Воронцов
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Покинув Кавказ в 1805 году, Михаил Воронцов много воевал. Наполеоновские войны 1805–1807 годов, Русско-турецкая война 1806–1812 годов, Отечественная война 1812 года, Заграничные походы 1813–1814 годов — сражения, награды, слава. В битве при Краоне 7 марта 1814 года он (уже генерал) стяжал славу «победителя Наполеона», устояв перед натиском французского императора. В 1815–1818 годах Воронцов командовал оккупационным корпусом во Франции, а после его вывода сам оплатил долги, которые наделали русские офицеры в многочисленных кутежах.
В 1823 году Воронцова назначили генерал-губернатором Новороссии и наместником Бессарабии. Здесь он многое сделал для развития образования, торговли, промышленности, сельского хозяйства. Как справедливо заметил один из биографов Воронцова: «Трудно назвать какую-либо сторону жизни новороссиян, которую бы он (Воронцов. — А. У.) обошел своим вниманием». Граф превратил Одессу в главный торговый порт Российской империи на Черном море. Один из символов города — монументальная лестница, соединившая Приморский бульвар с портом, была сооружена в 1835–1841 годах по настоянию Воронцова и какое-то время именовалась Воронцовской. Однако благодаря гениальному фильму Сергея Эйзенштейна «Броненосец „Потемкин“» ныне она известна как Потемкинская. Видно, справедливо высказался Ленин: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино».
Шел 1844 год. Воронцов, которому было уже 62 года, не ждал резких поворотов судьбы. Лето и осень он проводил в Алупке, во дворце, который стал для него любимым домом. У Воронцова был строгий распорядок дня. Он вставал рано и уже в шесть часов утра начинал работать: отвечал на письма, диктовал приказы, сочинял проекты благоустройства края, принимал посетителей. В пять часов пополудни губернаторский рабочий день заканчивался, и граф до следующего утра к работе не прикасался. Он отправлялся обедать. Во дворце бывало множество гостей. За обедом собиралось от 70 до 120 человек. После графской трапезы накрывали отдельный стол для многочисленной прислуги, которая обслуживала всю эту орду гостей. Отобедав, Воронцов любил погулять на свежем воздухе. Его немного сутулая фигура в простом зеленом егерском сюртуке неспешно двигалась по таким же зеленым аллеям парка.
Одной ноябрьской ночью, около трех часов, Воронцова разбудил его секретарь Михаил Щербинин. Он сообщил встревоженному графу, что из Петербурга прибыл фельдъегерь с посланием от императора. Взяв письмо из рук секретаря, Воронцов начал читать: «Зная ваше всегдашнее пламенное усердие к пользам Государства, выбор мой пал на вас, в том убеждении, что вы, как главнокомандующий войск на Кавказе и наместник мой в сих областях с неограниченным полномочием, проникнутые важностию поручения и моим к вам доверием, не откажетесь исполнить мое ожидание. Но желая и при сем случае доказать вам особенное мое уважение, я не хотел приступить к объявлению о сем новом вам поручении, не узнав от вас прежде ваше согласие принять оное, в котором, однако, не могу сомневаться. Прибавлю к сему, что поручение сие считая делом, могущим продлиться не менее трех лет, и в справедливом внимании к семейным вашим обстоятельствам, полагаю сохранить вам прежнее ваше звание и главное заведывание Новороссийским краем, тем более что по близкому соседству нахожу совершенно возможным, чтобы вы могли ежегодно проводить по нескольку месяцев на отдохновении в Крыму, в вашем поместье и в кругу вашего семейства. Близость и скорость сообщений совершенно сему способствуют.
С нетерпением буду ждать вашего ответа, по получении которого сообщу вам все подробности настоящего положения дел и мои намерения, ежели не предпочтете лично и изустно их получить от меня здесь, что совершенно представляю вашему выбору.
Примите уверение в искреннем моем к вам уважении и признательности. Николай. Гатчина, 17 ноября 1844 года».
Закончив читать монаршее письмо, граф задумался. Совершенно неожиданное новое назначение, притом в край, охваченный войной, которую не в силах были закончить лучшие генералы: Ермолов, Паскевич, Розен, Граббе. Уже отстроенную Одессу и любимую Алупку нужно сменить на неотесанный Тифлис. Отказаться? Нет, невозможно. Позвав императорского фельдъегеря, Воронцов сказал: «Я стар и становлюсь дряхл, не много жизни во мне осталось; боюсь, что не в силах буду оправдать ожидания царя; но русский царь велит идти, и я, как русский, осенив себя знамением креста Спасителя, повинуюсь и пойду».
Воронцов поехал в Петербург, где его ждали императорские инструкции и новые планы покорения Кавказа. В столице, куда граф прибыл в январе 1845 года, царского наместника встречали тепло. На торжественном обеде в Английском клубе (здесь в неформальной обстановке собирались виднейшие государственные деятели, ученые и писатели) в честь нового назначения графа произносили самые лестные и вдохновенные слова. Вокруг Воронцова было столько улыбок, восторгов, поздравлений, добрых пожеланий, что граф, совсем не «придворный житель», заметно смутился: «Как бы я желал, чтобы это назначение, эта власть, мне предоставленные, все это было бы один сон, страшусь, чтоб непосильны мне были новые труды; страшусь общего разочарования на мой счет».
Николай I вручил в руки Воронцова громадную власть. Кавказский наместник мог принимать решения в обход министров, которые не могли контролировать его действия. Воронцов получал право по всем важным вопросам обращаться прямо к царю, минуя множество бюрократических перегородок. Самовластие графа ограничивалось только мерой императорского одобрения и простиралось на весь юг империи, от Дуная до Аракса.
Дав власть, царь требовал победы. Путь к ней Николай I разработал самостоятельно, а Воронцов должен был реализовать задуманное. Кратко план сводился к трем лапидарным тезисам: «Во-первых, разбить, буде можно, скопища Шамиля. Во-вторых, проникнуть в центр его владычества. В-третьих, в нем утвердиться». Знакомо, правда? Так или почти так против горцев действовали уже многие: Хворостинин, Бутурлин, Пьери, Гуляков, Ермолов, Граббе. И все одинаково безуспешно. Стратегия решительного удара не подходила войне в горах Кавказа. Многие ветераны Отдельного Кавказского корпуса уже тогда это прекрасно понимали.
Очередная экспедиция в горы замышлялась царем еще летом 1844 года, когда войсками на Кавказе командовал генерал Александр Нейдгардт. Он скорее подходил для штабной или «парадной» работы, чем для командования действующей армией. Нейдгардт, опасаясь большого поражения и его катастрофических последствий, фактически саботировал подготовку похода, в успех которого никто на Кавказе не верил. В августе 1844 года командир Самурского отряда генерал Моисей Аргутинский-Долгорукий еще больше пугал и так напуганного Нейдгардта: «Неприятель, по мере движения нашего вперед, будет отступать в глубь страны, хотя, конечно, терпя урон от бою, но не расстраиваясь совершенно. Дальность отступления неприятеля будет зависеть от дальности движения войск наших, и неприятель, без сомнения, пользуясь местностью и большею движимостью, всегда имеет возможность предохранить себя от наших решительных ударов». И вот теперь план, воплотить который не решился Нейдгардт (за что и был отозван с Кавказа), предстояло выполнить Воронцову — первому кавказскому наместнику.
Воронцов стал главной новостью столичной жизни в январе 1845 года. Золотая молодежь Петербурга рвалась в свиту нового главнокомандующего, который отправлялся побеждать таинственного и страшного Шамиля. «Громкая слава и высокое положение графа Воронцова, заманчивость блестящих подвигов и самый характер Кавказской войны всех увлекали», — писал современник. Этих блестящих молодых людей, пожелавших воевать вместе с Воронцовым, возглавлял принц Александр Гессен-Дармштадтский — брат цесаревны и великой княгини Марии, жены наследника престола Александра Николаевича (будущего Александра II).
Воронцов поехал в Тифлис через Москву и Одессу. На вопрос императора: «Зачем в Москву?», — граф ответил: «К Ермолову». Такой ответ мог вызвать августейшее раздражение, но Воронцов был верен не только царской службе, но и старой дружбе.
Изнывавший от вынужденного безделья Ермолов радостно принял «брата Михайло» (так Алексей Петрович называл Михаила Семеновича в письмах). Но кавказский наместник приехал не просто проведать боевого товарища. Воронцов давно не был на Кавказе, ему нужна была информация и мнение опытного Ермолова. Более всего графа интересовали три предмета: состояние правого фланга Кавказской линии (Прикубанье), Чечня и Дагестан, южнокавказские мусульманские провинции. Ермолов долго и пространно говорил о положении на Кавказе и о лучших способах его «окончательного замирения». Возможно, Ермолов напомнил Воронцову о своем давнем пророчестве, которое сбылось. В декабре далекого 1816 года Ермолов, только принявший должность командующего Отдельным Грузинским корпусом, отправил Воронцову, который руководил тогда оккупационным корпусом во Франции, письмо со словами: «Ты, любезнейший брат, редкое существо, обладающее общею всех любовию. Ты должен быть поставлен судьбою для водворения здесь порядка и будешь всеми боготворим. Я предсказываю тебе сие назначение, разве ты сам его не пожелаешь». И вот, спустя двадцать девять лет отставник Ермолов провожал на Кавказ «брата Михайло».
КНЯЗЬ ПОРАЖЕНИЯ
«С молодых лет я научился и привык удивляться подвигам храбрых воинов кавказских, — обращался Воронцов к Отдельному Кавказскому корпусу. — Теперь предстоит мне вновь служить с вами. Ежели нужно будет сражаться с непокорными горцами, вы опять будете те же, каковыми всегда были. С племенами покорными мы будем вести себя мирно и дружелюбно. Жители Кавказа должны столько же любить и уважать нас во время мира, сколько бояться в военных действиях, если таковые на себя навлекут». Слова полны оптимизма и веры в успех.
Поначалу граф действительно верил в план действий, предложенный императором: разбить Шамиля и овладеть центром подвластной ему территории. Оглядевшись в Тифлисе, 25 апреля 1845 года Воронцов написал письмо военному министру Александру Чернышеву: «Если бы даже полученное мною приказание действовать в этом году наступательно… было противно моему мнению, как не согласны с ним все здешние генералы, то все же я бы исполнил его с тем же рвением; но я откровенно говорю здесь всем, что это также и мое мнение и что мне кажется неблагоразумным избегать встречи с Шамилем и возможности нанести ему вред, что устроит наши дела лучше всего».
Оптимизм Воронцова был чужд старым кавказским офицерам. Ворчуны-генералы составили оппозицию, возглавил которую Иван Лабынцев, ветеран Кавказской войны. Вся его служба прошла в войне с горцами. Он начал воевать на Кавказе еще в 1819 году простым прапорщиком. Генерал Лабынцев не отличался образованием, был далек от чтения немецких философов (вспомним Граббе), не имел модных политических убеждений, но обладал огромным опытом войны на Кавказе. Его выразительный портрет оставил современник, также участник многих кавказских походов: «Среднего роста, крепкого сложения с толстою шеей, с простоватым, ничего не выражающим лицом, идущий на маленькой довольно плохой лошадке, в засаленном сюртуке, ситцевой рубашке и курящий отвратительную сигару, которая вас одуряет, — это герой Кавказа, генерал Лабынцов. Он очень скуп, а потому у него и лошадь плохая, и засаленный сюртук, и ситцевая грязная рубашка, и курит он одуряющую сигару. Генерал Лабынцов — грубый брюзга, всегда угрюмый, недовольный, насупившийся, вечно ругающийся. Но если он не любим посторонними и подчиненными, то уважаем ими за мужественную храбрость и неустрашимость. Солдаты его боятся и недолюбливают, но охотно идут с ним в бой, потому что знают, что с ним не попадут в беду; а если и случится беда, то знают, что Иван Михайлович постоит и за себя, и за них. И действительно много опасностей пережил генерал Лабынцов во время продолжительной своей службы на Кавказе, но, кроме контузии камнем при штурме Сурхаевой башни под Ахульго, не был ни разу ранен. Недаром солдаты считали его заговоренным от пуль и ядер».
Лабынцев был почти полной противоположностью Воронцова. Их ничего не сближало, кроме кавказской службы и военного мужества. Несмотря на то что генерал допускал публичную критику действий наместника, Воронцов ценил опыт Лабынцева, его авторитет среди солдат и всегда со вниманием выслушивал его мнение.
Наместник быстро вникал в суть местных обстоятельств. И чем больше он узнавал, тем меньше оставалось у него оптимизма. После Ахульго Шамиль сумел собрать только 200 воинов. Но уже через год в поход под зелеными знаменами ислама готовы были выступить 12 тысяч горцев! Третий имам стал наносить русским войскам поражения. Провалом закончились несколько экспедиций Граббе, который бесславно покинул Кавказ в 1842 году. Генерал Евгений Головин, возглавлявший кавказскую военную и гражданскую администрацию в 1837–1842 годах, под большим впечатлением писал военному министру Чернышеву: «Можно сказать утвердительно, что мы еще не имели на Кавказе врага лютейшего и опаснейшего, как Шамиль. Стечением обстоятельств власть его получила характер духовно-военной, той самой, которою в начале исламизма меч Мухаммеда поколебал три части вселенной».
Проехав весной 1845 года по Кавказской линии, наместник сам убедился, что рассчитывать на скорую победу не стоит. «Будем искать Шамиля; но даст ли он нам случай ему вредить, один Бог ведает, — писал Воронцов Ермолову. — По крайней мере мы сделаем все, что можем, и ежели был бы какой-нибудь благоприятный случай, постараемся им воспользоваться». Далее тон воронцовского письма становится более минорным: «Боюсь, что в России вообще много ожидают от нашего предприятия; но ты хорошо знаешь положение вещей и особливо местности. Надеюсь, что мы ничего не сделаем дурного; но весьма может статься, что не будет возможности сделать что-нибудь весьма хорошее, лишь бы нашей вины тут не было». Если был так не уверен в успехе похода, то почему не отказался? Вопрос справедливый, но как можно отказать царю? Будет большой ошибкой считать Воронцова ловким подхалимом-царедворцем. Граф не был придворным, полжизни он провел в монаршей немилости, которую породили его либеральные взгляды и мнимые подозрения в связях с декабристами. Дело тут в другом. Николай I назначил Воронцова наместником во многом для реализации задуманного плана масштабной экспедиции. В Воронцове император увидел единственного человека, способного полезть в горы и наконец-то добыть ему победу. Царь положился на графа: «Государь ни в каких способах мне не отказывает; дай Бог, чтобы я мог оправдать его доверие», — писал Михаил Семенович. Монаршее доверие — это то, чего всегда так не хватало Воронцову. Теперь он располагал этим капиталом и не решился расстаться с ним. 31 мая 1845 года войска Отдельного Кавказского корпуса выступили из крепости Грозная. Даргинский поход начался.
Эта экспедиция напоминала не только предыдущие российские попытки «замирить» Кавказ, но и кабульский поход англичан в 1839–1842 годах. Шамиль отступал, сжигая за собой селения и все, что могло пригодиться русским. Так горцы уничтожили крупный аул Анди, бывший одно время даже столицей имама. На входе в селение лежал труп местного старосты, который предлагал горцам покориться и сложить оружие. Его забили палками.
Отряд двинулся дальше. В первые дни похода в горах стоял страшный зной. Солдаты с жадностью опустошали походные фляги, надеясь наполнить их холодной водой горных рек, которые в изобилии орошают Нагорный Дагестан. Но вскоре выяснилось, что использовать речную воду нельзя. Горцы забросали истоки падалью, отравившей воду. Томимые жаждой солдаты Воронцова шли дальше.
Сейчас путь от Грозного до Дарго занимает около двух часов. За это время автомобиль по шоссе преодолевает 100 километров. В 1845 году никаких дорог не было, в лучшем случае узкие тропы, над расширением которых должны были основательно поработать саперы, прежде чем пройдут кавалерия, артиллерия и обоз. Один из участников похода вспоминал: «Что ни шаг — то остановка: то вьюк свалится, то надо подтянуть подпруги». Часто приходилось катить орудия на одном колесе, а другое удерживать силой солдатских рук над пропастью. Тоже и с обозными телегами. Эти трудности замедляли движение войск. Случалось, солдаты за день преодолевали только пару километров.
В проходах между гор и в лесу Шамиль устраивал завалы — своеобразные баррикады Кавказской войны. Они составлялись из каменных валунов или деревянных стволов, за которыми располагались горцы-стрелки. Каждый такой завал надо было брать штурмом, всякий раз дорого стоившим.
6 июля Воронцов увидел цель экспедиции — столицу Шамиля Дарго. Путь к ней преграждал густой и темный Ичкеринский лес. Здесь за каждым деревом мог прятаться верный имаму мюрид. Но другого пути не было, сквозь «живой» лес нужно было пройти. К этому моменту отряду, который уже второй месяц находился в походе, остро не хватало боеприпасов и провианта. Причина — страшный падеж транспортных лошадей, которые не выдерживали горного бездорожья и постоянной бескормицы. Обоз сильно отстал от боевых частей. Солдаты стали подолгу отлучаться в поисках пропитания. С подобными же проблемами столкнулись и англичане, наступавшие на Кабул в 1839 году. Отсутствие необходимых средств сделало европейскую армию легкой добычей. Все ее козыри: массированный ружейный огонь, грохочущие артиллерийские залпы, монолитное единство строя — оказывались биты потерей коммуникации с обозом. Вроде дорогого смартфона, оставшегося без подзарядки.
Настроение у солдат, взиравших на близкое Дарго, было не лучшим. Вход в Ичкеринский лес преграждали завалы, увенчанные рядами длинных горских ружей. Уныние охватило войска наместника: пройти через горы, жажду, голод, чтобы погибнуть от пули горца на опушке глухого чеченского леса? Вдруг, не дожидаясь сигнала к общей атаке, на один из завалов устремилась группа всадников. Это блестящая петербургская молодежь, которая последовала за Воронцовым на Кавказ, бросилась совершать долгожданные подвиги. Авантюру возглавил Александр Гессенский. И она удалась! Кавалеристы, не замечая сильного огня горцев, лихо налетели на завал и, размахивая саблями, в несколько мгновений им овладели. Молодецкая атака воодушевила воронцовский отряд. Участвовавший в Даргинской экспедиции ротмистром Николай Беклемишев писал: «Весело и шумно вошли в лес, густой, темный, величественный; закипела пальба, не умолкавшая весь день. Завал брали за завалом, причем приходилось все круто спускаться, что придавало этому движению какую-то поэтическую таинственность». Шамиль не стал сражаться до последнего, отступил. Дарго имам сжег, первым запалив собственный дом.
Столица непокорных горцев была в руках Воронцова. Что делать дальше? Формально цель экспедиции достигнута. Но Шамиль не сдался и был где-то поблизости, постоянно тревожа уставшие русские войска. Преследовать горцев не было ни сил, ни средств. Вскоре в отряде наместника начали голодать. Надежда была только на спешивший из Дагестана обоз с провиантом и боеприпасами.
10 июля спасительная транспортная вереница подошла к Ичкеринскому лесу. Теперь нужно было обеспечить безопасность обоза, сопроводить его через чеченское темнолесье. Эту нелегкую задачу Воронцов возложил на генерала Клюки-фон-Клугенау, который вел переговоры с Шамилем. Позднее операция по прикрытию обоза получила название «сухарной экспедиции» (шли в том числе за сухарями).
Едва солдаты Клюки-фон-Клугенау вошли в лес, началась перестрелка. Авангардом отряда, посланного привести обоз, начальствовал храбрый до безрассудства генерал Диамид Пассек — командир 2-й бригады 20-й пехотной дивизии. За его плечами было множество экспедиций в горы, он не первый год воевал на Кавказе, но для такого задания требовался командир с другими качествами. Хладнокровие, а не храбрость; спокойствие вместо азарта — вот что было нужно. А храбрый, любимый солдатами Пассек увлек за собой передовые части отряда, разорвав связь с центром и хвостом колонны. Этого и ждали мюриды. Из воспоминаний Беклемишева: «Рукопашный закипел ужасный. Чеченцы рубили и кололи с ожесточением фанатизма. Русские защищались отчаянно». Получив численное превосходство благодаря опрометчивости Пассека, горцы разгромили большую часть отряда Клюки-фон-Клугенау, которому оставалось только сожалеть о том, что неудачно выбрал командира авангарда.
После соединения с обозом Клюки-фон-Клугенау должен был возвращаться той же лесной тропой — другого пути не было. Ночью генерал приводил свой потрепанный отряд в порядок, говорил с офицерами, назначал командиров. И вновь авангард поручили Пассеку! 11 июля обоз заполз в лес. Накануне прошел сильный дождь, тропа превратилась в непролазную топь. Солдаты шли по пояс в глинистой жиже, лошадей и повозки приходилось постоянно вытягивать из грязевого плена. И горцы открыли огонь. Мюриды Шамиля стреляли в лошадей, трупы которых преграждали дорогу и нарушали строй колонны. Обозные телеги остановились, солдаты смешались, офицеры растерялись. Генерал Клюки-фон-Клугенау окончательно утратил контроль над происходившим, каждый в его отряде стал биться сам за себя. Пассек, поняв, как трагически ошибся днем раньше, пытался организовать солдат собственным примером. Выхватив саблю, он один пошел на преграждавший путь завал и тут же был смертельно ранен. Геройская смерть командира вызвала у солдат жгучее желание мести. Однако «топлива» этого хватило лишь на то, чтобы взять завал и отбить еще живого Пассека, успевшего обронить: «Прощай, моя храбрая бригада!»
Обозный отряд был полностью разбит. Бóльшая часть вьюков либо потерялась, либо досталась горцам. Прапорщик Куринского полка Николай Горчаков, принимавший участие в Даргинском походе, вспоминал: «Нет слов для описания тех раздирающих душу сцен и картин, которые происходили среди этой роковой бойни между неприятелем и нами, при превосходстве наших сил. Когда беспорядочная толпа наших разбитых войск подходила к лагерю — на помощь ей была выслана вторая половина Кабардинского батальона. Она отстояла нам несколько вьюков, штук сорок скота, несколько раненых офицеров, два чемодана с почтою и клочки изнуренного и окровавленного войска, на которые невозможно было смотреть без сожаления».
Оставаться в Дарго больше не имело смысла. Воронцов начал отступление. Горцы непрестанно обстреливали сильно поредевшие русские войска, а при удобном случае бросались в атаку. Граф постоянно объезжал растянувшуюся колонну, поддерживал дух солдат. Его смелость и распорядительность действовали ободряюще.
В ходе отступления Воронцов вызвал к себе главного критика всех его действий генерала Лабынцева. Явился тот, как всегда, с недовольным видом и стал выслушивать приказания со скептической ухмылкой и ядовитыми комментариями. Вдруг совсем близко от генералов упала граната, которая долго шипела, но не взрывалась. В отличие от князя Андрея Болконского на Бородинском поле, Воронцов совершенно не придал этому зловеще кружащемуся шару значения и продолжал наставлять Лабынцева. Наконец граната разорвалась, ее осколки пролетели мимо. Лабынцев внимательно следил за лицом Воронцова, но у графа не дрогнул ни один мускул. Когда наместник закончил давать приказы, генерал неожиданно обнял его и расцеловал. Так старый кавказский воин признал Воронцова за себе подобного. Возвратившись к своим офицерам, Лабынцев сказал о графе: «Однако он солдат!»
19 июля измученное войско наместника соединилось с отрядом генерала Роберта Фрейтага, который пришел на помощь с Кавказской линии. Даргинская экспедиция завершилась. Она не принесла победы над Шамилем, стала лишь очередной кровавой жертвой. Одних генералов в этом походе погибло трое (Пассек, Фок и Викторов). Тем не менее в Петербурге экспедицию признали совершенно успешной. «Вы вполне оправдали мои ожидания, проникнув в недра гор дагестанских, считавшихся доселе неприступными, — писал император своему наместнику. — Приняв личное начальство над главным отрядом, вы собственным примером непоколебимой твердости и самоотвержения указали войскам путь к подвигам незабвенным».
Воронцов в Даргинской экспедиции
Даргинский поход стал поводом к масштабной пропагандистской кампании, организованной властями. В официальных изданиях он назывался победой, сообщалось о нечеловеческом мужестве солдат, офицеров и их командира. Воронцову за взятие Дарго был пожалован титул князя, чтобы еще раз подчеркнуть успех этого похода. Всех участников щедро наградили: повышением по службе, орденами и наградами. Воронцов из собственных средств раздал нижним чинам по 15 рублей. На эти деньги можно было купить корову или пять свиней. Тифлис встречал наместника триумфом, депутаты от сословий наперебой поздравляли с победой, всюду играла музыка и слышались радостные песни.
Однако постепенно в обществе через частные разговоры и переписку, как в современных социальных сетях, распространялись и другие сведения о походе. Ермолов сообщал Воронцову о московских слухах: «Говорят, что лучше было не ходить в горы, нежели главнокомандующему поставить себя в положение быть преследуему и окруженному. Что неудачное предприятие должно непременно возвысить славу Шамиля и дать ему еще большую власть. Безрассудно говорят, будто бы теперь несравненно сильнее будут сопротивляться всякому из генералов, когда за потери их, впрочем, значительные, нанесено нам не менее чувствительное поражение».
Воронцов прекрасно понимал, что экспедицию невозможно считать блестящей, но и с мнением о провальном характере похода он не соглашался. В одном из своих писем Ермолову наместник дал такую оценку Даргинскому делу: «Конечно, многие могут думать и сказать, что лучше было бы не идти совсем в горы; но в этом году не идти туда было невозможно; мы пошли очертя голову, сделали все, что возможно, и вышли благополучно и, смею опять сказать, не без славы. Теперь уже настанет время для войны более систематической и которая хотя тихо, но вернее должна в свое время улучшить положение здешних дел; но об этом я буду говорить в другой раз».
НЕ БАРАБАННОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ
Александр Грибоедов, служивший на Кавказе, как-то написал в письме своему другу офицеру Степану Бегичеву: «Чтобы больше не иовничать (философствовать. — А. У.), пускаюсь в Чечню, А[лексей] П[етрович] (Ермолов. — А. У.) не хотел, но я сам ему навязался. Теперь это меня несколько занимает, борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещеньем, действие конгревов (боевая ракета, разработанная англичанином Уильямом Конгривом. — А. У.); будем вешать и прощать и плюем на историю». В этой цитате Грибоедов дал сущностное определение Кавказской войны — «борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещеньем». Горец знакомился с Российской империей в пороховом дыму сражений под барабанный бой и грохот орудийных залпов. Цицианов и Ермолов «просвещали» непокорных горцев картечью и штыками, а еще страхом, который они пытались внушить местному населению, сочиняя письма и прокламации, наполненные угрозами неминуемой кровавой расправы над всеми противниками империи.
Страх — универсальное средство управления. К нему всегда прибегают власти предержащие, когда им не хватает квалификации, опыта и знаний. Едва приехав в Тифлис в 1816 году, Ермолов в одном из дружеских писем прямо сознавался: «За недостатком знания в делах я расчел, что полезно нагнать ужас, и пока им пробиваюсь».
Совершенно иначе повел себя Воронцов. Он стал первым главным российским администратором на Кавказе, кто решил, что управлять людьми можно и нужно, не запугивая их. В его наместничество шум барабанного просвещения ушел в прошлое. Воронцов попытался стереть с лица Российской империи гримасу гнева.
Чтобы управлять, не нагоняя страха, нужны знания, которых не было у российского чиновничества. Кавказ для него был территорией совершенно непонятной, обычаи местного населения диковинными, а служба здешняя всегда считалась самой незавидной. Специфическое отношение к кавказской службе было настолько явным, что нашло отражение и в художественной литературе. Пушкин в «Путешествии в Арзрум» писал: «Военные, повинуясь долгу, живут в Грузии, потому что так им велено. Молодые титулярные советники приезжают сюда за чином асессорским, толико вожделенным. Те и другие смотрят на Грузию как на изгнание». Гоголь сделал героем своего «Носа» именно такого чиновника Ковалева, который отправился на Кавказ за чином коллежского асессора (VIII класс в Табели о рангах): «Коллежских асессоров, которые получают это звание с помощию ученых аттестатов, никак нельзя сравнивать с теми коллежскими асессорами, которые делались на Кавказе. Это два совершенно особенные рода… Ковалев был кавказский коллежский асессор».
Российская империя представляла собой сложный бюрократический организм. Эффективность его работы зависела от качества столоначальников различных уровней. Самодержавный государь Николай I однажды сказал: «Вы думаете, я управляю государством? Государством управляют столоначальники».
Как мог управлять чиновник, не понимавший языка местного населения, далекий от обычаев и традиций края, рассматривавший свою работу как вынужденную ссылку или жертву, которую надобно принести для подъема по служебной лестнице? Плохо. Такой чиновник только подтачивал авторитет российской власти, раздражая население своим невежеством.
В 1840 году на Кавказе провели масштабную административную реформу. Ее архитектором и прорабом стал сенатор Павел Ган, о котором тайный полицейский осведомитель сообщал: «…не знает ни края, ни людей и ни одного из восточных языков; к несчастью, он худо окружен из здешних, сколько заметить можно, при уме и при европейской учености, он крайне самонадеян, от сего впадает часто и явно в ошибки».
Каков был реформатор, такой получилась и реформа. Все гражданское судопроизводство было переведено на общероссийский порядок. Кавказ попытались подогнать под общий шаблон. Скоро выяснилось, что реформа полностью провалилась. Гана отправили в отставку. «Многое на деле оказалось несоответствующим местным нуждам, даже невозможным в исполнении, — писал барон Модест Корф. — Другое противное нравам и навыкам жителей возбудило ропот… Народу, лишенному прежней быстрой азиатской расправы, окутанному неизвестными и чуждыми ему формами, подверженному новым притеснениям, стало еще хуже и тяжелее, чем когда-либо…»
Ган не понимал Кавказ и не хотел разбираться в особенностях местной жизни. Он лишь стремился укрепить свое положение в ближнем круге императора. Сенатору казалось, что достаточно директивно предписать административные регламенты, и все начнет работать как надо. Не заработало, да и не могло заработать. Кавказ был слишком не похож на внутренние российские губернии, готовые лекала здесь оказались бесполезны и вредны. Поэтому спустя годы Гана вспоминали как «сановника, накинувшего черную тень на все отрасли управления за Кавказом».
Воронцов стремился узнать и понять Кавказ и его жителей. Его библиотека постоянно пополнялась книгами о Кавказе. Еще в 1834 году, занимаясь делами Новороссии и Бессарабии, граф подписался на четырехтомное сочинение Платона Зубова «Картина Кавказского края». Переписка с Ермоловым о кавказских делах насчитывает десятки писем. Первый кавказский наместник был уверен, что управлять — значит знать. Откуда взялись такие убеждения?
Воспитанный в Англии Воронцов, скорее всего, был хорошо знаком с ее колониальным управлением Индией. Первым английским генерал-губернатором Индии в 1773 году стал Уоррен Хейстингс, который говорил по-персидски и на хинди, с глубоким почтением относился к индийской культуре. Изучение персидского языка, как писал Хейстингс, «не может не открыть наш ум, не может не наполнить нас милосердием ко всему человеческому роду, которое внушает наша религия». Генерал-губернатор способствовал переводу на английский «Бхагавад-гиты» и исламских текстов: «Аль-Фатава аль-Хиндийя» и «Аль-Хадайя». В Калькутте — центре Британской Индии — Хейстингс открыл медресе. Научные общества, изучавшие географию и флору Индии, пользовались высоким покровительством генерал-губернатора. А теперь посмотрим, чем занимался первый кавказский наместник Воронцов.
К 1845 году на Кавказе было всего две гимназии — в Тифлисе и Ставрополе. Воронцов более чем в два раза увеличил число гимназистов-«бюджетников». В Ставропольской гимназии, открытой в 1837 году, благодаря наместнику за государственный счет обучалось сорок пять учеников, вместо прежних двадцати. Учились в гимназиях как отпрыски горской знати, так и дети российских чиновников. Основными предметами были языки: русский и местные (армянский, грузинский, кумыкский). На торжественной церемонии открытия отдельного Кавказского учебного округа (5 апреля 1849 года) Воронцов так описывал цель своей образовательной политики: «…чтоб каждый туземец знал хорошо по-русски, а каждый бы русский знал непременно не менее двух языков здешних. Тогда только мы будем иметь вполне способных офицеров и чиновников». Имперская власть должна была заговорить с кавказскими подданными на понятном им языке. Это был единственный путь к законности и порядку.
Наместник учреждал новые учебные заведения. В 1847–1848 годах в столице наместничества открылись сразу два мусульманских училища — для суннитов и шиитов. Мусульмане не очень охотно отдавали детей в светские европеизированные гимназии. А для Воронцова было важно показать универсальность и открытость империи, отсутствие враждебности по отношению к лояльному исламу. Так родилась идея отдельных мусульманских школ. В 1849 году в разных городах Закавказья открылись еще семь таких училищ, принявших 586 учеников. Учебный курс отличался от гимназической программы. Здесь учили русский, персидский, арабский и местные языки, Коран, географию, историю в сокращенном изложении, арифметику, чистописание, а также предмет с громоздким названием «Общее понятие о русских узаконениях, формы и порядки судопроизводства».
Выпускники мусульманских училищ получили ряд преимуществ при продолжении обучения или поступлении на службу. Если воспитанник намеревался поступить в Тифлисскую гимназию, он мог отказаться от изучения латинского, французского и немецкого языков. Если же он шел на военную службу, то ему в половину сокращался срок выслуги первого офицерского чина.
На Кавказе не было высших учебных заведений, их открытие на беспокойной южной окраине обошлось бы слишком дорого. Получалось, что выпускникам местных школ был заказан путь в высшие эшелоны администрации наместничества, ведь уровень их подготовки соответствовал скромному рангу станционного смотрителя или коллежского регистратора. Воронцов нашел выход. С 1849 года несколько десятков лучших выпускников школ Кавказского учебного округа поступили в самые престижные учебные заведения империи: Императорский Санкт-Петербургский университет, Императорский Московский университет, Лазаревский институт восточных языков, Константиновский межевой институт, Санкт-Петербургский технологический институт, Императорскую академия художеств и еще двенадцать вузов.
После завершения университетского курса «кавказские воспитанники» (так их официально именовали) обязаны были вернуться на Кавказ и прослужить здесь не менее шести лет.
Кавказская администрация медленно, но верно становилась «своей» для местного населения.
Воронцов, как страстный библиофил, не мог смириться с тем, что в столице наместничества не было библиотеки. В 1848 году при канцелярии наместника открылась первая на Кавказе публичная библиотека. Посетители приходили за книгами с девяти утра до трех часов дня. Первоначально они могли не только читать в стенах библиотеки, но и забирать приглянувшийся томик домой. Однако обратно книги почти не возвращались. Это вынудило начальство библиотеки отказаться от «абонемента». Библиотечный фонд постоянно пополнялся. Воронцов часто сам выписывал книги обозами и просил столичных знакомых присылать ему новинки. Началось собрание с покупки обширной библиотеки бывшего ректора Санкт-Петербургского университета Антона Дегурова (1825–1835), насчитывавшей 6846 томов.
Вскоре свободное место на книжных полках канцелярии закончилось, а для установки новых не хватало места. В 1852 году книгохранилище переехало в новое просторное здание. Заведовал тифлисской «публичкой» надворный советник Гавриил Токарев. Он же основал первую на Кавказе контору книжного комиссионерства, которая выполняла роль современного интернет-магазина: через нее можно было заказать книги, изданные в России и за рубежом.
К середине XIX века научные знания о Кавказе находились в зачаточном состоянии. Широкая публика знала о южной окраине империи еще меньше. В одном из номеров газеты «Кавказ» (открытой по инициативе Воронцова) цель издания была сформулирована предельно четко: «…русских знакомит она с любопытною богатою страною, о которой мы знаем, кажется, меньше, нежели об Америке». Наместник поддерживал научные исследования, направленные на изучение края и его особенностей. Под его покровительством в 1851 году в Тифлисе открылся Кавказский отдел Императорского русского географического общества. Научной работой руководил известный востоковед Николай Ханыков.
Годом ранее состоялось первое заседание Кавказского общества сельского хозяйства. Возглавил его лично наместник, всегда живо интересовавшийся новациями в земледелии и животноводстве. В отчете императору за 1846–1848 годы наместник писал: «Выписанные мною в прошлом году из Новороссийского края три испанские барана приняты были жителями Южного Дагестана с особой благодарностью. К распространению в крае испанского овцеводства и к улучшению туземных пород приняты надлежащие меры и на первый раз заведено близ Тифлиса небольшое племенное стадо».
Так наместник модернизировал порученный ему Кавказ: от основания библиотек и научных обществ до завоза испанских баранов. Воронцов превратил Кавказ в большую ланкастерскую школу взаимного обучения (этот метод образования он очень любил). Здесь Российская империя не только учила коренное население, но и многому училась у него.
Воронцовский «империализм с человеческим лицом», во многом срисованный с портрета английского колониализма, оказался успешен, а главное, стал основой нового правительственного курса в отношении Кавказа. Историк Семен Эсадзе, написавший громадный труд (более 800 страниц) под скромным названием «Записка об управлении Кавказом», подчеркивал: «…как князь Барятинский, так и великий князь Михаил Николаевич (последующие кавказские наместники. — А. У.) стремились осуществить программу, намеченную князем Воронцовым».
Горец на русской службе
1837 ГОД. СТАВРОПОЛЬ
Командующий войсками Кавказской линии генерал Алексей Вельяминов терпеть не мог длинных докладов. Посетителей он встречал в своем кабинете, лежа на кушетке, запрокинув руки за голову.
При Ермолове Вельяминов был начальником штаба Отдельного Грузинского корпуса. Он знал Кавказ и горцев. Даже сотрудничал с Академией наук, но довольно жутким образом. Когда офицеры ехали докладывать Вельяминову, то везли с собой отрубленные головы горцев. Командующий их покупал, а затем отправлял черепа петербургским академикам для антропологических исследований.
В тот день с докладом к нему пожаловал офицер с толстым портфелем. Увидев поклажу, подготовленную к докладу, Вельяминов зло покосился на посетителя и вышел в другую комнату со словами: «Ныне не твой день, дражайший». Через некоторое время генерал вернулся и начал нервно прохаживаться взад-вперед, косясь временами на портфель. Затем с кислой миной спросил: «Да что это у тебя, дражайший, сегодня так много к докладу?» Офицер спохватился и поспешно ответил: «Это, ваше превосходительство, проект покорения Кавказа флигель-адъютанта полковника Хан-Гирея, присланный военным министром на ваше заключение». Облегченно выдохнув, Вельяминов произнес равнодушно: «А, пустоболтанье! Положи, дражайший, на стол, я рассмотрю».
Долго проект нетронутым лежал на столе командующего, покрываясь пылью. Через несколько месяцев Вельяминов умер, так и не рассмотрев его.
Черкесский аристократ Султан Хан-Гирей выполнял в 1837 году роль царского эмиссара. Он должен был подготовить горцев к изъявлению покорности российскому императору, который посещал Кавказ. Из этой затеи ничего не вышло. Но почему именно Хан-Гирею доверили столь важную миссию? Кем он был? И как оказался столь близко к Николаю I?
ДВА ТЕЛА
Хан-Гирей был черкесским аристократом крымско-татарского происхождения. Его полное имя звучит очень торжественно — Крым-Гирей Махмет (Мамат) Гиреев Хан-Гирей. Его отец бжедугский князь Махмет Крым-Гирей еще в 1815 году выбрал сторону России, отказавшись от заманчивого предложения турецкого правительства. Поступив на службу в Черноморское казачье войско, он получил чин войскового старшины (соответствовал майору). К этому времени Хан-Гирей достиг уже семилетнего возраста. «Русская» служба отца стала не только смутным воспоминанием детства, но и примером. Махмет Крым-Гирей служил «белому царю» верой и правдой: сражался с непокорными горцами, участвовал в переговорах, давал дельные советы командованию. В 1821 году в одной из бесчисленных стычек Крым-Гирей получает сразу несколько ранений и вскоре умирает.
Хан-Гирея и других сыновей верного Крым-Гирея не оставляют без попечения и заботы. Хан-Гирей отправляется в Тифлис, где сам Ермолов определяет его на обучение в Тифлисское благородное училище. Юный черкес учился превосходно, быстро схватывая те скромные познания, которые ему могли предоставить в кавказской столице. Заметив и оценив таланты Хан-Гирея, Ермолов способствует его переводу в Петербургский кадетский корпус.
Петербург. Какое впечатление на горца могла произвести помпезная имперская столица? В 1834 году в город на Неве прибыл шапсугский князь и русский офицер Бесльний Абат, на услуги которого в деле «умиротворения» Кавказа очень рассчитывал Николай I. Переводчиком при нем назначили Хан-Гирея. Осматривая Зимний дворец, прогуливаясь по широким петербургским проспектам, наблюдая за гвардейскими парадами, Бесльний Абат с трудом скрывал свой восторг. Но со своим соотечественником-толмачом он был откровенен: «Я удивляюсь всему, что мы видим, потому что ничего подобного мне не случалось встречать, но стараюсь это скрыть от русских, а то они, пожалуй, подумают, что мы вышли из пещеры и ничего не знаем». Давно привыкший к масштабам столицы империи, Хан-Гирей снисходительно улыбался, вспоминая похожие чувства, овладевшие им во время первого знакомства с городом Петра.
Обучение в кадетском корпусе стало водоразделом в жизни Хан-Гирея. Теперь его настоящее и будущее оказалось связано только с Российской империей и с царской службой. Вероятно, именно в это время Хан-Гирей мог почувствовать, как рвется его связь с традиционной черкесской жизнью, как он становится все более чужим и далеким для своих соотечественников.
В этой трагической двойственности мировоззрения заключался парадокс жизни кавказского горца на русской службе. Он словно приобретал второе тело, которое теперь принадлежит императору, повинуется долгу службы. Но первое оставалось телом горца, продолжавшим ощущать узы крови и дух солидарности в борьбе за свободу.
Эти нравственные терзания горца описаны другим черкесом, также обучавшимся в одном из столичных кадетских корпусов, Адыль-Гиреем Кешевым: «…я окончил свое образование точно так, как сотни моих соотечественников, т. е. вступил в жизнь с весьма скудными, поверхностными сведениями. Если я вынес из корпуса стремление к добру и надежды на широкое поприще, то мое полуобразование не обошлось мне даром: оно легло нерушимой стеной между соотечественниками и мною, сделало меня чужим между своими. На меня смотрели не иначе, как на пришельца; даже в родной семье я был скорее гостем, чем необходимым членом. Стоит ли таких огромных жертв мое жалкое полуобразование? Зачем я не отверг его, как чуждый нашей почве плод, как источник постоянных огорчений? Какую пользу оно принесло мне? Какую пользу принес я своим соотечественникам? Не получа никакого образования, я жил бы как и все черкесы, т. е. наслаждался бы вполне счастливым неведением, не заботясь о том, что будет с моими соотечественниками, скоро ли они выйдут из мрака заблужденья, словом, не думал бы ни о чем больше, как о статном коне и красивой винтовке. Все это я сознавал очень хорошо, но отстать от своих привычек, своротить с прямого пути не мог. Да есть ли какая возможность переиначить себя, насильственно уничтожить то, что составляет единственное наше утешение в жизни, наше нравственное бытие? Разве один ханжа способен действовать наперекор своему внутреннему убеждению?»
Судьба горца на русской службе вынуждала его или умертвлять свое природное «кавказское» тело, или отказаться от другого, которое было собственностью империи. При любом раскладе жизнь оказывалась предательством, в первом случае своего народа, а во втором — царя. Хан-Гирей выбрал службу. Он искренне надеялся, что с помощью имперской власти сможет способствовать благоденствию всех горцев.
КАВКАЗСКО-ГОРСКИЙ ПОЛУЭСКАДРОН
Хан-Гирей в составе русской армии воевал с персами в 1826–1828 годах, а затем с турками в 1828–1829 годах. В чине поручика он возвратился в Петербург. Здесь служил в Лейб-гвардии Черноморском эскадроне, а затем перешел в Лейб-гвардии Кавказско-горский полуэскадрон, о котором нужно сказать хотя бы вкратце.
Этот полуэскадрон состоял из представителей горской аристократии или горцев, особенно отличившихся на российской службе. Сформирован он был в 1828 году для несения конвойной службы при императорском дворе. Избранные горцы должны были охранять Николая I. Полуэскадрон находился в ведении шефа жандармов и царского любимца Александра Бенкендорфа, который так описывал цели его создания: «Напитанный дикостью и раздражительностью горский народ, враждующий с русскими, не может познать истинной причины беспрестанной вражды и удостовериться в желании Российского государя не уничтожать свободу горцев, а напротив того, даровать благоденствие, каким пользуются и другие его подданные. Чтобы внушить предварительно хотя некоторым из них эти благотворные виды, должно стараться приготовить их в положении, в котором спокойствие души дает возможность человеку выслушать и вникнуть в то, что ему объясняют. На этом основании сформирован был Лейб-гвардии Кавказско-горский эскадрон и, чтобы более доказать горцам желание государя императора прекратить вражду, назначен в Собственный Его Императорского Величества Конвой». Историк Владимир Лапин обратил внимание на ритуальный характер организации горского полуэскадрона, «кумыки, лезгины и чеченцы в царском конвое были зримым и понятным символом присоединения Дагестана и Чечни».
Но здесь можно выделить и другие мотивы. Бенкендорф признавал, что невозможно сразу перевоспитать на нужный империи лад весь Кавказ. Полуэскадрон замышлялся как школа подготовки авангарда по-новому образованных и воспитанных горцев. Выпускники этой школы служили для своих «диких» соотечественников, продолжавших отчаянную и «вредную» борьбу, примером благополучной жизни верноподданных «белого царя». В 1836 году главнокомандующий на Кавказе барон Розен в рапорте военному министру Чернышеву отмечал, что «цель правительства в приглашении на службу горцев состоит в том, чтобы скорее сблизить их с нами, смягчить их нравы, и вместе с тем дать им понятие о силе и могуществе России».
Идея была не нова. Еще австрийская императрица Мария Терезия (1740–1780) «окружила себя лейб-гвардией из венгерских дворян», которых учили почитать династию и быть преданными империи. Таким путем венгерское дворянство превращалось из оппозиции в опору престола Габсбургов.
Хан-Гирей и другие горцы учили русский язык, общались с сослуживцами из других гвардейских частей. Начальство строго следило за тем, чтобы их не обижали. Бенкендорф прописал свод правил обращения с горцами. Вот некоторые из них: «Не давать свинины и ветчины. Строго запретить насмешки дворян и стараться подружить горцев с ними. ‹…› Телесным наказаниям не подвергать… Не заставлять самих чистить свое платье. ‹…› Не препятствовать свиданию с единоплеменниками».
Но случались и скандалы. Некоторые горцы, очутившись вдали от дома, пускались во все тяжкие: драки, дуэли, дебоши и прочие «прелести» молодой разгульной жизни. Начальство было обеспокоено растущим числом подобных случаев. В рапорте военному министру Чернышеву Бенкендорф называл причиной неприятностей то, что во вверенное ему подразделение присылаются «люди низкого происхождения». Шеф жандармов настаивал на «строгой разборчивости» в выборе горцев для службы в гвардейском полуэскадроне, поэтому было решено отправлять на службу в Петербург только представителей тех народов, которые имеют аристократию — князей и дворян. Первых делали юнкерами, а вторых оруженосцами. Так социальная иерархия сохранялась и в императорской гвардии. В этом николаевское правительство видело залог дисциплины и спокойствия. Но неприятности все равно случались.
Хан-Гирей выделялся среди всадников полуэскадрона знатностью происхождения, уже имевшимися заслугами и проявленными способностями. Он приобретает доверие Бенкендорфа, а через царского фаворита становится известным и Николаю I. Хан-Гирей делал успешную карьеру, завоевывал уважение начальства, был на виду. Как писал он сам: «Заслужить хорошее внимание начальства я поставлял всегда первейшею целью моей жизни».
МОДНЫЙ ЧЕРКЕС
«Le charmant circassien» (очаровательный черкес) — так Хан-Гирея называли в петербургских салонах, всегда открытых для желанного гостя «с Кавказа». Горец завел знакомство с Николаем Гречем — издателем журналов «Сын Отечества» и «Русский вестник». Хан-Гирей приносил свои первые литературные опыты Гречу на дом, куда захаживали «звезды» русской литературы Пушкин и Лермонтов. В «Русском вестнике» публикуются повести Хан-Гирея «Черкесские предания» и «Князь Канбулат». Затем выходит и историко-этнографический очерк «Вера, нравы, обычаи, образ жизни черкесов». «Статья сия не сбор заметок, часто непонятных и обезображенных: она принадлежит тому же автору, который подарил в прошедшем году „Русский вестник“ повестью „Черкесские предания“, и где в живой картине изображены были им также предания, быт и поверья черкесов, — писал Греч. — Черкесия — родина автора, обогатившего себя европейским просвещением, но не оставляющего ни веры, ни быта отцов своих, знаменитых между первейшими черкесскими князьями, хотя почтенный автор ознакомился с жизнью европейцев среди высшего петербургского общества. Нам остается просить его продолжить драгоценные заметки, которые, конечно, обратят на себя внимание не только русских, но и даже иностранных ученых. А какой материал для поэтов!»
1837 год — пик карьеры Хан-Гирея. Он произведен в полковники и назначен командиром Кавказско-горского полуэскадрона. Тогда же Хан-Гирей получает звание флигель-адъютанта и входит в свиту императора. Николай I называет Хан-Гирея, которому нет еще и тридцати, «черкесским Карамзиным», а императрица Александра Федоровна танцует с ним мазурку.
МИССИЯ НЕВЫПОЛНИМА
Российская империя не раз пробовала закончить войну с горцами мирным соглашением. Но все эти предложения сводились к требованию безоговорочной капитуляции или, как писали имперские начальники, «безусловной покорности». Накануне царской поездки на Кавказ (1837) для переговоров с горцами решено было послать Хан-Гирея. Почему выбор пал на «черкесского Карамзина», вполне понятно: представитель известного и влиятельного адыгского рода, верный и честолюбивый офицер. Лучшей кандидатуры в PR-менеджеры «белому царю» действительно было не найти.
Сам Хан-Гирей с воодушевлением встретил новое поручение императора. Военному министру он писал, что царское внимание считает «совершенным счастием». Хан-Гирей поспешил предложить собственную стратегию принуждения горцев к миру. Суть ее сводилась к давно известному положению, которое стало одним из принципов российской политики на Кавказе: лучше и легче иметь дело с князьями и дворянством, чем с вольными демократическими обществами. Родовитый аристократ Хан-Гирей писал: «всякого рода сношения с первыми, то есть с коленами, состоящими под управлением князей и подвластных им дворян, будут несравненно успешнее, нежели с последними, то есть с племенами, имеющими правление, похожее на демократическое или народное». Все это полностью соответствовало мнению военного министра Чернышева и императора Николая I. Хан-Гирей наверняка вновь заслужил одобрение начальства.
Прибыв на Кавказ, Хан-Гирей должен был убедить непокорных горцев, которые воевали с русской армией уже как минимум два десятка лет, выбрать депутатов для встречи с Николаем I. Далее эти депутаты, по замыслу Петербурга, «испрашивали у государя императора постоянного управления, которое, состоя под непосредственным ведением российского начальства, обеспечивало бы внутри их благосостояние». Занавес. Кавказская война триумфально окончена. Хеппи-энд по-царски. Таков был план, но это тот случай, когда бумага оказалась дороже написанного.
Опекать и направлять Хан-Гирея в его миссии назначили генерала Вельяминова. Состарившийся на Кавказской войне Кызыл-генерал (рыжий генерал), как называли Вельяминова горцы, сразу разглядел в замысле императорского флигель-адъютанта плоды столичных иллюзий. Алексей Александрович всегда славился своей самостоятельностью в отношении любого начальства. Его кумиром был Ермолов, с которым так неласково обошелся Николай I. Царю, несмотря на обиду, Вельяминов оставался верен, а вот в Хан-Гирее видел не более чем ловкого придворного «фазана», прибывшего на Кавказ за наградами и славой.
Генерал честно проконсультировал «очаровательного черкеса»: посоветовал людей, с которыми следовало встретиться, обозначил лучший маршрут следования, рассказал об особенностях коммуникации с Петербургом. В рапорте военному министру от 14 июня 1837 года Вельяминов написал, что искренне желает Хан-Гирею успеха, но добавил: «успех этот более нежели сомнителен».
Рыжий генерал составил несколько обстоятельных записок о том, как покорить Кавказ и все предлагаемые им меры были рассчитаны на годы методичной работы. Вельяминов предлагал увеличить количество войск на Кавказской линии, заселить край новыми казачьими станицами и планомерно перейти к наступательным действиям. Вместо этого ему предложили помочь присланному офицеру уговорить горцев сдаться и просить милости императора.
У Хан-Гирея ничего не вышло. В обществах, которые уже давно признали власть империи, ему оказали радушный прием. С выборами депутатов здесь тоже проблем не возникло. Так было в Кабарде и у бжедугов, но совсем иначе повели себя непокорные адыги — шапсуги, натухайцы, абадзехи. Они даже не стали слушать своего соотечественника: для них он стал чужим человеком в чужой одежде и с чужими мыслями.
Встреча Николая I с депутатами от лояльных горцев, и без того находившихся под российской властью, была бесполезной и носила печать фарса. Император это понимал, но других депутатов Хан-Гирей дать своему государю не смог. Царь был разочарован. Высочайшая милость быстро сменилась раздражением. Вернувшись в Петербург, Хан-Гирей почувствовал себя лишним при дворе и в обществе, где от былого всеобщего восхищения «очаровательным черкесом» не осталось и следа. В 1841 году Хан-Гирей ушел в отставку и уехал в Екатеринодар, где занялся исследованием быта и фольклора черкесов. Большим ударом для него стал запрет публикации большого труда «Записки о Черкесии», над которым он работал не один год. Николай I «законсервировал» Ермолова, которого подозревал в связях с декабристами, а теперь «замуровал» и Хан-Гирея, провалившего переговоры с горцами.
Хан-Гирей умер в 1842 году. Ему было всего 34 года. На Кавказе ходили слухи, что бывшего царского любимца отравили его же соотечественники, не простившие ему, а возможно, и его отцу русскую службу, которая в их глазах была постыдным предательством.
Слишком много поленьев жестокости полыхало в топке Кавказской войны. Сигналами семафора этот смертоносный локомотив было уже не остановить.