– Крюгер, какого чёрта мы здесь торчим?! Пора сматываться! – орал Шульц, огромный рыжий горлопан в измятой грязной пилотке. – Провались он, этот Харьков!

«Трус, – отстранённо подумал Крюгер, – большой рыжий трус». Как-то даже странно было видеть такого здоровяка в панике. Представитель нордической расы должен быть спокойным и бесстрашным. От этой мысли Крюгеру на секунду стало смешно. Он представил Шуль-ца в рогатом шлеме с древнегерманским мечом в руке. Да уж, Барбаросса из него никудышний! Хотя посмотреть бы на Барбароссу, если бы на него пёрло несколько дивизий озверевших русских со всей их артиллерией, авиацией и бронетехникой!

Да, Шульц был прав: отходить надо как можно скорее, иначе мокрого места от них не останется. Но Крю-гер не торопился. Он почему-то не мог оторвать глаз от большого серого дома, как бы отступившего подальше от края тротуара, чтобы не подавлять соседние дома своими внушительными размерами. Этот дом будто что-то говорил Крюгеру, звал его подойти поближе. Если можно сравнивать дома с музыкальными инструментами, то этот напоминал гигантский орган. Его мощная музыка не была слышна уху, она возникала прямо в мозгу, одновременно приподнимая и подавляя.

Крюгер вдруг понял, чем его влечёт к себе этот дом. Чем-то неуловимым он напоминал его дом в родном городе. Дом, где ждут его любимая Анна и маленький Отто. Чёрт, глаза защипало! Наверное, от пыли.

Шаг за шагом Крюгер подходил ближе к дому. Да, настоящая европейская архитектура. Можно даже сказать, арийская. Все украшения, скульптуры, барельефы не слащаво-вычурные, а строгие и мощные. Такой дом и Берлин бы не опозорил. Интересно бы узнать, кто архитектор. Не иначе, как немец.

«Архитектор Вилли Крюгер!» – будто кто-то отчётливо произнёс слова в его голове. И в этот момент он постиг смысл своей жизни. Строить дома! Не воевать, не убивать, а строить дома! Впрочем, навоевался он тоже достаточно. Пора бы и заняться делом, к которому его подсознательно тянуло всю жизнь. Он ещё молод, ещё не поздно учиться. Ведь и так можно служить великой Германии! А что?! Фюрер – тоже архитектор, да ещё какой! Поскорей бы война закончилась! Хотя где там поскорее! Конца ей не видно…

Грохотало уже совсем рядом. Шульц ощущал спазмы в животе. Он невольно присел, когда в воздухе просвистел снаряд и разорвался где-то у него за спиной, угодив прямо в фасад большого серого дома. Далеко вокруг разлетелись куски кирпича и обломки одной из скульптур. Небольшой кусок кирпича больно стукнул по загривку Шульца, который стоял спиной к дому. Окончательно потеряв терпение, Шульц завопил не своим голосом:

– Крюгер, чего ты ждёшь?!! Уходим! Слышишь меня?!… А, чёрт!…

Вилли Крюгер лежал, широко раскинув руки, уткнувшись лицом в мостовую. Рядом с его головой в луже крови лежал огромный каменный кулак.

Серёга Ромахин, как и все, несколько раз крикнул «Ура!», но бежать старался помедленней. Мимо него на полной скорости промчался Павло, плечистый сельский хлопец, с винтовкой наперевес. Серёга видел, как перед Павлом из вечернего сумрака возник, будто из-под земли, немецкий офицер и почти в упор расстрелял его из «парабеллума». Но Павло нёсся, как паровоз; его даже мёртвого нельзя было остановить. На бегу он проткнул немца штыком, как жука булавкой. Оба упали. «Выполнили свой долг перед родиной. Каждый перед своей…» – про себя усмехнулся Серёга. Он тоже упал неподалёку, хотя ни одна пуля его ещё не задела. Надо было срочно что-то предпринимать: быть убитым не входило в его жизненные планы.

Именно поэтому скрылся он из Харькова ещё до начала августовских боёв. С немцами он закончил дела навсегда. Дураку ясно, что войну они продуют. Раньше, позже – какая разница? Не смогли победить сразу, значит, не победят никогда. Кишка у них оказалась тонка свалить такую махину, как Советский Союз, а теперь эта махина их раздавит. Это она ещё только набирает обороты.

Что было делать Серёге? Отступать с немцами – глупо. Сдаваться нашим – опасно. Попробуй докажи, что крови на тебе нет! Серёга и вправду никого не убил за всю свою службу в полиции. Ну, а дать кому-то по морде кулаком или под зад ногой, – разве это серьёзное преступление?! Но кто там будет разбираться? Предатель, и всё тут! В лучшем случае отправят с кайлом в тундру лет на десять. А в худшем – к стенке! Очень даже запросто, время военное…

Потому-то Серёга переоделся в гражданское, сжёг свою форму и подался в дальнее село, где жили его бабка с дедом по материнской линии. Матери сказал: «Сиди тихо! Спросят: «Где сын?», говори: «На фронте!» А я, если жив останусь, дам знать!»

В селе Серёга, к удивлению своему, обнаружил немало парней призывного возраста, которые сидели по домам, вместо того, чтобы быть на фронте. Многие из них приходились Серёге дальними родственниками. Собственно, удивляться здесь было нечему. Это было настоящее украинское село на самой границе с Полтавщиной. И, как в любом настоящем украинском селе, советскую власть здесь, мягко говоря, не сильно любили. Да и за что её было любить? За коллективизацию? За 33-й год, когда от голода вымерла чуть не треть села? Потому и не спешили хлопцы и молодые мужчины становиться на защиту Советской Родины. Тем более, по всему выходило, что большевикам – конец. Ну, туда им и дорога! Теперь надо было ждать, что принесёт новая немецкая власть.

А немецкая власть оказалась ещё хуже советской! Это признали все, и теперь уже искренне хотели, чтобы Красная Армия надавала немцам по загривку. Но если люди постарше просто ждали, когда вернутся «наши», то Серёгиным сверстникам было о чём задуматься. Все они понимали, что вслед за передовыми частями Красной Армии придут очень серьёзные дяди и каждого спросят: «А ты почему не на фронте?!»

Эта тема горячо обсуждалась на вечерних посиделках. Спорили до хрипоты, а когда уставали, вспоминали о том, что они ещё так молоды, а на улице – прекрасный летний вечер. Пели песни, тискались по углам с девчатами. Серёге в душу запала шестнадцатилетняя Наталочка. Такая вся из себя украиночка: чернокосая, кареглазая, весёлая и певучая. По пятам за ней ходил, а она всё смеялась над ним, особенно над его речью. Серёга, хоть и был наполовину украинцем, изъяснялся по-украински через пень-колоду. Почти каждая его фраза вызывала дружный хохот окружающих. Это не очень его задевало, но Наталкины шуточки были для него, как нож в сердце. Серёга не сомневался в своей неотразимости. Кто из этих селюков мог ему, городскому, составить конкуренцию. Никуда эта Наталка не денется! Ещё немного времени, ещё немного усилий, и он затащит её на сеновал!

Но брат её Павло как-то раз поднёс кулак к Серёгиному носу и коротко сказал: «Шею сверну!» И свернул бы, силёнкой его бог не обидел! Пришлось отступиться. А где теперь этот Павло?! А вот он, лежит убитый! Что, браток, свернул шею?! Свернул, только себе!

Как только через село стали проходить первые советские части, Серёга с товарищами стали проситься в армию добровольцами. Но командиры только отмахивались: нет, мол, у нас на ваш счёт никаких распоряжений! Тогда хлопцы собрали сухари в котомки и потихоньку двинулись на запад вслед за армией. Долго шли, ночевали под открытым небом, шатались от голода. Но перед самым Днепром картина резко изменилась. Здесь на каждом хуторе, чуть ли не под каждым деревом работали призывные пункты. Брали всех подряд, не придираясь к документам. Серёга сразу смекнул: предстоит большая мясорубка, в которой немногие выживут! Страшно не хотелось лезть под пули, но другого выхода не было.

Хотя здесь, на правом берегу Днепра, он, кажется нашёл выход. Осторожно подполз к мёртвому немецкому офицеру и с трудом высвободил из его коченеющих пальцев «парабеллум». Отползя на несколько шагов на зад, стал думать, куда лучше себе выстрелить – в руку или в ногу? Нет, в руку не годится: перебинтуют и снова в строй! А вот нога – это госпиталь!

Когда прозвучал выстрел, Серёга взвыл, – он не представлял, что так будет больно! Переведя дух, он на всякий случай стукнул себя рукояткой пистолета по лбу. Хорошо стукнул, кровь пошла, синяк будет здоровенный! Не помешает: можно будет изобразить контузию! Отшвырнув «парабеллум» туда, поближе к немцу, Серё-га плотнее прижался к земле, – только бы не задело по-настоящему!

Выжить – вот его главная задача! Госпиталь – хоть небольшая оттяжка времени! А дальше? Что-нибудь придумаем! Он – парень толковый и везучий! Хорошо бы после госпиталя попасть не в окопы, а куда-нибудь от них подальше! В какую-нибудь хозяйственную часть. Или при госпитале остаться, – должен ведь кто-то раненых таскать! А лучше всего, наверное, попасть к этим, которых все бояться! Да-да, именно так: не бегать от них, не прятаться, а стать одним из них! Вот тогда можно жить спокойно, – никто не раскопает твоё прошлое…

Криницкому Марлену Дорогой сыночек! Какой ты умница, что сообщил мне номер своей полевой почты! Теперь я всё время буду тебе писать и интересоваться, как там мой маленький Марленчик. Ты прости, что я тебя так называю, хоть ты уже – солдат! Для матери сын – всегда маленький. И, вообще, я глубоко убеждена, что в восемнадцать лет ребёнок ещё должен сидеть дома под присмотром матери. Но время сейчас такое – дети рано становятся мужчинами. По крайней мере, мне за тебя не стыдно.

Марлен, сыночек, когда будешь мне писать, то пиши на наш харьковский адрес. Я уже вернулась домой! Может быть, кто-то посчитает, что рановато, но мне уже в эвакуации надоело. Кроме того, я уверена, что немцы уже не вернутся никогда. И, вообще, скоро мы с ними покончим навсегда, и я рада, что мой сын приложит к этому руку.

Осталось совсем немного времени до нового, 1944-го, года. Уверена, что этот год будет для всех нас счастливым и победным. И всё же праздничного настроения нет. На это есть свои причины.

Я наконец-то получила официальное подтверждение гибели нашего папы. Период неизвестности закончился, и чудес, как известно, на свете не бывает! Их санитарный поезд ещё в 41-м попал под бомбёжку. Папа не прятался и до последней своей минуты спасал тяжелораненых. Он был настоящим врачом. Надеюсь, что ты когда-нибудь станешь таким же.

Ты можешь представить себе моё теперешнее состояние?! Но я тебе скажу: даже это горе меркнет по сравнению с тем, что я узнала здесь, в Харькове! Ты можешь себе представить: фашисты уничтожили буквально всех евреев, кто здесь остался?! Даже дряхлых стариков и грудных детей!

Сейчас по всем домам ходят представители районных комиссий по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и составляют списки евреев, которые были отправлены куда-то на тракторный завод и расстреляны. Если бы я перечислила всех наших знако мых, кто погиб, у тебя бы волосы встали дыбом! Но не буду тебя расстраивать, да и в одном письме всего не уместить. Скажу только об одном. Ты помнишь Виктора Абрамовича Островича, который жил в нашем доме? Он сам его построил ещё до революции, и в нём же и жил. И ещё много разных домов он построил по всему Харькову. Известный был архитектор! А сгинул там, в Дробиц-ком яру, и косточек его теперь не найдёшь!

Недавно у нас в Харькове состоялся суд. Самый первый показательный суд над фашистскими военными преступниками. Может быть, ты что-то читал об этом в газетах? Там было трое немцев и один наш предатель. Несколько дней назад их повесили на Благовещенском базаре. Так им и надо, конечно, только всем понятно, что это – мелкая рыбёшка. А настоящие акулы ещё плавают.

Ну, давай теперь о приятном. Наш дом почти не пострадал от войны. В одном месте колупнуло снарядом – и всё! Жизнь потихоньку налаживается. Возвращаются люди из эвакуации, не только я одна. Вчера в нашу квартиру вернулась Циля Нахмановна с дочкой. Леночка стала такой красавицей – я тебе передать не могу! Она тебя помнит, просила передать привет. А папа их, к сожалению, погиб, как и наш.

И напоследок я вот что хочу тебе сказать. Я, как ты понимаешь, не возражаю, чтобы ты там у себя на фронте убил какого-нибудь фашиста. А можно даже двоих, или троих. За всё, что они натворили, им этого ещё будет мало! Но пойми меня правильно: самое большое моё желание – это чтобы ты вернулся домой живой и здоровый, выучился, стал врачом, как твой папа, женился на Леночке и порадовал меня внуками. Вот и всё. Больше мне ничего не надо. Так что, воюй храбро, но постарайся не расстраивать маму. Я знаю: ты сможешь, ведь ты у меня – умница. Целую,

Мама 30 декабря 1943 г.