Двое мужчин, – пожилой и молодой, – стояли на тротуаре перед большим серым домом. Прохожие бросали на них любопытные взгляды. Во-первых, потому что даже издали их стиль одежды, манера держаться выдавали в них людей далеко не здешних, проще говоря, иностранцев. Во-вторых, подойдя поближе, можно было услышать, что разговаривают они по-немецки.
Пожилым мужчиной был маститый немецкий архитектор, профессор Отто Крюгер. Молодым – один из его любимых учеников, подающий большие надежды архитектор Виктор Криницки. Оба приехали в Харьков туристами, каждый со своей целью, но специально согласовав сроки, – в компании как-то веселей. Виктору захотелось посетить места своего детства, а Отто надеялся отыскать могилу отца, погибшего здесь в 1943-м.
Окидывая взглядом грандиозное здание, стоявшее перед ними, они вели разговор профессионалов. Оценивали достоинства, замечали недостатки, спорили, но сходились на одном: дом производит сильное, неизгладимое впечатление.
– Теперь я понимаю, – говорил Отто, – почему Вы выбрали архитектуру делом своей жизни. Ведь это – первые впечатления детства. Родиться в таком доме и не стать архитектором просто невозможно!
– Наверное, Вы правы… – улыбнулся Виктор.
Знаете… – немного помедлив, продолжал Отто.- когда я был совсем маленьким, мне часто снился дом, очень похожий на этот… Я бы мог даже предположить, что именно этот, если бы это не было так невероятно… Правда, не только этот. Снилось ещё много больших и красивых домов, разных, но чем-то неуловимо схожих между собою… И ещё тот человек… Пожилой, седой человек со строгим лицом, но добрыми глазами. Он стоял перед каждым из этих домов и о чём-то долго рассказывал. Кажется, очень интересно рассказывал, но я ничего не запомнил. Мне ведь было не больше пяти лет, и то, что он рассказывал для меня было слишком сложным и непонятным, хотя, повторяю, очень интересным… А потом я стал старше, и сны прекратились. Но думаю, что именно они предопределили мою будущую профессию.
Высоко в небе показалась стайка голубей. Они спустились ниже и примостились на карнизе дома. Ворковали, чистили клювами перья, переваливались с лапки на лапку. Виктор засмотрелся на них, и Отто тоже перевёл туда взгляд.
В окне одного из верхних этажей показался пожилой, седой человек и помахал рукой непонятно кому. В следующее мгновение в окне уже никого не было. Виктор так и не понял, на самом деле это было, или померещилось.
– Кто был этот человек? – спросил Отто.
– Какой человек?
– Тот, который помахал Вам рукой из того окна.
– А почему Вы решили, что он помахал именно мне? – пожал плечами Виктор.
– Ну, не мне же…- усмехнулся Отто.- Я в этом городе впервые, меня здесь никто не знает. А Вы здесь родились. Вот я и подумал, что это – кто-то из Ваших соседей, а может быть, родственников. Мне показалось, что этот человек чем-то похож на Вас…
– Я его не знаю…- ответил Виктор, но почему-то не очень уверенно.- Да и кто бы в этом доме смог узнать
меня через двадцать пять лет? Даже если кто-то остался с тех времён…
Несколько секунд Отто сосредоточенно смотрел себе под ноги. Затем медленно заговорил:
– Пусть не покажется Вам странным то, что я скажу, но я, кажется, его узнал… Это – тот самый странный человек из моих детских снов… Наверное, я немного переутомился… Знаете, смена часовых поясов плюс возраст… Пойдёмте-ка в отель…
Виктор хотел взять профессора под руку, но Отто решил идти самостоятельно. Отойдя на несколько шагов, он обернулся и последний раз взглянул на дом.
– Как знать?… – вздохнул он. – Может быть, где-то рядом с этим домом и погиб мой отец…
Чёрный обелиск в виде древнего символа Меноры-семисвечья, произвёл на Отто сильное впечатление. Виктор даже опасался, не станет ли профессору плохо, как вчера, но какой-то далёкий внутренний голос нашёптывал ему слова, которые он повторял про себя, глядя на Отто: «Смотри, смотри, немецкая морда!» Отто, конечно, не мог слышать этих слов, но, будто под их действием, зябко ёжился и переминался с ноги на ногу.
– Простите меня… – сказал он наконец, взяв Виктора под руку.
– За что? – изобразил удивление Виктор. – Вы ведь к этому не имеете никакого отношения…
– Все мы имеем отношение ко всему! – вздохнул Отто. – Я ведь не сказал Вам то, что знал давно: мой отец участвовал в этой дикой акции…
– Я знаю! – отрывисто сказал Виктор.
– Откуда?! – опешил Отто.
– Сам не знаю, откуда… Я тоже в детстве видел сны… Только не такие, как Вы. Вам снились красивые дома и добрый старый человек. А мне снились холодная зима и злые люди. Один из них всё время целился в меня из пистолета. Я запомнил его лицо. Он очень похож на Вас. Я видел много фотоснимков, где Вы были на несколько десятков лет моложе. Сходство поразительное! И место я отчётливо помню: вон у той ложбинки…
– И Вы все эти годы молчали?! – изумился Отто.- Как Вы должны были ненавидеть меня!…
– Ошибаетесь… Эти сны прекратились, когда мне было лет десять. С Вами я впервые встретился значительно позже. И ни на секунду у меня не было к Вам ненависти. Сначала я рассматривал Вас, как объект, достойный изучения. Но, познакомившись с Вами поближе, я тогда ещё, в студенческие годы, пришёл к выводу: Вы – хороший человек и не должны отвечать за всё, что здесь происходило…
– Спасибо, мой друг… – слабо улыбнулся Отто. – Но мне от этого не намного легче…
Некоторое время молча шли по тропинке. Затем Отто снова заговорил:
– Простите, может, я выбрал неподходящий момент для этого разговора… Да и не должен я вторгаться в Вашу личную жизнь… Но, поймите, меня это не может не волновать… Короче, я хочу спросить: какие у Вас отношения с моей дочерью?… Нет, мне не нужны подробности, вы – взрослые люди. Но я хочу знать перспективу… В конце концов, я – старый человек, мне пора думать о внуках…
– Что Вам сказать?… – пожал плечами Виктор.- Вы ведь знаете свою дочь… Ева – современная женщина, так сказать, дитя эмансипации. Ей нужно сначала самовыразиться, занять достойное место под солнцем, причём без помощи папы…
– Это она так думает…
– Пусть думает, не будем ей мешать… Но и мне не хотелось бы, чтобы она думала, будто я к ней проявляю интерес только из-за папы…
Ещё немного помолчали. Было видно, что у Отто есть ещё какой-то вопрос в запасе. Наконец он решился:
– Скажите, Виктор… Вы никогда не думали вернуться в Харьков? Мне очень понравился этот город, и я думаю, что у него большие перспективы…
– Сложный вопрос… Я ещё не встречал человека, которому не понравился бы Харьков. А если и встретится такой, то это – обязательно харьковчанин. Хотя мне говорили, что в последние годы стал проявляться харьковский патриотизм – невиданное доселе явление… Вообще-то, перспектива есть. У отца есть школьный друг, Борис Гуревич. Он живёт в Америке, занимается шоу-бизнесом, и довольно успешно. Так вот, он сейчас одержим проектом создания в Харькове огромного Диснейленда, или чего-нибудь наподобие этого. Говорит, это может быть успешный проект. И богатых людей в Харькове найдётся немало, готовых вложить деньги…
– Простите за бестактный вопрос… А среди этих людей есть евреи?
– Есть и евреи…- улыбнулся Виктор.- Но, как говорит мой отец, это евреи уже не того полёта… Так вот, если этот проект примет реальные очертания, у меня есть возможность получить большой простор для работы. Кстати, и для Вашего таланта найдётся применение…
– Нет уж! Эти вещи – не для меня… В моём возрасте мне к лицу было бы построить какой-нибудь оперный театр, или, скажем, дворец правосудия… Особенно последнее, в силу некоторых обстоятельств…
С этими словами он кивнул в сторону чёрного обелиска.
Вышли на шоссе и ещё долго стояли молча на границе двух миров. Там, позади, оставались белые мотыльки, порхающие над зелёной травой, и птичий щебет, время от времени нарушающий торжественную тишину. А далеко впереди утробно урчал, переваривая пищу и выпуская газы, гигантский организм – полуторамиллионный Харьков.
Заперев ворота, кладбищенский сторож дядя Коля направился в боковую аллею. Темнело, но дядя Коля не включал фонарик – он знал здесь каждую тропинку, каждый поворот. Дойдя до нужной оградки, остановился, достал фонарик из кармана. Не для того, чтобы прочитать надписи на двух стандартных обелисках из мраморной крошки. Эти надписи он помнил наизусть: Ромахин Сергей Николаевич (1922-1979) и Ромахина Наталья Ивановна (1927-1984). Ему хотелось осветить лица, глядящие с эмалированных портретов.
– Ну что, родители…- приветливо кивнул он портретам.- И мы сегодня гостей дождались… Витюша нас посетил, ваш любимый внучек! Да и мне он не чужой, как ни крути, роднее никого нет. Он, правда, так и не по нял, кто я такой. Где уж ему догадаться, что это облезлое чучело – его родной дядя! И я не стал его огорчать… Культурный такой, обходительный господин. Сто евро мне дал, просил за могилками ухаживать. Наверное, фрау Таня дала задание… Ну, ничего, деньги лишними не бывают. Мне вообще-то часто перепадают презенты от богатеньких, так что живу я неплохо…
Из внутреннего кармана куртки дядя Коля извлёк бутылку дорогого коньяка – презент ещё одного сегодняшнего посетителя. Нашёлся и пластмассовый стаканчик.
– Простите сына своего непутёвого! – вздохнул после первого стакана.- Из-за меня вы ушли на тот свет раньше срока, и я теперь просто обязан быть рядом с вами… Хотя, вам от этого не легче… А, может быть, и легче, кто это знает?… Может, вы оттуда всё видите… Ну, что: ещё пять капель?… Ух, ядрёный напиток!… Вы не думайте, – я не алкоголик!… Просто дурак!… Сидел дважды по глупости, но и это ещё полбеды! Сколько братков, с которыми я на зоне парился, теперь на джипах катаются! А я!?… Конечно, они помоложе, здоровья у них побольше, да и мозгов, наверное… Люди добро наживали, а я, наоборот, растрынькал всё, что вы оставили, даже квартиру продал… Нет, я не в обиде на судьбу, у меня каморка подходящая, – сколько мне одному надо?! Да и тут неплохая халабуда, спасибо, хоть сюда кореша пристроили…
Брызнул мелкий дождик. По эмалированным щекам родителей медленно стекали капельки. Дядя Коля хмелел.
– Вы там, у себя, простите меня…- бормотал он, опираясь на оградку.- Простите, пока я жив… А если нет, я скоро сам к вам приду туда просить прощения… Встретимся… Недолго уже…
– Там будешь прощён!
Непонятно, откуда прозвучал этот голос – то ли из кладбищенской темноты, то ли из глубины сознания. И что он имел в виду, тоже было не совсем ясно. Но дяде Коле было уже всё равно.