холло. — Обнаружили обманутого мужа, которому его женушка наставила огромные рога, а он от отчаяния и разум потерял… Скажите, что за человек этот Видо?

— Великолепный парень! — заговорил лейтенант после секундного раздумья. — Умный, дисциплинированный, находчивый, прекрасно разбирается в технике. Умеет ладить с людьми. Я писал представление на присвоение ему звания «младший сержант».

— Время покажет, — заметил Холло. — Но я вижу, что как человек он равен нулю. Соблазнитель-то не кто-нибудь, а именно он. И письмо исключает всякие сомнения.

— Можно посмотреть?

— Пожалуйста. — Холло рукой подвинул письмо на край стола, к лейтенанту. — Мне было противно читать его до конца. — Проговорив это, подполковник встал и, пока Татаи читал письмо, вышел из палатки на свежий воздух.

Сильный весенний ветер разогнал тучи, и на небе сверкали мириады звезд. А на горизонте, у подножия холмов, светились шафранно-желтые огоньки поселка при шахте, которая работала днем и ночью. Вокруг росли редкие дубки, а посреди лесной поляны расположился летний лагерь воинской части. Весь лагерь мирно спал. Ночную тишину нарушало лишь хлопанье палаточной парусины, которую ветер, налетая сильными порывами, тщетно пытался сорвать с кольев.

Немного подышав свежим воздухом, подполковник Холло вернулся в палатку и спросил:

— Ну как?

Лейтенант Татаи затряс головой.

— Идиот этот Видо: до сих пор хранил такое письмо! А что это он, сомнений быть не может: письмо адресовано ему, имя совпадает, к тому же и фотографией он занимается. Должен признаться, у него это неплохо получается. Он, можно сказать, душа нашего фотокружка.

— И это все?! — возмущенно спросил Холло. — Ничего другого по данному делу вы сказать не можете?

Татаи сразу же сник.

— Могу сказать! — поспешно ответил он. — Как мне кажется, женщина эта легкомысленная, не может взять себя в руки. Бедняге Шарангу, этому недотепе, она изменила бы если не с Видо, то с кем-нибудь другим.

— А как же быть с ответственностью?

— С чьей ответственностью, товарищ подполковник? — удивился лейтенант.

— С моей, вашей и главным образом вашего протеже «старшего солдата» Видо? Самое важное здесь заключается отнюдь не в том, что жена изменила своему тихому, скромному мужу. Пострадавший в данном случае — наш с вами подчиненный, молодой солдат. А соблазнитель — ефрейтор, командир отделения, в котором служит, так сказать, обманутый. Дело это очень грязное даже в том случае, если инициатор — сама женщина. А если не она? А что, если Видо, этот, как вы его охарактеризовали, «великолепный парень», соблазнил ее, использовав для этого в какой-либо форме свое служебное положение?.. Возьмем теперь Шаранга, которого вы, товарищ лейтенант, назвали беднягой и недотепой. Знаем ли мы с вами его? Знаем ли мы, как он живет, при каких обстоятельствах женился? Нет, не знаем! А о том, в каком душевном состоянии он переступил несколько месяцев назад порог нашей казармы, мы с вами не имеем ни малейшего представления. Так ведь?

Лейтенанту Татаи резкая отповедь Холло показалась обидной, и он, соблюдая субординацию, официальным тоном сказал:

— Однако… кое-что я заметил. Он был очень опечален. Более того, к нему подступиться было невозможно. Он был таким беспомощным, таким неловким, что солдаты окрестили его Ферко-неумехой.

— А вы не пробовали побеседовать с его непосредственным начальником?

— Как же, разговаривал, товарищ подполковник, и не один раз: как-никак Шаранг весь взвод тянул назад из-за своего поведения.

— Ну и до чего договорились?

— Не до многого. Главной его беде мы помочь не могли: дело в том, что он молодожен. Женился за неделю до того, как идти в армию. Родился Шаранг в семье шахтера и фактически рос полусиротой: ему было не то три, не то четыре года, когда отец погиб в шахте во время обвала.

— А о матери его не разговаривали?

— Немного. Она то ли воспитательница… то ли учительница, точно даже не знаю. Живет вместе с невесткой. Теперь, прочтя это письмо, я, откровенно говоря, не завидую старушке. — Сказав это, лейтенант Татаи положил перед подполковником письмо, написанное женой Шаранга. — За такой ветреной молодкой и в сто глаз не усмотришь.

— Это верно, — согласился с ним Холло. — Сейчас они живут уже отдельно. В другом письме невестка запретила свекрови даже приходить к ней иногда… Этот негодяй Видо впутал нас в это дело. Я с ним сам разберусь.

— Сейчас, товарищ подполковник? — удивился Татаи.

— Сейчас. Что случилось, того уж не изменишь, а завтра некогда будет: учения-то продолжаются. Распорядитесь, чтобы Шаранга перевели в санчасть. Я завтра к нему туда зайду. И пусть Богар или кто другой смотрит за ним, чтобы он чего не сделал с собой.

Татаи встал и, застыв по стойке «смирно», сказал:

— Слушаюсь, товарищ подполковник. Разрешите идти?

— Идите.

Когда Татаи ушел, Холло подошел к телефону.

— Соедините меня с гауптвахтой, — попросил он телефониста. — Это вы, Богар? Говорит подполковник Холло. Пришлите ко мне сейчас же ефрейтора Видо… Каким образом?.. С какой там еще охраной? Пришлите самого! У меня все!

 

3

Спустя некоторое время Видо вошел в палатку подполковника с таким видом, будто ничего не случилось. Внимательно изучив ефрейтора взглядом, подполковник понял, что перед ним стоит человек, которого ничем не испугаешь.

— Садитесь, — предложил Холло.

Столь необычная форма обращения настолько удивила Видо, что он какое-то мгновение колебался, однако быстро взял себя в руки и, вытянувшись, уже твердо выпалил:

— Слушаюсь!.. Сажусь, товарищ подполковник!

Видо сел на ящик, на котором незадолго до него сидел сержант Богар, и, сложив руки на коленях, сделал вид, что весь обратился в слух.

— Курите? — поинтересовался Холло.

— Так точно, товарищ подполковник, курю.

— А что курите? Отвечайте быстро, но без соблюдения формальностей и не кричите как на плацу.

— В настоящее… время… я курю «Ласточку».

— Такими сигаретами я вас угостить не смогу, у меня есть только «Рабочий». Закуривайте, Видо.

— Спасибо.

Закуривая, подполковник краем глаза наблюдал за ефрейтором, не дрожат ли у того пальцы, когда он доставал сигарету и зажигал спичку.

Но нет, пальцы не дрожали, а пламя спички не колебалось и обжигало лишь самый кончик сигареты.

Подполковнику Холло не понравилась такая уверенность ефрейтора.

— Сколько вам лет, Видо? — неожиданно спросил он.

— Двадцать четыре с половиной, товарищ подполковник.

— Как так? Вам что, давали отсрочку от призыва?

— Нет, но так уж получилось. Знаете, я работал на разных стройках, в разных местах и два раза повестки не заставали меня, а два раза, когда я приходил в военкомат, меня отсылали обратно, говоря, что я уже за штатом.

— А какая у вас гражданская профессия?

— Мастер на все руки, — усмехнулся Видо.

— Но-но, Видо! Я вам не разрешал шутить со мной!

— Я не нашел более подходящего слова, — объяснил Видо. — В семье, у тестя, я выполнял самые различные работы, а тесть мой — частник. Имеет патент… чинит мотоциклы и машины в Обуде… Да и матери я во всем помогал: и машины чинил, и по хозяйству работал. А потом…

— Говорите, говорите, я вас слушаю, Видо.

— Слушаюсь… Словом, в семейном комбинате я был мастером на все руки: и шофером, и слесарем, и официантом, и такелажником, — всем, что только требовалось.

— И мужчиной, — не без ехидства заметил подполковник. — Не так ли?

— Приходилось… — весело ответил Видо.

— Дети у вас есть?

— Есть! — улыбнулся Видо. — Мальчик. Скоро три года исполнится, такой разбойник!

— Итак, мы выяснили, — подполковник положил руки на колени и откинулся на спинку стула, — что у вас есть жена и ребенок, а вы… Да знаете ли вы, чего заслуживаете?! В первую очередь такой лупки, чтобы… Э, да что там лупки! Вот взять да отослать это письмо к вам домой! Вашей жене! Вот оно! Возьмите его! Надеюсь, вам знаком этот почерк?

Видо побледнел. Он, словно парализованный, смотрел на пододвинутое к нему письмо, затем протянул за ним руку, которая предательски задрожала.

— Зна… знаком, — пролепетал он. — Только… Боже мой! Как оно к вам попало?

— Из бумажника вашего товарища, молодого солдата, которого вы опозорили… Фотографии голой женщины я отдал Шарангу. Знаете, блудливый вы кот, чем можете смягчить свою вину?

Видо взял себя в руки и тихо произнес:

— Ничем. Вернее…

— Вернее, что?

— Я ведь не деревянный и… и… — в голосе его зазвенело упрямство, — а вообще-то это мое личное дело, к тому же у нас законом охраняется тайна переписки, товарищ подполковник.

— Охраняется, а как же! — кивнул Холло. — Но эту подлость вы совершили, находясь на службе в армии. И по отношению к кому? По отношению к своему товарищу! А что касается тайны переписки, то не я вынимал это письмо из кармана… Давно вы знаете жену Шаранга?

— Вот уже несколько месяцев.

— Где вы познакомились?

— Возле части.

— При каких обстоятельствах?

— Случайно. Я как раз в тот день стоял на воротах, когда она приехала на свидание.

— И что было потом? Я вас слушаю.

Видо пожал плечами и продолжал:

— Так уж получилось! Судьба, видать. Мы понравились друг другу. Остальное — само собой, я же только воспользовался случаем.

 

4

Действительно, в тот день Видо был назначен в наряд дежурным по КПП, а вот что касается судьбы и прочего, то тут…

Между КПП и шоссе проходила железная дорога. По ней как раз проезжал состав, груженный сосновыми бревнами, приятно пахнущими хвоей и смолой, когда Чимас, юркий пройдоха из полкового оркестра, несусветный балагур-барабанщик, дернул Видо за локоть и восторженно воскликнул:

— Ну и ну! Посмотри-ка вой туда! Никак сама Софи Лорен пожаловала в наши края!

Сначала Видо даже не обернулся, так как знал, что Чимас любил дурачиться и разыгрывать сослуживцев.

— Да нет, ты только посмотри! — не отставал Чимас. — От одного вида этой девушки голову можно потерять!

Такое и на самом деле могло случиться!

Девушка не шла, а прямо-таки шествовала или, еще точнее, плыла по серой ленте шоссе. На ней было вязаное платье красного цвета, которое скорее подчеркивало, чем скрывало ее фигуру. А черные как смоль волосы в лучах осеннего солнца отливали синевой. Стоило только Видо посмотреть на красавицу, как у него сразу же пересохло во рту и страшно захотелось, чтобы она свернула сейчас с шоссе и направилась к проходной.

Она так и сделала, лишь на мгновение остановившись у будки стрелочника с полосатым шлагбаумом. Посмотрела сначала направо, затем — налево и, убедившись, что поезда нет, медленно поплыла по переезду, устланному плитками.

— Добрый день! — поздоровалась она, подняв голову, и посмотрела на солдат такими глазами, будто только сейчас заметила их. — Скажите, это казарма Ракоци?

— Отгадали, милая дама! — Чимас, оправившись от потрясения и щелкнув каблуками, отдал честь дорожным жезлом, который держал в правой руке. — Все мы очарованы и готовы служить вам. — Барабанщик снова был в своей тарелке.

Чтобы положить конец паясничеству Чимаса, Видо встал впереди него и, потеснив его несколько назад, сильно наступил ему на ногу. Правда, этого можно было бы и не делать, так как девушка, казалось, и не замечала балагура, презрительно опустив уголки губ.

Затем она спокойно смерила обоих солдат внимательным взглядом и чуть хрипловатым голосом сказала:

— Мне нужен… самый старший солдат. Есть у вас такой?

Видо почувствовал, как от глубокого хрипловатого голоса незнакомки по спине у него поползли мурашки. Он сделал шаг вперед и, сам не зная почему, с трепетом ученика, отвечающего урок, проговорил:

— Найдется… В настоящий момент я являюсь старшим солдатом. — Проговорив эти слова, он так смущенно улыбнулся, что ему самому стало противно.

Но незнакомка этого как будто не заметила.

— Хорошо, — сказала она. — Если вы… пусть будете вы. Мне все равно. Тогда у меня к вам просьба. Вы меня слушаете?

— Разумеется.

— Только… она очень личная. Где бы мы могли поговорить с глазу на глаз?

— Нигде. Вернее… я сейчас на дежурстве, так что говорите прямо здесь, где стоите. До пяти часов вечера я отсюда и на одну минуту не смогу отлучиться.

Незнакомка сделала удивленные глаза. В ее и без того больших черных зрачках сверкнули золотые искорки.

— Вы это серьезно? — спросила она. — А разве вы не можете сделать так, чтобы ваши коллеги отошли чуточку подальше?

— Почему же нет?

Видо мигом распорядился, чтобы Чимас и его товарищи отошли к воротам, а сам раскинул руки, показывая этим жестом, что он выполнил ее желание. Обретя привычную для себя уверенность, он спросил:

— Ну?..

— Рике, — произнесла красавица, протягивая руку. Кожа у нее была словно бархатная. Длинные, острые ногти искусно покрыты серебристым лаком.

— Как-как? — инстинктивно переспросил Видо.

— Меня зовут Рике. Что вы на меня так уставились? По мужу я Шаранг Ференцне, если вас интересует.

Видо на сей раз удивился еще больше.

— Не может быть! Не поверю! — воскликнул он, крепко сжимая руку Шарангне.

— Вы что, с ума сошли? — Красавица попыталась вытащить свою руку из цепкой руки солдата. — Да отпустите же наконец мою руку… чурбан вы этакий!

— Ой, извините, пожалуйста! — спохватился Видо. — Совсем забыл. Но такая неожиданность! — воодушевился он. — У такого слизняка такая великолепная жена!.. Это у Шаранга-то?!

— Вы его знаете? — спросила Шарангне, шевеля пальцами.

— Еще как знаю! Он новичок в моем отделении. А меня, если позволите, — Видо согнулся в пояснице, — зовут ефрейтор Видо.

— Позволяю… Вам я простила бы вашу грубость… Что у вас случилось с моим мужем?

— Ничего, — засмеялся Видо. — Но как получилось, чтобы вы с таким… я даже не знаю, как его и назвать-то…

— Сосунком?

— Я этого не говорил.

— А другие говорят. Завистники… Такие дубы, как вы, например… Я хотела бы поговорить с мужем.

Улыбку словно ветром сдуло с лица Видо.

— Этого сделать нельзя. Просто невозможно.

— Почему невозможно? Речь идет о каких-нибудь пяти минутах. На пять минут вы можете его вызвать?

— На что вы надеялись? — снова засмеялся Видо. — Это же не завод и не учреждение, а казарма, моя дорогая. Здесь увидеть мужа можно только в специально отведенные для посетителей дни. Но с новобранцами даже и в те дни нельзя увидеться. Это разрешается только после принятия военной присяги.

— Мне этого не понять. — Шарангне передернула плечами. — И вовсе не интересно… Ну а если я вас как следует попрошу, — она соединила руки, — то и тогда я не смогу поговорить с мужем?

— Нет! Хотя… — Видо взглянул на часы, — я попытаюсь кое-что сделать.

— Сделайте, очень вас прошу!

— Но только за это придется платить.

— Платить? — удивилась Шарангне.

— А как вы думаете! Задаром только дурак рискует. Если об этом узнают, мне, как минимум, обеспечен недельный арест с содержанием на гауптвахте.

— Хорошо. А сколько это будет стоить?

— Нисколько. Всего лишь одно рандеву… — Видо запнулся, — с вами.

— Рандеву? — изумилась Шарангне. — Да вы не в своем уме! Я сегодня уезжаю после обеда.

— Вечером тоже будет поезд, и тоже скорый. В пять я сменяюсь и мчусь к вам. Знаете, где тут у нас кафе «У озера»?

— Нет.

— В центре города, это вам каждый скажет. Можете поверить: место великолепное. Придете?

— У меня к вам никакого дела нет… Да и нужды нет.

— Ну и что из того? Для меня будет подарок, если я вас просто увижу… Ну, придете? Говорите быстрее, а то скоро кончится обед и тогда я уже ничем не смогу вам помочь.

Шарангне покачала головой.

— Ну и настырный же вы тип! Хорошо, я приду, а сейчас срочно позовите сюда моего мужа.

— Подождите, — упорствовал Видо, — сначала я должен получить что-нибудь в залог.

— В залог?

— А как же вы думали! Вдруг вы возьмете да и не придете в кафе, а я не люблю, когда меня обманывают.

— Что же вы хотите получить в залог?

— Что-нибудь стоящее. Ну, например, вот это колечко с левой руки, оно и к сердцу поближе.

Это было серебряное кольцо старинной работы с дымчато-розовым опалом.

Шарангне посмотрела на кольцо, покрутила его на пальце и только после этого сняла.

— Вы даже не знаете, что просите, — сказала она. — Это же проклятое кольцо. Оно принесет вам неприятности.

— Пусть приносит! По крайней мере, будет причина вспомнить вас.

— Я же говорю, что вы не в своем уме, — проговорила Шарангне, протягивая ему колечко. — Дело ваше. Одним несчастным меньше или больше, мне все равно. А теперь быстро вызывайте моего мужа. Надеюсь, розыгрыша не будет?

— Ни в коем случае! — Видо надел кольцо себе на палец. — Я в два счета доставлю сюда вашего супруга, дорогая!

Проговорив это, он браво козырнул, подмигнул одним глазом и, повернувшись кругом, жестом подозвал к себе Чимаса.

— Что такое? — спросил подскочивший к нему Чимас, терзаемый любопытством.

— Бегом в столовую и быстро приведи ко мне рядового Шаранга!

— Мямлю? — удивился Чимас. — Неужели?..

— Прекратить болтовню! Делай, что тебе сказали!

— Слушаюсь! — Чимас козырнул. — Но за это отвечаешь ты, старик!

— Разумеется, не господь бог! — выпалил Видо. — Бегом!

Чимас снова козырнул и, повернувшись кругом, побежал с такой проворностью, что даже удивил Шарангне.

— Боже мой! — сказала она. — Вы можете!.. Выходит, вы… на Самом деле старший солдат!

 

5

Выслушав Видо, который вместо того, чтобы осознать свою вину за случившееся, что-то твердил о судьбе и роке, подполковник Холло отослал его в подразделение, строго предупредив о том, чтобы он не вздумал болтать в подразделении о поступке Шаранга, так как расследование еще только началось, и тем более не пытался бы представить себя в кругу солдат несправедливо обиженным или просто жертвой.

Отпив несколько больших глотков кофе из термоса и закурив неизвестно какую в тот день по счету сигарету, подполковник немного посидел, слушая завывание ночного ветра и невольно думая о том, что проблемы гражданской жизни волей-неволей врываются в духовный мир солдат несмотря ни на что. В этом нет ничего удивительного, так как, надевая военную форму, новобранец всего-навсего снимает с себя гражданскую одежду, но отнюдь не вылезает из собственной кожи. Поэтому напрасной работой, этаким сизифовым трудом кажутся подчас собственные усилия, когда за два года службы нужно образумить восемнадцати — двадцатилетних парней, многие из которых, возможно, уже успели потерять попусту или испортить несколько лет своей жизни.

Хорошо, если они сами этого захотят, если, соблюдая формальности, не закроются в собственную скорлупу, как это сделал Видо, которого даже командир взвода считает честным и замечательным человеком, правда на основании его показателей по боевой и политической подготовке. Эх, легко разобраться в человеке только священнику, когда тот перед ним кается в грехах, да врачу-психиатру!

Только им человеческая душа кажется открытой книгой, которую они умело перелистывают благодаря особенностям своей профессии. К тому же и исповедующийся и больной сами помогают им листать эту книгу, а душа солдата — книга закрытая. К такому умозаключению подполковник Холло пришел во время чтения одного исторического романа.

Он был не особенно силен в философии, однако здравый ум, доброе сердце и богатый жизненный опыт помогали ему в работе, и подполковник не раз умело разбирался в довольно сложных делах. Но на этот раз и он оказался в затруднительном положении. Поступок тихого по характеру Шаранга, с лицом, похожим на девичье, снова и снова заставлял подполковника размышлять. Бедняга сказал, что он не пожалеет о случившемся, даже если его повесят. Разумеется, об этом не может быть и речи, более того, еще не известно, будет ли этот поступок упоминаться в хронике части как ЧП, однако настораживает уже одно то, что даже после совершенного у Шаранга не прошла злость. А это означает, что он болен и, следовательно, в порыве охватившей его злобы может совершить новую глупость.

Такое душевное состояние Яношу Холло было хорошо знакомо по собственному опыту, он не забыл о нем даже спустя более чем двадцать пять лет. Тогда он находился на фронте, служил в хортистской армии. Однажды вернувшийся из отпуска товарищ рассказал ему о том, что управляющий ударил по лицу отца Холло, тихого старенького, седого человека. И хотя Холло прекрасно понимал, что здесь, на фронте, его жизнь находится в постоянной опасности (войска беспорядочно отступали, и смерть могла настичь его каждую минуту), он все же никак не мог отогнать от себя назойливую мысль о том, что если ему посчастливится живым вернуться домой, то он посчитается с оскорбителем.

Даже распластавшись в неглубоком окопчике под минометным обстрелом, под бомбами, он не переставал думать о том, чтобы выжить и отомстить за отца. Несколько позже, когда их часть вывели из боя на отдых и для солдат началась более спокойная жизнь, когда они могли смотреть на плывущие по небу облака, мысленно посылая с ними весточки на родину, он до мельчайших деталей продумывал свой план мести: как он встретится с тем управляющим, что скажет ему, куда будет бить, нанося удар за ударом.

В конце концов случай свел Холло с обидчиком отца вовсе не на хуторе, как он это не раз мысленно представлял, а в районном центре, через который тот ехал по дороге домой. Он сидел в коляске, зябко пряча шею в воротник. Янош одним прыжком догнал коляску и, выхватив из рук кучера кнут, не говоря ни слова, начал колотить рукояткой управляющего. Тот закричал, стал умолять не бить его, затем пустился в бегство. Оказавшись на почтительном расстоянии от Яноша, он стал грозить ему жандармами, которые упрячут Яноша в тюрьму, где он и пропадет.

Управляющий предпочел укрыться в соборе. Туда Янош не пошел. Он лишь бросил ему вслед кнут и громко крикнул:

— Ори, мерзавец, сколько хочешь! И заявлять можешь куда хочешь! Я не пожалею, даже если меня за тебя вздернут!

Вспоминая тот давнишний случай, подполковник Холло вдруг вздрогнул, кровь прилила к голове. «Ай-ай… — подумал он, — а ведь горя жаждой мщения, я в свое время произнес чуть ли не те же самые слова, что и Шаранг. Но тогда я сразу же почувствовал облегчение и больше уже не пытался мстить, что, собственно, и спасло меня от виселицы. Но что удержит Шаранга от совершения нового безумного шага? Обманутые в любви порой настолько теряют рассудок, что в порыве гнева могут совершить даже убийство. И на кого, спрашивается, обрушит свои удары буря? На совсем молодого парнишку! Тихого, доброго, который до сих пор не оскорбил никого из своих товарищей не только пощечиной, но и грубым словом. Можно только представить себе, какие муки перенес Шаранг, как был ослеплен ненавистью и отчаянием, если он, взявшись за рычаги танка, направил его не в ту сторону!»

Подполковнику стало так жаль парня, что он встал и, накинув на плечи шинель, направился, освещаемый слабым светом ущербного месяца, в санчасть.

Ветер тем временем разыгрался с новой силой. Он остервенело крутил сухие дубовые листья, которые, шелестя, то катились по земле, то взмывали вверх.

В палатке, отведенной под санчасть, горела затемненная лампочка. Дежурил в ту ночь доктор Каба, офицер запаса. Услышав шаги, он вскочил с табурета и хотел было доложить подполковнику, но тот остановил его:

— Не надо, Каба. — Холло осмотрелся: только одна кровать была занята. — Я к больному. Как он себя чувствует?

— Шаранг? — Каба оглянулся на кровать, на которой лежал солдат. — Ничего, но не более того. То задыхается, то зубами скрежещет. Могу я вас спросить, товарищ подполковник, как он попал сюда?

— Разве сержант Богар не сказал вам об этом?

— Нет. Вернее, он сказал, что… тот психанул и что за ним следует хорошенько смотреть. Я ему ответил, что и без него знаю это. Больше сержант ничего не сказал и ушел, а я принял Шаранга и уложил его в постель.

— Лекарства вы ему не давали?

— Попытался было, но он не пожелал принять ни успокоительного, ни снотворного.

— Что он сорвался, это верно, — вымолвил Холло. — А вот почему, вы меня пока об этом не спрашивайте, Каба… Я с ним могу поговорить?

— Попробуйте. Может, вам он и будет отвечать, мне же он ни на один вопрос так и не ответил, словно меня и нет здесь вовсе.

Холло кивнул в знак согласия и подошел к кровати Шаранга. Тот лежал под одеялом прямо в обмундировании. Волосы его были всклокочены, щеки ввалились. Правда, он снял сапоги и расстегнул крючки на воротнике френча.

— Шаранг, сынок, — тихо позвал подполковник, опускаясь на койку, стоявшую рядом. — Ты слышишь меня? Ответь мне…

Шаранг лежал с закрытыми глазами. Он все слышал и понимал, но настолько ушел в себя, настолько обессилел, что был не в состоянии даже открыть глаза, чтобы показать этим, что слышит. Фантазия его рисовала самые невероятные картины. Словно в калейдоскопе перед ним пронеслись эпизоды, о которых Рике писала в письме к Видо. Более того, он даже слышал глубокий, грудной, слегка хрипловатый голос жены. Она произносила фразы, которые как бы сопровождали видения, которые мелькали в его возбужденном мозгу.

Это был какой-то страшный, бесконечный фильм. Иногда отдельные кадры как-то бледнели, стирались, но и тогда вместо облегчения Шаранга охватывал ужас…

Шаранг надеялся, что подполковник Холло, не получив ответа, встанет и уйдет. Но подполковник не уходил. Вот он наклонился к солдату и, положив свою руку ему на запястье, сказал:

— Я хочу поговорить с вами о вашей жене… Можете вспомнить ее первый приезд к вам?

Шаранг слышал вопрос, но спазма так сжала горло, что он смог лишь прохрипеть что-то невнятное.

Холло воспринял это как добрый знак и, сжав запястье солдата, продолжал:

— Спокойно только… Видо тоже там был. Он как раз дежурил на КПП. Он утверждает, что ваша жена ему прямо-таки с первого взгляда понравилась… Когда это было? После свадьбы или до нее? Попытайтесь вспомнить это.

После того как Холло произнес это спокойно и тихо, Шаранга бросило в дрожь, затем он встрепенулся и напрягся, как струна, потом вдруг сжался, словно в нем и не было костей, и тихо прохрипел:

— Скотина! Скотина он после этого! Мама… Мама… милая мама!

Вырвав свою руку из руки подполковника и перевернувшись на живот, Шаранг уткнулся лицом в подушку и горько разрыдался, как рыдают маленькие ребятишки, когда мать отхлопает их.

Подполковник Холло сочувственно посмотрел на плачущего, а затем обратился к доктору со словами:

— Помогите ему, а то ведь так и сердце может не выдержать.

Коренастый доктор Каба с лицом, похожим на свежую булочку, улыбнулся:

— Напротив, ему сейчас легче станет… Так бывает, уверяю вас. Когда после тяжелой душевной встряски наступает полная апатия, лучше всего, если больной как следует выплачется. Но укольчик я ему все же сделаю.

— А когда с ним можно будет разговаривать? Когда он будет в силах говорить?

— Уже завтра утром. Все будет нормально. Я ему сейчас сделаю укол, и он спокойно проспит часов восемь, товарищ подполковник.

— Хорошо, — кивнул подполковник. — Но только не расспрашивайте его ни о чем. И… не пускайте к нему никаких посетителей.

— Слушаюсь, товарищ подполковник.

Дойдя до выхода из палатки, Холло обернулся и бросил взгляд на Шаранга. Тот все еще рыдал, пряча лицо в солдатской подушке, и можно было подумать, что он прячет его в коленях матери.

 

6

И вот настал тот самый день, когда Рике совершенно неожиданно для Шаранга приехала к нему в часть…

Он сидел в столовой спиной к двери и с неприязнью ковырял вилкой в тарелке. Рядом с ним, за одним столом, с аппетитом уписывали за обе щеки свинину с капустным гарниром его товарищи. Невольно Шаранг вспомнил, как он по нескольку раз в день в наказание за какой-нибудь проступок выносил помои свиньям, которых держали в подсобном хозяйстве части и из которых потом, когда их забивали, делали кровяные и обыкновенные, начиненные мясом колбасы или же приготовляли вот такое жаркое. Крестьянские парни обычно не брезгуют такой работой. Но Шаранг с самого рождения испытывал отвращение к различным неприятным запахам, поэтому его всегда подташнивало и у него сильно кружилась голова, когда он нес ведро с помоями в свинарник.

Шаранг после этого чувствовал отвращение не только к пище, но и к самому себе. Он подолгу тщательно мыл руки, смывая с них грязь и пушечное сало. А когда ему приходилось копаться в моторе танка, то по сигналу трубы, которая звала солдат на обед, он начинал тереть руки не только мылом, но и песком, чтобы очистить липкую грязь.

Вдруг на плечо Шаранга легла чья-то рука, а в нос ударил противный, острый запах чеснока.

— Пошли! — выпалил Чимас, стоя за его спиной. — Тебя разыскивает одна великолепная секс-бомба. Вставай, Мямля!

— Меня ищет?

— К сожалению, тебя. Должен тебе сказать, что такая девица, такая девица, что я готов сесть из-за нее на губу… Пошли, чего тянешь? Меня Видо послал за тобой.

— Видо? Ефрейтор Видо?.. — Услышав фамилию ефрейтора, Шаранг сначала даже вставать из-за стола не хотел, опасаясь нового розыгрыша со стороны Видо и Чимаса, которые уже не раз это проделывали. Чимас, будучи старослужащим солдатом, спал внизу, а Шаранг, как новобранец, — на втором ярусе, над ним. Чимас часто доводил Шаранга, насмехался над ним и сам придумал ему прозвище — Мямля. А чем, собственно, отличался от него командир отделения ефрейтор Видо?

Когда Шаранг пришел в отделение, Видо внимательно осмотрел его и, заметив, как тот неловок, лишь скривил губы. Во время первого учебного марша Видо мысленно уже оценил новичка. На одном из привалов Шаранг, отойдя в сторонку, незаметно вытащил из кармана фотографию Рике, надеясь, что это придаст ему новых сил, и так замечтался, что до него не сразу дошла команда «Строиться!». Быстро спрятав фотографию в карман, он второпях забыл застегнуть пуговицу френча.

Это не ускользнуло от зоркого взгляда Видо.

— Что это такое?! — набросился ефрейтор на Шаранга. — Уж не оставили ли вы дома, товарищ Шаранг, лакея, который обычно одевал вас, или, быть может, вы решили стать нудистом? Запомните раз и навсегда: солдату запрещено ходить голым. Солдат всегда и при любых обстоятельствах должен проявлять моральную твердость, товарищ Шаранг! Так что должен проявлять солдат? Повторите!

— Моральную твердость!

— Правильно! А сейчас, чтобы вы этого не забывали, я вам кое-что сделаю на память! — С этими словами Видо с силой оторвал злополучную пуговицу, а затем, вынув из кармана перочинный ножик, обрезал им и остальные пуговицы на френче Шаранга. Зажав пуговицы в кулаке, он потряс их немного и засмеялся, а затем приказал солдату надеть противогаз. — Вот так, — наставлял он, — а теперь достаньте иголку с ниткой и пришейте свои пуговицы на место на ходу. Вот тогда вы запомните, что такое воинский порядок, маменькин сынок.

С тех пор Видо не упускал ни малейшей возможности, чтобы за любую мелочь уколоть новенького. Так уж оно бывает, что у человека, который очень волнуется и старается что-то сделать лучше, подчас все не ладится. Мать так любила Ферко, так его жалела, что даже забирала у него из рук ботинки, если он вдруг собирался их почистить.

Мямля! Это прозвище плотно прилипло к нему, хотя он прекрасно знал технику и неплохо разбирался в политике. Порой он неожиданно задумывался и был так неловок, что у него все валилось из рук. А все это из-за Рике, с которой он, собственно, познакомился и сблизился за одну неделю.

«А может, меня действительно ищет Рике? — мелькнула у Шаранга мысль. — Быть может, она, как и я, переживает нашу разлуку и приехала, чтобы увидеть меня. Но нужно же было ей как раз попасть на этого Видо!»

— Эй, проспись! — дернул Шаранга Чимас. — А то сейчас объявят построение — и тогда прощай, красавица! Побежали!

Обежав казарменные здания сзади, они приближались к КПП. Чимас задал бешеный темп бега, более того, на бегу он еще успел дожевать кусок жареной свинины, который он взял с тарелки Шаранга.

— А мне не попадет? — тяжело дыша от быстрого бега, спросил Шаранг.

— За что?

— За это посещение, ведь я еще не принял военную присягу.

— Спроси об этом у Видо! Он взял всю ответственность на себя… Красавица его чем-то ублажила… А вон и она! Видишь, ждет. Боже мой, цикламен, а не девушка!

И действительно, за железнодорожной линией, прислонившись к стене домика стрелочника, стояла Рике. О том, что она нездешняя, свидетельствовали модная лаковая сумка и плащ, висящий у нее на руке. Шаранг, даже увидев Рике, не сразу поверил своим глазам. А в это время, как назло, мимо проходил длинный-предлинный товарный состав, который разделил их, и Шаранг мог видеть в промежутки между вагонами одно яркое пятно цвета красного цикламена. Шарангу было неприятно, что Чимас, этот недалекий, с жирными губами Чимас, так удачно сравнил Рике с цикламеном. Она действительно как цикламен!

Видо дернул Шаранга за руку, так как тот позабыл поприветствовать его и доложить о своем приходе.

— Только на пять минут! — громко крикнул он Шарангу на ухо: очень сильным был грохот проходящего мимо состава. — И поставишь всем нам по кружке пива за это. Понял?

— Так точно! — сообразил Шаранг и козырнул.

— Тогда мотай!

Сказав это, Видо без всякого злого умысла подтолкнул Шаранга в спину, и Ференц чуть не попал под колеса последнего вагона. Даже не поняв этого, словно на крыльях перелетел он через рельсы навстречу Рике, которая от неожиданности попятилась.

— Боже мой! На кого ты похож? — произнесла она с брезгливой улыбкой, продолжая пятиться.

Но что ей мог ответить Ферко, когда на нем был рабочий комбинезон, перепачканный маслом и солидолом?!

— Работал я, — только и проговорил он.

— А шея? Почему у тебя завязана шея? Ты ранен?

— А, это чирей! — Шаранг коснулся рукой сбившегося бинта на шее. — Но уже проходит. Воротником растер. — О том, что здесь никто не дает ему каждый день чистую сорочку, как это делала мать, а также о том, что на растертое воротником место попала грязь, он не сказал. Не сказал он и о том, что чирей вскочил не один, а целый десяток чирьев покрыл его шею. Вместо этого Ферко по-мальчишески улыбнулся и почти застенчиво сказал: — Привет!

— А поцелуй? — удивленно-сочувственно улыбнулась Рике. — Разве ты меня не поцелуешь?

При этих словах Ферко наклонился к ней, зная, что стоявшие за его спиной Видо и его помощники с любопытством наблюдают за ним, и слегка коснулся губами полуоткрытых пухлых губ Рике. Руки его, которые он только что перед обедом тер песком, беспомощно висели вдоль тела — он не осмелился обнять Рике за талию.

— Что случилось? Что с тобой? — Удивленная таким холодным поцелуем, Рике оглянулась.

— Ничего не случилось, — стыдливо ответил он. — Просто… те, за спиной, смотрят.

— Ну и что тут такого? Не беда! Пусть смотрят, пока глаза не повылазят! Я твоя жена, а не какая-нибудь шлюха! — Столь грубое слово неприятно резануло слух Ферко, хотя ему и раньше не раз приходилось слышать от Рике нечто подобное. — Беда в другом! — Крылатые брови Рике взлетели вверх. — В твоей матери!

— В ма… маме? — испугался Ферко. — Что с ней?

— Она угрожает мне. Угрожает… что сначала меня лишит жизни, а потом уже себя…

— Не может быть! Она же не такая… А… почему она так говорит?

— Я захотела пойти работать, а твоя мамаша — ни в какую! Мол, мы с тобой так не договаривались.

— Это… верно.

— Ну и что? Знаешь, если я дома буду сидеть, то умру от скуки. С твоей матерью вдвоем с ума можно сойти: ей все читай что-нибудь да рассказывай, а ты же знаешь, как я ненавижу читать. А то еще хочет, чтобы я вязала. Хорошенькое дельце! Я и вязанье?! Уж лучше на панель!

— И… куда же ты хочешь пойти работать?

Вместо ответа Рике сразу же расплылась в обворожительной улыбке. Приблизив свое лицо к лицу Ферко, она шутливо потерлась носом о его нос и, мурлыкая, словно кошка, сказала:

— Не волнуйся, не туда, куда раньше хотела, не в кафе, дурачок. Я хочу стать манекенщицей.

— Манекенщицей?

— Да! — Рике гордо выпрямилась и подбоченилась. — А чем не случай? Мой дядюшка, Артур Губачи, обещал мне составить протекцию.

— Я такого не знаю.

— Как это — не знаешь? Он заведует магазином текстильных товаров в Обуде. Вернее… заведовал раньше. Теперь он работает в областном торге. Что-то связанное с рекламой. Точно. Он занимается организацией выставок мод на селе. А мне он предсказывает блестящее будущее!

— Понятно.

— Ну и… что такого? Чему ты глупо улыбаешься? Скажи что-нибудь!

Шаранг действительно улыбался, и вполне возможно, что глупо, но на самом деле от радости, что он наконец-то не видит на руке Рике старинного серебряного кольца, а ведь раньше он сколько раз просил ее не носить это проклятое кольцо, и все напрасно.

— Кольцо! — вымолвил он. — У тебя на руке нет кольца. Ты просто прелестно сделала! Специально ради меня сняла, да?..

Рике вздрогнула и даже чуть-чуть смутилась.

— Ну не из-за дядюшки же! — сказала она. — Словом, ты согласен, да? Напишешь матери, что я могу устраиваться на работу, а? Не бойся никаких неприятностей: я буду находиться в надежных руках, дядюшка Артур будет беречь меня.

— Я даже не знаю…

— Чего ты не знаешь? — жалобно спросила Рике. — Бумага есть, ручка тоже, напиши несколько строчек, и все. Ты же знаешь, что я тебя не подведу. Ну!

Обхватив его лицо ладонями, она начала с жаром целовать Ферко. Губы ее были и бархат и огонь одновременно. А он стоял с опущенными руками и, закрыв глаза, дрожал всем телом — от страсти и от стыда.

Ну можно ли было в таком состоянии не согласиться написать это письмо матери? Прижав листок бумаги к стене домика стрелочника, Ферко написал его.

 

7

В ту ночь Видо спал плохо: он ворочался с боку на бок и со злостью бормотал:

— Кольцо! Проклятое кольцо! Оно и на самом деле принесло мне беду, да еще какую!

Резко повернувшись, он нечаянно толкнул ногой Чимаса, спавшего на соседней койке.

Чимас проснулся и сел на кровати, испуганно озираясь. Видо закурил, а когда он затягивался, то Чимас наблюдал за выражением его лица.

— Что случилось? Сказочке конец? — спросил его Чимас.

— Конец.

— Шаранг сдался?

— Да.

— Что с ним? Передали дело прокурору? Посадили?

— Нет.

— Нет? Вот черт! Ведь если бы не Богар, то от тебя лепешка бы осталась!

— Это неважно.

— Великолепно! Самый лучший анекдот нынешних учений! Весь вопрос заключается только в том, кого же, собственно, защищает наше начальство. Мямлю Шаранга? А может, оно боится за резкий скачок вверх кривой дисциплинарных взысканий? Знаешь, что я тебе скажу, дружище…

— Заткнись! Ты к этому делу не имеешь никакого отношения! — раздраженно буркнул Видо. — И вообще, ничего не случилось! Понял?

— Мне все равно. — Чимас растянулся на своей койке. — По мне, можешь делать что хочешь с этим идиотом Шарангом. Лишь бы ко мне никто не приставал!

— Скотина! О тебе и речи нет! В руки к Холло попали фотографии с голой девушкой. И мне придется расплачиваться за них, да еще как расплачиваться!

Чимас еле слышно свистнул.

— Это совсем другое дело. Тогда я ничего не знаю. Могила, дружище.

Чимас снова лег, поворочался немного, повздыхал и заснул.

А Видо все не спалось.

Перед его мысленным взором вновь возникло кафе «У озера» с гротом, в котором он разыскал Рике.

Вечерело, и огоньки, горевшие в окнах домов, расположенных на берегу, золотом отражались на неподвижной эмали водного зеркала. Рике сидела, облокотившись на железную решетку грота, и бросала рыбкам хлебные крошки. На ней был нейлоновый плащ, блестевший от отраженного озером света, как золотой дождь. А в ее великолепных густых волосах цвета воронова крыла сверкали золотые капельки.

Выглядела она так обворожительно, что Видо сразу же извел на нее четверть катушки пленки. Обычно, идя на какое-нибудь свидание, он брал с собой неизменный фотоаппарат «Ролли», а сегодня захватил даже цветную пленку, на которой намеревался запечатлеть Рике.

Сделав незаметно несколько снимков, он вошел в кафе, выбил чеки и появился в гроте.

— Моя госпожа, — начал он торжественно-шутливо, — я принес ваш заказ. Прошу милостиво меня извинить, если я заставил вас ждать.

Рике вздрогнула, с удивлением обернулась и сразу же подключилась к шутливой игре.

— Наконец-то, — сказала она, — а я уж думала, что умру здесь от жажды. Что вы принесли мне, добрый человек?

— Что изволили заказывать: ужин, а к нему бокал апельсинового сока.

— О неудачник! — рассмеялась Рике. — Уж не хотите ли вы меня споить? Этот номер не пройдет: я не пьянею. Сначала верните мне кольцо. Ну, быстро, не играйте у меня на нервах. Быстро кольцо!

Видо покрутил колечко на своем мизинце и сказал:

— Вот оно. Я вам его верну, только сначала мы немного… выпьем.

— Ну а что потом? — Рике повела плечом. — Опьянение сладострастием? Сервус, старший солдат!

Она чокнулась с ним и залпом выпила джин. Видо же лишь пригубил свой напиток и обиженно сказал:

— Амбруш не старший солдат.

— Что такое?! — взвизгнула Рике. — Амбруш? Это что еще за имя? Чем ты занимался на гражданке? Уж не от сохи ли ты?

— Многим занимался. Например, — и он ткнул пальцем в фотоаппарат, — вот этим.

— Ты фотограф?

— Ага.

— Фоторепортер?

— Художественные фотографии. Я даже приз получил.

— А на какую тему?

— Это неважно, на любую.

— А девушек ты снимал?

— Еще сколько!

— Покажи. — Видо вытащил стопку фотографий. На трех снимках Рике увидела женщин в костюме Евы. Она отложила их в сторону и долго рассматривала. — Кляченки! — небрежно заключила она. — Все три — худые клячи. Не понимаю! Неужели у тебя такой вкус? Это что, коллекция костей?

— Это дело случая. Просто судьба еще не сводила меня с такой великолепной женщиной, как ты.

— Чепуха!

— Что такое?

— Слова твои, старший солдат… Извините, Амбруш. Я правильно сказала?

Видо закурил.

— И все же рвать их не стоит, — сказал он, собирая фотографии. — Что касается вашего имени, мадам, то оно тоже какое-то странное, не так ли? Рике. Что такое Рике?

— Это сокращенный вариант от Терике, Терез. Я сама его себе придумала.

— А зачем?

— Вот тебе и на! Что это за имя — Терез? Терике? Там, где я родилась, крестьяне каждую вторую девочку называли Терез… Ну встретились, выпили на «ты», давай колечко! — Получив кольцо и надев его на палец, она продолжала: — Вот его место. Если ты его украдешь, оно принесет тебе несчастье. Оно заколдовано.

— Чш-ш!

— Не веришь? Не надо. Того, от кого я его получила, уже нет в живых. Он был полицейским, заместителем начальника в Обуде… Женатый дядечка, как и ты.

— А ты это откуда знаешь? — удивился Видо. — Почему ты решила, что я женат?

Рике засмеялась:

— Об этом твои пальцы говорят. На пальце правой руки у тебя осталась белая полоска от кольца.

— Ну и глаз у тебя, как у орлицы.

— А ты бы как хотел? Где твое кольцо? В какой карман ты его прячешь, когда идешь на свидание? Немедленно надень его, или я встану и уйду. — Обручальное кольцо ефрейтору волей-неволей пришлось извлечь из верхнего кармана френча. — Покажи-ка, — сказала Рике. Внимательно повертев его в руках, она нашла на нем надпись и прочла: — «Анги»! Ага, это значит Ангела. Так зовут твою законную жену?

— Да.

— Тоже не ахти какое имя! Амбруш, Ангела — подходят друг к другу… Ты ее любишь?

Видо забрал кольцо и, снова спрятав его в карман, сердито сказал:

— Мы о твоем кольце говорили. Почему оно заколдовано?

— А я разве не сказала? — удивленно спросила Рике. — Оно было прислано мне в прощальном письме. Тот дядечка, полицейский офицер, покончил с собой. Пустил себе пулю в лоб.

— Из-за тебя?

— Он преследовал меня, хотел развестись с женой, бросить детей. А мне с ним было скучно. Ужасно скучно. Хотя он мне охапками присылал белую сирень и махровые гвоздики. Даже зимой, в самые сильные морозы. И вот однажды я ему сказала, что пусть я лучше пойду на панель, но с ним встречаться больше ни за что не стану. А он в ответ на это и пустил себе пулю в лоб, бедняга. С тех пор я и ношу это кольцо. Он говорил, что купил его у какого-то старого аристократа.

— Тебе его жалко?

— А чего его жалеть? — Рике повела плечом.

— Ну… он же тебя любил. Любил, как говорят, больше жизни и доказал это.

— Чепуха! — махнула рукой Рике. — Он хотел, чтобы я была его любовницей, и только.

— И только? А что в этом плохого?

— А что хорошего? Я не шлюха. Я и замуж-то вышла непорочной, если ты хочешь знать.

— Это за такого-то мямлю? Разве ему такую красавицу жену надо, как ты?! Да что он понимает в любви, этот щенок?! Измучит тебя, только и…

— Ну, договаривай. Почему замолчал? — с издевкой спросила Рике. — Уж не хочешь ли ты сказать, что ты лучше, а?

— Разумеется.

— Вот жене своей Анги и будешь это доказывать, когда приедешь в отпуск. А мне пора идти. Довольно этой болтовни!

— Куда ты?

— На станцию… — Рике встала. — Ты же сам говорил, что вечером будет еще один скорый.

— Говорил, — вымолвил Видо, смотря на часы. — Только скорый ушел десять минут назад.

Рике словно оцепенела, она побледнела, а затем, размахнувшись, с силой влепила Видо звонкую пощечину.

— Свинья ты! Грязный мерзавец! Из-за тебя я опоздала!.. А для меня это так важно!.. Что мне теперь делать?

Видо схватил руку, которая только что шлепнула его по щеке, и поцеловал в ладонь раз, другой, третий. Третий поцелуй получился с прикусом.

— Что ты делаешь?! — вскрикнула Рике. — Еще оплеуху захотел получить?

— Смело можешь влепить хоть две. Только не горячись… К кому спешишь на рандеву?

— По поводу работы, негодяй. Меня пригласили работать манекенщицей. На завтра назначено мое первое выступление.

— Во сколько часов?

— После обеда, но за мной в час заедут на машине.

— Тогда нечего поднимать панику. Утром будет скорый поезд. Отправляется ровно в шесть. В полдень ты будешь уже в Обуде.

— Спокойно!.. — Рике отдернула руку. — А до шести утра я должна торчать с тобой, ты так придумал?

— У меня увольнительная только до двадцати четырех ноль-ноль.

— Только!.. — крикнула Рике. — Знаешь что, покажи-ка мне, где тут у вас гостиница и… как говорят, адью! Убирайся ко всем чертям!

— Гостиница прямо перед тобой. Раньше это была мельница… Можно и попрощаться, только сначала давай выпьем немного.

— Это еще зачем?

— А почему бы и нет? Ты же сама сказала, что хорошо переносишь алкоголь.

— Его — да, тебя — нет!

 

8

В комнате дежурного по полку лейтенант Татаи застал сержанта Богара и начал с пристрастием его расспрашивать. Он испытывал к сержанту некоторую неприязнь, считая, что из-за Богара подполковник Холло плохо относится к нему, лейтенанту Татаи.

— Богар! — начал лейтенант. — Скажите, какого вы мнения о Видо? Цените вы его?

Коренастый сержант с круглым румяным лицом ответил, немного помедлив с ответом:

— В некоторой степени, да.

— А почему только в некоторой степени?

— Даже и не знаю, вернее… знаю, но только я не совсем уверен в собственной оценке.

— А именно, какой же он все-таки?

— Озорной он. Хотя и семейный, но способен на озорство.

— А если поточнее?

— Видите ли… выпить он не прочь, погулять… Ну и… если случай представится, девицу легкомысленную не пропустит. Однако, несмотря на это, к службе относится добросовестно. Не было ни одного случая, чтобы он опоздал из увольнения или же явился в казарму выпивши.

Офицер немного подумал, а затем спросил со слегка наигранной улыбкой:

— А вы сами никогда не выпиваете?

Богар вздрогнул и, дернув плечом, ответил:

— Бывает.

— А сколько?

— Это зависит от обстоятельств.

— Выходит, что и вы озорник.

— Возможно и так. Только я на свои собственные денежки выпиваю.

— А Видо на чьи?..

— На деньги, которые ему присылает из дому жена. Стоит ему только упомянуть об этом в письме, как она сразу же высылает. А я на такие вещи, товарищ лейтенант, не способен.

— Но вы же еще не женаты.

— Не женат, но и тогда бы я такого не делал.

— И у родителей не попросили бы?

— Не попросил бы и у них. У меня уж так жизнь сложилась, товарищ лейтенант, что я, как только окончил учиться в школе, сам себе на жизнь зарабатывал. Знаете, мать у меня рано умерла, а отец снова женился и привел в дом мачеху, которая меня, собственно, и спровадила из дому, а отца она вокруг пальца обводила, как ей заблагорассудится. Вот так-то! Когда отец второй раз женился, было ему сорок лет с небольшим, а мачехе моей исполнилось всего-навсего двадцать три. Вот почему я начал зарабатывать себе на хлеб, можно сказать, с детских лет…

— Нелегкая у вас, видать, была жизнь…

— Сначала очень нелегкая, пока я не попал в бригаду строителей при сельхозкооперативе. Ее руководитель, дядюшка Карой Финта, опекал меня: и кормил, и разрешал жить у него дома, пока я не начал сам хорошо зарабатывать.

— А какая у вас специальность?

— Слесарь я. Образование получил. Я это не для того вам говорю, чтобы похвастаться. Но не скрою, когда меня в армию призывали, у меня на сберкнижке, товарищ лейтенант, двадцать тысяч форинтов лежало.

Татаи слушал и понимающе кивал головой, думая о том, что сержант Богар по праву может гордиться своим трудолюбием. У самого лейтенанта детство тоже было далеко не легким: в семье было шестеро ребятишек, а кормилец — один отец-инвалид. Правда, Татаи опекала не бригада, ему помогали преподаватели и курсанты военного училища, в которое он поступил, и с тех пор он развивался и физически и духовно, ни в чем не нуждаясь. Быть может, именно поэтому он не так строго осудил поведение Видо, хотя привычка ефрейтора выпрашивать у жены деньги, естественно, не понравилась Татаи.

— И все-таки кое-что у меня никак не укладывается в голове, — вслух выразил офицер свои мысли. — Ладно, Видо склонен к озорству, как вы выразились, и довольно крупному, но ведь нельзя же сказать, что он человек окончательно испорченный?.. Ну а случается, что он промахи допускает, совершает ошибки?

— Один раз он погорел.

— Все-таки было?! — воскликнул Татаи. — Когда же это было?

— Осенью прошлого года, когда новобранцы принимали военную присягу, — улыбнулся Богар. — Правда, он и тогда не то чтобы напился…

— Так что же все-таки тогда было?

— Он вернулся из увольнения мокрым до нитки.

— Что с ним случилось?

— Возвращался он с какой-то встречи и там вроде бы поспорил с кем-то, что обойдет по железной ограде вокруг всего озера. И проиграл: то ли его кто толкнул, то ли у него голова закружилась, как бы там ни было, а только в воду он свалился — вода с него ручьями текла.

— Я что-то не помню этот случай… — Лейтенант Татаи покачал головой.

— Вы и не можете помнить его, товарищ лейтенант: вас тогда куда-то в командировку направили на несколько дней. У Видо же все было в порядке, только обмундирование мокрое. Правда, его временно лишили постоянного пропуска, по которому он мог в любое время выходить из расположения части.

 

9

Следует добавить, что Видо лишился «временно» не только постоянного пропуска, но и веры в самого себя. Убедившись в том, что новыми порциями джина ему все равно не удастся подчинить Рике своей воле, он решил прекратить ухаживания, тем более что время не стояло на месте. Мысленно он начал оправдывать себя, убеждать в том, что холодные женщины никогда не нравились ему и что все это знакомство, собственно, завязалось только потому, что он не мог не оказать рыцарскую услугу жене товарища.

Рике же он объяснил, что гостиница у них очень маленькая и желающие поселиться в ней заранее бронируют себе места, а странствующие коммивояжеры обычно в таких случаях не скупятся на чаевые, однако у него, Видо, есть здесь хорошая знакомая Гизике, можно сказать, хозяйка гостиницы, которая ему ни в чем не откажет, так что Рике может не беспокоиться, что останется без крова над головой, — ценою одного «очень действенного средства» она получит превосходный номер.

Слушая слова, которые ей говорил Видо и которым она нисколько не верила, Рике только посмеивалась и тихонько напевала себе под нос модную в те дни песенку. Однако она не стала протестовать против того, чтобы Видо проводил ее до гостиницы и даже не выдернула руки, когда он по-мужски крепко взял ее под руку, как только они вышли из кафе.

У Видо от этой близости голова пошла кругом, а когда они оказались под аркой ворот гостиницы, он решил от ведения дамы под ручку перейти к более интимному приему.

Однако едва горячая рука Видо коснулась ее груди, Рике мгновенно вырвалась из объятий и с быстротой молнии сняла с одной ноги туфельку на модной тогда шпильке.

— Назад! — приказала она, замахнувшись туфелькой. — Не смей до меня дотрагиваться! Ты мне противен.

Видо отступил, но решил сострить:

— Это хороший знак — ледышка начинает таять. Только равнодушие рядится в траур. Прошу! — проговорил он, распахивая створку железных кованых ворот. — Насилие исключено, верная, красивая супруга.

Когда они вошли в холл, погруженный в полумрак, то первое, что им бросилось в глаза, были трое мужчин, дремавшие в глубоких креслах. Электрический свет горел только над стойкой администратора, освещая толстую, неряшливо одетую женщину лет сорока, которая что-то вязала.

Это и была та самая Гизике, которую Видо называл хозяйкой гостиницы. Она исполняла обязанности администратора, директора и горничной одновременно.

Когда Рике поздоровалась с ней, она даже не взглянула на нее, однако, увидев Видо, сразу же встала и расцвела, но, как только сообразила, что эти двое пришли вместе, мгновенно сникла и произнесла колюче-насмешливым тоном:

— Номер? Откуда я вам возьму в такое время номер? Тем более… на два лица. Видите, — кивнула она головой в сторону дремавших в креслах приезжих, — эти добрые люди тоже остались без места.

— Ситуация тут несколько иная, дорогая Гизике, — подобострастно начал Видо, — Мы просим одноместный номер. Эта дама… супруга одного моего товарища. Вся наша часть будет вам очень обязана, если вы предоставите ей хороший номер.

— А что скажут эти? — Гизике показала рукой в сторону спавших в креслах приезжих. — Они же меня съедят, если…

— Как бы не так — перебил ее Видо. — Номер был забронирован, и аминь! А если они попытаются умничать, то я-то здесь.

— Я… могу, — согласилась Гизике и достала из-под стойки ключ на большом металлическом кольце. — Делаю это в порядке исключения, и только ради уважения к вашей части. — Говоря это, она подмигнула Видо и добавила: — А вы немного подождите, а то как бы эти не подняли скандал…

Вытолкнув свои телеса из узкой клетушки администратора, Гизике направилась к полутемному коридору и медовым, полным сочувствия голосом сказала Рике:

— Сюда, дорогая.

— Иду, — ответила та и, пошевелив пальцами, послала Видо прощальный привет: — До свидания… Желаю хорошо повеселиться, дядюшка старший солдат.

Видо, не проронив ни слова, помахал ей рукой. Он был зол и жаждал мщения. Он понял, что, желая ему хорошо повеселиться, наблюдательная, хитрая Рике намекала на Гизике и не его теперешнее состояние, в котором она его оставила. Силуэты двух женщин в полутемном коридоре красноречиво говорили сами за себя. До этого, уходя в увольнение и немного выпив, Видо иногда заглядывал к пышнотелой Гизике. На следующее утро он с некоторой неприязнью вспоминал об этом, однако отвращения все же не испытывал. Но сейчас…

В этот момент из темного коридора до слуха Видо донеслось тихое, еле слышное шиканье. Он не обернулся — и шиканье повторилось. Пришлось подойти к Гизике, хотя Видо ужасно не хотелось делать этого.

— Останешься? — выдохнула Гизике, взяв его за плечо и прислонясь к нему своей тяжелой грудью. — Останься. Ты очень невнимателен ко мне последнее время, дорогой.

— Меня ждут, — ответил Видо, с трудом перенося смешанный запах пудры, духов и пота. — На центральной площади меня ждет машина. Я сюда зашел только затем, чтобы устроить жену товарища, к сожалению.

— Тогда… хотя бы поцелуй меня, — настаивала Гизике. — Ну обними меня, чтобы я почувствовала… Я тебя обожаю даже тогда, когда ты груб со мной…

Оказавшись наконец на свободе под усыпанным звездами небом, Видо сначала смачно сплюнул на землю, затем высморкался, а потом вымыл руки в ручье, вытекавшем из озера.

Оглянувшись на гостиницу, он увидел свет в окошке Рике, пробивающийся сквозь жалюзи. Однако добраться до окна оказалось не так-то легко, поскольку ни выступов, ни дождевой трубы не было. Недолго думая, Видо снял ботинки и с трудом добрался до подоконника. Вцепившись в него руками, он подтянулся и заглянул внутрь комнаты сквозь планки жалюзи.

Его глазам открылось великолепное зрелище, такое великолепное, что он даже задрожал.

Рике стояла перед трехстворчатым старомодным трюмо и медленными круговыми движениями наносила на лицо ночной крем. Была она в крохотных черных трусиках и узеньком, тоже черного цвета бюстгальтере.

Видо охватило волнение, но не столько от вида Рике, сколько от того, что его никто не замечает. Подобное чувство охватывало его в детстве, когда, спрятавшись в прибрежных кустах возле Тисы, он вместе с дружками подсматривал за раздевавшимися перед купанием девчонками. Лицо его горело, как и руки, хотя он и уберег его от крапивы, сквозь заросли которой пробирался к окошку.

Забыв обо всем, Видо несколько раз ткнулся лбом в жалюзи.

Сначала он сам испугался этого стука, но тут же решил: будь что будет, в конце концов он залез сюда отнюдь не для того, чтобы подсматривать. Одной рукой он постарался разжать жалюзи. Раздался скрип дерева. Рике подняла голову и посмотрела на дверь, затем подошла к ней, повернула ключ и, приоткрыв, выглянула в коридор.

Видо беззвучно рассмеялся и тихо постучал в жалюзи.

Однако Рике и это не испугало. Повернув голову, она через плечо посмотрела на окошко, затем заперла дверь на ключ и, выпрямившись, так ничем и не прикрыв свою наготу, не подошла, а подплыла к нему.

Именно подплыла, решил про себя Видо, наблюдая за легкой, скользящей походкой молодой женщины, пока он мог ее видеть. Потом она сделала еще два шага, и он уже не видел ее, а только слышал звук ее шагов.

— Кто там? — низким голосом спросила Рике.

— Я, старший солдат! — прошептал Видо в щели жалюзи. — Пусти меня!

— Когда замерзнешь, — проговорила она и толкнула жалюзи рукой.

— Осторожно! — сдавленным голосом прошептал Виде, почувствовав, как створка ударила его по лбу, отчего он задергался, как подстреленная птица, а затем сорвался в канаву с водой..

Рике тем временем настежь распахнула жалюзи и, высунувшись из окошка, увидела Видо. Он стоял почти по пояс в воде и комично балансировал, ища какой-нибудь опоры.

Рике громко рассмеялась.

— Хороша водичка? — спросила она. — Не очень холодно? Покупайся, помокни, по крайней мере, кровь остудишь!

— Впусти меня согреться, — попросил Видо, — заодно и тебя согрею, не бойся.

— Впустить? Куда? — потешалась над ним Рике. — Здесь нет веревки, на которую я могла бы тебя повесить сушиться. Так что и не пытайся больше, а то я подниму шум и позову администраторшу, только посмей еще… Все, а теперь я ложусь бай-бай… ты же, старший солдат, маршируй-ка лучше в казарму.

Высунувшись из окошка еще больше, она поймала обе створки жалюзи и захлопнула их.

 

10

Доктор Каба, сделав укол Шарангу, открыл новую пачку «Ласточки» и закурил.

— Курить будешь? — спросил он Шаранга, но тот молчал.

После укола он лежал неподвижно, словно кусок дерева. Даже одеяло не натянул на себя.

Задумавшись, доктор внимательно посмотрел на него, а затем подошел и сел на край кровати.

— Поспи-ка лучше, — посоветовал Каба. — Для тебя сейчас это самое лучшее, вон как истерзал себя. — Проговорив это, он накрыл Шаранга одеялом, затем заботливо подоткнул его, чтобы не съехало, и положил руку на лоб солдата. — Поспи, поспи! — повторил он еще раз. — Не такая уж это ссора, чтобы так близко принимать ее к сердцу, дружище.

Тихий, спокойный голос доктора и приятное прикосновение его руки ко лбу вызвали у Шаранга воспоминания о матери. И он вспомнил родительский дом с небольшим двориком, засаженным цветами. Вспомнил мать, которая копала землю. Была она маленькой и хрупкой, и казалось, что сильный порыв ветра оторвет ее от земли и унесет куда-то, хотя на самом деле она была на удивление крепкой и выносливой, как куст боярышника, растущий на голом каменистом склоне.

Он, Ферко, сидит за столом, стоящим на террасе, увитой густым плющом. В руках у него маленькая отвертка, а на столе прямо перед ним перевернутый открытым нутром кверху транзисторный приемник. Ферко тычет отверткой то в одно место, то в другое, затем неожиданно бросает отвертку на стол и, обращаясь к матери, кричит:

— Мама! Перестань же ты наконец! И не надоела тебе эта бесконечная прополка? Я хочу с тобой поговорить!

Мама выпрямляется и, вместо того чтобы обидеться на сына за его грубый окрик, спокойно и заботливо спрашивает:

— Что случилось, Ферко? Тебя кто-нибудь обидел?

— Я ухожу.

— Иди, сынок, иди, раз уж ты так решил.

— Эх! — вырывается у него. — Я ведь не на гулянку ухожу, а навсегда.

Услышав это, мать втыкает лопату в землю и, ничего еще толком не понимая, подходит к террасе поближе.

— Что ты говоришь такое? Как это… навсегда? И куда, собственно? — спрашивает она.

— На старую шахту. Нечего мне тут делать на этом фарфоровом заводе. Уезжаю на шахту — техником меня берут. А это должность что надо, и жениться там можно будет.

Мать тем временем поднимается на террасу, подойдя к сыну, лохматит ему волосы и, улыбнувшись, говорит:

— Ну, до этого еще далеко. Сначала в армии нужно отслужить, сынок.

— Перестань! — он крутит головой. — Все равно я женюсь. И женюсь как раз до армии: не хочу, чтобы меня кто-то ждал целых два года.

Мать словно цепенеет и, схватившись руками за край стола, медленно садится.

— Кто-то? — переспрашивает она хриплым от волнения голосом. — Кто же она такая, твоя кто-то?

— Рике Шипоц.

Мать тяжело вздыхает, качает головой, а уж потом, словно ни к кому не обращаясь, говорит:

— Большая, богатая семья была у Шипоца. До Освобождения свою мельницу имели, паровую. Точно. Вся округа у них муку молола… И свиней они откармливали на убой. Это я тоже хорошо помню.

— Какое это имеет значение?!

— А молва?

— Чья молва? О чем?

— А об этой… их дочке. О Терез Шипоц… Она ведь довела до смертоубийства серьезного семейного человека, офицера из полиции.

— Она же его прогнала от себя… Сказала, чтобы он не ходил за ней. Ее от одного его вида тошнило. А он что выкинул?

— А может, его обнадежили, сынок?

— Кто? Кто его обнадеживал?

— Марика, мать Терез. Еще при жизни мужа вокруг их дочки так и кружились женихи. Она и мужа-то как следует не похоронила, не помянула. Начала жить как веселая вдова — и это при такой взрослой дочери!

— Ну и пусть! Я ведь не Марику собираюсь брать в жены. А потом… Садиться на чью-то шею я не собираюсь.

Мать снова сокрушенно качает головой и не произносит, а скорее выдыхает:

— Я тебя понимаю, сынок, очень хорошо понимаю. Она у нас жить будет, а не ты у них.

— Рике? Никогда! — перебивает ее сын. — Да она ни за какие деньги не согласится переехать из Обуды к нам в Катьош.

— За деньги не переедет, а вот к тебе, по твоему желанию разве не переедет, а? Это она сейчас просто дурит… — Мать пытается улыбнуться, но улыбка получается жалкой, вымученной. — Так ведь? Я даже представить себе не могу, чтобы ты… пошел жить на платную квартиру с этой девицей.

— И не пойду! Рике и чужая квартира! Ха-ха!

— Так где же вы жить-то станете?

— В кооперативной квартире. Заплатим сначала двадцать тысяч, а остальное выплатим в рассрочку. На Майском холме, возле самого леса, целый квартал кооперативных домов строят.

— Не понимаю. Никак я тебя не понимаю, — говорит словно оцепеневшая мать. — Неужели дела у Шипоца до сих пор так хорошо идут? Откуда у них такие деньги? А может, они подарят вам эту квартиру к свадьбе?

Сын смеется, нервно и отчужденно.

— Как бы не так! Так и подарили! А ты, мама, на что?

— Я?! — удивляется мать. — Не смеши меня, Фери. Ты же хорошо знаешь, что у нас на сберкнижке всего-навсего десять тысяч форинтов имеется.

— А эта хибара? — Сын обводит вокруг рукой. — А этот сад? Найти на них покупателя проще простого. И двести пятьдесят — триста тысяч форинтов у нас в кармане.

Мать вскидывает голову. Лицо ее принимает твердое, неприступное выражение.

— Нет! Когда умру, делай с этим домом что хочешь. Но чтобы я продавала за бесценок этот дом ради какой-то паршивой девчонки?..

Ферко вскакивает и, вцепившись руками в край стола, так трясет его, что чуть не опрокидывает на мать.

— Замолчи! — кричит он. — Ни слова больше! Рике святая! Она ничего не знает о моих намерениях! Ничего! А ты ее срамишь! Понятно, почему ты это делаешь! Потому что ревнуешь меня к ней! Но ведь я же твой родной сын, а не сторожевой пес, который должен беречь этот дом!

Мать, бедняжка, молча смотрит на сына и не узнает его. Она не верит ни своим глазам, ни своим ушам.

Правда, ей и до этого приходилось иногда слушать от него грубости, но до оскорблений дело не доходило. Он еще никогда не угрожал ей тем, что скорее лишит себя жизни, чем будет жить, держась за мамочкину юбку, как глупый ребенок.

Выкрики переходят в слезы. Он и сам толком не знает, как упал на стол и одним ударом кулака разбил транзистор вдребезги. Рука его кровоточит, лицо горит, по нему ручьем текут слезы.

Мать, увидев сына в таком состоянии, не выдерживает. Она запускает руку в волосы сына и голосом, в котором сквозит одно самопожертвование, говорит:

— Ну хорошо, пусть будет по-твоему, только успокойся. Я, как видно, уже не в счет. Я продам дом, Ферко.

 

11

Рассвет в то утро подполковник Холло встречал вместе с командиром полка, находясь на вершине голого, обезображенного эрозией холма. Солнце уже взошло, и его лучи освещали изуродованный воронками полигон, окруженный темно-зеленой гребенкой соснового леса. О приближающейся весне пока можно было догадаться, лишь глядя на одиноко стоящую березку, которая выпустила темно-желтые сережки, раскачивающиеся на ветру. Вообще-то местность была сильно пересеченной: холм на холме, овраг на овраге. Тишину разрывали выстрелы — танки стреляли в долине по подвижным и неподвижным целям.

Эхо доносило звуки разрывов до вершины холма, на котором находился командир полка. Из-за одного из холмов длинной змеей выползла колонна танков и направилась в широкую долину.

— Красиво идут, — сказал командир полка подполковник Шебек.

— Красиво, — кивнул, соглашаясь с ним, Холло. — Если меня не подводят глаза, в голове колонны движется машина лейтенанта Татаи.

— Зрение у тебя хорошее и память тоже, — заметил Шебек.

— Ничего удивительного, — сказал Холло. — Не прошло и часа, как я разговаривал с Татаи. Как раз перед самым выездом. Тогда я и заметил номер его танка.

— Отличный офицер!

— Да, но одного положительного качества у него, к сожалению, все же нет — рассудительности. Он мне снова напоминал о прокуроре.

— А ты ему что сказал?

— Не спешите, мы пока еще ничего не знаем… Могу я тебя спросить кое о чем?

— Пожалуйста.

— Эта печальная история Шаранга — Видо случилась вчера. Вернее, вчера на рассвете, а сегодня ты уже все знаешь о ней. Более того, ты уже что-то делаешь, тебе уже известно, чего я хочу, почему, так сказать, я торможу предусмотренный правилами ход событий и не принимаю никаких решительных мер по отношению к неисправимому негодяю… Скажи, если можешь, кто тебя обо всем этом информировал?

Прекрасно образованный, Шебек, которому еще не исполнилось и сорока лет, любил и уважал исключительно хладнокровного и справедливого Холло, у которого за спиной, как он знал, была нелегкая трудовая жизнь. Именно поэтому он обычно защищал его, если нужно было, и перед вышестоящим начальством, и перед подчиненными. «А чего вы хотите? — говорил он в таких случаях нападавшим на Холло. — У одного человека ум как бритва, сразу же режет, а у другого — похож на лемех плуга, который режет трудно и медленно, но ведь сеять-то только после вспашки и можно». Вот и сейчас командир полка с любовью смотрел на угрюмое лицо ворчавшего Холло, а затем, слегка покачав головой, сказал без малейшего менторства:

— Будем точны в выражениях. Ничего особенного я не делаю, а просто-напросто поинтересовался твоими намерениями. Об этом случае мне рассказал адъютант Ежи Тимар.

— В форме офицерского доклада?

— Не совсем. Отвечая на мой обычный вопрос «Что еще нового?», он между прочим упомянул и об этом случае.

— Когда это было?

— Сегодня утром.

— В таком случае, — Холло вытянулся, тон голоса у него изменился, — я прошу, товарищ подполковник, оказать мне доверие и проявить некоторое терпение. Дело может оказаться сложным. У меня по нему не только решения пока не имеется, но и нет даже определенного мнения. И еще одна просьба: давайте пока обойдемся без прокурора. Как только я все выясню, немедленно лично доложу вам по данному делу.

— Согласен, — кивнул Шебек. — Вполне возможно, что дело сложное. Но таково ли оно, чтобы им полностью занимался мой замполит? Черт возьми! А ведь уже начались стрельбы. Смотри-ка, одна мишень разлетелась вдребезги!

На пути танковой роты, двигавшейся по долине в походной колонне, показались из-за холма движущиеся макеты танков-мишеней. Два танка, шедшие в голове колонны, открыли огонь по мишеням, но снаряды упали с перелетом. Зато третий танк, стреляя с ходу, первым же снарядом попал в головной танк «противника» и разнес его в щепки.

 

12

Меткий выстрел, а вслед за ним и еще несколько не менее удачных совершил из своей танковой пушки не кто иной, как ефрейтор Видо.

Во время привала через четверть часа лейтенант Татаи сказал Видо:

— У вас, Видо, железные нервы… Сколько часов вы сегодня спали, если вообще заснули?

Видо сидел в кювете и, прислонившись спиной к глиняному откосу, перочинным ножом ел из банки мясную тушенку. Когда лейтенант заговорил с ним, он хотел было встать, но Татаи разрешил ему не только сидеть, но и продолжать есть.

— Я могу и всю ночь напролет не спать, — ответил Видо. — Даже голова у меня и то не болит. А охота за юбками для меня вообще один отдых.

Татаи, вместо того чтобы возмутиться и отчитать Видо, лишь усмехнулся его хвастовству.

— Да, — сказал лейтенант, — но от любви никто не застрахован.

— От любви? А что это такое? — усмехнулся Видо.

— Вот это да! — еще больше развеселился Татаи. — Он еще и поддразнивает! Ты уже достаточно взрослый для того, чтобы не знать, что такое любовь.

— Не был я влюблен никогда. Ни разу.

— Как это так? — удивился офицер.

— А вот так! Не было необходимости. Девиц и женщин и так достаточно. Они на меня никогда не обижались.

— Все это слова, дружище, пустые слова! — Татаи засмеялся. — То были случайные связи, а настоящую женщину с лупой надо искать.

— Так-то оно, может быть, и так, но только я лично ни разу в жизни не был влюблен, — упорствовал Видо.

— А как же вы женились? — вдруг спросил лейтенант. — Насколько мне известно, вы ведь женаты? Выходит, вы женились по брачному объявлению в газете?

— Это совсем другая история, — сразу же сник Видо. — По любви только идиоты женятся.

Если бы лейтенант Татаи узнал, при каких обстоятельствах женился Видо, он бы задал ему такой вопрос: «А как вы назовете того, кто женился по принуждению или из нужды? Тоже идиотом или, быть может, червяком?»

А Видо, будь он способен на откровенность, по крайней мере с самим собой, тогда ответил бы ему так: «И тем и другим. Я же лично трусом оказался, которого принудил к женитьбе будущий тесть».

Тесть Видо — Бене Занати в свое время прославился в спортивных кругах: он был рекордсменом страны по боксу в тяжелой весовой категории. Когда же звезда его спортивного счастья закатилась, он вернулся к своей настоящей профессии — ремонту автомобилей и моторов и, имея патент частника, приобрел в районе Ференцвароша земельный участок и открыл мастерскую.

В Обанью он перебрался в начале шестидесятых годов, поразмыслив и сообразив, что его мастерской лучше находиться поблизости от международного шоссе, неподалеку от озер, возле которых были разбиты три кемпинга. Один из кемпингов, действующий круглый год, находился ближе других к развилке дорог. Бене Занати купил возле развилки участок фруктового сада, затем построил дом для семьи, а уж потом и автомастерскую со всеми видами автомобильного сервиса.

За два года до призыва в армию Видо в качестве помощника мастера золотые руки и попал в эту частную мастерскую.

До этого он работал на строительстве электростанции в Обанье. Катал тачку с землей, но как только представлялась возможность, то на выходные дни, а то и на несколько свободных дней отправлялся в мастерскую Занати, чтобы немного подработать у него.

Занати не скупился на чаевые.

Однако, несмотря на это, Видо и слышать не хотел о переходе на постоянную работу к дядюшке Бене, который предлагал ему стол, жилье и плату — от двух с половиной до трех тысяч форинтов каждый месяц. За три недели они так сблизились, что Видо стал называть Занати не мастером и не шефом, а попросту дядюшкой Бене.

— Я такой непоседа, будто родился не от собственного отца, а от какого-нибудь бродячего цыгана или еврея, — часто шутил Видо. — Сегодня я здесь, завтра там, не могу сидеть на одном месте, надоедает до чертиков смотреть на одни и те же физиономии.

И это тогда, когда, как приманка, перед ним каждый день находилась единственная дочка владельца мастерской, наследница всего хозяйства дядюшки Бене. Но Ангела нисколько не интересовала Видо. Ну прямо-таки ни капельки! Хотя, казалось, все было при ней: и руки, и ноги, и все девичьи прелести. Единственный недостаток Ангелы заключался в том, что она была глупа и замкнута. Пожалуй, здравомыслящий парень вряд ли взял бы ее в жены. Правда, шансы Ангелы не увеличились бы и тогда, если бы она была живой и разговорчивой. Во всех трех кемпингах имелось множество девушек на любой вкус: и венгерки, и иностранки. И Видо не пропускал счастливого случая, быстро сходился и так же быстро расставался, говоря: «Я иду направо, а ты, милая детка, иди налево!»

Так, вероятно, продолжалось бы и дальше, если бы в одно жаркое воскресенье в начале лета судьба не послала Видо одного худущего англичанина с лошадиными зубами.

Ватага вспотевших мальчишек закатила на площадку для ремонта старенький, поржавевший «аустин». Почти все в той старой калоше было не в лучшем виде, но главным образом барахлило зажигание. Противно было смотреть на мотор, который оброс грязью. Не лучше своей запущенной машины выглядел и ее хозяин, с красной физиономией и лошадиными зубами, которого скорее можно было принять за бедняка носильщика, чем за благородного мистера с бумажником в кармане, набитым валютой.

Однако он, как ни странно, лихо заговорил с Видо по-венгерски, правда немного растягивая гласные, так что можно было подумать, что мамаша родила его посреди Хортобадьской степи, а чтобы еще больше скрасить свой венгерский, англичанин достал бутылку настоящего джина «Гордон» и тут же открыл ее.

Это был ошеломляющий напиток: он одновременно и жег и приятно щекотал. Сопротивляться было просто невозможно, как было невозможно не слушать и его путаной венгерской речи.

Выяснилось, что в конце тридцатых годов англичанин по обмену студентами учился в Будапештском университете. Он вспоминал старые корчмы в Буде, которые давным-давно прекратили свое существование, и нет-нет да и запевал фривольные старинные венгерские песенки.

Время летело быстро, бутылка с джином пустела.

Правда, сам англичанин пил мало, в основном пил Видо. Когда он подносил чайный стакан с джином к губам, англичанин вдруг запевал:

Когда ремонт был закончен, англичанин расплатился не моргнув глазом, а в знак благодарности достал еще одну бутылку «Гордона» и подал ее Видо. Открывать бутылку Видо не стал — он и без того был уже пьян. Не хватало воздуха, голова кружилась от выпитого, но не болела, только ноги и руки стали вдруг какими-то ватными, а залитый бензином и маслом асфальт под ним казался не твердым, а как бы резиновым.

Видо подумал, что ему сейчас нужно поесть, выпить чего-нибудь освежающего, а затем сразу же пойти во второй кемпинг, в котором полно молодых туристочек с Запада, где можно будет от души повеселиться.

Видо знал, что шефа сейчас нет дома, так как по воскресеньям он, забрав жену и дочь и прихватив мегафон, непременно отправлялся болеть на матч местной команды шахтеров.

Однако на сей раз ключа от дома в условленном месте почему-то не оказалось (когда все уезжали, ключ клали в одну из ваз, стоявших на террасе). Он торчал в скважине двери. Из дома же доносилась музыка, были включены все три вентилятора, а в комнате, смотревшей окнами в сад и находившейся рядом с ванной, прохлаждалась Анги.

Она лежала в одной комбинации, подложив руку под голову, на низкой широкой кушетке. Одна нога у нее была согнута в колене и чуть подтянута…

— Спишь? — спросил с порога Видо.

Анги ничего не ответила ему, даже не пошевелилась, лишь сверкнула белками своих огромных глаз и смущенно улыбнулась…

Больше Видо ничего не говорил и только с раздражением бросил ей, вставая с кушетки:

— Глупая курица! Почему ты молчишь? Сказала бы хоть что-нибудь…

Но настоящая трагедия произошла позже, спустя два месяца. Анги не плакала и никаких требований Видо не предъявляла, лишь смотрела на него, а порой, при случае, пыталась погладить и привлечь к себе. Но Видо это было ни к чему. Сначала он просто отскакивал от нее, а когда Анги в третий раз подошла к нему, грубо оборвал:

— Если я раз был с тобой вместе, это еще ничего не значит! Это вовсе не значит, что ты должна смотреть на меня как баран на новые ворота и ощупывать. Да я тогда, собственно, пьян был… ты же сама этого хотела. Так что не взыщи!

Анги и тогда не заплакала, более того, она даже перестала приставать к Видо.

А спустя две недели дядюшка Бене, сидя на террасе, вдруг крикнул ему:

— Эй, сынок, пойди-ка сюда! У меня к тебе небольшой разговор имеется.

— Срочный? — крикнул ему Видо. Он как раз надевал крышку цилиндра, и руки у него были в смазке.

— Довольно срочный.

— Иду.

И Видо пошел к хозяину как был — в простых рабочих брючишках и майке, вытирая на ходу руки каким-то тряпьем. Увидев Анги, Видо заподозрил что-то недоброе, так как при деловых разговорах дядюшки Бене женщины никогда не присутствовали. Подозрение Видо еще больше возросло, когда на террасе появилась и жена Занати, Бланка. Она внесла поднос, на котором возвышалась бутылка шампанского.

— А бокалы? — спросил ее Бене. — Неси праздничные хрустальные бокалы, жена. А ты садись вот сюда, — сказал он Видо. — Чего стоишь, сынок, садись.

— Вот так? — Видо посмотрел на себя. — В грязных-то брюках?

— Ничего! — Шампанское выстрелило, стоило только дядюшке Бене слегка повернуть пробку. Он наполнил бокалы и, взяв один из них в свою громадную руку, сказал: — Ну… за твое здоровье! Поздравляю, ты станешь отцом, сынок.

Видо так изумился, что чуть не свалился со стула.

— Я?!

— Разумеется, ты, а не священник. Ошибки быть не может: сегодня Анги была у врача… а отцом назвала тебя… Ну чего ты так уставился? И с другими подобные вещи случаются, не только с тобой.

Однако Видо решил так просто не сдаваться. Передернув плечами, он упрямо заявил:

— Хорошо, буду платить алименты.

— А свадьба?

— Свадьбы не будет, а платить стану.

При этих словах Видо дядюшка Бене так рассмеялся, что его толстая боксерская физиономия заблестела, как жестяная кастрюля.

— Нет, дорогой, так дело не пойдет! — сказал он. — Ни о какой плате не может быть и речи! Будете жить вместе!

— Но мне не нужна ваша Анги. Я не люблю ее!

— Ничего! Раз уж ты распробовал девчонку, то пользуйся ею и дальше. Не бойся, ты не просчитался. Будешь моим компаньоном в деле. Говори, когда свадьбу будем играть?

Видо встал и хотел было уйти, не говоря ни слова, но дядюшка Бене своим мощным телом загородил ему путь.

— Куда ты так заспешил? — ехидно спросил он. — Сядь-ка на место, ты еще не ответил на мой вопрос.

С этими словами он правой рукой ударил Видо в лицо. Левой рукой он сунул его в глубокое кресло, словно Видо был не человек, а тяжелый мешок.

— Удеру! Все равно удеру! — огрызнулся из кресла Видо, ощупывая подбородок.

— Я тебе удеру! — Бене кулаком правой руки ударил по ладони левой. — Куда же ты удирать собрался? Убежишь, самое большее, на неделю, на две, а там я тебя найду и расплющу в лепешку на месте. Так что лучше говори, когда свадьба?

— После дождичка в четверг, — упорствовал Видо.

— Дамы! — Дядюшка Бене повернулся к молча стоявшим все это время жене и дочери: — Вы нам пока не нужны. Лучше принесите-ка мне тазик со льдом. Я сейчас проведу небольшую агитацию.

Три раза он так бил Видо, что тот терял сознание, и трижды Бене приводил его в сознание, прикладывая лед к голове. Он даже давал ему попить воды, подкладывал под голову подушечку, а затем снова и снова спрашивал:

— Ну, все еще не решил? Так когда же, сынок, будет свадьба?

Сначала Видо пробовал сопротивляться, защищаться от ударов и даже сам пытался ударить Бене, но это ему не удавалось, так как дядюшка Бене был настолько силен и разъярен, что колотил его, как ему только хотелось.

В конце концов Видо понял, что ничего не сможет сделать, и разрыдался. Били его и в детстве немало, да и позднее ему иногда перепадало во время драк в какой-нибудь корчме, но он никогда не просил пощады. Однако здесь после третьего «раунда» он так затрясся, ему вдруг так стало жаль самого себя, что он был вынужден прохрипеть:

— Сдаюсь… Пусть будет по-вашему… дикарь вы этакий!

Уставший и взмокший дядюшка Бене весело рассмеялся и сказал:

— За это стоит выпить. Дамы! — крикнул он, открыв дверь в комнату. — Теперь возьмите парня в свои руки и помогите ему. Быстренько тащите сюда йод, квасцы, пластырь. Ровно через две недели справляем свадьбу.

 

13

У проныры Чимаса, слышавшего разговор лейтенанта Татаи с Видо, чуть было слюнки не потекли от зависти. А когда командира взвода позвали к рации, находившейся в командирском танке, Чимас сказал Видо:

— Ну ты и хорош был, держался молодцом! Теперь можно сказать, что «воздушная» опасность миновала, дружище…

— Ты это о чем? Чего брешешь? — сердито оборвал его Видо.

— Верблюд, я же за тебя переживаю! Как и Татаи.

— Это не разговор, — заметил Видо. — Тем более для тебя. Понял?

— Вот тебе и на! Я за него болею, а он!

— Отстань! И о том случае ни слова! Даже со мной. Я тебе еще ночью говорил об этом. Как бы за меня Татаи ни стоял, но если старик Холло заварит кашу, то мне не поздоровится. — И совсем тихо, себе под нос добавил: — Даже грозился известить семью.

Отбросив в сторону пустую банку из-под консервов, Видо сложил перочинный нож и, расстегнув комбинезон, полез в карман за сигаретами. Достал маленький, но тяжелый серебряный портсигар, который, казалось, было бы удобнее носить в своей сумочке женщине, чем держать в своих руках мужчине. Открыл его — и с внутренней крышки на Видо уставился черными озорными глазенками толстенький малыш, запечатленный на вставленной в портсигар миниатюре. Ради этого единственного живого существа Видо охотно пожертвовал бы даже рукой. Это был его сын Дьюрка.

Когда малыш появился на свет, Видо даже смотреть на него не мог, хотя теща и уверяла, что тот вылитый Видо. Только от большой любви, уверяла теща, мог родиться такой великолепный ребенок. Видо раздражало, когда малыш плакал, как он ходил, переваливаясь с боку на бок. Видо не мог заставить себя взять малыша на руки или покатать его верхом на ноге. Он, собственно, и в армию-то ушел, даже не взяв с собой фотографии сына, как это делали обычно новобранцы.

И вот наступил рассвет того утра, которое пахло табаком, угарным газом и постелью, когда он проснулся рядом с Рике после первой проведенной с ней ночи.

Проснулся он оттого, что Рике теребила его за грудь:

— Милый, вставай, ну вставай же!

Он даже глаз не открыл, а лишь притянул ее к себе, обнял, а затем опрокинул на себя, горячую и ласковую.

Чувствовал он себя так легко, что, казалось, мог взлететь, хотя у него и не было крыльев. В то же время его переполняло чувство собственного достоинства или гордости, какую испытывает цыган-премьер, сумевший искусно сыграть трудную вещь на незнакомой ему скрипке.

— Подожди еще немного, — попросил он.

— Потом, — проговорила Рике, высвобождаясь из его объятий. — А теперь иди. Тебе уже пора идти, уже шесть утра.

— Еще рано.

— Рано-то рано, но свекровь…

— Что свекровь?

— Разве я тебе не говорила? Она ночная няня у маленького ребенка, и к семи утра она всегда возвращается домой, а сегодня может прийти даже немного раньше. Приедет на автобусе…

— Откуда приедет?

— От озер, возле которых находятся круглогодичные кемпинги. Она дежурит возле кровати маленького мальчика.

Видо на миг оцепенел, а затем неожиданно сел на постели и спросил:

— Какого мальчика?

— Понимаешь, родители его закололи свинью… приготовили целый таз кипятку, а бедный малыш возьми да и опрокинь его на себя.

— Как его зовут?

— Я не знаю. Дедушка малыша, здоровенный такой детина с красным лицом, приходил к нам, чтобы забрать свекровь… А что, собственно, с тобой?

Видо несколько минут сидел молча, глядя прямо перед собой в пустоту, затем неожиданно оттолкнул Рике от себя, да так грубо, что она ударилась головой о стенку.

— Что с тобой? — испуганно спросила она. — Тронулся, что ли?

Видо и на это ничего не ответил. Он быстро оделся, но никак не мог найти свои ботинки и ползал на четвереньках по полу. Хотел было выругаться, но вместо ругани тихо произнес:

— Дьюрка… сынок.

Рике испуганно всхлипнула и натянула на себя одеяло.

— Не может быть! До сих пор ты никогда не говорил, что и ты из Обаньи.

— Нет! — злобно выкрикнул Видо.

Бросив короткое «Пока!», он ушел, чуть не забыв фотоаппарат. Как будто Рике была виновата в том, что, пока он тут распивал шампанское и фотографировал ее, дома у него обварился кипятком сынишка. Более того, когда Видо совершенно неожиданно появился на пороге с двумя бутылками шампанского и какими-то консервными банками в руках, Рике преградила ему путь. Тогда он сказал, что зашел всего лишь на минутку, чтобы показать ей цветные фотографии, которые снял, когда она сидела в гроте на озере. Заинтересовавшись снимками, Рике впустила его в дом.

Однако, когда Видо мчался от холма по направлению к озеру, он начисто забыл об этом. Если он что и помнил, так только ужас, с каким Рике натягивала на себя одеяло. А ведь из-за нее он и репутацию свою подмочил, и на скандал нарвался, да еще на какой! У этой дешевой твари нет ни сердца, ни доброты, ни такта! Ее даже нисколько не трогает, что крохотный младенец обварился кипятком и сейчас, быть может, находится между жизнью и смертью. У нее даже слова сочувствия не нашлось для него!

Так думал Видо, спеша домой. И вот он дома.

— Звери! Звери вы! — С этими словами он вбежал в дом. Увидев забинтованного малыша, личико которого горело от высокой температуры, Видо, не разобравшись, решил, что тот находится при смерти, и упал на колени, словно его подкосили.

— Не убивайся так, случай не очень тяжелый, — пытался хоть как-то утешить его дядюшка Бене. — Малышка обжег только одну ручку и одну ножку.

— Только?! Звери вы! Говорю вам, что вы самые настоящие звери! Дьюрка, родной!..

Выгнав всех из комнаты, где лежал ребенок, Видо, не взяв в рот маковой росинки, до тех пор менял сыну компрессы, пока у того не спал жар. Узнав отца, малыш пролепетал:

— Папа… Папочка…

 

14

Доктор Каба перед заходом солнца сидел у входа в палатку лазарета и играл в шахматы сам с собой. Он настолько погрузился в игру, что не заметил подполковника Холло, который некоторое время прохаживался за палаткой. И только когда Холло, незаметно приблизившись, сделал ход конем и объявил доктору шах, он обратил на него внимание. Каба хотел было вскочить и доложить, но подполковник положил ему руку на плечо и удержал.

— Не волнуйтесь, меня интересует больной, а не вы. В каком он состоянии? Отдыхает?

— Самое трудное уже позади. Он проспал восемь часов подряд.

— Ест?

— Немного поел, но без аппетита. Однако мне удалось уговорить его выпить большую чашку кофе. Я сам его сварил.

— Что он сейчас делает?

— Лежит и думает, терзает себя.

— Могу я с ним пройтись немного? Вы разрешаете?

— Даже рекомендую, — засмеялся Каба. — Я сейчас скажу ему об этом, товарищ подполковник.

Каба вошел в палатку и скомандовал:

— Шаранг, быстро к товарищу подполковнику!

Нельзя было сказать, чтобы Шаранг выглядел по-солдатски браво, когда он вышел из палатки и предстал перед подполковником Холло. Он вытянулся по стойке «смирно», однако подполковника удивило не столько это, сколько выражение его лица — строгое, спокойное и упрямое.

— Пойдемте, — Холло взял солдата под руку, — пройдемся немного, воздухом подышим.

В лагере все шло своим чередом в соответствии с установленным распорядком, а дубовая роща жила жизнью просыпающегося весной леса. Дятлы деловито стучали клювами, добывая себе пропитание. На дороге, ремонтируя ее и одновременно выпрямляя, кирками работали солдаты. Подполковник не пошел по дороге, а свернул на тропинку, ведущую к роще; заговорил он только тогда, когда приглушенный лагерный шум и резкий стук кирок остались у них за спиной.

— Давай продолжим наш разговор, сынок. Я слышал, ты недавно женился. Прожил с молодой женой всего одну неделю и в армию ушел. Так это?

— Так.

— А какова же причина такой спешки: нетерпение, недоверие или что другое?

— Квартира. Мать купила мне в Обанье кооперативную квартиру. А строители затянули сдачу дома на целых полгода. Если бы они сдали дом в срок, то мы бы еще в прошлом году на пасху сыграли свадьбу.

Это было так и не совсем так.

Строители действительно опаздывали, но фактом оставалось и то, что Рике, работавшая тогда в эспрессо, смеялась над Ферко, обращалась с ним, как с сопливым мальчишкой, всякий раз, когда он пытался поговорить с ней серьезно о своих намерениях.

Настоящий же разговор состоялся, когда квартира наконец была готова и даже обставлена новой мебелью.

Тогда-то, набравшись смелости, Ферко явился к Рике в эспрессо перед самым закрытием, вопреки ее желанию и даже протестам взял под руку и повел на Майский холм смотреть новую квартиру.

— Куда ты меня ведешь, невоспитанный? — со смехом спросила его Рике, спотыкаясь на плохо освещенной дороге.

— Пять минут, и ты сама все увидишь.

И она все увидела.

От изумления Рике вытаращила глаза и даже разинула рот, когда Ферко буквально втолкнул ее в квартиру и, включив все освещение, повел показывать.

— Зверски хорошо! — всплеснула Рике руками. — Это самое лучшее бунгало во всей Обанье. Чья это квартира?

— Твоя. Если ты… согласишься.

С этими словами Ферко вынул из кармана маленькую коробочку и раскрыл ее. На темно-синем бархате заблестело золотое кольцо.

— О! Ты настоящий мужчина! — воскликнула глубоким, выразительным голосом Рике. Она надела кольцо на палец и вытянула руки, чтобы лучше видеть, как оно смотрится. Она осталась довольна осмотром и сказала: — Сватовство состоялось. Девица твоя, можешь поцеловать ее… Ну, чего же ты ждешь? Ну не будь же таким мямлей…

Вскоре лесную тропинку пересек звонкий ручей, по обеим сторонам которого кое-где в траве виднелись первые весенние ярко-желтые примулы.

Местами же, на голых участках, проглядывали камни серого известняка.

— Присядем, — предложил Холло. Он сел, закурил, а затем, с трудом подбирая слова, заговорил: — Вот вы заговорили о матери… что она купила для вас кооперативную квартиру. А как она отнеслась к вашей женитьбе? Не противилась?

У Шаранга, как уже было однажды, свело мышцу шеи.

— Нет… Она потому и квартиру купила… чтобы я мог съехаться с женой. Ну и… из-за моей работы тоже. Я работал техником в Обанье. Чтобы ездить туда каждый день, нужно было тратить на дорогу на автобусе три-четыре часа — это если бы мама и я остались жить в Катьоше.

— Выходит, и мать тоже переехала в Обанью?

— Да, и она. В новой квартире у нее была самая маленькая комнатка.

— А где она сейчас живет? Куда переехала?

Шаранг остолбенел.

— Кто вам… об этом сказал? — спросил он. — Откуда вы знаете, что… она ушла от моей жены?

— Из письма, которое вы хранили в своем бумажнике. В нем-то и говорилось, что вы выгнали родную мать из квартиры.

— Да, в нем… — Шаранг сильно побледнел. — Собственно, у мамы все есть. Работает она в городской больнице: и жилье у нее есть, и хорошая зарплата.

— Она ведь… медицинская сестра, не так ли?

— Когда мы жили дома, в Катьоше, была… но на новом месте ей не удалось устроиться.

— Тогда зачем она переехала? Она продала свой дом, купила квартиру, а теперь — переехала. Почему? Она что, не поладила с вашей женой?

Шаранг не успел ответить на этот вопрос: у него задрожали губы, затряслись руки.

— На этот вопрос я не хочу отвечать, — покраснев как рак, заикаясь, произнес он. — И… не могу ответить, товарищ подполковник.

Холло и не настаивал.

— Хорошо, — сказал он, — тогда давайте поговорим о письме и о той пикантной фотографии, как изволила выразиться ваша жена. Как она попала к вам?

Шаранг дернул плечом и сказал:

— Я ее украл. Украл из тумбочки Видо обе эти фотографии.

— Когда?

— Позавчера.

— При каких обстоятельствах?

— В подразделении беготня была: все готовились к учениям. Видо, как командир отделения, уехал на заправку.

— С какого времени вы стали его подозревать? Давно?

— Вообще-то я его не подозревал. Но если судить с сегодняшней точки зрения… причин на то много было.

— А именно?

— Он меня терпеть не мог. Я для него был и обузой, и позором отделения, и чем угодно… А потом вдруг он с каждым днем стал относиться ко мне все лучше и лучше. Больше того, даже заступаться за меня начал.

— И вы знаете почему?

— Теперь знаю. Чтобы у меня не было никаких подозрений. А тогда, после приезда жены, я подумал, что… он просто любит выпить за чужой счет… и только. Я ведь его угощал. Платил за пиво всегда я. Правда, не только его угощал, но и всех, кто стоял с ним в тот день на КПП.

— С какой целью?

— За одолжение расплачивался пивом. Меня тогда из столовой вызвали.

— А разрешение было?

— Нет. Я тогда еще и присяги не принимал. Видо под свою ответственность разрешил мне свидание с женой на десять минут.

— А вы просили его об этом?

— Жена просила. Она приехала совсем неожиданно и очень хотела поговорить со мной.

— Зачем?

Шаранг медлил, соображая, отвечать ему на этот вопрос или нет, но все же ответил:

— Поговорить о ее работе. Она хотела пойти работать. На новое место… Когда я на ней женился, она ушла со старой работы.

— А где она работала?

— В клубе шахтеров, в эспрессо, подавала кофе и напитки.

Холло немного подумал, а затем, покачав головой, проговорил:

— И вы… решили переехать в ту квартиру, взяв девушку чуть ли не в качестве рабыни, вынашивая мысль, что ваша мать будет сторожить ее. Плохая политика, я бы даже сказал, что очень плохая, сынок. Без доверия не то что брак, но… даже торговая сделка долго не просуществует.

— Это не так… — неуверенно запротестовал Шаранг. — Я очень… по-настоящему любил жену.

— А она вас?

Шаранг молчал. Молчал упорно, уйдя в себя, как он молчал той ночью, когда Холло попросил дать ему бумажник. Шаранг, конечно, знал, только не хотел признаться в этом даже самому себе, что без свадебного подарка, предложенного Рике в виде современной, с обстановкой, квартиры, она никогда бы не согласилась стать его женой. А когда эта мысль приходила ему в голову, он тотчас же старался оправдать себя тем, что раз он у Рике был первым мужчиной, то, следовательно, эта квартира была не платой за ее любовь, а условием их будущей семейной жизни. Единственное, чего он не понимал, — какое дело подполковнику Холло до всего этого? Ясно, что он хочет понять и спасти его. Само по себе хорошее намерение, но имеет ли он моральное право вмешиваться таким образом в личные отношения? Не говоря уже о том, что беду можно отвести только от того, кто сам к этому стремится и ищет помощи. А ему-то, Шарангу, теперь уж все равно. Он жаждет только одного — отомстить, во что бы то ни стало отомстить оскорбителю.

Холло первым нарушил молчание.

— Я не имел намерения обижать вас, — сказал подполковник. — Давайте поговорим о Видо. Хотите?

— Да.

— Как вы его разоблачили?

Шаранг пожал плечами.

— Случайно. Я… увидел у него… ту фотографию.

— Когда это было?

— Три дня назад. В тот день почти все наше отделение ушло в увольнение. В кафе «У озера» мы организовали небольшую вечеринку…

Так оно на самом деле и было: отмечали день рождения Шаранга, и ему пришлось уплатить по счету около двухсот форинтов, но об этом он умолчал. Присутствовали Видо, Чимас и еще трое солдат из отделения.

Спровоцировал Ференца отметить этот день не кто иной, как Чимас, по-видимому не без согласия Видо, а остальные просто не возражали против его предложения.

После второго круга, когда вся компания выпила пива и рому, все оживились. В маленькой комнатке, где они сидели, стало весело и шумно.

Чимас сел к пианино (в кафе музыка играла только по воскресеньям) и начал бренчать на нем, ударяя по клавишам со всей силой. Видо же, по обыкновению, принялся обхаживать обслуживающую их официантку, тем более что она была здесь новенькой. Стройная яркая блондинка со смуглой кожей, она относилась к женщинам такого типа, над которыми, казалось, время не властно, а если оно когда-нибудь и берет над ними верх, то разве что оставит на лице несколько морщинок да подбросит в волосы несколько серебряных нитей. На вид официантке было лет тридцать. Она быстро обслуживала веселую компанию и довольно спокойно сносила все попытки Видо ухаживать за ней.

Но только до определенных границ.

Стоило захмелевшему Видо попытаться погладить ее по юбке, как она, ловко увернувшись и не сказав ни слова, стукнула его подносом по голове.

Проделав все это, официантка повернулась и спокойно, как ни в чем не бывало пошла к буфету.

Компания от изумления на миг замерла, а затем разразилась дружным хохотом, за исключением пострадавшего Видо, который ощупывал голову.

Громкий хохот товарищей на какое-то время лишил его дара речи, но, правда, он очень скоро пришел в себя.

— Идиоты! — оскорбленно воскликнул он. — Чего вы ржете? Всегда все так начинается, особенно при третьих лишних. Можете хохотать сколько угодно, но она от меня не отвертится.

В это время Чимас, словно не соглашаясь с Видо, забарабанил по клавишам и запел:

Тут Видо разгорячился еще больше. Он вытащил из кармана бумажник и, достав из него с полдюжины фотографий, подобно заядлому картежнику, раскинул их веером, а затем бросил на стол, как бросают в конце игры специально оставленного козырного туза.

— Прошу! Пожалуйста! — с бахвальством воскликнул он. — Выходит, я трепач, да? Я только зря болтаю, да? Эти все мои были! И эта, и эта, и ни одна из них нисколько не хуже этой задаваки!

Шаранг сидел через человека слева от Видо и до сего момента, можно сказать, лишь физически присутствовал здесь, так как все его мысли были дома. Перед ним стояла бутылка апельсинового сока, который он пил, а думал он о том, почему Рике не прислала ему хотя бы простую открыточку и не поздравила его с днем рождения. Несколько дней подряд он с нетерпением ждал, когда принесут почту. Мать, разумеется, не забыла поздравить. Она прислала ему коробку с сухими пирожными, вложив туда записочку с единственной фразой:

«Желаю тебе всего хорошего, Ферко. И будь здоров!»

И вдруг Шарангу показалось, что на одной из фотографий, брошенных на стол, он увидел девушку, очень похожую на Рике. «Чепуха! Быть того не может! Или это на самом деле она?» — бились в голове мысли.

Не успел Ферко убедиться в своем подозрении, как Видо уже собрал фотографии со стола и спрятал их обратно в бумажник. Вместо них в руках у него появились три сотенные бумажки. Оттолкнув стул, он встал и объявил:

— Шампанского! Я покажу этой белокурой недотроге, кто такой Амбруш Видо!..

На следующий день, когда солдаты готовились к учению и куда-то вышли из казармы, в руках у Шаранга оказалась фотография Рике. Он не верил своим глазам. Карточка танцевала у него в руках, силы оставили его, и он прислонился к стене, чтобы не упасть.

«Так вот почему она терпеть не может маму! — обрушилась на Ферко обжигающая мысль. — Потаскушка! Она стала потаскушкой! А я-то, болван, свинья этакая, я сам помогал ей в этом…»

И вот настало утро, утро первого увольнения, которое он провел дома.

Ночью он лежал рядом с Рике, скованный узнанной тайной и отвращением к ней.

— Боже мой! Что с тобой случилось? — Рике засмеялась, в ее голосе послышались презрение и удивление одновременно. Затем, словно одумавшись, она решила приласкать его. — Ничего, успокойся, дорогой… — говорила она. — Все это пройдет… Поспи немного, и все будет хорошо. Спи.

«Бессовестная, какие слова говорила мне, еще гладила меня, успокаивала, потом положила мою голову к себе да грудь, а сама небось в это время думала совсем о другом. Вон какие слова написала Видо на карточке черным по белому…»

А как она вела себя перед рассветом?

Во время единственной медовой недели перед уходом Шаранга в армию Рике была настолько стеснительной, что, когда они ложились спать, просила непременно погасить свет в комнате. А тут? Она включила настольную лампу и, как была в одной ночной сорочке, начала принимать различные выразительные позы, не переставая говорить:

— Я твоя, несмотря ни на что. Посмотри на меня, ну чего ты хмуришься? Что в том плохого, что я хочу тебе показать себя? Скажи, красивая я? Это я для тебя такая красивая. Люби меня, Ферко!

А Ферко был готов ради нее на все. Рядом с ней он забыл обо всем на свете. И даже о том, что только что терзало его.

А ее жалобы? Обнимая Ферко, она не забыла и о жалобах, говоря, что она тут в отсутствие мужа работает, старается. А что получает взамен? Какую-то рабскую жизнь, словно она в тюрьме находится.

Бедная мама!

Какой счастливый вид был у нее, когда Ферко вышел из спальни прямо к ней в кухню, не закрыв по настоянию Рике дверь. Мама не подозревала ничего дурного, она была счастлива от сознания того, что ее сын дома и она может смотреть на него, заботиться о нем.

— Сейчас я напеку тебе блинчиков с мясом, — сказала она сыну. — Твоих любимых. Ах, как же ты осунулся, как похудел, Ферко! Если бы я могла быть рядом с тобой, то кормила бы тебя не так…

— Что ты все о еде да о еде, мама! Я о ней и не думаю вовсе.

Мать поставила сковородку с блинчиками в духовку, чтобы они получше зарумянились. Спохватившись, она спросила сына:

— А о чем же ты думаешь, сынок?

— О Рике.

— Ну вот! — По лицу матери пробежало нечто похожее на радость. — Поругались?..

— Да нет, что ты! — раздраженно бросил Ферко. — Чего ради нам ссориться? Просто она мне жаловалась.

— Жаловалась? На что или на кого?

— Так, вообще… и… на тебя тоже.

— И на меня? — удивилась мать. — Это странно. Что же она против меня имеет?

— Ты ее постоянно расстраиваешь.

— Она так и сказала?

В этот момент в дверях показалась Рике. Она кивнула. На ней был халатик, который она слегка запахнула красивым, но несколько театральным жестом. Раньше этот жест ему нравился, но теперь он понимал, что она делает это для того, чтобы продемонстрировать свое красивое тело.

Мама как стояла, так и осталась стоять перед плитой, затем поправила пламя горелки.

— Это не беда, — сказала она наконец. — Меня беспокоит другое. Важно, чтобы я поладила с Рике, а не она со мной.

— Это как же нужно понимать?

— Как сказала, так и понимай. Спрашиваешь, какие заботы могут быть у нее со мной? Да никаких. Абсолютно никаких, сынок. Она собственное белье и то сама не стирает, все я да я. Ей ни готовить не нужно, ни стирать, ни убирать — ничего. Мне она и стула не поставит. Денег мне она из своей зарплаты не дает, тратит их на свои наряды. Много она получает или мало, я не знаю, а только до сих пор она мне и одного филлера не дала.

— Ну и пусть не дает! Пусть одевается на них.

— Хорошо, пусть не дает. Есть у меня еще кое-какие сбережения, оставшиеся от продажи дома. Да пока… я и сама еще могу работать, ухаживать за больными. Вот поэтому-то меня и разбирает любопытство: какие же, собственно, у нее ко мне могут быть еще претензии?

— Ты… смотришь на нее как на ребенка. Чтобы она ни делала, ты следишь за каждым ее шагом: когда она уходит, когда приходит.

В этот момент мать отвернулась от плиты и обиженно произнесла:

— Ты ведь сам просил меня об этом. Разве не так? Вспомни-ка, о чем ты просил меня, когда уходил в армию. И о чем просил позже, в день принятия военной присяги, когда я приезжала к тебе в часть. Ты говорил, чтобы я смотрела за Рике, берегла ее, берегла пуще зеницы ока. Не так ли?

— Так-то оно так, но…

— Никаких «но»! — перебила сына мать. — Держать ее на цепи я не могу, за подол держать — тем более. Если женщина распутная, ее и целый отряд телохранителей не убережет.

— Это ты о ком? О Рике? Отвечай, о ней или нет?

— Ты муж, тебе и знать нужно, на какой женщине ты женился… Я ее до сих пор ни единым словом не обидела — ни в глаза, ни за глаза. Да и сейчас не обижаю.

— Ты ее ненавидишь. Так ненавидишь, что готова даже задушить. Это у тебя как болезнь, и Рике чувствует это. Вот почему жить с тобой для нее равносильно аду.

— А мне? — печально спросила мать. — Мне-то каково? Если бы не ты, Ферко, я бы давным-давно, еще в самом начале… Боже! Блинчики!

Мать бросилась к духовке, открыла ее — и оттуда повалил черный дым.

— Сгорели мои блинчики! — воскликнула она, вытаскивая сковородку из духовки. — Что теперь делать?! Чем тебя покормить другим, сынок? Чего тебе дать?

— Ничего. Ничего мне не надо… Только оставь Рике в покое. А если уж ты так ее ненавидишь, что и сама с собой не справишься, то уезжай отсюда.

Мать медленно поставила сковородку и, схватившись руками за край стола, чтобы не упасть, спросила:

— Я? Из собственной-то квартиры? В уме ли ты, сынок? Уж не заговорила ли она тебя, Ферко?

— Квартира эта моя: ты же для меня ее купила. На мое имя записала.

— Твоя, сынок, твоя.

— Ну так вот…

— Выходит… ты меня выгоняешь? И ты можешь это сделать? Значит, я для тебя всего лишь плохая служанка? Пожалеешь ты об этом, сынок, пожалеешь и плакать будешь, когда останешься один.

 

15

Сознание того, что мать оказалась сто раз права, болью отозвалось в сердце Ферко. Кровь отхлынула от его лица — он смертельно побледнел. Голова у него закружилась, и слова подполковника доносились до него словно сквозь стену.

— Тебе плохо?.. Держись, дыши глубже, сынок! — В глазах у Шаранга потемнело, однако сознания он не потерял и почувствовал, как его зубы стукнулись обо что-то. — Выпей, выпей, это кофе, — объяснял ему подполковник. — Он хотя и холодный, но очень крепкий.

Ферко последовал его совету и сделал три больших глотка. Ему сразу же стало лучше.

— Спасибо, — проговорил он, уставившись все еще мутными глазами на фляжку с кофе.

— Что смотришь? — засмеялся Холло. — Это я тебя из НЗ угощал. Куда бы я ни ехал, я всегда с собой беру эту фляжку. Ну как, лучше стало? Приободрился?

— Да, конечно.

— Ты всегда так легко терял сознание?

— Нет. Кроме детских болезней, я ничем и не болел вовсе.

— В таком случае все это нервы. Или от голода? Когда ты ел последний раз?

— Сегодня утром.

— Доктор говорил, что ты не ел, а только попробовал пищу. А когда ты по-настоящему, с аппетитом ел?

— Я и не знаю. Возможно… тогда, когда был дома у матери.

— Так я и думал… Как ты смотришь сейчас на мир? Самое главное сейчас — это начать новую жизнь, отбросив прошлое.

— Нет никакого смысла!

Холло охватил порыв злости, и разозлил его не столько смысл сказанного, сколько тон, каким эти слова были произнесены.

— И это говорит мне солдат, прослуживший полгода в армии, человек, который, собственно, только начинает самостоятельную жизнь, — отчитал подполковник Шаранга. — Ты единственный ребенок в семье?

— Да.

— Тогда все ясно: тебя воспитывали как единственного ребенка, баловали… Стоило тебе только пожелать чего-нибудь, как это желание сразу же выполнялось твоей матерью. Теперь же ей, естественно, очень обидно получить оплеуху, которую ей отвесил единственный сын. Это первое. А что она получила от твоей жены? Разве тот удар не причинил ей боли? Конечно, и тот удар болезнен, но все же не так, как твой… А ведешь ты себя как какая-нибудь истеричная дамочка… Смешно, да и только! Как будто ты первый мужчина в мире, которому изменила жена! Есть ли смысл так распускать слюни? Из данного положения есть только два выхода: или вы с ней разводитесь, или ты ей все это простишь. Я лично советую выбрать тебе первый вариант. Доказательства у тебя на руках, так что и мы тебе поможем. Дело пройдет гладко: суд безо всякого разведет вас. Ну, что ты на это скажешь?

— Ничего. Меня это не интересует.

— Брось дурить! — воскликнул Холло. — Говори яснее, по существу. Что тебя не интересует? Мое мнение или развод?

Шарангу вдруг стало стыдно, и он сказал:

— Ни развод, ни подлость… жены. Только один Видо. Его я готов убить. И не успокоюсь до тех пор, пока… Он всему причина.

Холло махнул рукой и задумчиво произнес:

— Причина со временем выяснится. Сейчас же ясно одно: что ни пистолетом, ни тесаком он не угрожал, когда, так сказать, завоевывал твою жену.

— Он сам вам рассказывал об этом?

— Это я тебе говорю. И беру я это не с неба, а из ее письма и из надписи на фотографии… У тебя еще сохранилось это фото? Не порвал?

— Нет.

— Тогда дай мне его, — протянул подполковник руку.

Шаранг схватился за грудь, словно пытался защитить спрятанное на ней сокровище.

— Зачем? — спросил он.

— Спокойно, дай мне фото. Меня только надпись на нем интересует, а не само фото. А тебя оно, насколько я понимаю, если ты его снова в руки возьмешь, до нового нервного припадка доведет. — А когда Шаранг хотя и нерешительно, но все же отдал фото, подполковник сказал: — Оно будет в надежном месте, рядом с письмом. Когда оно тебе понадобится, тогда мы его и достанем.

— Мне оно не нужно.

— Заладил одно и то же! — с раздражением произнес подполковник. — Я же тебе сказал, что у тебя два выхода есть: либо развестись, либо простить. Третьего не дано. А ты все на третий путь сбиваешься. Вместо того чтобы проучить свою супругу, ты намерен ее наградить.

— Я?

— Не я же!

— Чем, товарищ подполковник?

— Квартирой, которую купила твоя мать… Сколько она за нее заплатила?

— Двести двадцать тысяч.

Подполковник свистнул:

— Ничего себе, кругленькая сумма! Не говоря уж о мебели. Или мебель купили тебе родители жены, а не твоя мать?

— Мама купила…

— …которая в настоящее время является, так сказать, домашней работницей и которую ты лично, чтобы она не мешала, в конечном счете выставил из этой квартиры. На это у тебя нет никакого права! Понимаешь ты это? Так может думать и поступать только дрянной человек, а не солдат.

Шаранг чувствовал себя так, будто ему всадили нож в сердце. Последние слова подполковника очень задели его, и все-таки он сопротивлялся. Стыд и угрызения совести сделали его упрямым.

— Квартира принадлежит мне! Она записана на мое имя, — сказал Шаранг. — И я имею право распоряжаться ею как хочу.

— Так-то оно так, — с трудом сдерживая гнев, сказал Холло. — Но ведь это твоя мать заработала деньги на квартиру, не так ли? Эх! Дальше нам не о чем говорить. Ты такой упрямый, что трудно даже себе представить… Что такое? Ты передумал? Слушаю. Что же ты хочешь мне сказать?

Шаранг встал и, немного потоптавшись на месте, хрипло произнес:

— Только то, что я… действительно дрянной человек. Арестуйте меня, товарищ подполковник.

 

16

Вечером того же дня подполковник Холло еще раз вызвал к себе ефрейтора Видо.

Нашел он его в парке боевых машин, где Видо возился с мотором танка. Подполковник прямо-таки залюбовался, как искусно ефрейтор действовал отвертками. «Здоровенный парень, — подумал подполковник. — Такой из любого, даже самого сложного положения сумеет выбраться, такого нервы не подведут».

Холло поздоровался, пожелал ему хорошей работы, а затем сказал:

— Слышал, у вас сегодня хороший день. Поразили все мишени?

— Мне повезло. Должно же когда-то и мне повезти, товарищ подполковник.

— Правильно. Может, продолжим наш разговор? Ночью мы остановились на том, что вы совершенно случайно познакомились с женой Шаранга. Вы и от нее что-нибудь получили?

— И от нее? Я вас не понимаю, товарищ подполковник.

— Как это не понимаете? Шаранг с вами расплачивался пивом. Если я не ошибаюсь, вы делали это с целью ввести его в заблуждение, чтобы отвлечь от себя его подозрения. Не такой уж вы рубаха-парень, чтобы идти на риск из-за дюжины бутылок пива. Знаете, о чем я сейчас думаю?

— О военной присяге, которую Шаранг тогда еще не принял.

— Точно. Но это только одна сторона дела. Вторая же сторона — это разрешение. Как вы полагаете: если бы тогда направить супругу Шаранга к офицеру, разве тот отказал бы в ее просьбе?

— Не думаю.

— Так. Следовательно, вы рисковали вдвойне… И что же вы попросили за это?

Видо быстро пораскинул умом и понял, что ему вовсе нет смысла все отрицать, так как этот хитрец Холло и так уж обо всем пронюхал.

— Всего лишь рандеву. Мы встретились в кафе «У озера».

— Когда?

— В тот же вечер, как только я сдал дежурство.

— А результат встречи?

— Равен нулю. Она меня, можно сказать, не заметила, отчего я и разозлился. «Ну, думаю, погоди, придет время, когда ты сама попадешь ко мне в руки».

— Ну и как? Вы ее возьмете в жены?

Видо так удивился вопросу подполковника, что даже рот раскрыл от удивления. Он смотрел на Холло, стараясь понять, чего хочет подполковник.

— Смешно, — наконец вымолвил он. — Мне просто смешно, товарищ подполковник. Нам обоим нельзя этого делать. Да если и можно было бы, то я скорее согласился бы стать горбатым, чем жениться на такой бабе. Жить с ней вместе, боже упаси…

— А если она будет требовать?

— Пусть требует. Она получила то, чего хотела. Жениться на ней я не обещал. Да и… видел-то я ее всего-навсего два раза. Но безо всяких осложнений и шума. Можете мне поверить, и я очень быстро порвал бы с ней.

— Почему?

— Из-за ее свекрови, матери Шаранга. Когда я встречался с Рике второй раз, мать чуть было не застала нас.

— Тогда она еще жила вместе со снохой?

— Нет, уже отдельно.

— А как же все это получилось?

— Было у нее какое-то дело к привратнице. Зашла она к ней, а та ей и скажи, что, мол, сын твой приехал домой, имея в виду меня. Она видела меня на лестнице в полумраке и приняла за Шаранга. Положение мое было незавидное. Я как вспомню, товарищ подполковник, так меня мороз по коже дерет…

Действительно, в тот день мамаша Шаранга объявилась в самый неподходящий момент: Рике была раздета и не обратила на звонок в дверь никакого внимания.

Однако в прихожей горел свет, а магнитофон так громко играл, что его, вероятно, было слышно даже на лестничной клетке. Звонок у двери не переставал трезвонить, и Видо ничего не оставалось, как заставить Рике выйти и узнать, кто там пришел и зачем. Набросив на Рике халатик, Видо чуть ли не силой вытолкнул ее в прихожую, так как она сопротивлялась.

— Кто там? — спросила наконец Рике, открывая смотровое окошечко в двери. — О, это вы? — удивилась она, увидев свекровь. — Что вы хотите?

— Хочу поговорить с сыном. С Ферко. Здравствуй.

— С Ферко? — в свою очередь удивилась Рике. — Его здесь нет. Откуда вы взяли, что он здесь?

— Мне привратница сказала.

— Она ошиблась.

— Тогда чьи же шинель и фуражка висят на вешалке?

Растерявшись, Рике потеряла над собой контроль.

— Это… одного ефрейтора. Смотрите! — она схватила шинель и поднесла ее к окошечку. — В нее можно двух ваших Ферко сунуть.

— Вижу.

— То-то. Еще чего-нибудь хотите?

— Ничего. От тебя ничего. Только от бога. Пусть он тебя с твоим ефрейтором наградит так же, как наградил меня тобой, Терез.

— Теперь вы меня продадите, не так ли? — прошептала разъяренная Рике. — Разрисуете меня перед своим сыном как гулящую. Пожалуйста! Все равно он поверит мне, а не вам! Только мне. Я ему сама письмо напишу и попрошу, чтобы он запретил вам появляться в этом доме.

За эту перебранку со свекровью Видо влепил Рике две пощечины, когда старушка ушла.

— Сумасшедшая! Ты что, погубить меня решила? — заорал он на нее.

Рике заплакала, а затем сама набросилась на Видо с руганью:

— Ты грубиян! Хочешь меня совсем с ума свести?..

Подполковник Холло внимательно следил за выражением лица Видо, который был сильно растерян и смущен.

— Понимаю вас. Вы боялись скандала, именно поэтому и решили порвать с этой капризной женщиной.

— Не совсем поэтому, — замотал головой Видо. — Скорее всего из-за тетушки Шарангне. Она все равно что святая женщина. Сама доброта. Не помню, сколько бессонных ночей провела она у кровати моего больного сына… И со мной была очень добра. Даже утешала меня тогда. Разве я заслужил ее доброту? Я ей и в глаза-то смотреть не мог…

— А в глаза своим товарищам вы можете смотреть? — с упреком спросил его Холло.

— Это совсем другое… — Видо вновь становился циничным. — Брак всегда сопряжен с риском. К тому же… Нельзя так баловать женщину. Размазня этот Шаранг, размазня и свинья порядочная, если из-за какой-то бабы выгоняет из дому родную мать.

— Это верно, — согласился с ним Холло. — Однако ваша вина от этого не станет меньше и ответственность — тоже… Вы ее на себя берете?

— Беру.

— Теоретически или конкретно?

— Конкретно. Только… что вы имеете в виду, товарищ подполковник?

— Бракоразводный процесс.

— Я не собираюсь разводиться, — испуганно сказал Видо. Я… люблю своего сына, товарищ подполковник.

— Разводиться будет Шаранг. И дело это будет разбираться в суде нашего города, а вы получите повестку с приглашением в суд. В качестве обвиняемого и главного, так сказать, свидетеля. Там вам придется отвечать со всей откровенностью… Вам придется сказать, что эта женщина недостойна Шаранга, что она не имеет никакого права на его жилплощадь.

Видо обхватил лицо ладонями. Он сжимал щеки руками, грязными от смазки.

— Я не сделаю этого, не смогу сделать… товарищ подполковник. От вас у меня секретов нет, но публично поносить женщину… Уж лучше сесть на гауптвахту, товарищ подполковник…

 

17

На краю территории лагеря находилась волейбольная площадка, с которой доносились удары мяча и топот ног: солдаты играли в мяч. Одеты они были несколько странно: до пояса обнаженные, но зато в толстых суконных брюках и тяжелых сапогах.

Чимас, пощипывая струны гитары, висевшей на ленте у него на груди, лениво сказал, обращаясь к Шарангу, который присоединился к нему неподалеку от спортплощадки:

— И охота им прыгать тут, как птичкам?! Да еще после сегодняшнего дня! Ты что, погулять вышел или твой доктор уже отпускает тебя на длинном поводке?

Шаранг ничего не ответил, а Чимас, словно торговец, который выставил лошадь на продажу, обошел вокруг Ферко, затем уселся на пенек и проиграл печальную песенку.

— Знаешь ли ты, братишка, кто ты такой? — спросил он Шаранга, не прекращая игры. — Безобидное, доброе животное. Неисправимый идеалист-хроник с дурацкой навязчивой идеей, что женщины — разумные живые существа. Вот послушай, расскажу я тебе историю, которая лично со мной приключилась, а не с кем-нибудь.

Замолчав, Чимас ударил по струнам. Мелодия, которую он играл, была похожа на грохот мчащегося поезда.

— И произошла она не где-нибудь, а в будапештском скором. Ехал я в пустом купе первого класса. Сижу, значит, один-одинешенек. Время под вечер, а мне ехать еще добрых пять часов. Поблизости ни одной женщины, в обществе которой можно было бы весело убить время… Поезд прибывает в Бадачонь. На берегу Балатона ни одной живой души, виноградники уже голые. Вот и железнодорожная станция. Фонари горят, но и здесь не видно ни одной женщины, не считая нескольких железнодорожниц с такими огромными узлами, что когда они полезли в вагон, то я боялся, как бы поезд с рельсов не сошел. Когда же поезд медленно пошел, вдруг дверь моего купе дрогнула. Вижу, стоит в проеме двери женщина. Личико довольно помятое, но фигурка вполне приличная. «Есть тут свободное место?» — спрашивает она меня. «Все купе в вашем распоряжении, мадам, в том числе и я сам», — отвечаю я ей. Вдруг она высовывается в коридор и кричит: «Папочка, иди сюда, здесь все купе свободное!»

Чимас заиграл новую мелодию.

— И тут появляется громадина мужик, похожий на медведя. И кто бы, ты думал, это был? Известный борец. Руки у него — все одно как у меня ноги вот в этом месте. И в каждой ручище по десятилитровой плетенке с вином. Великан был уже под газом и раскачивался из стороны в сторону, однако плетенки он целехонькими всунул в багажные сетки. И даже не всунул вовсе, а так легонько положил, как я бы положил свою фуражку. Был у него и рюкзак за плечами, он его мигом с себя скинул и на сиденье положил, да так, что пружины жалобно запели, а само сиденье прогнулось до самого пола.

А женщина все лепечет: «Папочка, папочка…» — и достает из рюкзака банку маринованных огурчиков, жареного гуся и бог знает что еще. И начала кормить этого верзилу. Меня чуть не вывернуло от одного вида, как он лопает. Все время, пока поезд проходил по берегу Балатона, считай до самого Кенеше, он все ел и ел. Потом взял одну плетенку, отпил из нее изрядно и улегся, сказав, что смертельно устал на винограднике. Улегся он — и занял всю лавочку, что напротив меня. Поворочавшись недолго, он промычал: «Свет… Родненькая, потуши свет, спать мешает». А она ему в ответ: «Потушу, потушу, папочка, спи спокойно».

Чимас потряс головой и, тронув струны гитары, продолжал:

— В купе стало темно, я же разозлился из-за того, что эти двое вели себя так, как будто меня тут и вовсе не было. Тем временем прилегла и женщина — головой к двери, ногами ко мне, — скорчившись калачиком на левом сиденье. Поезд проехал Акаратью. Верзила спал и похрапывал, а женщина вертелась с боку на бок. И тут появилась у меня мыслишка поухаживать за дочкой. Но я боялся, как бы не проснулся папаша, который вмиг мог сделать из меня отбивную. Но я все же решился… Пока доехали до Секешфехервара, она без единого слова отдалась мне. Чего тут долго рассказывать…

Закончив свое повествование, Чимас приблизился к Шарангу и доверительно проговорил:

— Вот видишь, каковы женщины?! А ты ведешь себя так, как будто трагедия какая случилась. Считай, что тебе сильно повезло. Очень даже сильно: по-семейному, так сказать, в форме братской любезности Видо открыл тебе глаза. А ты, мимоза ты этакая, неисправимый идеалист, вместо того чтобы поблагодарить его за это…

Шаранг, не говоря ни слова, с такой силой ударил Чимаса по лицу, что наверняка попортил бы ему нос и подбородок, если бы тот не успел поднести к лицу гитару.

Она-то и спасла Чимаса. Раздался жалобный звук, и это как-то охладило Шаранга.

 

18

Спустя несколько дней на военной машине в Обанью выехали трое: подполковник Холло, лейтенант Татаи и сержант Богар. Сначала дорога шла по равнине, местами поросшей молодым лесом, а затем за крутым поворотом открылся вид на Обанью с ее озерами и автокемпингами.

— Хорошо… — первым продолжил прерванный разговор лейтенант Татаи. — Разумеется, мы несем полную ответственность за своих солдат. Но если мы с вами столько времени будем уделять каждому солдату, как сейчас, например, этому Шарангу, то наши планы по боевой подготовке полетят ко всем чертям. Чего мы с ним столько возимся? Почему делаем для него исключение, товарищ подполковник?

— Потому что случай этот исключительный, — ответил Холло. — И если мы не вмешаемся, это может привести к двойным последствиям: во-первых, дурные примеры заразительны, а этот случай вызвал слишком много разговоров; во-вторых, непосвященный человек именно по данному случаю может судить об общем положении дел у нас. Богар, — Холло посмотрел на сержанта, который вел машину, — скажите, что говорят солдаты об этой истории с Шарангом?

— Ребята на его стороне. По крайней мере, преимущественное большинство. И лишь те, кто сам склонен, если так можно выразиться, к хулиганству, посмеиваются над ним и считают дураком. Зачем, мол, он женился, если не был уверен в этой девице?.. Я лично не смеюсь над Шарангом, но с последними словами солдат и я согласен, товарищ подполковник.

— Почему? На каком основании?

— А на основании собственного опыта. Если хотите, расскажу вам одну историю. В нашем селе жила девушка. Звали ее Кати. Серьезная такая, вовсе не похожая на тех легкомысленных девиц в джинсах, которых, к слову сказать, и у нас хватает. До Балатона недалеко, да и какой деревенской девушке не хочется выглядеть так, чтоб ее не принимали за деревенскую. Правда, Кати совсем другая. Она хоть и была бережливой, однако одевалась по последней моде. Я ей нравился, и она мне нравилась. Даже больше чем нравилась. Работала она кассиршей в лавке нашего сельхозкооператива. Она и сейчас там работает, но для меня она уже перестала существовать.

— Поссорились? — поинтересовался Холло.

— Нет, просто я ее раскусил, — ответил Богар. — И случилось это как раз перед моим призывом в армию. Получив повестку, я показал ее Кати и спросил: «Будешь ждать меня? Два года быстро пролетят». А она мне в ответ: «Не знаю, мало ли что произойдет за это время. Женись, тогда другое дело!» Эти слова меня так потрясли, что я подумал: «Раз ты не умеешь ждать, и не хочешь, то и брак на расстоянии тебе тем более будет не под силу». Так я с ней и расстался и больше уже не интересовался ею.

Холло внимательно выслушал несколько сбивчивый рассказ сержанта и про себя отметил, что самый лучший материал для размышления и по сей день дает село. Рассказ Богара только укрепил его в собственном предположении. Сельские жители всегда отличались не только здравым складом ума, но и практичностью, выдержкой.

— А о Видо что говорят солдаты? — спросил подполковник после небольшого раздумья.

— Разное.

— А именно?

— Часть ребят его не осуждает, так как, по их мнению, он был бы дураком, если бы упустил такую возможность.

— А что говорят другие? А вы лично?

— Я лично осуждаю его. Во-первых, потому что он человек семейный. Потом… ему не следовало бы спутываться с женой новобранца — собственного подчиненного. Не знаю почему, но у меня такое предчувствие, что… он в какой-то степени использовал свое служебное положение в плохих целях. Короче говоря, поступил он подло. Сейчас он злится. Считает, что ему здорово не повезло. Мне же кажется, что он совершил непоправимую ошибку. Он так грязно вел себя, так подло, что…

— Что — что? — переспросил его Холло.

— Что сам же и пострадает от этого. Ведь это все равно что бумеранг, который не только возвращается к тебе обратно, но тебя же самого может ударить, если зазеваешься.

— Это верно, — согласился с ним Холло. — Настолько верно, что распространяется и на Шаранга, и на его мамашу, если я правильно разобрался в случившемся.

— Можно задать вам один вопрос, товарищ подполковник? — спросил сидевший на заднем сиденье Татаи.

— Пожалуйста.

— Нашу сегодняшнюю поездку в Обанью следует рассматривать как «разведывательную», если так можно сказать, или как практическую, от которой мы можем ждать конкретных результатов?

— Скорее всего… как практическую. Она должна дать нам разгадку, ключ к пониманию Шаранга и Видо. Возможно, она даст и ответ, почему они такие, какие есть, и как мы можем и должны решить этот вопрос.

— Я вот думаю о жене Шаранга. Стоит ли намекнуть ей о возможности развода?

— Это имело бы смысл только в том случае, если бы она зубами и ногтями цеплялась за Видо.

— Ясно… Вот никогда не подумал бы, товарищ подполковник, что мне, как командиру взвода, придется посещать родителей моих подчиненных.

 

19

Сержант Богар с неудовольствием думал о том поручении, которое ему предстояло выполнить — побеседовать с членами семьи Видо. Однако очень скоро это чувство прошло, и прошло оно прежде всего благодаря любезности Бене Занати.

— Что случилось? Сломалось что-нибудь, коллега? — спросил Занати, когда машина въехала к нему во двор. — Нужна, так сказать, первая помощь?

— Нет, не нужна! — сразу же отрезал Богар. — Мне бы хотелось поговорить с вами с глазу на глаз о вашем зяте ефрейторе Амбруше Видо.

— Вы вместе служите?

— Вместе.

Занати провел Богара в дом через застекленную веранду. Велел дочери принести поесть и выпить, а когда она накрыла на стол и вышла, предложил:

— Угощайтесь!

— Спасибо, — поблагодарил Богар. — Я недавно пообедал, так что есть совсем не хочется.

— Быть такого не может! Солдат в любое время должен быть готов есть, пить… и ухаживать за девушками. Не томи себя, сынок, угощайся. — Пришлось уважить его, тем более что Занати лично положил на тарелку Богара огромный кусок ветчины и сказал: — Пока это не уничтожишь, разговора не будет. Так что за дело, коллега!

Пока Богар управлялся с ветчиной — а она была великолепной, — в комнату вбежал маленький сынишка Видо. Увидев человека в военной форме, он замер на месте, затем подбежал к деду и, вскарабкавшись к нему на колени, спросил:

— Дядя военный?

— Конечно. Это друг твоего папы. Поздоровайся с дядей солдатом, внучек.

Малыш лихо приложил правую ладошку к голове:

— Здлавия зелаю, дядя солдат!

Богар так удивился, что в ответ козырнул ему, не выпуская вилки из руки:

— Здравия желаю! Расти большой!

— Милый мальчик, не так ли? — любуясь внуком, проговорил Занати. — Это отец его научил так здороваться, он с ним часто в солдатики играет… Что он там натворил? Корчму разнес в щепки или только кого обидел?

— Он замешан в одной очень неприятной истории, — объяснил Богар. — Совратил жену одного новобранца, своего подчиненного. К слову сказать, этот парень из здешних мест.

— Как его фамилия?

— Ференц Шаранг.

— Как вы сказали?! Эта самая… — Разозлившись, Занати смачно выругался — и ссадил внука с колен.

Однако малыша это нисколько не напугало. Он продолжал топтаться возле деда и даже начал молотить его по коленям ручонками.

— Дедушка, возьми меня на ручки! Возьми Дьюрку к себе на ручки! — клянчил малыш.

В конце концов дед взял внука на руки, но не сел, а нервно заходил с ним по комнате.

— Вот мерзавец! — возмущался Занати. — Неблагодарный негодяй! И нужно же ему было нагадить как раз тетушке Шарангне, матери этого солдата! Посмотрите на этого малыша, — показал он на внука. — С ним случилось несчастье: он обварился кипятком. И знаете, кто его выходил? Кто с ним сидел денно и нощно? Тетушка Шарангне. А тут этот негодяй… Накажите вы его как следует! Посадите даже! Пусть только придет домой, я ему покажу!

— К сожалению, этим уже ничего не изменишь, — заметил Богар.

— Почему?

— Видите ли, он стал защищать эту женщину. Готов даже сесть из-за нее на гауптвахту.

— Боже мой! Он что, жениться на ней обещал?

— Он не желает ее разоблачить. Говорит, что будет молчать на суде, если Шаранг возбудят дело о разводе с женой.

— Рыцарем вдруг захотел стать!.. Да еще каким стыдливым! Ну ничего, я его вытрясу из порток-то… Он не арестован? Могу я увидеть его и поговорить?

— Да, конечно. Сейчас он в летних лагерях в Озкуте.

— Тогда… я его навещу. Это уж точно. Завтра же навещу. Возьму машину и поеду. И малыша с собой повезу. — И он поднял внука к потолку.

— Вот как? — удивился Богар, глядя на заливающегося веселым смехом мальчугана. — А его-то зачем брать?

— С целью, — ответил Занати. — Я хорошо знаю, что мой зять порядочная дрянь и мерзавец, что он, кроме самого себя да вот этого малыша, никого не любит… А как лучше проехать в этот самый Озкут?

 

20

Дверь в квартире на Майском холме лейтенанту Татаи открыла вдова Шипоцне, мать Рике. От нее так несло краской, что лейтенант даже отшатнулся, когда она открыла ему дверь. Лохматая и грязная, она болтала без умолку:

— Что вы говорите? Вы из части моего зятя? Я очень рада. Прошу вас, проходите, товарищ лейтенант! Я Шипоцне, теща Шаранга. К сожалению, не могу подать вам руки: мы тут крашением занимаемся, красим платки для продажи на экспорт… Ах, мне и посадить-то вас некуда, товарищ лейтенант! Одну комнату мы превратили в мастерскую, а в другой отдыхает моя дочь. Бедняжка участвовала в показе мод, а когда они возвращались, то попали в такой туман, что домой добрались только в пять утра. А сегодня у нее снова показ, даже не знаю, где именно, в каком-то селе, у черта на куличках, а ей к этому времени нужно хорошо выглядеть. Но я ее разбужу, она скоро встанет, а пока вы, быть может, погуляете, товарищ лейтенант, тут поблизости — все равно посадить мне вас некуда.

Спустя полчаса, когда лейтенант Татаи снова постучал в квартиру, дверь ему опять открыла Шипоцне. Она уже успела привести себя в порядок, да и квартира выглядела прибранной. Хозяйка была причесана и — не без помощи косметики — сразу же помолодела лет на десять.

— Прошу вас, проходите! — пригласила она Татаи. — Доченька уже встала, но никак не поймет цели вашего прихода.

Рике сидела на низкой кушетке, поджав под себя ноги. На ней было желтое кимоно, которое необыкновенно шло ей. Волосы она зачесала назад. В меру напудренная и подкрашенная, она выглядела посвежевшей, отдохнувшей. Короче говоря, она опять была в форме. И лишь слегка припухшие веки свидетельствовали о том, что она только что проснулась.

У нее под рукой стоял круглый столик, на котором красовались три бутылки с напитками и сифон с содовой водой.

Не вставая с кушетки, она плавным движением подала Татаи руку и спокойно спросила, что он будет пить, затем поинтересовалась, когда он приехал, а уж потом попросила извинения за то, что заставила его ждать. Разрешила курить, если лейтенант курит, спросила, почему он не известил ее телеграммой о своем приезде, тогда бы она могла как следует подготовиться к этому визиту, выставить у подъезда молодых девушек в белых платьях…

Само поведение Рике, ее жаргон и словечки, которыми она густо пересыпала свою речь, напомнили Татаи стиль ее письма и надписи на фотографиях. И эта речь никак не вязалась с тем благоприятным впечатлением, которое хотела произвести на Татаи мамаша Рике в этой со вкусом обставленной квартире. С первого взгляда Рике показалась лейтенанту Татаи недалекой и даже глупой, в общем настоящей секс-бомбой.

— Итак? — произнесла она, выпив рюмку вина и подкрасив губы.

— Я приехал по довольно щекотливому делу, — начал Татаи. — Не знаю, право, удобно ли будет беседовать нам с вами в присутствии вашей уважаемой мамаши?

— А почему бы и нет? Я женщина, она — тоже женщина: у нас друг от друга никаких секретов нет.

— Да-да! — поспешила подтвердить слова дочери Шипоцне. — Мы с Рике как две самые близкие подруги.

— В таком случае… мне нужно… Я должен сообщить, что… — Татаи запнулся, подыскивая подходящие слова, — словом, вы разоблачены, уважаемая.

Слова, произнесенные лейтенантом, скорее удивили, чем испугали Рике.

— Я? — Она ткнула себя указательным пальцем правой руки в разрез кимоно. — Я разоблачена? Как кто, позвольте вас спросить?

— Как супруга, нарушившая супружескую верность. Ваш муж все знает.

— Что вы говорите? И… что же именно он знает?

— Я только назову вам имя одного человека: Амбруш Видо. Оно должно вам все подсказать. Вам следует знать и то, что и Видо ничего не отрицает.

Рике и теперь не испугалась.

Она наполнила бокал вином, подняла его и, поиграв им до тех пор, пока в вине не появились пузырьки воздуха, спокойно сказала:

— Допустим… что я поняла ситуацию. Я наставила мужу рога, но какое до этого дело Народной армии?

— То, что происходило в этой квартире, нас не интересует, — ответил Татаи. — Но последствия, с которыми это связано, — интересуют. Ваш муж настолько расстроен, что чуть не убил ефрейтора Видо.

Вместо Рике заволновалась ее мамаша:

— Этот мямля? Тогда все правда, все в опасности: и доброе имя, и квартира… Боже милостивый! Что он натворил? Он что, с ума сошел, что ли? Напакостить порядочной девушке из семьи Шипоца из-за какого-то паршивого ефрейтора?!

— Перестань! Не паясничай! — оборвала Рике разволновавшуюся мать. — Порядочную девушку и прочее… Ты же сама говорила мне, что женщина — это предмет продажи, товар, а ее целомудрие — всего лишь красивая целлофановая обертка. И я, как женщина, могу делать то, что хочу… Иди-ка лучше свари нам кофе и займись своими делами. А с этим товарищем я и без тебя разберусь.

Шипоцне встала с недовольным видом и медленно направилась к двери. Наступило томительное молчание.

— Как хочешь, дорогая, — наконец вымолвила Шипоцне, останавливаясь у двери. — Только эта квартира… Хоть ее-то отстаивай, если тебе собственное доброе имя не дорого.

— Иди и закрой дверь! — крикнула вслед матери Рике. — И чтобы никаких подслушиваний! Это касается только меня, одной меня. — Рике снова выпила вина и, поставив бокал на стол, откинулась к степе так, что кимоно туго обтянуло грудь. Затем она оперлась на одну руку. — Кто вы такой, собственно? — спросила она, — Следователь?

— Нет.

— А кто же тогда?

— Я командир взвода. Ефрейтор Видо и ваш муж служат в моем взводе.

— Тогда чего же вы от меня хотите? Разве это причина для того, чтобы расспрашивать меня?

— Я хотел бы знать ваши намерения.

— В отношении чего?

— В отношении будущего. Ваш муж не может простить вам измены. Как я уже сказал, он все знает.

Рике пожала плечами.

— Ну и что? Я все отрицаю. А если это кому не нравится, мне на это плевать.

— Однако дело это не такое простое, — заметил Татаи. — Ваше отрицание ничего не изменит. — В этот момент лейтенант Татаи достал из бумажника письмо и начал читать: — «Мой милый единственный негодяй! У тебя такое дурацкое имя, что тебя даже ласково трудно назвать. Амбруш!..» — Он сложил письмо. — И в таком вот любовном духе на четырех страницах. Вам знаком этот текст?

И только теперь Рике испугалась. Она подалась корпусом вперед, спустила ноги на пол и, не обращая внимания на то, что кимоно на груди распахнулось, протянула руку за письмом.

— Покажите, — выдавила она из себя.

— Охотно, — ответил Татаи, — но только из моих рук. А вот и второй документ. Ваше, так сказать, пикантное фото. — И он показал Рике ее фотографию.

— Палачи! — взорвалась Рике. — Что вы сделали с Видо? Содрали с него шкуру или только избили до полусмерти?

— Вы так полагаете? — строго спросил Татаи, пряча письмо и фотографию в бумажник. — По вашему мнению, в нашей армии применяется насилие? Вы глубоко ошибаетесь. К тому же вы плохо знаете и Видо, хотя и состояли с ним в интимной связи… Он с вами порвал, хотя и не сообщил вам об этом. Сделал он это из-за матери Шаранга, частично — из-за своей собственной семьи. Перед вдовой Шарангне ему просто стыдно, а своей семьей он дорожит, несмотря на случившееся.

— Он порвал со мной? Превосходно! — вполголоса засмеялась Рике. — Со мной! И кто? Какой-то там Амбруш Видо! — Проговорив это, она встала и подошла к встроенному шкафу. С силой распахнув его, достала с одной из полок внушительных размеров конверт. — Держите! — выкрикнула она, выбрасывая из конверта несколько фотографий и какое-то письмо. — Вы от меня тоже можете получить «документы». Читайте, наслаждайтесь! В этом письме ваш глупый Амбруш Видо землю лижет передо мной.

Она так резко раскрыла письмо, что фотографии посыпались на ковер. Среди них были и несколько цветных.

Бросив на фотографии беглый взгляд, Татаи успел все-таки заметить, что некоторые из них были, что называется, весьма пикантными.

— Еще что-нибудь хотите? — Рике сделала шаг вперед и подолом длинного кимоно закрыла фотографии. — Или уже ничего? Тогда прошу покинуть это помещение, где я пока еще хозяйка. Мне ваше присутствие надоело, господин лейтенант.

В этот момент в дверях появилась Шипоцне с подносиком в руках, на котором стояли чашечки с кофе. Последние слова дочери она наверняка слышала.

— Рике! Милая доченька! — запричитала она, ставя поднос — Как можно? Как ты себя ведешь? И… что значит твое «пока»? Квартира является собственностью всех лиц, которые в ней проживают. И потом не могу же я просто так бросить свою работу… Ко мне сюда приходят поденщики… помощники…

— Это твое дело!

Татаи уже направился к двери, но на полпути остановился. Держа в руках письмо Видо, он спросил:

— А с ним что делать?

— Я уже сказала: читайте и наслаждайтесь! — грубо бросила Рике. — Для других целей оно непригодно: бумага жесткая.

— Ясно. Видо будет рад такому ответу. А что передать вашему супругу?

Ответ Рике был настолько грубым и циничным, что Шипоцне закрыла уши руками, а Татаи, не говоря ни слова, повернулся и вышел. В этом ответе досталось и ему лично.

Рике громко, и безобразно ругалась, и ее голос долго еще слышался на лестничной клетке.

 

21

Приход подполковника Холло застал тетушку Шарангне в самое неподходящее время: в день генеральной уборки. Через открытые окна больницы в здание врывался запах серебристых елей, росших в парке. В коридоре жужжали пылесос и полотер. Словно маленькая бабочка, носилась по коридору неугомонная тетушка Шарангне, отдавая указания приходящим уборщицам. Возбужденная, она даже немного порозовела, по стоило только подполковнику Холло подойти к ней и поздороваться, как она моментально побледнела и схватилась за сердце, как обычно делают матери, предчувствуя что-то недоброе.

— Боже мой! — прошептала она. — Ферко… Что с ним? Умер?

Подполковник Холло, перепугавшись, едва успел подхватить старушку под руки.

— Ах, мамаша! — тихо проговорил он. — Что вы такое говорите? Жив и здоров ваш сын.

— А… а ваш приезд? — Тетушка Шарангне судорожно сжала руку подполковника. — Как его понимать?

— Заартачился он… немного, — признался Холло.

— Так по какому же вы делу все-таки приехали?

— По делу о разводе вашего сына. Вы, видимо, хорошо знаете, что его обманули.

Услышав это, тетушка Шарангне вздохнула, но на лице ее появилось выражение такого спокойствия, что Холло даже удивился.

— Вас разве это не потрясло? — спросил подполковник.

— Нет. Я уже давно раскусила эту женщину, как и все ее похождения… Пожалуйста, пройдемте к нам, товарищ подполковник. У меня в комнатушке нет такого столпотворения и стул найдется, на котором посидеть можно.

Комнатушка, отведенная тетушке Шарангне, была так мала, что подполковник, войдя в нее, старался не шевелиться, боясь выдавить стенку, а стул на тоненьких ножках, на который он присел, казалось, вот-вот рассыплется под его тяжестью.

Заметив опасения подполковника, тетушка Шарангне, как бы оправдываясь, сказала:

— Правда, здесь не дома, но, как говорят, в тесноте да не в обиде. Откровенно говоря, не так я представляла себе свою будущую жизнь, когда переезжала из Катьоша в Обанью, в свою новую квартиру… А теперь видите, где приходится ютиться?..

— Хорошо, что вы сами заговорили о квартире, — ухватился Холло за нужную тему. — На чье имя записана новая квартира?

— Квартира-то? На имя сына. Для него ведь покупала…

— Я знаю. А он еще не успел ее передарить?

— Нет.

— И не переписал на имя… жены?

— Думаю, что нет. Я бы об этом знала. Все документы на квартиру хранятся у меня, товарищ подполковник. Мебель, квартиру — я все оставила, а вот документы, перебравшись сюда, захватила с собой.

— Это хорошо, очень хорошо! — сказал Холло. — Я рад, что это так.

— Почему?

— Так легче будет выселить из нее ту женщину.

— Дай-то бог! — вздохнула тетушка Шарангне. — Она и не любила никогда сына. Никогда… Из-за новой квартиры за него пошла. Надоело жить с родной матерью; та тоже хорошая птичка, между нами будет сказано.

— А вы, мамаша? Вы-то почему не попробовали отговорить сына от этого брака?

— Пробовала я, — безнадежно махнула рукой тетушка Шарангне. — Говорила я ему: «Подожди, Ферко, пока ты не отслужишь в армии, ты еще не настоящий мужчина. Но он ничего ни слушать, ни видеть не хотел… Он так влюбился в эту женщину, словно заболел тяжелой болезнью… Моя начальница, хорошая такая женщина-невропатолог, узнав о моем горе, как-то сказала мне: «Эх, тетушка Шарангне, бывает и такое. Любовь и слепа, и глуха, и подчас не имеет ничего общего со здравым смыслом. Она ломает, крушит человека, а иногда доводит мужчину до того, что он готов даже на убийство пойти, если в таком состоянии вдруг столкнется с разочарованием. К примеру, если его насильно разлучить с возлюбленной или если вдруг он узнает, что она ему не верна, он готов пойти на любые жертвы и не побоится ни опасностей, ни насмешек, ни позора».

— Точная картина, — согласился Холло. — Все правильно, от первого до последнего слова. Ваш сын, мамаша, тоже чуть не совершил убийство в порыве охватившей его злости.

Тетушка Шарангне так и попятилась, глаза ее стали большими-большими. Она испуганно зашептала:

— Это… неправда! Не может такого быть! — Она заплакала. — Этого-то я и боялась. Я даже спросить вас об этом боялась.

— А что вы можете сказать о жене сына?

— Что сказать… Прежде мой сын был самым смирным и послушным. Я и слова-то от него грубого не слыхивала. Книги он любил, музыку, мастерить что-нибудь любил. Часами мог сидеть и копаться в часах, например, если они сломаются, или отцовским инструментом что-нибудь делать. Но уж коли его кто выведет из себя, он весь посинеет, зубами заскрипит, заупрямится…

— Вот об этом вам и следовало бы сказать нам. Кому же, как не родной матери, сделать это? На это у вас полное право имеется, и вас как мать это ближе всех коснется.

— Люблю я его.

— Охотно верю. Любите и потому, видимо, воспитывали его, балуя. Ничего небось не жалели?

— А как же иначе-то? — жалобным тоном сказала старушка. — Каждый родитель так делает.

— Это верно, делает… но каждый по-своему. И до известной степени.

— У вас есть свои дети, товарищ подполковник?

— Дети? — улыбнулся Холло. — У меня уже внуки есть — трое!

— А у меня Ферко один-единственный. Полусирота, можно сказать. Отца-то он и не знает вовсе. Ему и трех годков еще не исполнилось, когда отец погиб в катастрофе. Механиком он был… на руднике. Так раздавило, что и хоронить-то нечего было. С тех пор для меня сын и стал единственной отрадой. Разве я могла хоть в чем-то отказать ему?

— А ведь вы… я слышал, воспитательницей были, — заметил, качая головой, Холло. — Других-то детей вы наверняка не баловали так… Поймите меня правильно, я не собираюсь читать вам нотаций, уважаемая. Сюда меня к вам необходимость привела. Что случилось, того уже не изменишь, но сейчас нам с вами необходимо повлиять на вашего сына, а то он упорствует, упрямится. На весь мир смотрит как на своего врага. Его сейчас не интересует ни развод, ни собственная судьба, ни ваша.

— Моя судьба? Что вы имеете в виду?

— Я говорю о квартире.

— Понимаю, понимаю, — закивала головой тетушка Шарангне. — Если не будет развода, эта женщина будет владеть нашей квартирой. Да еще смеяться надо мной начнет… А с сыном? Что будет с моим сыном?

— Точно пока сказать не могу. Возможно, дело придется передать прокурору, возможно, он попадет в руки к психиатру. Третьего не будет, если мы не сможем вывести его из того состояния, в котором он находится.

— Ужасно… — произнесла старушка. — Но почему вы решили, что именно мне удастся вывести его из этого состояния? И как это сделать?

— Вам это удастся сделать одним своим появлением… Он вас уже звал. Когда он рыдал в палатке санчасти, то звал не кого-нибудь, а именно вас. Я сам это слышал. И этот факт свидетельствует о том, что порыв злости у него уже прошел и сейчас его в основном мучают угрызения совести и стыд.

— Из-за меня? Вы так думаете?

— Он сам себя корит и упрекает за то, что стал игрушкой в чужих руках, в руках нехорошей женщины, которая преследовала корыстные цели… Подробностей я не знаю, но могу себе представить, что именно его сейчас тревожит. Он очень переживает за вас, но у него нет сил попросить у вас прощения. Развод и все прочие формальности произойдут несколько позже, когда он полностью оправится от болезни.

Эти слова Холло сильно подействовали на тетушку Шарангне. Она тихо заплакала, а затем сказала:

— Добрый вы человек. Спасибо вам за все. Родной отец и тот не отнесся бы лучше к моему упрямому, робкому… и несчастливому сыну. Я вот только не знаю, когда я смогу отсюда вырваться? У нас сейчас идет генеральная уборка… кругом кавардак. К тому же я нянчу двух малышей. Одному второй годик пошел, а другой еще меньше.

— Это вопрос разрешимый, да и нет его вовсе, — успокоил старушку Холло. — Люди очень хорошо поймут, что для вас сейчас самое важное — это съездить к сыну. Я сам поговорю с ними. А за вами я завтра пришлю машину. Договорились?

 

22

Однако подполковнику Холло не пришлось посылать за тетушкой Шарангне машину.

Вскоре после того, как тетушка распрощалась с подполковником, ей по телефону позвонил Бене Занати и попросил встретиться с ним вечером того же дня по неприятному, но важному для них обоих делу. У этого большого и внешне грубого человека было доброе сердце, и он с сочувствием относился к страданиям других. Он сказал тетушке Шарангне, что заедет за ней на машине, чтобы они могли вместе поехать в лагерь.

— Со мной вам лучше будет, — сказал он. — В военном газике вас растрясет, мамаша. Когда вам обещали прислать машину?

— Под вечер, говорили.

— Вот видите? А я вас доставлю в Озкут самое позднее к десяти утра. И без всякой тряски.

— А как же подполковник? Не обидится он на меня, что я не воспользовалась его любезностью?

— Быть такого не может: какой же человек будет на вас сердиться за то, что вы избавили его от лишних забот?

Занати не ошибся. Подполковник Холло, разумеется, удивился, что мать Шаранга самостоятельно добралась до лагеря, но одновременно и обрадовался, что она приехала вместе с тестем Видо.

Подполковнику Холло предстоял разговор с командиром полка подполковником Шебеком, который звонил ему по телефону, но замполит попросил командира еще немного подождать. Затем Холло приказал разыскать и прислать к нему на беседу Видо и Шаранга, заметив при этом, что сначала он будет беседовать с Видо.

Спустя несколько минут ефрейтор Видо, щелкнув каблуками перед входом в палатку замполита, попросил разрешения войти. Войдя внутрь, он приложил руку к головному убору и бодро начал докладывать:

— Товарищ подполковник, ефрейтор Видо по вашему… — Тут он споткнулся и замолчал, так как увидел справа от Холло сидевшую на табуретке тетушку Шарангне и своего тестя, а на коленях у тестя — сына Дьюрку, который вертелся от нетерпения.

Увидев отца, мальчуган козырнул и звонким голосом выкрикнул:

— Папа! Привет! Здлавия зелаю, папочка!

Видо так и застыл на месте, забыв опустить руку, которую он держал у козырька фуражки.

Тесть без лишних слов сразу же заговорил о деле.

— Вот твой сын, — сказал он, подняв на вытянутых руках весело барахтавшегося малыша. — Посмотри на него хорошенько. Если ты ослушаешься товарища подполковника, считай, что ты видишь сына в последний раз, по крайней мере легально. Ты, видимо, уже догадываешься, по какому делу мы здесь?.. А что я за человек, ты, конечно, знаешь…

— Не ослушаюсь, — скорее простонал, чем выговорил Видо.

И вовремя сказал, так как неугомонный малыш, прыгая на коленях деда, шумно требовал:

— К папе! Деда, пусти меня к папе!

Дед отпустил его, и малыш мигом добежав до ног отца, в ту же секунду взлетел вверх, подхваченный крепкими руками. Видо крепко прижал Дьюрку к груди.

— Все будет в порядке, — проговорил подполковник, пожимая руку Занати, а затем сказал, обращаясь к Видо: — Погуляйте с сыном полчаса, я разрешаю. Можете идти, Видо!

Вскоре в палатку вошел рядовой Шаранг. Вместе с ним прибыл и доктор Каба.

Войдя в палатку замполита, Ферко сразу же увидел мать и бросился к ней, не дав доктору Кабе даже доложить подполковнику по всей форме.

Мать стояла перед сыном и долго смотрела на него, а потом подняла руки и кончиками пальцев погладила его по щекам.

— Сынок, родненький, — тихо вымолвила она прерывающимся голосом. — Не очень сердишься на меня?

Шаранг всхлипнул и покачнулся, он, быть может, упал бы, если бы мать не поддержала его.

— Мама! Милая! — Он уронил голову на плечо матери, однако все еще не смел обнять ее, а может, в тот момент у него даже не было сил сделать это.

Доктор Каба, наблюдая за этой сценой, совсем не по-уставному развел руками, словно желая сказать: «А я-то зачем здесь? Я здесь и не нужен вовсе».

Подполковник Холло дал доктору знак, что тот может уйти.

В этот момент зазвонил телефон, стоявший на столе. Говорил подполковник Шебек.

— Пора идти? — спросил Холло. — Да, никаких проблем больше не существует. В основном я все уже выяснил, обо всем доложу лично вам.