Николай I

ПОЧЕМУ НЕ ЕРМОЛОВ

Российскому императору Николаю I Кавказская война досталась по наследству. Как и всяким наследством, ею полагалось управлять. Управлять войной для императора значило только одно — побеждать. На протяжении всего своего тридцатилетнего царствования Николай пытался закончить войну победой. Но так и не смог: не успел.

К началу его царствования (1825) делами Кавказа уже девять лет занимался генерал Алексей Ермолов — герой Отечественной войны 1812 года, один из самых талантливых русских военачальников XIX столетия. Ермолов восхищался Павлом Цициановым и его военно-политическими методами «умиротворения» Кавказа. «Со времени кончины славного князя Цицианова, который всем может быть образцом и которому не было там не только равных, ниже подобных, предместники мои оставили мне много труда», — писал Ермолов своему другу Михаилу Воронцову в 1816 году.

Как и Цицианов, Ермолов проводил жесткий курс в отношении местных элит. Пытаясь покорить Кавказ, генерал испробовал множество способов. Военные экспедиции, разорявшие селения и уничтожавшие хозяйства горцев, были обычным явлением. В Петербург Ермолов регулярно сообщал о новых победах русского оружия и бедах, обрушившихся на восставших: «Многих доселе непокорствующих истребил я селения и все запасы хлеба, и долго в памяти их останется наказание за гнусную измену и мятеж».

Ермолов стал первым российским управленцем, практиковавшим массовые депортации коренного населения как механизм военно-административного контроля. Из его письма к Воронцову: «В 1822 году целое население Кабарды сведено с гор и поселено на плоскости. У самого подножия гор устроена цепь крепостей, пресекающих все арбеные дороги». В последующие годы российские имперские власти не раз прибегали к этому методу. Но самыми масштабными стали советские депортации (1943–1944). Тогда из родных мест в Среднюю Азию выселили чеченцев, ингушей, карачаевцев и балкарцев. Жертвами сталинских депортаций стали более полумиллиона человек.

Совсем в духе современных политических баталий Ермолов практиковал экономические санкции. Он искусственно завышал цену на соль — один из важнейших продуктов в хозяйстве горца. Соль — природный консервант, необходимый элемент в рационе овец и лошадей. Соляные озера, которые обеспечивали едва ли не весь Кавказ, находились на территории Тарковского шамхальства. А шамхалы к началу XIX века стали верными союзниками России, имели генеральские чины русской армии, получали денежное довольствие. Дорогая соль разоряла горца. Кабардинские князья не раз обращались к Ермолову с просьбой снизить цены, но генерал был неумолим: «Цену соли уменьшить не могу».

Несмотря на разнообразие репрессивных мер, Кавказ по-прежнему оставался «горячей точкой» империи. Более того, к 1825 году стало понятно, что ожидать «замирения» горцев в ближайшее время бессмысленно. В горах Чечни и Дагестана начиналась исламская революция, которую историки чаще всего именуют мюридским движением. Мюридами (от арабского «мюрид» — последователь) именуют людей, избравших тарикат — путь к постижению истины. «Основные правила тариката преследуют задачу целиком подчинить волю ученика-мюрида воле его учителя-мюршида (шейха), — писал историк Николай Покровский. — Первым из этих правил является тщательное соблюдение всех требований религии». Мюриды стремятся к повсеместному утверждению шариата («прямого, правильного пути»), а неверным-гяурам объявляют священную войну — газават.

Упавшее знамя Шейха-Мансура спустя тридцать пять лет подхватил другой влиятельный чеченец — Бейбулат Таймиев. Он объявил муллу Магому из аула Майртуп имамом — вождем священной войны, но руководил действиями горцев самостоятельно. Восстание вскоре перекинулось на Дагестан, а затем и Кабарду. Чеченцы совместно с кумыками смогли взять Амир-Аджи-Юрт — одну из крепостей Кавказской линии. Это произвело большое впечатление. Никогда прежде горцам не удавалось взять русское укрепление. Далее на их пути встал Герзель-Аул — еще один ермоловский форт. Бейбулат едва не взял и эту цитадель, но генералы Николай Греков и Дмитрий Лисаневич внезапно подоспели на выручку осажденным и рассеяли горцев. Поражение Бейбулата могло прекратить восстание, но случилась кровавая трагедия.

Лисаневич повелел доставить в Герзель-Аул чеченских и кумыкских старшин, которых подозревали в связях с восставшими. Лисаневич желал узнать зачинщиков и главных пособников и подвергнуть их суровой каре. Греков, напротив, уверял разошедшегося Лисаневича, что делать этого не стоит: время не самое подходящее. Но старший по званию Лисаневич настоял на своем. Встретив группу горцев, одетых в простые рубахи, Лисаневич, сверкая мундиром со множеством наград, начал кричать. Генерал упивался властью, ему не нужны были объяснения или оправдания. Только смирение, только виновато опущенные глаза. Он не хотел понять, что перед ним не кучка деревенских оборванцев, а люди больше всего на свете дорожащие своей честью, свободой и добрым именем. Распекая седовласого горца, Лисаневич едва не ударил его. Это был предел. Горец проворно выхватил кинжал и смертельно ранил Лисаневича, а затем убил наповал стоявшего рядом Грекова. Уже сраженный Лисаневич успел прохрипеть солдатам: «Коли!» Видя смерть своих генералов, они бросились на горцев с ожесточением и подняли всех на штыки. О мире в Чечне и Дагестане пришлось забыть. Горцы, уже, казалось, сломленные поражением под Герзель-Аулом, теперь пылали огнем мщения за смерть своих людей.

В одном из писем Ермолов подвел печальный итог своего управления Кавказом: «Иду к чеченцам, всюду бунт, все под ружьем и давно на меня готовятся кинжалы». «Всюду бунт» — это приговор собственной политике.

Но решающими для Ермолова стали события не в Чечне, а в Петербурге. 14 декабря 1825 года — мятеж реформаторов на Сенатской площади. Великий князь Николай Павлович (тогда еще не император Николай I) имел сведения о связях Ермолова с декабристами. Член Северного общества подпоручик Яков Ростовцев (впоследствии один из архитекторов Великих реформ Александра II) выдал намерения Никиты Муравьева, Николая Тургенева, Кондратия Рылеева и других своих товарищей, жаждавших перемен. Николай Павлович прочитал сообщение Ростовцева, где были и такие строки: «Государственный совет, Сенат и, может быть, гвардия будут за вас: военные поселения и Отдельный Кавказский корпус решительно будут против».

Накануне 14 декабря Николай пишет одному из своих любимцев начальнику Главного штаба генералу Ивану Дибичу, который тогда находился в Таганроге: «Послезавтра поутру я или государь, или — без дыхания. Но что будет в России? Что будет в армии? Я вам послезавтра, если жив буду, пришлю — сам еще не знаю, кого — с уведомлением, как все сошло; вы тоже не оставьте уведомить меня о всем, что вокруг вас происходить будет, особливо у Ермолова… я, виноват, ему менее всего верю».

На Сенатскую площадь, вопреки словам Ростовцева, пришли гвардейские полки, а Кавказский корпус остался без движения. Никаких доказательств политической связи Ермолова с декабристами не обнаружилось, но император не доверял генералу и решил не оставлять его во главе большой армии.

Николай тщательно подбирал людей на важные должности. Поставить лучших, больше всего подходящих, — значит обеспечить государству порядок и развитие. В карамзинской «Записке о древней и новой России» рукой государя подчеркнуты слова: «Полководцы, министры, законодатели не родятся в такое, или такое царствование, но единственно избираются… Чтобы избрать, надобно угадать; угадывают же людей только великие люди…»

У Ермолова в Петербурге было множество недоброжелателей, распускавших о нем абсурдные слухи. Так, говорили о его ужасной лености, что он обычно пьян уже с полудня, а в остальное время до следующей попойки беспробудно спит. Болтали о якобы фантастических злоупотреблениях, допущенных главнокомандующим. Предрекали его скорый арест, надевали на него кандалы, отправляли в ссылку и даже на каторгу, заточали в тюрьму, хоронили в неизвестной могиле.

Недоверие императора, злословие столичных франтов, ослабевшее здоровье, неудачи — все это подавляло Алексея Петровича, об уверенной и победной поступи которого Александр Пушкин писал: «Смирись, Кавказ: идет Ермолов!» В письмах Ермолова появились жалобные нотки, совершенно не свойственные ему ранее: «Положим, что неприятелей число у нас равное; но возможно ли допустить равное число доброжелательствующих? — писал Ермолов Воронцову. — На твоей стороне преимущества происхождения, имени, ознаменованного важными заслугами предков, средств, доставляющих связи и способы утверждать их, и даже множество приверженцев. Мне отказаны все сии выгоды!!!»

19 июля 1826 года началась очередная Русско-персидская война. Ермолов просил царя о подкреплении. Если удерживать подобие порядка на Кавказе он еще мог, то успешно воевать против персидской армии сил явно недоставало. Николай I прислал свежие войска, но вместе с ними и нового командира — Ивана Паскевича.

Поводом к такому решению стало крайне неудачное начало военных действий. Персидские войска под водительством Аббас-Мирзы многократно превосходили русский контингент в приграничной полосе. Быстро выдвинуть резервы к границе было затруднительно. Некоторые отряды остались без прикрытия в очень опасном положении. Три роты 41-го егерского полка не успели вовремя отступить перед лицом наступавших персов и были окружены. Помощи ждать было неоткуда, командир принял решение сдаться.

Пленение егерей разозлило императора. С заметным раздражением он отчитывал Ермолова: «Русских превосходством сил одолевали, истребляли, но в плен не брали». Горький упрек. Этим же письмом Николай I уведомлял, что направляет на войну против персов Паскевича: «Назначив его командующим под вами войсками, дал я вам отличнейшего сотрудника, который выполнит всегда все, ему делаемые, поручения с должным усердием и понятливостью. Я желаю, чтоб он, с вашего разрешения, сообщал мне все, что от вас поручено ему будет мне давать знать, что я прошу делать как наичаще». Да, формально Паскевич подчинялся Ермолову, но действующей армией теперь командовал он, а кроме того, любимец царя мог прямо сообщать ему обо всех приказаниях Ермолова с соответствующими комментариями.

Как Паскевич стал любимцем императора? Он служил в гвардии, был близок к царской семье, а в 1821 году возглавил Первую гвардейскую пехотную дивизию, в которой бригадным командиром был великий князь Николай Павлович, четыре года спустя ставший Николаем I. За время совместной службы Паскевич и Николай Павлович сблизились. Вот как великий князь начинал одно из своих писем к непосредственному начальнику: «Милостивый государь мой Иван Федорович! Поставив себе долгом иметь к вам всегда полную откровенность во всем, не только как к начальнику моему, но и как к человеку, коего дружбой и советами я умею ценить…» Паскевича будущий российский император привык называть «отцом-командиром».

Паскевич прибыл на Кавказ не только командовать армией, но и в качестве ревизора. Это видно из его писем Николаю I: «Генерал Ермолов не дал мне еще до сего времени никакого объяснения на записки мои по гражданской части, но я не могу по ныне переменить прежнего мнения, что есть упущения довольно значительные, но что доносы о злодействах и преступлениях, основанные только на слухах, ничем не доказанные и весьма часто даже по совершенному недостатку причин к злодейскому поступку невероятные, никакой веры не заслуживают». Паскевич вынужден был признать, что столичные небылицы о Ермолове — вздор. Но легче от этого Алексею Петровичу если и было, то самую малость. Он понимал, что Паскевич приставлен к нему соглядатаем, что отставка лишь дело времени. В письме к одному из немногих верных друзей затравленный Ермолов напишет: «Жизнь моя похожа на казнь…»

Ермолов не боролся за свое место. Не боролся так, как мог бы это делать. Возможно, он считал, что сопротивление бессмысленно. А Паскевич тем временем продолжал писать в Петербург царю. Ермолов не скрывал, что образцом для него был Цицианов. Паскевич сумел и это обыграть в свою пользу: «Честолюбие здешних начальников дорого стоит России: честолюбие Цицианова, который с большими способностями, победами и ухищрениями приобрел под покровительство России четыре провинции, — стоило России 10-летней войны; честолюбие нынешнего начальника произвело новую войну…»

Чувствуя, что его обложили отовсюду, Ермолов сдался. 3 марта 1827 года он отправил письмо государю, которым просил отставки. 27 марта отставка была оформлена императорским указом. Николай I писал Ермолову: «По обстоятельствам настоящих дел в Грузии, признав нужным дать войскам, там находящимся, особого Главного начальника, повелеваю Вам возвратиться в Россию и оставаться в своих деревнях впредь до моего повеления».

Ермолов в отставке

Ермолов пробыл в Тифлисе частным лицом еще два месяца. Он прощался с городом, с Кавказом. Новое начальство его не замечало и не скрывало пренебрежения. Ему даже не дали конвоя, который полагался всем офицерам, покидавшим неспокойную южную окраину империи.

После Кавказа Ермолов больше никогда не командовал войсками. Император не нуждался в нем. Ермолову оставалось вспоминать, писать друзьям и скучать. Об этом лучше всего сказано Юрием Тыняновым в романе «Смерть Вазир-Мухтара»: «Так умирал Ермолов, законсервированный Николаем в банку полководец двадцатых годов».

5 октября 1827 года Паскевич взял Эривань — ту самую, от которой отступил Цицианов — ермоловский кумир.

ИНТЕРЕСНО САМОМУ

Николай I был истинным самодержцем. Он пытался самостоятельно вникнуть во все важные политические процессы, решить государственные задачи, контролировать министров и наставлять военных. Этим Николай Павлович напоминал Петра Великого, который верил в силу указов, предписаний, регламентов, производимых им в невероятном количестве и на все случаи жизни.

Делами Кавказа Николай I стремился также управлять лично. Сменив Ермолова на Паскевича, император надеялся на быстрый успех. И действительно, «отец-командир» побеждал. Паскевич разбил персов, следом за ними разгромил турок, взяв Карс, Ахалцихе, Ахалкалаки, Ардаган, Поти и Баязет. Успех сопутствовал Паскевичу и в действиях против горцев. Государев любимец был осыпан наградами, возведен в графское достоинство, произведен в генерал-фельдмаршалы. «Из официальных бумаг вы увидите все мое удовольствие, — писал Николай I своему генералу, — но мне желательно, чтоб мой старый командир знал, что я им сердечно доволен и вечно благодарен буду за то, что поддержал честь русского имени и исполнил мою волю. Спасибо, любезный Иван Федорович; спасибо от всей души».

Новые и быстрые победы Паскевича создавали у Николая I иллюзию скорого и неминуемого успеха. Император ожидал «окончательного покорения горцев» в ближайший год, самое большее два. При этом сам Паскевич, побеждавший всюду и везде, был далек от таких радужных мыслей. Фельдмаршал полагал, что сделать горцев «мирными и полезными подданными» будет трудно: «Предрассудки, нрав необузданный, различие веры, дикая привязанность к независимости и давнишняя вражда с Россией, конечно, позволят достигнуть сей цели не иначе, как постепенно, мало-помалу…»

Одержанные Паскевичем победы не конвертировались в полное «умиротворение края». Они не превратили Кавказ в продолжение внутренних губерний России. Возможно, дальновидный «отец-командир» почувствовал это. В декабре 1830 года Паскевич заболел. Иван Федорович жаловался на беспрерывные и изнурительные походы, которые оставили его без сил, отмечал пагубность местного климата для его организма, ослабленного тяжелыми трудами. Весной 1831 года Паскевич покинул Тифлис. Его ждала мятежная Польша, новые победы и награды.

Довершать дело Паскевича отправили опытного генерала — барона Григория Розена. Николай I был уверен, что осталось только кончить начатое «отцом-командиром». Поэтому действия Розена были определены инструкциями, составленными Паскевичем. Император требовал, чтобы новый командующий придерживался намеченных планов и не своевольничал. Но ситуация менялась столь стремительно, что писанные Паскевичем правила превратились в комплект благих пожеланий. Поставленный в незавидное положение исполнителя чужих замыслов, Розен, человек способный и опытный, мучился осознанием того, сколь незначительна его роль. Но по природе мягкий и незлобивый, барон смирился с уготованной ему участью.

Николаю I от Розена нужно было не просто смирение, а новые победы, которые позволили бы закончить разорительную Кавказскую войну. Ежегодно она стоила российской казне 10–15 миллионов рублей — пятую часть всех расходов на армию. В 1850-х годах цена войны увеличилась до невероятной величины. Шестая часть всего бюджета Российской империи тратилась на войну с горцами. Однако даже таких значительных средств недоставало. «Кавказские» главнокомандующие часто просили выделить дополнительные силы и средства. Просил и Розен — безуспешно. Весной 1834 года военный министр граф Александр Чернышев сообщал барону в ответ на его просьбу о солдатах и деньгах, что ни того, ни другого Розен не получит, «без крайнего обременения государственного казначейства, несущего уже чрезвычайные расходы и пожертвования на вспоможения обширной части государства, в минувшем году неурожаем постигнутой… содержание в оном (на Кавказе. — А. У.) слишком значительного числа войск, по всеобщему неурожаю, ныне невозможно, да и на будущее время, по малонаселенности края и затруднительности сообщений, было бы сопряжено с большими неудобствами и расходами чрезвычайными».

Петербург ждал от Розена известий о громких победах, а не занудных и неисполнимых просьб о кредите из дырявого бюджета. Но не дождался. Напротив, появились признаки ухудшения обстановки. У горцев, сплотившихся вокруг идей мюридизма, появились популярные, а главное, талантливые лидеры. «Шамиль, племянник Кази-Муллы, главнейший из сообщников сего изувера и последователя его Гамзат-бека, приобревший в горах своим фанатизмом и ненавистью к русским всеобщее уважение, после разсеяния мятежных скопищ Гамзата, скрывался в горах, — писал Розен Чернышеву в июне 1835 года. — Когда же страх, наведенный в конце прошлого 1834 года на умы дагестанцев нашим оружием, несколько разсеялся, Шамиль показался среди койсубулинцев, и начал, сперва тайно, а потом явно распространять между жителями Нагорного Дагестана зловредное учение предшествовавших ему мятежников, убеждая к тому и разсеявшихся по разным местам Дагестана мюридов. Невежественные поборники исламизма, признав своим главою Шамиля, ревностно принялись за распространение шариата». Из этой пространной цитаты становится понятно, что с двумя вождями горского сопротивления Гази-Мухаммадом (Кази-Мулла в русскоязычных документах того времени) и Гамзат-беком Розену удалось справиться: имамы были убиты, но их место занял третий имам — Шамиль, поведший борьбу с удвоенной энергией. Война грозила затянуться. Император нервничал.

Отсутствие военных побед дополнялось сведениями о бардаке в гражданском управлении. III отделение канцелярии Николая I (политическая полиция российского государства) регулярно получало сообщения о многочисленных злоупотреблениях и пороках тифлисской администрации. «Несправедливо жаловаться на свойства характера главного начальника барона Розена, он добродушен и снисходителен; доступчивостию и правдивостью в начале привлекал всех, но когда общие желания к устроению не совершились, тогда изменилось расположение, — докладывал тайный полицейский осведомитель в столицу. — По слабости или по несчастию, оказывает излишнюю доверенность некоторым недостойным; выборы его часто ошибочны. Хотя барон старается обнять обстоятельства, хотя недостатки и упущения ему известны, но по нерешимости затрудняется, и не предпринимает полезного, опасаясь, чтобы переменою или исправлением не нанести вреда. От сих разнообразных причин рождается в общем мнении жителей невыгодные понятия, сопряженные с неудовольствием и расстройством».

Разумеется, подобные бумаги попадали и на стол императора, который всегда принимал живейшее участие в «кавказских» делах. В 1837 году монаршее терпение лопнуло. Николай I засобирался на Кавказ.

В ПУТЬ

Адольф Берже, один из отцов-основателей отечественного исторического кавказоведения, сравнил поездку Николая I на Кавказ с Персидским походом Петра I. Довольно точное сравнение. Николай Павлович отправился на Кавказ отнюдь не для того, чтобы попробовать на вкус минеральные воды Пятигорска. Царь чувствовал назревший кризис и хотел разрешить его в свою пользу. Возможно, он понимал: если не закончить войну прямо сейчас (в 1837 году), она может продолжаться бесконечно.

Николай I тщательно готовился к вояжу. Розен и его генералы получили приказ усилить давление на горцев. В 1836–1837 годах Отдельный Кавказский корпус «утюжил» горную поверхность Чечни и Дагестана. Вместе с тем предпринимались и дипломатические маневры, призванные перетянуть на сторону империи колеблющихся, сделать их лояльными подданными.

Намерения августейшего путешествия точно сформулированы в письме военного министра Чернышева: «Государь император, предположив обозреть в течение наступающей осени Кавказскую и Закавказскую области, между прочими видами, решившими Его Императорское Величество предпринятие столь дальнего путешествия, изволил иметь целию присутствием Своим в тех местах положить прочное основание к успокоению Кавказских Горских племен и к устройству будущего их благосостояния наравне с прочими народами, под благотворным скипетром Его Величества благоденствующими».

Путь Николая I на Кавказ пролегал через Крым. Оттуда на пароходе «Полярная звезда» император отправился к восточному побережью Черного моря и 20 сентября 1837 года благополучно прибыл в Геленджик. Здесь царь посетил лазареты с ранеными и больными солдатами. Высокий, статный государь вызывал трепетное чувство у солдат, впервые видевших российского самодержца. Некоторым особо отличившимся в беспрестанных стычках с горцами Николай I положил на грудь заветные Георгиевские кресты.

Но Кавказ встречал императора не ласково. В Геленджике разразился пожар, в тушении которого принимал участие весь гарнизон. Приложив все возможные усилия, огонь побороли. На следующий день во время военного смотра задул страшный ветер. Солдаты с трудом держали строй, фуражки уносило в море, а кричать традиционное «Ура!» было и вовсе невозможно: солдаты закашливались, отворачивали лица в сторону, казалось, они отворачивались от царя.

Далее государь продолжил свое путешествие морем. Из Геленджика отплыл в Анапу, а оттуда — в Редут-кале, где его ожидал Розен. «Честь имею явиться», — такими словами император поприветствовал своего генерала и, держа под козырек, протянул барону руку. Начало, для Розена вполне ободряющее, не предвещало последовавшей драмы. Через Мингрелию царь отправился к Эривани. Прибыв в крепость, от которой отступил грозный Цицианов и которую взял царский любимец Паскевич, Николай I был страшно разочарован: «Какая же это крепость; это просто глиняный горшок», — раздраженно бросил он свите. Наверняка в тот момент император вспомнил триумфальные рапорты Паскевича об удачном штурме этой «неприступной твердыни». Быть может, подумал и о «законсервированном» Ермолове, канувшем в небытие интригами Паскевича.

Из Эривани Николай I отправился в Тифлис. Та осень была особенно дождливой, кавказские старожилы не помнили таких проливных дождей. Дороги превратились в непролазную топь, и царский экипаж едва двигался. На некоторых участках императору приходилось покидать карету и пересаживаться на простую казачью лошадь, с трудом месившую липкую грязь. Все это портило настроение монарха. Но дальше — больше.

Царя, добравшегося сквозь грязевые потоки в Тифлис, встречали все городские начальники: сам Розен, тифлисский военный губернатор Михаил Брайко, грузинский гражданский губернатор Николай Палавандов и городской полицмейстер Александр Ляхов. Однако случился конфуз. Полицмейстер был мертвецки пьян. Разъяренный Николай I немедленно уволил нерадивого чиновника с занимаемой должности, а Розен получил строгий выговор.

После этого царь захотел посетить православную святыню Грузии — Сионский собор, но основной вход оказался заперт. Русскому царю пришлось входить в православный храм через боковую дверь. Но и внутри, к большому удивлению Николая I, его никто не встречал. Как затем выяснилось, архиепископ Евгений, отвечавший за прием императора, благополучно его проспал.

На следующий день император проводил смотр Эриванского карабинерного полка. Им командовал зять генерала Розена князь Александр Дадиани, сын мингрельского владетеля. Дадиани пользовался покровительством Розена и находился под влиянием своекорыстной и порочной дочери барона — Лидии. Это сочетание стало причиной серьезных проступков полкового командира. Дадиани использовал солдат полка в качестве крепостных, заставляя их работать в своих имениях. В пищу солдатам шли отходы, а образовавшиеся денежные излишки полковник присваивал. Наконец, Дадиани был жесток с подчиненными, подвергал их тяжким телесным наказаниям. Обо всех этих прегрешениях розенского зятя император знал еще в Петербурге. Возможно, Николай I закрыл бы на них глаза, но столь избыточный беспорядок заставил его отреагировать.

Разжалованный Дадиани, или гнев царя

Приехав на смотр Эриванского полка, император подозвал к себе Розена и Дадиани. Гневно отчитав провинившегося офицера, государь прямо перед строем приказал военному губернатору Брайко сорвать с трясущегося Дадиани флигель-адъютантские аксельбанты. После, сверля взглядом разжалованного и униженного Дадиани, Николай I произнес суровый приговор: «В Бобруйск». Тут же виновного посадили в тройку и повезли в бобруйскую ссылку. По пути Дадиани было позволено проститься с женой, которая, узнав о случившемся, упала в обморок.

Барон Розен продолжал стоять перед императором, низко опустив голову и обливаясь слезами. Визит Николая стал для него несчастьем, больно ударившим и по его семье, и по карьере. Вскоре Розена отозвали с Кавказа.

Уезжая из Тифлиса, Николай I повелел создать особую следственную комиссию для разбора жалоб населения и злоупотреблений, процветавших при Розене. Жалобу мог оставить и сам царь: на выезде из города экипаж государя наскочил на колдобину и едва не опрокинулся. Монарх вновь был вынужден ехать верхом.

Поездка не оправдала надежд Николая I. Горцы Северо-Западного Кавказа остались безучастны к прокламациям, которые призывали их выразить покорность «белому царю». Шамиль выскочил из ловушек, расставленных царскими генералами, привлекал новых сторонников и угрожал объединить под лозунгом газавата всех мусульман Кавказа.

Спустя годы царь грустно заметит, что во время своей поездки он видел дела, которые «шли все хуже и хуже». Итог высочайшего путешествия: денег потрачено 143 438 рублей 59 копеек серебром, лошадей загнано до 170.

Война продолжилась.

 

Шамиль

ГИМРЫ

13 октября 1832 года русские войска штурмовали дагестанское селение Гимры. Башня, в которой засели Шамиль, имам Гази-Мухаммед и еще тринадцать мюридов, была окружена со всех сторон. У горцев кончились боеприпасы, солдаты Отдельного Кавказского корпуса подходили все ближе. Башня, сооруженная в родном селении Шамиля, могла стать братской могилой для ее защитников. Но Гази-Мухаммед, которого русские называли Кази-Муллой, не хотел умирать так бесславно. Он призвал своих сподвижников сделать вылазку, попытаться спастись. Мюриды же только подавленно переглядывались. Тогда имам засучил рукава рубахи, затянул пояс, поднял над головой саблю и в последний раз обратился к своим воинам: «Ну, друзья, до свиданья там, пред судом Всевышнего!»

Гази-Мухаммед ринулся на солдатский строй. Поначалу его напор и ярость привели наступавших в замешательство, но скоро имама подняли на штыки.

Шамиль, видевший смерть мюршида (учителя), предложил оставшимся последовать его примеру и если не прорваться, то хотя бы умереть с честью, в открытом бою священной войны. Охотников идти на русские штыки не нашлось. Теперь уже Шамиль готовился к одиночной вылазке. Сильный и ловкий, он далеко прыгнул из башни, оставив позади солдатскую цепь, опутавшую горское укрепление. Поднявшись после прыжка, Шамиль бросился бежать, однако его успели настичь трое солдат. В неравном бою Шамиль сразил преследователей, но и сам получил рану — тяжелый удар трехгранного штыка в бок. Истекая кровью, беглец сумел скрыться в одном из тайных горных проходов. Шамиль здесь родился и вырос, он знал каждую ложбинку вокруг родного селения.

Кроме него, из башни спасся лишь один горец. Он занялся раной Шамиля, заснувшего в изнеможении…

Аул Гимры расположен высоко в горах. В этих местах почти невозможно земледелие и скотоводство. Зато местные жители взращивали сады и виноградники. Недаром территория, на которой находится Гимры, называется Койсубулу или, иначе, — Хиндадал, что в переводе означает «место, где есть фрукты». «В пшенице, сене и дровах койсубулинцы терпят недостаток, — писал кавказовед Адольф Берже. — Первую они покупают, или лучше, выменивают у мехтулинцев, шамхальцев и кумык на фрукты. Оружие они получают из Акуши». Кроме этих особенностей хозяйственного устройства, селение ничем не выделялось на фоне остальных дагестанских аулов. Та же патриархальная атмосфера, тот же неторопливый ритм жизни, те же традиционные устои и консервативные нравы.

Трудно поверить, но еще два десятилетия назад историки никак не могли договориться о дате рождения одного из главных героев Кавказской войны. Называли самые разные годы: 1789, 1795, 1796, 1797, 1798, 1799 и 1801. Еще более странно, что правильный ответ, как выяснилось, был известен еще в 1859 году Мирзе Казем-Беку, выдающемуся российскому востоковеду. Изучив исторические документы, ученый пришел к выводу: будущий имам Чечни и Дагестана появился на свет 26 июня 1797 года.

Шамиль рос в обычной дагестанской семье. Его отец был свободным общинником-горцем (узденем), у него была одна жена и небольшое хозяйство. Шамиль был единственным сыном в семье. При рождении он получил имя Али (в переводе с арабского «высокий», «возвышенный»). Ребенок оказался недужным. Болезни постоянно одолевали его. Несчастная мать испробовала все доступные средства: умывания различными растворами, окуривания, смена спального места. Ничто не помогало. В маленьком Али едва теплилась жизнь. Наконец, отчаявшиеся родители пошли на крайнюю меру. Решено было дать сыну другое имя. Так Али стал Шамилем. Одно из значений этого имени — «выпрошенный у Бога». Мальчик быстро пошел на поправку, стал расти и крепнуть.

Шамиль стремился быть первым во всем. Он много читал, удивляя односельчан своими глубокими знаниями. Главной книгой для него был Коран. Историки полагают, что Коран Шамиль начал читать с шести лет. Много времени Шамиль проводил в физических упражнениях и вскоре стал быстрее и сильнее своих сверстников.

Самым близким другом Шамиля стал Гази-Мухаммед. Он был старше на два года и тоже любил книги. В нем Шамиля привлекала взрослая серьезность и даже некоторая угрюмость. Гази-Мухаммед любил уединение. Целые дни он проводил в размышлениях о природе сущего и месте человека в мире. Дабы ничего не отвлекало от глубокой религиозно-нравственной рефлексии, Гази-Мухаммед затыкал себе уши воском. Единственным собеседником, на которого он мог потратить время, был Шамиль. Но их беседы были коротки, а Гази-Мухаммед всегда оставался немногословным. Шамиль как-то сказал, что его друг «молчалив как камень».

Гази-Мухаммеда интересовало только духовное совершенствование, получение новых знаний и мудрости. Его родители посчитали, что такая одержимость книгами до добра не доведет. Они решили женить любимого сына. Гази-Мухаммед расстроил свадьбу, прилюдно заявив: «Я так рано жениться не хочу, так как думаю учиться».

Пример друга вдохновлял Шамиля. В год совершеннолетия, которое у горцев наступает в двадцать лет, он отправился в Унцукуль — большой аул, где преподавали известные исламские богословы. Здесь уже учился Гази-Мухаммед. Наставником друзей-гимринцев стал Джемалуддин Казикумухский. В молодости он служил местному правителю Аслан-хану и руководил ханской канцелярией, но затем решил сосредоточиться на ученых занятиях. Хан не одобрил перемены, произошедшей в Джемалуддине, однако препятствовать ему не стал.

Джемалуддин учил пути к совершенству — тарикату. Основой этого учения стал духовный опыт суфийского братства Накшбандийа. Суфии — это мусульмане-аскеты, которые объединялись в духовные братства (ордена), облачались в одежды из грубой шерсти — «суф». Целью суфиев было непосредственное приобщение человека к Богу, прямое общение с ним. Иначе говоря, постичь истину возможно было через следование тарикату. Единения с Богом они достигали в состоянии экстаза, или озарения. «Слово „суфий“ я определяю очень широко, прилагая его ко всем, кто верит в возможность непосредственного приобщения к Богу и готов ради этого приложить всяческие усилия, дабы достичь того особого состояния, при котором такое приобщение станет реальным, — отмечал британский исламовед Джон Тримингэм. — Вряд ли многих обрадует подобное определение, но мне оно кажется единственным, охватывающим все многообразие людей, связанных с орденами».

Ядром суфизма является идея внутреннего нравственного очищения — муджахад, или духовный джихад. Джемалуддин проповедовал исключительно духовные занятия, отговаривал своих учеников от насилия и войны.

В то время в Дагестане звучали и другие идеи. Известный ученый Мухаммед Ярагский заявлял, что мусульманин не может жить по законам неверных и их приспешников. Напомним, что большая часть дагестанской аристократии в первой четверти XIX столетия находилась на русской службе, а дагестанские правители признавали верховенство российских царей-христиан. Мухаммед Ярагский настаивал: тарикат для горца невозможно отделить от газавата — вооруженной борьбы с несправедливой и неправедной властью.

Два богослова повели борьбу за умы двух друзей-односельчан. Победителем вышел Мухаммед Ярагский. Сначала адептом его идей стал Гази-Мухаммед, который затем убедил в необходимости войны и Шамиля: «Чтобы там ни говорили Курали-Магома (Мухаммед Ярагский. — А. У.) с Джемалуддином о тарикате, на какой бы манер мы с тобой ни молились и каких бы чудес ни делали, а с одним тарикатом мы не спасемся: без газавата не быть нам в царстве небесном. Давай, Шамиль, газават делать».

Гази-Мухаммед стал собирать сторонников. К 1830 году он мог рассчитывать на поддержку нескольких тысяч мюридов. Что привлекало горцев в идеях Гази-Мухаммеда? Почему они пошли за ним, как ранее откликнулись на призыв Шейха-Мансура? Нет, новый имам не творил чудес, не предсказывал землетрясений. Он говорил о равенстве. Гази-Мухаммед указывал горцам на пороки их повседневной жизни, источником которых была слепая приверженность традициям. Последние воплощались в нормах обычного права — адатах. У каждого общества адаты были свои. Они узаконивали обычай кровной мести, коллективные присяги, выкуп, уплачиваемый родом жениха за невесту (более известный как «калым»). В адатах закреплялось социальное неравенство. За причинение физического, имущественного или морального ущерба вводились штрафы различной величины: оскорбление знатного оценивалось дороже оскорбления рядового общинника, а обида раба стоила дешевле обиды, нанесенной свободному горцу.

Само адатное судопроизводство часто контролировалось аристократией, как это было, например, в Тарковском шамхальстве. Истец обязан был обратиться со своей жалобой к местной элите, от которой зависел не только ход дела, но часто и его исход.

Гази-Мухаммед считал такие порядки воплощением произвола, унижавшим человека. Он предлагал горцам новую жизнь, жизнь по шариату — комплексу отраженных в Коране и сунне пророка Мухаммеда предписаний, которые определяют моральные и религиозные ценности мусульманина. Шариат, в отличие от адатов, един для всех правоверных. Суд по шариату не признает различий в социальном положении, перед его предписаниями все равны. Краеугольный принцип шариатского правосудия — справедливость, которая упоминается во многих стихах Корана: «Если же станешь выносить судебное решение, то суди их по справедливости»; «…И мне велено судить по справедливости между вами». Судьями (кади) могли стать только ученые, всеми уважаемые люди. Ведь в Коране и сунне могло и не быть прямых указаний на справедливое разрешение конкретного дела. Тогда кади должен был проявить способности муджтахида — толкователя норм шариата, чтобы совершить иджтихад — интерпретацию источников исламского права: Корана и сунны.

Гази-Мухаммед фанатично верил в истинность шариата и греховность адата. Этой верой он заражал окружающих. Добавляла привлекательности революционным идеям имама тяжелая обстановка, сложившаяся в Дагестане и Чечне. Российская администрация разрушила привычные торгово-экономические связи горцев. Особенно постарался Ермолов, организовавший блокаду непокорных районов. Аристократы требовали исполнения повинностей и вводили новые подати. Горец нищал.

Гази-Мухаммед ходил из одного аула в другой, призывая их население отказаться от старых обычаев, судиться по шариату, а не по адатам. Имам составил книгу, которая включала тезисы, почерпнутые из Корана и сунны и доказывавшие преимущества шариата перед адатом. Гази-Мухаммед обращался к ней, подкрепляя свои речи надежными цитатами. А выступал он ярко, заводя слушателей своей страстью: «Где времена, когда мусульмане делали джихад на пути Божьем? Где они?! Где времена, когда мусульмане рассекали врагов Божьих? Где они?! Где времена, когда мусульмане поступали по предписанию Корана? Где они?!» Если красноречие не производило должного впечатления, то имам применял силу, но своего добивался.

Расправа с вином

Гази-Мухаммед пытался полностью изменить уклад повседневной жизни горца. Он решительно боролся с вином, источником постыдного пьянства. Всюду, куда приходил имам со своими сторонниками, вино нещадно выливалось. В селении Араканы вина было вылито столько, что «по улицам образовались потоки, точно после ливня; весь аул был пропитан винным запахом».

Гази-Мухаммед и Шамиль готовили большое восстание. В феврале 1830 года их поддерживала вся Чечня, вольные общества Дагестана, а также многие подданные шамхала. Войско друзей-гимринцев насчитывало 6 тысяч человек. С этими силами Гази-Мухаммед пошел на Хунзах — столицу Аварского ханства. Захват Хунзаха мог стать началом всеобщего восстания горцев Северо-Восточного Кавказа. Тем самым имам заставил бы задуматься других дагестанских владетелей о надежности союзнических обязательств, данных российскому императору.

Но штурм Хунзаха провалился. В разгар сражения на сторону аварского ханского дома перешла часть войска Гази-Мухаммеда. Ему и Шамилю едва удалось избежать плена.

Поражение похоронило надежды на объединение всего Дагестана вокруг идеи газавата. Напротив, дагестанская знать объединилась для борьбы с движением гимринцев. Владетели получили военную помощь России и начали наносить восставшим чувствительные удары. В некоторых селениях, где имам рассчитывал найти поддержку, он встретил вооруженный отпор местного населения.

Гази-Мухаммед продолжал водить мюридов на русские укрепления, восстания недовольных вспыхивали в Кайтаге и Табасарани. Но все это были отдельные, изолированные, а потому безнадежные попытки сломать существующие порядки, добиться победы шариатской революции. Не изменил общего положения дел даже большой успех Гази-Мухаммеда. Ему удалось взять Кизляр, правда, горцы удерживали его всего несколько часов.

В начале 1832 года восстание, так и не набрав полную силу, выдыхается. Летом войска Отдельного Кавказского корпуса начали массированное наступление на Гимры. Гази-Мухаммед и Шамиль, теряя верных мюридов и лишаясь сторонников, отступали к родному селению, где все начиналось…

…Солнце опускалось за горизонт, его последние лучи красноватым светом упали на скалы в окрестностях пылавшего аула. Шамиль очнулся, увидев рядом мюрида, спросил: «Не пропустил ли я времени вечерней молитвы?»

ХУНЗАХ

Шамиль направился в Ашильту, рассказывая по пути о случившемся и собирая силы. Весть о спасении Шамиля разнеслась по аулам. Очень быстро эта история превратилась в героический эпос: Шамиль воскрес из мертвых, Аллах повторно послал его в мир для защиты ислама. Горцы с почестями встречали легендарного сподвижника первого имама.

Казалось, именно Шамиль должен стать преемником Гази-Мухаммеда, который, предчувствуя свою скорую гибель, прямо говорил об этом. Когда первого имама спросили: «Кто же будет после тебя нашим наставником и руководителем?» Он ответил так: «Шамиль, он будет долговечнее меня и успеет сделать гораздо больше благодеяний для мусульман, чем я. Не сомневайтесь в этом. Я видел сон: мы с Шамилем стояли на берегу Койсу. Быстрым течением реки несло два бревна. Одно принадлежало мне, другое Шамилю. Мы оба бросались за ними. Мое бревно унесла река, Шамиль же вытащил свое. Вот откуда моя уверенность в долговечности и благотворности его жизни».

Но нашелся и другой претендент на власть — Гамзат-бек. Он был совершенно не похож на друзей-гимринцев. Гамзат происходил из знатного семейства. Его отец Алескендер-бек был известным военным предводителем. Не раз его ставили во главе больших горских отрядов, отправлявшихся в набеги на Кахетию. Алескендер-бек был близок к аварскому хану, который советовался с ним по важным вопросам. Отец дал Гамзату прекрасное образование в большом дагестанском ауле Чох, где мудрости учили образованнейшие муллы.

Гамзат вырос сильным джигитом и умным собеседником. У него было блестящее будущее, но вместо больших дел Гамзат увлекся шумными и хмельными пирушками. Родные безуспешно пытались отвратить Гамзат-бека от порочной и праздной жизни. Однажды тесть и дядя Гамзата Иман-Али с укором сказал ему: «Ты происходишь от беков, твой отец был храбрый человек и делал много добра аварцам, а ты не только не хочешь последовать его примеру, но предался еще разврату. Взгляни на дела Кази-Муллы, простого горца, и вспомни, что ты знатнее его родом и не менее учился». Чужая слава заставила Гамзата действовать. В тот же день он сел на коня и умчался в Гимры. Здесь он примкнул к Гази-Мухаммеду, которому нужны были умелые воины. Трудно сказать, насколько Гамзат-бек проникся идеями шариатской революции. Скорее участие в восстании стало для него возможностью выйти из тени, обрести славу и уважение — то, в чем нуждался каждый горец.

Гамзат-бек был удачлив. Его полюбили горцы, ходившие с ним в походы. Гази-Мухаммед предоставил своему сподвижнику право действовать самостоятельно. Вокруг знатного горца собралась группа лично преданных ему джигитов, веривших в военный талант Гамзат-бека больше, чем в его благочестие. Имам звал Гамзата на последний бой в Гимры, но тот не пришел. Он понимал, что скоро последуют перемены и готовился к ним.

Во главе большого отряда Гамзат-бек прибыл в аул Корода — один из самых старых в Дагестане. Он повелел собраться старейшинам всех окрестных сел в местной мечети. Когда все собрались, Гамзат, сопровождаемый верными мюридами, вошел в мечеть. «Гази-Мухаммед избрал меня занять его место, — громко сказал Гамзат. — Я объявляю войну неверным и с этой минуты буду вашим имамом». Послышался ропот. Многие старейшины знали историю спасения Шамиля, для большинства именно он был законным преемником как ближайший друг Гази-Мухаммеда и человек известный своей праведностью, отмеченный божественным расположением. Это был решающий момент, промедление могло привести к поражению. Гамзат дал знак своим мюридам, они теснее стали за спиной своего вождя. «Мусульмане! — закричал Гамзат, заглушая угрожающий ропот. — Я вижу, что вера начала ослабевать, но мой долг, долг имама, заставляет меня возвратить вас на тот путь, с которого вы совратились. Я требую повиновения, в противном случае Гамзат силою оружия принудит вас повиноваться».

Так Гамзат-бек стал вторым имамом Чечни и Дагестана. Шамиль признал первенство Гамзата. У него не было достаточных сил для серьезной борьбы за власть. К тому же он справедливо полагал, что междоусобица ослабит горцев и нанесет смертельный удар революционному движению. Шамиль написал письмо, адресованное всем духовным лидерам Дагестана. В нем были и такие строки: «Для поддержания ислама нужно единодушие. Кто бы ни был предводителем мюридов — внушите народу повиноваться ему покуда; да не будут наши горцы подобно собакам, прости Господи, да не грызутся они из-за кости властолюбия, тогда как кость эта может быть похищена неверными. Соединимся все против неверных новыми силами, призвав Аллаха на помощь и избрав одного для исполнения его воли. Так делали наши отцы, первые мусульмане. Вот и все. Мир вам».

Второй имам рассчитывал привлечь на свою сторону аварский ханский дом, который не удалось склонить к поддержке шариатского движения даже Гази-Мухаммеду. При дворе аварских ханов Гамзат-бека знали, и этими связями он планировал воспользоваться, чтобы превзойти простолюдина из Гимры, славой которого его попрекнули. Поначалу переговоры имама и ханши Баху-бике складывались удачно, Гамзату обещали помочь. Младший сын ханши — Булач-хан был передан имаму в заложники как гарантия соблюдения договоренностей. Но вскоре, опасаясь реакции Российской империи, Баху-бике берет свои слова назад, разрывая едва скрепленный союз.

Летом 1834 года Гамзат-бек с 12-тысячным войском подступил к Хунзаху — столице Аварского ханства. Имам попытался избежать кровопролития. Он не был чужим для аварской знати, поэтому надеялся на мирный исход. На переговоры с Гамзатом отправились старший и средний сын Баху-бике — Нуцал-хан и Умма-хан. Их сопровождала значительная свита, состоявшая из двухсот хорошо вооруженных нукеров. Гамзат-бек встретил молодых ханов со всеми полагавшимися почестями. Начались переговоры, но тут случилось неожиданное. Один из мюридов узнал в джигите, который сопровождал аварских ханов, русского проводника, участвовавшего в походе генерала Розена на Гимры. Мюрид выхватил шашку и могучим ударом зарубил ханского нукера. Прежде чем Гамзат попытался сделать хоть что-нибудь для спасения переговоров, его мюриды и воины молодых ханов бросились в жестокую драку. В неравной схватке пали оба хана и все, кто с ними сражался.

Время переговоров прошло. Гамзат-беку оставалось добиваться своего железом и кровью. После короткого штурма Хунзах был взят. Рыдавшую Баху-бике подвели к имаму. Он не мог оставить ей жизнь. Слишком велик был риск: ханша могла мстить. Баху-бике обезглавили. Так Гамзат-бек уничтожил весь ханский дом Аварии, при котором вырос, в котором его знали. Его величайший триумф обернулся кровавой трагедией.

После этого Гамзат не мог более чувствовать себя своим в Хунзахе. Жестокость имама оттолкнула и ожесточила хунзахцев. В городе зрел заговор. Гамзат знал о намерениях заговорщиков, но остался в городе, лишь усилив свой эскорт. В пятницу, 19 сентября 1834 года Гамзат-бек с мюридами зашел в главную мечеть Хунзаха. Его уже ждали. При появлении имама глава заговорщиков Осман произнес, обращаясь ко всем собравшимся: «Почему вы не встаете? Разве не видите, что идет великий человек?» Гамзат-бек остановился, чувствуя недоброе, но было поздно. Осман и его брат Хаджи-Мурат (тот самый герой повести Льва Толстого) в упор выстрелили во второго имама. Гамзат-бек был убит, а за ним полегли и его мюриды, растерзанные народом Хунзаха. В течение нескольких дней тело имама волочили по улицам города и каждый желавший мог надругаться над ним на свой вкус. Так закончилось недолгое правление Гамзат-бека, искавшего славы и обретшего смерть.

Теперь нужно было выбирать нового имама. Известие о гибели Гамзата застало Шамиля в Ашильте.

АХУЛЬГО

Мюриды предлагали Шамилю стать имамом еще при живом Гамзат-беке. Существует версия, что именно Шамиль был тайным организатором убийства второго имама в мечети Хунзаха. Поверить в это трудно. Гамзат-бек — аварский аристократ, чуждый простым горцам (узденям), поднявшимся на борьбу за равенство и шариат. Он мог быть успешным предводителем военного отряда, совершавшего набеги, но не лидером революционного движения, которое уничтожало старые порядки. Гамзат увлекся дипломатической игрой с аварскими ханами, это не добавило ему популярности, а в итоге не принесло и политических дивидендов. Шамиль все это знал и осознавал уязвимость положения второго имама, поэтому ему не было нужды расставлять капканы на пути Гамзат-бека: их и так было предостаточно.

Шамиль должен был стать имамом. Более явных претендентов не существовало. Если Гамзат-бек едва ли не силой заставил горцев признать свое первенство, то Шамиль повел себя совершенно иначе. Видные богословы и мюриды призвали его возглавить праведную войну. Он отказался. Шамиль писал, что не достоин такой чести, не имеет необходимых навыков, недостаточно деятелен и может быть полезен на любом месте, но только не как лидер правоверных.

Такое поведение сильно контрастировало с методами Гамзата и потому убеждало многих в праведности Шамиля. Между тем Шамиль добился своего. Его стали уговаривать, просить, молить. Выдерживая такую долгую паузу, он ничем не рисковал. Любой, кто осмелился бы заявить о своих претензиях на власть, в лучшем случае стал бы временщиком наподобие Гамзат-бека, а в худшем мог лишиться жизни. Все ждали решения Шамиля. Только его слово имело силу.

Шамиль «сдался». Как писал дагестанский богослов и историк Мухаммад Тахир аль-Карахи: «…просьбы ученых и мольба народа заставили его, наконец, склониться в пользу всеобщего желания». Шамиль стал имамом не как чей-то ставленник или преемник, но как народный вождь. Принимая титул, он выдвинул условие: полное доверие его действиям. Мюриды с радостью, переходящей в ликование, приняли это условие. Таким образом Шамиль сосредоточил в своих руках безоговорочную власть. Теперь следовало ею распорядиться.

После Хунзаха положение восставших горцев осложнилось. Дагестан окончательно раскололся на две части. Первая, ожесточенная убийством ханской семьи, стояла за старые порядки и мир с Россией. Вторая, возглавляемая Шамилем, была готова продолжить газават.

В 1837 году в междоусобицу вмешалась империя Романовых. Как мы помним, визит Николая I должен был привести к завершению Кавказской войны и принятию всеми горцами российского подданства. Массированные экспедиции Отдельного Кавказского корпуса считались лучшим способом «подготовить» Шамиля и его мюридов к монаршим милостям.

В Аварию отправился сильный отряд опытного генерала Карла Фези. 9 июня после упорного боя мюридам пришлось оставить Ашильту. Аул разорили и сожгли. Фези пошел дальше. Контрудары, наносимые Шамилем, русский генерал швейцарского происхождения отбивал с легкостью. Но эти стычки приводили к потерям, восполнить которые было невозможно. Вдали от баз снабжения ждать подкрепления было неоткуда. Шамиль укрепился в неприступном ауле Тилитль и стал ждать подхода Фези. В начале июля русские войска вышли к позициям горцев. После многочасовой артиллерийской канонады, Фези пошел на штурм шамилевской твердыни. Неимоверным усилием солдаты Апшеронского и Эриванского полков отбили половину селения, но дальше продвинуться не удалось. Верные мюриды Шамиля буквально вгрызлись в занимаемые позиции, превратив каждую саклю в крепость.

Обе стороны были измотаны и обескровлены. Ряды мюридов Шамиля таяли, а поражения тяжело сказывались на моральном духе оборонявшихся. Борьба казалась безнадежной. Да и Фези гонял своих солдат по горам Дагестана уже два месяца. В отряде закончились боеприпасы, почти не осталось провианта. Вот почему противники охотно пошли на переговоры. Шамилю нужно было вырваться из ловушки и выиграть время. Фези понимал, что в этой экспедиции большего ему уже не достичь: нужна передышка.

Короткие переговоры завершились столь желаемым всеми перемирием. Фези и его начальник барон Розен пытались представить заключенное перемирие как проявление покорности Шамиля. Розен писал в Петербург: «…я имел честь сообщить вам (военному министру Александру Чернышеву. — А. У.), милостивый государь, между прочим о принятии генерал-майором Фези покорности от Шамиля и его сообщников, заключившихся в нижней части селения Тилитли». Фези писал горцам прокламации: «Правда есть то, что Шамиль в Тилитле покорился нам и торжественно и под священною присягою обещал нам впредь жить мирно и спокойно и не вмешиваться ни в какие дела…» А вот текст письма, которое в подтверждение достигнутого перемирия Фези получил от Шамиля и других горских вождей: «…мы заключили с российским государем мир, которого никто из нас не нарушит, с тем, однако, условием, чтобы ни с какой стороны не было сказано ни малейшей обиды против другой. Если же какая-либо сторона нарушит данные ей обещания, то она будет считаться изменницей, а изменник почитается проклятым перед Богом и пред народом». Где же здесь изъявления покорности?

Очевидно, что накануне приезда императора на Кавказ его генералы выдавали желаемое за действительное. Но в Петербурге поверили в покоренного Шамиля. Розен получил указания подготовить Шамиля к личной встрече с Николаем I, в ходе которой имам должен был «изъявить чувства верноподданнической преданности». Дело оставалось за малым: убедить Шамиля прекратить газават, сложить оружие, униженно просить царского прощения, стать добропорядочным подданным российского императора. Исполнить обреченную на провал миссию поручили Фези, но тот под благовидным предлогом отказался. Тогда роль переговорщика-посредника досталась ветерану Кавказской войны, генералу Францу Клюки-фон-Клугенау.

Суббота 18 сентября 1837 года. Генерал Клугенау едет в Гимры на встречу с Шамилем. Он знал Дагестан. Еще в 1834 году он командовал экспедицией в Аварию. Тогда ему удалось взять Гоцатль — родной аул второго имама Гамзат-бека. Возможно, по пути к Шамилю Клугенау вспоминал ту победу и мечтал о новой, гораздо более славной. Если бы ему удалось уговорить Шамиля прекратить войну и выйти к императору с повинной, то именно он, генерал Клугенау, и стал бы истинным героем Кавказа. Клугенау верил в свою удачу, верил в возможность заставить Шамиля отречься от его идеалов. Генерал взял с собой незначительный эскорт: всего 25 человек. Храбрость Клугенау была известна. Один из современников назвал его «храбрым как шпага».

Встретиться решили у родника, что бил неподалеку от аула. Шамиля сопровождали 250 мюридов. Имам приехал, но был настороже, опасаясь западни.

На картине «Свидание генерала Клюки фон Клюгенау с Шамилем в 1837 году», написанной служившим на Кавказе князем Григорием Гагариным, имам и генерал расположились прямо на земле, присев на восточный манер. Общение проходило через переводчиков. Позади Шамиля стеной стояли мюриды, за спиной Клугенау были его офицеры, нервно сжимавшие эфесы сабель.

Генерал горячо убеждал имама воспользоваться царской милостью, прекратить бессмысленное сопротивление. Клугенау говорил, что этот шаг сделает Шамиля и его мюридов людьми свободными и счастливыми, они смогут сполна пользоваться всеми выгодами российского подданства и августейшего расположения. Шамиль как прекрасный актер изображал искреннюю заинтересованность, чем еще больше распалял риторический энтузиазм Клугенау. После того как генерал изложил все доводы и исчерпал весь арсенал красноречия, слово было за Шамилем. Предводитель горцев сказал, что осознает справедливость и основательность изложенных доводов, но принять окончательное решение не может, ему нужно обсудить предложение с другими лидерами восстания.

На этом переговоры прекратились. Поднявшись, Клугенау протянул Шамилю руку для рукопожатия, имам протянул было свою, но в этот момент один из мюридов остановил его. Он гневно сказал, что главе правоверных невозможно подавать руки гяуру, запятнавшему себя кровью многих мусульман. Храбрец Клугенау не мог стерпеть такой обиды и замахнулся своим костылем (генерал был ранен в ногу и хромал) на заносчивого мюрида, а тот уже вытащил кинжал. Еще мгновение и генерал со своей свитой были бы перебиты горцами, превосходившими числом. Положение спас сам Шамиль. Одной рукой схватив костыль Клугенау, а другой удерживая своего мюрида, он крикнул обступившим горцам: «Прочь!» После имам попросил генерала немедленно уехать. Но взбешенный Клугенау осыпал мюридов бранными словами, грозил страшной расправой. Наконец один из офицеров, схватив генерала за полы сюртука, насилу оттащил его в сторону и усадил на коня.

Вся эта сцена кажется срежиссированной Шамилем. Авторитет третьего имама был огромен, его воле подчинялись беспрекословно. Трудно поверить, что для принятия важных решений ему нужно было чье-то согласие, тем более невероятным представляется вызывающее своеволие его мюрида. Так или иначе, но Клугенау и его начальство Шамиль удачно водил за нос, затягивая переговоры, давая ложные надежды, а сам в это время залечивал раны летних поражений, ширил ряды своих приверженцев, готовился к новым схваткам.

После встречи с Шамилем Клугенау не переставал надеяться на успех переговоров. Он писал имаму послания с предложением приехать в Тифлис и покончить с войной. Шамиль отвечал все так же уклончиво, писал, что не имеет свободы действий и даже боится за собственную жизнь, но в конце сентября решил завершить игру в дипломатию: «От бедного писателя сего письма, предоставляющего все свои дела на волю Божию, Шамиля… Докладываю вам, что наконец, решился не отправляться в Тифлис, если и изрежут меня по кускам, потому, что я многократно видел от вас измены, которые всем известны».

Последующие два года были наполнены сражениями, боями, но главное — ожиданием большой, возможно, решающей схватки. Весной 1839 года Шамиль почувствовал, что натиск Отдельного Кавказского корпуса усилился. Набеги царских войск разорили Чечню. Ответные действия горцев не наносили большого вреда. Организовать оборону большой территории Шамиль не сумел. Слишком незначительны были его силы. Поэтому он принял решение сосредоточить все ресурсы в одной точке. Цитаделью мюридизма стала гора Ахульго (в переводе с аварского — «Набатная гора»).

Гора рассечена рекой Ашильта на две части, которые тогда венчали аулы — Старый Ахульго и Новый Ахульго. Через ущелье был перекинут подвесной мост, связывавший селения. Крутые склоны горы с трех сторон опоясывает река Андийское Койсу. С единственной стороны, не прикрытой водами Койсу, высилась гора Шулатлулго (в переводе с аварского «Крепостная гора»). С нее открывался вид на окружавшую местность. Удобное место для ведения пристрельного огня по наступающим колоннам русской армии. Здесь видный сподвижник Шамиля Сурхай построил башню, которая стала именоваться Сурхаевой башней.

На протяжении нескольких месяцев Шамиль усилил свои позиции, над неприступностью которых изрядно поработала сама природа: мюриды тщательно укрепили единственный подход к горе, сделали завалы, соорудили баррикады, вырыли окопы и канавы, возвели оборонительные валы. Для своих семей горцы устроили что-то наподобие подземных бомбоубежищ, где женщины и дети могли безопасно укрыться от огня русской артиллерии.

12 июня 1839 года Шамиль наблюдал подходившие к Ахульго полки Отдельного Кавказского корпуса. Закаленные в боях на Кавказе Куринский и Апшеронский полки, а также другие соединения русской армии были объединены в Чеченский отряд, который стал острием копья русской армии в противоборстве с Шамилем и его мюридами. Численность отряда достигала 11 тысяч человек, в то время как имам мог рассчитывать только на 4 тысячи воинов. Командовал походом на Ахульго друг Ермолова, генерал Павел Граббе. Он прославился еще в Наполеоновских войнах. Граббе никогда не проигрывал и никогда не отступал. Николай I говорил о нем: «Граббе не тот человек, который, взявшись за предприятие, когда-либо отстал от него». Фамилию генерала с немецкого можно перевести как «гроб», «могила». Выходит, что не сумев склонить Шамиля к покорности, император послал ему гроб.

Первую попытку штурма Граббе предпринял уже 13 июня. Неудачно. Батальон Апшеронского полка устремился на Старое Ахульго, но перед самым аулом горцы выкопали глубокую канаву. Несколько солдат пробовали, спустившись на дно перекопа, выбираться на другую сторону, подсаживая друг друга. Однако затея оказалась безуспешной. Апшеронцы отступили.

Не овладев Ахульго с наскока, Граббе приступил к методичной осаде, которая сопровождалась не умолкавшей канонадой тридцати пушек. Замкнуть кольцо вокруг шамилевского оплота не позволяла Сурхаева башня. Она давала горцам, запертым в Ахульго, возможность получать боеприпасы и продукты, которыми их снабжали жители соседнего аула Чиркей. 29 июня жерла русских пушек повернулись к Сурхаевой башне. Там держали оборону сто отборных мюридов, готовых закончить свою жизнь прямо здесь. После бомбардировки на штурм башни пошли апшеронцы и куринцы. Мюриды встретили атаковавших густым ружейным огнем, а затем устроили настоящий камнепад. Огромные валуны скальной породы с грохотом опрокидывались на головы русских солдат, карабкавшихся по почти отвесным стенам Крепостной горы. Командиру горцев Алибеку Хириясулу ядром оторвало руку, которая безжизненно повисла на сухожилиях ниже плеча. Алибек приказал мюридам: «Отрубите-ка это!» — но те не стали этого делать, уговаривая командира уйти с позиции. Тогда, наступив на висящую бесполезной плетью руку, горец отрубил ее сам, после чего продолжил руководить обороной башни. Штурм не удался. Граббе, видя мучительную смерть своих храбрых солдат, просигналил отбой.

4 июля бомбардировка Сурхаевой башни началась с удвоенной силой. Вот как описал работу русской артиллерии хронист Шамиля Мухаммад Тахир аль-Карахи: «Результаты этого многоорудийного залпа были до невероятности ужасны; страшный рев и гул громом повторялись окружающими скалами и заглушали вопли и стоны раненых; знойный летний воздух, густо смешанный с пороховым дымом, действовал удушливо; ураган из свинцовых пуль и осколков снарядов, камней и скал производил страшное опустошение; земля дрожала как при страшном землетрясении; везде валялись гниющие трупы павших славной смертью праведных; оставшиеся в живых защитники бродили как тень, изнуренные бессонницей, томимые жаждою и мучимые голодом». Об интенсивности орудийной пальбы можно судить по количеству залпов, производимых батареями Чеченского отряда. Батарея из четырех орудий делала до 1000 выстрелов в день: одна пушка выпускала 250 зарядов за 12 часов, 20 выстрелов в час. Команда «Огонь!» давалась через каждые три минуты.

От башни Сурхая остались руины, погиб почти весь ее гарнизон, но оставшиеся продолжали упорно сопротивляться. Для повторного штурма башни Граббе вызвал добровольцев. Всего их собралось около двухсот человек. Среди них был и поручик Николай Мартынов. Два года спустя он смертельно ранит Михаила Лермонтова у подошвы другой кавказской горы — Машука. Добровольцы стояли у Шулатлулго, ожидая сигнала к атаке. Они запаслись деревянными щитами, обитыми войлоком, для защиты от камней. После короткого, но ожесточенного боя Крепостная гора пала. Тут же на ней были размещены несколько орудий, взявших на прицел Ахульго.

Падение Сурхаевой твердыни породило уныние в мюридах Шамиля. Положение осажденных делалось все более безнадежным. Имам не предполагал, что осада продлится так долго. Он рассчитывал на поддержку соседних селений, верил, что Ахульго станет маяком, на свет которого соберутся восставшие горцы. Но помощи все не было.

Шамиль решил вступить с Граббе в переговоры, чтобы потянуть время, но генерал, уверенный в близкой победе, оставил послание имама без ответа и отдал приказ готовиться к штурму Ахульго.

Удар планировался в направлении Нового Ахульго. Тут у Граббе был небольшой плацдарм. На нижнем уступе, прямо перед селением, укрепилась рота Апшеронского полка. Шамиль разгадал замысел и приказал мюридам сбить апшеронцев с уступа. Это удалось, но через день рота вновь вернула оставленные позиции. Причиной такого поспешного контрудара стал категорический приказ Граббе. Генерал потребовал возвращения плацдарма любой ценой, а в противном случае грозил расстрелом каждого десятого солдата в роте.

Штурм начался 16 июля в пять часов пополудни. С раскатистым «Ура!» русские полки ринулись в атаку. Некоторое время их продвижение почти не встречало сопротивления. Вот солдаты перемахнули с помощью лестниц через канавы, преграждавшие путь к аулу. Вот уже показались сакли Нового Ахульго. И в этот момент горцы открыли шквальный огонь, в атаковавших полетели камни. Безжизненные еще минуту назад завалы вдруг ожили и ощетинились меткими ружьями горцев. В семь часов вечера штурм прекратился. Граббе отступил без всякого успеха, потеряв 156 убитыми и 719 ранеными. Одних офицеров было убито 7, а ранено 45. Такова была цена всего двух часов сражения за Ахульго. Разочарованный неудачей Граббе записал в дневнике: «Все опять по своим местам и, кроме потери, никаких последствий».

Следующий штурм Граббе предпринял месяц спустя. Шамиль все это время пытался вывести генерала на переговоры, но Граббе выдвинул ультимативное условие для их начала — старший сын имама, девятилетний Джамалуддин, должен стать аманатом — заложником покорности отца. Шамиль на этот шаг не решался, поэтому переговоры никак не начинались. Граббе знал, что Шамилю трудно. Промедление было на руку генералу, который проводил время за чтением книги немецкого философа Иоганна Гердера «Идеи к философии истории человечества». «Изящная аттическая форма слога отвечает возвышенной и ясной мысли», — замечал Граббе в своем дневнике.

17 августа Граббе отдал приказ идти на штурм. После оглушительной канонады Чеченский отряд вновь пошел на Новый Ахульго. Вытеснив горцев с уступа перед аулом, солдаты с помощью саперов быстро устроили ложемент (стрелковые окопы) и под этим прикрытием открыли огонь по мюридам. Шамиль не сумел выбить русских с этой позиции. Признав свое бессилие, имам поднял белый флаг. Он отдал своего Джамалуддина в руки Граббе, заплатив сыном за возможность вступить в переговоры.

На встречу с Шамилем Граббе отправил начальника своего штаба генерала Александра Пулло. Имаму предложили прийти в лагерь Граббе, фактически сдаться. Шамиль прервал переговоры. Он написал несколько посланий самому Граббе, просил разрешения остаться с мюридами в Ахульго, а затем поселиться в Гимры. Взамен предложил мир и верность соглашению. Для Граббе этого было недостаточно. Он потребовал сдачи Ахульго в течение трех дней, после чего Шамиль должен был отправиться в крепость Грозную: «Мы не в детские игры с ним (Шамилем. — А. У.) забавлялись, чтобы кончить почти ничем», — повествует дневник Павла Христофоровича.

Шамиль отказался выполнять эти требования. Посмотрев на изнуренных неравным противоборством мюридов, павших духом и готовых на все, лишь бы этот кошмар закончился, Шамиль сказал: «Слабость и трусость никогда и никого не спасала». Мюриды разошлись по своим постам и приготовились к последнему бою за Ахульго.

Третий штурм Ахульго продолжался 36 часов подряд 21–22 августа. В записках Дмитрия Милютина, воевавшего в Чеченском отряде Граббе и впоследствии ставшего военным министром, эти дни описаны так: «…матери своими руками убивали детей, чтобы не попали они в руки солдат; целые семейства погибали под развалинами. Были и такие случаи, что мюриды, изнемогая от ран и как бы отдавая свое оружие, вероломно наносили смерть тому, кто принимал его».

Под покровом ночи Шамиль со своей семьей и несколькими приближенными ушел с Ахульго. Имам покидал Набатную гору побежденным, но свободным. Шамиль потерял своего первенца Джамалуддина, который из заложника стал пленником. Но на своей спине имам сумел вынести из Ахульго и спасти второго сына — Гази-Мухаммада. Шамиль шел вновь собирать горцев под знаменем священной войны.

Граббе докладывал о своем триумфе в Тифлис: «Положение Шамиля весьма незавидно. Его политическое и религиозное влияние на местное население полностью утеряно». Император Николай I на известие о взятии Ахульго ответил сдержанно: «Очень хорошо, но жаль, что Шамилю удалось уйти. Должен признать, я опасаюсь новых происков с его стороны… Посмотрим, что уготовило нам будущее».