Некий монах, именем Феоктист, выйдя ночью из обители чрез стену, пришел к ратникам. И, оставив обеты свои и отеческую обитель, оставляет и древнее церковное благочестие, лобызает Никоново новое предание. И не только себе и одной душе своей неполезное и злое ходатайствует, но и Иудиной злобе подражает, о предательстве обители помышляя. И чем Эней и Антенор для троян, тем лукавый Феоктист стал своей обители, хотя и другим образом.

Был в обители пролаз из сушильной палаты сквозь крепостную стену, которым прежде воду в оную палату носили. И вначале, когда затворялись в обители, заделали тот проход кирпичами, но не очень крепко. Знавший ту дверь, оный предатель Феоктист, придя к воеводе Мещеринову, просит воинов, чтобы осмотреть тот проход, и обещает в удобное время сдать без труда обитель.

Воевода же дал ему пятьдесят воинов на совершение дела. И монах с ними многое время ходил к оному пролазу. Каждую ночь ходили к оному месту и не могли улучить подходящего времени из-за тишины и прозрачности ночей.

Когда же пришел день вселенской субботы всемирного поминания православных христиан, восхотел Господь чрез тяготы страдания Своих рабов принять в вечное успокоение. В вечер пятницы поднялась великая буря, и великий мороз со снегом спустились на обитель.

В ту ночь к одному из сотников, Логину именем, которому от начальства киновии была поручена охрана крепости и проверка стоящих на караулах, когда спал он в своей келье, пришел некто и разбудил, говоря: «Логин, встань, что спишь? Воинство ратников под стеной, в крепости будут скоро!» Вскочил он, никого не увидел, и, перекрестившись, вновь лег и уснул.

Во второй раз пришел некто, говоря: «Логин, встань, что беззаботно спишь? Вот воинство ратников в крепость входит!» Вскочив же и перекрестившись, стал он размышлять, что это будет, что виденное означает? Приснившееся — не некий ли соблазн? Ибо он знал, что стражи усердно несут службу. Лег и вновь уснул.

В третий раз приступил явившийся, разбудил его и бранил, творя: «Логин, встань! Воинсгво ратников уже в крепость вошло!» Вскочив же в страхе, быстро пошел к стражам И увидал их бодро стерегущими и не слышавшими никакого нападения от ратников.

Пошел к отцам киновии, разбудил их и поведал о трехкратном явлении. Услышав об этом, они испугались и разбудили всю братию, чтобы принести Богу молебное пение, ибо была полночь. И собравшись в церковь, Господу Богу, Богородице Владычице и преподобным чудотворцам молебны с теплыми слезами сотворили. Потом отпели по чину полуиощницу и утреню. И поскольку была еще тьма великая и утро глубокое, разошлись по кельям.

В последний же час ночи, когда уже занималась заря, и стражи с караулов ушли в келью на покой, другие же на смену начали готовиться в дневной дозор, тогда прежде упомянутый предатель с воинами, улучив время, выбили ломами железными из окна кирпичи. Один за другим влезли в ту палату, пока вся ими не наполнилась. И, пойдя, разломали замки. И, открыв врата крепости, впустили в обитель воинство ратников.

А стражи, услышав шум и говор на стене, вскочили и увидели воинство, рассыпавшееся по стенам и во вратах крепости, и ужаснулись, ибо не могли и не знали, что делать.

Мужественнейшие же из них — Стефан, Антоний и еще тридцать — вышли ко вратам навстречу, как мужи, мужественно испили смертную чашу за отеческие законы: были посечены воинами во Святых вратах. Отцы же киновии и прочие слуги и трудники, услышав, а более неожиданно увидев плачевное дело, разбежались, в своих кельях затворились.

Как воевода услышал <о том>, долго не смел войти в обитель, но посылал начальников воинов умолять и увещевать иноков, дабы они, ничего не боясь, вышли из келий. Обещался никакого зла им не делать и клятвой крепкой подтверждал свое обещание. Отцы же поверили лису тому и, собравшись, вышли навстречу с честными крестами и святыми иконами.

Он же, забыв обещание, преступил и клятву: повелел воинам иконы и кресты отнять, а всех иноков и бельцов под караул по кельям развести. Сам, возвратившись в стан свой, приказал привести к себе первым сотника Самуила, мужа доброго и крепкого.

Когда же его привели, сказал ему: «Почто ты противился самодержцу и воинство посланное отбивал от ограды?» Тот мужественно отвечал: «Не самодержцу я противился, но за отеческое благочестие и за святую обитель ратовал, не пускал в ограду хотящих разорить поты преподобных отцов».

Мещеринов, разъярившись на то, повелел воинам крепко бить кулаками мужественного Самуила. И до тех пор били его, пока он от тех биений не предал честную душу свою в руки Богу. Умершего же воевода приказал унести и в ров бросить.

И после этого повелел призвать архимандрита Никанора, который от старости и от многолетних молитвенных трудов не мог ходить ногами. Но посланные, взяв его, привезли на маленьких саночках. Воевода поставил его пред собой, говоря с гневом: «Скажи мне, Никанор, чего ради противился государю? Чего ради воинство в обитель не пустили, а хотящих войти оружием отбивали?»

На это священный старец отвечал: «Самодержавному государю не сопротивлялись и никогда не помышляли сопротивляться, ибо научились от отцов царям воздавать честь более всех. Научились от апостола Бога бояться и царя почитать (1 Пет. 2, 17). Научились от Самого Христа воздавать кесарю кесарево, а Богу Божье (Мф. 22,21). Но нововведенные уставы и новшества патриарха Никона не позволяют живущим посреди вселенной соблюдать Божьи неизменные законы, апостольские и отеческие предания. Того ради мы удалились от мира, убежали от вселенной и поселились на этом морском острове в обители преподобных чудотворцев, желая по их стопам в преподобном селении руководиться их преподобными чинами, уставами и обычаями. Вас, пришедших в обитель растлить древние церковные уставы, обругать священные труды отцов, разрушить богоспасительные обычаи, правильно не пустили».

Такое и тому подобное говорил блаженный, на каждый вопрос отвечая свободным языком. Более разгневал воеводу, который укорял отца бесчестной бранью и непотребными словами. На что отец мужественно сказал. «Что величаешься, что высишься? Не боюсь тебя, ибо и самодержца душу в руке своей имею».

Это более разъярило мучителя и, вскочив с сидения, своей тростью бил он блаженного по голове, плечам и спине. Не постыдился ни иноческого образа, ни святолепных седин, ни великого сана священства. И так жестоко бил, что и зубы выбил изо рта священного блаженного <старца>.

Потом повелел воинам, веревкой уцепив за ноги, со всякой руганью и смехом (о, бесстыдная наглость!) в одной свитке бесчестно тащить многочестного <Никанора> за монастырскую ограду (на расстояние в пол поприща!) и, кинув в ров глубокий, стеречь, пока не умрет.

Когда спешно исполнялось повеление, терпел страстотерпец во время волочения хохот и смех волочивших его, удары и ушибы головой о камни и землю. И в глубочайшем рве, на лютом и нестерпимом морозе, в одной сорочке всю ночь с ранами и морозом боролся. И пред озарением дневного света ушел от тьмы настоящей жизни в немеркнущий присносущий свет, и от глубокого рва — в превысочайшее небесное царство.

Потом повелел <воевода> привести соборного старца именем Макария. На приведенного же зверски глянув, сказал: «О старче злой, откуда такой дерзости научился, чтобы царям не повиноваться, чтобы по воинству посланному стрелять, чтобы приступающих к стенам ограды оружием отгонять?»

На это отец ответствовал свободным языком: «Стояли против вас, ратников, немилостиво наступающих на святую обитель и бесстыдно стреляющих по святым церквам, ибо вы пришли насилием оружия разорить отеческие законы и разогнать Христово стадо. Того ради не повелели пускать вас в обитель и приступающих с боем прочь отбивали».

Мучитель вскочил, пораженный этим ответом, как стрелой. И немилостиво бил блаженного руками своими и жезлом по голове и щекам, пока не изнемог. Наконец повелел ноги веревкой связать и с руганью немилостиво волочить на берег моря и положить на смерзшийся лед, дабы мучим тройной болью (от воздуха, льда и воды) болезненно отошел от жизни. Терзаем таковым лютейшим мучением, такой нестерпимой стужей и морозом, страдалец перешел от стужи временного жития к блаженной весне бессмертного царствия.

Потом воевода допросил Хрисанфа, искусного резчика по дереву, и Феодора, мудрого живописца, с учеником Андреем — мужей сколь знаменитых в обители, столь и усердно ревностных о благочестии. Увидев, что они тверды и непоколебимы в отеческих законах, повелел лютейшей смертью казнить: руки и ноги им отсечь, потом и головы отрезать. С блаженным рвением претерпели это блаженные. С благодатной сладостью приняли отсечение голов.

Когда они горчайшей смертью ко всесладостному блаженству отошли, повелел <воевода> из-под караула привести прочих иноков и бельцов числом до шестидесяти. И, различно допросив, нашел их твердыми и неизменными в древнем церковном благочестии. Страшной яростью вскипев, уготовил им различные смерти и казни, велел повесить кого за шею, кого за ноги, кого же (большинство), разрезав межреберье острым железом и продевши на крюки, повесить, каждого на своем крюке.

Блаженные же страдальцы с радостью шеи в веревки всовывали, с радостью ноги к небесным путям уготовляли, с радостью ребра на разрезание давали и просили палачей шире разрезать их. Терпя бесчеловечные пытки таковым неслыханным мужеством, таковым несказанным усердием, взлетели на бессмертное упокоение к небесам.

Бессердечный мучитель повелел иных отцов, обмотав за нога веревкой, привязать к конским хвостам и немилостиво по острову волочить, пока дух не испустят. Они же, так люто и мучительно волочимы, не являли никакого малодушия, никакой младенческой слабости, но, творя молитву, имели во устах Христа, Сына Божьего. Так честные свои и святые души от страдальческого подвига отпустили на вечный покой.

Воевода, допросив прочих жителей киновии, иноков и бельцов, слуг и трудников, нашел всех крепкодушными и единомысленными, всех стоящими в древнем церковном благочестии, готовыми умереть за отеческие законы. Предав многим истязаниям и ранам, различным мучениям и страданиям, лишил их нынешнего жития горчайшими и болезненными смертями. Столькими страданиями и таковыми болезненными кончинами отошли к безболезненным обителям.

И все жители киновии были сжаты серпами мучения, как пшеница в день жатвы. Но не утомился бессердечный воевода от стольких кровопролитий! Не умягчилось мучительское сердце, неправедно мучив стольких многих неповинных, стольких священных и непорочных, стольких иноков преподобных! Но и на оставшихся зверски рыкает.

А поскольку воевода не нашел здоровых, то повелел болящих (о, жестокость нрава!) выводить и допрашивать. Но, обретя их в отеческих законах тверже здоровых и крепче сильных, распалился мучить их.

И хотя они от многолетних трудов и подвигов не могли встать с постелей, неподобный новейшее мучение им придумал: повелел связывать их по двое спинами, обматывать ноги веревкой, так немилостиво волочить в одних сорочках на берег морской и оставлять на льду во время лютого мороза.

Прорубили иордань, но не насквозь, а по подобию богоявленского водоосвящения. И, наполнив ее связанными больничными отцами, пропустили воду. И так в престуденой оной воде, на трескучем льду, давимые лютейшим морозом, эти блаженные трудники, замерзая и леденея, примерзая ко льду тающей своей плотью, благодарно терпели, принимая конец жития.

Число их было до ста пятидесяти. Никакого малодушия, никакой младенческой слабости они не показали. Но как отцы отечески, как старцы старчески и великодушно немощными удами приняли со сладостью лютые муки и позорные казни, взошли к вечным селениям.

Всех же пострадавших в киновии, окончивших течение жития различными казнями, иноков и бельцов всякого чина (кроме немногих оставшихся или предавших) было более трехсот и ближе к четыремстам или доходило до пятисот, как некие говорят. Все они единодушно и мужественно поспешили на смерть за древнее благочестие.

Многие из них дерзновенно кричали воеводе: «О человек, если сладостно тебе видеть нашу смерть, что медлишь? Отпусти нас от странствия нынешнего жития к будущему, никогда не ветшающему и не изменяющемуся дому. Ведь и государь царь немедленно за нами будет и ты сам, мучитель, готовься на суд Божий с нами, чтобы пожать свои кровавые посевы». Эти слова преподобных отцов вскоре делом обернулись…

И жилища киновии опустели, кельи запустели. Больница была пуста от лежащих, святые церкви были пусты от молящихся, весь монастырь пуст от своих жителей оказался. Но наполнились окрестности обители на острове, наполнились луды и морские берега тел мертвых, висящих и на земле лежащих. Земля острова и камни обагрились неповинной кровью преподобных.

Мещеринов, одержимый ненасытной жаждой обогащения, улучив время, начал грабить монастырское и церковное имущество, которое в старину пожертвовали благочестивые цари и князья, и прочие из благородных. Даже дерзнул и на святые иконы!

Тогда один из оставшихся отцов, инок Епифаний, муж благого и постоянного жития, имевший казначейскую службу, бранил его за дерзость. Но сей <воевода> не только не перестал, но и просил ключи, чтоб в казну ходить. И, не получив добровольно, отнял силой. Не имея же на Епифания иной вины, допросил его о благочестии и о недопущении царева воинства в обитель.

Тот же смелым гласом так отвечал о благочестивых законах и церковных преданиях, как и прежде пострадавшие отцы. Разъярился мучитель, повелел его сильно бить и избитого, за ноги связав, бросить вне обители в ров или на берег морской и стеречь, пока не умрет. Так блаженный, хотя и после отцов пошел, но тем же путем благочестия и страдания достиг их и, радуясь с ними, наслаждается небесным блаженством.

Но сколько слышали и узнали о разорении киновии и о страдании блаженных отцов, столько прежде и написали. Далее нужно вкратце поведать слово и об исполнении пророчества преподобных отцов (как о смерти государя царя, так и о смерти воеводы Мещеринова), как это рассказано достоверными устами и писаниями.

Когда воевода приступил на взятие к стенам монастыря, когда лукавый предатель выбирал удобное время, чтобы ввести воинство внутрь киновии, тогда на Москве государя царя охватила телесная болезнь, томился семидневным изнеможением. И поскольку болезнь крепко усилилась, поскольку пришло чаяние смерти, то умилосердился <царь> о киновии. Посылает к патриарху, просит благословения оставить киновию жить по отеческому закону. Говорят, что и соловецкие чудотворцы являлись самодержцу и молили оставить их обитель.

Прошло несколько дней, и так как муки царя участились, вновь посылает к патриарху. Вновь, призвав, молит и увещевает простить соловецких отцов, чтобы оставить их безбоязненно жить в преданиях чудотворцев.

Охватила самодержца такая сильная болезнь, дающая знамение смерти, что он отослал от себя врачей-докторов и все врачебные хитрости. И скорее посылает гонца к Соловецкой обители, прекращая гнев негодования, оставляя отцов жить в древнем церковном предании, прося у них молитвы и благословения. Не спросил ни патриарха, ни иных из духовенства, но своей властью, своим произволением захотел излить милость к обиженным страдальцам.

Когда же царь явил милость к соловецким отцам, когда послал скорохода, приказывая воинству отступить от обители преподобных, тогда воевода, стоящий под киновией, взял киновию чрез подсказку предателя. И всех жителей как иноческого, так и мирского чина острейшими серпами мучения сжал, как колосья, и окропил святое место телами и неповинной кровью убиенных.

И когда воевода учинил столькие и таковые кровопролития, разорив обитель чудотворцев, когда совершил оную кровавую жертву неугодную Богу, тогда государь царь оставляет венец своего царствия, оставляет и власть над миром и смертью от сего жития (о, слез!) умирает.

Воевода Мещеринов, ничего не ведая о смерти самодержца, посылает гонца в Москву, радостно возвещая о взятии обители. И оба гонца встретились в Вологде. Один радостно нес прощение обители, другой печально поведал о ее разорении. И <оба> возвратились к царствующему городу.

Когда въехали в город, увидели странное зрелище: царский синклит и прочие благородные, облаченные в черные одежды, безгласно свидетельствуют о плачевном происшествии, возвещают всем смерть самодержца, понуждают всех рыдать о своем государе.

По смерти самодержца сын его Феодор получил скипетр державы Российской как наследие отца и деда. Услышал он от неких, что Мещеринов в Соловецкой киновии грабит имущество церковное и казенное, и повелел указом его в Москву бесчестно взять. И так оный мучитель немилостивый, зверонравный разоритель святой киновии и лютейший кровопийца был с поруганием и в железе свезен к царскому городу. В скором времени от земного суда был взят к небесному и неподкупному суду пожинать горчайшие плоды мучительских и кровопролитных посевов.

Что же тот прелукавый предатель <Феоктист>? Второй образом и делом Иуда, величайший виновник столь премногого кровопролития по сказанному: «Предавший Меня тебе больший грех имеет» (Ин. 19,11). Разве без наказания, разве без отмщения эту жизнь окончил? Ничуть! Но как многую злобу сотворил, так и многое томление получает и исчезает из жизни.

Ибо по взятии монастыря посылается в приказ в Вологду и попущением Божьим, повредившись умом, впадает в нечистые страсти, в скверны блудной похоти. Потом впал в неизлечимые болезни, в болезни струпной проказы. Все тело окаянного от головы до ног кипело лютым гноем. Таким тяжким мучением, столькими нестерпимо болящими струпьями многое время зло томим, зло отдал злейшую свою душу, немилостиво взят был от временного мучения к бесконечному.

Опубликовано: журнал «Истина и жизнь», 2003, № 4.