Спасатели

Это пришло позднее, не тогда, когда почти вся Осетия – северяне и южане, кто успел из-за Хребта, стояли в Беслане вокруг первой школы необычным стоянием толпы. За все три дня ни один не позволил себе выплеска эмоций. Все замерли в том сверх напряжении, какое только могли выдержать люди, чьи родные люди и, в большинстве своём дети, находились под автоматами террористов без питья и еды.

Позднее люди будут умирать от того напряженного ожидания. Умрёт и наш друг Барспи, все три дня проведший на большом камне возле школы, пока его единственный сын-второклассник со своей матерью томились внутри.

Кольцо людей вокруг школы никому не под силу было разорвать – ни властям, ни омону, ни приказам, ни увещеваниям. Да и незачем, все и так замерли в мерцательном сознании.

Только однажды, в первый день, когда во двор стали выбрасывать тела первых застреленных мужчин, кто-то подумал, что бандиты решили прорываться со всем своим оружием, люди дрогнули и побежали прочь от школы. Остальные, не понимая происходящего, бежали за ними.

Не знаю, почему, но я спиной ожидала того, что уже взорвалось в памяти кадрами австрийского или французского, не помню, фильма «Старое ружьё» – огнемёты второй мировой войны! Страшнее для человека оружия я не видела и испытывала дикое ожидание за спиной убийственного огня.

И побежала за всеми.

Это было со стороны железнодорожного полотна, напротив старого дома моего деда. Схватив за руку старшего брата, тянула его вперёд. Он сопротивлялся, не видя своего сына, который, как оказалось, не бежал, а отошел в тень дерева, потому мы его не видели.

В какой-то момент я всё же оглянулась и увидела другого племянника, сына нашего двоюродного брата, который вырос через дорогу от школы, в том самом дедовском доме. Он стоял и смотрел нам вслед. Бежать он не мог – врач, он был старшим в отряде местных спасателей.

Наш Олег, ставший спасателем, вырос практически без матери, хлебнул всё, что выпало с самого начала первой грузинской агрессии против Цхинвала, вместе с женой-южанкой, однокурсницей, которая увезла его после института на юг.

Он тогда не убежал на север, даже с двоими малыми сыновьями, а пробыл всю войну на осетинском юге анестезиологом при своем друге-хирурге вначале в осаждённом Цхинвале, потом ходил в Джаву оперировать раненых, безоружный, по смертельной Зарской дороге.

С тех пор он продолжает спасать, но уже на севере – носится с отрядом к опавшим лавинам, к утопленникам, но чаще всего к терактам.

Никогда не забуду, как спасатель стоял и смотрел нам вслед, возвышаясь над всеми из-за своего роста.

От моего родного спасателя до следующего, к которому мы подошли, произошло всё то, что произошло с бесланской школой.

Московский спасатель из «Альфы» или «Вымпела» тоже стоял и смотрел нам вслед, когда мы уходили от городского морга. Мы пришли, зная о том, что боевики разрешили взять со двора школы тела убитых ими мужчин, уже вздувшиеся от трёхдневного лежания под жарким сентябрьским солнцем. Но спасателей, вошедших во двор, расстреляли.

Никто не знал, убили чьих – местных или московских. И никто не знал, с какой стороны по ним стреляли, потому что когда они пошли за телами, одновременно начался штурм, и спецназ был обречен.

Конечно, спецназ всегда знает, на что идёт, он готов к смерти, и всё же трудно представить, что человек в последний миг приемлет свой великий переход в результате чьего-то предательства.

Конечно, за выполненный перед государством долг – посмертные награды, пенсии семьям. Но кто бы отказался от иного – и выполнить свой честный долг перед любимой страной, и видеть глаза своего ребенка?!

И никто тогда не знал, что от преданных спасателей и заложников, наш путь прозрения приведет к самому Спасителю. Вот этого невозможно было ожидать, по человеческому неведению…

Московский спасатель был тоже высокого роста и благородной внешности, но заметней всего налёт боли и печали во всём образе одинокого стояния в карауле у мёртвых товарищей.

А тут мы со своей плеснувшей из сердца радостью, что наш жив! После двух-трёх шагов от него, все трое, не сговариваясь, развернулись и вновь пошли к нему, чтобы извиниться за невольно проявленное чувство – он должен был знать, что мы разделяем его боль.

«Альфа», как стало известно, нигде никогда не теряла своих, сколько в этот раз, даже при взятии кабульского дворца в семьдесят девятом.

Он нас, конечно, понимал и грустно улыбнулся.

Уходя, я опять оглянулась и подумала, что спасатели – это гражданский ранг святых посланников.

Только святое, это когда посылает Бог и родина, а не государство благоденствия олигархов, чиновников и попсы.

Всем остальным – та безысходность, в которой мы все уже давно, но для нас пик её пришёлся на момент ожидания правильных действий – вот только от кого?

Пока что накалялась обстановка ожидания – ни туда, ни сюда, выходы безвольной власти со сводками, в которых преуменьшение числа заложников в пять раз, ничего не значащие слова успокоения, такое невыносимо долгое и напрасное ожидание действий Москвы – людской мозг уже начинал изнемогать.

Наши парни в домашних тапочках, как ринулись из домов, так и застряли на улицах с различными берданками в руках – часто говорили, у населения много оружия, но не говорили, как быть мирному населению, которое постоянно подвергается нападениям и которое никто не защищает.

Власти не могут, самим не дают, и вот он, пример – более тысячи человек в ловушке, перевитые проводами от взрывателей. И, главное, среди детей совсем малыши и даже грудные.

Как после этого мужчинам смотреть в глаза женщинам и детям, если не делать Богом заповеданное дело – защищать их? Это означает, ломать в себе заповеданные человеческие инстинкты, а где ответственность властей, провоцирующих их вынужденное желание озвереть?

Больше всего мы все боялись штурма с российской стороны, чтобы не вызвать у террористов-смертников крайних мер. Если уж они так основательно засели, так что на верхнем этаже и на крыше – повсюду располагались их снайперы, и всё было под их прицелом и, по-видимому, в школе вдоволь оружия – вопрос пока без ответа: как и когда завезено?! – значит, перевес силы был на их стороне. И мы снаружи тоже были в их власти.

Но те, кто в спортзале, были заложниками действий обеих сторон, и неизвестно, какая в итоге окажется опасней для их жизни!

Одни говорили потом, что террористы выводили школьниц и насиловали, другие, что не видели такого. Но о том, что наших безоружных мужчин они расстреливали и выбрасывали через окна во двор, уже знали. А подойти было нельзя.

Все стояли, иногда молча обнимались с подошедшими родными или знакомыми, но ничего не говорили о сути дела, из-за которого стоят, чтобы и словом не вспугнуть надежду на лучший исход.

Журналисты из московских, в основном, и зарубежных теле-радио компаний и газет располагались в сквере у правого торца Дворца культуры, вблизи штаба чрезвычайной ситуации. Как только началась перестрелка, сквер мигом опустел, все снялись и побежали в безопасное место, а самые отчаянные понеслись к школе.

Я стояла у левого торца здания, когда рядом упала подстреленная женщина. Её быстро отнесли за здание, а я продолжала ошеломлённо стоять, зачем-то рассуждая, как сюда, за две улицы от школы, попала эта пуля, так коварно, бесшумно и по явно изогнутой траектории, хотя ничего в этом не смыслю.

Фрагменты того, что происходило в школе и вблизи в результате развязки трёхдневной ситуации, мы увидели вечером, но все три дня муза телевидения не портила себе хорошее настроение трагедией.

Над нами кружились военные вертолеты, на плече моего брата уже лежало истончённое личико маленького сына наших друзей с чёрными кругами вокруг глаз. Его раненная мать была увезена в больницу, и мы пошли искать её, потому что сын невыносимо страдал, не видя матери.

Картина со спасателями уже вонзила в мой мозг мысль о равной безысходности всех: и тех, кто в нарядных бантах или в бабочках под крахмальными воротничками, ждал решения своего главного вопроса – жить им или не жить, и тех, кто ждал приказа, наконец-то, идти спасать – чей черед, тому быть мёртвым, и всей до умопомрачения терпеливой толпы, отныне и навсегда объединенной «бесланским синдромом».

На двор больницы, сплошь и рядами выложенный мёртвыми телами детей и взрослых – итог теракта и спецоперации по его ликвидации – невозможно было смотреть, если только не стояла задача, свыше человеческих сил, высмотреть того, кого ищешь.

Мамонтов, московский тележурналист, маячил у ворот, опустив камеру, в нём была видна полнейшая опустошенность, в отличие от тех, кто исторгал дикий вопль ужаса при узнавании в мёртвом теле своего ребёнка, красиво наряженного первым сентябрьским утром.

Мы никогда столько не молились, как в те дни, город стал нерукотворным храмом, в котором молился каждый, даже неверующий. И нашим пастырем был сам Господь.

Но только за что он попустил это жертвоприношение, кому нужен был изощрённо кровавый спектакль, небывалый со времен царя Ирода, умерщвлявшего всех младенцев?

Каждый думал, как и почему могло такое случиться, хотя всего навиделись, но это было нечто невероятное.

Уже садилось солнце, когда уставший спецназовец сделал фотокамерой снимок школы, в который вошло небо над нею. Он увидел то, что отснял, и покрылся холодным потом.

На снимке в небесах был самый настоящий человеческий глаз, который смотрел на школу, на город, на всех нас…

Детский городок

Мы в тот вечер все одинаково думали, что картина, когда весь двор устлан телами застреленных, взорванных, полусожжённых и обугленных людских тел – это катастрофа всей страны, всего мира.

Никто в толпе не ожидал и даже не предполагал предательства, главным из которого было то, что вначале будут слишком долго выжидать, затем взявшие исход теракта в свои руки выдали городу людские потери в невообразимом количестве.

Никто не имел предвидения недалекого будущего, заполненного жалкими инсценировками судов, стараниями спасти карьеры, давлением на знавших больше, чем следовало, чем нужно было.

Никому бы тогда в голову не пришло, что вскоре этим можно будет кормиться стервятникам, которые будут ненасытно глотать большие куски от сострадательного мира. Вокруг города завьются тугие клубки неразгаданности – следствия, суды, комиссии, договоренности, невыверенные ДНК и прочие формы доведения всего до жесточайшего абсурда. И потерпевшие, хоть разбей свои головы, не сдвинутся с мёртвой точки понимания истинных причин происшедшего.

И, конечно, все, кто допустил, пропустил и не доведет до логического конца причин трагедии, скорее всего, получат повышение и заживут своей неправедной жизнью, кроме тех, кого определят крайними и дадут показательные отставки.

Многие семьи потеряны целиком, те, кто остались, искалечены навсегда, смертельно ранены в самое сердце.

Беслан так и останется бедным городишком неизживаемого горя с детским кладбищем в центре внимания.

Вечно цветущее живыми цветами кладбище с бесчисленными одинаковыми надгробиями красно-коричневого мрамора и фотографиями красивых и весёлых детей.

В начале сопереживающие гости входят в первую бесланскую школу, где в центре спортзала стоит высокий тонкий крест, цветы и свечи, а по всему периметру – лица, лица…

Потом их везут в Город Ангелов, как сразу окрестили иностранцы густонаселенный городок, где те же самые детские лица улыбаются вам и смеются, но уже со своих надгробий.

Реальное противостояние тому абсурду – не смирившиеся, не забывшие, не простившие, и потому, что такое произошло, и потому, что все в стране и республике остались столь же беззащитны перед любым следующим терактом.

Но когда не смирившиеся будут выходить в пикеты в столице и растягивать свои полотнища аншлагов с требованием объективного расследования, с боков будут пристраиваться некие лица с плакатами, призывающими к любой агрессии, вплоть до похода за кровью к соседям.

А столица и так задыхается в отравляющих дымах старинного электроцинкового завода, который остался в центре города, и людям надо думать, как выжить, как уберечь оставшихся детей, ибо идёт чье-то чудовищное обогащение через убийство живой жизни в городе.

Милиция будет пристрастно переписывать паспортные данные редких уже столичных журналистов рядом с пикетом бесланских матерей, требующих честного расследования, а через неделю террористы-смертники в который уже раз беспрепятственно проедут через все кордоны к месту назначения и взорвут очередной автомобиль в центре города, где больше всего народа.

И старик, торговавший вениками на пересечении двух около базарных улиц, будет разорван тротиловым эквивалентом вместе со старушкой, торговавшей лимонами, с которой всегда весело по-соседски перебрасывался фразами как старые добрые владикавказцы. И множество людей вокруг вновь безвинно падёт в очередной мясорубке.

Безотказно действующий планировщик поставит очередной знак в графе терактов по Северному Кавказу.

Кавказская карусель, на мгновение взмывающая ввысь и опускающая – непременно к смерти…

В бездне Беслана

В Беслане была еще одна физическая реальность – время, отпущенное на «Беслан» – до, в процессе и после события. Она включала то, что сейчас не зависело от нас, и ту нашу способность или неспособность постичь это в будущем.

Когда в школе всё закончилось, стали проявляться проблески того, что нельзя было вложить в понятие «лежащее в плоскости события». То, что навсегда останется в бездне Беслана, которую нам не то, что постичь, но и заглянуть в неё невозможно.

Всё проявившееся из бездны никто специально не расследует, потому что, хотя оно и обнаруживает множество признаков своего существования, его нет. Никто не возьмет на себя ответственность ни утверждать, ни опровергнуть это – ни философы – материалисты, ни даже священники…

Мы продвинулись лишь в понимании одного: всё, что происходит с нами, это, прежде всего, проекция нашего общего сознания на нашу жизнь.

Человечество гоняет свой негатив, как ветер тучи, и он обрушивается то там, то здесь смертельными лавинами. Где-то бывает особенно тонко, можно прорвать, и тогда всё устремляется в ту ужасную точку.

В той бездне даже раздавленная бабочка из рассказа Рэя Бредбери несёт нарушение гармонии во всем пространстве Вселенной, а уж наш родной Беслан возвестил колоколом, что мир впал в полнейшую разгармонизацию всего и вся, что человечество, как Молох, стало пожирать своих детей.

В нашем родном городе столкнулись две силы, сцепились в один клубок, поместились в одно пространство школьного спортивного зала, куда было загнано около полутора тысячи людей.

Что есть чёрная сила – террористы, недобросовестные верхи, продажные все те, кто причастен по долгу службы?

Из кого бы ни состояла та сила, противостояли всей земной нечисти дети, совсем маленькие.

И во дворе больницы над всем, что лежало на земле взорванное, разорванное, подстреленное, полусожженное, кроме крика, женского плача, мужского стона, было еще нечто такое, чего мы не видели, не могли даже предполагать…

Заканчивался процесс разбора на живых и мёртвых, на искалеченных, но ещё живых. Разобрали всех, одних подняли со дна трагедии для выживания, других – сожжённых, разбитых, замученных, предстояло вскоре опустить глубже земного ада.

Всё, что поддалось ещё большему распаду, на второй день распоряжением, конечно, неустановленного лица было вывезено на свалку и сброшено там: обрывки вещей, ручки, ножки – не кукол, … человеческие.

Взорванный, сожжённый зал остался стоять готовым памятником трагедии.

А к нам проникло нечто такое, чему нет объяснения…

Во дворе с венками, сложенными вдоль всех стен, где посередине стоит электрический столб, вместо столба в тот момент встали две тонкие полупрозрачные фигурки в белой одежде до пят, в белых шапочках на маленьких головках с узкими личиками. Одна фигурка сложила свои тонкие руки на груди.

Взглянув на двор, видишь столб. На снимке, сделанном кем-то спонтанно, нет никакого столба, а стоят две светящиеся тонкие фигурки, такие же реальные, как разбитые стены школы и венки по всему периметру!

Смерть уже планировалась кем-то где-то, о чём пока не можем знать, потому что не наши государственные суды, а только Время проводит свое объективное расследование. Оттуда, где всё содержится, и нет категории времени, это всёё, пройдя какие-то круги, возвращается, открывая скрытую до поры до времени информацию.

Пока же Вселенная предупреждала маленьких о предстоящей войне больших, делящих этот мир, рвущихся к власти и карьерам – диких, необузданно алчных, неотвратимо жестоких, безнравственных и продажных – вся дьявольская рать, в руки к которой мы все попали, только тем, кто будет в школе, будет страшнее и намного больнее.

Тихо, без выстрелов, вначале умрут дети с инсулиновой зависимостью. А снаружи, где-то совсем рядом, уже коварно закручивались клубки, обещавшие кровь и смерть тем, кто мужественно переживет три дня дикого плена.

Задолго до этого информация уже блуждала в пространстве, подавая свои сигналы во многие головы, отчего бесланские дети начинали видеть сны, которые, конечно, разгадать не умели.

Вторгаясь в сознание, она пыталась сказать о том, что где-то уже создан адский план, зловещая инсценировка которого выльется в кровавый спектакль, когда наступит день прихода в школу. Что вся, созданная людьми структура, состоящая из власти и охранителей её, а не нашего покоя, не будет направлена на спасение их от такого огня, который не затронет деревянного пола, а сожжёт их трогательно нежные тела.

Светлые невинные головки получали страшные сигналы будущего бедствия, но в силу детского доверия к взрослым, дарившим им любовь и ласку, они не приводили их в ужас. Наяву они писали стихи и рисовали, не понимая сами, откуда бралось то, что они выражали своим творчеством. Девочка писала о том, что собирается в путь, пока неведомый, но там всё будет иначе, всё прекрасно, и скорей бы.

Она уйдет по своему билету счастья, полученному во сне, пережив наяву ужас и боль своего обугленного тела…

Мальчик рисовал спортивный зал в огне, когда ничто не предвещало адского огня, в котором он сам сгорит.

Женщины и дети, которых выставляли боевики в окнах, заставляя махать тряпками и кричать – не стреляйте – умирали, сражённые пулями с той стороны, от которой все три дня они ждали спасения.

Дети писали и рисовали свои предчувствия, готовясь к празднику. Они подбирали воротнички и бантики, добросовестно набивали своим школьным добром ранцы с наклейками, подвязывали к кармашкам зверушек и куколок, забавные брелки и прочие игрушки.

Они видели сны, а наутро рассказывали их взрослым, но взрослые тоже не умели разгадать.

Девочке Дзерассе снилась большая шеренга школьников – белый верх, чёрный низ – шли они в сторону аэропорта. Впереди были ворота, перед воротами на сверкающем троне в сиянии – седовласый старец, который задавал каждому по три вопроса. Ответившие входили в ворота, и они поглощали их.

Не ответившим предлагалось вернуться назад для продолжения учебы. Они, по всей вероятности, остались в живых.

Дзерасса радостно сказала маме, что она ответила на все три вопроса. С тех пор мать ночами сходит с ума – на какие вопросы ответила её умница дочка, всякий раз мучительно думая, быть может, они таили какую-то разгадку.

Но это лишь добавляет боли, ибо подготовленность кровавого плана ей все равно не удалось бы устранить, даже если бы побежала на трассу и упала под колеса автомашин, в которых ехали посланцы смерти.

И новый вопрос – чья пуля, с какой стороны сразила Дзерассу, составляет суть второго пожизненного вопроса, ещё более мучительного.

Её девочка скользнула в ворота, которые вскоре материализовались и стали вратами в Город Ангелов, где все могилы одинаковые, с них смотрят школьники, шеренгой вошедшие туда, куда вошла и юная Дзерасса.

Ангел

О том, что ещё один наш друг вынес на собственных руках сгоревшее тело маленького внука, я ни тогда, ни спустя много месяцев не знала.

Пока длился мой шок от событий родного города, я в него не приезжала, по слабости духа. Друзья из газеты присылали мне её во Владикавказ, я прочитывала о характерах и судьбах, способностях и талантах, мечтах и стремлениях тех, у кого всё это уже раз и навсегда было отнято.

Бесланские газетчицы, как профессиональные плакальщицы, писали, раздирая всем сердца, а все добросовестно прочитывали, страдали и плакали. Это производило сверхтяжелое впечатление, но это было данью живых мёртвым, и через это нужно было пройти.

Вновь и вновь мы вбирали в сознание свою трагедию, словно она была нашей общественной кармой, хотя так оно и было. Любой из нас в крошечной республике мог оказаться на месте погибших и потому должен был поступать так, как хотел бы, чтобы поступали сограждане.

И Владимир, особо гуманный к пишущим моим собратьям, делал то, что редко кто делает. Он спасал нас, творческих, и, на его взгляд, одарённых, от униженных просьб о деньгах на это невинное дело; так и была издана моя первая книга «Кавказ, мой Кавказ!».

Пообещав, он не солгал и не спрятался – редчайший случай в практике российской благотворительности: те, кто понимает, денег не имеет, а те, кто имеет их, никогда не поймет, говорят, легко спустит миллионы, но не даст на такое дело. При этом никогда не скажет «нет», будет, как уж, извиваться и изворачиваться, но не сделает обещанного, пока проситель не отвернётся сам от своей просьбы, как от чего-то гадливого, унизительного.

А информация о его страшном горе обходила меня, словно ускользала!

Ту статью я обнаружила в поезде по дороге в Москву, кто-то из друзей, вероятно, на вокзале положил мне в сумку. Она содержала тоскующий разговор деда с ушедшим маленьким внуком, который был назван в его честь.

Всю дорогу после этого я вновь испытывала «бесланский синдром». Кроме того, меня мучило то, что в тяжелейшем горе, когда искренние слова сочувствия воспринимаются как плечо друга, я не смогла выразить свое соболезнование ни Владимиру, ни его семье. И нелепо объяснять, что не могла ни писать, ни говорить о пережитом, пока длился шок, а у других – не так ли.

Вернувшись в Москву, я вскоре увидела во сне двенадцатилетнего мальчика в образе ангела, одетого по всем правилам в белое. С полным ощущением реальности происходящего я знала, кто он, хотя никогда прежде не видела.

Мальчик-ангел увел меня за руку от края пропасти.

В том сне я чувствовала, как мне становится легко оттого, что, оказывается, совсем и не нужно было говорить с Владимиром о его страшной потере, потому что мальчик жив!

Через несколько дней мне стало ясно, что сон говорил о реальной опасности для моей жизни. Я могла сгореть в пожаре, случившемся у меня: пожарные приехали без воды, отправились заправляться, пока моя комната горела. Но огонь по деревянным перекрытиям никуда не перешёл, ожоги на моем лице, к удивлению врачей, через неделю бесследно исчезли, всё материальное, что сгорело, вернулось улучшенным.

Я вынесла из своей ситуации, что сны бывают точками соприкосновения двух миров.

Бесланский класс…

А потом мне случайно встретилась Нелли Кабисты, которая рассказала, что тоже видела ушедших бесланских детей, их был целый класс.

Старшая её сестра умерла незадолго до теракта, и Нелли, очень привязанная к ней, ежедневно приходила к её осиротевшим детям.

В том ужасном сентябре, укладывая девятилетнего мальчика спать и целуя в лоб, Нелли сказала: «Спи, во сне к тебе придет мама и расскажет сказку».

К её удивлению, ребенок серьезно ответил:

– Нет, маме сейчас некогда, она занята детьми из Беслана.

Этот необычный ребенок научился говорить поздно, однако, на тот момент, когда происходил наш разговор с Нелли, был уже пятиклассником и умел легко запомнить по прочтении любую статью энциклопедии.

Накануне второй годовщины смерти сестры Нэлли плакала и молила Бога дать хоть на мгновение увидеть её, понимая всю абсурдность своей просьбы.

Однако той же ночью ей приснился сон, в котором она долго пробиралась сквозь темноту, наконец, увидела свет и вошла… в самый настоящий класс, где за партами сидели дети.

Узнав в учительнице сестру, она хотела броситься к ней, но та жестом предостерегла её от этого.

Сестра объяснила, что эти дети – бесланские жертвы теракта, ответила на все вопросы Нелли и дала наставление, как идти дальше – не отвлекаясь ни на что, не оборачиваясь, не заговаривая ни с кем.

Нелли вышла к свету, проснувшись, запомнила свой сон до мельчайших подробностей, мне передала его как своё откровение.

Философия смерти

Дочь тогдашнего редактора бесланской газеты в спортзале находилась рядом с моей подругой Лидией.

В то первое сентябрьское утро ей отчего-то очень не хотелось вставать и идти в школу, причём, она могла найти массу причин не идти, и, главное, в редакционном фото архиве было достаточно снимков с таких торжественных линеек в той же школе.

Но чувство долга всё же вынудило появиться перед линейкой, где она, как и другие, ничего не понимала, когда всю радостную толпу стали загонять в школьный спортивный зал.

Странным образом, но девушку в расцвете лет и красоты незадолго до случившегося начинает занимать философская сущность смерти, и она принимается читать одного за другим древних и поздних философов.

В результате всего освоенного она пришла к выводу, что смерти не надо бояться, к этому великому переходу надо готовить себя нравственно. Смерть и есть самое великое событие жизни.

Как только её схватили, отняли фотокамеру и затолкали в спортзал, она увидела то самое окно, которое видела накануне, и даже не во сне, а наяву, каким-то внутренним видением.

Она его узнала и побежала к нему, и все три дня её существование было связано с тем окном. В первое время она сидела под ним, делая попытки забраться на подоконник, но моя подруга удерживала её, боясь, если наши начнут штурм, она станет первой жертвой.

Однако, как только на противоположной стороне туда положили детей, Фатима забралась на подоконник, вытянулась вдоль рамы и больше не спускалась. Так и лежала без движения, порой впадая от жажды в транс.

Возможно, это состояние спасало её сознание от стресса постоянно видеть зал, заполненный более чем тысячью плененных, страдавших от обезвоживания, и среди них совсем малышей.

Только грудные дети могли быть безмятежны в той зловещей обстановке, и молока им пока хватало, и было неведомо, каково их обезвоженным матерям, готовым от стресса потерять их пропитание, пока их все же не освободили мирным путем.

Осталась одна кормящая мать, которая передала с освобожденными своего грудного ребенка, чтобы не бросить своего второго, постарше, а потом кормила своим грудным молоком наиболее слабых детей вокруг.

И только её мальчик решительно отказывался, боясь, что не хватит его крошечному брату, которому принадлежало это молоко по праву рождения.

Если кого-то из заложников и выпускали в туалет, те ухитрялись перехватить в кране глоток воды и, как птицы в клюве, принести другим, учителя приносили детям, дети – матерям и всем, кому могли.

Это было время самоотверженности, пик настал в тот момент, когда надо было бежать прочь от взорвавшегося зала, и старая учительница встала на колени, а её маленькие ученики взбирались ей на спину и выпрыгивали через окно. Она так и ушла в мир иной – не на коленях, просто не успев разогнуться, как рухнувший мост.

Первый взрыв выбросил Фатиму во двор, она опередила на мгновения остальных, но, оглушенная, одна во дворе, оттого, не понимая, куда следует бежать, побежала туда, где её ожидало препятствие из двух заборов. Перескочив через них, она оказалась среди гаражей.

Найдя убежище под прислоненным к одной стене большим фанерным листом, она проползла под ним и легла на живот.

Там она лежала все время, пока шла перестрелка, не поднимая головы и не переставая молиться Богу. Как показали отверстия от снарядов, подними она голову, была бы убита.

В какой-то миг затишья, услышав рядом родную речь, она закричала, её вытащили двое парней, отвели в безопасное место, к людям.

Когда стали снимать фильм о Беслане, её спросили, как она пережила захват заложников и что думает по этому поводу. Вечером режиссёр фильма стал монтировать отснятый материал и долго смотрел на неё в пленке, словно впервые видя.

Дело было не в том, что девушка красива и фотогенична, настоящая осетинская мадонна, которой рожать детей, а не корчиться от пожирающего огня. Он вдруг осознал, что это его судьба.

Вадим, сын православного священника, настоятеля храма в Пятигорске, увез её в Кавминводы, там состоялась их свадьба, потом они уехали к нему в Москву.

Сразу после трагедии немецкий журналист, писавший о Беслане, обратил внимание на некоторое обстоятельство и просил Фатиму повторить вместе с ним её путь спасения.

Оба они кое-как преодолели первый забор, а на второй забраться, не смотря ни на какие старания, не смогли.

Как она смогла перенести через две высоты своё тело, ослабленное за три дня от обездвиженности, обезвоживания и общего стресса, Фатима не знала, не помнила.

Но она понимала, что всю эту историю невозможно было принять в плоскости однолинейного события.

Она и сама считала, что начала свой путь, давший ей столь ужасный опыт, с того самого момента, когда захотела понять философию смерти.

В те три дня небытия или ожидания, когда все вместе и каждый в отдельности ждали решения своей судьбы в заминированном пространстве, она делала три вещи – восстанавливала в памяти те или иные знаки, посылаемые Свыше, желала постичь их связь с реальностью, не уходила от Бога, непрестанно отправляя ему молитвы о спасении.

Она сказала мне: я хочу ребенка, чтобы он вернул меня к смыслу жизни, я устала искать этот смысл в неразрывной связи с пережитым опытом смерти. Нужно оторвать свое сознание от той цепи, которая сковывает страхом.

Я не боюсь смерти, но у меня есть незыблемое убеждение, добавила она философски, что к её величию нужно прийти в результате прекрасно прожитого, а не в результате жестокого насилия.

Малыш

Хаби вошел в комнату, где я в доме моих друзей сидела в Интернете. Он переодевал тенниску, я увидела на его боку длинный шрам и отвернулась, зная историю этого мальчика. Во время теракта моя подруга в зале долго высматривала Хаби, сына своего брата, пока не увидела, что он с другими девятиклассниками сидел где-то у стены.

Только на второй день, когда боевики выпустили его попить воды, он смог пробраться к ним и остался с ними до взрыва.

Их выпускали к воде в тот короткий промежуток, пока еще надеялись на переговоры с нашими властями, потом озверели, что эти люди никому не нужны, а зачем тогда они им, пусть дохнут без воды.

После взрыва, когда все, кто мог, кинулись к окнам, Лида кричала мальчикам, чтобы они скорее убегали, потому что сама никак не могла, падала от слабости, оттеснённая другими.

Хаби, уже влезший на окно, услышал позади какого-то малыша, тот просил помочь ему. Хаби втянул его на подоконник и собирался прыгнуть, но малыш опять сказал: – Дай, я прыгну первым!

Малыш прыгнул и, сражённый на лету пулей, упал на землю мёртвым. Хаби уже летел следом, пуля, как лезвие, рассекла левый бок, он побежал, придерживая живот рукой, сквозь которую хлестала кровь.

Сейчас он весело спешил, вероятно, на свидание. Студент политеха, носится в стареньком автомобиле по городу с друзьями и подружками, но откуда бы мы ни позвонили с Лидой, он тут же является на наш зов. Никогда не скажешь, по его весёлости, что он был в лагере смерти.

И лишь однажды выдал, что в его памяти неизменно – тот малыш, его голос он слышит: Дай, прыгну первым! – и прыгает, всякий раз получив ту пулю, которая должна была сразить его, Хаби…

У каждого чудом выжившего есть свой мучительный миф несостоявшейся смерти.

Светящийся крест

Через два года снова возникло событие, связанное с детьми из моего города, когда я, неожиданно для себя, попала в бывшую усадьбу поэта Федора Тютчева в Мураново, по Ярославской дороге в Подмосковье.

Накануне вечером что-то внезапно оторвало меня от компьютера, и я понеслась в церковь по моей улице Лермонтовской в Клязьме, в тот поздний час, когда уже никого там быть не могло.

Дежурившая служительница принялась рассказывать мне об иконах в старой, очень уютной деревянной церкви, потом мы молчали, что-то меня не отпускало, пока неожиданно для себя я не сказала, что родом из Беслана.

Она всплеснула руками – завтра будет освящение в Мураново детского парка, заложенного в память о погибших детях Беслана!

Рано утром мы выехали электричкой, и она привела меня через лес в деревню близ Мураново. Само место было освящённым, и дело не только в храме и часовне, а в многочисленных источниках вокруг. Они били из-под земли до того момента, пока при генсеке Хрущёве не стали поить этой водой скот.

Тогда в одночасье, ключи, все как один, ушли под землю. Но едва начали восстанавливать храмы, и потянулись отовсюду люди, источники забили вновь и с такой силой, что молодой священник Феофан едва успевал делать каптажи.

Местные священники окормляют по соседству космические войска, солдаты помогают им во всем: копают, строят, служат звонарями.

В тот раз, когда они стали снимать опалубку с памятной стелы, на которой намеревались написать имена погибших бесланских ребятишек, все восемь участников вдруг увидели, как на сером бетоне стелы… светился православный крест!

Об этом мне рассказали они, когда я развешивала воздушные шары по периметру крошечного парка.

Прихожанин на небольшом склоне высаживал цветник жёлтыми цветами с теплой надписью, обращённой к душам ушедших малышей.

Солдаты заканчивали все приготовления к приему гостей, на улице был накрыты стол с самоваром, булочками, сладостями.

За мной пришёл маленький солдат и препроводил через небольшое поле в домашнюю церковь внутри имения поэта, где в трапезной были накрыты поминальные столы.

В Мураново теперь было своё откровение, связанное с бесланскими детьми – тот крест, что светился на стеле. И продолжалось то свечение не менее сорока минут, как утверждали наблюдавшие.

Уходя, я увидела в новом парке белого гипсового ангела, одиноко сидевшего на черной кованой скамейке. Он сидел в задумчивости, сложив свои маленькие крылья и подперев голову руками.

Я отсняла его камерой мобильного телефона, чтобы он был со мной.

Сон Ирины

И снова вокруг воздушные шары, исключительно белые, по всему небу – по количеству ушедших в теракте, в первую годовщину в Беслане, когда, стоя во дворе первой школы рядом с одной из матерей, Ириной, я узнала о судьбе её сына Давида.

Свой сон она увидела еще до своего замужества: в ослепительных лучах солнца столь же ослепительный образ женщины – всё сверкало и переливалось так, что не давало увидеть её лицо. Женщина божественного сияния плавно прошла мимо и ушла вдаль.

А за нею летело множество белых голубей…

Тогда Ирина рассказала о сне будущей свекрови, и та послала её поставить в храме свечи, был день великомученицы Варвары. Вскоре девушка приняла крещение.

Ещё прежде все гадалки, к которым так любят обращаться у нас, предсказывали ей одно и то же – троих детей, двоих сыновей и дочь.

Но третьим у Ирины снова родился мальчик. И все обратили внимание на то, что он был абсолютной копией старшего брата – два человека разного возраста абсолютно одной и той же внешности… Это и был младший сын Давид, попавший в спортзал во время теракта.

Отец мальчика за два месяца до трагедии тоже увидел во сне, что в его автомобиле почему-то сидит сосед, который говорит ему, что умер его младший сын.

Он даже во сне не поверил!

К новому 2004 учебному году Ирина перевела из первой школы двоих сыновей в школу № 2. Давида она хотела перевести в школу № 4, но не успела.

Первого сентября семья разделилась – мама повела старших мальчиков в их новую школу, а папа повёз на автомобиле Давида в первую школу. Во дворе отец и сын попали в праздничную сутолоку и сразу потеряли друг друга, потому что мальчик побежал в другую часть двора к своей учительнице за какой-то фотографией.

В поисках сына Владимир дошёл до дверей спортзала, когда совершенно неожиданно к его груди был приставлен автомат, и террорист в маске приказал войти внутрь, куда уже были загнаны все заложники.

Таким образом, он оказался у самой двери, сел и стал искать глазами сына. Не найдя, с облегчением подумал, что его мальчик сюда не попал.

Бандиты тем временем устанавливали растяжки, дверь открылась, террорист приказал Владимиру закрыть её, пообещав застрелить, если он вздумает бежать.

Владимир закрыл дверь и сел, но дверь снова открылась. Террористы были заняты, и Владимир решительно бросился на улицу. В него стреляли из спортзала и сверху, где были снайперы боевиков.

Поразительно, но пули в него не попали, выбежав со двора школы, он сел в автомобиль и понёсся домой.

Дома Владимир понял, что сын остался в школе!

Ирина, пытаясь восстановить всё, что происходило с сыном в те три дня, расспрашивала всех, и узнала, что Давид, оставшись один, пробрался к своему однокласснику Вове, тому самому, который спас меня во сне – в эпицентр будущего взрыва.

Мальчики до конца были вместе, вместе и погибли.

Лида, узнав Давида по фотографии, вспомнила, как часто он задавал свой единственный вопрос: «Нас убьют?», и она каждый раз отвечала: «Нет, детей не тронут. Всё будет хорошо!»

В ту годовщину на кладбище над нашими головами взмыло множество белых голубей… Ирина сказала мне, что признаёт в увиденном сне вещий знак случившегося.

Но её сознание никак не могло примириться с проявленной жестокостью к её мальчику, рождение которого внесло путаницу в предсказания, и он не имел собственных черт во внешности, абсолютно точно повторяя другого человека.

С этим мальчиком, пришедшим, как оказалось, ненадолго, она прошла свой путь материнства и теперь страдала, как страдает любящая мать, потеряв своего ребёнка.

Еще через год, по приглашению израильских властей, около сорока бесланских матерей отправились в Иерусалим. Там они горячо молились о душах погибших детей.

Многие снова просили у Бога детей. Среди них была сорокапятилетняя женщина, потерявшая единственную тринадцатилетнюю дочь. Кроме той единственной беременности, в которой она выносила свою девочку, другой у неё никогда не было. Она тоже молилась о новорождённом.

Возвращение?

Эльберт сделал уже несколько ходок в спортзал, где всё было покрыто пеплом, и не было понятно, кто жив, кто мёртв, пока не прикоснёшься, не тронешь то, что может ожить в твоих руках, а может распасться на куски. И надо спешить, разгрести, бережно изъять, быть может, удастся спасти. В зале ещё что-то взрывалось, он выносил и выносил тела ещё живых.

Кто-то заметил, что силы ему изменяют и предложил больше не ходить, но он ещё не нашёл своих – Марину и сына.

Наконец, он увидел их. Они лежали, как изваянные из серого пепла, он взял сына на руки, ничего не обнаружив, кроме тонкой струйки крови на виске мальчика.

Малыш был жив, он прижал его к груди и побежал. Но мальчик умер у него на бегу! Он понял, если не пойдёт за Мариной, то сейчас умрёт здесь же, вслед за сыном.

– Помоги мне, – сказал он жене, – ты не встанешь? – попросил он, но она снова впала в кому.

Пока он нёс ее, безжизненную, страдал, что может потерять и её. Марина с сыном лежали прямо под баскетбольным кольцом, вблизи от взрыва, у неё было множество ранений, рука висела как оторванная, с перебитым нервом.

Это была его последняя ходка. Он рухнул прямо на асфальт.

Марину в аэромобиле так и держали с отключенным сознанием. После Москвы она долго пробыла в Германии, где руку ей спасли. Британский фонд хотел помочь им иметь детей, готов был оплатить любую операцию.

У них было продолжение жизни, но больше не было смысла – трогательно нежного и тихого Тамикоши, Таймураза.

Тоненькая, хрупкая, намного моложе мужа, который женился поздно, Марина со всем мужеством боролась за то, чтобы снова родить сына, они ездили в Москву, но всякий раз никаких надежд, слишком велико было потрясение её духа и тела.

Кто-то в клинике подсказал молиться Николаю-чудотворцу. Марина искренне молилась всем Святым, даже не будучи крещённой.

Подходил срок ехать в Москву для искусственного оплодотворения, Марина медлила от невыносимой мысли, что в её ребенке будут гены чужой женщины, и та связь, которая была с Тамикошей, уже не повторится никогда. Она пропустила назначенный срок в декабре 2006 года.

В январе 2007 года тест ещё ничего не показывал. Её, как она говорила, тянуло к земле, она плакала, обращаясь к сыну – или вернись, или возьми меня к себе. Потом снова и снова молилась о чуде сотворения ребенка всем Святым, каких только знала.

Однажды во сне она услышала необычный голос, который произнёс, что у неё родится мальчик. «Вот этого ребёнка назовёшь Николаем!». Это было в ответ на её тайные мысли назвать ребёнка, которого просила, Сергеем, именем одного из двух святых, кому особенно молилась – Сергию Радонежскому и Николаю Чудотворцу.

В это же время её соседке приснился Николай Чудотворец, он протянул ей два ножа, рукоятками вперед. Она взяла один и отчего – то потянулась за вторым, на что Святой сказал: «Ты пока одного подними! Второй отдам той, что напротив тебя». Напротив, в селении Зилга, рядом с Бесланом, жили Марина с мужем.

В глубине души Марины была надежда на помощь. Однажды под утро ей приснился ласковый Тамикоша, который спросил: «Мама, ну почему ты всё время плачешь?» И, протянув руки к её животу, мальчик сказал: «Я у тебя там!». Уходя, он весело помахал рукой со словами: «Коля, Коля!»

Больше он не приходил. А вскоре оказалось, что она ждёт ребёнка, и Эльберт чуть с ума не сошёл, не смея поверить!

Одновременно родился ребёнок и у соседки напротив.

У Марины и Эльберта родился мальчик, которого, как и следовало, назвали Николаем, а ласково – Никошей. Как две капли воды похожий с Тамикошей, он имел с ним одни и те же заболевания в одном и том же возрасте.

Марина прежде страдала, что первый сын был слишком тихим и нежным, ей хотелось, чтобы он был подвижным, даже буйным. Этот малыш, кажется, воплотил все её прошлые желания.

Но родственники порой не выдерживали его взгляда, им казалось, что малыш смотрит на них так, словно знает их. Порой и Марину посещает чувство, что это тот же самый мальчик, её сын, Таймураз, которого теперь они зовут Никошей и любят за двоих. Пути Господни неисповедимы!

* * *

Я позвонила Ирине, она рассказала мне о поездке в Иерусалим и о том, что скоро у той сорокапятилетней женщины, потерявшей единственную дочь, появится ребёнок, как показывает ультразвук, это будет мальчик.

А Ирина ждала своего давно предсказанного третьего ребёнка – девочку!

В Беслане выстроили две прекрасные школы, а детскому дому дали имя старого учителя, грека Каниди, который, как герой античной трагедии, отдал себя совершению подвига: в последние минуты жизни сумел отключить какой-то взрыватель и пытался отнять автомат у молодого сильного боевика, который попросту застрелил его.

Наш город дал миру, вероятно, самое большое количество ангелов и мучеников нового времени. Не может быть, чтобы столь невиданная трагедия оставила Бога равнодушным к нам! – тысячи раз посылалось такое в небо.

В лето 2010 года Спаситель явил свой Лик, проступив сквозь стену школы, развороченную снарядами, оттого вся правая половина лица обезображена большим увечьем!

Никто из нас не знает, являл ли где-либо ещё Иисус Христос свой лик как отражение нынешней людской агрессии, взаимной вражды и ненависти друг к другу – всех грехов нашего времени?

Здесь, как и две тысячи лет назад, Он снова был истерзанной жертвой, только теперь вместе с полуторатысячной толпой бесланских заложников, из которых большая часть – дети. Значит, мир людей стал еще страшнее, чем прежде.

Спаситель, принявший те же раны, которые приняли заложники, вероятно, тем самым снова сказал нам, что Он с нами.

И первая же верующая, обнаружившая Лик на стене, упала перед ним на колени. Потом его увидели остальные и застыли в немом молчании. Весть разнеслась.

Образ появился на стене расстрелянной школы, на той территории, где когда-то за одну ночь была снесена церковь, и дети 20-х годов, встав утром, больше не увидели её сверкающего купола.

Неподалеку осталась стоять мечеть, уничтоженная не разрушением, а морально – семьдесят лет прослужила промышленным предприятием.

Перед шестой годовщиной теракта во дворе пострадавшей школы было освящено строительство православной церкви.

Многие стояли и думали об одном и том же: вновь появится Святой храм, но преклонят ли колени перед его алтарём все, начиная от высшего эшелона власти и кончая теми, кто накануне, имея предупреждение о готовящемся теракте, снял блокпосты с шоссе под предлогом проезда президента Осетии с усиленной охраной в соседнюю Кабарду на некое торжество, тем самым открыл дорогу террористам?

Преклонят ли колени те, кто воровал и наживался на пожертвованиях со всего мира несчастным пострадавшим, искалеченным душой и телом, потерявшим самое дорогое, нередко всю семью и смысл жизни?

Преклонят ли колени все, кто не выполнил свой долг, солгал, струсил – предал, одним словом?

Образ Спасителя, проступивший на стене с огромной раной на лице, светящиеся фигурки Ангелов во дворе, Всевидящее око над школой в день освобождения, вещие сны детей, принявших мучительную смерть и заселившие бесланский город ангелов – как много непостижимого проявилось в нашем маленьком городе.

Пострадавшие – все мы, граждане огромной многострадальной страны, безмерно терпящей бедствия во всех её концах.

Быть может, всеми российскими жертвами, в особенности в бесланском теракте против детей, Бог призвал к самоочищению страны от власти алчности и наживы, воровства и бандитизма, коррупции и терроризма, растления людских душ и убийственной жестокости ко всем её гражданам?!

Не стал ли наш маленький город в три сентябрьских дня 2004 года спасом на крови?

* * *

В первую годовщину после поминовения в школе мы пришли на площадь нового кладбища, которое тогда же иностранцы успели окрестить «Городом Ангелов».

Дети счастливо и безмятежно смеялись нам со своих надгробий, а мы все стояли в горестном ожидании открытия памятника в центре нового для мира Городка мёртвых детей.

Огромное покрывало сползло, обнажив изваянное из камня высокое дерево, кроной его были матери, державшие на вытянутых руках ветви. На тех тонких ветвях … сидело множество маленьких белых ангелов, в которых превратились невинно загубленные бесланские дети.

В это время выпустили огромное количество белых голубей. Они взмыли в небо, но вскоре стали падать нам на головы, плечи, под ноги… Этих птиц везли из Москвы в вагонах, они устали в дороге.

И я почувствовала, как на короткое время приоткрылась бездна, скрытая и непостижимая.

Этот момент соприкосновения был так же реален, как птица в моих руках – живая и тёплая, одна из тех, что летели вслед за Богоматерью во сне бесланской матери…

2006–2010 гг.