ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Православные греки, от которых в X веке Русь приняла веру Христову, считали себя наследниками Римской империи и назывались ромеями — римлянами. Этим они напоминали всем народам, что их держава — великая Византия — является преемницей Древнего Рима, которому некогда принадлежало полмира. Свою столицу — блистательный Константинополь-Царьград — греки называли Новым или Вторым Римом.

Но проходили века, Византия слабела и лишалась былого могущества. С востока на нее нападали турки-магометане.

Их бесчисленные орды захватили и поработили греческие земли и соседние страны, в том числе и славянские — Болгарию и Сербию. И к XV веку от обширного христианского государства осталась одна столица, со всех сторон окруженная неприятельской турецкой державой — Оттоманской империей.

Предпоследний греческий царь Иоанн VIII Палеолог решился искать помощи против мусульман у франков — так византийцы называли католическое население сильной и богатой Европы. Условие этой помощи было давно известно: православные народы должны покориться франкам и признать Римского Папу духовным властелином всего христианского мира.

После длительных переговоров в 1439 году царь греческий и Папа Римский подписали унию — соглашение об объединении Восточной и Западной Церквей. Но большинство православных народов не согласилось на вероотступничество и не приняло унию.

В 1451 году на престол Оттоманской империи взошел новый правитель — молодой султан Магомет II (1432–1481). Историк XIX века писал о нем: «Он любил литературу, владел шестью языками, был сведущ в истории, в астрологии. Он покровительствовал итальянскому художнику Беллини. Но эти вкусы, редкие у оттоманов, не смягчали суровости его характера… Он проливал кровь, как воду, и никогда не задумывался приносить в жертву людей, не нравившихся ему, обыкновенно приказывая их распиливать надвое. Точно так же он марал себя постыдными сладострастными вожделениями, которым слишком часто подражали его преемники».

В 1452 году мусульмане начали открыто готовиться к войне с христианами. Последний греческий император Константин XII Палеолог, человек дельный и разумный, поспешил запастись всем необходимым для обороны Константинополя. В город завозились боеприпасы и продовольствие, спешно приводились в порядок стены и башни.

Константин понимал, что греки не смогут сами защитить город. Он просил о поддержке правителей Европы и Римского Папу, но никто не помог ему. И в апреле 1453 года огромное турецкое войско с суши и с моря окружило Константинополь.

Началась долгая осада. Басурмане ежедневно обстреливали город из пушек и ходили на приступ. Но христиане умело оборонялись, отражая один натиск за другим. И это было удивительно, ведь на стенах города вместе с опытными воинами стояли не обученные купцы, их слуги, ремесленники и даже иноки.

Магомет отправил к Константину послов, объявивших:

— Теперь наступает время осуществить задолго принятое нами в сердце. Что скажешь? Хочешь ли оставить город и уйти отсюда? Или хочешь сопротивляться, и вместе с жизнью потеряешь и имущество, а народ, плененный турками, будет рассеян по всей земле?

Император велел передать султану:

— Предать тебе город не во власти ни моей, ни чьей-либо из живущих в нем. Общим мнением все мы добровольно умрем и жизни нашей не пощадим.

Взбешенный Магомет велел туркам готовиться к последнему приступу. Под стенами Константинополя собралось более ста тысяч мусульман. Им готовились противостоять менее пяти тысяч христиан.

Утром 28 мая 1453 года Константин собрал военачальников. Он умолял их не допустить осквернения иноверцами христианских святынь и не отдать в руки турок женщин и детей. Затем он обошел израненных и усталых ратников и простился с каждым. Многие старые вояки, немало повидавшие на своем веку, не могли сдержать слез.

Вечером Константин, помолившись в главном храме Константинополя — великой церкви святой Софии, направился во дворец, созвал домочадцев и простился с ними. Так поступали все жители города. Друзья и незнакомцы со слезами прощались на улицах. Женщины плакали, провожая на последнюю битву своих отцов, братьев, мужей и сыновей.

Вскоре после полуночи раздался страшный визг и крики — басурмане пошли на приступ. Сам Магомет вел их в бой. Загремели трубы, затрещали барабаны, загрохотали пушки. Но все перекрыл тяжелый гул: колокола храмов Константинополя ударили в набат.

После кровавого боя туркам неожиданно удалось захватить часть стены и поднять над ней свое знамя. Испуганные греки начали отступать, никто больше не думал об обороне. Только мужественный Константин сражался у городских ворот. Увидев себя окруженным мусульманами, он в отчаянии воскликнул:

— Нет ли кого из христиан, чтобы снять с меня голову?

Подбежал турок и сзади нанес смертельный удар мечом последнему греческому императору.

Басурмане, одержимые страстью к разбою и насилию, ворвались в город Они вламывались в дома, хватая всех, кто был там. В плен брали только молодых, чтобы продать в рабство, стариков убивали, а младенцев выбрасывали на улицу.

Горожане в ужасе устремились к церкви святой Софии. Скоро огромный храм наполнился беглецами, которые молились, ожидая чудесного спасения. Но магометане дошли и до церкви, взломали топорами двери и стали вязать христиан: мужчин — веревками, а женщин — их платками.

Очевидец писал с ужасом: «Кто расскажет о случившемся там? Кто расскажет о плаче и криках детей, о вопле и слезах матерей, о рыданиях отцов кто расскажет? Турок отыскивает себе более приятную. Вот один нашел себе красивую монахиню, но другой, более сильный, вырывая, уже вязал ее… Тогда рабыню вязали с госпожой, господина с невольником, архимандрита с привратником, нежных юношей с девами. Девы, которых не видело солнце, девы, которых родитель едва видел, влачились грабителями. А если они с силой отталкивали от себя, то их избивали. Ибо грабитель хотел отвести их скорее на место и, отдав в безопасности на сохранение, возвратиться и захватить и вторую жертву, и третью».

Повязав пленников, турки осквернили и разгромили храм: разрубили святые иконы, похитив с них украшения, разбили и растащили блестящие лампады, разворовали золотые и серебряные богослужебные сосуды.

Жуткое зрелище являл Константинополь! Неприступные стены и башни разрушены, древние церкви и монастыри поруганы и разграблены, обширные площади завалены мертвыми телами, кровь христианская потоками текла по улицам. Бушевал пожар. И в отблесках огня страшными тенями носились по городу басурмане, убивающие, грабящие и пленяющие.

К вечеру 29 мая в разоренный город прибыл султан Магомет. По преданию, он въехал в храм святой Софии на белом коне и замер, пораженный красотой. Тотчас он повелел обратить великую церковь в мечеть.

Так навсегда иссякло могущество ромеев. Единственным на свете свободным православным государством осталось далекое Московское княжество. От поверженных греков к русскому народу перешла ответственная обязанность — хранить византийскую веру.

Веками в нашем народе эта вера передавалась из рода в род со всевозможной тщательностью и осторожностью, как на ветру от человека к человеку передается горящая свеча. Лишь бы она не погасла!

 

ГЛАВА I

ПАДЕНИЕ ТРЕТЬЕГО РИМА

В 1654 году в Москве состоялся печально знаменитый Собор, принявший решение об исправлении русских богослужебных книг «против древних харатейных и греческих». Однако книжная справа, одобренная Собором, велась не по древним рукописям, а по новогреческим изданиям, напечатанным в европейских типографиях. Это привело к расколу русского народа на старообрядцев и новообрядцев.

Причины церковного раскола кроются не только в самом беспокойном XVII веке, который принято называть «бунташным», и не только в людях той эпохи. Истинные причины раскола сокрыты в веках, как корни дерева в земле.

Уния, подписанная 5 июля 1439 года в городе Флоренции византийским императором Иоанном VIII и Римским Папой Евгением IV, была осуждена большинством греческого духовенства и народа.

Знаменитый православный богослов Геннадий Схоларий грозил вероотступникам-униатам, предрекая скорое падение Константинополя и рабство греков: «Несчастные ромеи! Чего вы смутились и удалились от надежды на Бога? Зачем понадеялись на помощь франков и вместе со столицею, которой суждено погибнуть, утратили и веру вашу? Милостивый Боже мой! Свидетельствую пред лицом Твоим, что неповинен я в таковом грехе. Знаете ли, несчастные граждане, что вы делаете? С порабощением, которое сбудется над вами, утратили вы отеческое предание и исповедали нечестие. Увы, горе вам в день судный».

Среди иерархов, подписавших унию, был и глава Русской Церкви митрополит Исидор. Но великий князь Василий II Темный (1415–1462) не принял унию, и митрополит, вернувшийся было в Москву, бежал в Рим. Вместо грека Исидора на архипастырский престол был возведен русский епископ Иона. С этого времени начинается автокефалия (независимость) Московской митрополии, впоследствии преобразованной в патриархию. С тех пор начинается и охлаждение русских к грекам.

И раньше на Руси византийцев недолюбливали: «суть бо греци лстивы» (Повесть временных лет), а теперь в каждом приезжем с Востока готовы были видеть «еретика», предавшего отеческую веру, «латинянина» и «христопродавца». А падение Царьграда в 1453 году было воспринято как Божья кара грекам за измену православию.

С захватом турками Константинополя и славянских государств на Балканах в Москве укрепилась мысль, что именно Русь теперь является единственным независимым оплотом истинной христианской веры. В начале XVI века мысль эту в виде аксиомы сформулировал старец Филофей из Пскова, писавший: «Первый Рим (древний) пал от нечестия, Второй Рим — от засилья мусульман, Третий Рим — Москва, а четвертому не бывать».

Сходного мнения придерживался и преподобный Иосиф Волоцкий († 1515), который, по мысли религиозного философа Г.П. Федотова, «более, чем кто-либо, наложил отпечаток на стиль двухвекового московского царства и московской религиозности».

Святой Иосиф писал о Русской Церкви: «Ее же достоит наречь земным небом, сияющую как великое солнце посреди русской земли, украшенную всяческими видами: и чудотворными иконами, и мощами святых. И если благословил Бог в созданных жить, в ней пребывает и нигде более».

Русские, считавшие свою Церковь последней твердыней православия, бережно сохраняли древние обряды истового византийского богослужения. Того богослужения, которое некогда поразило в Царьграде послов киевского князя Владимира, — «служения чин зело честен и предстояние всех людей благоговейно».

Обряды эти воспринимались московскими богословами как неизменный атрибут правой веры, как древнехристианское предание, ибо так учили святые отцы.

Например, Василий Великий († 379) писал в книге «О Святом Духе»: «Из догматов и проповедей, соблюденных в Церкви, иные имеем в учении, изложенном в Писании, а другие, дошедшие до нас от апостольского предания, прияли мы в тайне. Но те и другие имеют одинаковую силу для благочестия. И никто не оспаривает последних, если хотя несколько сведущ он в церковных постановлениях». К апостольскому преданию святой Василий относил крестное знамение, обращение при молитве на восток, евхаристические молитвы, троекратное погружение крещаемого человека и многое другое.

Себе, строгим ревнителям «древлего благочестия» и верным хранителям старых обрядов, русские противопоставляли греков, у которых «православие пестро стало от насилия турского Магмета». Действительно, за века турецкого владычества греки в значительной мере утратили чинность и красоту богослужения, допуская сокращения и изменения в то время, как русские твердо держали византийскую уставную службу.

В XVII веке эта древняя, долгая служба удивляла и утомляла самих греков. Архидиакон Павел Алеппский, посетивший Россию в 1654–1656 годах в свите отца своего, антиохийского патриарха Макария, и написавший книгу об этой поездке, не раз восхищался русским благочестием: «Какая твердость и какие порядки! Эти люди не скучают, не устают, и им не надоедают беспрерывные службы и поклоны… Кто поверит этому? Они превзошли подвижников в пустынях. Но Творец свидетель, что я говорю правду!» Так грек Павел дивился греческому же богослужению, принятому Русью от Византии вместе с верой Христовой.

В XV–XVII веках православный Восток испытывал сильное влияние европейской религиозности. Особенно значительно было влияние Католической Церкви, основными проводниками которого стали богослужебные книги, печатавшиеся для греков в Италии. Греческой общине Венеции принадлежала крупнейшая типография, открытая при участии латинян: «При поддержке Св. Престола и венецианского правительства в этой общине были основаны школа… и ряд издательств, долгое время остававшихся наиболее влиятельными в грекоязычном мире».

Не без влияния книг, напечатанных в итальянских типографиях, на Востоке произошли некоторые изменения в обрядах, сделавшие их отличными от древней византийской и современной русской богослужебной практики.

Самым существенным и наиболее заметным было изменение крестного знамения. Если в древности оно творилось двумя перстами (средним и указательным), то теперь греки складывали для крестного знамения три перста (большой, указательный и средний).

Были и другие различия. Например, если в древности литургию совершали на семи просфорах, то теперь греки служили на пяти, а то и на одной просфоре. Изменился вид печати на верхней части просфоры. В древности на ней изображались трисоставный (восьмиконечный) крест и евангельские слова «Се Агнец Божий, вземляй грехи мира» (Ин. 1,29). Теперь греки использовали печать с четырехконечным крестом и надписью «IC ХС NIKA» (Иисус Христос побеждает).

Если в древности крестный ход обходил храм посолонь — за Солнцем-Христом, то теперь греки ходили против солнца. Если в древности на великопостной молитве святого Ефрема Сирина «Господи и Владыко животу моему…» клали земные поклоны (метания), то теперь греки заменили их поясными.

Изменилось произношение славословия «аллилуйя» при чтении псалмов. В древности греки произносили сугубую (двукратную) «аллилуйю» — «Аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже». С XV века они стали читать трегубую (троекратную) «аллилуйю» — «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже».

Были и другие, более «мелкие» отличия. От греков новые обряды переняла прочая паства константинопольского патриарха — балканские славяне, украинцы и белорусы.

Разница в обрядах между Русью и остальным православным миром была существенна, и русским на это постоянно указывали греческие иерархи, приезжавшие в середине XVII века в Москву для сбора милостыни. Они же внушали царю Алексею Михайловичу (1629–1676) мысль о воссоздании великой Византии. Греки советовали юному государю начать войну с Турцией, разгромить ее и водрузить крест над поруганным храмом святой Софии в Царьграде. Тогда, говорили гости с Востока, Алексей Михайлович станет самодержцем всего православного мира, а московский патриарх Никон — вселенским патриархом, папой Нового Рима.

Перспектива «греческого проекта» была очень заманчивой, но для ее достижения нужно было устранить разницу между русскими и греческими обрядами.

Никон (1605–1681), шестой московский патриарх, был человеком честолюбивым, но малообразованным и потому полностью доверялся приезжим «советникам», которые уверяли, что обрядов, подобных московским, Восточная Церковь не знает. Они утверждали, что русские обряды — новые и испорченные, а греческие — старые и правые.

Однако, как писал историк Н.Ф. Каптерев (1847–1918), «древние наши церковные чины и обряды никогда никем у нас не искажались и не портились, а существовали в том самом виде, как мы, вместе с христианством, приняли их от греков. Только у греков некоторые из них позднее изменились, а мы остались при старых, неизменных».

С этим согласны современные историки, например, Л.Н. Гумилев (1912–1992), писавший: «Доказано (в частности, Е.Е. Голубинским — самым авторитетным историком Церкви), что русские вовсе не исказили обряд и что в Киеве при князе Владимире крестились двумя перстами — точно так же, как крестились в Москве до середины XVII в.».

В начале Великого поста 1653 года Никон разослал по храмам Москвы «память» (циркуляр) о введении новых обрядов: «Год и число. По преданию святых апостол и святых отец, не подобает во церкви метания творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще же и тремя персты бы крестились».

На многих русских христиан эта «память» произвела гнетущее впечатление. В Москве собрались благочестивые священники, среди которых был и знаменитый «протопоп-богатырь» Аввакум, впоследствии вспоминавший: «Мы же задумалися, сошедшеся между собою. Видим, яко зима хочет быти. Сердце озябло, и ноги задрожали».

Эти священники, верные защитники древних церковных преданий, написали и подали Алексею Михайловичу челобитную против введения новых обрядов, которую царь не замедлил передать Никону. По приказу патриарха многие из «строптивых» священников были арестованы и сосланы.

Расправившись со своими главными обличителями и почувствовав себя свободнее, Никон решил устроить церковный Собор и, прикрываясь его авторитетом, «законно» продолжать реформы.

По предложению патриарха царь созвал в 1654 году Собор, чтобы рассмотреть и отменить те русские чины и обряды, которые отличались от современных греческих. Каптерев писал, что патриарх, действуя по чужому наущению, «русские церковные чины, несогласные с тогдашними греческими, прямо называет на Соборе неправыми и нововводными, между тем как в действительности это были правые, старые греческие чины и обряды, некогда перешедшие на Русь от православных греков и у нас неизменно сохраняемые».

Точная дата проведения Собора неизвестна. Предполагают, что он состоялся в феврале или марте, ибо в середине XVII века церковные Соборы традиционно проводились накануне или в самом начале Великого поста. Церковный историк митрополит Макарий (Булгаков) писал: «Собор был созван в марте или в апреле… после 27 февраля и прежде 2 мая». Современный историк С.В. Лобачев считает, что Собор заседал 12 февраля — в первое воскресенье поста (Неделя православия).

На Собор Никон постарался созвать лишь тех лиц, «от которых не ожидал себе никакого противоречия, которые дрожали перед всемогущим патриархом и не отваживались на заявление своих, неугодных ему мнений». Прибыли пять митрополитов: Макарий Новгородский, Корнилий Казанский, Иона Ростовский, Селивестр Крутицкий, Михаил Сербский; четыре архиепископа: Софроний Суздальский, Маркел Вологодский, Мисаил Рязанский, Макарий Псковский и епископ Павел Коломенский. Также на Соборе присутствовали одиннадцать архимандритов и игуменов, тринадцать протопопов и несколько приближенных царя.

На Соборе выступали только царь и патриарх, прочие же присутствовавшие молчали, не смея перечить и одобряя все решения единогласно.

Каптерев считал, что причиной удивительного единодушия соборян был тонкий психологический ход, предпринятый царем и патриархом: «На Соборе, кроме подбора известных лиц, предприняты были и особые меры, чтобы решение поставленных Никоном вопросов совершалось обязательно в известном наперед, Никоном и царем предрешенном смысле… На Соборе 1654 года царь первый подает голос, а за ним и все другие за такое или иное решение поставленного Никоном вопроса. И царь делает такой необычный для него поступок, конечно, с особою целью, чтобы своим подавляющим царским авторитетом предупредить со стороны Собора возможность отрицательного ответа на поставленный Никоном вопрос. Расчет был верный».

Заседание Собора началось с выступления патриарха. Обращаясь к соборянам, Никон говорил, что должно истреблять всякие новины в Церкви, а все, преданное святыми отцами, должно сохранять безо всякого повреждения, приложения и изменения. Патриарх, выступая якобы против церковных новшеств, на самом деле готовился предложить Собору новые греческие обряды. Но большинство иерархов не уразумело хитрости Никона и безропотно пошло за ним.

Единственным, кто выступил против Никона и новых обрядов, был святитель Павел Коломенский. По свидетельству современников, он был весьма образованным и начитанным человеком, знатоком Священного Писания и церковного устава. Старообрядцы говорили, что Павел был «муж свят и разума святых писании исполнен». И даже никониане признавали, что был «той епископ читатель Божественного писания и добре веды наставляти к Богу шествующия».

После патриаршего обращения Собору был задан первый вопрос: «Новым ли нашим печатным служебникам поселодовати или греческим и нашим старым, которые купно обои един чин и устав показуют?» Царь, а за ним и покорные иерархи ответствовали: «Достойно и праведно исправити противо старых харатейных и греческих».

После этого Собору было предложено несколько примеров, свидетельствующих о различии русских и греческих обрядов (о времени служения воскресной литургии, об отверстии царских врат до великого входа, о положении мощей при освящении церкви и проч.).

Всякий раз, говоря об этих отличиях, Никон предлагал переменить их по греческому образцу, ложно ссылаясь на древние книги, а Собор неизменно давал на это свое согласие: «Имытакоже утверждаем быти, якоже греческие и наши старые книги и уставы повелевают»; «Быти по правилом святых отец и по уставу, якоже древние потребники пишут».

Но вот патриарх предложил Собору обсудить вопрос о земных поклонах на великопостной молитве святого Ефрема Сирина: «Во уставах греческих, и в наших старых написано о поклонах в великую Четыредесятницу, а в новых не против греческих и старых положено, и о сем должно истинно испытати». Соборяне уже послушно отвечали: «Положите против древних уставов», — как тут отважился встать и произнести речь Павел Коломенский.

Судя по всему, он заранее готовился к выступлению. В своей речи владыка высказался в защиту церковного предания — великопостных поклонов, при этом свои слова он аргументировал ссылками на два древних рукописных устава.

Впрочем, епископ выступил не только против отмены земных поклонов, но и вообще против введения новых обрядов. Святитель «советовал любопрением великому государю нашему, благочестивейшему царю, такожде и святейшему патриарху, и всему освященному Собору таковое новоначатое дело оставити и до конца истребити».

Но слова святителя не были услышаны, и Собор, уступая давлению царя и патриарха, дал согласие на справу русских богослужебных книг по греческим образцам. Павел Алеппский сообщает, что, когда все архиереи прилагали свои подписи к соборному постановлению, «коломенский епископ, будучи нрава строптивого, не захотел принять и одобрить тот акт, ни приложить свою руку, не говоря уже о том, чтобы дать свое засвидетельствование».

Однако формулировка «Впредь быти исправлению в печатном тиснении Божественным книгам против древних харатейных и греческих книг уставов, потребников, служебников же и часословов» не содержала в себе ничего еретического, и поэтому святитель все-таки подписал соборное деяние. Впрочем, под подписью владыка Павел добавил следующие слова, непреклонно оговаривая свое особое мнение о поклонах: «А что говорил на святем Соборе о поклонех и тот устав харотеиной во оправдание положил зде, а другой писмяной».

Историками доказано: исправление книг, одобренное Собором, последовало отнюдь не по древним византийским и славянским рукописям, как того требовало соборное решение, а по современным книгам, изданным в Венеции. Новые переводы сверялись и исправлялись по современным же книгам, напечатанным в Киеве и Вильно.

Американский исследователь П.И. Мейендорф пишет: «Каптерев и др. историки старообрядчества допустили, что реформы основывались не только на древних рукописях, но и на печатных греческих венецианских изданиях и на славянских “литвинских” книгах, вышедших из-под пресса в типографиях Речи Посполитой. Русские литургисты (А.А. Дмитриевский и другие) сделали открытие, что венецианские книги не совпадают не только со славянскими, но и с древними греческими манускриптами. Иногда русские старопечатные дониконовские издания оказывались более верными старым греческим спискам».

Единственным критерием такой «справы» были слова патриарха, обращенные к главному справщику Арсению Греку: «Печатай, Арсен, книги как-нибудь, лишь бы не по-старому!» При этом справщики уверяли всех, что правят книга по древним рукописям.

Например, в предисловии к новому Служебнику, изданному в 1655 году, они заявляли, что «исправися сия Божественная книга служебник с древних греческих книг святыя горы Афона и прочих, и харатейных славянских». Это была ложь.

Кроме того, самое дело справы было поручено «искусным мужам» — людям сомнительным, таким, как авантюрист Арсений Грек, неоднократно менявший вероисповедание.

К тому же новые справщики оказались плохими переводчиками, слепо следовавшими греческому оригиналу, поэтому их тексты отличались нелепым буквализмом и изобиловали ошибками. «Новые московские тексты калькируют греческий текст и создают неудобочитаемые обороты на славянском языке, ранние тексты оказываются часто более понятными».

Так началась замена новым церковным обрядом и уставом древних традиций, принятых Русью вместе с православием от Византии и неизменно сохраняемых веками.

Религиозный мыслитель протоиерей Георгий Флоровский писал: «Главная острота Никоновской “реформы” была в резком и огульном отрицании всего старорусского чина и обряда. Не только его заменяли новым, но еще и объявляли ложным, еретическим, почти нечестивым. Именно это смутило и поранило народную совесть».

Настоящим символом этой раненой народной совести можно считать святителя Павла, который, увидев, что такая книжная справа грозит расколом Русской Церкви, отказался от своей подписи под соборными деяниями, «загладив своя подписания».

Так коломенский епископ стал единственным русским архиереем, посмевшим открыто выступить против реформ. «Но Павел жестоко должен был поплатиться за свою дерзость, за свою попытку выражать на Соборе свое собственное суждение о деле, несогласное с мнением патриарха». Епископ был незаконно лишен сана, избит, брошен в темницу, отправлен в далекую ссылку, а затем тайно умерщвлен по приказу Никона.

Так с Собора 1654 года началась церковная реформа царя Алексея Михайловича и патриарха Никона. По мнению А.И. Солженицына, итог реформы был ужасен: «Это привело к жесточайшему преступлению анафемы собственному народу и войны против него за “никонианскую реформу” (когда уже и сам Никон отошел от “греческого проекта").

Через 40 лет после едва пережитой народом Смуты всю страну, еще не оправившуюся, до самой основы, духовной и жизненной, потряс церковный Раскол. И никогда уже — опять-таки на 300 лет вперед — православие на Руси не восстановилось в своей высокой жизненной силе, державшей дух русского народа больше полутысячи лет. Раскол отозвался нашей слабостью и в XX веке».

Как полагал Солженицын, если бы не было реформы Никона, то «не в России бы родился современный терроризм, и не через Россию пришла бы в мир ленинская революция: в России староверческой она была бы невозможна!»

 

ГЛАВА II

ЕГО ПОДВИГ ВЕЛИК

Писать о протопопе Аввакуме, прославленном мученике за «древлее благочестие», крайне трудно: в своем знаменитом «Житии» он сам все написал о себе. А пересказывать «Житие» — дело не только трудное, но и неблагодарное, ведь писал историк С.П. Мельгунов: «Так, как Аввакум, писали и говорили тогда немногие. Это был самый выдающийся писатель и проповедник для своего времени»?. Не претендуя па полноту изложения и колоритность языка, начнем наш краткий рассказ.

Аввакум родился в 1620 году «в нижегородских пределах, за Кудмою рекою, в селе Григорове», в семье священника Петра, служившего при церкви страстотерпцев Бориса и Глеба. Земляками Аввакума были епископ Павел Коломенский и патриарх Никон.

В большом селе Григорове были торг и кабак. Завсегдатаем последнего стал поп Петр, который «жизнь жил слабую, прилежаше пития хмельного», от чего рано умер. Воспитанием детей занималась мать, смиренная постница и молитвенница. Она растила их в любви к молитве и в постоянном памятовании страха Божьего. Аввакум вспоминал, как ребенком, «видев у соседа скотину умершу, и той ночи, восставше, пред образом плакался довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть».

Когда Аввакуму исполнилось семнадцать лет, мать решила его женить. Тогда юноша стал молиться Богородице, прося, «да даст ми жену, помощницу ко спасению». Супругой Аввакума стала благочестивая девица Анастасия. Отец ее, сельский кузнец Марк, был богат, но после его смерти семья разорилась.

Сирота Настя жила в скудости и молилась Богу, чтобы выйти ей замуж за поповича Аввакума, которого тайно любила. Так по взаимным молитвам они сочетались браком, и Аввакум приобрел верную спутницу жизни, мужественную помощницу и соратницу, утешавшую и укреплявшую его в тяжелые минуты.

Из Григорова молодожены переселились в близлежащее село Лопатищи, принадлежавшее стольнику Петру Василевичу Шереметеву. По обычаю того времени сын священника наследовал служение отца, поэтому в 22 года Аввакума поставили диаконом, а два года спустя — попом к церкви Лоиатищ.

Молодой, но ревностный и правдолюбивый священник скоро навлек на себя гнев сельских начальников, которым докучал своим заступничеством за сирых и слабых. Аввакума били, а потом выгнали из Лопатищ. С женой и новорожденным, еще некрещенным сыном побрел поп в Москву искать управу. Царев духовник протопоп Стефан Вонифатьев (Внифантьев) и протопоп Иоанн Неронов, настоятель Казанского собора на Красной площади, тепло приняли Аввакума и представили самому государю, «тишайшему» Алексею Михайловичу.

Получив охранную грамоту, Аввакум вернулся в Лопатищи. Здесь его ждали новые неприятности. Как вспоминал сам Аввакум, летом 1648 года «приидоша в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари <маски> и бубны изломал на поле один у многих и медведей двух великих отнял, — одного ушиб, и паки ожил, а другого отпустил в поле».

В то время мимо плыл Волгой из Москвы в Казань боярин Василий Петрович Шереметев, отец владельца Лопатищ. Селяне, огорченные тем, что лишились потехи, пожаловались воеводе, а тот призвал священника для допроса на корабль. Там крепко выругал и приказал благословить своего младшего сына Матфея, который, вопреки древнерусскому обычаю, был брит. «Аз же не благословил, но от Писания его и порицал, видя блудолюбный образ, — вспоминал протопоп, — Боярин же гораздо осердясь, велел меня бросить в Волгу, и, ругав много, столкали с судна».

Избежав утопления, горемычный поп, однако, не избежал нового изгнания. Опять ему пришлось искать правду в Москве, куда он «сволокся» в 1652 году. В столице Аввакум был определен протопопом (старшим священником) к собору небольшого города Юрьевца. Но его протопопство продолжалось всего восемь недель.

Местное духовенство, недовольное строгостью молодого протопопа, настроило против него народ. «Дьявол научил попов, и мужиков, и баб: пришли к патриархову приказу, где я духовные дела делал, и вытаща меня из приказу собранием, — человек с тысячу и с полторы их было, — среди улицы били батожьем и топтали. И бабы были с рычагами <ухватами>, грех ради моих убили замертво и бросили под избной угол».

Едва спасшись от лютой смерти с помощью воеводы, Аввакум ушел в Москву. Он поселился у Иоанна Неронова, а в его отсутствие, не имея своего прихода, служил и проповедовал в Казанском соборе.

В 1653 году, в начале Великого поста, патриарх Никон разослал по храмам «память» об отмене земных поклонов и о введении троеперстного крестного знамения. Аввакум, который считал эти новые обряды изменой истинному православию и отеческой вере, «безбожною лестью» и «блуднею еретическою», написал вместе с костромским протопопом Даниилом челобитную в защиту старого церковного обряда и подал ее царю.

«Тишайший» передал писание патриарху. Последствия не заставили себя долго ждать. Аввакум был арестован и посажен в Спасо-Андроников монастырь. Просидев в темном подвале четыре томительных недели первого своего заточения, Аввакум был приведен в Успенский собор, где Никон хотел его расстричь. Насилу царь упросил оставить своего знакомца-протопопа в сущем сане. Тогда Никон сослал Аввакума с семьей в Сибирь. Осенью 1653 года с женой и четырьмя детьми протопоп отправился в дальний путь в Тобольск.

Земляк Аввакума, сибирский архиепископ Симеон, хорошо знавший протопопа, определил его к тобольскому Вознесенскому собору, где ссыльный священник ревностно служил, «браня от Писания и укоряя ересь Никонову». Однако 27 июня 1655 года из Москвы пришел указ: Аввакуму с семьей ехать под стражей в более строгую ссылку — на Лену, в Якутский острог. Но протопоп доехал только до Енисейского острога, где его ждало новое повеление: с воеводою Афанасием Пашковым идти в Даурию (Забайкалье).

Под началом у Пашкова было более четырех сотен казаков и стрельцов, которым для дальнего похода нужен был священник. Летом 1656 года отряд отплыл из Енисейска на сорока ладьях. Для Аввакума и его семьи началось самое тяжкое из выпадавших доселе испытаний. Светские власти и раньше не любили протопопа за прямоту и строгость, скоро возненавидел его и воевода Пашков. «Грех моих ради суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет», — вспоминал о нем Аввакум.

На Ангаре караван Пашкова встретил странников, в числе которых были две вдовы, «одна лет в 60, а другая и больше», собиравшиеся постричься в инокини. Пашков для потехи пожелал выдать бедных женщин замуж. Аввакум вступился за вдов и тут же был наказан: воевода заставил его покинуть суденышко и идти пешком по непролазной тайге. Затем Пашков вызвал протопопа к себе, «рыкнул, яко дикий зверь», сбил с ног и велел дать 72 удара кнутом.

Во время жестокого истязания Аввакум непрестанно молился и сохранял полное самообладание. Изувеченный протопоп был закован в кандалы и брошен в казенную ладью. Всю дальнейшую дорогу до Братского острога Аввакума везли в цепях. В октябре отряд прибыл в острог на зимовку, и протопопа заточили в «студеной башне» (по преданию, той самой, что ныне перевезена в музей «Коломенское»). Лишь к Рождественскому посту невинного страдальца перевели в теплую избу, но и здесь держали, как преступника, скованным и отдельно от семьи.

Весной 1657 года отряд Пашкова продолжил поход и переплыл Байкал, а летом двинулся вверх по реке Хилке. С протопопа сняли цепи, но теперь он был обязан наравне с казаками тянуть суда и участвовать в других работах. Но в отличие от казаков Аввакуму приходилось еще и заботиться о семье.

Когда отряд дошел до озера Иргень, пришлось тащить волоком сани. Но Пашков отнял у протопопа работников, а прочим запретил к нему наниматься. Священник сам сделал нарту и потянул вместе с сыновьями: «У людей и собаки в подпряжках, а у меня не было. Одного лишо двух сынов, — маленыеи еще были, Иван и Прокопей, — тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок — верст со сто: насилу бедные и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себе тащила; а дочь Огрофена брела, брела, да на нарту и взвалилась, и братья ее со мною помаленьку тащили. И смех и горе, как помянутся дни оны. Ребята те изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и они, съедши, опять лямку потянут».

На четвертое лето похода запасы провизии кончились, начался голод. Семье Аввакума пришлось есть конину, сосновую кору, траву и коренья, а порой — лесных зверей, падших лютой зимой или убитых волками. Два сына протопопа умерли от голода и тягот пути. Среди всех этих несчастий Аввакум сумел сохранить ревностную веру и истовое благочестие, недаром историк С.М. Соловьев называл его «протопопом-богатырем».

Аввакум не забывал о ежедневном молитвенном правиле и священническом служении. Молитвой, святой водой и елеем протопоп чудесно исцелил бесноватых сенных девушек Пашкова, больного внука воеводы и даже неожиданно ослепших курочек воеводской снохи. Одна из этих курочек была подарена Аввакуму.

Много лет спустя протопоп с ласковою улыбкою вспоминал ее: «Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила ребяти на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая. На нарте везучи, в то время удавили по грехам. И нынче мне жаль курочки той, как на разум придет. Ни курочка, ни что чудо была: во весь год по два яичка давала; сто рублев при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевленна, Божие творение, нас кормила, а сама с нами кашу сосновую из котла тут же клевала, или и рыбки прилучится, и рыбку клевала; а нам против того по два яичка на день давала».

В 1662 году Аввакуму пришло разрешение возвратиться из ссылки на Русь. Протопоп с домочадцами и брошенными Пашковым больными казаками двинулся в обратный путь, который занял около двух лет. Не было жестокого воеводы, зато были все тяготы длинной и опасной дороги через земли враждебных инородцев.

«Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под ребят и под рухлишко дал две клячи, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми идти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, — скользко гораздо! В иную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: “матушка-государыня, прости!” А протопопица кричит: “что ты, батько, меня задавил?” Я пришел — на меня, бедная, пеняет, говоря: “долго ли муки сея, протопоп, будет? ” И я говорю: “Марковна, до самыя до смерти!” Она же, вздохня, отвечала: “добро, Петрович, ино еще побредем”».

Вернувшись на «большую землю», Аввакум был очень расстроен, видя, что в церквах служат по новым книгам. Тяжкие думы одолели протопопа. Ревность о вере схлестнулась с заботами о жене и детях. Аввакум рассуждал: «Что сотворю? Проповедаю ли слово Божие или скроюсь где? Понеже жена и дети связали меня».

Однажды протопопица, увидев мужа печальным, тревожно спросила:

— Что, господин, опечалился?

— Жена, что сотворю? — зима еретическая на дворе: говорить ли мне или молчать? Связали вы меня! — с сердцем сказал протопоп.

Но в своей супруге страдалец нашел достойную сподвижницу.

— Господи, помилуй! — воскликнула Марковна. — Что ты, Петрович, говоришь? Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедать слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи; дондеже Бог изволит, живем вместе, а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос, и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петрович, обличай блудню еретическую!

Ободренный поддержкой любимого человека Аввакум, «до Москвы едучи, по всем городам и по селам, во церквах и на торгах кричал, проповедуя слово Божие и уча, и обличая безбожную лесть».

Весною 1664 года изгнанник достиг столицы. Это было время беспатриаршия, когда после конфликта с царем Никон покинул святительский престол. Слух о протопопе Аввакуме быстро распространился по всему городу. Симпатии и внимание москвичей привлекали стойкость этого праведника, не сломленного тяготами ссылки, и его исповеднический подвиг, который был «велик, продолжителен, постоянен и крайне труден».

Сам Алексей Михайлович удостоил протопопа аудиенции, «слова милостивые говорил» и велел поселить Аввакума в Кремле. Государь, казалось, благоволил к протопопу: проходя мимо его двора, неизменно кланялся и испрашивал благословения. И вот, пользуясь таким отношением, Аввакум подал царю пространную челобитную (так называемую «первую», ибо за ней последовали еще четыре). В ней протопоп призывал царя «отложить служебники новые и все его, Никоновы, затейки дурные».

Дожидаясь государева ответа, Аввакум всего себя посвятил заботам о пастве. Он писал многочисленные послания, утешая страждущих и подбадривая робких, пламенно проповедуя верность отеческому православию. Поскольку эта проповедь имела огромный успех, царь приказал окольничему Родиону Матвеевичу Стрешневу уговорить протопопа молчать, дабы он не «искушал» москвичей. На некоторое время Аввакум как будто действительно покорился.

Но «паки заворчал», вновь написав Алексею Михайловичу челобитную, в которой вновь просил, чтобы царь «старое благочестие взыскал». Одновременно протопоп проповедовал свои взгляды в церкви святой Софии, «что за Москвою-рекою в Садовниках». В итоге всего через полгода по возвращении из ссылки Аввакум получил такое предписание: «Власти на тебя жалуются, церкви ты запустошил, поедь в ссылку опять».

Сначала протопопа с семьей повезли за Полярный круг, в далекий Пустозерский острог. Но с дороги он отправил царю челобитную, слезно умоляя «ребятишек ради» смягчить наказание и оставить семью в Холмогорах или каком-нибудь другом, не столь отдаленном месте. Друзья Аввакума просили за него в Москве, и в итоге ему с женой и шестью детьми приказали жить в Поморье, на Мезени. Здесь он провел больше года, а семья оставалась и позднее.

Весной 1666 года Аввакума под стражей повезли в Москву для суда на большом церковном Соборе. Сначала его держали в Пафнутиево-Боровском монастыре, безуспешно уговаривая принять новые обряды. Затем отвезли в столицу, где после прений о вере повели в Успенский собор, расстригли и предали анафеме.

Перед судом греческих патриархов и русских архиереев несломленный Аввакум предстал 30 апреля 1667 года. Впервые он одновременно видел столько противников. Но ни напыщенность восточных патриархов, ни надменность русских епископов, ни изощренные аргументы не могли поколебать закалившуюся в гонениях веру. Протопоп вспоминал: «От Писания с патриархами говорил много. Бог отверз грешные мои уста, и посрамил их Христос!»

После долгих споров греки заявили Аввакуму:

— Что ты упрям? Вся Палестина, сербы и валахи, римляне и ляхи, все тремя перстами крестятся, один ты стоишь в своем упорстве!

Протопоп им ответил:

— Рим давно упал и лежит, и ляхи с ним же погибли. А у вас православие пестро стало от насилия турецкого Магомета. Да и дивиться тому нельзя, немощны вы стали. И впредь приезжайте к нам учиться! У нас Божьей благодатью самодержство. До Никона отступника в нашей России у благочестивых князей и царей было православие чисто и непорочно и Церковь немятежна.

Патриархи задумались, а русские епископы начали уговаривать протопопа:

— Аввакум, милый, не упрямься. Что ты на русских святых указываешь? Глупы были наши святые и грамоте не умели. Зачем им верить?

Эти слова оскорбили Аввакума, он не стерпел и выбранил соборян. Архиереи кинулись на протопопа и стали избивать, а потом приказали посадить его на цепь.

После Собора Аввакум и другие ревностные защитники «древлего благочестия» (московский диакон Феодор, священник Лазарь из города Романова и соловецкий инок Епифаний) были отправлены в заточение в Пустозерский острог. Перед отправкой в ссылку Лазаря и Епифания подвергли публичной казни: им отрезали языки, иноку также «поперек костей» отсекли четыре перста на правой руке.

А Лазарю, как вспоминал Аввакум, «положа правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука отсеченная, лежа на земли, сложила сама по преданию персты и долго лежала пред народы, исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно. Мне и самому сие чудно: бездушная одушевленных обличает!» Самого протопопа от казни спасло лишь заступничество царицы.

В декабре 1667 года Аввакум и его соратники-старообрядцы прибыли к своему последнему земному пристанищу, которым стала страшная земляная яма. Наступил заключительный, 14-летний, период жизни протопопа.

Но и в заточении Аввакум не унывал. В письме к своему ученику Семену Крашенинникову он с грубоватым юмором рассказывал о темнице, в которой сидел вместе с Епифанием: «Я ведь не богослов, что на ум напало, я тебе то и говорю. Горазд я, Симеон, есть да спать, а как ветхая та испражнять? Покой большой у меня и у старца милостию Божиею. Где пьем и едим, тут, прости Бога ради, и лайно испряжняем, да складше на лопату, да и в окошко. Хотя воевода тут приходит, да нам даром. Мне видится, и у царя Алексея Михайловича нет такого покоя. Еретики, собаки! Как то их диявол научил: жива человека закопай в землю! Хлебом кормят, а срать не пускают!»

Во время заключения протопоп пишет многочисленные послания единомышленникам, челобитные царю и другие сочинения, которые были для староверов «светлее солнца». Здесь же не самочинно, но по благословению духовника, старца Епифания, взялся Аввакум за свое прославленное «Житие».

Заточив Аввакума в Пустозерском остроге, за тысячи верст от Москвы, власти надеялись заставить его замолчать. Но вышло наоборот. Пустозерск превратился в проповеднический и вероучительный центр старообрядческого движения. Сочинения протопопа, написанные в холодной земляной яме, в кромешной тьме, при багровом дымном свете лучины, обошли весь мир, пережили века и читаются поныне.

Преданные Аввакуму и его товарищам охранники передавали сочинения узников на волю. И по всей Руси раздавался голос пустозерского страдальца, многократно усиленный славой исноведнического подвига: «И ты, правоверие, без сомнения держи предание святых отец. Бог тебя благословит, умри за сие, и я с тобою же должен. Станем добре, не предадим благоверия!»

Проходили годы, на Руси совершались важные перемены, а тяжелому заключению не предвиделось конца. В 1676 году умер Алексей Михайлович, и на престол вступил его сын Феодор.

Аввакум обратился к нему с челобитной, в которой писал: «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса: то ему за свою правду. Иноземцы те что знают? Что велено им, то и творили. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку. Да и моего Алексея в безумии поддержали, костельники и шиши антихристовы, прелагатаи, богоборцы!»

Но молодой царь оставил это послание без ответа. Наверное, протопоп умер бы в тюрьме своей смертью от голода и холода, забытый властями. Но его судьба резко переменилась 6 января 1681 года.

В этот день, на праздник Богоявления, Феодор Алексеевич был на Москве-реке, где совершался чин освящения воды. В это время в кремлевском Архангельском соборе, где похоронены русские цари, старообрядцы «безстыдно и воровски метали свитки богохульныя и царскому достоинству безчестныя… тайно вкрадучися в соборныя церкви, как церковныя ризы, так и гробы царския дехтем марали и сальные свечи ставили».

Началось следствие, и возникло подозрение, что староверы действовали «наущением того же расколоначальника и слепаго вождя своего Аввакума». Протопопа обвинили в распространении «злопакостных» и «злохульных» писаний, направленных против царя и высшего духовенства.

И вскоре из Москвы в Пустозерск пришел указ: «За великие на царский дом хулы сжечь Аввакума и его товарищей». В Страстной Пяток, 14 апреля 1682 года, протопоп Аввакум, поп Лазарь, диакон Феодор и инок Епифаний были казнены.

В начале XX века историк С.П. Мельгунов писал: «Кончилась многострадальная жизнь протопопа, но дело его не погибло. Оно живо и поныне. Какие меры насилия ни предпринимало правительство, каким гонениям ни подвергало последователей Аввакума, оно оказалось бессильным бороться с тем народным движением, за которое в XVII–XVIII и XIX веках люди готовы были жертвовать своею жизнью».

 

ГЛАВА III

АПОСТОЛ ГРАДА КОЛОМНЫ

Епископ Павел Коломенский — один из наиболее почитаемых мучеников старообрядчества. В истории «древлего благочестия» ему отводится первенствующая роль, а его подвиг сравнивается со служением апостолов. В одной рукописи начала XIX века о нем говорится: «Павел — апостол града Коломны, за православие стоятель и к новой вере неприклонителъ».

«Рождение же мое в нижегородских пределах» — так начинает свое «Житие» протопоп Аввакум. Так мог бы начать рассказ о себе и Павел, родившийся в том же поволжском краю.

Место рождения будущего епископа неизвестно. По общепринятому мнению, впервые высказанному французским славистом Пьером Паскалем, Павел родился в сельце Колычево, стоящем на речке Сундовик, что на правом берегу Волги, «на горах». Неизвестна дата рождения будущего святителя, но можно предположить, что Павел был ровесником патриарха Никола, то есть родился около 1605 года. Также нам неведомы ни мирское имя Павла, ни имена его родителей.

Достоверно известно, что отец будущего архиерея был священником, и что в семье, кроме сына, была младшая дочь Ксения, в 1648 году выданная замуж за Ивана Ананьина (1632–1707), ставшего впоследствии суздальским митрополитом Илларионом.

По сообщению Паскаля, отец Павла обучал грамоте Никиту Минина, сына мордовского крестьянина из соседнего села Вельдеманово, — будущего патриарха Никона. В «Житии» Никона рассказывается о том, что он был отдан «в научение Божественного писания» и, уйдя из «дому отца своего», некоторое время жил у учителя.

Если Никита действительно учился у священника из Колычева и жил в его доме, то можно предположить, что будущие иерархи Никон и Павел были друзьями детства и хорошо знали друг друга.

Из Колычева отец Павла вместе с семьей перебрался в близлежащее село Кириково, где продолжил священническое служение. Кириково было расположено неподалеку от большого торгового села Лысково (ныне город Нижегородской обл.) и в официальных документах называлось его «приселком».

«С гор» будущий святитель перебрался на другой берег Волги, «в леса». Здесь мы встречаем Павла в монастыре святого Макария на «Желтых водах», среди иноческой братии. Древний Желтоводский монастырь, основанный преподобным Макарием († 1444), был разорен татарами и возобновлен в 1620 году благочестивым иноком Аврамием (| 1640). Обитель процветала и скоро стала одним из главных экономических центров Поволжья, важнейшим очагом религиозной и культурной жизни, притягивавшим к себе искателей подвижнического жития. Среди монастырской братии мы видим многих персонажей русской церковной истории середины XVII столетия.

В Макарьев монастырь ушел от жестокой мачехи отрок Никита Минин. Сделав небольшой вклад деньгами, он жил здесь некоторое время, но затем был возвращен отцом в родной дом. Пострижениками Желтоводской обители были такие архиереи, как митрополит Корнилий Казанский, архиепископы Илларион Рязанский и Симеон Сибирский.

Без сомнения, Макарьев монастырь сыграл большую роль и в жизни будущего коломенского епископа. Здесь поповский сын принял постриг и был наречен Павлом. Здесь он проходил строгое иноческое житие, приобщаясь к книжной премудрости, и как опытный подвижник получил почетное прозвание «старца». Скорее всего, именно здесь он был рукоположен в священники.

В обители Павел исполнял обязанности казначея. Его имя упоминается среди монастырских казначеев в «духовной памяти» (завещании) инока Аврамия. Казначейскую должность Павел занимал, по-видимому, с 1636 года. Именно под этим годом в духовной он впервые упомянут как казначей. В этом году «при казначее старце Павле куплен колокол большой благовестный, пятьдесят пуд».

В 1640 году, составляя свое завещание, Аврамий «приказывал» до поставления игумена управлять Желтоводской обителью «того же монастыря казначею старцу Павлу, да старцу Леонтию Макарову, да старцу Иосифу». Это позволяет думать, что Павел был исполнительным и честным человеком, достойным доверия, иначе ему вряд ли была бы поручена ответственная казначейская служба и временное управление монастырем.

Летом 1651 года отец Павел был призван в Москву и возведен патриархом Иосифом на должность игумена древнего Пафнутьево-Боровского монастыря. Скорее всего, на игуменство в прославленной обители Павел был поставлен по рекомендации будущего патриарха Никона, ставшего к тому времени новгородским митрополитом и «собинным» (особенным, личным) другом молодого самодержца Алексея Михайловича. От непродолжительного настоятельства Павла сохранились только копии двух челобитных на царское имя, ныне хранящиеся в Российском государственном архиве древних актов.

После смерти патриарха Иосифа 15 апреля 1652 года Собор высшего русского духовенства избрал кандидатами на святейший престол двенадцать «мужей духовных», среди которых упоминаются имена новгородского митрополита Никона и «из Боровска Пафнотева монастыря игумена Павла».

По воле государя, желавшего видеть на московском архипастырском престоле своего «собинного» друга, патриархом был избран Никон. Участие же в выборах боровского игумена и остальных претендентов являлось простой формальностью, хотя и свидетельствует о том, сколь высокого мнения о Павле были современники.

Начало патриаршества Никона не предвещало воровскому настоятелю ничего плохого. В ноябре 1652 года игумен Павел был рукоположен Никоном в епископы подмосковного города Коломны, о чем свидетельствует запись в Приходной книге Патриаршего казенного приказа: «Ноября в 17 день: у Павла, епископа Коломенского и Каширского, на его поставление за стол тридцать рублев взято».

Коломенская епархия была одной из старейших на Руси. Подробное и интересное описание этой епархии, кафедрального Успенского собора, епископской ризницы и архиерейских палат оставил архидиакон Павел Алеппский.

Коломенское епископство считалось небогатым и небольшим, хотя архидиакон с трудом мог в это поверить: «Говорят, будто епархия эта бедна и мала, да поможет ей Бог, а она больше области трех патриархов: антиохийского, александрийского и иерусалимского!»

В состав епархии, кроме самой Коломны, важного торгового центра, входили такие крупные города, как Серпухов, Кашира и Тула. Располагая значительными средствами, коломенский епископ держал при себе целый штат прислуги, духовенства и охраны. «Говорят, этому епископству принадлежат триста воинов-янычар <стрельцов>, коих оно имеет для своей охраны и защиты, для сбережения своих выгод и надзора… Когда епископ едет куда-нибудь, они сопровождают его всюду, куда бы он ни отправлялся».

Кроме того, по свидетельству Павла Алеппского, коломенский епископ «имеет при себе священников, диаконов, монахов, анагностов <чтецов>, иподиаконов, певчих, чиновных лиц, поверенных, служителей и ратников (более ста человек). Ежедневно они едят и пьют на ёго счет и два раза в год, летом и зимой, получают жалование и одежду. Сочти, сколько нужно на них расходов!»

Из немногочисленных сохранившихся документов мы узнаем, что святитель Павел управлял епархиею, ставя превыше всего интересы Церкви. Владыка был строгим блюстителем святоотеческих канонов и подвергал суду всякого, дерзнувшего преступить их, даже если нарушителем был могущественный воевода. Поэтому Павел Алеппский восхищенно записал: «Епископ распоряжается в воеводствах с властью, не допускающей прекословия. Здесь архиерейское управление ведется хорошо, и возможна жизнь привольная».

Когда в 1653 году, в начале Великого поста, патриарх Никон рассылал по храмам свою пресловутую «память», коломенский епископ принял сторону противников новшеств — протопопов Иоанна Неронова, Аввакума и Даниила. Таким образом, святитель Павел оказался единственным русским архиереем, посмевшим открыто выступить против Никона и сумевшим однозначно решить для себя сложнейшую дилемму «остаться ли на епископской кафедре без паствы или пойти с паствой без кафедры».

На Соборе 1654 года только владыка Павел дерзнул выступить против церковной реформы. Как рассказывает Павел Алеппский, святитель говорил на Соборе: «С того времени, как мы сделались христианами и получили правую веру по наследству от отцов и дедов благочестивых, мы держались этих обрядов и этой веры и теперь не согласны принять новую веру!»

Слова коломенского епископа не были услышаны, и Собор дал согласие на реформы. Знаменитый старообрядческий писатель XVIII века Семен Денисов в мартирологе «Виноград российский» рассказывает, что Никон после Собора хотел лаской склонить коломенского архиерея на свою сторону.

Сначала он говорил Павлу «лестные словеса» и пытался убедить его в необходимости реформ, указывая на «просторечие» древнерусских книг. На это коломенский епископ замечал, что истины евангельские и проповедь апостольская тоже изложены простым языком галилейских рыбарей.

Тогда патриарх указал на несогласие греческих книг и обычаев с традициями Русской Церкви. На это епископ Павел возражал, что хотя новые греческие обычаи не сходны с русскими, зато древние византийские обряды вполне согласуются с московской церковной практикой.

Увидев, что Павел осмеливается ему перечить, Никон столь разгневался, что накинулся на непокорного епископа, сорвал с него иноческую мантию и, как пишет Денисов, собственноручно избил: «Призвав предивного Павла, своима того рукама (оле всезлобныя ярости!) бияше по священному священного лицу. Не усрамився священства великого чина, не устыдевся святости честных седин мужа!»

Если о рукоприкладстве Никона достоверно не известно, то с уверенностью можно сказать, что по повелению патриарха епископ Павел был отдан на избиение и заключен в темницу.

Московский Собор 1666 года, решая вопрос о низложении Никона, поставил ему это в вину: «Еще же архиерея сам един низверже Никон, кроме всякого поместного Собора, на нем же должен бяше явити его погрешения… По низложении Павла, епископа коломенского, его же из мантии обнажи жестоце и на лютая биения и наказания предаде, и на дальняя заточения предаде, не помянув оного словесе, яко дважды никого же казнити подобает за то же и едино преступление. Тем же прилучися архиереови тому изумитися и погибнути бедному, кроме вести, от зверей ли снеден быв или в воде утопе».

По указанию Никона епископ был отправлен в ссылку: «Немедленно сослали его в заточение вместе с его монахами и слугами и со всем, что при нем было, во внутрь Сибири, за полторы тысячи верст в приморскую область океана».

Позднейшее поморское предание уточняет: сначала святитель был сослан на Онежское озеро, в далекий Палеостровский Рождественский монастырь. Условия этой ссылки были столь суровы, что архидиакон Павел с содроганием писал о судьбе епископа: «Умереть лучше было бы для него, чем жить там, по причине великого стеснения и жалкой жизни, постоянного мрака, голода и совершенного отсутствия хлеба; оттуда ему невозможно убежать и спастись!»

К этому времени относится старообрядческая легенда «о сновидении чернца Анофрея» — сказание о чудесном явлении опального архиерея некоему иноку. Протопоп Иоанн Неронов, сам тогда находившийся в ссылке, рассказывает протопопу Стефану Вонифатьеву в письме от 13 июля 1654 года: «В 162 (1654) году извещение бысть Анофрию пустыннику: показуя ему Бог, яко страдальца, епископа Павла добрый подвиг, вашего же Никона патриарха злоначинание. Зрит бо той Анофрей епископа Павла добре во свете предстояща, со всеми ревнители закона боголюбцы; вашего же патриарха Никона всего омрачена, со всеми послушающими его».

В Палеостровском монастыре Павел Коломенский пользовался некоторой свободой. К нему «на синее, на славное Онегушко» шли со всей Руси паломники, желающие получить епископское благословение, совет или утешительное слово. Этим людям Павел «немалое время… и ясным гласом, и светлою душею древлецерковного благочестия светлость свободно проповедающу».

Изгнанный святитель принимал паломников и наставлял их:

— Возлюбленные мои братия и чада о Господе! Стойте во благочестии и держитесь предания святых апостол и святых отец, а догматов новых, внесенных в Церковь от Никона и учеников его, не приемлите. Блюдите себя от творящих распри и раздоры, подражайте вере бывших святых архипастырей российских, а в учения странные и чуждые не прилагаетесь. Почитайте священника, без него не пребывайте! На покаяние приходите, посты сохраняйте, пьянственного пития удаляйтесь, Тела Христова не лишайтесь.

По преданию, Павел Коломенский провел в Палеостровском монастыре полтора года. Но поскольку его проповедническая деятельность стала известна в Москве, он (один, без слуг) в феврале-марте 1656 года был переведен под более строгий надзор в древний новгородский Хутынский монастырь, под начал архимандрита Евфимия Барашко.

Соузник протопопа Аввакума диакон Феодор сообщает, что Никон «в ссылку сослал его <Павла> на Хутыню в монастырь Варлаама преподобного. И тамо бысть архимарит Барашко некто. И того Павла епископа мучил, угождая Никону, врагу Христову. И за то тогда Христос отнял язык внезапу у Барашка того, и тако нем ходил до смерти».

В Хутынском монастыре Павел Коломенский был полностью лишен возможности общаться с единомышленниками: патриарх приказал никого не пускать к епископу, а наиболее упорных в своем желании повидаться с опальным архиереем велел хватать и бросать в темницу.

Тогда кроткий Павел взял на себя великий подвиг юродства, который Г.П. Федотов охарактеризовал как «служение миру в своеобразной проповеди, которая совершается не словом и не делом, а силою Духа, духовною властью личности, нередко облеченной пророчеством».

О юродстве святителя рассказывает диакон Феодор: «Павел же, той блаженный епископ, начал уродствовати Христа ради».

Внешние наблюдатели посчитали, что Павел «изумился», то есть помешался умом от перенесенных страданий, но это безумство было мнимым. В условиях начавшихся гонений было намного легче проповедовать верность отеческим преданиям, прикрываясь «буйством проповеди», притворным безумием. Так владыка Павел явил собою уникальный образ юродивого епископа, которого не знала ни Греческая Церковь, ни Русская.

Хутынский игумен и монастырская братия, считая Павла сумасшедшим, решили не отягощать себя надзором за «безумцем» и предоставили ему возможность бродить в окрестностях монастыря. Эту свободу владыка всецело употребил для проповеди среди местных жителей.

О том, что Павел по-прежнему проповедует верность «древлему благочестию», стало известно Никону, который решил окончательно погубить непокорного иерарха. Официальные источники глухо говорят о гибели епископа: «Прилучися архиереови тому изумитися и погибнути бедному, кроме вести, от зверей ли снеден быв или в воде утопе».

Протопоп Аввакум, который во время мученичества Павла находился в сибирской ссылке, рассказывает на основании доступных ему свидетельств, что Никон «епископа Павла Коломенского мучил и в новгородских пределах огнем сжег».

Наиболее подробно описывает кончину владыки Павла диакон Феодор: «Никон… посла слуг своих тамо в новгородские пределы, идеже он <Павел>, ходя, странствовал. Они же тамо обретоша его, в пусте месте идуща, и похвативше его, яко волцы кроткую овцу, и убиша его до смерти, и тело его сожгоша огнем по Никонову велению. И тако тому конец рабу Божию сотвори Никон волк, дабы не обличал его, законопреступника».

Трагическая кончина Павла последовала по общепринятому старообрядческому преданию 3 апреля 1656 года, в Великий Четверток.

Епископ-мученик Павел стал для староверов одним из наиболее почитаемых святых. Староверы видят в Павле своего первого мученика и исповедника, образец христианской жертвенности и стойкости, «краеугольный камень» всего «древлего благочестия».

Сто лет назад редакция старообрядческого журнала «Церковь» так писала о значении этого человека для русской истории: «Никониане могут гордиться, что они ведут свое духовное начало от столь преступного человека. Старообрядцы же радуются, что за общее их святое дело принес себя в жертву смиренный и кроткий святитель. Восставая против Никона и его нелепых и безрассудных реформ, старообрядцы всегда имели пред собой, как знамя, мученический подвиг этого священномученика; по его святительской воле они отвернулись от жестокого тирана и убийцы. Дух Павла всегда пребывал с ними и руководил ими. А этот дух был апостольским и Христовым духом».

 

ГЛАВА IV

ОНА ВСЕХ ПОБЕДИЛА

В 1632 году в Москве в семье царского дворецкого Прокопия Феодоровича Соковнина родилась дочь Феодосия. Вместе с ней в отцовском тереме возростали два старших брата, Феодор и Алексей, и младшая сестра Евдокия.

В семнадцать лет скромную и благочестивую красавицу Феодосию выдали замуж за царского спальника и ближнего боярина Глеба Ивановича Морозова. Боярин Морозов, суровый вдовец, был гораздо старше своей юной супруги: ему было далеко за пятьдесят, он был славен и богат, владел более чем двумя тысячами крестьянских дворов.

Еще более славен и богат был его старший брат Борис Иванович, влиятельнейший человек того времени, дядька (воспитатель) и свояк царя Алексея Михайловича, всесильный временщик, бывший молодому самодержцу «во отцово место». Борису Ивановичу принадлежало неслыханное но тем временам богатство — более семи тысяч дворов!

Выйдя замуж за боярина Морозова, Феодосия стала вхожа и в царские палаты, и в дома высшей московской знати. Часто приглашал ее в свои хоромы для духовных бесед деверь, души не чаявший в набожной и кроткой невестке. Муж любил Феодосию, и она отвечала ему почтительной, благоговейной любовью, заповеданной строгими уставами «Домостроя». В1650 году у Морозовых родился сын Иван, болезненный, тихий мальчик.

После смерти бездетного Бориса все его вотчины перешли к брату. А после того, как в 1662 году умер и сам Глеб Иванович, единственным наследником и владельцем несметных богатств рода Морозовых оказался малолетний Иван Глебович, опекаемый матерью.

Неизвестно, когда Феодосия познакомилась с протопопом Аввакумом, ставшим ее духовным отцом. Весною 1664 года Аввакум, вернувшийся из сибирской ссылки в Москву, поселился в доме Морозовой, хотя Алексей Михайлович сначала поместил протопопа с семьей в Кремле, поближе к себе. Но Аввакум предпочел царским хоромам дом боярыни.

Здесь протопоп наставлял духовную дочь в «древлем благочестии», читая вечерами ей душеполезные книги, она же в это время пряла нитки или шила рубахи. Эти нитки, рубахи и деньги Феодосия тайно раздавала нищим.

На сирых и убогих боярыня истратила треть своего огромного состояния. Дома же ходила в заплатанной одежде, а под ней сокровенно носила власяницу, которую надевала, благословляясь у духовного отца: «Благослови до смерти носить! Вдова я молодая после мужа своего, государя, осталася. Пускай тело свое умучаю постом, и жаждею, и прочим оскорблением. И в девках, батюшка, любила Богу молитися, кольми же во вдовах подобает прилежати о души, веще бессмертней».

Набожная боярыня щедро подавала милостыню на храмы и монастыри. В своем тереме привечала прокаженных, юродивых и странников. Один из странников, инок Трифилий, рассказал Феодосии о благочестивой подвижнице, старице Мелании — ученице протопопа Аввакума. Морозова призвала старицу к себе, поселила в своем доме и стала ее смиренной послушницей.

Опытная и учительная инокиня, Мелания, наставляла боярыню «сотворити всякое богоугодное дело». Вместе они ходили по тюрьмам и разносили милостыню. Вместе, встав затемно, ежедневно обходили московские святыни и поклонялись им.

В это же время Феодосия захотела принять иночество. Неоднократно она обращалась к своей наставнице, умоляя постричь ее, но Мелания не спешила. Тайный постриг состоялся лишь осенью 1670 года, когда в Москве прилучился знаменитый старообрядческий проповедник, игумен Досифей, который и совершил чин пострижения. Боярыня Феодосия стала черницей Феодорой.

Новоначальная инокиня предалась суровому подвигу — посту, молитве и молчанию — и совершенно устранилась от домашних дел, которые препоручила верным людям.

Между тем царь, овдовевший в 1669 году, решил жениться во второй раз. Избранницею государя стала Наталья Кирилловна Нарышкина, будущая мать Петра I. Брачный пир должен был состояться 22 января 1671 года. На него позвали и Морозову, первую придворную боярыню. Но боярыни Морозовой больше не было, была смиренная инокиня Феодора. И она отказалась, сославшись на болезнь: «Ноги мои зело прискорбны и не могу ни ходить, ни стоять».

Царь не поверил отговорке и воспринял отказ как оскорбление. Топая ногами, «тишайший» государь в гневе кричал: «Возгордилась!» С той поры он возненавидел боярыню и искал случая покарать ее за «гордыню», а заодно и присоединить к казне огромное состояние Морозовых. От недоброжелателей боярыни царь узнал, что она придерживается старообрядчества, и это послужило поводом для опалы.

В начале Рождественского поста 1671 года стало ясно, что Морозову арестуют. Государь сам говорил об этом со своими приближенными, среди которых был кравчий, князь Петр Семенович Урусов, муж Евдокии — младшей сестры боярыни. Вечером 15 ноября, за ужином, Урусов рассказал о готовящемся аресте свояченицы и разрешил жене навестить сестру, повидаться в последний раз. Евдокия допоздна задержалась в доме Морозовой и осталась у нее ночевать. А дома княгиню ждали дети: три дочки и сынок, любезный свет-Васенька.

Глубокой ночью раздался стук в ворота, крики и лай собак. За Морозовой приехали. Боярыня пробудилась в испуге, но Евдокия ободрила ее: «Матушка-сестрица, дерзай! Не бойся — с нами Христос!» Сестры помолились и испросили друг у друга благословения свидетельствовать истину. Феодора спрятала Урусову в чулане, а сама вновь легла на пуховик под иконами.

Тут в опочивальню без стука и приглашения вошел в сопровождении дьяков и стрельцов Иоаким, архимандрит Чудова монастыря, будущий всероссийский патриарх. Архимандрит объявил, что прибыл от самого царя, и заставил Феодору встать для допроса.

Начался обыск — и в чулане нашли княгиню. Иоаким стал допрашивать Феодору: «Как ты крестишься и как молитву творишь?» Она сложила двуперстное крестное знамение и показала ему. Так же поступила и Евдокия, бывшая, как и сестра, старообрядкой и духовной дочерью протопопа Аввакума. Этого было достаточно.

С усмешкой Иоаким обратился к боярыне: «Не умела ты жить в покорении, но утвердилась в своем прекословии, посему постигло тебя царское повеление, чтобы изгнать тебя из дома твоего. Полно тебе жить на высоте, сойди вниз! Встав, иди отсюда!» Но Морозова не повиновалась приказу архимандрита, и ее силой вынесли из опочивальни. Сестер заковали в ножные кандалы и заперли в подвале, а боярским холопам велели крепко стеречь свою госпожу.

Через два дня с сестер сняли цепи и насильно повели в Кремль, в Чудов монастырь на допрос к митрополиту Павлу Крутицкому и архимандриту Иоакиму. На допросе Феодора держалась мужественно, ее не смущали ни слова о покорности царю, ни призывы вспомнить о сыне и домашнем хозяйстве.

На все возражения церковных иерархов она отвечала: «Все вы еретики, власти, от первого и до последнего! Разделите между собою глаголы мои!» Также твердо держалась и княгиня Урусова. Сестер вновь заковали и отправили на двор Морозовой.

На следующий день к узницам приехал думный дьяк и привез тяжелые цепи с ошейниками, которыми заменили легкие кандалы. Феодора целовала новые вериги и радостно восклицала: «Слава Тебе, Господи, что сподобил меня узы апостола Павла возложить на себя!»

Потом сестер разлучили: княгиню Урусову отвели под крепкий начал в Алексеевский монастырь, а боярыню Морозову посадили на дровни и повезли в тюрьму, на бывшее подворье Псково-Печерского монастыря.

Ее везли через Кремль, мимо царских теремов. Думая, что государь из своих покоев смотрит на ее позор, Феодора под звон цепей осеняла себя крестным знамением и простирала к царским окнам десницу с двуперстием. Этот момент изобразил на знаменитой картине живописец В.И. Суриков (1848–1916).

Именно по картине «Боярыня Морозова» (1887), хранящейся в Третьяковской Галерее, старообрядческая мученица известна всему миру. Заснеженная улица старой Москвы, толпа расступается перед дровнями, на которых сидит закованная в цепи немолодая женщина в черном. «Художник остановился на изображении момента увоза Морозовой на допрос, после которого она не возвратится и умрет в ссылке и заточении. Весь сложный строй чувств и переживаний, в котором раскрываются мысли и чувства народа, сложная реакция его на изображенное здесь событие составляют суть содержания».

Сам художник вспоминал: «Раз ворону на снегу увидел. Сидит ворона на снегу и крыло одно отставила, черным пятном на снегу сидит. Так вот этого пятна я много лет забыть не мог. Потом боярыню Морозову написал».

Безусловно, ярчайшее впечатление от картины — лицо Морозовой. Суриков никак не мог найти его: «Я на картине сперва толпу нарисовал, а ее после. И как ни напишу ее лицо — толпа бьет. Очень трудно ее лицо было найти. Ведь сколько времени я его искал. Все лицо мелко было. В толпе терялось». После долгих поисков художник, наконец, увидел лицо одной уральской староверки, приехавшей в Москву: «Я с нее написал этюд в садике, в два часа. И как вставил ее в картину — она всех победила».

По словам писателя В.М. Гаршина, «картина Сурикова удивительно ярко представляет эту замечательную женщину. Всякий, кто знает ее печальную историю, я уверен в том, навсегда будет покорен художником и не будет в состоянии представить себе Феодосию Прокопьевну иначе, чем она изображена на его картине».

А писатель И.С. Лукаш восклицал: «Изнемогающая в цепях и непобедимая боярыня Морозова — живое знамение для всех русских, живых. Как забыть, что ее мощная христианская кровь мощно дышит и во всех нас: она нам знамение Руси о имени Господни».

Во время длительного темничного заключения Морозовой умер «от многия печали» болезненный Иван Глебович. Узнав о кончине ненаглядного сына, Феодора рыдала так горько, что даже надзиратели плакали от жалости.

Также убивалась о своих детях и Евдокия Урусова, томившаяся в одиночном заключении в Алексеевском монастыре. На волю, своим «птенцам сирым» и духовному отцу она посылала многочисленные письма, которые Аввакум метко называл «оханьем», так горестны и эмоциональны они были.

К счастью, до наших дней сохранились послания княгини к детям — памятник великой материнской любви. В них чувствуется и безмерная тоска, и твердая воля матери, желающей наставить детей на путь спасения.

Сыну Васеньке, например, Урусова писала: «Буде ты, любезный мой, возлюбишь веру истинную, старую, а от нового от всего станешь беречься, и ты будешь от Бога вечно помилован… А буде грех ради моих возлюбишь ты нынешнюю, новую веру, и ты скоро умрешь и тамо станешь в будущем мучиться. И меня не нарекай уж себе матерью! Уж я не мать тебе, буде ты возлюбишь нынешнюю, новую».

Дочерей наставляла: «Поживите хорошо, пекитеся о душе. Все минется, а душа всего дороже!.. Храните веру, во всем любовно поживите, любите друг друга и брата берегите, всему доброму учите брата, чтобы хранил веру. Говорите ему ласково, не ленитеся молиться. Простите, светы мои сердечные».

Среди этих материнских скорбей царь злорадствовал о кончине Ивана Глебовича: теперь никто не стоял между ним и огромным богатством Морозовых, которое тотчас отошло в государеву казну. Очень быстро Алексей Михайлович расточил все боярское имение: вотчины, стада и табуны раздал приближенным, а драгоценности велел распродать.

Однако ни смерть любимого сына, ни лишение богатства не смогли поколебать веру Морозовой. Она по-прежнему была тверда и непреклонна. За непослушание властям светским и церковным царь велел Феодору, Евдокию и их сподвижницу Марию Данилову, жену стрелецкого головы Иоакинфа Данилова, предать пыткам на дыбе.

Однажды студеной ночью узниц свезли к пыточной избе, где их уже ждали знатные царедворцы, князья Волынский, Воротынский и Одоевский, которые были назначены царем «над муками их стояти». Страдалиц раздели до пояса, связали им руки за спиной и стали поднимать на дыбах, «на стряску».

При этом благородные князья всячески стыдили и укоряли мучениц. Феодора не молчала, но обличала их. За это ее долго (с полчаса) держали «на стряске», отчего веревки протерли руки до жил. Палачи, сняв с дыб обнаженных по пояс женщин с вывернутыми за спину руками, бросили их во дворе на снег. Там они пролежали три часа, а вельможные князья придумывали для них новые пытки и издевательства: жгли огнем и клали на груди мерзлое полено.

Потом Марию немилостиво избили плетями по спине и животу. Эта пытка была столь бесчеловечна, что Морозова в слезах закричала: «Это ли христианство, чтобы так человека умучить?» После истязаний страдалиц развезли обратно по тюрьмам.

Вскоре Феодору с Печерского подворья перевели в Новодевичий монастырь, а оттуда в Хамовническую слободу. Старшая сестра Алексея Михайловича, царевна Ирина, вступилась за боярыню:

— Почто, брат, дурно поступаешь и вдову бедную помыкаешь с места на место? Нехорошо, брат! Попомни службу тебе Бориса и Глеба Морозовых!

От таких слов «тишайший» государь пришел в ярость и закричал не своим голосом:

— Добро, сестрица, добро! Коли ты нянчишься с нею, тотчас готово у меня ей место!

В тот же день Феодору увезли из Москвы в городок Боровск, «в жесткое заточение» в остроге. Вскоре туда же перевели Урусову и Марию Данилову.

Первоначально узницы жили в относительной свободе: несшие охрану стрелецкие сотники Александр Медведский и Иван Чичагов были «задобрены» Иоакинфом Даниловым. Сотники разрешали проносить к узницам съестное, держать в тюрьме сменную одежду, книги и иконы. Но неожиданно все изменилось, когда из Москвы для следствия приехал подьячий Павел Бессонов. Жалкое имущество заключенных он приказал отобрать, а сотников отдал под суд «за неосторожность, что они на караулах стояли оплошно».

Морозову с Урусовой перевели в страшную темницу — пятисаженную земляную яму, а Марию Данилову посадили в тюрьму к уголовникам. Царь повелел не давать сестрам ни пищи, ни питья, а ослушников этого приказа повелел казнить «главною казнью».

В темной земляной яме началось медленное угасание двух женщин, слабых телом, но сильных духом. Мучениц изнуряли не только голод и жажда, но и зловоние, и грязь, и холод, и бесчисленное множество вшей.

Первой умерла младшая сестра Евдокия. В предсмертный час она звала Феодору:

— Госпожа, мать и сестра! Я изнемогла и чую, что приблизилась к смерти, отпусти меня к Владыке моему! Молю тебя, госпожа, по закону христианскому отпой мне отходную. Что помнишь, то и говори, а что я вспомню, то сама проговорю…

И так в темноте они молились отходную, мученица мученицу отпевала в темнице, и узница над узницею проливала слезы. А утром 11 сентября 1675 года бездыханное тело княгини Урусовой подняли из ямы, обвили рогожей и похоронили на дворе острога. Инокиня Феодора осталась одна.

Однажды, совсем изнемогши от голода и жажды, она подозвала стрельца, сторожившего тюрьму, и попросила со слезами:

— Раб Христов! Есть ли у тебя отец и мать в живых или преставились? Если живы — помолимся о них и о тебе, а если умерли — помянем их. Умилосердись, раб Христов! Зело изнемогла я от голода и хочу есть, помилуй меня, дай калачика…

— Нет, госпожа, боюсь!

— Ну, хлебца…

— Не смею!

— Ну, немножко сухариков…

— Не смею!

— Если не смеешь, то принеси хоть яблочко или огурчик…

— Не смею! — прошептал стрелец и мученица, вздохнув, сказала:

— Добро, чадо, благословен Бог наш, изволивший так! Если, как ты сказал, это невозможно, молю тебя, сотворите последнюю любовь: убогое мое тело, рогожей покрыв, неразлучно положите близь любезной моей сестры!

Феодора ненадолго пережила сестру. Почувствовав приближение смерти, она вновь призвала стражника:

— Раб Христов! Молю тебя, сходи на реку и вымой мою сорочку, ибо хочет Господь принять меня от сей жизни и неподобно мне в нечистой одежде возлечь в недрах матери своей земли.

Стрелец взял сорочку, спрятал под полой красного кафтана и, придя на реку, выстирал. Стирал, а сам горько плакал…

Студеною ночью с 1 на 2 ноября 1675 года Феодора скончалась в затхлом мраке страшной земляной тюрьмы. Так отошла ко Господу «живая душа всего русского героического христианства».

Протопоп Аввакум горько оплакал смерть Морозовой и Урусовой: «Увы, увы, чада моя прелюбезная! Увы, други моя сердечныя! Кто подобен вам на сем свете, разве в будущем святии ангели! Увы, светы мои, кому уподоблю вас? Подобии есте магниту каменю, влекущу к естеству своему всяко железное. Тако же и вы своим страданием влекуще всяку душу железную в древнее православие».

 

ГЛАВА V

СТРАШНЫЙ СУД

В ночь на 22 января 1676 года предательством был взят знаменитый Соловецкий монастырь, оплот старообрядчества, почти двадцать лет отказывавшийся принять новые книги и обряды патриарха Никона. Из пятисот человек монастырской братии лишь четырнадцать остались в живых — все остальные погибли лютой смертью. А через неделю неожиданно умер царь Алексей Михайлович Романов.

В 1636 году на Соловецкие острова прибыл из Москвы молодой священник Никита Минин. Невзгоды мирской жизни вынудили его искать успокоения в прославленной северной обители, и, едва уговорив свою супругу постричься в одном из столичных монастырей, он отправился на Соловки.

Местом своего подвижничества Никита избрал Троицкий скит на Анзерском острове, основанный старцем Елеазаром († 1656). Скит этот был славен строгим уставом и суровым житием пустынников. На Анзере московский священник принял постриг и был наречен Никоном.

С отеческой любовью Елеазар отнесся к новоначальному иноку, скоро ставшему одним из лучших его учеников. Никон старался во всем подражать подвижнику. Как и старец, он предавался «великому посту и воздержанию», занимался иконописью и резьбой по дереву. В июне 1638 года Елеазар и Никон отправились в Москву собирать деньги на строительство каменной скитской церкви.

Но собранных денег было явно недостаточно для начала строительства. Поэтому Елеазар не спешил начинать работы, и деньги лежали без движения. Это злило Никона, заподозрившего своего наставника в сребролюбии. Подозрения переросли в открытую ссору, кончившуюся тем, что в 1639 году Никон бежал на рыбачьей лодке с Анзера на «большую землю», унося в сердце неизбывную ненависть к Соловкам.

Никон бежал, а островная братия еще долго обсуждала видение, бывшее Елеазару: однажды во время литургии старец увидел огромного черного змия, обвившегося вокруг шеи Никона, и в ужасе воскликнул: «Великое зло Россия себе сего израсти!»

Прошли годы, инок Никон стал архимандритом столичного Новоспасского монастыря, родовой усыпальницы Романовых, и «собинным» другом царя Алексея Михайловича. В 1648 году по настоянию самодержца Никон был назначен митрополитом Великого Новгорода вместо еще живого митрополита Афония.

Оскорбленный Афоний удалился на покой в Хутынский монастырь, где скончался в 1652 году. Чувствуя приближение смерти, он просил призвать на свое погребение не нового митрополита, а какого-нибудь другого архиерея, «ибо Никон — враг Божий».

К Соловецкому монастырю, входившему в Новгородскую епархию, митрополит Никон испытывал стойкую неприязнь, старался всячески ущемить в правах и унизить прославленную обитель, издавна пользовавшуюся самоуправлением и обширными льготами. Так в 1650 году Никон особой грамотой к соловецкому настоятелю Илие приказал печь раздаточные просфоры (раздававшиеся богомольцам после литургии) не из дешевой ржаной муки, а из дорогой пшеничной.

Это возмутило монастырскую братию: разве митрополит не знает, что ржаными просфорами Соловки кормят тысячи паломников, а из белой пшеничной муки пекут только просфоры для литургии? Иноки пытались возражать, но вынуждены были покориться — с огромными расходами и убытками обитель смогла выполнить приказ архиерея.

А в 1651 году митрополит покусился на монастырское самоуправление: он добился привилегии «ведать судом и управою» над Соловками и не замедлил воспользоваться этим, начав вмешиваться во все дела обители.

Но горшая беда пришла на острова весной 1652 года, когда Никон по государеву велению приехал в монастырь за мощами святого Филиппа (Колычева), московского митрополита, мужественного тираноборца, убиенного в 1569 году по велению царя Иоанна Грозного. Соловецкая братия с огромным риском и трудностями разыскала тело мученика и похоронила в обители, настоятелем которой Филипп был в 1548–1566 годах.

От мощей совершались чудесные исцеления, прославившие монастырь и привлекавшие многочисленных паломников. И вот Никон забирает святыню в столицу! Ни угощение от царского имени, ни раздача ста рублей милостыни не могли утешить братию, со слезами провожавшую чудотворные мощи. Но митрополит увозил с Соловков не только святыню.

На Соловках, в монастырской тюрьме, томился уроженец Салоник, инок Арсений Грек. Получив образование в Италии, Арсений изрядно поездил по свету, сменил несколько стран проживания и несколько вер: успел побывать и православным, и униатом, и католиком, и даже мусульманином.

В январе 1649 Арсений приехал в Москву в свите иерусалимского патриарха Паисия. Но на Руси грек был уличен в вероотступничестве и «за многие ереси» сослан на Соловки. В монастырской тюрьме «Арсен» провел три года. Никон, приехавший за мощами святителя Филиппа, имел несчастие познакомиться с узником, очароваться его европейскою образованностью и забрать с собой в Москву.

Пока Никон ездил на Север за чудотворными мощами, в столице скоропостижно скончался престарелый патриарх Иосиф. На освободившийся архипастырский престол царским изволением был назначен новгородский митрополит Никон.

В 1653 году новый патриарх начал грандиозную церковную реформу: введение новых обрядов и «справу» русских богослужебных книг по греческим образцам. Возглавил книжную справу на московском Печатном дворе пресловутый Арсений Грек.

Со слезами восприняли на Соловках известие о том, что вчерашний еретик и вероотступник «Арсен» ныне правит Божественные книги: «Братия, братия! Увы, увы! Горе, горе! Пала вера Христова, яко же и в прочих землях, в земле русской двема врагами Христовыми, Никоном и Арсеном».

Скорбь соловецких иноков была небезосновательна: «книжная справа», возглавляемая Арсением Греком, привела к порче и искажению богослужебных книг, о чем писал Каптерев: «Несомненно, что Арсений как иностранец-грек не настолько однако владел русским языком, чтобы постичь все его тонкости, понимать все его особенности и оттенки, уметь всегда подыскать нужное слово, нужный оборот речи, чтобы точно, ясно выразить ту или другую мысль, точно и верно по строю речи формулировать известное учение. Многое и, конечно, очень многое для Арсения как иностранца оставалось в русском языке непонятным и закрытым, почему его переводы, естественно, во многом отличались от старых, нередко уступали им в ясности, точности, в уместности того или другого выражения, казались иногда двусмысленными и соблазнительными».

Сам Арсений Грек и возглавляемая им «книжная справа» казались русским людям чем-то демоническим. Когда в 1654 году в Москве свирепствовала страшная моровая язва (чума), молва объясняла эпидемию тем, что «держит-де у себя патриарх ведомого еретика, старца Арсения, и во всем-де ему дал волю, и велел быть у справки печатных книг, и тот чернец многие книги перепортил».

Новые «перепорченные» богослужебные книги привезли на Соловки лишь в октябре 1657 года. Архимандрит Илия сложил их под замок в оружейную палату и указал продолжать службу по старым. Перед Пасхой 1658 года все священники подписали отказ от новых служебников.

А 8 июля того же года отказ от новых книг был закреплен и в приговоре общего монастырского Собора: «Тех служебников не принять и по них не служить». Это был открытый протест против церковной реформы, продолжавшийся около двадцати лет. Но все эти годы соловецкая братия жила в относительном спокойствии: Москва не досаждала отдаленным островам.

В 1659 году, по смерти архимандрита Илии, настоятелем монастыря по выбору братии стал старец Варфоломей. При нем в 1660 году на Соловки возвратился на покой оставивший настоятельство в подмосковном Саввино-Сторожевском монастыре архимандрит Никанор, царский духовник, соловецкий постриженик, многие годы исполнявший в обители должность книгохранителя.

В 1666–1667 годах в столице проходили два церковных Собора, обычно объединяемых историками в один «большой Московский Собор». Он низложил реформатора Никона, но вместе с тем проклял старые церковные обряды и их приверженцев. На Собор были вызваны архимандриты Варфоломей и Никанор, причем Варфоломей счел за лучшее отказаться от старообрядчества и принести покаяние.

Узнав об этом, соловецкая братия стала упорно ходатайствовать перед Москвою о смене настоятеля, прося поставить на это место Никанора. Но правительство только отчасти удовлетворило их просьбу: новым архимандритом был поставлен не Никанор, а Иосиф, начальник Соловецкого подворья в Москве. Он, как и Варфоломей, отрекся от старообрядчества на том же Соборе.

Иосиф и Варфоломей прибыли на Соловки 14 сентября 1667 года, приведя с собою ладью, груженую бочками с вином, медом и пивом. Но братия отказалась принять нового настоятеля, заявив Иосифу: «Нам ты, архимандрит, не надобен!» Иноки арестовали Иосифа и Варфоломея, а бочки с хмельным разбили на пристани.

А 21 сентября на Соловки вернулся архимандрит Никанор. В Москве под угрозой казни его вынудили покориться церковной реформе и насильно заставили надеть иноческий клобук нового образца.

Однако, вернувшись на Соловки, Никанор принес перед братией покаяние за свое отступление от старообрядчества, был прощен и занял пост фактического настоятеля монастыря, став духовным руководителем братии.

По прибытии Никанора чернецы и бельцы (послушники) написали царю челобитную, в которой подтвердили свой решительный отказ от новых книг и обрядов: «Милосердый государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великия, и Малыя, и Белыя России самодержец! Молим твою, великого государя, благочестивую державу и плачемся вси со слезами, помилуй нас, нищих своих богомольцев и сирот, не вели, государь, у нас предания и чину преподобных отец Зосимы и Савватия переменить! Повели, государь, нам быти в той же нашей старой вере, в которой отец твой государев и вси благоверные цари и великие князи и отцы наши скончались, и преподобные отцы Зосима и Савватий, и Герман, и Филипп митрополит и все святии отцы угодили Богу. Аще ли ты, великий государь наш, помазанник Божий, нам в прежней, святыми отцы преданней, в старой вере быти не благоволишь и книги переменити изволишь, милости у тебя, государя, просим: помилуй нас, не вели, государь, болщи того к нам учителей присылать напрасно. Понеже отнюдь не будем прежней своей православной веры переменить. И вели, государь, на нас свой царский меч прислать, и от сего мятежного жития преселити нас на оное безмятежное и вечное житие. А мы тебе, великому государю, не противны. Ей, государь, от всея души у тебя, великого государя, милости о сем просим и вси с покаянием и с восприятием на себя великого ангельского чину на той смертный час готовы».

Это был открытый вызов, и ответ не заставил себя долго ждать. 3 мая 1668 года царским указом на Соловки для покорения монастыря было послано стрелецкое войско под командованием стряпчего Игнатия Волохова. Началась восьмилетняя осада обители.

Стрельцы попытались высадиться на островах 22 июня 1668 года, но обнаружилось, как позднее докладывал царю Волохов, что «Соловецкий монастырь заперт и по воротам, и по башням, и по стене пушки, и с мелким ружьем изготовлены».

Попытка уговорить иноков сдаться ни к чему не привела, братия отказалась подчиняться царскому указу: «Великого государя не слушаем и по новым книгам служить не хотим». Ни к чему не привела и осада обители, поэтому летом 1672 года Волохов был сменен сотником московских стрельцов Климентом Иевлевым.

Сотник действовал более жестко, сжег все хозяйственные постройки за пределами монастырской ограды, но штурмовать обитель не решился, поэтому в сентябре 1673 года Иевлева сменил третий военачальник — стольник и воевода Иван Мещеринов, получивший приказ взять обитель всеми доступными средствами под угрозой смертной казни.

Воевода действовал энергично и продуманно, осада повелась по всем правилам военного искусства: под монастырские башни велись подкопы, ни днем, ни ночью не смолкала пушечная канонада, под гром которой стрельцы регулярно ходили на приступы.

Но взять Соловецкую обитель, лучшую русскую крепость того времени, было не так-то просто: крепкие ворота, толстые стены, высокие башни, а на башнях — голландские пушки. Рассказывали, что «Никанор по башням ходит беспрестанно, и пушки кадит, и водою кропит, и им говорит: матушки-де мои галаночки, надежда-де у нас на вас, вы-де нас обороните».

Победу Мещеринову принесло предательство: 9 ноября 1675 года из монастыря в воеводский лагерь пробрался чернец Феоктист, не выдержавший длительной осады. Феоктист взялся провести отряд стрельцов потайным ходом внутрь обители.

В ночь на 22 января 1676 года под покровом снежной бури отряд майора Степана Келина проник в обитель потайным ходом, выворотив ломами кирпичи в наспех замурованном окне в одной из башен. Перебив полусонных стражей, стрельцы открыли монастырские ворота. В обитель ворвалось царское войско во главе с воеводой.

Начался ночной бой, неравный и скоротечный. После жестокой схватки у ворот озверевшие стрельцы разбежались по обители, врываясь в кельи и храмы, убивая всех, вооруженных и безоружных, старых и молодых, бельцов и иноков — всех, кто попадался на пути. Мещеринов, налюбовавшись на картину кровавого разорения, возвратился в лагерь.

Старообрядческий писатель Семен Денисов в «Истории об ощах и страдальцах соловецких» подробно рассказывает о мученической гибели непокорных. Первым воевода вызвал на допрос сотника Самко (Самуила) Васильева, организовавшего оборону обители. Сотник вызывал особую ненависть воеводы, ведь именно умелая оборона привела к большим потерям среди стрельцов.

Мещеринов спросил Самуила: «Зачем ты противился самодержцу и посланное воинство отбивал от ограды?» На это сотник мужественно отвечал: «Не самодержцу я противился, но за отеческое благочестие, за святую обитель стоял мужественно!» Разъяренный воевода повелел до смерти избить Самуила, а бездыханное тело сбросить в монастырский ров.

Вторым на страшный суд Мещеринова предстал архимандрит Никанор. За военным руководителем пришла очередь руководителя духовного. От старости и многолетних молитвенных подвигов Никанор сам не мог идти, поэтому воины привезли его к воеводе на маленьких саночках. Мещеринов начал допрос: «Скажи мне, Никанор, чего ради противились государю? Чего ради воинство в обитель не пускали, а когда хотели подойти, то оружием отбивали?»

На это старец отвечал: «Самодержавному государю никогда не сопротивлялись и даже никогда не помышляли сопротивляться. Но поскольку новшества патриарха Никона не позволяют живущим в миру соблюдать апостольские и отеческие предания, то мы удалились от мира и поселились на этом морском острове. Вас же, пришедших растлить церковные уставы и разрушить спасительные обычаи, правильно не пустили».

Смелый ответ разозлил Мещеринова, и он начал матерно ругать инока. На эту брань Никанор тихо отвечал: «Что величаешься, что превозносишься? Не боюсь тебя, ибо и душу самодержца имею в своей руке!» Это еще больше разъярило воеводу и, вскочив со стула, он стал избивать Никанора тростью, не стыдясь ни иноческого сана, ни почтенных седин архимандрита. Бил до тех пор, пока не выбил старцу зубы.

Потом приказал воинам тащить Никанора за монастырскую ограду, кинуть в ров и стеречь, пока не умрет. С грубым хохотом и непристойными шутками стрельцы тащили за ноги беспомощного старика, голова которого билась о камни. Окровавленного страстотерпца в одной нательной сорочке швырнули в глубокий ров, где он мученически скончался от ран и лютого мороза.

Один за другим представали перед Мещериновым оставшиеся в живых иноки и бельцы. Все короче и короче становились допросы. Твердость и мужество староверов побудили воеводу казнить всех без разбору: стрельцы рубили головы, вешали кого за шею, кого за ноги, а кого на острых крюках за ребра. Из нескольких сотен человек, сидевших в осаде, лишь четырнадцать иноков остались в живых — все остальные либо погибли при штурме, либо были казнены.

За несколько дней Мещеринов разграбил обитель и нагрузил церковными драгоценностями целую ладью. Впоследствии он был уличен в хищении монастырского имущества, был предан суду и тюремному заключению. При обыске у него нашли громадную по тем временам сумму денег — 2312 рублей, множество книг, серебряную, оловянную и медную посуду, оружие, шубы и меха. Кроме различных ценностей, воевода присвоил себе «восмь котлов болших медных монастырских» и даже «часы железныя боевыя з гирями».

По приказу Мещеринова Феоктист и несколько уцелевших иноков «подносили ему Ивану на многия праздники и на ево имянины из соборныя церкви окладныя иконы». Так воеводе удалось заполучить 18 икон в серебряных окладах с жемчугами и каменьями из монастырского собора. Из прочих монастырских церквей и келий Мещериновым было взято множество других икон и складней.

Между тем в столице вечером 22 января царь неожиданно почувствовал сильное недомогание. Старообрядческий писатель диакон Феодор рассказывает об этом: «Наш московский царь Алексей Михайлович, прельщенный от Никона, еретика и отступника, при смерти своей позна неправду свою и законопреступление свое и отпадение от правые веры отеческия. И вопияше великим гласом, моляся новым преподобномучеником соловецким: “О, господие мои! Послушайте мя и ослабите ми поне мало, да покаюся!” Предстоящий ту и седящии вопросиша его, глаголюще со ужасом: “Кому ты, царь-государь, молишися прилежно и умилно? ” Он же сказа им: “Яко приходят ко мне, — рече, — старцы Соловецкого монастыря и растирают вся кости моя и суставы тела моего пилами намелко, и не быти живу от них. Пошлите гонца скоро и велите войску отступить от монастыря их”. Бояре же пославше гонца скорого по повелению цареву».

Но было поздно: в Вологде царский посланец встретил воеводского гонца, мчавшегося в столицу с известием о покорении монастыря. А царь Алексей Михайлович умер 29 января 1676 года. По церковному календарю день его кончины был посвящен грядущему второму пришествию Христа и Его страшному суду.

 

ГЛАВА VI

ИОВ ИЗ РОДА ЛИХАЧА

Среди подвижников, почитаемых Старообрядческой Церковью, особое место принадлежит Иову Льговскому. Свою верность «древлему благочестию» он засвидетельствовал не исповедническим подвигом и мученической смертью, а иноческим смирением и пустынническим житием. При жизни старец пользовался всеобищм почетом, но сейчас о нем помнят лишь историки.

Основной источник сведений о жизни Иова Льговского — «Повесть и сказание вкратце о житии и подвигах и отчасти чудес исповедание преподобного отца нашего игумена и строителя Иова», написанная неким иконописцем Максимом. «Повесть» известна в единственном списке, переданном в 1971 году старообрядческим епископом Иоасафом (Карповым) археографической экспедиции Московского государственного университета.

Будущий подвижник родился в 1594 году в боярской семье и при крещении был наречен Иваном. Его отец — Тимофей Иванович Лихачев — служил при царском дворе. По преданию, род дворян Лихачевых происходил от литовского шляхтича Лиховца (Лиховского), выехавшего в 1426 году из Литвы на Русь и прозванного здесь Лихачом.

Знаменитый историк и генеалог Николай Петрович Лихачев, летописец рода Лихачевых, установил, что Тимофей Иванович дослужился при царе Михаиле Федоровиче до звания степенного ключника (управляющего) Кормового двора, ведавшего приготовлением кушаний для царского стола, и «доставил возможность своим детям служить при дворе и достичь высоких чинов».

Родиной Иова «Повесть» называет «пределы града Волоколамска», то есть тогдашний Волоколамский уезд, включавший в себя часть нынешних Московской и Тверской областей. Вероятно, будущий подвижник родился в селе Ивановском Зубцовского уезда Тверской губернии, которым, как сообщает Н.П. Лихачев, потомки Тимофея Лихачева владели еще в XIX веке.

Иван был «младым отроком», когда умерла его мать Ирина, и Тимофей Лихачев снова женился. От второго брака родились два сына: Алексей и Михаил. Сводный брат Иова — окольничий Алексей Тимофеевич Лихачев († 1729) — прожил около ста лет, верой и правдой послужив нескольким царям.

Мачеха любила Ваню и воспитывала его «во всяком благодеянии и вере, и чистоте». Она отдала пасынка обучаться грамоте, которую тот постиг быстрее сверстников, так что учитель дивился «разуму его и прилежанию».

Молитва и чтение душеполезных книг сделались излюбленным занятием мальчика. Он стал размышлять о том, «как угодить Господу, и спасти душу свою, и уединиться, и устраниться мира сего суетного». В двенадцать лет Иван тайно покинул отчий дом, не пожелав жить «в волнении мирской красоты и богатства тленного». Вместе с каликами перехожими он отправился странствовать по Руси и обошел многие монастыри.

Более всех обителей полюбилась юному богомольцу прославленная Троице-Сергиева лавра, где он и решил остаться. Помолившись у раки преподобного Сергия Радонежского, он слезно просил настоятеля лавры архимандрита Иоасафа принять его в число братии. Архимандрит, видя, что отрок благочестив и добродетелен, оставил его. Иван же прилежно трудился на всякой монастырской службе, оказывая послушание к старшим и усердие в молитве.

Когда кровавое лихолетье Смутного времени захлестнуло Русь, иноземные войска, приведенные к Москве самозванцем Лжедмитрием II, осадили в сентябре 1608 года Сергиеву лавру. Вместе с братией и стрелецким гарнизоном послушник Иван пережил все тяготы 16-месячного «троицкого сидения». Возможно, он принимал непосредственное участие в обороне обители.

После того, как неприятель отступил от монастырских стен, в лавру был назначен новый архимандрит — Дионисий, прославленный подвижник и многоученый книжник. Он полюбил Ивана, как сына, и, уступая его просьбам, постриг в монашество, назвав Иовом.

Пробыв много лет в послушании у Дионисия, «без лености ревнуя стопам его последовать и житию его святому подражать», Иов просил учителя отпустить его из лавры для уединенного и безмолвного жительства. Настоятель согласился и благословил любимого ученика на поиски пустыни — тихого, незаселенного места.

Обходя безлюдные леса и «топи блат», Иов обрел искомое прибежище на берегу озера Селигер, в месте, называемом Могилево (ныне деревня Могилево Осташковского р-на Тверской обл.). Здесь он поселился, выкопав в горе пещеру и разведя небольшой огород. Предаваясь молитве и труду, Иов жил в совершенном уединении, пока на его жилище не набрел купец, сбившийся с пути. Он со слезами просил отшельника указать дорогу в город и обещал в благодарность за помощь воздвигнуть на этом месте церковь в честь Пресвятой Богородицы.

Купец выполнил свое обещание, пожертвовав на строительство сто рублей — сумму по тем временам значительную. Получив благословение новгородского митрополита, Иов начал строить деревянный храм во имя Успения Божьей Матери. Церковь дважды горела, но подвижник каждый раз восстанавливал ее и украшал иконами.

К Иову стали сходиться иноки, ищущие пустыннического жития, и так образовался скит — небольшая, уединенная обитель. Для собравшейся братии Иов был примером смирения и послушания. В жаркий полдень он сам пас монастырский скот, отправляя пастухов на отдых. Он сам строил монахам кельи и сам клал печи, да такие, что «угару в зимнее время отнюдь не бывало».

За праведное житие новгородский митрополит удостоил пустынника священнического сана. Но братия не оценила подвиги Иова. Иноки ненавидели его заплатанную, «многошвенную» одежду, гнушались его благотворительностью. Им казалось, что настоятель обрекает их на голодную смерть, раздавая хлеб сирым и убогим. Не желая пререкаться с недовольными, Иов тайно покинул обитель, не взяв ни пищи, ни одежды.

После долгих скитаний он пришел на место, называемое Ракова пустынь (ныне деревня Раково Зубцовского р-на Тверской обл.). Поставив здесь крест и избушку, Иов предался самым суровым подвигам отшельничества, питаясь «вершием дубовым». Но и на сей раз люди прослышали о праведнике. И вновь к нему собрались иноки «от далечайших стран», и вновь образовалась обитель.

На деньги благочестивых доброхотов в ней была построена церковь во имя Покрова Богородицы. Так возникла Покровская Ракова пустынь. И как прежде настоятель трудился на пользу братии: рубил дрова, молол жито, носил воду, стирал одежду для престарелых монахов, словом, служил всем, «яко истовый раб и пленник».

Как-то, желая поклониться мощам святых московских чудотворцев, Иов отправился на богомолье в столицу. О славном подвижнике прослышал патриарх Филарет и пожелал с ним познакомиться. Он пригласил чернеца в свои хоромы, угостил обедом и расспросил о его житии. Рассказ Иова восхитил архипастыря. Он благословил пустынника «за толикий труд иночества» остаться в Москве и быть патриаршим келейником.

Некоторое время Иов жил в столице, но, «не восхотев славы сей маловременной», тайно ушел в Могилевскую пустынь. Братия, прежде ненавидевшая его, примирилась со своим первым настоятелем. В этом удаленном скиту он жил до самой кончины патриарха Филарета в 1633 году. Лишь после этого Иов покинул Могилево и отправился на поиски нового места для уединенного жития. Такое место он нашел на Красных горах.

Но и здесь Иов не смог укрыться от людей, желавших иметь его духовным отцом и учителем. Собравшаяся братия построила возле убежища праведника храм во имя святого Николы Чудотворца, отчего новая обитель прозвалась Никольской Красногорской пустынью (ныне деревня Никольская Пустынь Зубцовского р-на Тверской обл.).

Когда в 1640 году скончался патриарх Иоасаф, царь Михаил Федорович пригласил Иова в Москву на Собор, созванный для выборов нового главы Русской Церкви. Был брошен жребий, павший на двух кандидатов: архимандрита Иосифа и старца Иова. Государь желал видеть патриархом Иова и всячески принуждал его принять святительский сан. Старец же «не восхотел пустыню оставить» и бежал из столицы на Красные горы, где мирно жил до восшествия на патриарший престол Никона.

Когда Никон начал богослужебную реформу, Иов оказался в числе противников патриарха. В1654 году на Руси свирепствовала страшная моровая язва (чума). И старец отправился в паломничество в Киев «помолиться о нашедшем серпе немилостивом на русскую землю морового поветрия». Поклонившись мощам древних подвижников, почивающим в пещерах Киево-Печерской лавры, Иов вернулся в Никольскую обитель.

Но жить здесь было небезопасно: Никон силой насаждал по всей Руси новые богослужебные обряды. «Повесть» говорит об этом образно: «Змий лукавый, отступник льстивый паки воздвигает бурю велию, на всю российскую землю мятеж, паче же на Церковь Божию». И снова пустынник с учениками отправляется в странствие.

По верному замечанию историка В.Г. Дружинина, Иов «представлял из себя тип древнего отшельника, стремившегося провести остаток дней своих спокойно, в вере отцов. Он не пропагандировал своих убеждений; поэтому, боясь принуждений к перемене обрядов, он удалялся из одного монастыря в другой, ища мирного пустынного жития. Иов весьма походил на древнерусских пустынножителей, невольных колонизаторов страны, основателей обителей».

На южном рубеже Руси, на Льговских горах, обрел Иов новое место для «мирного пустынного жития». Было оно «угодно и красно ко вселению иноческого пребывания и к монастырскому строению полезно». Помолившись, монахи начали копать в горах пещеры, расчищать лес и засеивать поля. В новой обители были построены храм во имя святого великомученика Димитрия Солунского, большая трапезная палата и множество келий.

Рядом с монастырем возникла слободка (ныне город Льгов Курской обл.), которую населили старообрядцы, бежавшие от преследования светских и духовных властей. От нападений крымских татар обитель и слободку защищал крепкий частокол с башнями и бойницами.

В 1667 году Льговский монастырь успешно отразил набег татарского войска. В плен было взято более семидесяти крымчаков, которых отослали к царю Алексею Михайловичу. «Повесть» сообщает, что «великий государь, слышав таковое побеждение сопротивных от преподобного отца нашего, зело удивился, яко при его державе такое чудо бысть». Царь послал Иову шесть больших пушек, триста мушкетов, «пороховой казны и свинцу довольно» и даже четыре знамени «золотых, по атласу шитых».

Впрочем, частокол и башни обороняли монастырь не только от татарских полчищ, но и от государевых войск. Все-таки для властей Иов был «раскольником и Церкви Божией противником». В 1672 году к обители подходил отряд московских стрельцов под командованием стольника Стефана Нащокина, посланный для розыска и поимки «беглых христиан»-староверов.

Хотя разорения монастыря удалось чудом избежать, Иов понял, что и здесь небезопасно оставаться. В 1674 году он покинул Льговские горы и ушел на «славный, тихий Дон», к вольным казакам, которые крепко держались «древлего благочестия» и многажды приглашали старца к себе, «дабы шел до мест их и освятил грады их пришествием своим».

Перед этим он в последний раз побывал в Москве и посетил в темнице опальную инокиню Феодору — прославленную боярыню Морозову. В «Житии» Морозовой рассказывается, как она, узнав, что Иов находится в столице, просила начальника тюремного караула: «Егда бех в дому моем, во едином от сел наших служаше некий священник, старый сый, и бяше милость наша к нему. Ныне лее слышах, яко зде он. Жаль ми его, старости ради! Аще есть твоя милость к нашему убожеству, повели, да призову его».

Начальник разрешил Иову прийти в темницу и причастить узницу. Встреча с боярыней так растрогала пустынника, что до самой смерти он не мог без слез вспоминать «великое страдание великой госпожи».

На реке Чир, притоке Дона, старец основал свою последнюю обитель. Первоначально иноки, инокини и миряне жили вместе. Это не нравилось старцу, и он основал особую женскую обитель в двух верстах от мужской.

В мужском монастыре Иов построил храм во имя Покрова Богородицы и украсил его «святыми иконами, и книгами, и ризами, и всею церковною красотою, яко же подобает». Но подвижник не успел освятить церковь: 9 мая (по другим данным — 27 февраля) 1681 года он скончался…

Почувствовав приближение смерти, Иов призвал братию и обратился к ней с последним поучением: «Блюдите заповеди Божии, храните предание святых апостол и святых отец семи Соборов вселенских, и монастырский чин весь по преданию отеческому творите».

Также заповедал, чтобы ученики через три года раскопали его могилу и, если обретут его тело нетленным, то пусть по-прежнему держатся «древлего благочестия», а если тело истлеет, то пусть не ходят «тем путем». Затем Иов пожелал принять схиму, причастился, трижды перекрестился и почил со словами: «В руки Твои, Господи, предаю дух мой».

Весь Дон оплакал кончину праведника. А братия «со слезами и сокрушенным сердцем» похоронила своего наставника там, где он сам выбрал себе место, — в храме, близ правого клироса. И вскоре, как рассказывает «Повесть», от гробницы Иова стали совершаться многие чудеса: «слепым прозрение, глухим слышание, немым глаголание, бесным очищение и всяким недугам исцеление».

В 1689 году кочевники-калмыки, которых царская власть использовал для борьбы с «раскольниками», зажгли степь, отчего погорел и Чирский монастырь. Когда разбежавшиеся монахи вернулись на пепелище, то с радостью обнаружили, что в сгоревшей дотла церкви осталась совершенно целой гробница Иова.

Было решено вскрыть могилу и освидетельствовать мощи старца. И хотя прошло восемь лет со дня его кончины, тело Иова, схима и ризы обрелись совершенно целыми и чудесно благоухающими. Только не доставало одного пальца на руке и одного на ноге: «ибо свойственно есть земле свою часть взять».

Спустя много лет, в 1731–1733 годах, по доношению Военной Коллегии Святейший Правительствующий Синод расследовал дело о «раскольниках старой веры святого Иова, мощи которого лежат нетленны на Чиру».

На Чир были посланы казаки и священники «для осмотра нетленных мощей». Местные атаманы «объявили» гробницу подвижника, которая была открыта, но «мощей нетленных не явилось, только лежали мощи сухие голые», то есть кости. Надо полагать, затем останки старца были сожжены: так обычно поступали власти со старообрядческими святынями в XVIII веке.

Но память об Иове укрепляла казаков в верности старообрядчеству: три века Область Войска донского была оплотом «древлего благочестия». Не угасала на Дону и монашеская жизнь.

Большевицкое расказачивание нанесло страшный урон донскому старообрядчеству, от которого оно не оправилось до сих пор. Многие священники и иноки были репрессированы, многие храмы закрыты, все монастыри разрушены. Последняя донская инокиня — столетняя схимница Еликонида — умерла в наши дни. С ее кончиной прервалась подвижническая традиция, основанная Иовом.

 

ГЛАВА VII

ВЕРУЙТЕ, ЛЮДИ, ПО-НАШЕМУ!

Народное восстание — страшное бедствие, о котором А.С. Пушкин писал: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспогцадный». Московский стрелецкий мятеж 1682 года ужаснул современников, а спустя века вдохновил многих деятелей культуры. О нем хотел писать исторический роман И.С. Тургенев. Ему посвятил грандиозную оперу «Хованщина» М.П. Мусоргский. Один из эпизодов бунта запечатлел В.Т. Перов на картине «Никита Пустосвят».

В июле 1645 года умер от «водяной болезни» царь Михаил Феодорович Романов, и на престол вступил его сын — юный Алексей Михайлович. В августе из Москвы в Лондон отправилось посольство, возглавляемое дворянином Герасимом Семеновичем Дохтуровым. Его целью было оповещение о воцарении нового государя и разведывание «всяких вестей» из области международной политики.

Посещение Англии нашим посольством пришлось на период острого конфликта между королем Карлом I и парламентом. Дохтуров не был допущен к монарху и полгода оставался почетным гостем парламента и торговых компаний. В 1646 году посольство вернулось на Русь. И Дохтуров, как тогда было принято, описал свое путешествие в особом «статейном списке».

Из этого описания в Москве узнали об одной из причин противоборства между королем и парламентом: Карл I сочувствовал «папежской вере» (католичеству), а «думные люди» (парламентарии) поддерживали радикальных протестантов — пресвитериан и индепендентов. Монарх хотел «владеть всем королевством по своей воле», а члены парламента требовали, чтобы «ему веру держать одну с ними». Это противостояние вылилось в гражданскую войну, закончившуюся в 1649 году казнью Карла I. Новым правителем Англии — лордом-протектором — стал лидер радикальных протестантов Оливер Кромвель (1599–1658).

В годы войны частыми и обычными были казни инаковерующих — католиков и умеренных протестантов, и русские послы отметили это. Осматривая знаменитый Лондонский мост, Дохтуров обратил внимание на воткнутые копья, «а на копьях многие человеческие головы». Эти головы, пишет посол, принадлежали людям, казненным «за веру, кои с королем вместе». Также он стал очевидцем сожжения собранных отовсюду икон и других реликвий «папежской веры» на улице Чипсайд, неподалеку от дома, где жили русские.

Вряд ли Дохтуров и читатели его «статейного списка» могли предположить, что вскоре волна казней «за веру» захлестнет и Московское царство, а на улицах наших городов запылают костры из икон и книг, содержащих в себе «оказательства раскола».

Начавшиеся в середине XVII столетия гонения на староверов были неоправданны и бессмысленны. За века преследований старообрядцы ни разу не оказали сопротивления властям, ни разу не поднялись с оружием в руках на защиту веры. Их протест всегда был пассивным. Староверы снимались с насиженных мест, уходили из городов и деревень в леса и степи, бежали за приделы Руси, но никогда не бунтовали против своего царя, к которому всегда испытывали искренние верноподданнические чувства.

Если же старообрядцы и брались за оружие, как, например, во время восстания Пугачева, то не для защиты и утверждения старой веры, а для выражения недовольства деспотизмом власти, крепостным состоянием, областными управителями и чиновниками, стеснением свободы и тягостью податного состояния…

После смерти Алексея Михайловича на престол вступил его сын Феодор Алексеевич. Он процарствовал шесть лет и умер 27 апреля 1682 года, не оставив наследника. В Кремле началась борьба за власть.

Алексей Михайлович был дважды женат. Первой его супругой была Мария Ильинична из старинного рода Милославских. Она умерла в 1669 году, а через два года государь снова женился. Второй супругой самодержца стала Наталья Кирилловна из незнатного рода Нарышкиных. От первой жены царь имел нескольких детей, в том числе сыновей Феодора (1661–1682) и Иоанна (1666–1696) и дочь Софью (1657–1704). От второй жены — сына Петра (1672–1725) и двух дочерей.

Милославские хотели, чтобы царем стал Иоанн Алексеевич. Нарышкины желали видеть на престоле малолетнего Петра Алексеевича. А царевна Софья, умная, властная и честолюбивая женщина, сама хотела править страной. Царевич Иоанн был болезненным и безвольным юношей, совершенно неспособным управлять государством. И бояре объявили новым правителем царевича Петра — крепкого, развитого мальчика.

Софья поняла, что теперь ей уготована обычная безрадостная судьба царских дочерей — насильственный постриг и скучная жизнь в монастыре. Но она не хотела смиряться с этим, она мечтала о власти. Царевна решила захватить престол, призвав к восстанию царское войско — стрельцов.

Стрельцы давно роптали, недовольные службой. Они уже не раз заявляли протесты по поводу своего непрерывно ухудшавшегося положения, имущественного и правового. При Алексее Михайловиче стрельцы потеряли ряд весьма существенных привилегий. Их обязали платить пошлины, оброки и налоги. Столь же сильное недовольство вызывали непорядки в выплате жалования, его сокращение с 10 до 6 рублей.

Начальники войска, пятидесятники, сотники, пятисотники и полковники, злоупотребляли своим положением. Например, на полковника Семена Лукьяновича Грибоедова стрельцы жаловались правительству, что он им «налоги, и обиды, и всякие тесноты чинил», «бил их жестоким бои», «бил батоги ругательством», отобрал у них земли, «которые им отведены под дворы», и на тех землях «построил загородные огороды». На этих огородах Грибоедов заставлял «работать в неволю» не только стрельцов, но и их жен, и детей. Полковник посылал подчиненных «в деревни свои прудов копать, и плотин и мельниц делать, и лес чистить, и сена косить, и дров сечь». Кроме того, командир удерживал из жалования рядовых «многие деньги и хлеб».

Такое положение было во всех полках. Еще при жизни царя Феодора Алексеевича стрельцы выражали недовольство, подавая государю челобитные и собираясь на «круги», наподобие казачьих. На «кругах» они договаривались о выступлении против правительства и давали «обещание крепкое» — всем стоять заодно, а «кто в слове не постоит, и того казнию смертною казнить». Также стрельцы «написали роспись за своими руками — кольке на полковниках взять государевы казны», то есть сколько взять с командиров за их притеснения и обиды.

Пользуясь возмущением воинства, агенты Софьи распространяли слухи, что под властью Нарышкиных стрельцов ждут новые притеснения и лишения. Также поговаривали, что братья царицы Натальи Кирилловны — Иван и Афанасий — хотят извести царевича Иоанна и захватить власть.

И вот 15 мая 1682 года по Москве разнесся слух, что Нарышкины убили царевича Иоанна. Под звон колоколов и бой барабанов стрелецкие полки со знаменами и оружием вступили в Кремль. С криками, что они идут выводить изменников и губителей царского рода, воины ворвались во дворец.

Хотя царевич Иоанн был жив и невредим, стрельцы начали убивать родственников Натальи Кирилловны и сочувствовавших им бояр. В этот день был убит Афанасий Нарышкин. Его нашли в дворцовой церкви, под престолом. Воины вытащили его на паперть, рассекли и выбросили на площадь.

На следующий день стрельцы опять пришли в Кремль, требуя выдать им Ивана Нарышкина, грозясь в противном случае перебить всех бояр. Не добившись своего, 17 мая воины снова явились ко дворцу с криками, чтобы им выдали брата царицы. Стало ясно: не убив Ивана, стрельцы не уйдут из Кремля.

Тогда царевна Софья сказала Наталье Кирилловне: «Брату твоему не отбыть от стрельцов! Не погибать же нам всем за него!» Перепуганные бояре со слезами умоляли царицу выдать брата и тем избавить их от неминучей гибели.

Делать было нечего. Нарышкина отвели во дворцовую церковь, исповедали, причастили и вывели к войску. Стрельцы поволокли его в застенок на пытки, потом вытащили на Красную площадь и рассекли на части.

Закончилась расправа над «изменниками» тем, что 18 мая воины без оружия явились во дворец и просили царскую семью, чтобы Кирилла Полуехтовича Нарышкина — отца Натальи Кирилловны — постригли в иночество. Эта просьба была тотчас исполнена: старика постригли, нарекли Киприаном и незамедлительно отослали в далекий монастырь.

После казней 15–17 мая Москва оказалась во власти восставших стрельцов. К ним примкнули солдаты так называемых «выборных» полков, пушкари и часть горожан — посадские люди и холопы.

Правительству пришлось выслушать требования бунтовщиков: пусть на Руси будут два царя — «первый царь» Иоанн и «второй царь» Петр, а царевна Софья Алексеевна пусть будет их соправительницей. Власти уступили этим требованиям и назначили на 25 июня венчание на царство Иоанна и Петра.

Спустя сто лет эти события так были описаны в знаменитой Энциклопедии Дидро и д’Аламбера: «Из-за наличия армии стрельцов правительство <в России> походило на турецкое, так как стрелецкое войско, подобно янычарам, иногда распоряжалось троном и вносило смуту в государство почти в той же мере, в какой его поддерживало. Стрельцов было 40 тыс. человек… Чтобы установить в России порядок, их следовало распустить. Это было совершенно необходимо, но столь же и опасно».

Софья спешила удовлетворить все требования стрельцов: раздавала им деньга, посулила вперед по 10 рублей на человека, пожаловала почетное звание «надворной пехоты». Начальником «надворной пехоты» был назначен известный воевода, князь Иван Андреевич Хованский. Он был ревностным старовером и не скрывал своих убеждений.

История предоставила Хованскому уникальный шанс возглавить вооруженную старообрядческую оппозицию, стать славянским Кромвелем и новым правителем России. Но князь не воспользовался этим шансом, предпочтя решительным действиям многословные разговоры. Не зря современники прозвали его Тараруй — болтун, пустомеля, враль.

Среди стрельцов было много староверов, поэтому в 1682 году Россия как никогда была близка к «старообрядческой контрреволюции». Это позволило историку А.П. Щапову утверждать, что стрельцы «замышляли основать старообрядческое государство или раскольническую демократию». Но этим замыслам не суждено было осуществиться.

В те беспокойные дни многие старообрядцы думали, что, пользуясь слабостью властей и влиянием Хованского, можно уговорить Иоанна и Петра вернуться к старой вере, попранной при Алексее Михайловиче. Стрельцы и москвичи составили челобитную царям, прося восстановить по всей Руси «древлее благочестие» и устроить открытый спор о вере. Князь вызвался быть посредником между народом и царским двором.

В день венчания на царство Хованский передал челобитную царевне Софье и патриарху Иоакиму. А 27 июня князь пришел к патриарху с представителями от войска и горожан для спора о вере. Прения эти, состоявшиеся без свидетелей, ни к чему не привели. Иоаким не был расположен к беседе, у него вообще не было собственного мнения по религиозным вопросам. Недаром он говорил: «Аз не знаю ни старыя веры, ни новыя, но еже что велят начальницы, то и готов творити и слушати их во всем».

Повторное собеседование было назначено на 5 июля. В этот день с раннего утра в Кремле стали собираться толпы москвичей. В Грановитую палату пришли царица Наталья Кирилловна, царевна Софья, патриарх Иоаким, духовенство и бояре. С крестом, Евангелием, образами Богородицы и Страшного Суда, с древними книгами и зажженными свечами пришли в палату староверы. Их возглавлял священник Никита Добрынин из Суздаля, прозванный врагами Пустосвятом. Началась знаменитая «пря о вере».

Никита зачитал вопросы к никонианам. Иоаким сразу же заявил пришедшим:

— Не вам подобает исправлять церковные дела. Вы должны повиноваться матери Святой Церкви и всем архиереям. Новые книги исправлены по грамматике, а вы грамматического разума не коснулись и не знаете, какую он содержит в себе силу!

Но Никита ответил патриарху:

— Мы пришли не о грамматике с тобой говорить, а о церковных догматах!

Началось бурное обсуждение. Иоаким держался неуверенно, Софья подбадривала его и пылко вмешивалась в спор. Стали читать челобитную с обличениями нововведений патриарха Никона. Никониане молчали, им нечего было возразить. Тогда царевна воскликнула:

— Если патриарх Никон — еретик, то и отец наш и брат такие же еретики стали? Выходит, что и нынешние цари — не цари, патриархи — не патриархи, архиереи — не архиереи. Мы такой хулы не хотим слышать, что отец наш и брат — еретики, мы пойдем все из царства вон!

Тотчас бояре и князь Хованский запричитали:

— Зачем царям-государям из царства вон идти? Мы рады за них головы свои положить!

А среди староверов послышались насмешки:

— Давно пора, государыня, вам в монастырь, полно царством-то мутить. Нам бы здоровы были цари-государи, а без вас пусто не будет!

Софья обозлилась и велела прекратить спор. Было решено продолжить его 7 июля. Но старообрядцы считали себя победителями и оставляли палату с радостным кличем: «Победили! Победили! Веруйте, люди, по-нашему!»

Но продолжение спора не состоялось. Софья подкупила воинство: командиры получили по 50—100 рублей (годовое жалование), некоторые были повышены в чинах, а рядовые получили вино и водку из царских погребов. Горе-вояки не устояли перед такими соблазнами и заявили о безразличии к вопросам веры: «Нам до старой веры дела нет, это дело патриарха и церковного Собора».

Стрельцы схватили главного идеолога старообрядчества — Никиту Добрынина, которому еще вчера готовы были безоговорочно верить, и выдали властям. После пыток 11 июля священник был обезглавлен на Красной площади.

Недолго прослужил при дворе Хованский. Царевна Софья считала его слишком опасным. В начале сентября 1682 года возле царского дворца в селе Коломенском было найдено подметное письмо. В нем говорилось: Иван Андреевич Хованский с сыном Андреем хотят убить царей Иоанна и Петра, «царский корень известь», поднять на Руси старообрядческий бунт, выбрать новым царем Ивана Хованского, а новыми архиереями таких, «которые бы старые книги любили».

Обвиненный в измене, князь был казнен вместе с сыном 17 сентября, в день именин царевны Софьи, в подмосковном селе Пушкине. По его имени стрелецкое восстание 1682 года принято называть Хованщиной.

Это восстание было одним из сильнейших народных движений XVII века. Но оно окончилось неудачей. Самых решительных из стрельцов разослали из столицы по окраинным городам, некоторых казнили. Многие стрельцы, спасаясь от расправы, бежали из Москвы в разные стороны, переодеваясь в крестьянское платье. Правительство рассылало по городам грамоты о поимке беглых стрельцов — участников восстания, требовало их выдачи.

Строгие меры были приняты против староверов. Согласно указу 1685 года, пресловутым «Двенадцати статьям», их предписывалось жечь в срубах за «хулу на Церковь» и распространение «мятежа». На Руси начались невиданные дотоле многовековые религиозные преследования.

 

ГЛАВА VIII

ВРЕМЯ СТРАДАНИЯ

Когда Великим постом 1653 года патриарх Никон рассылал по храмам Москвы «память» о введении новых церковных обрядов, протопоп Иоанн Неронов затворился в келье кремлевского Чудова монастыря и в течение седмицы предавался непрестанной молитве.

В это время был ему глас от образа Спасова: «Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати!» Это грозное пророчество на несколько веков определило ход всей старообрядческой истории — вплоть до недавнего времени староверы «неослабно страдали» от притеснения светских и духовных властей.

Начало гонениям на старообрядцев положил сам патриарх, когда в том же году арестовал и отправил в ссылку «строптивых» протопопов Иоанна Неронова, Аввакума и Даниила. В следующем году Никон безжалостно расправился с другим своим противником — коломенским епископом Павлом.

Так в середине XVII столетия началось гонение на староверов — «самоуничтожение русского корня, русского духа, русской целости» (А.И. Солженицын), продолжавшееся с незначительными перерывами до горбачевской «перестройки». Лучшие русские люди были признаны врагами государственной церкви и самого государства, заклеймены позорными прозвищами «раскольников», «еретиков» и «воров», а самое старообрядчество было объявлено «расколом».

Эти гонения были неоправданны и совершенно бессмысленны. Ведь, как справедливо отмечает современный историк Е.В. Анисимов, «старообрядцы реально не угрожали царской власти. Не известно ни одного случая, чтобы старцы задумывали покушения на жизнь ненавистных царей и иерархов церкви, а отчаянные одиночки их бы совершали. Сопротивление старообрядцев почти всегда было пассивным».

Богословскую базу под гонения подвел «большой Московский Собор» 1666–1667 годов. Впервые Алексей Михайлович созвал русских епископов в столицу в феврале 1666 года на Собор, который должен был рассмотреть правомерность реформы Никона и решить судьбу старообрядческой оппозиции.

На Соборе были допрошены наиболее известные апологеты старообрядчества, многих пришлось под стражей свозить из тюрем и ссылки. Некоторые принесли покаяние и покорились Собору. Но протопоп Аввакум, поп Лазарь и диакон Феодор отказались признать новые церковные книги и обряды.

Одним Собором царь не ограничился. В феврале 1667 года он снова призвал в столицу архиереев. Им надлежало еще раз осудить старые обряды и старообрядцев, а заодно разобрать дело Никона, самовольно оставившего патриаршую кафедру. Для придания Собору «вселенского» масштаба на него пригласили греческое духовенство: александрийского патриарха Паисия и антиохийского патриарха Макария.

Их главным советником стал грек Паисий Лигарид, митрополит палестинской Газы, доверенное лицо Алексея Михайловича. Другим консультантом и переводчиком был грек Дионисий, архимандрит афонского Иверского монастыря. Глазами этих двух явно пристрастных людей глядели заезжие архиереи на русские церковные дела, в которых совершенно не разбирались.

Собор 1667 года лишил Никона патриаршества, а также предал анафеме старые обряды и их приверженцев. До сих пор грозным эхом отзывается над Русью это проклятие: «Аще ли же кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится Святой Восточной Церкви и сему Освященному Собору или начнет прекословити и противлятися нам, и мы такового противника данною нам властью… проклятию и анафеме предаем, яко еретика и непокорника… И аще пребудет во упрямстве своем до скончания своего, то да будет и по смерти отлучен, и часть его, и душа со Иудою предателем, и с распеншими Христа жидовы, и со Арием, и со прочими проклятыми еретиками. Железо, камении и древеса да разрушатся и да растлятся, а той да будет не разрушен и не растлен во веки веков. Аминь».

Собор осудил не только «раскольников», но и всех древнерусских святых, державшихся старых обрядов, обвинив их в «невежестве» и «безрассудстве»: «Глупы были и не смыслили наши русские святые, не ученые люди были, чему им верить? Они грамоте не умели!»

Поэтому историк А.В. Карташев верно заметил, что иерархи «посадили на скамью подсудимых всю русскую московскую церковную историю, соборно осудили и отменили ее». Но, вспоминая о Соборе 1667 года, невольно задаешься вопросом: а судьи кто?

Патриархи Паисий и Макарий прибыли в Москву еще в ноябре 1666 года — вопреки воле константинопольского патриарха Парфения, запретившего им вмешиваться ъ чужие дела. Когда Парфений узнал, что Паисий и Макарий ослушались его и все-таки выехали на Русь, то он созвал Собор греческих епископов, который лишил их патриарших престолов.

Таким образом, Никона и старообрядцев судили не патриархи, а частные лица, выдававшие себя за таковых. Их советчики, Паисий и Дионисий, вообще оказались беспринципными авантюристами.

Житие Паисия Лигарида похоже на средневековый плутовской роман. Будучи католическим миссионером, выучеником иезуитской коллегии св. Афанасия в Риме, он проповедовал униатство в Константинополе и Валахии. Тут с ним познакомился иерусалимский патриарх Паисий. Иезуит сумел войти в доверие к своему тезке, и патриарх рукоположил его в православные митрополиты города Газы. Однако Лигарид не поехал в Палестину, а отправился в далекую Москву, благочестивую, но неразборчивую. Здесь его никто не знал, и грек быстро стал при царском дворе важной персоной — «великим учителем и переводчиком».

Таким же авантюристом был афонский архимандрит Дионисий. В Москву он прибыл по приглашению Никона и Алексея Михайловича для работы на Печатном дворе над новыми богослужебными книгами. И хотя Дионисий был заподозрен в тягчайших грехах (содомии и курении табака) он стал при дворе незаменимым человеком как переводчик. Именно его царь приставил к бывшим патриархам Паисию и Макарию. Но русские церковные дела мало волновали Дионисия. Его, как и Лигарида, интересовало только государево жалованье — ефимки и соболя.

Законодательную базу под гонения подвели «Двенадцать статей» царевны Софьи, изданные в 1685 году. Это был беспримерный по жестокости закон. Согласно ему старообрядческих старцев-проповедников надлежало казнить, сжигая в срубах, а пепел развеивать по ветру; простых староверов следовало бить кнутом, пытать, отрубать им правые руки, урезать уши и языки, отправлять в ссылку или сажать в тюрьму.

Даже тех, кто только укрывал «раскольников» или знал об их местонахождении, но не донес властям, надлежало бить батогами и ссылать в монастыри. Все имущество староверов — дворы, поместья, вотчины, лавки, всякие промыслы и заводы — повелевалось отбирать в царскую казну.

«Двенадцать статей» были составлены при непосредственном участии всероссийского патриарха Иоакима, что позволило историку В.О. Ключевскому утверждать: «Усиление карательных мер против старообрядцев нельзя ставить целиком на счет правительства царевны Софьи; то было профессиональное занятие церковных властей, в котором государственному управлению приходилось обыкновенно служить лишь карательным орудием».

Принятие «Двенадцати статей» привело к тому, что сотни тысяч русских, опасаясь преследований и казней, устремились на окраины страны, в непроходимые леса Севера и бескрайние степи Юга. Многие вообще покинули родину, ища убежища в Польше или Турции. А дворяне-староверы, боясь лишиться своих имений и вотчин, предпочли примкнуть к официальной Церкви. Так старообрядчество стало преимущественно простонародным движением — движением крестьян, купцов и мещан.

Власти преследовали не только староверов, но даже книги и иконы, в которых находили доказательства раскола». Если, например, на иконе было изображено древнее двуперстное крестное знамение, то ее отбирали у владельцев, предварительно надпечатав сургучом, а затем либо уничтожали, либо зарисовывали. Представители власти так поступали даже в «просвещенном» XIX веке.

«Святотатственное бесчиние» чиновников и полицейских при разорении старообрядческой моленной описывает Марк Александров, герой знаменитого рассказа Николая Семеновича Лескова «Запечатленный ангел»: «Как они вошли, сейчас дверь на захлопку и прямо кинулись к образам. Одни лампады гасят, а другие со стен рвут иконы да на полу накладывают… Чиновники тем временем зажгли свечи и ну иконы печатать. Один печати накладывает, другие б описи пишут, а третьи буравами дыры сверлят, да на железный прут иконы как котелки нанизывают». Так власти боролись с «расколом», не щадя даже «редкое отеческое художество»!

Подобным образом жандармы и чиновники поступали и со старинными богослужебными книгами, напечатанными до патриарха Никона. Если такие издания находили у кого-нибудь, то их отбирали и сжигали. Впрочем, иногда, выдрав «соблазнительные» листы, отдавали в бедные приходские церкви «для их скудости».

В богатых монастырях и храмах старопечатные книги быстро заменялись новыми и сваливались в чуланы и подвалы. Староверы тайно выкупали их у монастырских казначеев и церковных старост. Если пропажа все-таки обнаруживалась, то начальству сообщалось, что книги от времени обратились в пыль, а «каковых названиев были эти старые книги, о том уведать невозможно, ибо за нетлением прочести их нельзя».

Лишь в XX веке будет оценена любовь староверов к древним книгам и иконам, признана огромная их заслуга в сохранении древнерусской культуры: «Старообрядцы, порвавшие с никонианской Церковью в XVII в. при Алексее Михайловиче, были большими консерваторами в искусстве. В своих скитах и церквах они сохранили много образцов иконописи, которые в противном случае могли безвозвратно погибнуть. Это большая объективная заслуга старообрядцев» (академик архитектуры А.В. Щусев) .

Притеснения староверов ужесточились при императоре Петре I, который называл борьбу со старообрядчеством «равноапостольским» и «святым» делом. При этом государе «старообрядцы были поставлены за грань человеческого и гражданского сообщества». Им повелевалось записываться в казенные «переписные книги», платить тяжкий двойной налог и носить одежду особого покроя. Тех староверов, которые заслонялись от исполнения этих законов (а таковых было большинство), ждали пытки на дыбе «для изыскания истины», наказания кнутом и батогами, конфискация имущества, ссылка или казнь.

В преследованиях старообрядцев Петру и его державным преемникам усердно помогали видные иерархи: рязанский митрополит Стефан (Яворский), санкт-петербургский архиепископ Феодосий (Яновский), холмогорский архиепископ Афанасий (Любимов) и особенно нижегородский епископ Питирим. В лице этих архиереев официальная Церковь благословляла и оправдывала бесчеловечные и поистине антихристианские гонения, ведь, как писал митрополит Стефан в книге «Камень веры»: «Искус научает, что иного на еретиков врачевания несть, паче смерти».

Анисимов справедливо замечает: «Законодательство о старообрядцах имело неуклонную тенденцию к ужесточению, что видно как по принятым законам конца XVII — первой половины XVIII в., так и по проекту Соборного уложения 1700–1703 гг. На старообрядцев, как на диких зверей, устраивались в лесах многолюдные облавы. Конец XVII — первая половина XVIII в. прошли под знаком — без преувеличения — тотального преследования старообрядцев. Своей бескомпромиссностью, жестокостью в многолетней борьбе с расколом официальная Церковь способствовала, в сущности, подлинному расколу русского общества, превращению его части в париев и одновременно к отторжению от официальной Церкви верующих народных масс, втайне симпатизировавших старообрядческим мученикам. Вместе с тем наступление на раскольников как врагов веры и государства вело к усилению фанатизма старообрядчества, к идейному застою, окрашенному эсхатологическими цветами ожидания конца света».

Действительно, многих староверов охватили эсхатологические предчувствия, многим казалось, что в мире воцарился антихрист и близок конец света. Сначала антихриста видели в патриархе Никоне, затем в царе Алексее Михайловиче и в его сыне Петре I. Последний более всех подходил на эту роль. Ведь Петр искренне любил все иностранное и ненавидел все русское (особенно — отеческую старину), он даже запретил носить народную одежду и бороды! Император открыто глумился над христианством, кощунственно устраивая «всешутейшие и всепьянейшие Соборы», что, впрочем, не помешало ему объявить себя главой государственной Церкви.

Разве не о нем, не о Петре, писал апостол Павел: «Откроется человек беззаконию, сын погибели, противник, превозносящийся выше всего, глаголемого Богом или святынею, так что в Церкви Божией сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога» (2 Сол. 2,3–4). И многие старообрядцы, познав в императоре «сына погибели», покидали свои дома, бежали подальше от «антихриста» и его слуг, чиновников и священников, строили по лесам скиты один суровее, потаеннее другого, скрывались от мира. Девизом таких староверов стали слова апостола Иоанна: «Дети, последняя година!» (1Ин. 2,18).

Государство преследовало беглецов, посылая для их розыска и поимки карательные команды. Часто, боясь попасть в руки присланных солдат, староверы решались на добровольную мученическую смерть в огне — самосожжение. Эпидемия массовых самосожжений (гарей), свирепствовавшая в России с конца XVII до начала XIX века, унесла десятки тысяч жизней.

Проповедники «последней годины» утверждали, что после того как в мире чувственно (в лице патриарха или царя) или духовно (в виде «ереси Никона») воцарился антихрист, всякая благодать взята на небо, Святая Церковь бежала в пустыни, леса и горы, священство Христово прекратилось, а вместе с ним прекратились и церковные таинства.

Историк С.А. Зеньковский верно назвал приверженцев этого учения «радикалами-пессимистами», «считавшими, что благодать Господня иссякла в Церкви и поэтому ни священство, ни таинство причастия не могут существовать в этом грешном мире».

Эти «радикалы-пессимисты» более известны под названием «беспоповцев». Решив устраивать свою духовную жизнь без попов (отсюда и название), они отказались от большинства таинств, сохранив как «нужнейшие» лишь крещение и исповедь, совершение которых доверили особо избранным мирянам — «наставникам».

Вера в наступление «царства антихриста» делала ненужным супружество и чадородие, ведь в любой момент может свершиться конец света и «горе же беременным и кормящим сосцами в те дни!» (Мф. 24,19). Кроме того, на земле не осталось истинных священников, которые могли бы венчать браки. Поэтому проповедники призывали беспоповцев вести безбрачную, девственную жизнь и быть готовыми в любой момент пострадать за правую веру.

Но проходили годы и десятилетия, а обещанное скорое светопреставление не наступало. И совершенное безбрачие не смогло привиться в беспоповстве, ибо оно возможно только в монастыре, в среде подвижников. Живущие же в миру стали жить блудно. Тогда некоторые наставники стали благословлять браки. Это привело к разделению беспоповцев на «брачных» и «безбрачных» — то есть признающих брак, благословленный простецом, и не признающих.

«Радикалов-пессимистов» Зеньковский противопоставил «традиционалистам-оптимистам», «признававшим священство, полноту таинств и возможность нормальной христианской жизни на земле». Подтверждение своему учению эти староверы находили в посланиях апостола Павла, писавшего, что таинство причастия просуществует до второго пришествия Христова; «Всякий раз, когда вы едите Хлеб сей и Чашу сию пьете, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет» (1 Кор. 11, 26).

Тот же апостол учил и о вечности священства Христова; «Сей же, как пребывающий вовек, имеет и священство непреходящее» (Евр. 7, 24). Последователи такого учения, «традиционалисты-оптимисты», не мыслившие полноценной христианской жизни без евхаристии, без священства, без попа, получили название «поповцев».

Главным проповедником этого учения был протопоп Аввакум, настаивавший на необходимости священника в деле спасения и удивленно вопрошавший: «Как же миру быть без попов?» Аввакум и его последователи считали, что царство антихриста еще не наступило, а те исторические личности, которых некоторые признавали за «сыновей погибели», таковыми не являются. Они не «антихристы», а лишь предтечи грядущего антихриста.

К концу XVII века поповцы стали испытывать острую нужду в духовенстве. Священники, еще до Никона поставленные благочестивыми епископами, постепенно умирали, а архиерея, который мог бы рукополагать для староверов новых попов, на Руси не было: святитель Павел Коломенский мученически погиб, не успев оставить преемника. В таком случае единственным источником священства для староверов становился епископат официальной Церкви, которую ревнители старины считали еретической.

Однако церковные каноны позволяют принимать священство от еретиков. Например, Первый Вселенский Собор в 325 году повелел принимать «в своем сану» епископов и священников, рукоположенных в ереси Новата (правило 8). Позднее Церковь устами преподобного Феодора Студита († 826) признала у еретиков-иконоборцев «высокий дар священства».

Святой Феодор писал, что если клирик, рукоположенный епископом-иконоборцем, «сам не еретик, исповедует всю истину, соблюдает веру и правила неизменными, и уклоняющихся от того и другого отвергает, то нам нет никакого основания удаляться от него. Ибо таковой не подлежит осуждению» (Послание Стефану-чтецу и находящимся с ним) .

Тому же учил и протопоп Аввакум: «Аще он, поп, проклинает никониан и службу их, и всею крепостию любит старину: по иужде, настоящего ради времени, да будет поп! Как же миру быть без попов? К тем церквам приходить» (Послание рабам Христовым). Аввакум также писал: «И я то помышляю: иной станет в попы те, а душою о старине той горит. Таковых по нужды приемлем» (Послание горемыкам миленьким).

Так, руководствуясь древними правилами и наставлениями своих учителей, староверы-поповцы стали принимать новообрядческих священников в Церковь.

В XVIII–XIX веках жизнь таких священников, прозванных «беглыми попами» (ибо они «бежали» в старообрядчество от официальной Церкви), была подобна жизни и подвигу апостолов. Для окормления своей многочисленной паствы им приходилось тайно разъезжать по всей Руси, посещая приходы, зачастую удаленные друг от друга на сотни верст. Иногда священник одновременно венчал несколько пар, крестил нескольких младенцев и отпевал нескольких покойников.

А старообрядческая литургия напоминала в те гонительные времена литургию первых христиан в катакомбах языческого Рима: священник, приехав на приход, совершал Божественную службу ночью, на дому у какого-нибудь благоговейного старовера, пользуясь переносной походной церковью.

«Беглых попов» неустанно разыскивало правительство. Участь священника, попавшего в руки властей, была ужасна: его ожидали застенки Сыскного приказа или Тайной канцелярии. Вот один из многочисленных примеров — дело священника Якова Семенова (1720 год), в котором сохранилось мнение архиепископа Феодосия (Яновского): «Он, поп, в бытность в Москве, будучи в расколе, действовал по старопечатным книгам… И за такое его дерзновение, ежели не касается до него какое государственное дело, надлежит его с наказанием сослать в Соловецкий монастырь в земляную тюрьму для покаяния и быть ему до кончины жизни неисходно». То есть пожизненное заключение предусматривалось за одно служение по старым книгам!

Безусловно, священника ожидала бы страшная земляная тюрьма, если б он не умер во время следствия. И Семенов был лишь одним из тысяч старообрядческих мучеников, погибших в эпоху гонений.

 

ГЛАВА IX

НЕСГИБАЕМАЯ ВЕТКА

В конце XVII века безжалостные гонения со стороны светских и духовных властей вынуждали староверов оставлять обжитые места и искать религиозную свободу и церковную независимость либо на окраинах Руси — на Дону, в Поморье, на Урале и в Сибири, либо на чужбине.

Спасаясь от притеснений, ревнители «древлего благочестия» бежали в земли, издавна враждебные Московии — в Польшу и Турцию. К началу XVIII столетия в Речи Посполитой, в Могилевском воеводстве, близ города Гомеля возник крупнейший духовный и культурный центр старообрядчества — Ветка. Ее признанным руководителем и наставником был священноинок Феодосий.

Он прожил долгую и удивительную жизнь. В священнический сан Феодосий был рукоположен патриархом Иосифом († 1652), которого староверы почитают последним благоверным московским архипастырем. Феодосий смиренно служил в Никольском монастыре городка Рыльска (Курская обл.) до тех пор, пока в 1653 году патриарх Никон не приступил к своим реформам.

Не желая служить по-новому, Феодосий ушел из обители. По преданию, он побывал в Москве, где посетил в темнице епископа Павла Коломенского и Каширского. В тюрьме Павел и Феодосий якобы имели продолжительную беседу об устройстве старообрядческих общин, независимых от патриаршей Церкви.

Из Москвы священник ушел к казакам, на реку Северский Донец, где поселился в пустыни. Среди степной вольницы Феодосий пользовался всеобщим уважением: «Казаки его, старца, слушали и вельми почитали… за то, что он старец добрый и учительный человек». Многим казакам был он духовным отцом.

Но в 1686 году Феодосий был пойман и доставлен к местным духовным властям, пытавшимся склонить старца к принятию реформ. И, как писал знаменитый старообрядческий начетчик Илларион Георгиевич Кабанов (Ксенос, 1819–1882), инок «после безуспешных увещаний послан к Москве, к патриарху Иоакиму, идеже много нудим бысть к приятию новопреданий, и не повинуся. И того ради отдан бысть в градский суд, и тамо много мучен и биен, и принуждаем бе».

За стойкую приверженность старой вере Феодосий был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь, где пробыл в заточении несколько лет, «стражда за благочестие, упражнялся в молитвах и от уныния писаше книги». Чтобы вырваться из темницы, старец притворился примирившимся с новообрядцами и, получив некоторую свободу, бежал в Поморье. Оттуда он отправился на реку Керженец (Нижегородская обл.), где в непроходимых лесах укрывались от гонений тысячи староверов.

Здесь Феодосий поселился около 1690 года, сначала в скиту Белмаш (Белбаж), затем в скиту Смольяны. В этой обители сохранялся довольный запас святого мира и запасные Святые Дары, освященные еще до патриарха Никона. За этими святынями в Смольяны приезжали старообрядцы со всей Руси. Пользуясь этим, Феодосий созывал в скиту Соборы и открыто проповедовал «древлее благочестие». Своей деятельностью он привлек внимание властей.

В 1694 году царские войска разорили и сожгли Смольяны, а Феодосий вынужден был бежать в Калугу, где жило немало староверов. Здесь он нашел заброшенную церковь, в которой за ветхостью уже много лет не совершались богослужения, но храм не был разорен. В нем сохранился и иконостас времен Ивана Грозного, и престол с антиминсом, освященным еще при патриархе Иосифе.

В Великий Четверток 1695 года Феодосий совершил в этой церкви литургию и освятил Запасные Дары. По замечанию писателя П.И. Мельникова (Андрея Печерского): «Все сделано было сообразно требованиям самых строгих ревнителей старого обряда. В дониконовской церкви, на дониконовском антиминсе, дониконовского рукоположения священник совершил литургию по старому Служебнику. Святость Даров, освященных Феодосием, была для всех несомненна. Даже самые беспоповцы просили у него совершенных им Даров».

Вскоре в Калугу из-за польского рубежа прибыл инок Нифонт с письмом от тамошних староверов, умолявших старца придти к ним.

Первые старообрядческие поселения на русско-польской границе были основаны в 1685 году, когда туда переселились со своими прихожанами священники Козьма и Стефан.

Отец Козьма служил в московской церкви Всех святых на Кулишках в Белом городе. Около 1678 года с двенадцатью семействами самых ревностных к «древлему благочестию» прихожан Козьма ушел на русско-польскую границу, в Стародубье. Как пишет Мельников: «Здесь у него был приятель, вероятно, один из сотников Стародубского полка, Гаврила Иванович. Снисходя к просьбе попа Козьмы, велел он курковскому атаману Ломаке поселить московских выходцев в местечке Понуровке».

В первый же год беженцы заселили еще четыре слободы, население которых особенно умножилось после поражения в 1682 году московского стрелецкого восстания. Тогда же в Стародубье пришел священник Стефан из городка Белева (Тульская обл.) со множеством старообрядцев из калужских и тульских краев.

Когда в 1685 году правительство царевны Софьи Алексеевны издало «Двенадцать статей», стародубскому полковнику было приказано применить их против поселенцев. Тогда «священницы же Козьма и Стефан со своими чады совет положиша отъити в Польшу».

Перейдя польский рубеж, который был в пятнадцати верстах от их слобод, староверы нашли удобное место для поселения почти у самой русской границы. На пустынном острове реки Сож, недалеко от Гомеля они построили первую слободу, названную по имени речного острова Веткой. Также Веткой принято называть всю совокупность старообрядческих поселений в нынешней Гомельской области Белоруссии.

Весть о том, что в польских землях старая вера «во ослабе», привлекала сюда новых беженцев. В кратчайшее время они заселили четырнадцать больших слобод. Паны Халецкий и Красильский, которым принадлежало это место, были рады переселенцам, отвели им пустовавшие дотоле земли и, получая за них хороший чинш (оброк), покровительствовали и защищали «москалей», сколь могли.

Стефан и Козьма поселились в слободе Ветке. Но на новом месте между ними возникло разногласие: Козьма купил колокола «на позывание народное к службе», Стефан же не одобрил этого: «Мы не славитися семо забегохом, но от новин и гонений укрытися, и в тайных сокровищах сих цело и непорочно благочестие соблюсти древнее, а он глас издает, чтобы призвати на ся паки гонение».

Покинув Ветку, отец Стефан поселился в слободе Карпове, где и скончался. Отец Козьма сначала жил в Ветке, а потом в слободе Косецкой, где умер в 1690 году. По преданию Козьму отпевал священноинок Иоасаф.

Этот Иоасаф был послушником и келейником Иова Льговского, который постриг Иоасафа во иночество, а затем ходатайствовал перед тверским и кашинским архиепископом Иоасафом († 1676) о рукоположении своего любимого ученика в священнический сан. Архиепископ, тайно сочувствовавший староверам и имевший «дружество» с Иовом, уступил просьбам подвижника и рукоположил Иоасафа по дораскольным книгам.

Некоторое время отец Иоасаф жил во Льговском монастыре при старце Иове. А в 1674 году, когда Иов переселился на Дон, ушел в Польшу, в слободу Вылев (Былев), отстоящую от Ветки в двадцати верстах. Но слобожане не приняли инока, считая его предателем «древлего благочестия», получившим священнический сан от еретика.

Опечаленный Иоасаф возвратился на Русь и, как пишет церковный историк, рассказал игумену Досифею, уважаемому проповеднику старой веры, о своих злоключениях «и прошаше, да соблажнения ради народного не повелит ему священнодействовати. Досифей же, видя нужду в священстве, и внят о сем, помолився, и метну жребий, яко да тем показано будет от Бога, что ему сотворити, и паде жребий, еже бы священнодействовати Иоасафу. И тако известився, приим и благослови его священнодействовати».

Ободрившись, Иоасаф вернулся на Ветку и поселился «от Вылева по пути семь верст». Между тем местные жители наконец-то уверились в истинности сана Иоасафа, просили его жить близ их слободы и служить для них. «Иоасаф же бяше благонравен и легок во обычаи, не помяну их первыя досады, преклонися на прошение их, прииде». Сначала он жил в Вылеве, а потом переселился в Ветку, где решил устроить церковь и монастырь.

Началось строительство, но Иоасаф не успел освятить храм: он умер в 1695 году. Слобожане, почитавшие старца святым, положили его останки «в самой церкви, над которыми и амбон но подобию гроба зделан». И в 1717 году «мощи его и одежда обретошася целы и нетленны, ничем же вредимы». Была написана икона Иоасафа, составлено его житие и служба ему, к сожалению, не дошедшие до нас.

Отец Феодосий, прибыв на Ветку, увидел, что церковь, начатая Иоасафом, мала и не вмещает всех богомольцев, ибо население слобод значительно возросло. Тогда он велел распространить храм в длину и ширину и украсить старинным иконостасом из заброшенной калужской церкви.

В ту пору старообрядчество испытывало великую нужду в священстве: попы, рукоположенные до Раскола, старели и умирали, а заменить их было некому, ведь у староверов не было епископа, который мог бы рукополагать новых священнослужителей. Для разрешения этой проблемы Феодосий, «собрав лик иночествующих пустынножителей и мирских, советова с ними соборне о приятии новохиротонисанных иереов по Никоне».

Собор постановил принимать в старообрядчество священников, иноков и мирян из официальной Церкви как еретиков второго чина, то есть через проклятие ересей и помазание святым миром. По преданию, Феодосию так советовал поступать сам святитель Павел Коломенский. Этого постановления Церковь придерживается и ныне.

Но у староверов не хватало мира, употребляемого при крещении людей и освящении храмов. По церковным канонам, миро — сложное ароматическое вещество из оливкового масла, белого вина и благовонных трав, символизирующее благодать Святого Духа, — может варить и освящать только верховный епископ (патриарх или митрополит), которого у старообрядцев не было.

Дораскольное миро кончалось, а нового взять было неоткуда. Тогда Феодосий разбавил деревянным маслом имевшееся у него старое миро, руководствуясь при этом древним правилом: «Аще скудство будет мира в Божественных крещениях, и церк-воосвящениях, и во иной сего погребе, обретающемуся малому миру примешати елей прощено есть, яко да сице умножившися удовлит исполнити освящение требующим то» (Книга Матфея Правильника) [125]Арсений, еп. Уральский . Оправдание Старообрядствующей Святой Христовой Церкви. Письма. М., 1999. С. 117.
.

Возможно, тогда же был составлен чин отречения от «никонианской ереси». Переходящий в старообрядчество проклинал тех, которые не крестятся двумя перстами «яко же и Христос», хулят древний трисоставный (восьмиконечный) крест и поклоняются четырехконечному «латинскому крыжу», «развратно» совершают крещение (не погружением в воду, а обливанием), бреют и стригут «постригали и бритвами» бороды и усы, едят в посты мясо и т. п..

Первыми священнослужителями, принятыми в Церковь вторым чином, стали священник Александр из Рыльска, родной брат Феодосия, и священник Григорий из Москвы. Вместе с ними осенью 1695 года Феодосий освятил расширенный храм во имя Покрова Богородицы на древнем антиминсе, привезенном когда-то отцу Иоасафу старицей Меланией, ученицей протопопа Аввакума.

Так начался расцвет Ветки, на несколько десятилетий превратившейся в столицу старообрядчества. Здесь ежедневно совершалась литургия, отсюда по всей Руси рассылались Запасные Дары и миро. Население слобод увеличилось до сорока тысяч человек. Явились многолюдные монастыри, мужские и женские. Иноки переписывали богослужебные книги (у староверов тогда не было своих типографий) и писали иконы. Инокини ткали, шили золотом и изготовлялись лестовки (кожаные четки). Миряне занимались земледелием и торговлей.

Во время вторжения Карла XII и измены гетмана Мазепы старообрядцы Ветки и Стародубья сами собрались и стали против врагов России. Они вели партизанскую войну, отбивая у неприятеля обозы и нападая на небольшие отряды. Несколько сот шведов было убито слобожанами, а пленные были представлены императору Петру I. Государь, хоть и не жаловал «раскольников», но оценил их услугу: простил беженцев, разрешил им вернуться в Стародубье, а Ветку повелел не трогать.

Вскоре Феодосий «за немощь конечныя старости» оставил руководство общинными делами, препоручив их своему брату Александру. Но авторитет Феодосия по-прежнему оставался непререкаемым. Недаром Кабанов писал: «Бяше же священный отец Феодосий добрый страж, добрый пастырь стада Христова, священных канонов и святоотеческих преданий блюститель, мира церковного хранитель, новосечений и нелепых мудрований обличитель и искоренитель, в распрях и смущениях сущим примиритель, иночествующим предобрый наставник и искусный правитель и окормитель, не точию близ сущих окормляя, но и в далечайших странах писаньми своими посещая».

Незадолго до смерти Феодосию пришлось принять участие в обсуждении заблуждений священника Димитрия, диакона Александра и начетчика Тимофея Лысенина. Эти староверы с Керженца вводили новшества в церковные чины и уставы. Например, они признавали равносторонний четырехконечный крест («греческий крест») истинным крестом Христовым и поклонялись ему, а также по-особому совершали каждение.

Известие о новшествах довело Феодосия до «немалых слез», ведь в этом нестроении виделись предпосылки к новому расколу.

В 1709 году старец вызвал на Ветку для увещевания Лысенина, который, однако, не принес покаяния и остался при своем мнении, за что ветковский Собор постановил не иметь с ним никакого общения.

В1710 году на Ветке состоялся новый Собор, на который были вызваны священник Димитрий и диакон Александр — духовные дети Феодосия. Старец, упросив прекратить раздор, отпустил их с благословением. Он послал на Керженец грамоту о примирении, где, между прочим, писал: «Молю всех вас, приимите к себе моление и утешите мою старость до конца изнемогшую, от вашего разделения оскорбленную. Примиритеся между собою и пребудите в любви, якоже и прежде сего были».

Скончался Феодосий в глубокой старости в 1711 году. Все старообрядчество признало его святым угодником Божьим, тем более, что тело его явилось нетленным: «По преставлении же его обретошася мощи его целы и ничим же вредимы». Они были погребены возле Покровского храма, «вне церкви подле алтаря, над которыми каплица <часовня> сделана». К сожалению, останки Феодосия и прочих ветковских подвижников постигла печальная участь.

В 1735 году, на Страстной неделе произошла так называемая «ветковская выгонка». По приказу императрицы Анны Иоанновны царские войска — пять полков под командованием полковника Якова Григорьевича Сытина — силой оружия выслали в Россию сорок тысяч «беглых раскольников». Слободы были опустошены, монастыри — сожжены, а храмы — разграблены. Но многие миряне и иноки успели разбежаться по окрестным лесам.

Изгоняемые староверы пытались увезти с собой тела Иоасафа, Феодосия и его брата Александра. Но Сытин опередил верующих и, вскрыв гробницы, освидетельствовал мощи. Затем переложил их в новые гробы, запечатал полковой печатью и отправил в слободу Святскую. По именному указу императрицы останки были «непублично» сожжены близ Новгорода Северского, на речке Колоске, а пепел сброшен в воду.

Спустя несколько лет после «выгонки» в разоренные селения стали возвращаться старообрядцы, и к 1740 году Ветка снова заселилась. Были основаны новые слободы, возобновлены старые и заложены новые монастыри. Вновь на Ветке явились прославленные подвижники и почитаемые мощи. Возродились традиции писания икон и книг.

Упрямый русский характер восторжествовал! Пережив Речь Посполитую и Российскую империю, изведав несколько ужасных войн и разрушительную аварию на Чернобыльской АЭС, несгибаемая Ветка сохранилась до наших дней, хотя ее блестящая слава и неоспоримое величие остались в прошлом.

 

ГЛАВА Х

У РОГОЖСКОЙ ЗАСТАВЫ

Духовным и административным центром русского старообрядчества является Рогожская слобода в Москве. Ныне здесь находятся резиденция всероссийского митрополита, Покровский и Рождественский соборы и знаменитое Рогожское кладбище.

Преследования староверов несколько ослабли лишь в царствование Екатерины II, правительство которой было заинтересовано в поддержке старообрядческого купечества, обладавшего «великими промыслами и торгами». В 1762 году императрица издала манифест, приглашавший в Россию людей всех «наций», «кроме жидов», а также призывавший вернуться на родину всех русских беглецов. Под беглецами подразумевались зарубежные староверы, прежде всего, жители богатых и многолюдных слобод Ветки.

Этим «беглецам» были обещаны следующие льготы: разрешение не брить бороду, носить народную одежду, освобождение на шесть лет от всяких податей. За манифестом последовал ряд указов, улучшавших положение вообще всех старообрядцев и уравнявших их в правах с остальным населением империи. Были отменены законы Петра I о бородах, русской одежде и двойном налоге. Также было официально запрещено называть приверженцев церковной старины «раскольниками», вместо этого «хульного имени» вводился термин «старообрядцы».

Впрочем, облегчение положения староверов не означало, что государство признало истинность их учения. Просто просвещенная царица считала, что старообрядцы имеют такое же право свободного вероисповедания, как и прочие ее подданные: новообрядцы, католики, лютеране, мусульмане или буддисты.

Дарование некоторых свобод староверам должно было способствовать благоденствию их общин и благополучию России, что являлось главнейшей целью Екатерины, писавшей: «Я иных видов не имею, как наивящее благополучие и славу отечества; и иного не желаю, как благоденствия моих подданных, какого б они звания ни были».

Самодержице вторила официальная пропаганда, так объяснявшая государственную политику веротерпимости: «Как Всевышний Бог на земле терпит все веры, языки и исповедания, то и она <императрица> из тех же правил, сходствуя Его святой воле, и в сем поступает, желая только, чтоб между подданными ее всегда любовь и согласие царствовали».

И только в просвещенное царствование «матушки Екатерины» могло случиться доселе небывалое: в самой Москве, под носом высшего церковного и светского начальства, «раскольники» основали свой духовный и административный центр с благолепными храмами. Возник этот центр в связи со следующими трагическими обстоятельствами.

В декабре 1770 года в Москве началась страшная эпидемия чумы, особенно усилившаяся в марте 1771 года. По рассказу очевидца, «народ умирал ежедневно тысячами; фурманщики или, как их тогда называли, “мортусы” в масках и вощаных плащах, длинными крючьями таскали трупы из выморочных домов, другие поднимали на улице, клали на телегу и везли за город».

По распоряжению графа Г.Г. Орлова, направленного в Москву для организации борьбы с мором, все кладбища в черте города были закрыты. Умерших хоронили на погостах подмосковных деревень в братских могилах.

В числе закрытых кладбищ оказались и два старообрядческих. Эти особые кладбища, известные с 1718 года, принадлежали староверам-поповцам. Одно (с часовней во имя Тихвинской иконы Божьей Матери) находилось у Серпуховской заставы, другое (с часовней во имя святителя Николы Чудотворца) — у Тверской заставы.

По указу правительствующего Сената, вместо двух закрытых кладбищ поповцам была выделена земля для захоронения умерших в трех верстах от Рогожской заставы. Еще в начале XX века на Рогожском кладбище сохранялась общая чумная могила с замшелым обелиском. На нем можно было прочесть, что сие место отведено для погребения умерших от «моровой язвы». Тут же читалось стихотворное описание ужасов эпидемии, сочиненное безымянным поэтом и начинавшееся так:

При учреждении старообрядческого кладбища была выстроена маленькая деревянная часовня во имя святителя Николы. В 1776 году ее сменил более обширный каменный храм. А в 1791 году, с разрешения тогдашнего московского главнокомандующего князя А. А. Прозоровского, началась постройка большой «холодной» (неотапливаемой, летней) часовни во имя Покрова Богородицы, бывшей до сооружения храма Христа Спасителя самой обширной из всех московских церквей. По первоначальному проекту часовня должна была вмещать до трех тысяч богомольцев, иметь алтарные апсиды и пять глав.

О том, что староверы затеяли столь масштабное строительство, стало известно новгородскому и петербургскому митрополиту Гавриилу (Петрову). Митрополит пришел в ужас от подобной «дерзости» и подал императрице записку, в которой писал, что «лютые неприятели государству и государю» «начали строить церковь, превышающую пространством и огромностью Успенский собор, чтобы огромностью сего храма унижать первую в России Церковь в мыслях простого народа». Гавриил предлагал запретить строительство, а «начатую церковь обратить на другие цели, предписанные законом монархии для призрения бедных или для пользы общественной установления».

Прозоровскому пришлось оправдываться перед Екатериной и срочно приказать «выпуски для алтаря отломать, величины убавить и сделать план с одною главою и крестом». Этим объясняется некоторая несуразность архитектуры Покровского собора: гладкий и простой фасад, непропорционально маленькая глава и отсутствие алтарных апсид. Поэтому с внешней стороны храм напоминает огромный, но простой дом.

Впрочем, как гласит старообрядческое предание, милостивая императрица соизволила пожертвовать московским староверам большое напрестольное Евангелие в серебряном окладе, которое благоговейно хранилось в алтаре Покровского храма.

В 1804 году попечителю Рогожского кладбища, купцу Илье Фокичу Шевякову, удалось без осложнений построить «теплую» (отапливаемую, зимнюю) часовню во имя Рождества Христова. В этом храме регулярно собирались всероссийские Соборы духовенства и мирян, управлявшие Древлеправославной Церковью.

Вокруг кладбища выросла Рогожская слобода. Кроме храмов здесь были больницы, богадельни, приюты для сирот, дома священников и пять женских монастырей. В первой половине XIX века этими обителями управляли настоятельницы Пульхерия, Александра, Девора, Маргарита и Мелания. Инокини и послушницы непрестанно читали Псалтырь за умерших, а также занимались рукоделием: вышивали шелками, золотом и бисером, плели пояса и лестовки, пряли лен и ткали холсты.

Мать Пульхерия (в миру Пелагея Анисимовна Шелюкова), прожившая в Рогожской слободе без малого девяносто лет, была одной из влиятельнейших фигур в старообрядчестве. Без ее участия не решался ни один важный церковный вопрос. «Крепчайшая» в благочестии, прославленная подвижнической жизнью и начитанностью, она пользовалась среди староверов непререкаемым авторитетом. Считалось, что схимница Пульхерия, истомившая плоть тяжкими железными веригами, обладает даром прозорливости и пророчества. Сам московский митрополит Филарет (Дроздов, 1783–1867), могущественный иерарх Синодальной церкви, оказывал ей глубокое уважение.

Для начальства над кладбищем и богадельнями была учреждена контора под управлением особых попечителей. Контора по своему усмотрению отправляла священников в отдаленные места для исправления треб. Священники возили с собой Запасные Дары, священное миро и святую воду. В лучшие годы на Рогожском кладбище служили 12 «беглых попов» и 4 диакона.

Наиболее известным и авторитетным служителем Рогожского кладбища был Иоанн Матвеевич Ястребов (1770–1853). В1803 году отец Иоанн, благочестивый священник Владимирской епархии, уверившись в истинности старой веры, оставил Синодальную церковь и ушел в Рогожскую слободу. Здесь со своей супругой матушкой Евфимией он прожил пятьдесят лет.

В 1812 году, когда Москву заняли французские войска, над старообрядческими храмами нависла угроза разорения. По преданию, отец Иоанн приказал закопать все ценности на кладбище. Свежие «могилы» были представлены французам как свидетельство начавшейся эпидемии. Захватчики побоялись раскапывать «чумные могилы» и покинули Рогожскую слободу, ничем не поживившись.

Спасение церковных святынь доставило отцу Иоанну всероссийский почет и уважение. Зная об этом, митрополит Филарет неоднократно уговаривал почтенного священнослужителя вернуться в Синодальную церковь, но Иоанн Ястребов как истинный пастырь отказывался покинуть паству. Состарившись и одряхлев, священник не оставил службы в рогожских храмах, хотя сам уже не мог ходить и его возили в мягком кресле на колесиках.

Формально храмы Рогожского кладбища считались часовнями без алтарей, поэтому в них служились только вечерни, утрени, полунощницы, часы и молебны, а также совершались венчания, крещения и исповеди. Умерших отпевали в Никольской часовне.

Венчаний совершалось великое множество, особенно в мясоед перед масленицей. Из-за тогдашней «скудости священства» на Рогожское кладбище приезжали венчаться староверы не только со всей Москвы и губернии, но даже из других губерний, порой весьма удаленных.

Иногда священники были вынуждены венчать сразу до пятнадцати пар — «гуськом», как тогда говорили. Для этого в Рождественской часовне хранилось 20 пар одинаковых бронзовых венцов. Для венчания богатых купеческих свадеб были устроены драгоценные серебряные венцы, вызолоченные, с бриллиантами и жемчугом. Крещения младенцев совершались в Рождественской часовне, для чего там находилось 46 купелей.

Исповедь священники принимали в часовнях, а иногда у себя на дому. Для записи исповедников в кладбищенской конторе были заведены особые метрические книги. По ним можно судить о количестве рогожских прихожан. Например, в 1841 году у Иоанна Ястребова исповедовалось 922 души обоего пола, у других попов — от нескольких сотен до полутора тысяч. Говевшие и исповедовавшиеся причащались в часовнях Запасными Дарами. Для этого после службы часов четыре священника с потирами становились двое по клиросам, а двое у северных и южных диаконских дверей алтаря, и причащали каждый своих духовных детей.

Раз в году, в Великий Четверток, тайно, дабы не навлечь гнева властей, священники служили литургию для освящения Запасных Даров, пользуясь переносной походной церковью древнего освящения.

В 1813 году, по окончании войны с французами Москва была занята донскими казаками, большинство которых было староверами. За исправлением треб они обращались на Рогожское кладбище. В благодарность за духовную поддержку войсковой атаман граф Матвей Иванович Платов (1751–1818) — по преданию, сам бывший старообрядцем — оставляя столицу, по просьбе Иоанна Ястребова подарил кладбищу древнюю походную церковь, освященную во имя Пресвятой Троицы. Власти разрешили служить в ней литургии по большим праздникам.

Эти службы, собиравшие тысячи богомольцев, в течение десяти лет совершались в часовнях истово и благочинно: «Перед древними иконами в драгоценных ризах, блистающих золотом и каменьями, зажигались пудовые свечи. Служба шла чинно, со всем соблюдением устава. На клироске пел по-старинному хороший хор певчих. Особенною торжественностью отличались на кладбище крестные ходы на воду в день Богоявления, Преполовения и др. Впереди шли с хоругвями избранные носильщики, все в кафтанах старого покроя. За ними следовали такие же избранные прихожане с иконами, потом священники в дорогих ризах, и все это чинно, в строгом порядке… Зрелище, до глубины сердца умилявшее истого старообрядца!»

О благолепии тогдашних богослужений свидетельствует богатство кладбищенской ризницы. В храмах и конторе хранились тысячи священнических фелоней из бархата, серебряной и золотой парчи, сотни епитрахилей, диаконских орарей и стихарей. До сих пор ризница Рогожского кладбища считается крупнейшим и ценнейшим в России собранием древних облачений и старинных тканей.

Рогожские попечители, купцы-миллионщики, с неслыханной роскошью украсили часовни. Правительственный чиновник «по борьбе с расколом» Павел Иванович Мельников (1818–1883), более известный как выдающийся русский писатель Андрей Печерский, описывал убранство кладбищенских храмов: «Часовни были украшены великолепно. Иконы превосходного древнего письма — рублевские, строгановские и др., в богатых сребропозлащенных ризах с драгоценными камнями и жемчугом, серебряные паникадила и подсвечники с пудовыми свечами, богатые плащаницы, золоченые иконостасы, великолепная утварь — все свидетельствовало как об усердии, так и о богатстве рогожских прихожан». К сожалению, до наших дней сохранилось (и то частично) убранство только Покровского храма.

Тот же автор сообщает, что «Рогожская библиотека была замечательна не столько по своей обширности, сколько по редкости находившихся в ней книг. Она была с особенною тщательностью собираема в тридцатых и сороковых годах <ХIХ века>. На приобретение редких рукописей и старопечатных книг в это время богачи денег не жалели».

Император Александр I, внук Екатерины И, обещавший править «по закону и по сердцу бабки нашей», не досаждал Рогожскому кладбищу. Только в конце своего царствования он поднял руку на московское старообрядчество.

В январе 1823 года по доносу о «соблазнительных для православных богослужениях» был проведен обыск на кладбище, найдена и отобрана походная церковь, стоявшая в алтаре Рождественского храма, а сами часовни запечатаны. Только благодаря ходатайству рогожских попечителей А.Д. Шелапутина и В.Е. Соколова часовни вскоре были открыты, но походную церковь власти не возвратили. От попечителей взяли расписку в том, что впредь литургии не будут служиться. Но литургии все-таки совершались. Изредка и тайно их служили по ночам в присутствии немногих надежных людей в походных церквах в обителях матерей Пульхерии и Александры.

Совершенно невыносимым положение Церкви сделалось при императоре Николае I, безудержном гонителе староверов. Правительственный указ от 10 мая 1827 года запретил старообрядческим священникам переезжать для исполнения духовных треб из одного уезда в другой, тем паче из губернии в губернию и определял «в случае же переездов поступать с ними, как с бродягами». Указом от 8 ноября того же года староверам повелевалось «отнюдь не принимать» новых «беглых попов». В январе 1836 года это определение было повторено с особенной силой.

Священники, перешедшие в Церковь до издания запретительных указов, признавались «дозволенными». Но попы, присоединившиеся к Церкви после 1827 года, считались «незаконными». Травля «незаконного» духовенства приобрела всероссийские масштабы. За священниками охотились военные команды, полиция и архиереи.

Новых попов было небезопасно принимать, а «дозволенные» умирали. К середине XIX века на Рогожском кладбище осталось только три «дозволенных» священника. Кроме того, здесь укрывались «незаконные» священнослужители: поп Федор Соловьев, афонский архимандрит Геронтий и священноинок Иларий.

«Незаконных» попов и христиан, укрывавших их, ожидали наказания: тюрьма, ссылка или каторга. Вечным напоминанием о печальной судьбе инакомыслящих в царской России служил для жителей Рогожской слободы пресловутый Владимирский тракт (ныне шоссе Энтузиастов). По нему гнали на сибирскую каторгу шеренги арестантов. «Владимирка начинается за Рогожской заставой, и поколениями видели рогожские обыватели по нескольку раз в год эти ужасные шеренги, мимо их домов проходившие. Видели детьми впервые, а потом седыми стариками и старухами все ту же картину, слышали “и стон, и цепей железных звон”».

Репрессии правительства Николая I привели к совершенному оскудению старообрядческого духовенства. Положение было крайне тяжелым. Перед староверами-поповцами обозначилась безрадостная перспектива превращения в вынужденных беспоповцев. Для Церкви жизненно необходимо было найти надежный и постоянный источник священства. Им мог стать только старообрядческий епископ!

В январе 1832 года в Москве состоялся многолюдный всероссийский Собор. Проходил он не в Рождественской часовне, как водилось дотоле, а в кладбищенской конторе. На Собор съехались депутаты со всей Руси: уважаемые священники, благочестивые иноки и ревностные миряне. Иоанн Ястребов объявил собравшимся, что среди них присутствует достойный человек, имеющий сообщить великую тайну.

— Он возвестит вам тайну сию. Он укажет средство отклонить навсегда затруднения в недостатке священников. Он даст нашему богоспасаемому обществу новую силу, крепость и жизнь. Вот он! Отверзите уши ваши и того послушайте!

При сих словах священник вывел на середину собрания молодого купца Афония Козьмича Кочуева (1804–1865), известного проповедника и знатока церковных канонов. С редким красноречием описал Кочуев бедственное положение русских староверов, вызванное репрессиями и оскудением духовенства. Говорил он и о том, что единственный способ сохранить Церковь — учредить за границей епископскую кафедру и пригласить на нее достойного русского или греческого архиерея:

— Непременно и неотложно надобно учредить архиерейство! Поискать надо, нет ли где на Востоке епископов, сохранивших «древлее благочестие». А если таких не сыщется, пригласить русских, если же не пойдут, то греческих и принять согласно правилам святых отец. Жительство же устроить непременно за границей, и лучше всего в Буковине, так как тамошние старообрядцы имеют привилегии от австрийских императоров.

Предложение Кочуева было единодушно одобрено. И раньше поповцы совместно с беспоповцами пытались найти архиерея, верного «древлему благочестию», но безуспешно. Слова Кочуева вдохнули в них новые силы. Под покровом глубочайшей тайны начались новые поиски благочестивого епископа.

 

ГЛАВА XI

СТОЙТЕ В ИСТИННОЙ ВЕРЕ!

В 1656 году по приказу патриарха Никона был тайно умерщвлен святитель Павел Коломенский, единственный русский архиерей, открыто выступивший на стороне староверов. Старообрядчество почти на 200 лет лишилась видимого епископата. Но все это время староверы искали пастыря, достойного возглавить их Церковь.

Скорая и беспощадная расправа Никона с епископом Павлом испугала русских архиереев. Видя такую жестокость, епископы, большинство которых было недовольно нововведениями, не решились выступать против патриарха и церковной реформы. Ни один иерарх не отважился перейти на сторону староверов, хотя многие им сочувствовали, сами служили по-старому и не запрещали этого в своих епархиях.

Архидиакон Павел Алеппский свидетельствовал, что русские епископы «безмолвствовали, думая про себя: мы не станем переменять наши книги и обряды, которые приняли исстари. Но у них не было мужества сказать это громко, так как боялись противостать гневу патриарха, будучи свидетелями того, как он низверг Павла Коломенского».

Пожалуй, наиболее близок к старообрядчеству был епископ вятский и великопермский Александр (1603–1678), большой книголюб и книгочей. Многие годы он был игуменом Николо-Коряжемского монастыря (Архангельская обл.). В 1655 году Александр стал епископом коломенским и каширским вместо сосланного святителя Павла. А в 1657 году его перевели во вновь образованную Вятскую епархию.

Александр был последовательным противником патриаршей реформы. Его перу принадлежит несколько сочинений против Никона и в защиту древнего церковного предания. На Соборе 1666 года епископа обвинили в том, что он письменно осуждал «новопечатных книг праведное напечатание и иных чинов церковных благоустроение». Александр был допрошен и прощен, хотя «не отрекся писания своего».

Писатель диакон Феодор рассказывает, что Александр, вернувшись с Собора на Вятку, «разуме все коварство и неправду сборища их погибельного. И, приехав в свою область, не служаше по-новому и сельским попам всем запрещаше». Об этом священники донесли царю. Архиерей не стал дожидаться, пока государев гнев обрушиться на его голову. В 1674 году он «отрекся ново-закония», оставил епископскую кафедру и удалился в Николо-Коряжемскую обитель. Александр был уже стар, болен и не имел сил для борьбы с реформаторами. В монастыре он принял схиму и через четыре года тихо скончался, «каяся до смерти о прежнем своем поползновении».

Со смертью епископа Александра на Руси не осталось ни одного архиерея, открыто сочувствующего староверам. Церковь временно осталась без видимых епископов. Но старообрядцы, не теряли надежды, что когда-нибудь найдут и примут к себе достойного епископа.

Только свое общество староверы-поповцы считали истинной Церковью. Новообрядцев и беспоповцев они признавали еретиками. Древние правила разделяют еретиков на три чина (подцерковники, раскольники и собственно еретики) и устанавливают для каждого чина особые правила приема в Церковь. Священники и миряне-никониане были объявлены раскольниками и принимались в старообрядчество через проклятие ересей и помазание святым миром, конечно, если были правильно крещены.

Древнерусская Церковь, как и Греческая, признавала только один способ крещения — через трехкратное полное погружение. Обливание по обычаю Католической и Лютеранской Церквей совершенно не признавалось. Поэтому русские перекрещивали иноземцев-«обливанцев», желающих поступить на службу к царю, «в православную веру нашу греческого закона, в державу нашу Московского государства и всея Великия Руси».

Перекрещивали не только немцев, скандинавов и поляков, но и «белорусцев» — выходцев с Западной Руси (украинцев и белорусов). В 1621 году московский патриарх Филарет (Романов) определил заново крестить тех «белорусцев», которые не смогут доказать, что крещены в три погружения. Но при царе Алексее Михайловиче эти строгие правила были отменены. В Москву приехало множество западнорусских монахов, принявших самое деятельное участие в церковной реформе.

В конце XVII — начале XVIII века большинство русских епископских кафедр было занято учеными «белорусцами». Местоблюстителем патриаршего престола и рязанским митрополитом стал украинец Стефан (Яворский), ростовским митрополитом — украинец Димитрий (Туптало), сибирским митрополитом — украинец Филофей (Лещинский), новгородским архиепископом — украинец Феофан (Прокопович), тверским архиепископом — украинец Феофилакт (Лопатинский), санкт-петербургским архиепископом — белорус Феодосий (Яновский).

Естественно, староверы, считавшие себя наследниками традиций Древнерусской Церкви, не признавали крещение иерархов-«обливанцев» и не принимали попов, поставленных ими.

Старообрядцы очень осторожно и внимательно относились к священнику, желавшему перейти к ним. Тщательно исследовали не только его жизнь, но и вызнавали, как он крещен и как крещен епископ, рукоположивший его. Если поп был достоин, то его отправляли в один из старообрядческих центров для «исправы» (принятия от ереси) и обучения богослужению по древним книгам.

В конце XVII века крупный старообрядческий центр (скиты и поселения) возник в лесах на реке Керженец (Нижегородская обл.). По имени этой реки староверы получили прозвище «кержаков», доселе употребляемое в просторечье.

В это же время переселенцы, покинувшие Россию, основали монастыри и слободы в Польше, на реке Ветке (ныне Гомельская обл. Белоруссии). Заграничная Ветка, свободная от притеснений русской гражданской и духовной власти, надолго сделалась важнейшим центром поповского старообрядчества Знаменито было и соседнее с Веткой Стародубье (Брянская обл.), также заселенное поповцами.

При императрице Екатерине II основываются многочисленные монастыри на реке Иргиз (Саратовская обл.) и Рогожское кладбище в Москве. Именно Первопрестольная столица становится главным духовным и административным центром Древлеправославной Церкви. Здесь принимали и «исправляли» попов, отсюда их рассылали по всему свету.

Здесь же священники находили последнее пристанище. На Рогожском кладбище было особое место для их погребения, отмеченное памятным крестом. Надпись на нем гласила: «Сей Крест Господень поставлен в память почивающим здесь своими телесами священнослужителям… Они всегда страхом внешнего гонения поражались и внутренним лишением благочестивого епископства утомлялись. Вечность христопреданного священства от разных напастей на законность оного непрестанно защищали и в таковом лютом треволнении яко великодушные пловцы и без кормчего спасали от потопления корабль церковный».

С Рогожского кладбища по всей России расходились загадочные письма: «Мы нашли соль, да сырую, просушили на рогожке и ссыпали в сусек». Это означало: староверы нашли достойного священника («соль земли») из официальной Церкви («сырую»), совершили над ним «исправу» на Рогожском кладбище («просушили на рогожке») и поместили при часовне («ссыпали в сусек»).

Но конспирация мало помогала. Попов часто ловили и наказывали. В первой половине XVIII века старообрядческого священника могли подвергнуть пыткам на дыбе, отправить на пожизненную каторгу или навечно заточить в темницу.

Нужда в священстве была у староверов постоянной и повсеместной. В Российской империи жило несколько миллионов поповцев, попов же были даже не сотни, а десятки. Поэтому к храмам, где служили старообрядческие священники, для исповеди и причастия за сотни верст приходили тысячи богомольцев.

Некоторые за неимением попов вынуждены были сами крестить детей и вступать в невенчанные браки «по благословению родителей». Немногие имели возможность лишь потом, имея детей, а часто и внуков, в старости, чуть ли не перед смертью, улучить священника для церковного венчания.

Постоянная нехватка попов и неизбывный страх лишиться их вынуждали староверов искать надежный и постоянный источник священства — благочестивого старообрядческого архиерея.

Поиски епископов начались еще в XVIII веке. В них приняли участие не только поповцы (прежде всего с Ветки), но и беспоповцы. Премудрый Андрей Денисов (1674–1730), настоятель знаменитой беспоповской Выговской пустыни в Поморье, отправил на поиски архиерея сначала некоего Леонтия Федосеева, а затем ученого старца Михаила Вышатина. Но эти искания не увенчались успехом.

Отправляясь на поиски епископа, староверы ставили перед собой две задачи. Первая задача (так сказать, программа минимум) заключалась в том, чтобы найти на Востоке благочестивого епископа (желательно грека) и уговорить его присоединиться к Святой Церкви.

И такой архиерей был найден в 1731 году, правда, не на Востоке, а в самой Москве, в синодальной тюрьме. Им оказался владыка Епифаний († 1735), уроженец Киева, поставленный в епископы молдавским митрополитом Георгием в городе Яссы (ныне Румыния).

Поскольку тогдашние законы запрещали россиянам принимать духовные звания за границей, Епифаний, как только оказался на родине, был схвачен и посажен в тюрьму. Здесь с ним и познакомились богатые старообрядцы, раздававшие милостыню узникам. Они уговорили Епифания присоединиться к Церкви и помогли ему в 1733 году бежать на Ветку.

Однако появление долгожданного епископа было весьма сдержанно встречно староверами. Ведь Епифаний был украинцем, следовательно, мог оказаться «обливанцем». Но известие, что на Ветке появился «раскольничий» архиерей, вызвало сильнейший гнев российского правительства. В 1735 году царские войска перешли русско-польскую границу, вторглись на Ветку, разорили тамошние монастыри и арестовали Епифания. Архиерей был увезен в Киев и вновь заточен в темницу, где скончался.

Другим старообрядческим епископом середины XVIII века был владыка Феодосий. Он, как и Епифаний, не оставил следа в церковной истории. Казак, природный старовер, Феодосий был посвящен в епископы для гребенских казаков-старообрядцев, живших на Кубани, в ту пору принадлежавшей Крымскому ханству — вассалу Оттоманской империи. Его рукоположил по просьбе казаков и по настоянию властей греческий архиепископ Гедеон Крымский. Умер Феодосий, не оставив преемника.

Вторая задача поисков епископа (программа максимум) заключалось в том, чтобы найти на Востоке православную страну, где в неприкосновенности сохранилось «древлее благочестие» и Церковь. В XVIII веке слухи о таких благословенных землях достигали староверов. Одни говорили, что истинная Церковь процветает в Опоньском царстве (в Японии), что стоит на море-океане. Другие утверждали, что служба по старому обряду совершается в храмах Камбайско-Бел овод ского царства (где-то в Центральной Азии).

Эти благочестивые сказания сродни средневековым западноевропейским преданиям о государстве пресвитера Иоанна — христианской стране, расположенной где-то далеко на востоке. В основе европейских и русских легенд лежат неточные сведения о древних общинах христиан-сирийцев на юге Индии (т. н. «христиане апостола Фомы»).

Иногда на Руси появлялись люди, якобы побывавшие в Опоньском царстве или Беловодье. Иногда оттуда приходили письма, живописующие торжество истинной веры, благолепие храмов и истовость служения православных патриархов и епископов. А в конце XIX века по России разъезжал Антон Пикульский — сын коллежского асессора из Великого Новгорода, выдававший себя за «архиепископа Аркадия».

Пикульский уверял староверов, что был рукоположен в городе Левеке, столице Камбайско-Беловодского царства, патриархом Мелетием при царе-короле Григории Владимировиче. Но «архиепископ Аркадий» не сумел приобрести приверженцев и остался анекдотической фигурой в истории «древлего благочестия».

Пикульский был не первым самозванцем, смущавшим староверов. В 1749 году в Стародубье объявился иеродиакон Амвросий из подмосковного Новоиерусалимского Воскресенского монастыря, выдававший себя то за священноинока Афиногена, то за епископа Луку, якобы находившегося при особе низложенного малолетнего императора Иоанна Антоновича.

Самозванец был разоблачен, в 1753 году бежал в Польшу, перешел в католичество, поступил на военную службу и даже женился. Скоро о нем все забыли, кроме другого авантюриста — иеромонаха Анфима, получившего от Амвросия «епископскую хиротонию». Анфиму повезло меньше, чем его самозванному предшественнику: в 1757 году казаки утопили его в Днестре.

Некоторые староверы, разочарованные и утомленные безрезультатными поисками епископов, стали поговаривать о том, что надобно идти на компромисс со светскими и духовными властями и просить себе епископа и священников от Синодальной церкви.

В 1799 году несколько купцов, прихожан Рогожского кладбища, подали прошение московскому митрополиту Платону (Левшину, 1737–1812) о дозволении получать попов от официальной Церкви. При этом старообрядцы ставили Платону особые условия.

Прежде всего они просили, чтобы Синод снял проклятия, наложенные на старые обряды. Они также хотели, чтобы их храмы освящались по старопечатным книгам, чтобы непременно по этим книгам рукополагались их священники. Еще они просили, чтобы их духовенство не требовали на общее моление с никонианами.

Митрополит Платон согласился удовлетворить просьбу купцов, но с добавлением своих условий. Он потребовал, чтобы никто из новообрядцев не мог присоединяться к новой Церкви и не смел принимать в ней причастие («разве то в крайней нужде, в смертном случае»).

Платон был уверен, что в старых книгах находятся «погрешности от нерадения и невежества», поэтому пренебрежительно относился к новообразованной Церкви, как к сборищу полуграмотных мужиков. Он не считал ее полноценной Церковью, а ее таинства — действительными.

Впрочем, митрополит уже не мог презрительно именовать членов этой Церкви «раскольниками». Поэтому он назвал их «единоверцами», не считая вполне православными. Так возникло единоверие (Единоверческая или Новоблагословенная Церковь).

В начале XX века публицист-старовер В.Г. Сенатов заметил: «Старообрядчество есть глупость, которую нужно выводить — вот тайная, психически верная и исторически ужасная мысль, которою руководствовался митрополит Платон при утверждении единоверия… Благодаря этому история единоверия представляет собою историю сидения на двух постоянно раздвигающихся стульях».

Император Павел I подписал правила учреждения единоверия 27 октября 1800 года. А в следующем году в Москве на берегу Яузы был построен первый единоверческий храм — деревянная церковь Введения Пресвятой Богородицы. В 1829 году ее перестроили в камне. Рядом в 1819 году был воздвигнут величественный храм Живоначальной Троицы. Здесь же находились единоверческая типография, приходское училище и богадельня.

Синодский епископат презрительно называл единоверие «переходною ступенью от раскола к православию» и «церковною болезнью». А старообрядцы сторонились его, как ловушки. В начале XIX века к единоверию присоединилась незначительная часть староверов.

Число единоверцев увеличилось только при Николае I, когда старообрядцев стали насильно присоединять к Синодальной церкви. При этом императоре поповцы оказались в безвыходном положении: из-за правительственных репрессий их священство, и без того немногочисленное, исчезало буквально на глазах. Само существование Церкви оказалось под вопросом.

На Рогожском кладбище заговорили о переходе в единоверие, начались ссоры и споры. Конец им положил священник Иоанн Ястребов. В 1837 году он предложил москвичам совершить торжественное богослужение в Рождественском храме и после него на общем Соборе принять окончательное решение относительно единоверия.

С вечера храм заполнил молящийся люд — началось всенощное бдение. Сгущались сумерки, внутренность величественной часовни тонула в темноте, только рубиново и зелено мерцали лампады, только жарко и желто горели нестройные ряды и пучки свеч. Отец Иоанн горячо молился, прося Бога явить ему будущее старой веры. Предание гласит: в молитве священнику было чудесно открыто будущее, он узнал, что вскоре Церковь вновь обретет епископство.

После утреннего богослужения вокруг Рождественской часовни торжественно прошел крестный ход. На амвоне у царских врат был поставлен аналой с крестом и Евангелием. Взволнованный священник взошел на амвон. На него устремились взоры людей, сошедшихся на Собор. Отец Иоанн, не допуская начала словопрений, поднял руку с двуперстным крестным знамением и объявил:

— Стойте в истинной вере и за правый крест до последней капли крови! Кто последует истинной Христовой вере, подходи и целуй крест и Евангелие, а кто не желает оставаться в прежнем положении — выходи вон!

Он сам первым целовал крест и Евангелие, чему последовали и все собравшиеся. Так Рогожское кладбище устояло перед соблазном единоверия, оставшись верным «древлему благочестию». Вскоре эта верность была вознаграждена — к Церкви присоединился греческий митрополит Амвросий.

 

ГЛАВА XII

И ВЕТЕР СВЕЩЕЙ НЕ ГАСИТ

После скоропостижной смерти императора Александра I на российский престол взошел его младший брат Николай Павлович. Самое начало его правления омрачилось восстанием на Сенатской площади и последовавшими за ним казнями и ссылками. Это наложило мрачный отпечаток на все царствование Николая I.

Встревоженный судьбами друзей-декабристов А.С. Пушкин посвятил новому государю знаменитые стансы «В надежде славы и добра гляжу вперед я без боязни». В стихах поэт призывал царя уподобиться Петру I, который «не презирал страны родной — он знал ее предназначенье».

Наверное, Николаю I было не до стихов и не до Пушкина. Он не услышал призыв поэта быть не только неутомимым и твердым, как пращур, но и незлобным. Его царствование (1825–1855) стало самым неудачным за всю историю династии Романовых. Поэтому другой поэт, Ф.И. Тютчев, откликнулся на смерть Николая I такими стихами:

Если же в чем-то этот государь и уподоблялся Петру I, то только в ненависти к старообрядцам. В «просвещенном» XIX веке их также преследовали, как на «темном» рубеже XVII–XVIII веков. Казалось, что правительство Николая I руководствуется по отношению к староверам определениями нижегородского епископа Питирима.

В книге «Пращица», изданной по велению Петра I, этот архиерей пояснял, как власть и официальная Церковь должны относиться к старообрядцам: «Аще в Ветхозаветной Церкви непокорных повелено убивати, кольми паче в новой благодати подобает наказанию и смерти предавати непокоряющихся Восточной Церкви». Питирим считал, что староверы «достойны суть преданы быти к наказанию гражданского суда».

Этими определениями столетней давности вольно или невольно руководствовалось чиновничество и синодское духовенство в отношении старообрядцев. После периода относительного спокойствия в царствование Екатерины II, Павла I и Александра I на приверженцев «древлего благочестия» снова обрушились репрессии. Их вдохновителем, «новым Питиримом», стал московский митрополит Филарет.

Историк С.М. Соловьев писал о нем: «У этого человека была горячая голова и холодное сердце, что так резко выразилось в его проповедях: искусство необыкновенное, язык несравненный, но холодно, нет ничего, что бы обращалось к сердцу, говорило ему. Такой характер при дарованиях самых блестящих представил в Филарете печальное явление: он явился страшным деспотом, обскурантом и завистником… Талант находил в нем постоянного гонителя. Выдвигал, выводил в люди он постоянно людей посредственных, бездарных, которые пресмыкались у его ног. Это пресмыкание любил он более всего… Этот человек (святой во мнении московских барынь) позабывал всякое приличие, не знал меры в выражениях своего гнева… Филарет требовал одного — чтобы все клали поклоны ему, и в этом полагал величайшую нравственность».

Для Филарета священники были такими же «должностными лицами», как чиновники или военнослужащие. Поэтому его особый гнев вызывали «беглые попы», оставившие Синодальную церковь и перешедшие в старообрядчество. Митрополит утверждал: «Мысль позволить должностному лицу безнаказанно дезертировать или скрываться где хочет, есть разрушительная для общественного порядка… По закону беглого священника, как и всякого беглого, следовало бы тотчас поймать и отослать к суду».

В 1827 году правительство Николая I приняло два закона, направленных против «беглых попов». Им не дозволялось переезжать с места на место для исполнения треб, а староверам-поповцам вообще запрещалось принимать священнослужителей, переходящих из государственной Церкви. В том же году переход в старообрядчество («совращение в раскол») был объявлен уголовным преступлением. Так началось новое гонение на благочестивых христиан, сохранивших верность «древлему благочестию».

В 1838 году правительство издало бесчеловечный закон, разрешающий насильно присоединять детей «раскольников» к официальной Церкви и отдавать в кантонисты. Прежде всего, этот закон касался староверов-беспоповцев, браки которых не венчались, а потому считались «незаконным сожитием» и «любодеянием». Дети, прижитые в таких браках, считались незаконными и даже «сиротами».

Писатель Н.С. Лесков в записке «О раскольниках города Риги» рассказывает, как этот закон осуществился в Прибалтике, где издавна существовали многочисленные беспоповские общины. Рижский полицмейстер получил предписание: «Немедленно, но с осторожностью, внезапно и совершенно негласно взять в распоряжение полиции круглых раскольничьих сирот — как мальчиков, так и девочек».

На маленьких старообрядцев начались облавы, и несчастные дети прятались от полиции. Ненастной поздней осенью они укрывались в холодных балаганах на конском рынке, где их находили ночные патрули и доставляли в участки, а оттуда в храмы — для присоединения к Синодальной церкви через миропомазание.

Облавы и насильственное присоединение или, как говорили староверы, «примазывание» продолжались до середины XIX века. В 1850 году рижский полицмейстер докладывал начальству о таком случае: квартальный надзиратель вел в храм мальчика-беспоповца Андриана Михеева. Его провожала сестра Марфа, всю дорогу отговаривавшая брата от «примазывания». При этом она говорила: «Хоть и голову тебе отрежут — не поддайся!»

Далее, как сообщает полицейский, «она громким плачем возбудила внимание проходящей публики, и несколько человек сопровождали ее к церкви. По прибытии на место Марфа насильно ворвалась в церковь, стала позади своего брата, произнося жалобы. И, когда священник хотел приступить к обряду присоединения, Андриан сего не дозволил, так что св. миропомазание должно было оставить». Брат и сестра были арестованы.

А в 1857 году, уже при императоре Александре II, не менее драматичная история произошла в Дерптском уезде Эстляндии. Граф Сологуб, чиновник особых поручений прибалтийского генерал-губернатора, рассказывал в донесении начальству: «В комнату мою ворвались крестьянин и крестьянка, с воплем и слезами кинулись на пол и начали просить защиты против священника. Сбежавшаяся моя семья не могла утешить почти ослепшую, рыдающую мать, вопиющую, что у нее отнимают детей».

Выяснилось, что крестьянин Осип Дектянников — беспоповец, но записан в метрической книге Успенской церкви города Дерпта (Тарту). Его дети Иван, Василий и Андрей были крещены в старообрядчестве. Местный священник насильно перекрестил мальчиков. Тотчас же после перекрещивания тринадцатилетний Василий кинулся в реку, чтобы «смыть с себя священную печать дара Духа Святого».

Власти решили отобрать сыновей у Дектянникова и «передать на воспитание православным родственникам или опекунам». Родители вынуждены были прятать детей.

Из этой истории Сологуб сделал неутешительный вывод: «Раскольники не имеют пред законом ни наставников, ни молельни, ни жен, ни детей, ни прав, ни обязанностей. Они не возвышены до степени разумного общества, а унижены до степени стада без пастыря». Эти горькие слова как нельзя лучше характеризуют тогдашнее отношение властей к староверам всех согласий.

В 1848 году правительство Николая I издает еще один закон, призванный уничтожить главный оплот старообрядчества — купечество. От всех торговцев и промышленников потребовали предоставить удостоверения, что они принадлежат к Синодальной церкви.

В противном случае их могли исключить из гильдий и лишить сословных прав, с которыми было связано и освобождение от воинской повинности — 25-летней рекрутчины. Купцам предстояло выбирать: или отречься от веры, или как-то приспосабливаться.

В связи с указом были подготовлены списки московских купцов-староверов (более 500 семей). Некоторые из них, не выдержав давления, заявили о переходе из «раскола» в единоверие. Впрочем, большинство из них вернулось в старообрядчество после тош, как в 1856 году нелепый закон был отменен.

Многие вышли из купеческого сословия и записались в мещане, а затем воспользовались неожиданной льготой — для скорейшего заселения основанного в 1848 году городка Ейска (Краснодарский край) староверам было разрешено приписываться к местному купечеству.

Так поступили знаменитые Рябушинские, ревностные прихожане храмов Рогожского кладбища. Павел Михайлович Рябушинский (1820–1899) на перекладных отправляется за 1400 верст за гильдейским свидетельством для себя, брата и зятя. В Москву он вернулся ейским купцом третьей гильдии и числился таковым до 1858 года.

Но власти не ограничились только изданием репрессивных законов. По всей стране разорялись старообрядческие монастыри и храмы, изымались древние книги и иконы. В начале XX века историк А.С. Пругавин писал о тех временах: «Последствия такого порядка вещей достаточно известны… Запечатанные часовни, разоренные скиты, разогнанные по лицу земли скитники и скитницы — дряхлые, бездомные старики и старухи — постоянные, непрерывные набеги на дома сектантов, обыски, аресты старинных книг и икон, бесконечный ряд процессов со множеством лиц, обвиненных в разных “совращениях”, тюремные заключения за постройку часовни, за отпечатание невиннейшей старинной рукописи, какой-нибудь четьи минеи, лишения прав, ссылки, бесконечные этапные скитания, конвои, кандалы, пожизненные монастырские заточения — вот эти последствия».

Обычное для той эпохи описание погрома мы находим в «Соборянах» Лескова. Старгородский протопоп Савелий Туберозов пишет в 1836 году в своей «Демикотоновой книге»:

«9-го мая. На день св. Николая Угодника происходило разрушение Деевской староверческой часовни. Зрелище было страшное, непристойное и поистине возмутительное. А к сему же еще, как назло, железный крест с купольного фонаря сорвался и повис на цепях, а будучи остервененно понуждаем баграми разорителей к падению, упал внезапно и проломил пожарному солдату из жидов голову, отчего тот здесь же и помер. Ох, как мне было тяжко все это видеть. Господи! Да, право, хотя бы жидов-то не посылали, что ли, кресты рвать!

Вечером над разоренною молельною собирался народ, и их, и наш церковный, и все вместе много и горестно плакали и, на конец того, начали даже искать объятий и унии.

10-го мая. Были большие со стороны начальства ошибки. Пред полунощью прошел слух, что народ вынес на камень лампаду и начал молиться над разбитою молельной. Все мы собрались и видим, точно, идет моление, и лампада горит в руках у старца и не потухает. Городничий велел тихо подвести пожарные трубы и из них народ окачивать. Было сие весьма необдуманно и, скажу, даже глупо, ибо народ зажег свечи и пошел по домам, воспевая “мучителя фараона” и крича: “Господь поборает вере мучимой; и ветер свещей не гасит! ” Другие кивали на меня и вопили: “Подай нам нашу Пречистую покровенную Богородицу и поклоняйся своей простоволосой в немецком платье! ” Я только указал городничему, сколь неосторожно было сие его распоряжение о разорении, и срывании крестов, и отобрании иконы».

Описание погрома — не художественный вымысел Лескова. Именно так были разорены сотни моленных по всей стране, знаменитые монастыри в Стародубье, на Иргизе и Ветке, славная Выговская пустынь в Поморье.

Ужас староверов был столь велик, что некоторые из них объявили Николая I антихристом. Часть поповцев, жившая на Урале и духовно окормлявшаяся священниками из монастырей на реке Иргиз, приняла беспоповское учение о наступлении последних времен. Когда в 1825 году умер отец Архип, последний старообрядческий священник на Урале, а иргизские обители были уничтожены, эти староверы отказались от дальнейшего приема «беглых попов» и фактически превратились в беспоповцев. Богослужение у них стали совершать простые миряне — «старики» или «дьяки». Свои моленные они называли «часовнями», отчего и получили прозвище «часовенных старообрядцев» или «Часовенного согласия».

Главнейшим орудием правительственной борьбы со старообрядчеством стало единоверие. С его помощью поповцев и беспоповцев насильно присоединяли к Синодальной церкви. От единоверия пострадали и всероссийские староверческие центры — Преображенское и Рогожское кладбища в Москве.

В 1847 году богаделенный дом на знаменитом беспоповском Преображенском кладбище был подчинен гражданским властям. Беспоповцы были обвинены в «немолении за царя» и «противозаконных действиях». Попечитель кладбища, престарелый фабрикант Федор Алексеевич Гучков, глава династии известных предпринимателей, был арестован и сослан в Петрозаводск. Другой попечитель, купец Константин Егорович Егоров, был выслан в Пензу.

В 1853 году в единоверие перешли сыновья Гучкова и «почтенные лица из купечества» — всего 53 прихожанина храмов Преображенского кладбища. По их прошению власти отняли у беспоповцев соборную Успенскую часовню. Здесь в 1854 году митрополитом Филаретом был освящен Никольский придел. В1857 году весь величественный Успенский храм, перестроенный Гучковыми, был освящен как единоверческая церковь.

А в 1866 году большая часть Преображенского кладбища со всем находившимся там имуществом была захвачена Синодальной церковью. По благословению Филарета здесь открылся единоверческий Никольский монастырь.

Поводом для разгрома Рогожского кладбища послужило появление в России епископов и священников Белокриницкой иерархии. Русские светские и духовные власти не признали законности этой иерархии, д ля них староверческие священнослужители были «самозванцами» и «простыми мужиками». Но борьба с ними на многие годы стала основным занятием духовенства официальной Церкви.

В1853 году в Москву прибыл архиепископ Антоний (Шутов), возглавивший Русскую Старообрядческую Церковь. А19 декабря того же года скончался священник Иоанн Ястребов, признавший над собой власть владыки Антония и белокриницкого митрополита Кирилла (Тимофеева). На Рогожском кладбище остался последний «беглый поп» — Петр Русанов.

В начале 1854 года группа прихожан-купцов во главе с В. А. Сапелкиным заявила о переходе в единоверие и обратилась к властям с просьбой об открытии на кладбище прихода Синодальной церкви. Тотчас об этом был составлен рапорт императору. Николай I надписал на нем резолюцию: «Слава Богу, хорошее начало».

Этим незамедлительно воспользовался митрополит Филарет. Ренегатам была передана Никольская часовня со всеми находившимися в ней иконами, книгами и облачениями. Единоверцам была отдана и звонница, поскольку колокольный звон был запрещен старообрядцам еще в 1826 году.

Высочайшим повелением от 9 августа 1854 года предписывалось принять по Рогожскому кладбищу те же меры, что были установлены для Преображенского богадельного дома. Больницы и богадельни были переданы в ведение правительства, двенадцать лучших строений отданы единоверцам.

Полиция учинила обыск, однако все ценное было заблаговременно перевезено в дома богатых членов Рогожской общины. Несмотря на это в часовнях и кладовых было найдено несколько тысяч священнических и диаконских облачений (фелоней, стихарей, орарей и пр.). Там же было обнаружено несчетное количество икон. Было найдено 517 рукописных и старопечатных книг, в том числе несколько чрезвычайно замечательных.

Наиболее ценные иконы и книга забрали единоверцы. Значительная часть икон была передана в новообрядческие храмы, туда же были переданы подсвечники и лампады. А облачения духовенства по указанию Филарета были сожжены как «бывшие в святотатственном употреблении лишенного священства».

В конце 1854 года в единоверие перешел поп Петр Русанов. Власти полагали, что теперь Рогожское кладбище будет окончательно уничтожено, но оно выжило. Для Церкви завершился период «бегствующего священства», и началась эпоха Белокриницкой иерархии.

 

ГЛАВА XIII

ВСПЯТЬ ВОЗВРАЩАТЬСЯ НЕ ЖЕЛАЮ

В середине XIX века российское правительство было обеспокоено: у староверов появился собственный архиерей — митрополит Амвросий! Чиновник Министерства внутренних дел П.Л. Мельников, собиравший сведения об Амвросии, докладывал: «Он был далеко не дюжинный человек, не дурак, we мошенник, нг христопродавец, каким представляют его отечественные писатели… Для этих господ если кто раскольник, то уже непременно негодяй».

В 1791 году у греческого священника Георгия, жившего в селе Маистра неподалеку от города Эноса (Энез) в Турции, родился сын Андрей. Георгий был 22-м иереем в своем роду, и никто не сомневался, что сын наследует его служение. Поэтому отец с детства готовил Андрея к священству.

Юношей Андрей поступил в духовное училище, где прослушал курс богословских наук. В 1811 году он женился и был поставлен в священники эносским митрополитом Матфеем. В1814 году Андрей овдовел, оставшись с малолетним сыном Георгием на руках. А в 1817 году молодой священник принял иночество и был наречен Амвросием в честь святого Амвросия Медиоланского.

Митрополит Матфей принял Амвросия к себе в архиерейский дом. Благочестивым поведением и хорошим образованием инок снискал уважение иерархов Греческой Церкви. В 1823 году его сделали настоятелем Свято-Троицкого монастыря на острове Халки в Мраморном море, где существовала духовная семинария.

На Амвросия обратил внимание вселенский патриарх Констанций. Он перевел способного инока в Стамбул, к древней константинопольской епископской кафедре, основанной апостолом Андреем Первозванным. Амвросий был назначен на почетную и ответственную должность протосингела Великой Церкви — ближайшего помощника патриарха.

В 1835 году умер митрополит Вениамин, управлявший Боснийской и Сараевской епархией. Синод Константинопольской Церкви предпочел всем претендентам на эту кафедру кандидатуру протосингела Амвросия.

В митрополиты его рукополагал новый патриарх Григорий в сослужении четырех архиереев. Получив ставленую грамоту, Амвросий выехал в сербский город Сараево (ныне столица республики Босния-Герцеговина).

Над боснийскими христианами тяготел многовековой зулум — турецкое иго. Бесправное положение сербов ярко изобразил Пушкин в «Песнях западных славян»:

Мусульмане немилосердно угнетали христиан, а боснийские митрополиты не вмешивались в это. Не таков был новый архиерей! Истинный пастырь, он всем сердцем чувствовал страдания паствы и старался облегчить ее горькую участь. Человек бесконечно добрый и справедливый, он не мог равнодушно смотреть на бедственное положение сербов и встал на их сторону.

Это было так необычно, так противоречило народному представлению о надменных греческих архиереях, что сербы не признавали Амвросия за грека. А поскольку митрополит хорошо изъяснялся по-славянски, то распространился слух, что он природный славянин, болгарин. Так записали и в боснийской летописи:

Поэтому, когда в 1840 году сербы под руководством некоего Глоджи подняли восстание против паши (турецкого губернатора), митрополит принял сторону восставших. Он говорил: «За кого народ — за того и владыка!»

Восстание привело к печальным результатам. Турки подговорили боснийских купцов написать патриарху донос на Амвросия, будто бы «он мешается не в хорошие дела, состоял в заговоре с Глоджей и сочинил клевету на Веджид-пашу».

В то время константинопольскую кафедру занимал патриарх Анфим. Он понимал, чем вызваны обвинения против митрополита, но не смел перечить турецким властям, требовавшим смещения почитаемого в народе святителя. В 1840 году патриарх отозвал Амвросия в Константинополь. Здесь митрополит оказался безместным архиереем, получавшим «приличную пенсию».

В ту пору Старообрядческая Церковь была совершенно разорена преследованиями правительства царя Николая I. Храмы закрывались, монастыри разорялись, священство уничтожалось. Староверы начали предпринимать решительные меры к поискам благочестивого иерарха, способного сохранить Церковь.

Всероссийский Собор 1832 года постановил учредить за границей епископскую кафедру и пригласить на нее достойного архиерея. Было решено основать такую кафедру на Буковине, в Австро-Венгерской империи, где проживали многочисленные староверы, пользовавшиеся покровительством тамошних властей. В1844 году кафедра была учреждена при старообрядческом монастыре в селе Белая Криница (ныне Черновицкая обл., Украина).

Два инока из Белокриницкого монастыря, Павел (Великодворский) и Алимпий (Милорадов), приступили к поискам на Востоке благочестивого епископа, согласного присоединиться к Старообрядческой Церкви.

Инок Павел вспоминал: начиная эти поиски, он «был в великом недоумении, прилежно молит Бога и призывает на помощь великого в нуждах помощника, святителя чудотворца Николу».

Павел рассказывал, что ему во сне явился святой Никола и сказал: «Время приблизилось определенное от Бога, и жребий сей тебе от Бога определен, и аз с тобой помощник на всяком месте». Но чернец, пробудившись, не предал должного значения сну. Видение повторилось на следующую ночь, а инок вновь не поверил ему.

На третью ночь, когда отец Павел, исполняя келейное правило, прилежно молился, Никола предстал пред ним «в голубой крещатой архиерейской ризе, держа в единой руке церковь, а в другой — меч». Святой грозно сказал изумленному иноку: «Не буди противен промыслу Божью! Бог повелел мне яве стать во уверение. Аще ли еще сомнителен — меч, его же видишь, поразит тя».

Ободренный удивительным явлением Павел вместе с Алимпием объездил весь Восток. Они побывали в Египте, Сирии, Палестине и Константинополе. Здесь иноки познакомились с митрополитом Амвросием, стали частыми гостями в его доме и много беседовали с ним о разных религиозных вопросах. Умный и образованный архиерей понравился русским путешественникам, поэтому они решились изложить ему историю старообрядчества.

Проникновенные рассказы Павла и Алимпия тронули доброе сердце святителя. Он исполнился искренней любви к русским староверам, терпевшим от русских же властей страшные мучения, сравнимые только с мучениями греков и славян под турецким игом. Иноки говорили с митрополитом и о том, что именно старообрядчество является истинным православием древнегреческого, византийского образца.

Сначала эти слова удивляли Амвросия: «Какая есть еще вера истинная кроме греческой?» При случае он попросил некоего ученого грека объяснить ему суть старой русской веры. Ученый сказал, что по вере старообрядцы ничем не отличаются от греков, только держатся старинных книг и церковных обрядов.

Действительно, сравнивая обряды староверов с древними византийскими чинами, Амвросий убеждался в их одинаковости. Например, в греческой Кормчей книге (Пидалион) он читал о древности двуперстного крестного знамения: «Древние христиане иначе слагали персты для изображения на себе креста, чем нынешние, т. е. изображали его двумя перстами — средним и указательным».

Через чтение книг и беседы митрополит совершенно уверился в правоте староверов, но медлил присоединяться к их Церкви, не решаясь совершенно порвать с константинопольским патриархом. Видя нерешительность Амвросия, Павел и Алимпий решили возвращаться в Белую Криницу. В последний раз зайдя к архиерею, они неожиданно услышали от него: «Я согласен пойти к вам!»

Обрадованным инокам митрополит поведал об удивительном явлении: «Вчера, проводя вас, я был занят мыслию: добро ли мне предлагается? С этою мыслию, помолясь Богу, я лег. Но не успел я еще уснуть, как вдруг предстал предо мною во свете священнолепный муж и сказал: “Что ты много утомляешься размышлениями? Это великое дело тебе суждено от Бога исполнить и от русского царя пострадать”. При последнем слове “пострадать” я содрогнулся и очувствовался, но никого не было. Только в комнате виден был свет, который постепенно исчезал, наподобие того, как бы кто уходил с зажженной свечой. Сердце мое исполнилось и страхом, и радостью, так что я от восторга всю ночь без сна проводил в своих к Богу молитвах. И решил дать вам полное мое согласие, ибо если на это есть Божие благоволение, то мы обязаны его с радостью исполнять».

В конце мая 1846 года Амвросий покинул Стамбул и отправился в Белую Криницу, сказав патриарху, что «скуки ради» хочет немного попутешествовать. В дорогу Анфим дал митрополиту собственноручную расписку с позволением совершать богослужения.

Вместе с архиереем в Белую Криницу отправились сын Георгий, сноха Анна и секретарь — серб Константин Огнянович. На пароходе они достигли города Тульча в дельте Дуная. Местные казаки-староверы торжественно встретили долгожданного святителя хлебом-солью. Отсюда путешественники отправились вверх по Дунаю, в Вену. Здесь 11 июня архиерей был представлен австрийскому императору Фердинанду Габсбургу (1793–1875).

Амвросий подал на имя императора прошение, в котором заявлял: «С твердостию решился принять избрание реченного староверческого общества в верховного пастыря, видя пред собою самое явное Божественное Провидение, которое меня предназначило, дабы лишенное до сих пор священного архипастыря оное общество (числящееся, кроме Австрийского царства, в соседних державах до трех миллионов) руководить к вечному блаженства пути». В этом же прошении митрополит объявлял, что «совершенно уверился, что все догматы и уставы Греческой Церкви только у реченных староверцев во своей первой чистоте и точности содержатся».

Из Вены святитель отправился в Белую Криницу, куда прибыл 12 октября. Войдя в монастырский собор, он со своими спутниками пропел по-гречески Трисвятое («Святый Боже») греческим же напевом, чему весьма подивились староверы.

В обители митрополит занял две кельи, в которых было много икон, довольствовался простой иноческой пищей (супом или похлебкой, кашей и рыбой). А 28 октября 1846 года состоялось торжественное присоединение митрополита Амвросия к Древлеправославной Церкви.

В тот достопамятный день собор Белокриницкого монастыря был переполнен народом. Архиерей торжественно вошел в храм и проследовал в алтарь, где облачился в святительские одежды. Выйдя к царским вратам, он стал велегласно читать по-славянски чин отречения от ересей: «Аз, Амвросий митрополит, прихожу к Истинной Православной Церкви Христовой, проклинаю бывшие ереси…».

Затем святитель вошел в алтарь, и священноинок Иероним помазал его святым миром. Пономари подали митрополиту архиерейские свечи — трикирий и дикирий — и он, выйдя из царских врат, благословил народ. Певчие пели многолетие, а люди, заливаясь радостными слезами, воссылали хвалу Богу: «Воссия благодать Твоя, Господи! Воссия просвещение душам нашим!» Вместе с Амвросием в старообрядчество перешла вся его семья.

Специально для митрополита во Львове (тогда он назывался Лемберг) был изготовлен деревянный архиерейский посох с серебряным навершием, инкрустированный чередующимися пластинами перламутра и кости. Ныне этот посох, как великая святыня, хранится в Покровском соборе на Рогожском кладбище.

По прошествии некоего времени был избран христианин, достойный стать наместником митрополита. Жребий святительства выпал уставщику Киприану Тимофееву, который вскорости был пострижен во иноки и наречен Кириллом.

На праздник Богоявления 6 января 1847 года Амвросий рукоположил Кирилла в епископы для казаков, живших у озера Майнос (Маньяс) в Турции. После литургии митрополит и новый архиерей вышли из храма во главе крестного хода на иордань для освещения воды.

За ними степенно выступало духовенство в златотканых облачениях, множество иноков и простого народа с иконами и хоругвями. Звон колоколов сливался с торжественными песнопениями: ^ Глас Господень на водах вопиет, глаголя: приидите, приимите Дух премудрости, Дух разума, Дух страха Божия, явльшагося Христа».

Жившие в Белой Кринице беспоповцы вышли поглядеть на крестный ход и водосвятие. С умилением они говорили друг другу: «Истинная их вера! Что будем делать? Не передаваться ли к ним?»

Слух о старообрядческом митрополите распространился по всему свету. Это неожиданное торжество старой веры злило Николая I, готового преследовать и уничтожать «раскольников» не только в России, но и за ее пределами.

В октябре 1847 года австрийский посол граф Коллоредо-Валльзее сообщал в Вену, что беседовал с Николаем I о «раскольничьем митрополите». Царь заявил, что требует закрытия «незаконного» Белокриницкого монастыря. Самодержец пригрозил, что если этого не произойдет: «Мне придется кое-что предпринять. Это слишком важно для нас, чтобы мы могли оставить без последствий!»

Уже через месяц Коллоредо-Валльзее сообщал, что русские намерены отозвать из Вены своего посла, «если они не получат удовлетворительного ответа на свои демарши относительно раскольников». Назревал международный скандал.

Делом митрополита занялся сам Фердинанд, которого интересовала личность Амвросия. Святитель был вызван в Вену, где ему предложили либо возвратиться к константинопольскому патриарху, либо отправиться в пожизненную ссылку.

Тут же митрополиту было вручено письмо патриарха с увещанием вернуться в Стамбул и обещанием покровительства (ему посулили одну из лучших епархий). На это святитель ответил: «Я единожды сию религию принял и уже вспять возвращаться не желаю!»

В 1848 году Амвросий получил предписание отправиться в ссылку в городок Цилли в Нижней Штирии (ныне Целе в Словении). Сюда вместе с ним отправился и сын Георгий с семьей. Австрийское правительство установило митрополиту пенсию, а Белокриницкий монастырь ежегодно выдавал на его содержание 500 червонцев.

Началось пятнадцатилетнее исповедничество владыки Амвросия. Старообрядческий писатель инок Нил так описывает этот святительский подвиг: «Протекали дни его в твердом соблюдении уставов жизни иноческой, в жестоком воздержании и непрестанных молитвах, в совершенном безмолвии и уединении. Наслаждался отдохновением от бурных треволнений, в теплоте духа воссылая пламенные мольбы ко Всемогущему Богу о определенной ему и обновленной в лице его древлеправославной епархии».

Пребывая в ссылке, святитель поддерживал постоянное общение со староверами, посылая письма в Белую Криницу к своему преемнику митрополиту Кириллу. Эти послания, трогательно написанные несовершенным русским языком, — памятник великой христианской любви и пастырской жертвенности.

В каждом письме ссыльный архиерей посылал пастве «прощение, мир и благословение», напоминая, что «удален от нее ненавистью враждебников наших, но духом не разлучен от нее».

Владыке Кириллу он писал: «Заповедаю навсегда едину заповедь: дабы во священных церквах наших, егда будет соборная архиерейская служба, тогда дабы священнослужители в алтаре при престоле Божием пели “Святый Боже” по-гречески, в знак памяти сперва от меня начавшейся у вас литургии архиерейской. Посылаю при сем мою святительскую мантию, да будет она, якоже и жезл мой, восприемникам престола моего, начиная от господина Кирилла, и прочим последующим, в знак чувственного моего благословения и в вечную незабвенно память» (письмо от 16 августа 1849 г.).

Живя в Цилли, святитель испытывал нужду в святых Запасных Дарах (Запасном Агнце) для причастия. Когда Дары подходили к концу, в Белую Криницу отправлялись послания такого содержания: «При сем у нас в этом годом скончается святотаино, то есть причастие. И ежели не можете посылить к нам с почтою, прошимо вас, что вы приели к нам» (письмо от 18 декабря 1862 г.).

Посланцы от митрополита Кирилла регулярно навещали «в дальнем заточении неповинно страждущего». С 1849 года у святителя часто бывали иноки Павел и Алимпий. Об этом так рассказывается в «Происшествии господина Амвросия Митрополита»: «Со многим трудом едва могли отыскать в самом углу немецкой земли его поселение, взошли во двор его. Он нечаянно вышел, и егда увидал любимого своего друга отца Павла со Алимпием, стал, аки во ужасе. Поднял руки, на небо возопил: “Боже мой, Боже мой, что я вижу? Истину ли, или привидение? Теперь я вижу вашу веру и любовную ко мне расположенность, чего не чаял я и не надеялся”…

Один важный для него недостаток как душевный — не имел при себе Запасного Агнца. Отец Павел имел при себе довольно. Он получил от него, радостною душою лобызал узелок и приложил ко своему сердцу, сказал: “Вот в чем вся жизнь моя состоит!” И там отцы прожили у него месяц един и возвратились во своя с миром. Узнавши его селитву, ежегодно посещали».

В марте 1863 года владыку Амвросия посетил сам митрополит Кирилл. Он исповедал и причастил ссыльного иерарха.

Святитель тосковал по Белой Кринице и тамошним христианам. Поэтому он писал, что надеется на милость австрийского императора, который освободит его из ссылки и поможет вернуться на Буковину: «Помолите и вы с нами Господу Богу, дабы Он наставил царя освободить нас отсюда. И мы бы удостоились по пламенному желанию нашему получить освобождение. Хотя бы мы могли живот свой в старости среди Православной Церкви скончати» (письмо от 24 сентября 1861 г.).

Староверы хлопотали перед императором, чтобы «было всемилостиво дано разрешение митрополиту всех наших старообрядческих общин Амвросию, уже много лет сосланному в г. Цилли в Штирии, переехать в Черновцы». После продолжительного расследования австрийское правительство удовлетворило прошение особым указом от 8 мая 1862 года. Но святитель не сумел воспользоваться этим разрешением — его здоровье резко ухудшилось.

С 1862 года у владыки Амвросия начались проблемы со зрением. Теперь послания в Белую Криницу за митрополита писал его сын. Святителя лечили, но мази и капли приносили лишь временное облегчение. Пришлось прибегнуть к крайнему средству — операции: «Господин митрополит сделал операчиона на свои очи, и много добро и счастливо приело: теперь видит хорошо» (письмо от 1 мая 1863 г.).

С 1863 года к болезни глаз добавилась другая «скорбь телесная» — водянка, которой он был подвержен, стала проявляться с нарастающей силой. Однако даже одержимый тяжким недугом Амвросий не забывал паству.

На Пасху он отправляет последнее поздравление митрополиту Кириллу: «Христос воскресе! Аз, Божиею милостию смиренный митрополит Амвросий, удаленный от вашего сожительства, но духом неразлучный от вас, о Христе чад моих… При сем уведомляю вас, что я, по милости Всевышнего Создателя за благоприятные ваши молитвы, слава Богу, находимся еще жив, и здоров, и благополучный. И пред упованию на промысел благоутробия Божия, пребываю присный о вас и о всем нашим православным христианам к Богу молитвенник» (письмо от 2 апреля 1863 г.).

Вскоре к Кириллу было отправлено последнее послание святителя, написанное по его «благословению и препоручению» сыном: «Господин митрополит Амвросий и все его семейство терпит страдания, и заточения, и удаления от Богом данному ему престола ненавистию враждебником нашим… Прошимо еще вас не забыть нас во святых ваших ко Господу молитвах» (письмо от 14 мая 1863 г.). На этом из-за болезни оканчивается переписка святителя с Белой Криницей.

С 15 октября здоровье архиерея «изменилось совершено к смертному одру». Водянка причиняла ему невыносимые страдания. Но рассудок, память и дар речи не покидали его до самой кончины.

Близкие уже готовились к смерти митрополита, когда 25 октября в Цилли прибыли старообрядческие послы с бумагами, касающимися разных церковных дел. Посланцы имели поручение от российских староверов, изложенное в особой грамоте: «Передайте ему, выскочтимому изгнаннику и страдальцу, что все мы чтим в нем восстановителя нашей священной иерархии. Чувствуем, что он пожертвовал собою за нас и при каждом совершении бескровной жертвы воспоминаем о митрополите Амвросии страждущем».

У старца хватило сил изучить бумаги. Хотя он не вставал с постели, но с постороннею помощью поднялся и своеручно подписал все документы. Затем, сидя на кровати, Амвросий благословил посланников. Преодолевая волнение, святитель сказал Церкви последнее архипастырское слово и просил, чтобы все христиане молились за него.

28 октября 1863 года послы уехали домой, а 30 октября последовала кончина владыки Амвросия. Чувствуя приближение смерти, он помолился, причастился Запасными Дарами и тихо преставился в восьмом часу утра. Родные погребли митрополита на греческом кладбище в городе Триесте (ныне в Италии), так как в Цилли все кладбища были католическими.

В 1996 году на Всемирном Старообрядческом Соборе в Белой Кринице митрополит Амвросий был причислен к лику святых как великий угодник Божий и исповедник православной веры.

 

ГЛАВА XIV

В ОЖИДАНИИ ПАСХИ

Резиденция святителя Амвросия и его преемников располагалась при монастыре в селе Белая Криница на территории Австро-Венгерской империи. По имени этого села старообрядческая иерархия получила название «Белокриницкой».

Первым архиереем, поставленным в Белой Кринице для российских староверов, стал симбирский епископ Софроний (Жиров, 11879). Приехав в Россию, он тайно отслужил 19 июня 1850 года первую святительскую литургию в одной из богадельных палат на Рогожском кладбище. Однако Софроний не справился с пастырскими обязанностями, поэтому в 1853 году его сменил архиепископ Антоний Владимирский (Шутов, 1812–1881).

При архиепископе Антонии священство Белокриницкой иерархии распространилось по всей России, его принимали не только поповцы и беспоповцы, но и члены государственной Церкви. Последних в староверии привлекала подлинная свобода христианской жизни, ведь устройство Старообрядческой Церкви разительно отличалось от устройства Церкви официальной.

Во-первых, она управлялась не Синодом, состоящим из чиновников (пусть и в рясах), а Соборами, в которых участвовали не только духовенство, но и миряне. Во-вторых, старообрядческий приход управлялся самими прихожанами, а не консисторией. А в-третьих, староверы, как и древние христиане, сами выбирали себе священников из благочестивых и начитанных мужей.

Старообрядческий поп не был агентом правительства, не зависел от помещика, не жил поборами с верующих. Он был для паствы не только наставником, но и соседом, сродником, знакомцем, живущим одной жизнью с прихожанами.

Историк Н.М. Никольский писал, что после отмены крепостного права в 1861 году десятки тысяч крестьян в разных губерниях (Владимирской, Костромской, Нижегородской, Тверской и др.) переходили в старообрядчество («в раскол»): «Раскол был вообще наиболее близкой и понятной для великорусского крестьянина религиозной организацией. Крестьянин, переходя в раскол, не должен был ничем поступаться, ни в чем не должен был изменять своих религиозных убеждений. Он находил в поповщинской Церкви те же посты, те же праздники, тот же богослужебный чин, только более благолепный, тех же святых, те же молитвы. Но он вместе с тем как будто выигрывал необыкновенно много. Вместо того, чтобы зависеть от попа, попы зависели от него. Он знал, что поп над ним не начальник, а должен служить своему делу, в противном случае должен уходить… Из данника своего прихода он становился участником в решении его дел».

Повсеместное распространение священства Белокриницкой иерархии беспокоило царское правительство. «Раскольники» покушались на один из оплотов самодержавия — Синодальную церковь!

Сам император Николай I, его министры, дипломаты и жандармы были озабочены появлением старообрядческого духовенства. О белокриницком митрополите судачили даже при дворе. Например, жандармский генерал-лейтенант Л.Ф. Дубельт записал в дневнике среди придворных новостей и сплетен: «Раскольничий митрополит, имевший свою резиденцию в Белокрынице, несмотря на требование нашего правительства, до сего времени проживает в Крагенфурте близ Вены и без малейшего за ним полицейского надзора» (запись от 28 октября 1851 года).

Поскольку Николай I считал себя «блюстителем православия» и его «охранителем», то не замедлил предпринять меры против Белокриницкой иерархии. Он не удовлетворился пожизненной ссылкой святителя Амвросия и мечтал о совершенном уничтожении Церкви.

Белокриницкая иерархия была объявлена незаконной, в официальных документах и прессе ее духовенство иначе не именовалось, как «лже-епископами» и «лже-попами». Ни российское правительство, ни Синодальная церковь не признавали «белокриницкую» хиротонию, литургию, крещение, пострижение и брак, Если же старообрядческие священники попадали в руки российских властей, их ожидала страшная участь.

В XIX веке, не только при императоре Николае I, но и при Александре II «Освободителе», и при Александре III «Миротворце», в эпоху, когда жили и творили Федор Достоевский и Иван Тургенев, Петр Чайковский и Модест Мусоргский, Иван Крамской и Василий Перов, старообрядческое священство подвергалось чудовищным гонениям, мыслимым лишь в «темном» Средневековье.

В 1847 году, на обратном пути в Австрию, жандармами был арестован настоятель Белокриницкого монастыря архимандрит Геронтий (Колпаков, 1803–1868). Он приезжал в Россию для извещения верующих о присоединении к Церкви митрополита Амвросия и для сбора денег на обитель.

По императорскому указу Героития заточили сначала в Петропавловской крепости, а затем в Шлиссельбурге. В одиночном заключении архимандрит провел 21 год. Доведенный до сумасшествия, он был переведен перед смертью в один из единоверческих монастырей, где и умер.

А в знаменитой «духовной тюрьме» при суздальском Спасо-Евфимьевом монастыре содержались проповедник Афоний Козьмич Кочуев, некогда предложивший учредить архиерейскую кафедру за границей, и благочестивый мирянин Федор Васильевич Жигарев (1792–1856), привезший в 1847 году на Рогожское кладбище святое миро из Белой Криницы. Здесь же томились четыре святителя: Алимпий (Вепринцев), Аркадий (Дорофеев), Геннадий (Беляев) и Конон (Смирнов).

Архиепископ Аркадий Славский (1809–1889) и епископ Алимпий Тульчинский († 1859) были арестованы в 1854 году на территории тогдашней Турции русскими войсками во время очередной войны. Архиереев обвинили в том, что они служили молебен о победе турецкой армии, и как важных государственных преступников отправили в Россию. Три месяца их держали в Киеве, три месяца — в Москве, подвергая строжайшим допросам.

Затем арестантов определили в суздальскую «духовную тюрьму». Их поместили в одиночные камеры и лишили имен: Аркадий стал секретным заключенным № 1, а Алимпий — секретным заключенным № 2. В камере здоровье владыки Алимпия совершенно ослабло, и он скончался в 1859 году.

В том же году в «духовную тюрьму» был привезен под конвоем еще один узник — епископ Конон Новозыбковский (1798–1884), арестованный жандармами в 1858 году. А в 1863 году в монастырские казематы был заключен епископ Геннадий Пермский (1824–1892).

Святителей обвиняли в «незаконном присвоении священного сана» и в «совращении в раскол», что являлось одним из тягчайших преступлений в Российской империи. Только 8 сентября 1881 года три епископа-страдальца, совершенно лишившиеся здоровья в темных и сырых камерах, были освобождены указом императора Александра III, только что вступившего на престол.

К освобождению архиереев был причастен Л.Н. Толстой. Дважды он пытался через влиятельных родственников и знакомых хлопотать о них в Петербурге. В марте 1879 года писатель обращался к своей двоюродной тетке, графине Александре Андреевне Толстой — камер-фрейлине императорского двора, с просьбой ходатайствовать «за трех стариков, раскольничьих архиереев (одному 90 лет, двум около 60, четвертый умер в заточении), которые 22 года сидят в заточении в суздальском монастыре».

Толстая через императрицу просила Александра II помиловать заключенных, но неудачно. В апреле графиня сообщала Льву Николаевичу: «Получив ваше письмо, я возмечтала, что сейчас освобожу ваших раскольников. Но вышло иначе. Государь никогда ничего не решает без предварительных исследований, и надо было адресоваться к министрам».

Когда не удалось ходатайствовать через двоюродную тетку, Толстой решил действовать иным образом. Дочь писателя Мария Львовна Оболенская рассказывала об отце: «Он был знаком с тульским раскольничьим архиереем Савватием, а этот Савватий и рассказал отцу о заточенных. Отец же передал его рассказ своему приятелю, тогдашнему тульскому губернатору Урусову (Леониду Дмитриевичу), который, в свою очередь, рассказал об этом министру Игнатьеву. Игнатьев и устроил их освобождение».

Именно по докладу министра внутренних дел Николая Павловича Игнатьева Александр III распорядился выпустить епископов на свободу.

Участь суздальских исповедников вполне могла постигнуть и архиепископа Антония и его преемника, архиепископа Савватия (Левшина, ок. 1825–1898). Оба были объявлены в розыск и только чудом неоднократно избегали рук полиции. За поимку владыки Антония было обещано огромное вознаграждение — 12000 рублей.

Жизнь и служение этих святителей были подобны подвигу апостолов. Постоянно скрываясь от сыщиков, полицейских и жандармов, они тайно совершали хиротонии, иноческие постриги, освящали походные церкви и тайные домовые храмы.

Устройство типичного домового храма — моленной находим у «противораскольнического» писателя Ф.В. Ливанова. Он описывает моленную с походной церковью в доме купца первой гильдии Ивана Петровича Бутикова (1800–1874): «Известно, что в доме (на чердаке) московского купца И.П. Бутикова существует раскольничья моленная со всеми принадлежностями, подобающими храму. Здесь нередко служит обедню раскольничий самозванец-архиерей Антоний (Шутов). И служит не для одного семейства Бутикова, но для всех, кому угодно из раскольников молиться. В моленную Бутикова при совершении в ней богослужения вход беспрепятственно открыт для всех. Моленная имеет аршин 10 длины и аршин 15 ширины. Левая сторона от входа украшена иконами наподобие иконостасов в православных храмах. А на правой стороне три окна, из коих вид на Москву-реку. Отступая несколько от стены, поставлена палатка из розовой штофной материи с восьмиконечным крестом вверху, с царскими дверями и северною дверью из золоченой парчи с розовыми цветами. По сторонам царских дверей повешены на крючках несколько маленьких икон. По правую и левую сторону палатки стоят четыреутольные хоругви на шестах с осьмиконечными крестами. Среди палатки в растворенные царские двери виден престол, покрытый розовою штофною материею».

Власти боролись не только со старообрядческим духовенством. Правительство мечтало навсегда покончить и с «гнездом раскола» — Рогожским кладбищем. Самый чувствительный удар по нему был нанесен при императоре Александре II, когда были запечатаны алтари кладбищенских храмов.

Поводом для этого послужил донос единоверческого иеромонаха Парфения (Агеева) о том, что 22 января 1856 года на кладбище произошло «оказательство раскола» — в Рождественском соборе молилось около 3-х тысяч человек.

Парфений сообщал, что это оскорбило московских единоверцев: «Вот нас в Москве, чад единыя, святыя, соборныя грекороссийския Христовы Церкви постигла великая, едва выносимая скорбь, что как вознесли рог свой заблудшия раскольники… Они теперь торжественно и бесстыдно насмехаются над православными, а наипаче над единоверцами». Началось дознание, причем, как выяснилось, сам Парфений на том богослужении не присутствовал.

Однако в дело вмешался могущественный митрополит Филарет. Он подал в Синод прошение, в котором заявил: «Подкрепить раскол на Рогожском кладбище — значит подкрепить его даже до отдаленного края Сибири, и напротив, ослабить его на Рогожском кладбище — значит ослабить его повсюду».

Прошение Филарета привлекло внимание Александра II к проблеме. Дело было передано в Петербург, в Секретный комитет, который постановил закрыть алтари старообрядческих храмов. Император одобрил это резолюцией: «Если не присоединятся к православию или единоверию, то и алтари для службы не нужны».

А 7 июля 1856 года полиция опечатала царские врата и диаконские двери иконостасов Покровского и Рождественского соборов. Главные старообрядческие храмы простояли без литургии почти 50 лет, до Пасхи 1905 года!

Дело о запечатывании алтарей и трагическая судьба узников суздальской «духовной тюрьмы» были широко известны в России. Об этом писали газеты, а освобождение епископов воспринималось как важное событие общественной жизни.

Но судьбы сотен старообрядческих священников, диаконов и иноков, сгинувших в темницах и острогах, на каторге и в ссылке, менее известны. Памятником их мученичества ради Христа являются письма на имя архиепископа Антония, хранящиеся в архиве Московской митрополии Старообрядческой Церкви. Прочтем их!

Священник Иоанн Цуканов из селения Плоского Херсонской губернии был арестован в начале декабря 1869 года, когда объезжал паству. На допросе он объявил себя священнослужителем: «Вдруг был я обложен оковами железными и во время закования один из понятых молдаван, зверонравный человек, взявши меня крепко обеими руками за ножный ступень, и насильственно мучительски перекрутил мне ногу от суставов своих, на которую теперь даже и ступить не смею».

Прихожане добились освобождения священника под залог. Из дома он писал архиепископу: «Я теперь болен нахожусь ногами и всем телом моим, и вконец здравия не имею, так что за службу выйти не могу, за что прошу Ваше Святительство сотворить о мне молитву».

Священник Сава Денисов, служивший на Дону, писал архиепископу в марте 1873 года из тюрьмы: «Заключение прискорбное подобно шумному Вавилону, не имею покойного места, где бы принести молитву кроме богомыслия. Едина молитва, та утешает мя и веселит сердце мое. О, возлюбленный архипастырю! Что сотворю? Не вем! Желает душа моя освободиться от сих уз, вельми стесняет меня темница, ибо она исполнена родом строптивым и развращенным».

Священноинок Евфимий (Непеин) с Алтая летом 1877 года возвращался из Москвы на родину с походной церковью, антиминсом и Запасными Дарами. По дороге он был задержан и обыскан в присутствии священника Синодальной церкви. «Разбирательство было вещей и надругание над ними от понятых и от караульных волостных. И прочие жители — обыватели села того и волостные со священником — до Святых Даров касались неумовенными руками, и писарь цигарку курил, когда эти вещи пересматривал и переписывал… Надругательство чинили над антимисом, распарывали антимис. Все простым людям доверил приходской священник руководствовать! И сам тоже не имел ни епитрахили, ни поручей. Так во ужасти я, Непеин, говорил священнику: “Бесстрашие поимели около святыни! ” Он на то ответил, что “Это я считаю несвященным”».

Образ старообрядческого священнослужителя, страждущего за веру, вдохновлял многих русских писателей. Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк написал рассказ «Ночь» о скрывающемся архиерее Ираклии, которого выдает властям молодая крестьянка Домна, боящаяся, что епископ сведет ее мужа Ефима в таежные скиты. А Борис Викторович Шергин в небольшом очерке «Из недавнего прошлого» увековечил образ священника Евтропия, мученически погибшего во время облавы в пасхальную ночь.

Шергин так описывает тайное богослужение: «На окраине Москвы, в одном из глухих переулков, под самой крышей дома богатого купца шла тайная служба. Наглухо были закрыты и задвинуты ставнями окна, а у ворот на всякий случай поставлены караульные. Могли прослышать и явиться власти. Пришлось бы хозяину расстаться не с одной сотенной, а попа ожидал острог или ссылка. В горенке, где совершалась служба, и в прилегающем к ней помещении было много народу. Службу правил молодой священник Евтропий. Его с трудом разыскал для праздника хозяин и “под рогожей” привез его накануне».

Но власти всегда были начеку. Им помогали многочисленные штатные сыщики и добровольные доносчики. Часто доносчиками были священники Синодальной церкви. Вот один из примеров, взятый из уголовного дела против староверов, которые сотнями хранятся в Российском государственном архиве древних актов.

Под праздник архангела Михаила и «прочих сил бесплотных», 7 ноября 1893 года, синодские священники Александр Преображенский и Василий Чижов из села Прудня Меленковского уезда Владимирской губернии подали уездному исправнику донос: «По общепринятому обычаю всего прихода в этот день, т. е. завтрашний, у крестьян бывают браки. Как узнано, и у старообрядцев завтрашний день будет браков до пяти, которые будут венчаться в моленной деревни Прудня лже-попом Хрисанфом. Разнузданность старообрядцев в исправлении каких-либо треб превышает всякую им позволительность… В виду всего этого просим Ваше Высокоблагородие, не благоволите ли сделать на завтрашний день распоряжение последить за старообрядцами, чтобы браки им не были повенчаны или даже, если возможно, и запечатать моленную».

Но урядник прибыл в Прудню для «производства дознания» только 17 ноября. В ходе обыска во дворе крестьянина Дмитрия Антонова была обнаружена моленная с алтарем и иконостасом. Было установлено, что Хрисанф Антонов, сын Дмитрия, «выдавая себя за попа, носит длинные волосы, одевается в духовную одежду и на право лже-священства приобрел грамоту, выданную архиепископом Савватием Московским».

Было возбужденно уголовное дело, которое, впрочем, шло медленно. Местное синодское духовенство обвиняло в проволочках староверов. Благочинный Петр Дмитриевский подал властям такой репорт: «Имею объяснить, что все местные должностные лица в деревне Прудне, а именно — сельский староста, сотский и десятский, состоят в расколе. Сельский староста — родной брат лже-попу Хрисанфу Дмитриеву, что может служить большим влиянием к увеличению раскола в данной деревне».

Чем кончилось дело отца Хрисанфа, неизвестно. Наступал XX век, и, скорее всего, священника ожидало непродолжительное тюремное заключение или штраф.

Интересное свидетельство о той эпохе находим в переписке знаменитого оперного певца Л.В. Собинова (1872–1934). Закончив юридический факультет Московского университета, он работал помощником присяжного поверенного. В мае 1897 года адвокат А.М. Керзин поручил Собинову защищать одного старовера. В письме к знакомой актрисе Собинов рассказывал: «Дела мои запущены донельзя, привожу их в порядок. А тут еще Керзин дал мне поручение ехать во Владимир защищать одного раскольника, так вот я и готовился к делу. Кстати уж, расскажу и о результатах поездки: за устройства скита моего клиента засудили на два месяца в тюрьму. В следующей инстанции, как это часто бывает, рассчитываю на другой исход, более благоприятный».

Началась новая эпоха, на престол взошел император Николай II. Всем было понятно, что современная мировая держава не может применять против инакомыслящих и инаковерующих репрессивные законы 200-летней давности. Старообрядческий вопрос требовал скорейшего разрешения, нельзя было и далее его замалчивать. Однако получение староверами элементарных религиозных свобод и прав стало возможным лишь в 1905 году, после первой русской революции.

 

ГЛАВА XV

ЖИЗНЬ, ОТДАННАЯ ЦЕРКВИ

Во Владимирской губернии издавна проживали многочисленные староверы-беспоповцы Нетовского согласия. Они верили, что со времен патриарха Никона на земле уже нет ни истинной Церкви, ни истинного священства, ни истинных таинств.

Писатель В.П. Рябушинский, представитель знаменитой старообрядческой династии промышленников, верно заметил: «Нетовщина является пределом религиозного отчаяния, до которого доходит русский человек, еще не теряющий веры во Христа — дальше уже совершенная пропасть и мрак».

Этим объяснялось религиозное безразличие нетовцев: большинство из них считалось членами государственной Церкви. Они посещали ее храмы, крестили здесь детей, но дома молились по старопечатным книгам, а умерших хоронили на особых кладбищах.

В 1840 году в нетовской деревне Ильина Гора (Вязниковский уезд Владимирской губернии) у крестьянина Василия Швецова родился сын Анисим. Грамоте его по-домашнему обучали старики-беспоповцы, а в десять лет мальчика отдали на три года в казенное училище, где Анисим Швецов учился лучше всех, ежегодно получая похвальные листы.

Окончив училище, он продолжил ходить к старикам, изучал их жизнь, а года через два стал их лучшим учеником. Отрок в точности исполнял беспоповские уставы и хотел во всем подражать старцам. Даже одевался, как они: в белую холщовую рубашку и лапотки. Стараясь никогда не бывать праздным, в поле и на сенокос он брал книгу и лестовку и, если нельзя было молиться, читал.

Но такая жизнь не устраивала юношу: он жаждал иноческих подвигов и просил старцев благословить его на житье в уединенной келье по примеру древних пустынников. Старцы согласились. Рассчитывать же на одобрение домашних Анисим не мог и надумал тайно уйти из семьи. Но ему не хотелось покидать дом, не спросившись у родителей, без благословения которых он и воды не пил.

Как-то в сенокос юношу послали отвести домой лошадь. Он решил воспользоваться этим случаем, чтобы уйти к отшельникам. Придя домой, он налил кружку квасу, подошел к матери, убиравшей на кухне, и сказал: «Матушка, благослови Христа ради!» Глянув на кружку в руках сына, женщина ответила: «Бог благословит». Анисим вышел в сени, поставил кружку и с родительским благословением отправился к старцам, которые проводили его в лес Удельный бор. Здесь юный подвижник поселился в землянке у беспоповских пустынников, строго державших иноческий устав.

Когда дома хватились Анисима, решили, что он ушел к старикам: он и раньше уходил к ним на несколько дней. Прошла неделя, а юноша не возвращался. Швецовы пошли к старцам, но те сказали, что у них нет Анисима. Огорченные родители, не зная, куда делся сын, стали думать, что он утонул в реке Клязьме.

Прошло около года, юноше стало жалко родителей, и он решил посмотреть, что делается дома. Благословившись у старцев, Анисим отправился в деревню. Увидев, что дома все живы и заняты обычными делами, он пошел назад. Но навстречу ему попалась соседка, признавшая пропавшего. Она поспешила к Швецовым и рассказала, что видела их Анисима. Мать кинулась догонять и долго бежала за сыном, плача и крича. А тот шел и не оглядывался. Но, поняв, что мать задыхается и отстает, пожалел ее и остановился.

Бедная женщина нагнала сына, бросилась к нему на шею и зарыдала: «Пойдем домой! Теперь никуда не пущу!» Анисим долго умолял отпустить его к отшельникам, но мать была неумолима, и он возвратился в отчий дом.

Когда пришло время сыну служить в армии, Швецовы, как тогда было принято, наняли «охотника», согласного за вознаграждение идти за Анисима в солдаты. «Охотник» запросил столь большую сумму, что семье пришлось влезть в долги, которые надо было отработать. Для этого Анисим поступил судовым приказчиком к своим землякам, уроженцам Ильиной Горы, купцам Першиным, промышлявшим хлебной и рыбной торговлей.

Братья Дмитрий, Федор, Никола и Александр Першины были беспоповцами Нетовского согласия, но формально считались членами Синодальной церкви. Лишь в 1864 году по настоянию своей матери Ирины Лукиничны они заявили о выходе из официального исповедания и переходе в старообрядчество.

У себя дома, в уездном городке Коврове, Першины пользовались исключительным влиянием и уважением. Братьям принадлежала великолепная библиотека, которой мог пользоваться и Анисим Швецов. Изучая богословские труды, он пришел к мысли, что беспоповское учение о прекращении Христова священства ложно. Тогда юноша стал молиться, чтобы Бог открыл ему истинный путь спасения.

Однажды кто-то из братьев поехал в Москву и взял с собой Анисима. В городе купец отправился по своим делам, а приказчик пошел смотреть Первопрестольную и разыскивать истинное священство. Случайно ему указали квартиру старообрядческого архиепископа Антония. Тот принял молодого человека и побеседовал с ним о священстве Белокриницкой иерархии. Эта беседа произвела на Анисима необыкновенно сильное впечатление. В Ковров он вернулся убежденным поповцем и начал писать книгу «История о существовании священства в Христианской Церкви».

Хозяева-беспоповцы, увидев перемену в приказчике, стали говорить Анисиму, что Белокриницкая иерархия неправильна. А он уверял их, что по Писанию священство Христово вечно и ныне содержится именно в Белокриницкой иерархии. Слушая эти споры, Ирина Лукинична Першина качала головой и говорила сыновьям: «Анисим больше вас знает и вам его не победить!»

В 1865 году, когда долг у Першиных был отработан, Анисим немедленно поехал в Москву, к владыке Антонию и присоединился к Церкви. Архиерей предложил ему остаться в качестве письмоводителя. Анисим согласился и прожил при архиепископе шестнадцать лет.

Швецов не любил тратить время попусту и часто повторял: «Время наше дорого, не беречь его худо, а во зло употреблять еще хуже того». Поэтому, живя в Москве, он усердно изучал историческую и богословскую литературу из обширной библиотеки архиепископа. Также Анисим учился греческому языку и русской грамматике.

Занятия отвлекали молодого человека от мирских соблазнов. Он вспоминал: «Я по прибытии в Москву 26 лет тоже боролся со страстью плотской. Как освободится от усильной работы ум, то приходила мысль жену ггоять. А как займется чем, так радовался тому, что нет семейных от сего отвлечений».

Благодаря обширным познаниям Анисим Васильевич скоро выдвинулся в ряды первейших начетчиков и апологетов старообрядчества. А благочестивая жизнь стяжала ему всеобщее уважение. Все свои силы он отдавал проповеди вечности Христова священства. У себя на родине он много заботился о вразумлении беспоповцев и примирении их с Церковью. Но односельчане и даже родители считали Анисима совсем погибшим, говорили, что он ушел в какую-то новую веру.

Лишь после того, как сын свозил родителей в Москву и показал старообрядческое духовенство, они присоединились к Церкви. Постепенно нетовцы деревни Ильина Гора приняли священство Белокриницкой иерархии. Образовался новый приход, в котором усердием Швецова был выстроен деревянный храм во имя Пресвятой Троицы.

Живя при архиепископе Антонии, Швецов встречался со многими интересными людьми. Пожалуй, самой необычной была встреча с авантюристом Антоном Пикульским — самозваным «архиепископом Аркадием», приезжавшим в Москву летом 1881 года. Анисим Васильевич описал эту встречу в сочинении «Самозванец, мнимый беловодского поставления архиепископ Аркадий».

Пикульский встречался с владыкой Антонием в присутствии Швецова и архиепископского келейника. На вопросы староверов самозванец отвечал уклончиво и неопределенно. Когда его спросили, как можно послать письмо к японскому патриарху, рукоположившему «архиепископа», авантюрист ответил: «По случаю натянутой политики России к Японии туда не имеется почтового сообщения». Архиепископ Антоний заметил: «Если из России посылать писем ему нельзя, то мы пошлем ему из Австрии». Но и тогда Пикульский не назвал адреса патриарха.

Келейник попросил самозванца объяснить, как он ездил из России в Японию. Авантюрист заявил, что ездил через некий город в Тобольской губернии, откуда калмыки берутся перевозить в Японию тайным образом, беря за такую поездку не более 25 рублей.

Келейник принес географическую карту, разложил на столе и измерил циркулем расстояния. Получилось, что от Тобольской губернии до Японии так же далеко, как и до Москвы. Староверы возмутились: «Что вы морочите нас? Японская граница от указанного вами города не ближе Москвы! Но свезет ли вас кто из Москвы до него за 25 рублей? Здесь придется уплатить рублей 150 или более».

Пикульский сконфузился и пробормотал: «Вы очень ловки!» Потом поклонился архиепископу Антонию и сказал: «Простите, я согрешил! Но прошу вас, наставьте меня на путь спасения и дозвольте мне побыть при вашем богослужении». Сходив на службу раз или два, самозванец тайно уехал из Москвы.

В ноябре 1881 году скончался владыка Антоний, памяти которого Швецов посвятил сочинение «Жизнь и подвиги архиепископа Антония». А в 1883 году по благословению архиепископа Савватия Анисим Васильевич выехал за границу, в старообрядческий Никольский монастырь в Мануиловке (Румыния), для организации типографии: в России староверам запрещалось печатать книги. Здесь он издал свой труд «Истинность старообрядствующей иерархии».

Вернувшись в Россию в 1885 году, Анисим Швецов принял иночество с именем Арсения и удостоился священнического сана. Он поселился возле села Безводного (Нижегородская губ.), в скиту, основанном иноком Иоасафом (Зеленкиным), ставшим впоследствии казанским епископом. В обители священноинок Арсений организовал гектографическое издание сгарообрядческих книг, перенесенное затем в Нижний Новгород. В этом издательстве увидели свет сочинения Арсения «Оправдание Старообрядствующей Церкви» и «Книга об антихристе».

В ту пору издание староверческих книг считалось уголовным преступлением. Поэтому требовалось немалое мужество, чтобы с помощью печатного слова проповедовать «древлее благочестие». Но отец Арсений, не взирая ни на какие препятствия, писал и печатал свои труды. Истинный подражатель апостолам, он много путешествовал, объезжая с миссионерскими целями Поволжье, Урал и Украину.

Во время одной такой поездки по Черниговской губернии в сентябре 1890 года проповедник сподобился апостольской участи — подвергся тюремному заключению за «явное оказательство раскола». В темнице его держали под строжайшим надзором как опасного преступника.

Но отец Арсений не унывал: «Не бойся судов, ибо кого из святых не судили? Когда и Сам начальник нашей веры Христос осужден был без правды. Но бойся, как бы в чем не прегрешить пред Богом. Но если совесть не зазрит в этом, то уповай на Бога — не будешь навсегда забвенным от Него. Посудят, посудят, да и бросят».

Из тюрьмы священноинок был освобожден под денежный залог лишь в апреле 1891 года. Он поселился в Нижнем Новгороде, в доме купчихи Веры Михайловны Сироткиной (1837–1902), матери знаменитого миллионера Дмитрия Васильевича Сироткина (1864–1953), судовладельца и биржевика, крупнейшего деятеля старообрядчества.

Здесь отец Арсений продолжил свои ученые занятия и собирание библиотеки, которая в 1892 году насчитывала 664 книги. Он не только приумножал свои знания, но и охотно делился с ними другими. Учениками и сподвижниками Арсения были прославленные начетчики Федор Ефимович Мельников (1874–1960) и Иван Григорьевич Усов (1870–1942), в иночестве Иннокентий.

В 1897 году скончался епископ уральский и оренбургский Виктор (Лютиков). Уральские казаки единогласно выбрали кандидатом на овдовевшую кафедру отца Арсения. На имя архиепископа Савватия было подано прошение: «На вдовствующую нашу епархию мы, ниже подписавшиеся представители от городов Уральска, Оренбурга, Илека, Гурьева и с прочими весями, единогласно при собраниях народа избрали известного нам со всех сторон, полезного в наш край, и желаем рукоположить в наместники на вдовствующий епископский престол достойно чтимого и уважаемого нами, но целым сонмом еще доселе остающимися пока в беспоповстве, лежащем камнем иретыкания до первого его появления здесь в епископском сане. Это никого другого, как отца священноинока Арсения Швецова».

Архиепископ выразил свое соизволение на хиротонию. А отец Арсений смиренно согласился удовлетворить просьбу уральцев. В одном письме он признавался: «Я радуюсь и благодарю Бога за великий дар Божий, мне порученный, но и страшусь тяжести бремени сего, ибо при непослушании многих слову Божию и зависти противу сего врагов наших как бы не сделаться и здесь посмешищем людским, а в день Суда Божия — неключимым рабом Праведного Судии».

По единодушному согласию всех старообрядческих иерархов и по благословению владыки Савватия епископы Иоасаф Казанский и Кирилл Нижегородский рукоположили священноинока Арсения в архиерейский сан 24 октября 1897 года в селе Елесине (Нижегородская губ.).

Деятельность епископа Арсения была весьма плодотворна. В 1898 году, после ухода на покой владыки Савватия, свяггитель Арсений был избран местоблюстителем Московской Архиепископии. При его непосредственном участии в октябре 1898 года состоялось избрание и возведение на московский престол архиепископа Иоанна (Картушина, 1837–1915).

Владыка Арсений много содействовал налаживанию ежегодного созыва Освященных Соборов. Он также был учредителем ежегодных Всероссийских съездов старообрядцев, которые пробудили в Церкви новые силы. Его стараниями в 1903 году был поставлен нижегородским епископом его лучший ученик Иннокентий (Усов).

У владыки Арсения не было ни минуты свободного времени. Зиму и лето, день и ночь он был занят церковными делами. Каждый год епископ объезжал свою епархию, посвящая этим поездкам целые месяцы.

Кроме того, ему приходилось временно управлять Нижегородской и Саратовской епархиями. Много сил отнимало ведение обширнейшей переписки и сочинительство. «Как писатель, он очень плодовит и разнообразен. Нет, кажется, ни одного вопроса, важного для старообрядчества, которого бы уральский епископ не коснулся».

При этом святитель старался следить за книжными новинками. Например, выписал от Л.Н. Толстого книги «Изложение Евангелия» и «Царство Божие внутри нас». Впечатлением о них епископ поделился в одном письме: «Помаленьку ознакомлюсь с его взглядами, чисто антихристовыми, даже и читать отвратительно. Христос не признается Богом, но каждый человек может быть таким же по всему, как и Христос. И чудес никаких не признает, не знаю, как объяснит Воскресение Его — еще не дочел».

В 1906 году, после дарования старообрядцам свободы вероисповедания, по благословению владыки Арсения в городе Уральске (ныне Казахстан) была организована первая в России легальная старообрядческая типография. Для нее был изготовлен оригинальный шрифт, благодаря которому книги «уральской печати» невозможно спутать ни с какими другими.

Сам епископ принимал активное участие в работе типографии. Он подготавливал книги к изданию, иногда правя опечатки в старомосковских богослужебных текстах по западнорусским книгам.

Это вызывало нарекания со стороны некоторых «ревнителей», объявивших владыку Арсения еретиком и «книжным реформатором наподобие Никона». Иногда дело доходило до того, что святителю грозили лишением сана. По этому поводу он писал: «Мне сану не жаль, только не желательно, чтобы свои поставили на меня клеймо еретика. Но что же делать, и Христа свои же нарекли злодеем».

Эти обвинения огорчали епископа и подрывали его здоровье. Но, несмотря на крайнюю слабость, владыка Арсений не оставлял свою паству без посещения. В последний год жизни он совершил многотрудную пастырскую поездку.

После Пасхи 1908 года он выехал из Уральска в Саратовскую епархию, а потом отправился по приходам Уральской епархии и проехал более 1000 верст на лошадях. Затем поехал в Москву на Освященный Собор, оттуда — во Ржев и Нижний Новгород. Из Нижнего снова отправился в Саратовскую епархию и вернулся домой только 24 августа.

В начале сентября владыка Арсений заболел. Он ходил в типографию и простудился, забыв надеть калоши. На следующий день епископ слег. Он и раньше чувствовал себя нездоровым, но пересиливал болезнь. На этот раз он отказался от врачебной помощи, хотя раньше ей не пренебрегал.

Но и в болезни святитель не оставлял управления епархией, продолжая свою переписку. За пять дней до смерти он наставлял в письме молодого священника: «И хороший дом не сразу отстраивается. А вы поставлены строителями к самому наилучшему дому — Церкви Божией. Посему и нужно не торопясь устраивать его, только бы в конце-то выходило хорошо».

Почувствовав приближение смерти, епископ причастился Святых Таин в 2 часа утра 10 сентября, а в 5 часов утра тихо скончался. Его смерть оплакало все старообрядчество.

После кончины святителя Арсения оказалось, что его имущество состояло из одной библиотеки, им собранной и стоящей более 10 тысяч рублей. Денег же не осталось. Хотя благотворители немало жертвовали епископу, он раздавал все деньги бедным приходам и неимущим священникам.

Не оставив по себе презренного злата, владыка Арсений оставил более ценное — многие сочинения, служащие на пользу Церкви, и талантливых учеников. Рябушинский писал о наследии святителя: «Он оставил школу и, пожалуй, мало найдется среди известных старообрядческих деятелей позднейших годов и современности таких лиц, которые не должны прямо или косвенно считаться учениками или последователями уральского епископа».

В 2008 году Собор Старообрядческой Церкви, «заслушав свидетельства о богоугодном житии и подвигах в лоне Святой Церкви епископа Арсения Уральского», причислил архиерея к лику святых.

 

ГЛАВА XVI

И НЕ МОЛЧАТ КОЛОКОЛА

Краткий период между революциями 1905и 1917 годов принято называть «золотым веком» старообрядчества. Воспользовавшись указом Николая II о даровании свободы вероисповедания, староверы за двенадцать лет наверстали то, что упустили за 250 лет гонений.

Точное число старообрядцев в Российской империи неизвестно. Официальная статистика утверждала, что в начале царствования Николая I в стране была всего лишь 627 721 душа «раскольников» (1827 г.). Причем, если верить статистике, число это ежегодно сокращалось, что свидетельствовало о несомненном служебном рвении полиции и духовенства Синодальной церкви.

Однако, вопреки этому рвению и сведениям статистики, на рубеже XIX–XX веков в стране проживало не менее 15 миллионов староверов. По некоторым данным, «древлему благочестию» следовало до трети всех великороссов.

К старообрядчеству принадлежали крупнейшие предприниматели, в чьих руках были сосредоточены основные промышленные и финансовые ресурсы России. Имена многих широко известны: текстильные фабриканты Морозовы, промышленники и финансисты Рябушинские, владельцы фарфорового производства Кузнецовы.

Прихожанином храмов Рогожского кладбища был коммерции советник, купец первой гильдии Козьма Терентьевич Солдатенков (1818–1901), знаменитый книгоиздатель и устроитель Солдатенковской (Боткинской) больницы. По всей Волге гремела слава крупнейших предпринимателей и благотворителей Дмитрия Васильевича Сироткина (Нижний Новгород) и Ивана Львовича Санина (Самара). А о купцах Мальцевых из Балаково (Саратовская обл.), имевших торговлю по всему миру, говорили, что они диктуют цены на хлеб лондонскому Сити.

Однако эти миллионщики не имели возможности открыто помогать старообрядчеству. В вопросах религиозной жизни они были так же бесправны, как и их простые братья по вере, лишенные многих гражданских свобод.

Бесправие «раскольников» описал в начале XX века правовед М.А. Рейснер: «Если в общем гарантированная расколу терпимость ставит его наряду с религиями грубого язычества, то в частностях раскольники поставлены даже ниже язычников. Так раскольникам запрещается “всякое публичное оказательство” веры, тогда как инородцам это не запрещено. Так раскольники лишены права законного церковного брака, тогда как “каждому племени и народу”, не выключая и язычников, дозволяется вступать в брак по правилам их закона или по принятым обычаям, без участия в том гражданского начальства. Даже самое богослужение раскольников стеснено в высшей степени: они не имеют права иметь свои богослужебные книги, а должны приобретать их в “особой”, учрежденной правительством, типографии. Они не имеют права иметь свои особые священные изображения и иконы, и даже вступление раскольников в иконописные цехи может состояться не иначе, как с разрешения министра внутренних дел».

Между тем даже иностранцы, посещавшие Россию, восхищались староверами и наилучшим образом отзывались о них. Например, итальянский писатель и ученый Томазо Карлетти, несколько лет проживший в России, писал: «Некоторые поповские секты отличаются большою нравственностью: им запрещено пить вино и курить; они любят просвещение и покровительствуют народному образованию. Мы не ошибемся, если скажем, что поповцы представляют собою самую трудолюбивую и зажиточную часть русского населения».

Уже в XIX веке стала очевидной необходимость дарования религиозной свободы старообрядцам. В том столетии, омраченном войнами, заговорами и покушениями, староверы имели возможность не раз засвидетельствовать российскому императорскому престолу свою искреннюю верность. Недаром премьер-министр С.Ю. Витте утверждал, что старообрядцы «всегда составляли элемент наиболее консервативный, наиболее преданный своему царю и родине».

Вот один из многих примеров проявления этого верноподданнического чувства. Когда 1 марта 1881 года народовольцами был убит император Александр И, московские староверы-поповцы тотчас испросили у властей разрешения принести присягу новому государю. Разрешение было получено. В Рождественском соборе на Рогожском кладбище была поставлена походная церковь, пожертвованная Солдатенковым, и после торжественного молебна духовенство и миряне присягнули Александру III.

Правительство этого императора несколько смягчило законодательство о «раскольниках»: 3 мая 1883 года был принят закон, дозволявший свободное отправление старообрядческого культа, но без всяких внешних проявлений — без колокольного звона, крестных ходов и облачения духовенства в ризы. Также староверам дозволялось иметь паспорта и с разрешения властей ремонтировать храмы (что было запрещено с 1826 г.).

В соответствии с этим законом в самый день коронования Александра III, 15 мая 1883 года, в Покровском соборе на Рогожском кладбище была установлена походная церковь, где регулярно совершалась литургия. Но 25 ноября 1884 года временные алтари в кладбищенских храмах были разобраны по распоряжению московского генерал-губернатора. Стало ясно: Александр III не намерен предоставлять старообрядцам полную религиозную свободу.

Долгожданная свобода была получена староверами лишь после революции 1905 года. Правительство императора Николая II, напуганное массовым революционным движением, спешно искало поддержки многомиллионного консервативного старообрядчества и одновременно начинало демократизацию страны. Провозвестием духовной свободы стало открытие алтарей храмов Рогожского кладбища.

Накануне Пасхи, 16 апреля 1905 года, в Рогожскую слободу по высочайшему повелению прибыл генерал-адъютант Д.Б. Голицын.

В Покровском соборе собралось все кладбищенское духовенство и человек триста народу. С амвона Голицын зачитал царскую телеграмму: «Повелеваю в сегодняшний день наступающего светлого праздника распечатать алтари старообрядческих часовен московского Рогожского кладбища и представить впредь состоящим при них старообрядческим настоятелям совершать в них церковные службы. Да послужит это столь желанное старообрядческим миром снятие долговременного запрета новым выражением моего доверия и сердечного благоволения старообрядцам, искони известным своею непоколебимою преданностью престолу».

Собравшиеся в храме были потрясены. В совершенной тишине Голицын срезал печати с алтарных дверей. Сбили замки с южной диаконской двери (ключи были давно утеряны), зажгли свечи и вошли в алтарь.

Присутствовавший при этом писатель В.А. Гиляровский рассказывал: «Отворили двери. Пахло сыростью, хотя было светло, так как окна не забивались. Сорок девять лет сделали свое дело. Кое-где упали иконы; на полу, покрытые пылью, валялись скелеты голубей и галок, прорвавшихся сюда в разбитые окна и пропавших с голода. Стены заплесневели. Покровы сотлели… Много, очень много попортилось икон и пропала под плесенью стенная живопись». Потом был распечатан алтарь Рождественского храма.

Через несколько часов у Покровского собора собралось более 10 ООО староверов. До сорока человек убирали алтарь, готовя его к праздничной службе, которая прошла на этот раз необыкновенно торжественно. Слова пасхального канона «Смерти празднуем умерщвение, адово разрушение, иного живота вечнаго начало» верующие восприняли как пророчество о начале новой жизни.

На следующий день, 17 апреля, был издан императорский указ «Об укреплении начал веротерпимости». Он касался всех российских «иноверцев»: мусульман, буддистов, сектантов (протестантов) и старообрядцев. Николай II надеялся, что указ обеспечит «каждому из наших подданных свободу верования и молитв по велениям его совести».

Новый закон запрещал называть староверов «раскольниками», разрешал свободное отправление духовных треб, рассматривал вопросы брака, усыновления, составления завещаний и пр.

В то же время власти лишний раз заявили поповцам о непризнании Белокриницкой иерархии. Указ повелевал старообрядческим священникам и епископам называться только «настоятелями» и «наставниками», хотя и освобождал их от призыва на действительную военную службу. Архиепископу Иоанну, находившемуся в ссылке, было дозволено вернуться в Москву.

Этот закон, пусть и не вполне совершенный, был весьма важен для староверов. Наконец-то поповцы и беспоповцы могли облегченно вздохнуть и заняться спокойным устройством своей религиозной жизни. Период с 1905 по 1917 год стал «золотым веком» русского старообрядчества.

Невозможно в одной главе рассказать обо всех достижениях староверия за эти двенадцать лет. За столь небольшой срок было наверстано то, что старообрядцы упустили за 250 лет гонений.

Строились храмы, открывались школы и училища, созывались съезды и Соборы, создавались политические партии, выпускались граммофонные пластинки с записями церковного пения, издавались богослужебные книги, христианские журналы и газеты.

Даже в начале XXI века староверы сохраняют духовный импульс, полученный в 1905 году. Они молятся в храмах — тогда воздвигнутых, по книгам — тогда напечатанным, пред иконами — тогда написанными.

Дарование свободы вероисповедания в первую очередь коснулось общественной жизни. Открыто созываются Соборы и съезды. Староверы-поповцы устраивают в Москве ежегодные Всероссийские съезды, призванные усилить роль мирян в управлении Церковью. Свои Соборы проводят беспоповцы разных согласий: поморцы, федосеевцы, филипповцы, нетовцы и часовенные.

Голосом освобожденного староверия стали многочисленные периодические издания. Значительнейшими из них были журналы «Церковь» (в 1914–1917 гг. назывался «Слово Церкви»), «Старообрядческая мысль» (до 1910 г. назывался «Церковное пение») и «Старообрядец» (в 1908–1909 гг. назывался «Старообрядцы»).

До 1905 года староверы не могли легально печатать свои богослужебные книги. Им приходилось пользоваться либо старо-московскими изданиями, выпущенными до патриарха Никона, либо книгами, напечатанными в зарубежных типографиях и тайно привезенными в Россию, либо изданиями московской типографии единоверцев. Но теперь церковное книгопечатание становится свободным.

Крупнейшую и лучшую типографию открывают федосеевцы на Преображенском кладбище. Высоким качеством изданий была известна печатня федосеевца Луки Арефьевича Гребнева в селе Старая Тушка (Вятская обл.). Большим ассортиментом и изящными шрифтами славилась типография в городе Уральске, основанная епископом Арсением. В 1910 году своей типографией обзавелось Рогожское кладбище.

Церкви не хватало подготовленных людей, способных преподавать в приходских школах. Эта насущная проблема была решена в 1912 году: на Рогожском кладбище открылся Старообрядческий богословско-учительский институт. На первый курс без экзаменов были приняты 23 человека.

Директором института стал Александр Степанович Рыбаков — отец известного историка, академика Б.А. Рыбакова. К сожалению, Первая мировая война и октябрьский переворот 1917 года поставили крест на планах церковного образования: в 1918 году институт был закрыт.

Но наиболее значительными памятниками дарованной свободе вероисповедания стали многочисленные храмы-новостройки. Часто их проектировали знаменитейшие и лучшие архитекторы. Например, прославленный Ф.О. Шехтель по заказу Мальцевых возвел в Балаково величественную церковь во имя Пресвятой Троицы. Талантливый ученик Шехтеля И.Е. Бондаренко построил в Москве и Подмосковье несколько прекрасных храмов в древнерусском стиле.

Церкви возводились по всей стране. Но, конечно же, особенно много храмов было построено в Первопрестольной столице. Пережившие болыпевицкое лихолетье, не все они, к сожалению, были возвращены законной владелице — Старообрядческой Церкви. Вот лишь некоторые из московских храмов.

Памятником, посвященным распечатыванию алтарей соборов Рогожского кладбища, стал мемориальный храм-колокольня во имя Воскресения Христова. Он был построен на Рогожском кладбище в 1908–1909 годах по проекту архитекторов Ф.Ф. Горностаева и З.И. Иванова. По преданию, колокольня лишь на один кирпич ниже кремлевского «Ивана Великого». Деньги на колокола (30 ООО руб.) пожертвовала потомственная почетная гражданка Москвы Феодосия Ермиловна Морозова.

Другим храмом-памятником стал Успенский собор на Апухтинке (у Покровской заставы), возведенный в 1906–1908 годах по проекту Н.Д. Поликарпова. Великолепная церковь со звонницей строилась по образцу кремлевского Успенского собора. Храм украсили древние иконы, собранные из старообрядческих моленных со всей Руси.

В пятиярусном иконостасе, обложенном серебряной вызолоченной басмой, находились образа XV–XVII веков новгородских и московских писем. В особых киотах помещались иконы «Минеи месячные» строгановского письма. Престол в алтаре был высечен из цельного камня по древнему образцу, здесь же находились иконы корсунских писем XV века.

В храме хранился серебряный ковчег с частицами мощей многих святых: Иоанна Крестителя, апостола Матфея, Николы Чудотворца, Сергия Радонежского, частью Гроба Господня и Ризы Господней.

Чин освящения церкви совершил 9 ноября 1908 года архиепископ Иоанн. Когда в конце всенощной торжественно загудел большой колокол, весивший 350 пудов, многие богомольцы расплакались от счастья. Уже за праздничной трапезой один из них произнес экспромт:

Величественный храм на Апухтинке был одним из красивейших в России, а по благолепию и богатству убранства мог поспорить с соборами Кремля и Рогожского кладбища. Не зря искусствовед П.П. Муратов писал: «Впечатление глубокой цельности и тонкой красоты производит такая церковь, как храм Успения у Покровской заставы, созданный не знающим усталости усердием, не знающей ошибок любовью к старине». К сожалению, эта прекраснейшая церковь была закрыта в 1935 году и перестроена в уродливое четырехэтажное общежитие.

На деньги богатых доброхотов в Москве были построены и другие старообрядческие храмы, не менее красивые и чудесно убранные. Но к настоящему времени Церкви возвращены только два храма: Никольский у Тверской заставы и Покровский на Остоженке.

Величественный Никольский храм у Тверской заставы (Бутырский вал) был построен в псковско-новгородском стиле в 1914–1916 годах по проекту архитекторов И.Г. Кондратенко и А.М. Гуржиенко на средства купцов Ивановых и Ивана Ульяновича Ульянова. Из-за трудностей военного и революционного времени церковь была освящена только в 1921 году. И была закрыта через двадцать лет — в январе 1941 года.

В 1992 году Никольский храм был возвращен старообрядцам. Ныне несколько колоколов с его колокольни находятся в столичной церкви «Большое Вознесение» у Никитских ворот.

Изящный Покровский храм на Остоженке (Турчанинов переулок) строился по проекту В.Д. Адамовича и В.М. Маята в 1907–1908 годах на средства Рябушинских. В основу проекта была положена новгородская церковь Спаса на Нередице. Храм был убран ценнейшими иконами XV–XVII веков из знаменитого собрания банкира С.П. Рябушинского.

В 1938 году церковь была закрыта, а уникальные иконы были переданы в Третьяковскую галерею. И только в 1994 году запущенное здание храма было возвращено староверам.

К сожалению, до сих пор не все московские храмы «золотого века» возвращены Старообрядческой Церкви.

Краснокирпичная церковь во имя Тихвинской иконы Божьей Матери у Серпуховской заставы (Хавская улица) была построена по проекту архитектора Н.Г. Мартьянова в 1911–1912 годах на месте деревянной моленной, известной со времен Петра I. В 1930 году храм был закрыт. Горькие советские годы, когда здание церкви служило клубом и складом скобяных изделий, были для него не самыми худшими. Настоящая беда приключилась в 1991 году.

В то время, когда культовые сооружения возвращались прежним владельцам, городские власти продали бывший храм частному акционерному обществу, устроившему здесь гриль-бар. В 2003 году здание купил некий «православный бизнесмен», пожелавший подарить его никонианам — Московскому Патриархату. Этого не произошло, но законным владельцам, староверам, церковь также не возвращена.

Подобная участь постигла Покровско-Успенский храм близ Немецкого рынка (Малый Гавриков переулок). Необычная двухэтажная церковь, построенная в 1909–1911 годах в русском стиле по проекту архитектора И.Е. Бондаренко, была чудесно убрана древними иконами из коллекции С.П. Рябушинского. Верхний храм, предназначенный для праздничных богослужений, был освящен во имя Покрова Богородицы. Нижний храм, предназначенный для будничных служб, — во имя Успения Богородицы.

В 1933 году храм был закрыт и разорен: наиболее ценные иконы были переданы в Третьяковскую галерею, а колокола — в Большой театр. В здании располагались клуб и спортивная школа. Сейчас в церкви размещается дом физкультуры. Воссозданная в 1995 году церковная община упорно, но безуспешно добивается возвращения храма.

Однако староверы «золотого века» не подозревали о печальной будущности своих святынь. Они жили полной христианской жизнью: строительство церквей, книгоиздательство, открытие учебных заведений… Нежданной свободой старообрядцы сумели воспользоваться в полной мере. Но относительно благополучное и спокойное существование в одночасье кончилось в 1917 году. Все было как во дни Ноя: «ели, пили, женились, выходили замуж… и пришел потоп, и погубил всех» (Лк. 17,27).