ГЛАВА ПЕРВАЯ

12 сентября 1919 года сотрудник 4-й группы баварского рейхсвера (отдел Абвера) капитан Карл Майер приказал Гитлеру побывать на собрании Немецкой рабочей партии. По словам Майера, эта партия являла собой небольшую группу националистически настроенных «сереньких людей из народа», которые ненавидели республику и правительство. Никакой программы у них не было, и «партийцы» занимались в основном тем, что проклинали «ноябрьских преступников» и строили утопические планы по спасению родины.

Гитлер отправился в пивной зал «Штернэккерброй», где Немецкая рабочая партия проводила собрания. И ни он сам, ни капитан Майер и представить себе не могли, что в тот ясный осенний вечер бывший ефрейтор неспешно брел по пустынным мюнхенским улицам навстречу своей судьбе. Политические партии в те времена плодились в Германии быстрее, чем кролики, и появлялись они большей частью только для того, чтобы так же быстро исчезнуть. Когда Гитлер вошел в пивную, собрание уже началось, и какой-то хорошо одетый мужчина с аккуратно подстриженными усиками читал лекцию о «спекулятивном» капитале. Это был инженер Готфрид Федер, автор брошюры «Как сбросить ростовщичество?» В свое время он написал докладную записку в баварское правительство. Однако министров его предложения не заинтересовали, и тогда Федер решил бороться с убивавшим германскую экономику злом в рамках Немецкой рабочей партии.

Гитлер осмотрел зал. Аудитория и на самом деле была серенькая. На какое-то мгновение ему показалось, что он снова находится в венской ночлежке. Разочарован Гитлер был и самим собранием. Ничего интересного он так и не услышал, и, судя по всему, эта самая Немецкая рабочая партия была очередным мыльным пузырем на политической сцене Германии. Да и что могла собой представлять организация, в кассе которой имелось всего… 7 марок!

Гитлер уже собирался уходить, когда новый оратор заговорил об отделении Баварии. Задетый за живое Гитлер не выдержал и с такой яростью набросился на проповедника ненавистного ему партикуляризма, что тот вздрогнул. А он, все больше увлекаясь, говорил о том, что стремление сохранить местные особенности и автономные права губительно для Германии, которая должна стать мощным единым государством.

Ничего подобного в этом зале еще не слышали. Парень в видавшем виды костюме не сыпал непонятными терминами, но у каждого из сидевших в пивной было такое ощущение, что он обращался именно к нему, отыскивал в его душе что-то сокровенное и увлекал за собой.

Закончив речь, Гитлер с видом пастыря, наставившего заблудшую паству на путь истинный, направился к выходу. Но не тут-то было! Восхищенный его красноречием Антон Дрекслер преградил ему путь и протянул Адольфу брошюру собственного сочинения. Чтобы отвязаться от назойливого слесаря, Гитлер взял книжонку и, взглянув на название, усмехнулся: «Мое политическое пробуждение». Именно так этот работяга и должен был назвать свой опус. Читать он ее, конечно, не стал, да и встречаться с не понравившимися ему партийцами больше не собирался.

— Делать там нечего! — заявил он Майеру и пришедшему послушать его капитану Эрнсту Рему. — Да и что они могут, эти три десятка рабочих!

Однако Рем был настроен не столь категорично.

— А ты все-таки походи к ним! — сказал он. — Вступи в партию, а там посмотрим…

Гитлер поморщился. Общаться с пролетариями ему не хотелось. Но… приказ есть приказ, и когда Дрекслер прислал ему приглашение «на заседание комитета германской рабочей партии», Гитлер отправился в гостиницу «Старый Ромбербад».

* * *

Прежде чем ответить на вопрос, чем же так заинтересовала разведывательный отдел рейхсвера эта и на самом деле карликовая партия, надо вспомнить, как и Кем она была создана. Как это ни покажется странным, но у ее истоков стояло одно из самых таинственных тайных обществ Германии «Туле», созданное бароном фон Зеботтендорфом.

Поражение Германии произвело на барона ужасающее впечатление. Но сдаваться он не собирался и в трагический для многих немцев день 9 ноября 1918 года произнес на собрании доживавшего свои последние дни «Германен ордена» страстную и, как ему казалось, пророческую речь.

— Мы, — говорил он, — пережили гибель всего, что нам дорого, близко и свято. Вместо наших принципов германской крови у власти — смертельные враги: евреи. Чем грозит нам этот хаос, мы еще не знаем. Но мы догадываемся. Время, которое придет, будет временем борьбы, горьких утрат, временем опасности… Мы должны создать новый германский орден! Мы будем изучать и пропагандировать древнегерманскую литературу и культуру, которые преданы забвению. И я уверен, что корни нашего будущего возрождения лежат в нашем прошлом. Наш орден мы назовем «Туле» в честь той самой легендарной земли, которая считается прародительницей древней германской расы…

В мюнхенском регистре «Туле» значился под невинным названием «Группа по изучению германской древности». В действительности за «изучением древности» скрывалась пропаганда крайнего национализма и пангерманизма, носившая откровенно расистский и антисемитский характер. На официальной эмблеме общества на фоне свивающихся ветвей с дубовыми листьями был изображен старинный кинжал, а в небольшом круге за рукоятью кинжала красовалась свастика. Девизом нового ордена стали слова: «Помни — ты немец! Держи свою кровь в чистоте!»

Пройдет немного лет, и точно такие же кинжалы будут вручать всем посвященным в «черный орден» СС. На клинках эсэсовских кинжалов готической вязью будет начертана многозначительная надпись: «Моя честь — верность». Верность фюреру, рейхсфюреру СС и идеалам нацизма…

В «Туле» вошли адвокаты, армейские офицеры, журналисты, писатели, преподаватели университетов, высшие чины полиции, промышленники, аристократы и врачи. Состояли в нем и известные в будущем нацисты Рудольф Гесс и Альфред Розенберг. Однако одних адвокатов и офицеров фон Зеботтендорфу было мало — он мечтал распространить свои идеи на рабочих, и все предпосылки для пропаганды идей «Туле» в их среде были. Германия была жестоко унижена поражением в Первой мировой войне, замучена нищетой, расслоением общества на нищих и богатых, спекуляциями, отчаянной грызней политических лидеров и еще целым букетом социальных болезней неблагополучного послевоенного времени.

Небольшой кружок из рабочих железнодорожного депо было поручено организовать спортивному репортеру из вечерней мюнхенской газеты Карлу Харреру. Маленькая группа собиралась каждую неделю, и Харрер читал лекции о причинах военного поражения и борьбе с еврейством. Вскоре почувствовавшим вкус к политической деятельности трудягам одного кружка показалось мало, и 5 января 1919 года в закусочной «Фурштенфельдер Хоф» с подачи слесаря Антона Дрекслера на свет появилась Немецкая рабочая партия. Двадцать четыре члена приняли разработанные Дрекслером партийные законы, а сам он стал председателем партии. Вот тогда-то на новую партию и обратили внимание господа из разведывательного отдела рейхсвера, который после свержения советской республики в Баварии правил в ней бал.

Военные ненавидели республику и мечтали покончить с «ноябрьскими предателями». Однако для свержения губительного для Германии республиканского строя одной ненависти мало. Нужна была поддержка нации, которую лишенные возможности иметь свою политическую организацию военные могли получить только с помощью новой партии. Все старые-партии из-за инертности на подобные подвиги не были способны. И надо ли говорить, как загорелись у руководителей рейхсвера глаза, когда они узнали о Немецкой рабочей партии, которая выгодно отличалась от всех остальных, и в то самое время, когда те покорно приняли поражение в войне, для группы Дрекслера война продолжалась и могла закончиться только с победой возрожденной Германии.

Почему генералы доверили столь серьезное дело по овладению будущими политическими позициями простому ефрейтору? Думается, только потому, что ничего серьезного в партии Дрекслера пока не видели и работали скорее на перспективу.

Конечно, Гитлер догадывался о далеко не случайном интересе своих отцов-командиров к группе Дрекслера, а вот о какой-либо ее связи с обществом «Туле» вряд ли подозревал. Однако сам Зеботтендорф в книге «Прежде чем пришел Гитлер: первые годы нацистского движения», изданной в 1933 году, утверждал другое. «Члены «Туле», — писал он, — были людьми, к которым в первую очередь обратился Гитлер, и они были первыми, кто пошел на союз с Гитлером. Войско будущего фюрера состояло — кроме самого общества «Туле» — из Deutscher Arbeiterverin, основанного братом из «Туле» Карлом Харрером в Мюнхене, и Deutsch Sozialistische Partei, возглавляемой Ганном Георгом Грассингером; их печатным органом был «Volkischer Beobachter». Из этих трех источников Гитлер создал национал-социалистическую рабочую партию».

И все же вряд ли можно верить Зеботтендорфу на слово, потому что отношения между Немецкой рабочей партией и рабочим кружком, возникшим по указанию «Туле», и по сей день остаются невыясненными. Более того, как только Гитлер возглавил отдел пропаганды, он запретил какое бы то ни было вмешательство в его деятельность со стороны «кружка или ложи». Он никогда не скрывал своего презрения к «volkisch — странствующим ученым» и подобным «Туле» и «Германскому ордену» конспиративным структурам. Для привлечения народа, считал он, нужны не тайные ложи и ордена, а массовая сильная партия, наподобие той, какую имели социал-демократы.

Тем не менее «Туле» и по сей день считается чуть ли не творцом Гитлера и его партии. Однако мы ни разу не встретим имени доблестного фон Зеботтендорфа рядом с именем Гитлера даже в те дни, когда он отчаянно нуждался в помощи. Причина здесь одна: все эти общества интересны только своей таинственностью и ритуалами при свечах. Для борьбы же за власть, помимо знания рун и ариософии, нужны совсем другие способности. Таинственные монахи и Зеботтендорфы смотрелись лишь на тайных собраниях своих лож, но там, где надо было бороться и созидать, им было не место. Все эти сказки и мифы о в высшей степени «таинственных и загадочных» силах, которые каждый раз оказывались за чьей-то спиной (как правило, победившего), напоминают легенды о русских масонах, которые якобы совершили Февральскую революцию в России, а затем куда-то пропали.

Можно, конечно, вспомнить идейного отца Великой французской революции Ж.-Ж. Руссо и то влияние, какое он оказал на ее развитие. Но чего бы стоили все его идеи, если бы французские крестьяне и рабочие не были доведены до полного отчаяния французским абсолютизмом? Да и судьба самого Зеботтендорфа служит прекрасным подтверждением всего сказанного выше. Прямо-таки образец «volkisch — странствующего ученого»!

Изгнанный в конце концов даже из «Туле» барон ударился в астрологию. Он издавал журналы, путешествовал и в 1933 году вернулся в Мюнхен, чтобы воскресить распавшееся без него общество. Однако в Германии он встретил совсем другого Гитлера и был интернирован. После долгих мытарств барон оказался в Стамбуле, где всю войну проработал в немецкой разведывательной службе. Не выдержав горечи поражения и крушения своих надежд на мировое господство арийцев, 9 мая 1945 года старый барон бросился в Босфор…

* * *

Когда Гитлер явился в «Старый Ромбербад», его встретили как давнишнего знакомого. Дрекслер не стал ходить вокруг да около и предложил Адольфу вступить в партию. Тот без особых раздумий согласился. Дело было не только в приказе его начальников. Гитлер уже начинал понимать, что от такого сотрудничества мог выиграть и он сам. Ни о какой серьезной карьере в рейхсвере для него, простого ефрейтора, не могло быть и речи. Там и своих генералов хватало. То же касалось и крупных политических партий, где давно имелись собственные председатели и секретари. Да и не нужны ему были все эти буржуазные и социал-демократические партии, у которых, по его твердому убеждению, не было никакого будущего. Ничего не светило ему и в таких военизированных организациях, как союз «Оберланд», объединение офицеров «Железный кулак», «Немецкий народный союз борьбы и зашиты», «Флаг старого рейха» и «Стальной шлем».

А здесь… Он видел руководителей новой партии и не сомневался, что ему по силам составить им конкуренцию. Он ничем не рисковал: лопнет эта самая Немецкая рабочая партия, как уже распались десятки других, он внакладе не останется. Что-что, а работа у него пока была. А загадывать он не хотел. Да и чего стоили человеческие мечты во времена, когда с необыкновенной легкостью рушились целые государства и вековые устои!

На радостях Дрекслер выписал на имя Гитлера членский билет №7 «политического рабочего кружка» и назначил его ответственным за прием в партию новых членов и пропаганду.

— Это счастливое число, — пряча партийный билет в карман потертого пальто, задумчиво сказал Адольф Гитлер. — Оно означает «знак судьбы»…

Через месяц в партию вступил капитан Рем. В считанные недели он привлек в нее множество оставшихся не у дел бывших офицеров и солдат, и именно они на первых порах стали основой движения.

* * *

И все же начало выдалось трудным. Судя по той праздности и пустословию, которым предавались Дрекслер и его товарищи, они посчитали свою задачу выполненной самим созданием партии и уповали на какое-то мифическое «военное руководство», которое само сделает все остальное. Это не только тормозило развитие партии, но и убивало в ней все живое.

Гитлер думал иначе. Его не устраивало бесконечное переливание из пустого в порожнее, он настойчиво говорил о создании массовой партии. И все это — ради смутного пока представления об обновлении нации, началом которого явилось бы свержение существующего республиканского строя. Однако никакой поддержки у Дрекслера и его компании он не находил: одно дело строить планы и рассуждать о «ноябрьских предателях» и совсем другое — вести ежедневную напряженную работу. Гитлер считал, что прежде чем строить какие-либо планы, необходимо заручиться как можно большей поддержкой масс. Гитлер, точно так же, как и большевистский вождь В.И. Ульянов-Ленин, не верил в способность масс организовываться самостоятельно.

На X съезде РКП (б) Ленин со свойственной ему категоричностью заявил: «Только Коммунистическая партия способна объединять, просвещать и организовывать авангард пролетариата и всю массу трудящихся, которые сами по себе не способны противостоять неизбежным мелкобуржуазным колебаниям этих масс». Гитлер был готов подписаться под каждым из этих слов, а потому и вторил Ильичу в «Майн кампф»: «Политическое сознание широких масс развито совсем недостаточно для того, чтобы самостоятельно вырабатывать определенные политические взгляды».

Что требовалось для выработки этих самых «определенных политических взглядов»? Сильная массовая партия, подчиненная одному лидеру. «Быть лидером, — говорил Гитлер, — значит уметь приводить в движение массы». Он презирал националистов-консерваторов, оторвавшихся от нации в силу своих классовых предрассудков. С таким же презрением он относился и к правым группировкам, лелеявшим свои убеждения ради самих убеждений или пускавшимся в рассуждения и споры исключительно с единомышленниками.

Голубой мечтой Гитлера являлось создание националистической массовой партии, и именно поэтому он с самого начала проявил себя не только несговорчивым, но и в высшей степени скандальным партийцем. Не прошло и месяца, как он запретил вмешиваться в дела своего отдела. Начались ссоры. Гитлер окончательно восстановил против себя партийную верхушку, и «имперский председатель» партии Харрер высказался против его использования в качестве оратора, поскольку таковым Гитлера не считал. Только одна дискуссия на эту бессмысленную тему заняла у партии несколько недель и лишний раз убедила Гитлера в том, что ему надо как можно скорее избавляться от всех этих Дрекслеров.

* * *

В октябре 1919 года Гитлер впервые выступил на открытом собрании, на котором присутствовало несколько сотен человек. С большим пафосом он говорил о Брест-Литовске, Версале, об уничтожении навязанного Германии победителями «процентного рабства» и о происках мирового и германского еврейства. Это не очень понравилось Дрекслеру: «процентное рабство» и евреи уже набили оскомину, и главную задачу своей партии он видел в ее участии во внешней политике.

Речь новоявленного Савонаролы имела успех, и тем не менее недовольный Гитлером Харрер попытался смягчить высказанные им идеи откровенного антисемитизма. Но Гитлер его не слушал. В тот памятный для него вечер он не только умудрился собрать в фонд партии 300 марок, но и впервые осознал, что может говорить публично.

«Я, — вспоминал он позже, — говорил минут тридцать, и то, о чем я в глубине души догадывался, но не имел до сих пор возможности проверить, подтвердилось: я способен выступать с хорошей речью».

Со временем Гитлер овладеет душами миллионов немцев, в чем не было ничего удивительного. В те годы, когда еще не было телевидения, а радио и кино пребывали на ранней стадии своего развития, основу деятельности любого политика являли его выступления на всевозможных митингах и собраниях. И тут уже все зависело от того, как этот политик умел говорить, а вернее, убеждать.

Конечно, первые выступления Гитлера не шли ни в какое сравнение с его тщательно отрежиссированными спектаклями 30-х годов, когда он будет оказывать прямо-таки магнетическое влияние на слушавших его людей. Но и тогда в них уже заметно проявлялись черты, ставшие основой его грядущих выступлений.

Гитлер не убеждал слушателей с помощью логики, а устремлял потоки своей взволнованной речи к их чувствам. «Сознание широкой массы, — напишет он,

— не воспринимает ничего слабого и половинчатого. Подобно женщине, душевное восприятие которой определяется не столько абстрактным разумом, сколько не поддающейся ей силе, и поэтому она предпочитает покоряться сильному, нежели покорять слабого, масса любит повелевающего ею больше, чем выпрашивающего у нее. Поэтому учение, которое не терпит рядом с собой никакого иного, устраивает ее больше, чем разрешенная либеральная свобода. Масса не знает, что с ней делать, и даже ощущает себя в какой-то степени брошенной на произвол судьбы. Наглость духовного террора столь же мало доходит до сознания массы, как и подавление ее человеческих свобод, и она ни в малейшей степени не догадывается о бредовой внутренней сущности такого учения. Она в состоянии увидеть только беспощадную силу и грубость ее целенаправленных проявлений

— перед такой силой она в конце концов склоняется навсегда».

Что для этого было надо? Только одно: убедить аудиторию в искренности и глубине собственных чувств. Об этом в свое время прекрасно сказал Ф. Ницше: «Человечество верит в искренность всего, что кажется выражением глубокой веры».

Гитлер умел это делать. Он производил впечатление человека, говорящего с необыкновенной увлеченностью, порою теряющего над собой власть. В своих длившихся до двух и более часов выступлениях Гитлер никогда не позволял себе утомлять слушателей. Когда надо, он умел рассмешить аудиторию и завоевать ее расположение остроумными ответами на вопросы скептиков.

Со временем он будет оттачивать перед зеркалом каждый жест и то или иное выражение лица. Он станет внимательно изучать фотографии, сделанные Генрихом Гофманом во время его публичных выступлений, отбирая наиболее удачные и безжалостно бракуя остальные. Будучи хорошим актером, он научится внезапно, как бы под напором чувств, вдруг умолкать, изобразив, что у него срывается голос, прибегать к сарказму, а затем быстро переходить с полных горечи обвинений в адрес «преступников», предавших Германию, на восторженное утверждение веры в то, что страна найдет в себе новые силы и поднимется вновь. В «Майн кампф» Гитлер напишет, что для полного успеха пропаганда должна сочетать в себе принципы упрощения и повторов и «сводиться к минимуму средств и беспрестанному повторению их». И по сохранившимся наброскам его выступлений хорошо видно, с какой тщательностью Гитлер выстраивал последовательность плавно переходивших из одной в другую тем и подыскивал наиболее убедительные слова.

Большое значение фюрер придавал выбору места и времени своих выступлений. «Есть такие помещения, — утверждал он, — которые упорно не позволяют создать в них какую бы то ни было благоприятную атмосферу для общения… В подобных случаях приходится преодолевать внутреннее сопротивление людей… Утром и в дневные часы создается впечатление, будто воля людей с неодолимой силой восстает против любой попытки оратора навязать ей свою волю или точку зрения. А вечером, напротив, она с готовностью уступает давлению более мощной воли».

Успех любого выступления во многом зависит и от того, насколько тонко оратор чувствует аудиторию, что тоже учитывал Гитлер. «Оратора, — говорил он, — постоянно направляет публика, перед которой он выступает… Его постоянно несет с собой эта огромная людская волна, он читает в непосредственном отклике слушателей те самые слова, которые должен донести до их сердец. Любую свою оплошность он способен немедленно заметить и исправить». И именно поэтому со временем Гитлер начинал свои выступления со своеобразной разминки, во время которой старался почувствовать настрой аудитории и определить лучший способ овладения ее вниманием.

Большинство из тех, кто слышал Гитлера, так или иначе поддавалось влиянию исходившей от него непосредственности и искренности. Было ли это игрой, а отнюдь не внешним проявлением внутренней сущности этого человека, как считали хорошо знавшие его люди? На этот вопрос ответить невозможно, поскольку никто не мог заглянуть в эти моменты ни в душу Гитлера, ни в души слушавших его людей. Вряд ли он играл, когда говорил о своей ненависти к евреям, которых действительно ненавидел, или о грядущем величии Германии, которую любил? Думается, что Гитлер и сам едва ли смог бы обозначить ту хрупкую грань, где кончалась его вера и начиналась игра. Скорее всего это было уже единым целом, и именно такое сочетание веры и расчетливости представляло в Гитлере как в личности особую опасность, поскольку никто, включая и самого фюрера, не мог сказать, что же в нем в конце концов перевесит.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Как это ни печально, но умевший увлекать сотни человек Гитлер так и не нашел общего языка с Дрекслером и другими лидерами партии. Вялое и тупое партийное руководство вызывало у него все большее раздражение, и надо ли говорить, с какой радостью он сошелся в конце 1919 года с главным редактором и издателем антисемитской газеты «Поговорим на добротном немецком» Дитрихом Эккартом.

Герр Эккарт имел свой столик в винном погребке «Брэнэссель» и каждый вечер выпивал по нескольку бутылок спиртного, однако при этом совершенно не хмелел. Помимо неумеренного потребления вина он «сидел» на наркотиках и ко времени своего знакомства с Гитлером умудрился побывать в психиатрической больнице. Но это была внешняя сторона. Входивший в элиту «Туле» Эккарт увлекался оккультизмом, ненавидел евреев и свято верил в то, что с помощью энергии, исходившей от древней цивилизации, они смогут создать новую расу «сверхчеловеков», которая и покончит с неполноценными народами. Эккарт был начитан, переводил «Пер Гюнта» и отличался хорошо поставленной речью. Он давал Гитлеру книги из своей библиотеки и учил его правильно говорить. Он же и ввел его в высшее общество Мюнхена, где будущий фюрер обрел всех своих «мамок-покровительниц».

Тревор Равенскрофт, изучавший связи нацизма с антропософией, утверждал, что уже тогда Эккарт был продвинутым оккультистом и одно время искал на Сицилии замок Ландульфа II, который якобы вызывал духов тьмы с помощью пыток и принесения в жертву людей. По мнению Равенскрофта, Эккарт исполнял аналогичные ритуалы над евреями и коммунистами, которые самым необъяснимым образом исчезали в Мюнхене в первые годы республики. Поведал он и о спиритических вечерах общества «Туле» с обнаженными медиумами, с помощью которых Эккарт, Зеботтендорф и Розенберг пытались войти в контакт с душами убитых заложников. И когда это удавалось, принц фон Терн-и-Таксис и Хейла фон Вестарп в один голос вещали из могил, что следующим претендентом на обладание Священным копьем (Копьем судьбы) должен быть Гитлер, который и возглавит Германию в борьбе за мировое господство. И если верить этому автору, именно Эккарт, а затем и Хаусхофер, о котором речь пойдет впереди, посвятили Гитлера в черные ритуалы, дабы соединить его со злыми силами. «Дитрих Эккарт, — писал он, — решил развить в астральном теле Гитлера центры, ответственные за выход в макрокосм и контакт с силами тьмы… используя его воспоминание о прошлом воплощении в качестве Ландульфа из Капуи в IX веке…».

Все это отдает чертовщиной, и вряд ли упокоенные Терн-и-Таксис и Вестарп задумывались над судьбами Германии и уж тем более знали того, кто возьмет в свои руки Копье судьбы и сделает ее великой. Но то, что Эккарт познакомился с Гитлером не случайно, несомненно. Он выделялся среди ленивых и туповатых руководителей Немецкой рабочей партии, и почувствовавшие в нем мощный потенциал руководители «Туле» поручили его раскрытием заниматься одному из своих самых продвинутых членов. Если так оно и было на самом деле, то Эккарт со своей задачей справился блестяще, и Гитлер надолго попал под влияние человека, которого как-то назвал своим Иоанном Крестителем. Уверовал в свое творение и сам Эккарт, писавший в 1923 году приятелю: «Следуй Гитлеру! Он тот, пророком прихода, предтечей которого был я. Он будет танцевать, но под мою мелодию, мы дали ему необходимые средства; он должен поддерживать связь с нами. Обо мне не печалься. Я окажу на историю влияние большее, чем какой-либо иной немец». Конечно, Гитлера привлекали в Эккарте не только бившая из него ключом энергия и его знания, но и та реальная, как ему тогда казалось, помощь, которую он и его партия могли получить от столь могущественного общества, каким считалось «Туле».

Пройдет немного времени, и Гитлер убедится, что это был только блеф. Да, члены общества обладали известной ловкостью, но только в том, что касалось конспирации и надувания щек. А вот представления о том, как создаются массовые и сильные политические партии, они не имели. Да и деньгами не сорили…

* * *

Эккарт с пониманием отнесся к идее создания крупной политической организации, и несколько недель партийцы обсуждали вопрос «70 или 70000» — именно столько членов хотел видеть Гитлер в своей партии. Споры велись жестокие, и в январе 1920 года не выдержавший напряжения Харрер покинул пост «имперского председателя» партии.

Не успел он уйти, как в партии появился новый демагог, некто Иоганнес Дингфельдер, чьи выступления и статьи были проникнуты экономической мистикой в немецко-националистическом духе. Ему постоянно мерещилась гибель человечества из-за общего сокращения производства, и он очень опасался, что «природа забастует, сократит свои дары, а остальное съедят черви». Его апокалипсические идеи произвели впечатление, и целый месяц руководители партии занимались поиском тех таинственных путей, с помощью которых собирались предотвратить гибель на Земле всего сущего.

С огромным трудом Гитлеру удалось оторвать впавших в мистику Дрекслера и Федера от бессмысленного занятия и вместе с ними подготовить некое подобие партийной программы. Ничего нового в ней не было, и по своей сути это была программа пангерманцев, переложенная на язык мещанства. Все немцы должны были войти в состав Большой Германии, отказаться от позорного Версальского договора, запретить евреям называться немцами и отменить иммиграцию. Что касается социализма, то он был представлен требованиями конфисковать прибыли, полученные во время войны, разделить доходы, увеличить размер пенсии по старости, провести земельную реформу, заменить регулярную армию гражданской милицией и приступить к изъятию нетрудовых доходов. В последнем пункте программы речь шла о сильной имперской власти. И если бы Гитлер мог, он уже тогда начертал бы на своем партийном знамени: «Государство покоится на силе, а не на договоре, Германская империя — не союз государств, а единое государство с известными подразделениями; немцы не просто живут вместе на одной территории, а управляются единой властью. Центральная имперская власть должна быть мощным железным кулаком, а не пастушеской идиллией».

О своей программе Гитлер поведал миру 24 февраля 1920 года на собрании Немецкой рабочей партии в мюнхенском ресторане «Хофбройхауз». После прихода Гитлера к власти это сборище впишут в историю национал-социализма золотыми буквами, а сам Гитлер будет часто и с удовольствием вспоминать о том внимании, какое ему оказала огромная аудитория, и о тех бурных аплодисментах, какими то и дело прерывалась его речь.

Но… не было ни внимания, ни громких аплодисментов, а о самой программе вообще скоро забыли, и кульминацией вечера стала зачитанная Дингфельдером резолюция протеста против предоставления еврейской общине муки на выпечку мацы.

* * *

Пока Гитлер сражался с тяжелым на подъем, туповатым Дрекслером и собирался создать партию, которая спасет Германию, в стране нашлись люди, которые попытались покончить с «ноябрьскими предателями» уже в марте 1920 года. Унизительное бремя Версаля, нерешенные экономические проблемы и тусклые будни привели к серьезным изменениям в настроениях многих людей. Но больше всех были недовольны фрейкоровцы, как называли боевиков из добровольческих отрядов, каких тогда в Германии было очень много, так как требование союзниками сократить вооруженные силы касалось в первую очередь их.

13 марта 1920 года в Берлин вошла морская бригада капитана 2-го ранга Г. Эрхардта. На касках солдат красовалась свастика. Бригада расположилась у Бранденбургских ворот, где ее приветствовали генералы Капп, Лютвиц и Людендорф, по странному стечению обстоятельств «вышедший подышать свежим воздухом» именно в этот момент. Путчисты объявили о создании нового правительства во главе с генералом В. Каппом и ввели осадное положение. Перепуганный президент Ф. Эберт бежал в Штутгарт.

В то же самое время сторонники баварской монархии Виттельсбахов совершили государственный переворот. Министром-президентом Баварии стал монархист Густав фон Кар, случайно попавший в политику и очень тяжелый на подъем человек. Он ненавидел республику и навсегда остался королевским чиновником.

Для налаживания связей с берлинскими «коллегами» новые правители Баварии направили в германскую столицу Д. Эккарта и А. Гитлера, что не может не казаться странным: речь шла о государственном перевороте, а на переговоры с потенциальными правителями Германии посылались никому не известные лица: какой-то подающий надежды ефрейтор и генерал Людендорф. Величины совершенно несопоставимые…

В столицу Германии приятели отправились на военном самолете. Из-за плохой погоды пилоты сбились с курса и сели в Ютерборге, где баварские эмиссары попали в руки военного патруля. Эккарт, не потерявший присутствия духа, выдал себя за коммерсанта, прилетевшего в Берлин по делам. Гитлер представился его бухгалтером. Глупые военные поверили в эту чепуху, и «коммерсанты» без особого труда добрались до Берлина. Но никаких переговоров не последовало, путч был подавлен, Капп бежал в Швецию, а вернувшийся в Берлин Эберт создал новое правительство во главе с Г. Мюллером.

Конечно, Гитлер был разочарован. И все же он рисковал не зря. В столице ему посчастливилось познакомиться с Эрихом Людендорфом — самым знаменитым германским генералом того времени. После поражения в войне генерал остался не у дел и возглавил правопатриотический лагерь. Оказавшись лицом к лицу с прославленным на весь мир полководцем, Гитлер настолько растерялся, что только угодливо кланялся и к месту и не к месту повторял: «Да, ваше превосходительство! Именно так, ваше превосходительство!»

Пройдет всего три года, и он вместе с генералом пойдет во главе вооруженных штурмовиков на Берлин. Трудно сказать, насколько ценил Людендорф Гитлера в ноябре 1923 года, но в Берлине будущий фюрер не произвел на него впечатления: подобострастный ефрейтор, изъяснявшийся на каком-то диком подобии немецкого языка…

* * *

1 апреля 1920 года Гитлер получил причитавшуюся ему задолженность по денежному довольствию и уволился с военной службы. Это решение стоило ему нескольких дней размышлений. Работа в разведотделе давала ему не только известную свободу, но и обеспеченное существование в виде бесплатной крыши и регулярного жалованья. И все же Эккарт сумел уговорить Гитлера оставить военную службу, нарисовав заманчивую картину его великого будущего.

Гитлер снял небольшую, но очень уютную комнату в престижном районе Мюнхена. Единственным ее богатством была этажерка с книгами, среди которых преобладали биографические и исторические произведения. «Но, — вспоминал приятель Гитлера Эрнст Ганфштенгль, — затем начинается крутой спуск от Марса к Венере. Если немного отодвинуть в сторону развлекательные романы, то за ними обнаружишь книги, дающие кое-какое представление об интимной сфере литературных интересов Гитлера. Они занимают целую полку и довольно хорошо спрятаны от посторонних глаз, причем изрядно зачитаны. Среди них и книги талантливого еврея Эдуарда Фукса, которые, как писалось позже, «способны отравить нормальное сексуальное восприятие арийского мужчины», а именно «История эротического искусства», а также рискованные и богато иллюстрированные тома «Истории нравов», вышедшие из-под пера того же автора».

Сменив военную форму на гражданскую одежду, Гитлер выглядел далеко не лучшим образом. Одевался он в высшей степени безвкусно, чего только стоил один его коричневый жилет с ярко-красным галстуком! Когда один из будущих высших чинов СС Пфеффер фон Заломон впервые увидел будущего фюрера в старой визитке, желтых ботинках и с рюкзаком на спине, он онемел от изумления.

Однако хозяйку нового жильца фрау Райхерт его внешний вид не смущал, она была в восторге от своего постояльца и постоянно восклицала: «Поистине, какой изысканный человек этот герр Гитлер! И так аккуратно платит за комнату. Тут поневоле забываешь, что иногда он бывает капризен и привередлив».

Почти все свое время Гитлер проводил в офисе партии в подвале пивной «Штернэккерброй». Закончив с делами, он отправлялся в соседнее кафе, где вел нескончаемые споры о будущем партии. Но самым замечательным было то, что Гитлер отказался от положенного ему жалованья, что объяснялось отнюдь не его широкой натурой, а нежеланием подчиняться дававшим ему деньги людям.

Все еще числившийся в полиции «художником» Гитлер давно ничего не рисовал и тем не менее исправно платил за квартиру и сносно питался. На что? Да все на те же деньги рейхсвера, в котором он продолжал подрабатывать осведомителем, благо его начальник и хороший знакомый капитан Рем имел возможность платить своим стукачам «черным налом» из секретного фонда командования рейхсвера.

Помогал Гитлеру и Эккарт, оплачивая его счета в кофейнях и пивных. Он же настоятельно просил Гитлера обратить внимание на свой внешний вид, однако тот пропускал все его замечания мимо ушей и продолжал щеголять в длинном черным пальто и широкополой черной шляпе. Но как только Эккарт заметил, что в своем одеянии он похож а «галицийского еврея», Гитлер мгновенно сменил его на красивый макинтош «арийского» британского офицера, серую велюровую шляпу и мягкие американские краги из ткани.

По совету Эккарта он стал носить в руке плетку для собаки и во время продолжавшихся дискуссий с товарищами по партии с трудом сдерживался, чтобы не пустить ее в ход. Его напрочь лишенных воображения соратников по-прежнему устраивало статус-кво, в то время как сам Гитлер продолжал мечтать о сильной массовой партии. Отчаянно нуждался в хороших помощниках. Какой бы энергией ни обладал Гитлер, привести в движение такой огромный маховик было не под силу даже ему. Эккарт был не в счет. Несмотря на все свои достоинства, он был скорее созерцателем, нежели творцом.

* * *

К радости Гитлера, молодой журналист, а по совместительству секретный работник рейхсвера Герман Эссер не был ни мечтателем, ни философом. Да и в национал-социализме, судя по всему, его привлекали отнюдь не ариософские идеи, а патологическая ненависть к евреям и возможность побуянить. Напрочь лишенный какой бы то ни было морали, он мог устроить грандиозный скандал буквально из ничего и дать фору в этом неблаговидном деле самому Гитлеру. Для Эссера не было ничего святого, и даже Гитлер, который никогда не лез за словом в карман, не всегда рисковал выпускать на трибуну этого грубияна и циника.

Получив столь ловкого и наглого соратника, Гитлер приступил к завоеванию Мюнхена. После войны в столице Баварии большой популярностью пользовался Союз народного наступления и обороны, насчитывавший более 100 тысяч членов, в то время как Немецкая рабочая партия в начале своего пути представлялась широкой публике обыкновенным антисемитским кружком, каких в Германии были тысячи. Тем не менее стараниями Гитлера и Эссера именно она стала самым серьезным противником для агитаторов из всех других партий.

Чаще всего Гитлер сталкивался с Немецкой социалистической партией и с Немецко-социальной партией Рихарда Кунце, получившего прозвище «Кунце с дубинкой». Именно они в начале 20-х годов боролись за душу народа, переживавшего социальную встряску. Приходилось ему сталкиваться и с «фелькише», как называли всевозможные союзы, стоявшие на платформе «народности».

Слово «фелькиш» означало «национальный» и было введено в обиход с возникновением расистского и антисемитского Всегерманского союза. Со временем это слово стали употреблять для характеристики правых взглядов с антисемитским налетом. Несколько лет движение «фелькише» шло рядом с национал-социализмом и даже пыталось конкурировать с ним. После 1928 года Гитлер заставит вожаков «фелькише» отказаться от претензий на руководящую роль и раствориться в Немецкой рабочей партии, которая в апреле 1920 года стала Немецкой национал-социалистической рабочей партией Германии. Старое название Гитлер посчитал слишком непривлекательным и настоял на его замене. Не обошлось и без скандала, поскольку самому Гитлеру слово «социалистическая» не нравилось, и он желал назвать партию национал-социальной. Однако он еще не обладал полнотой власти, и ему пришлось смириться.

Особое внимание Гитлер уделил знамени и символике нового движения. Он выбрал предложенное доктором Кроном из «Туле» красное полотнище с черной свастикой в белом круге. Красный цвет символизировал социализм, белый — национализм, а свастика служила символом «победоносной борьбы арийской расы». Это был широко распространенный эзотерический знак посвященных в таинство, который встречался в Тибете, в Индии и даже в Северной и Южной Америке. Однако Гитлер умудрился и здесь внести свое. Если свастика Крона вращалась по часовой стрелке, олицетворяя свет, белую магию и созидательную силу, то Гитлер настоял на свастике, вращавшейся против часовой стрелки, что, в свою очередь, символизировало тьму, черную магию и разрушение.

Находился ли сам Гитлер в те годы под влиянием оккультизма? Наверное, все-таки находился. А возможно, он только подыгрывал тому же Эккарту, надеясь получить от «Туле» как можно больше помощи. Когда же после прихода Гитлера к власти все эти розенкрейцеры и тамплиеры будут ему не нужны, он разберется с ними жесточайшим образом. Да, в Третьем рейхе имелось несколько засекреченных центров, занимавшихся различными оккультными программами вроде создания мощного психотропного оружия массового поражения и психологического воздействия на массы, но все они имели сугубо практическую направленность. Гитлер куда больше верил в собственные способности ясновидца и свое мессианское призвание.

Впрочем, и здесь есть одно «но». В книге «Человек, который создал Гитлера» известный литератор-историк Дэвид Льюис на основе якобы обнаруженных им фактов доказал, будто Гитлер был зомбирован во время Первой мировой войны. Ведущий психолог Германии Эдмунд Фостер в ноябре 1918 года провел над ним серию психологических и гипнотических опытов, в результате чего у Гитлера и развился «комплекс собственной избранности». Фостер проводил опыты в военном госпитале, куда Гитлер попал в октябре 1918 года в тяжелейшем психологическом состоянии, когда он внушил себе, что после газовой атаки потерял зрение. И тогда как сам он считал себя полностью ослепшим, его глаза были в полном порядке, что и было засвидетельствовано врачами. Вот тогда доктор Фостер и решил вылечить своего неспокойного пациента гипнозом. Он убедил Гитлера, что тот на самом деле ослеп, однако, будучи избранным самим провидением, способен одним только усилием воли вернуть себе зрение. Фостер сумел заставить Гитлера поверить в себя, и тот «прозрел». Это оказало на него столь сильное эмоциональное потрясение, что он окончательно поверил в свои сверхчеловеческие возможности. Когда же Фостер, уже после прихода Гитлера к власти, попытался опубликовать за границей психологический портрет рейхсканцлера Гитлера и рассказать о своих опытах над ним, его ликвидировало гестапо.

Конечно, все могло быть. И все же нельзя не заметить, что Гитлер и без доктора Фостера верил в свое призвание и избранность с младых ногтей. Если же мы вспомним то потрясение, какое он пережил, впервые увидев Копье судьбы, то вряд ли этот самый Фостер мог добавить к его вере в себя что-нибудь новое. Чтобы раз и навсегда покончить с темой «Гитлер и оккультизм», надо рассказать о его связи с масонами.

Если почитать историю масонства, то практически все выдающиеся деятели истории являлись членами тайных лож. Состоял, по мнению некоторых авторов, в молодые годы в масонской ложе и Гитлер, куда будущего фюрера привела его тяга ко всему мистическому. Другие биографы Гитлера утверждают, что он никогда не входил ни в одну масонскую ложу, так как всегда считал масонство «семитским подрывным движением», а значит, и внутренним врагом Германии, которого надлежало уничтожить. Давно известно: там, где присутствуют большие деньги, всегда появляются евреи, которые играли большую роль в американском, а затем и европейском масонстве. Тем не менее после прихода к власти Гитлер отнесся к масонам весьма лояльно — по той простой причине, что крупный еврейский капитал, стоявший за немецкими масонскими ложами, внес крупную сумму в партийную кассу национал-социалистов и купил себе индульгенцию. Гитлер запретил деятельность масонов в Германии, но не преследовал их, поскольку среди членов германских лож оказалось множество людей из светского общества и представителей старой аристократии Германии. Адольф не желал ссориться с ними и надеялся, что они сами сумеют все правильно понять, прежде чем ему придется применить суровые меры. Но как только еврейские банкиры отказались платить, фюрер быстро разобрался с ними, а заодно и с их собратьями в оккупированных странах.

— Мы должны извести их всех под корень, — заявил Гитлер. — Эти ложи крайне опасны, и вопрос стоит так: мы или масоны? Мы или Церковь? На Земле есть место только для одного из трех!

Помимо всего прочего Гитлер слишком хорошо знал, чей капитал стоит за масонскими ложами, а потому решил убрать их с политической сцены. Желательно в могильные рвы, в которые их скосят эсэсовские пулеметы. Но в то же самое время секретные институты «Аненэрбе» старались получить от масонов их знания о технологии власти.

* * *

И все же куда больше значение, нежели вся эта чертовщина модной тогда в Европе Елены Блаватской и таинственных каменщиков, для Гитлера имело то, что гражданская власть в Баварии была очень слаба и ее фактическим хозяином являлся рейхсвер. Если министр-президент Баварии фон Кар держался от нацистов на расстоянии, то полицай-президент Пенер, руководитель политического отделения доктор Фрик и министр юстиции Гюртнер оказывали им всяческую поддержку.

— Мы, — заявил во время процесса над участниками пивного путча Пенер, — намеренно воздерживались от этого, поскольку видели в этой партии ростки обновления и были убеждены, что это движение более всех остальных способно пустить корни в рабочей среде, зараженной марксистской чумой, отвоевать рабочих, вернув их в лагерь национализма. Вот почему мы обеими руками поддерживали НСДАП и господина Гитлера…

Нацисты оправдывали оказанное им высокое доверие и уже начинали воздействовать на социалистов и коммунистов не только словом, но и делом. Пенер смотрел на их опасные игры сквозь пальцы, а когда ему доложили о существовании в Баварии «организации политических убийц», он только пожал плечами.

— Что-то их слишком мало! — усмехнулся он.

Такого же мнения придерживался и Гитлер. Дело было за малым: за деньгами. Их катастрофически не хватало, и никакое хорошее отношение властей не могло заменить их отсутствие. Гитлер обивал пороги, унижался, просил, требовал, но… получал лишь жалкие крохи. Не хватало и на жизнь, и на некоторое время он стал разъездным оратором Союза народной обороны. Как знать, не тогда ли всерьез он задумался о том, что с буржуазией лучше не ссориться и в провозглашенном им же самим в его знаменитых 25 пунктах социализмом надо раз и навсегда кончать. Идеи идеями, но деньги могли дать только те, у кого они были, т.е. все те же банкиры и промышленники.

Гитлер прекрасно понимал: его сила не в рабочих, а в среднем классе, разоренном войной и послевоенными неурядицами. Его задачу облегчало и то, что многих из тех, кто вступал в партию в начале 20-х годов, привлекало в нее прежде всего эмоциональное удовлетворение только от одного сознания принадлежности к «движению» единомышленников, по разным причинам оказавшихся на обочине германского общества и отвергавших демократические идеалы Веймарской республики. И в том, что все эти люди стремились в те смутные годы создать собственное и не похожее ни на одно другое сообщество по образу и подобию такого близкого самому Гитлеру фронтового братства, которым они и желали заменить проклятую ими республику, ничего странного не было. Скорее это было закономерным.

В начинавшей складываться системе Гитлер занимал особое место, что и послужило созданию уже в конце 20-х годов мифа о нем как о Спасителе, ниспосланном провидением, дабы избавить немецкий народ от бедственного положения, в котором он находился, и вернуть ему утраченное величие. Так возникал образ харизматичного лидера, подотчетного только самому себе, отождествление всего движения с личностью Адольфа Гитлера, с его идеологией и мировоззрением.

По сути дела то же самое будет происходить и в СССР, где уже с 1929 года все часы будут сверяться по сталинским. Однако в отличие от красного императора Гитлер сумел в кратчайшие сроки дать измученным республикой немцам достойную жизнь. Как и всякий диктатор, он тоже будет уничтожать инакомыслящих и наказывать за малейшую провинность, но в то же время в Германии никогда не будет войны против собственного народа, и в концлагерях не будут томиться сотни тысяч людей, вся вина которых будет заключаться только в том, что гигантские стройки социализма будут нуждаться в бесплатной рабочей силе.

* * *

Делая ставку на средний класс, Гитлер не собирался ограничивать круг своих сторонников только мелкими буржуа. В стране хватало деклассированных элементов, и многие свои кадры Гитлер вербовал на улице и в преступном мире. И привыкшие к светлым залам социал-демократы очень неуютно чувствовали себя на улицах, где их встречали громилы и убийцы. Единственными, кто мог соперничать с нацистами в темных переулках, были коммунисты, чей контингент мало чем отличался, а зачастую и превосходил гитлеровских боевиков.

Недалеко ушла от рядовых исполнителей и верхушка нацистской партии. Дитрих Эккарт был наркоманом. Близкий к Гитлеру Шейбнер-Рихтер служил в царской охранке. Что же касается главного покровителя Гитлера Эрнста Рема, то в уголовном мире Мюнхена он давно был своим человеком; правой рукой известного своей нетрадиционной сексуальной ориентацией бравого капитана был убийца и шантажист Хейнес. «Подлец» Эссер, живший на содержании у своих многочисленных поклонниц, был великим мастером устраивать драки в еврейских кварталах. Учитель начальных классов Юлиус Штрайхер, единственный в партии человек, который мог сравниться с Гитлером и Эссером в умении говорить, в молодости был осужден за изнасилование четырехлетней девочки. Он никогда не расставался с хлыстом и являлся основателем самой крикливой антисемитской газеты, в которой публиковал чудовищные истории о совершаемых евреями ритуальных убийствах, зверствах и сексуальных преступлениях. Гитлера постоянно просили избавиться от этой далеко не самой сладкой парочки, однако тот долго не сдавался. И если с Эссером он в конце концов расстанется, то Штрайхер продержится долго.

Эта традиция будет продолжаться и дальше, и пришедшие на смену люди мало чем будут отличаться от своих предшественников. Руководитель «Трудового фронта» Роберт Лей был хроническим алкоголиком. Второй человек в Третьем рейхе Герман Геринг чуть ли не всю жизнь просидел «на игле», а таинственный Мартин Борман начал карьеру в 20-х годах с организации зверского убийства.

Конечно, такой подбор кадров, напрочь лишенных того предрассудка, который у нормальных людей назывался совестью, был не случаен. «Подобные элементы, — писал сам Гитлер, — никчемные в годы затишья, совершенно преображаются в период бурь… Один такой стоит полусотни почетных буржуа. С какой слепой верой следовали они за мной! По сути говоря, они не что иное, как взрослые дети… Во время войны эти парни разили штыком и швыряли гранаты. То были простейшие существа, сработанные из единой породы. Они не могли допустить, чтобы страна оказалась запродана этим мерзавцам, этим продуктам крушения. С самого начала я понял, что партию можно создать именно из таких людей».

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В начале августа 1920 года Гитлер вместе с Дрекслером отправился в Зальцбург, где состоялся съезд национал-социалистических партий Германии, Австрии и Богемии. На партийном собрании Адольф не выступал, и мюнхенцев в президиуме представлял Дрекслер. В результате поездки их партия стала членом «межгосударственной канцелярии национал-социалистической партии немецкого народа». «Канцелярия» оказалась мертворожденной, а вот лидера национал-социалистов из богемских провинций Рудольфа Юнга Гитлер послушал с удовольствием.

В своих пространных выступлениях на съезде Юнг не оставил камня на камне от международной демократии и убедительно доказал, что она является политическим продуктом еврейского духа и именно поэтому надо раз и навсегда отказаться от парламентаризма. Юнг четко обозначил главных виновников слабости Германии — самую сильную в мире немецкую социал-демократию и мощную клерикальную партию вкупе с сильным влиянием еврейского свободомыслия. Таким образом то, что жило лишь в смутных представлениях Гитлера, наконец-то обрело четкую форму.

На стороне Антанты, вещал Юнг, стоял индивидуализм, в то время как на стороне Германии — социализм. Что же касается марксизма, то он являлся самой обыкновенной карикатурой на социализм. «Социализм, — говорил Юнг, — есть не что иное, как общее творчество, общая воля и национальный характер германцев, дух германского народа, который заключался во взглядах на труд как на нравственный долг!». Более того, социализм, по его глубокому убеждению, носил настолько немецкий характер, что даже при Вильгельме II Германия была «единственным государством, в котором, можно сказать, социализм осуществлялся во имя самого государства».

Конечно, ничего нового Юнг не сказал и большей частью повторял то, что уже было до него сказано многими немецкими мыслителями того времени. Но каждый из них говорил, как правило, о какой-то одной доктрине, и только синтез всех этих идей дал то, что стало называться идеологией национал-социализма. Именно так и возникло учение с богатой фразеологией, которое допускало различные толкования и принимало в одно и то же время и социалистическую реформу, и государство Вильгельма II. Оно отвечало духовным запросам честных патриотов, которые, желали «сделать революцию», но вместе с тем не хотели отказываться от прошлого. И все же самым важным было то, что Юнг дал цельное изображение врага, свалив в одну кучу совершенно разные вещи только на том основании, что против всех них велась борьба.

Пагубная роль мировой демократии, евреи, которые стремились подчинить своему влиянию другие народы, половинчатая реформация Мартина Лютера, так и не сумевшая отделить христианство от Ветхого Завета, восточный большевизм с его установлением еврейского господства над миром — все это действовало и накладывалось на то, что Гитлер уже почерпнул из других источников и собственных размышлений.

* * *

Вернувшись из Зальцбурга, Гитлер отправился на встречу с генералом Людендорфом. Гитлеру очень хотелось познакомиться с прославленным полководцем поближе и по возможности использовать его в своем движении, поскольку лучшей рекламы было трудно придумать.

Встреча проходила в доме бывшего обер-лейтенанта рейхсвера Грегора Штрассера, создавшего в Нижней Баварии партийную группу НСДАП и «фрайкор Ландсхут» и ставшего первым нацистским гауляйтером. Это был очень амбициозный и талантливый человек, который еще попортит Гитлеру немало крови.

На встречу с Гитлером Грегор Штрассер пригласил своего брата Отто. Во время «капповского путча» тот сражался на стороне Веймарской республики. В знак протеста против разоружения революционного рабочего класса и нарушения правительством обещания о роспуске «фрайкоров» он вышел из СДПГ В то время он искал свой путь и возглавлял движение студентов — ветеранов войны. Грегор очень надеялся на то, что бывший социалист проникнется духом нацинал-социализма и встанет под его знамена.

Отто согласился. «Какой молодой немецкий офицер, — писал он в своих мемуарах, — упустил бы шанс встретиться с генералом Эрихом Людендорфом?» Но куда интереснее все же другая фраза Отто Штрассера. «В то смутное время, когда Германию захлестнул хаос, только абсолютно нелюбопытный человек мог отказаться лично познакомиться с Гитлером и попытаться понять, что он из себя представляет. Ведь уже тогда германская молодежь, которая стремилась творить новое будущее, начинала собираться под его знаменами». Означала эта фраза только одно: уже в 1920 году Гитлер был весьма популярным человеком. Так Гитлер познакомился с Отто Штрассером, который со временем превратится в его злейшего врага. Об этом знакомстве мы расскажем со слов самого Отто Штрассера, поскольку это дает возможность узнать настоящего Гитлера, который раскрывался в своих беседах с Отто так, как не откровенничал ни с кем другим.

Генерал, в котором все еще ощущалась железная воля солдата, произвел на Отто самое яркое впечатление. А вот что касается Гитлера, то это был, по его словам, «абсолютно незнакомый ему человек с правильными чертами лица и жесткими усиками. Ему шел тридцать второй год. В то время мешки под глазами, которые позднее стали столь заметны, еще только намечались. На лице его еще не лежала печать одухотворенности, и оно еще не приобрело знакомого всему миру выражения особой значительности. Гитлер казался обыкновенным молодым человеком. Его бледность свидетельствовала лишь о недостатке свежего воздуха и физических упражнений».

Генерал стал расспрашивать Отто, за что он был представлен к ордену Макса-Иосифа, и тот поведал ему о своих ратных подвигах, которые были внесены в Золотую книгу 1-го Баварского полка. Все это время Гитлер неприязненно молчал. Но стоило только Людендорфу обратиться к нему, как он с нескрываемым подобострастием отвечал: «Да, ваше превосходительство!», «Так точно, ваше превосходительство!» Однако в его тоне явно слышалось какое-то скрытое и не совсем понятное недовольство. И чем больше Людендорф спрашивал Гитлера, тем недовольнее тот отвечал.

Напряжение нарастало, и Грегор Штрассер все с большей тревогой посматривал на насупившегося Гитлера. Он был очень обеспокоен той независимостью, с какой его брат беседовал с генералом, и даже не думал добиваться расположения Гитлера. Нервничал и сам Гитлер, который вдруг принялся расхаживать по комнате, словно настраиваясь на что-то. Наконец он подошел к Отто и с вызовом спросил:

— Я не понимаю, как вы, бывший офицер, могли быть лидером красных во время выступления Каппа? Может быть, объясните?

Отто спокойно ответил, что он и его «красные» действовали в поддержку законного правительства, и именно они были истинными патриотами, встав на пути реакционных генералов. Гитлер вспылил.

— Нет, это не так, — громко воскликнул он, — вам следовало бы понимать события не буквально и осознать дух происходящего! Путч Каппа был необходим, хотя и был неэффективен. И что бы вы сейчас ни говорили, «версальское правительство» должно быть свергнуто!

Гитлер явно шел на скандал, однако Штрассер не желал вступать в полемику о Каппе и его выступлении, поскольку рядом сидел замешанный в нем Людендорф. Отто примирительно сказал, что реакционеры использовали политическое невежество большинства патриотически настроенных офицеров, а сам путч был попыткой государственного переворота.

Гитлер вспыхнул, но ответить ничего не успел. На помощь Отто пришел Людендорф. Выступление Каппа, безапелляционно заявил генерал, было бессмысленным, и прежде чем выступать, надо было завоевать доверие людей. Гитлер осекся на полуслове и, невольно выпрямившись, произнес совершенно другим тоном:

— Так точно, ваше превосходительство! Именно в этом и состоит суть моего движения. Я хочу зажечь народ идеей мести. Только народ, охваченный всеобщим фанатизмом, способен привести нас к победе в следующей войне!

Изумленный подобным заявлением Штрассер пожал плечами.

— Как мне кажется, — заметил он, — это вообще не вопрос мести и уж тем более войны. Наш социализм должен быть национальным и предназначаться для того, чтобы установить в Германии новый порядок, но никак не для того, чтобы привести к возникновению новой завоевательной политики…

— Именно так, — вступил в разговор Грегор, — у правых мы возьмем национализм, который, к несчастью, так тесно сомкнулся с капитализмом, а у левых мы возьмем социализм, который создал столь несчастливый союз, с Интернационалом. Таким образом мы сформируем национал-социализм, который станет главной движущей силой новой Германии и новой Европы.

— И основой этого объединения, — продолжил Отто, — должен быть социализм. Вы называете свое движение национал-социалистическим, — взглянул он на Гитлера, — а согласно правилам немецкой грамматики в сложных словах такого рода первая часть служит определением ко второй, главной части слова.

Гитлер недовольно поморщился и слегка покраснел. Намек на его плохой немецкий язык прозвучал весьма прозрачно. На лбу у него выступили две глубокие пересекающиеся морщины — вертикальная и горизонтальная.

— По всей видимости, — добил Гитлера Отто, — ваш балтийский советник, господин Розенберг, слишком несведущ в немецком языке, чтобы хорошо разбираться в подобных нюансах…

Откровенное признание того, что и сам Гитлер, и Розенберг слабо разбираются в политике, окончательно вывело Гитлера из себя. Он с силой ударил кулаком по столу и уже хотел было взорваться, но, вовремя опомнившись, с недоброй улыбкой взглянул на застывшего в кресле Грегора.

— Я опасаюсь, — произнес он, — что мы никогда не поладим с вашим слишком интеллектуальным братом…

Грегор пожал плечами. Разница в теоретической подготовке была слишком очевидной, чтобы хоть как-то попытаться исправить положение.

Все оставшееся время Гитлер продолжал искоса посматривать на Отто. «И дабы совсем уж не выглядеть побежденным в теоретическом споре, — писал в своей знаменитой книге Отто Штрассер «Гитлер и я», — он явил перлы той самой риторической эквилибристики, благодаря которой и стал знаменит в пивных. И не подумав продолжать разговор о путчистах и тайнах как социализма, так и национализма вместе взятых, он перешел на куда более ему близкую тему.

— Ваша игра идеями, господин Штрассер, — бросился он в бой, — совершенно бессмысленна, в то время как я говорю о реальности, а реальность — это евреи! Посмотрите на коммунистического еврея Маркса и капиталистического еврея Ратенау. Все зло — от евреев, которые оскверняют и загрязняют мир. И как только я узнал, кто они такие, лишь только я понял их сущность, я стал вглядываться в каждого прохожего, чтобы определить, еврей он или нет. Евреи контролируют социал-демократическую прессу. Они скрывают свои дьявольские замыслы под маской реформистских идеалов. Подлинная цель евреев — разрушение нации и уничтожение различий между расами. Евреи стоят во главе рабочего движения и говорят об улучшении участи трудящихся; на самом же деле они стараются поработить их, убить их патриотизм и честь, чтобы установить интернациональную диктатуру еврейства. То, чего не смогут добиться убеждением, они пытаются достичь силой. Их организация совершенна и вездесуща. У их есть свои агенты во всех министерствах, они дергают ниточки в высших сферах страны; они получают поддержку от своих единоверцев по всему миру; они — язва, которая приводит к падению целых наций и гибели людей!

Однако столь убедительная речь Гитлера не произвела на Отто Штрассера ни малейшего впечатления.

— Вы, — пожал плечами тот, — совершенно не знаете евреев, господин Гитлер, и, позвольте вам сказать, переоцениваете их. Евреи, прежде всего, приспособленцы. Они используют существующие возможности, но не создают ничего. Они используют социализм, они извлекают выгоду из капитализма, они даже получат выгоду от национал-социализма, если вы дадите им такой шанс. Они приспосабливаются к обстоятельствам с гибкостью, на которую кроме них способны разве китайцы. Маркс ничего не создал. Социализм состоит из трех частей. Маркс вместе с истинным немцем Энгельсом исследовали его экономическую сторону, итальянец Мадзини — религиозную и политическую, а русский Бакунин создал нигилизм, который породил большевизм. Таким образом, как вы можете убедиться, социализм вовсе не имеет еврейского происхождения…

— Я хочу, — мрачно сказал Гитлер, уже понимая, что у него нет достойных аргументов в этом споре, — дать германскому народу толчок, чтобы сплотить его и сделать его способным разрушить Францию.

— Ну вот, — махнул рукой Штрассер, — вы опять хотите опереться на националистические чувства и вновь не понимаете сути проблемы. Я не одобряю Версальский договор, но сама мысль о войне с Францией кажется мне идиотской. Придет день, и эти две страны вынуждены будут объединиться в борьбе с большевистской Россией.

Гитлер молчал, собираясь с мыслями. Но так ничего не надумав, он вдруг фамильярно похлопал Штрассера по плечу, как бы давая тому понять, что нисколько не сердится на него.

— В конце концов, — улыбнулся он, — я предпочел бы быть повешенным на коммунистической виселице, чем стать министром германского правительства с соизволения Франции!

В этот момент Людендорф, которому надоели все эти заумные разговоры, попрощался и вышел из комнаты. Гитлер последовал за ним.

— Ну что? — взглянул Грегор на брата.

— Людендорф мне понравился, — ответил тот. — А вот что касается Гитлера… Я согласен, что у него есть красноречие оратора, но оно скорее для уличной толпы, поскольку у него нет никаких политических убеждений…

— Может, ты и прав, — задумчиво покачал головой Грегор. — И тем не менее его воздействию трудно противостоять, и сам подумай, каких бы мы смогли добиться прекрасных результатов, если бы сумели использовать энергию Людендорфа, мои организаторские способности и Гитлера как рупор наших идей…

— Посмотрим, — пожал плечами Отто.

В это время Гитлер сидел в уносящей его в Мюнхен машине. Ничего положительного из знакомства с Отто Штрассером он не вынес. Тот оказался из той самой породы интеллектуалов, которую он ненавидел, особенно если они не соглашались с ним. Да и к самому Грегору он относился настороженно.

%_Это был человек, который желал скорее командовать другими, нежели добровольно идти в подчинение, и ему надо было держаться с ним настороже. Надо отдать должное будущему фюреру — он не ошибся…

* * *

Осенью 1920 года Гитлер решил приобрести машину, чтобы быстрее добираться на партийные сборища, о чем и поведал онемевшим от удивления товарищам по партии. Машина, заявил он, придаст вес не только ему, но и всей партии. Да и что это за партия, шеф отдела пропаганды которой добирается на собрания на трамвае?

Скрепя сердце товарищи пошли Гитлеру навстречу, и вскоре он разъезжал на некоем подобии «старой извозчичьей коляски без верха», которую неимоверными усилиями механиков привели в божеский вид. Однако полуразбитая колымага постоянно ломалась, Гитлер вернул ее партии и на собственные деньги купил подержанную машину. А затем потребовал предоставить ему личного шофера, что без особой охоты, но все же было сделано. С этого дня Гитлер раз и навсегда забыл, что такое общественный транспорт.

Судя по всему, к этому времени у Гитлера уже появились пока еще мелкие спонсоры, и деньги у него водились. А вот распоряжался он ими по собственному усмотрению, чем вызывал раздражение у продолжавших трудиться в поте лица в своих железнодорожных мастерских других лидеров партии. Но стоило кому-нибудь из них завести речь о его «нетрудовых доходах», как Гитлер устраивал скандал. По его словам, он тратил ради партии свое здоровье и жил только за счет пропагандистских поездок по Тирольским Альпам. Что он за это получил? Несколько батонов хлеба да еще банку варенья от какой-то старухи…

Слушая эти в высшей степени лицемерные речи, Дрекслер только махал рукой и… продолжал платить из скудной партийной кассы личному шоферу Гитлера Эрнсту Хаугу, который являлся и механиком, поскольку новая машина тоже часто ломалась. Эрнст оказался покладистым малым и против своей новой работы не возражал. А вот самого Гитлера куда больше интересовала его сестра Генни, весьма привлекательная и эмансипированная особа, обладавшая потрясающей сексапильностью.

— Какая красотка! — воскликнул Гитлер, впервые увидев сестру своего шофера.

В Германии того времени царили свободные нравы, и Генни была не против завести любовную интрижку с хозяином брата. Тем более что о нем уже говорили как о человеке, подающем определенные надежды.

— Она восхитительна, — часто повторял Гитлер, глядя на свою возлюбленную. — Такие девушки — большая редкость!

Очень часто, облачившись в кожаный пиджак с револьвером через плечо, Генни увозила своего обожаемого Адольфа из платонической «трубадуровской атмосферы общения с богатыми пожилыми дамами в райские кущи процветавшего тогда в Баварии искусства плотской любви». А если говорить проще, то везла она его в ювелирную лавку некого Фюсса, где тот устроил любовникам уютное гнездышко. Насытившись любовью, игривая парочка моталась из одного кафе в другое, и кончались эти походы, как правило, тем, что утомленная говорильней Гитлера Генни засыпала прямо за столом.

Никаких сцен ревности, на какие Гитлер был большим мастером, пока не было и в помине. Со своей стороны прелестная Генни старалась во всем потакать Адольфу, была с ним неизменно ласкова и намеревалась в конце концов стать фрау Гитлер. Однако при всем своем искреннем восхищении сексапильной Генни жениться на ней Гитлер не собирался.

Брат Генни в отношения сестры и своего хозяина не вмешивался, и сколько времени продолжалась эта в высшей степени пылкая связь, и по сей день не знает никто.

* * *

И все же верхом мечтаний Гитлера в те дни была отнюдь не машина, которая была для него не роскошью, а средством передвижения, и даже не очаровательная любовница. Куда больше его волновала собственная газета, без которой невозможно существование ни одной уважающей себя партии. Когда Эккарт сообщил ему, что одна из самых популярных газет Мюнхена «Фелькишер беобахтер» ищет покупателя, Гитлер засуетился.

«Мюнхенский беобахтер», как раньше называлась эта газета, издавался с 1868 года и печатал пикантные истории из жизни среднего класса с антиклерикальным и антисемитским уклоном. В 1918 году владелец газеты Франц Эхер умер, и ее приобрел фон Зеботтендорф. Барон добавил спортивное обозрение и осчастливил читателей резкими антисемитскими передовицами. После подавления Советов фон Зеботтендорф переместил редакцию в помещение Германской социалистической партии — другой националистической и антисемитской группы, основанной в 1918 году. Заправлял газетой, которая превратилась в официальный рупор его партии, лидер НСП Грассингер. В июле 1919 года Зеботтендорф покинул Мюнхен, а в декабре 1920 года газета была выставлена на продажу. Оставалось только найти деньги.

На помощь пришел рейхсвер. Генерал фон Эпп, имевший специальную группу для работы с прессой, выделил Эккарту 60 тысяч марок, и 19 декабря 1920 года тот купил «Фелькишер беобахтер».

Гитлер был на седьмом небе. Это был успех так успех! И подводя итоги прошедшего года, он со спокойной совестью мог сказать, что поработал на славу. До всеобщего поклонения еще далеко, и тем не менее его имя уже было на слуху. Только за прошедший год Гитлер выступил на 46 собраниях и митингах. Пусть и робко, но уже начал зарождаться культ Гитлера, и с появлением газеты Эссер сделает все для его дальнейшего развития. Чуть ли не в каждом номере он будет петь своему лидеру дифирамбы, называя его самым выдающимся оратором Германии, которому давно пора выступать во всех крупных городах страны.

Со временем будут много говорить о личных дарованиях, с помощью которых Гитлер якобы и пришел к власти. Да, все так, и дарования у него, конечно, были. И все же куда больше своими успехами он был обязан тем необыкновенным терпению и настойчивости, с какими шел к намеченной цели. Чего стоило ему одно только противостояние с Дрекслером и его сторонниками! Любой другой бы опустил руки и сдался. А Гитлер продолжал сражаться за новую партию, которую в конце концов и создал. Так будет и в дальнейшем. Много раз, находясь на грани срыва и отчаяния, он будет биться даже тогда, когда его ближайшее окружение впадет в панику и уныние. Дело, надо полагать, было не только в воле, но и в том самом осознании своей избранности, которое вело его через тернии к звездам. И если верить ценившему все эти качества Горацию, то помощь богов ему была обеспечена.

Во многом успехи Гитлера обусловливались и тем, что он никогда не успокаивался. Ни тогда, когда собирал всего несколько сотен человек, ни потом, когда на митинги приходило по 20 тысяч его поклонников. В то время, когда его пребывавшие в эйфории соперники почивали на лаврах, он работал. Поэтому ничего удивительного не было в том, что его партия все это время росла как количественно, так и качественно.

Более того, под его влиянием в нескольких городах Баварии создались местные группы национал-социалистов. Особенной организованностью отличались нацисты из Пфорцгейма, возглавляемые заводским мастером Витманом. Не отставал от них и Штутгарт, где появился национал-социалистический союз во главе с неким Ульсгерефером. За прошедший год численность членов партии возросла с 64 до 3000.

В своем стремлении идти вперед Гитлер не останавливался ни перед чем, даже перед террором. Настоящий гром грянет только через год, когда будут созданы штурмовые отряды и Гитлер без обиняков заявит: «Требуются виселицы!» Однако первые раскаты этого грома явно слышались уже в апреле 1920 года, когда Гитлер писал в «Фелькишер беобахтер»: «Мы требуем предания суду преступников перед нацией, начиная с Эрцбергера до Симонса и включая всю парламентскую сволочь, соучастников их преступлений. Все они должны предстать перед судом верховного трибунала. Но мы твердо уверены, что эти преступники умрут не от почетной пули, а на виселице. Уже теперь мы позволяем себе обратить внимание будущего национального трибунала на то обстоятельство, что ввиду экономии света многие фонарные столбы у нас свободны».

Однако прокуратура и не подумала поставить призывавшего чуть ли не к суду Линча Гитлера на место, как не обратила она внимания и на другое заявление Гитлера, сделанное им на одном из партийных сборищ.

— Мы, — сказал он, — предлагаем повесить Виктора Коппа перед окнами русского посольства, а Зеверинг и Герзинг должны получить не меньше двадцати лет каторжных работ.

Остается только добавить, что Копп был советским полпредом в Берлине, социал-демократ Карл Зеверинг — министром внутренних дел Пруссии, а правый эсдек Герзинг — руководителем «Республиканского флага».

Именно в этой решимости Гитлера идти напролом крылось преимущество его перед большинством других политиков, органически неспособных не только на подобные откровения, но и на шокирующие многих поступки. Известную роль в становлении Гитлера сыграло и то, что он быстро показал ту огромную разницу между ним и интеллигенцией из партии «немецких социалистов» и «фелькише». В этом не было ничего удивительного, так как они не дрались на улицах, не срывали чужих собраний, предпочитали вести дискуссии, не повышая голоса и, как всякие профессора, ничего не пытались получить силой.

Точно так же в 1917 году не были готовы к самым решительным действиям рафинированные члены первого Временного правительства в России. А вот Ленин был готов на все: на ложь, подлоги, обманы, а когда требовалось, то и на самый жестокий террор. В отличие от очень многих совестливых или, скорее, имевших чувство меры политиков, а такие тогда еще встречались, Гитлер без малейших колебаний взвалил на свои плечи ответственность за все, и эта ответственность не пугала его. Для него был важен только результат, а те средства, с помощью которых он будет достигнут, его мало волновали.

Вряд ли Гитлер уже тогда ясно видел те на самом деле широкие перспективы, какие ему открывала активная работа в партии. Но вот не видеть того, что без него это была бы уже совсем другая партия, он не мог. И всем, чего она за этот год добилась, партия была обязана Гитлеру, его энергии и ораторскому таланту. Он шел на все, лишь бы только вбить в сознание мюнхенцев, а вместе с ними и в головы и души других немцев, что в мире нет более притягательной идеи, нежели идея социал-национализма.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

3 марта 1921 года Гитлер впервые выступил перед многотысячной аудиторией в цирке Кроне. Лондон предъявил Германии ультиматум, в котором потребовал выплаты репараций в сумме 132 миллиардов золотых марок, и именно этому вопросу посвятил Гитлер в основном свое выступление.

— Англия, — надрывался он, — с дьявольским умыслом травит ирландский народ и жульническим способом захватила старое культурное государство — Индию! И кто сможет теперь поверить в то, что она когда-либо добивалась свободы малых наций, лишив последних следов свободы один из величайших культурных народов мира — Германию?

Однако причиной появления Гитлера в самом большом зале Мюнхена была не только Англия и ее ультиматум. Несколько дней назад конкуренты Гитлера из «патриотической» партии собрали на площади Одеон 20 тысяч мюнхенцев. Гитлер тоже хотел выступить, но как только он приблизился к микрофону, оркестр заиграл марш, и никто так и не услышал самого пламенного трибуна Баварии. И теперь он хотел показать, что и у него может быть ничуть не меньше сторонников, нежели у «патриотов». Однако Гитлер просчитался, и в цирк пришло всего 4000 человек. И все же он не унывал, посчитав и эти тысячи успехом, особенно если учесть, что каждый его призыв сопровождался буйным выкриком: «Будущее или крах!»

В середине мая 1921 года Гитлер снова выступал на большом митинге и говорил о новом унижении Германии странами-победительницами, войска которых заняли Дуйсбург, Дюссельдорф и речной порт Рурорт, установили на Рейне свои таможенные посты, обложили германский экспорт налогом в 50% его стоимости и оставили без изменений огромную сумму в 132 миллиарда золотых марок, которую Германия должна была выплатить в течение 37 лет. При этом первый миллиард Берлин обязан был выплатить в ближайшие двадцать пять дней. В противном случае союзники грозили оккупировать Рурскую область, и Франция уже объявила частичную мобилизацию.

Что оставалось делать в такой ситуации Германии? Только одно: то, что от нее требовали. И правительство, выбросив на мировые валютные биржи 50 миллиардов свежеотпечатанных банкнот, выплатила свой первый миллиард и сильно обесценила национальную валюту.

Гитлера мало волновали экономические трудности, и он продолжал клеймить позором «ноябрьских преступников» и неспособное защищать интересы Германии правительство. Он тонко играл на самых сокровенных чувствах ограбленных и униженных людей, и огромная толпа восторженно ревела и готова была хоть сейчас идти на Берлин вешать окопавшихся там предателей нации.

По всей видимости, рейхсканцлер К. Ференбах тоже считал, что неспособен спасти Германию, а потому и подал в мае 1921 года в отставку. Новым рейхсканцлером стал лидер левого крыла партии «Центр» Й. Вирт. Кресло министра иностранных дел в его кабинете занял президент крупнейшего электротехнического концерна «АЭГ» и член руководства Немецкой демократической партии В. Ратенау.

По тем временам это были два самых выдающихся немецких политика. Но и они не устраивали Гитлера, который все больше верил в собственную исключительность и постоянно твердил о том, как «в один прекрасный день явится железный человек, быть может, в грязных сапогах, но зато с чистой совестью, положит конец разглагольствованиям этих вылощенных джентльменов и преподнесет нации действие». Благо уже имелся прекрасный образчик в лице Бенито Муссолини, который тоже пришел из окопов в грязных сапогах и вот теперь пытался войти в этих самых сапогах в Колизей.

* * *

В начале лета Гитлер отправился в Берлин, где Эккарт собирался познакомить его с руководителем знаменитой машиностроительной компании Эрнстом фон Борзигом, одним из самых влиятельных членов Национального клуба, куда входили высокопоставленные военные, государственные чиновники из высшего эшелона власти и известные промышленники. От этого знакомства Гитлер ждал многого. Хотел он взглянуть и на северогерманских национал-социалистов. Нацистское движение набирало силу, и после Баварии нацистские организации появились и в Северной Германии.

Как всегда, когда Гитлер хотел понравиться, он произвел на Борзига неизгладимое впечатление, но дальше дело так и не пошло. Да, сам он обещал оказывать финансовую поддержку его партии, а вот другие промышленники во главе с таким тузом немецкой промышленности, как Гуго Стиннес, вкладывать в него деньги не спешили.

— А чего ты хотел? — пожал плечами Эккарт, когда Гитлер принялся поносить Стиннеса. — Мы еще не так известны, чтобы такие величины обращали на нас внимание… Дай срок, и он сочтет за честь помогать нам!

Гитлер усмехнулся. Опять ждать, опять добиваться, опять просить… Как ему все это надоело! Можно подумать, что он просил для себя. И как все эти люди не хотят понять, что рано или поздно им все равно придется обратиться к нему или к таким, как он. Коммунисты заставят! Так не лучше было бы заранее обезопасить себя? Выходит, не лучше…

Не успел он опомниться от берлинской неудачи, как взбунтовалась старая партийная гвардия. Собственно, этого давно можно было ожидать. Люди всегда оставались людьми, какими бы высокими идеями они ни руководствовались. Не стала исключением и нацистская партия, которую раздирали внутренние противоречия. Рем не терпел Геринга, Эккарт ревновал Гитлера к Гессу, а «подлец» Эссер ненавидел первого теоретика партии Розенберга и в минуты особого раздражения настраивал против Гитлера недовольного всем происходящим в партии Дрекслера. Да и сам слесарь с явным неудовольствием наблюдал, как руководство основанной им партией все больше сосредотачивается в руках Гитлера. Руководитель отдела пропаганды сумел поставить дело так, что все ее лидеры, включая самого Дрекслера, оказались лишь придатками к его отделу. Гитлер был постоянно на виду, в то время как Дрекслеру и его товарищам оставалось довольствоваться выступлениями в провинции. Не нравилось старым партийцам и радикальное направление, на которое Гитлер толкал партию. Коробила их и та дурная слава, которая начинала сопутствовать нацистам, и рано или поздно они должны были вступить на тропу войны с узурпатором.

Помимо внутренних неурядиц и опасности с севера у Гитлера появились конкуренты и в самой Баварии во главе с Юлиусом Штрайхером. Напрочь лишенный какой бы то ни было морали, он мог дать по части скандалов фору самому Эссеру и уже успел прославиться своей газетой «Штюрмер», пестревшей статьями о еврейских скандалах с порнографическим налетом. Он уже несколько раз встречался с Гитлером, и ничего хорошего от этого мерзкого субъекта будущий фюрер не ждал. А пока он вел беседы с Борзигом, ненавистник «чистой публики», каким считался Штрайхер, и возглавлявший аугсбурское рабочее содружество Диккель встретились с Дрекслером.

— В Берлине, — приступил к делу Диккель, — всерьез рассматривают вопрос о перенесении центра движения в столицу Германии. Слияние с другими национал-социалистически настроенными организациями сведет к минимуму влияние Гитлера, так как наше объединение произойдет на равных началах. Учтите и то, что в случае приведения нашего плана в действие Гитлеру придется иметь дело с куда более упрямыми людьми, нежели ваши мюнхенцы…

Дрекслер учел и согласился. В глубине души он уже праздновал победу и снова видел себя в числе лидеров движения. Однако Гитлер сорвал все его планы. Примчавшись из Берлина в Мюнхен, он не стал ни оправдываться, ни даже объясняться с восставшими товарищами, а просто подал заявление о выходе из партии. А когда изумленный его выходкой Дрекслер попытался спустить дело на тормозах и принялся уговаривать Гитлера забрать заявление, тот, обозвав первого председателя партии «жалким идиотом» и «подлой собакой», направился к выходу. Дойдя до двери, он обернулся и, смерив ошарашенных услышанным «товарищей» презрительным взглядом, пообещал вынести дело на суд всей партии и выступить перед ними.

Дрекслер только развел руками. Даже он, тяжело и долго соображавший, понимал, что подобного поворота событий нельзя допустить. Какими бы великими партийными деятелями ни считали себя все эти Штрайхеры и Диккели, движение держалось на Гитлере и без него развалилось бы в считанные дни. Вряд ли известие о смещении их главного ставленника в нацистской партии обрадовало бы и влиятельных друзей Гитлера из рейхсвера во главе с капитаном Ремом. За Гитлером числились пусть и небольшие, но все же реальные деньги; также за ним стояли те, кого Штрайхер презрительно называл «чистой публикой» — Федер, Эккарт, Розенберг, Гесс и «подлец Эссер», самый сильный после Гитлера оратор партии, — то есть вся партийная элита. И, конечно, все они ушли бы вслед за своим лидером, значительно ослабив движение. С уходом Гитлера партия потеряла бы и свою газету.

* * *

Почувствовав слабину бунтарей, Гитлер потребовал диктаторских полномочий. Дрекслер оказался в сложной ситуации. Старое руководство и слышать не хотело ни о каком единоначалии и в свою очередь распространило среди членов партии собственное обращение, в котором обвиняло Гитлера во всех смертных грехах.

«Гордыня власти и личное честолюбие, — писали они, — заставили Гитлера вернуться на свой пост из Берлина, где он провел шесть недель, причем до сих пор еще не высказался о целях своей поездки. Он считает момент подходящим для того, чтобы по заданию скрывающихся за ним темных личностей внести раздор в наши ряды и таким образом способствовать интересам еврейства и его приспешников. Теперь все более обнаруживается, что национал-социалистическая германская рабочая партия служила ему только средством для грязных целей, для захвата руководства в свои руки и перевода партии в подходящий момент на другие рельсы. Лучшим доказательством этого является ультиматум, с которым он на днях обратился к партийному руководству. Он требует в ультиматуме, в числе прочего, полной и безраздельной диктатуры для себя, отставки партийного комитета, а также ухода основателя и вождя партии слесаря Антона Дрекслера с поста первого председателя партии. Он требует этого поста для себя; кроме того, он требует, чтобы в течение шести лет не велось никаких переговоров об объединении нашей партии с прочими национал-социалистами и немецкими социалистами. Уже одни эти требования означают не что иное, как попытку держать партию в черном теле и не дать ей возможность расти…

Другим пунктом является вопрос о его профессии и заработке. Когда отдельные члены партии обращались к нему с вопросом, на какие средства он, собственно, живет и какова была его профессия в прошлом, он каждый раз приходил в раздражение и сердился…

А как он ведет борьбу? Он передергивает факты и представляет дело так, будто Дрекслер — плохой революционер и желает вернуться к системе парламентаризма. В чем дело? Дрекслер еще ни на йоту не отступил от своих взглядов, которые высказывал при основании партии. Правда, наряду с революционной деятельностью Дрекслер желает указать немецкому рабочему путь, по которому он должен идти для достижения своей цели; другими словами, наряду с бичующей критикой нынешних возмутительных условий он желает проводить также положительную экономическую политику.

Гитлер нашел компаньона для своих происков в лице г-на Эссера. Человек, которого сам Гитлер не раз называл вредным для движения, человек, который неоднократно требовал у Дрекслера снятия Гитлера, вдруг избран последним для проведения его темных планов. И самое замечательное то, что сам Гитлер неоднократно заявлял (это могут подтвердить свидетели): «Я знаю, что Эссер — негодяй, но буду держать его только до тех пор, пока он может мне пригодиться». Национал-социалисты, судите сами о людях с таким характером. Не давайте ввести себя в заблуждение. Гитлер — демагог и выезжает на своем ораторском таланте, с помощью последнего он надеется одурачить немецкий народ и в особенности втереть очки вам. Он преподносит вам вещи, которые весьма далеки от истины. Протестуйте против того, что с честными основателями нашей партии собираются поступить так же, как это прежде делалось в других партиях…»

Что и говорить, не заявление, а самый настоящий крик души. И тем более непонятно, почему же все эти Дрекслеры не приняли отставки Гитлера. Ведь по большому счету они ничего не теряли. Боялись развала партии? Так чего им было бояться, если Гитлер так или иначе изгнал бы их из партии?

Да, в обращении многое было правдой, и Гитлер на самом деле уводил нацистскую партию с первоначального «левого пути», хотя в то время и сам толком еще не знал куда. Он действительно жил на неизвестные большинству партийцев доходы и не собирался ни перед кем отчитываться. И тем не менее обращение стало тактическим просчетом Дрекслера и его товарищей — они руководствовались только эмоциями, и их обвинения не имели ни одного веского доказательства. И в конце концов Гитлер получил следующее послание: «Признавая Ваши невероятные знания, а также принимая во внимание Вашу редкостную самоотверженность и Ваши почетные заслуги по части недоопла-чиваемой внештатной деятельности во имя процветания партии, Ваш необычайный ораторский талант, комитет готов предоставить Вам диктаторские полномочия и самым радостным образом приветствовать, если Вы после Вашего возвращения примете неоднократно делавшееся Вам Дрекслером предложение занять место Первого председателя. Дрекслер же останется членом комитета, а если это будет соответствовать Вашему желанию, в качестве такового войдет в комитет по проведению намеченной акции. Если же Вы сочтете полезным Ваш полный уход из движения, то по данному вопросу надо выслушать мнение общего собрания».

Вот так, ни больше ни меньше! По сути дела комитет повесил удавку на собственную шею, которую Гитлер с несказанным удовольствием затянул на общем собрании партии, на котором во главе президиума сидел… исключенный из партии Эссер.

Сам Дрекслер узнал о партийном собрании… из газет. Понимая, что все мосты сожжены, возмущенный слесарь отправился в полицию, где и заявил, что господин Гитлер и исключенный им в отсутствие первого за «грязное поведение в личной жизни» Эссер в партии не состоят, а значит, не имеют никакого права созывать какие бы то ни было партийные собрания. И вообще господам полицейским пора бы разобраться с Гитлером, который собирается устроить революцию и использовать насилие, тогда как он сам намерен преследовать партийные цели только законным путем. Однако безо всякого интереса выслушавший слесаря полицейский чиновник только равнодушно махнул рукой: это ваши внутрипартийные разборки, и к полиции они никакого отношения не имеют.

Дрекслер сдаваться не собирался, и в тот же день на улицах Мюнхена появились листовки, в которых противники Гитлера снова попытались облить его грязью. «Жажда власти и личное тщеславие, — говорилось в них, — привели его к тому, что он решил внести раскол в наши ряды, тем самым действуя на пользу еврейства и пособником оного. Его намерение — использовать партию в качестве трамплина для достижения нечистоплотных целей. Он, вне всякого сомнения, — орудие темных закулисных сил. Не без причины держит он во мраке свою личную жизнь и свое происхождение. В ответ на вопрос отдельных членов, на какие средства он все-таки живет, он всякий раз приходит в ярость и дикое возбуждение. Следовательно, совесть у него нечиста, к тому же его чрезмерное общение с дамами, при котором он зачастую называет себя королем Мюнхена, стоит слишком много денег…» Заканчивалась листовка обвинением Гитлера в болезненной мании величия и призывом: «Тиран должен быть свергнут!»

* * *

Но все было бесполезно. Гитлер изменил устав партии, и согласно этим изменениям ее первый председатель, то есть он сам, получал неограниченные полномочия. Вторым оставался Кернер, а Дрекслер получил совершенно бессмысленный, но тем не менее громкий пост почетного председателя. В знак протеста некоторые члены партии вышли из нее, но уже через несколько месяцев снова вернулись к Гитлеру. Управляющим делами партии стал фронтовой товарищ Гитлера в прошлом и председатель имперской палаты по делам печати в будущем Макс Аманн. Гитлер значительно укрепил партийный секретариат своими людьми, а на ключевую должность партийного казначея поставил преданного ему Франца Ксавбера Шварца. Мюнхен остался опорой движения, союз с прочими группировками исключался. Речь могла идти лишь о беспрекословном подчинении, к тому же любые контакты с другими партиями отныне находились в исключительной компетенции Гитлера.

Все эти весьма действенные меры обеспечили Гитлеру всеобщее признание его лидерства и раз и навсегда установили «принцип фюрерства» как основополагающую организационную структуру партии. Этот принцип Гитлер обосновывал весьма примитивно, сравнивая человеческое общество с биологическим организмом, в котором главную роль играла голова с заключенным в ней мозгом. Именно таким мозгом нации и являлся фюрер со своим «абсолютным авторитетом» и «абсолютной ответственностью». И, конечно, этот самый фюрер противопоставлялся насквозь прогнившей и в высшей степени «безответственной» парламентской системе. Вместо демократических свобод и равенства Гитлер проповедовал слепое подчинение фюреру «во имя общего блага» и железную дисциплину. Этот принцип не только давал Гитлеру право принимать любое решение по своему усмотрению, но и установил особую иерархию гражданской и армейской служб с четкой дисциплиной, субординацией и распорядком, основанную на безоговорочной личной преданности каждого члена партии фюреру. Все нацистское движение, как затем и само нацистское государство, было построено по этому принципу. По мере распространения нацизма Германия была поделена на три района (гау) — управляющие районами гауляйтеры получили право принимать решения и проявлять известную инициативу при неизменном условии, что их преданность Гитлеру была вне подозрений и если сам Гитлер не думал иначе. В конечном счете нацистское движение оказалось выстроенным на системе личных отношений, что в свою очередь означало, что на любой ступени власти, снизу доверху, имели место протекционизм и подсиживание. Понимал ли сам Гитлер известную слабость такой вертикали? Наверное, понимал, но ничего другого не желал, так как в равной степени ненавидел и правление чиновников, и власть комитетов.

Так закончила существование старая Германская рабочая партия, с первого своего дня считавшая себя левой. С «мещанами» в партии было покончено, и на смену им пришли люди, далекие от левых идеалов. Достаточно упомянуть, что главным теоретиком партии стал Альфред Розенберг, люто ненавидевший социализм.

Упрекать Гитлера за подобную революцию было бы крайне наивно. Любой правитель всегда стремился окружать себя преданными ему людьми. Что же касается абсолютной власти в партии, то достаточно вспомнить того же Сталина, который, чтобы этой самой власти достичь, пролил реки крови. Если кто и стоит особняком в этом ряду, так это Ленин. Он тоже был за абсолютную власть своей партии, и так же, как Гитлер, и близко не подпускал к себе никакие другие политические организации. Но, в отличие от названных тиранов, он не преследовал, не уничтожал инакомыслящих и не только охотно шел на любые теоретические дискуссии, но чаще всего выходил из них победителем. Объяснялось это отнюдь не его либерализмом, а способностями и глубоким знанием марксизма, позволявшим ему принимать любой вызов. За это его ценили даже идейные противники, для которых было куда страшнее оказаться поверженными в идейном споре, нежели быть изгнанными из партии.

Однако это вовсе не означает, что Гитлер был бесталанным человеком — способностей у него хватало. Просто это были Другие способности. Отныне ему придется учиться еще и искусству дипломатии, поскольку в партию пришли куда более искушенные в закулисной борьбе люди, по сравнению с которыми Дрекслер и его товарищи казались просто детьми.

* * *

Постепенно тот небольшой кружок серых, с трудом излагавших свои мысли людей, которые так разочаровали Гитлера во время его первого посещения, сошел на нет. Но даже сейчас ближайшее окружение Гитлера состояло из двух эшелонов. В первый входили те, кого Юлиус Штрайхер называл «чистой публикой».

О Дитрихе Эккарте, обладавшем несомненными способностями и влиянием на Гитлера, мы уже рассказывали довольно подробно. Оставался пока при нем и несгибаемый борец с «процентным рабством» Готфрид Федер. Способный инженер, он продолжал проповедовать нетрадиционные взгляды на экономику и постепенно терял свое влияние в партии. После прихода Гитлера к власти он станет всего-навсего товарищем министра экономики, но уже в конце 1934 года потеряет и этот пост.

Ближе всех с Гитлером сошелся Рудольф Гесс. Сын немецкого торговца, он родился в Александрии и во время войны служил в одном полку с Гитлером. Под Верденом Гесс был ранен и после госпиталя направлен в авиацию. Никогда не улыбавшийся, глуповатый и напрочь лишенный чувства юмора Гесс отличался поистине собачьей преданностью Гитлеру и верой и правдой служил ему.

Большое значение Гитлер придавал вступлению в партию такого знаменитого в Германии человека, каким являлся Герман Геринг — единственный небаварец в его окружении. Выходец из помещичьей семьи, воздушный ас майор Геринг был последним командиром прославленной эскадрильи Рихтгофена, а его храбрость и 43 сбитых самолета были отмечены крестом «За заслуги» — высшей наградой империи Гогенцоллернов. С Гитлером он познакомился в Мюнхене и, обладая хорошим состоянием, что называется, «вкупился» в партию.

Особое место рядом с фюрером занимал балтийский немец Альфред Розенберг, которого в нацистскую партию привел Эккарт. Во время Первой мировой войны он учился в России. В 1919 году вместе с другими русскими эмигрантами обосновался в Мюнхене. Гитлеру Альфред понравился хотя бы уже тем, что учился на архитектора. Розенберг обладал удивительной способностью строить из самых, на первый взгляд невероятных, предпосылок стройные и цельные системы — точно так же, как сам Гитлер некогда строил на бумаге фантастические планы перестройки немецких городов.

Именно ему было суждено стать первым теоретиком партии и идеологом нацистского движения. Свои, надо заметить, весьма тяжеловесные рассуждения о культуре и расе он выразит в труде «Миф XX столетия», который, кроме него самого, Гитлера и Геббельса, никто не читал и который главный пропагандист Третьего рейха назовет «идеологической блевотиной». Уже тогда Розенберга отличала его патологическая ненависть к России, и он постоянно подогревал интерес к этой теме у Гитлера. Оставался рядом с Гитлером и «подлец» Эссер, который многое умел.

Именно эти люди составили руководящее ядро нацистской партии после июльского переворота. И все же куда увереннее не любивший интеллигентов Гитлер чувствовал себя среди «прислуги», которая составляла второй эшелон его окружения. Это были все тот же Макс Аманн, который в своем развитии недалеко ушел от того фельдфебеля, каким Гитлер знал его по фронту; часовщик Эмиль Морис, имевший славу одного из самых жестоких драчунов; телохранитель Гитлера Ульрих Граф, в недалеком прошлом подручный в мясной лавке, а затем борец-любитель. Под стать ему был и могучий Христиан Вебер: завсегдатай ипподрома, он служил вышибалой в пивной, приторговывал лошадьми и посещал скачки.

Ничего интересного эти люди собой не представляли, и все же о двоих из них, Генрихе Гофмане и Максе Аманне, надо сказать особо, поскольку именно они со временем сделают Гитлера мультимиллионером.

Владелец фотоателье на Шеллингштрассе Гофман познакомился с Гитлером в 1922 году. Однажды он получил телеграмму из США от газетного концерна Херста, в которой его просили за 1000 долларов сделать снимок новоявленного фюрера. Деньги были хорошие, и Гофман согласился. Но, когда он снял садившегося в машину Гитлера, его телохранители отняли у незадачливого фотографа фотоаппарат и слегка намяли бока.

Через несколько дней Гофман нашел в своем архиве фотографию, которую он сделал в день мобилизации в Баварии 1 августа 1914 года. К своему удивлению, среди запечатленных на ней лиц он заметил Гитлера. Гофман увеличил фрагмент и подарил уникальный снимок Гитлеру. Тронутый до слез Гитлер пригласил фотографа в свою любимую остерию, где заключил с ним деловое соглашение, согласно которому Гофман становился его единственным фотографом. Сам Гитлер получал 10 процентов от прибыли.

Это соглашение станет для обоих настоящим Эльдорадо, поскольку уже после 1923 года фотографии руководителя партии нацистов шли нарасхват. Гофман стал устраивать выставки портретов Гитлера, которые тот охотно посещал, а затем передал свое ателье нацистской партии в качестве выгодного коммерческого предприятия.

Доходы Гофмана быстро росли, он приобрел роскошную виллу, и Гитлер часто навещал своего придворного фотографа, дом которого всегда был полон самых известных людей. «В хорошую погоду, — вспоминал Альберт Шпеер, — там подавали кофе в небольшом саду, окруженном со всех сторон садами других вилл. Садик был размером не больше чем двести квадратных метров. Когда его прекрасно освещали лучи солнца, случалось и так, что фюрер и рейхсканцлер снимал свой мундир и в рубашке с короткими рукавами ложился прямо на траву. У Гофмана он чувствовал себя как дома».

Более того, Гофман был единственным человеком, которому Гитлер прощал и пьянки, и либеральные взгляды на современное искусство, и связи с евреями. И когда фотограф осмелел до того, что представил главному антисемиту Германии своего приятеля по школе, сына раввина, Гитлер только усмехнулся.

— Судя по всему, в следующий раз ты пригласишь меня пить кофе в синагогу! — сказал он.

Однако Гофман не только играл роль придворного шута, но и являлся поверенным Гитлера в наиболее деликатных делах. Когда Эмиль Морис завладеет порнографическими рисунками фюрера, на которых тот изобразит свою родственницу-любовницу Гели Раубаль в самых неподобающих позах, именно Гофман выкупит их.

Как только Гитлер приударит за Евой Браун, Гофман и тут окажется рядом и предоставит Гитлеру для встреч с юной красавицей свои апартаменты. Со временем будут говорить, что именно Гофман поставлял Гитлеру смазливых девиц из мира манекенщиц и проституток, однако явных доказательств подобного сводничества и по сей день нет. Но то, что именно Гофман знал о частной жизни своего фюрера больше кого бы то ни было, не вызывает никаких сомнений.

Ну и, конечно, как никто другой Гофман способствовал личному обогащению Гитлера. За это он получил от фюрера титул «имперского фоторепортера» и звание профессора. Только за период с 1932 по 1940 год Гофман издал 30 роскошных фотоальбомов о Гитлере огромными по тем временам тиражами. А такие альбомы, как «Гитлер вне повседневности», «Гитлер освобождает Судеты», «Гитлер в своих родных горах» и «Молодежь вокруг Гитлера», вообще побили все рекорды. С подачи Гофмана Гитлеру будут платить за… его изображение на почтовых марках, и фон Гинденбург недовольно заметит по этому поводу: «Я сделаю этого Гитлера почтовым министром. Тогда он сможет лизать меня сзади!»

Однако ирония иронией, а марки превратились в весьма выгодную статью дохода фюрера. Однажды имперский почтовый министр Онезорге вручил Гитлеру чек на 50 миллионов марок, и, как утверждал сам Гофман, этот чек был далеко не единственным из тех, что Гитлер получил за свое изображение на марках.

Другим человеком, который будет стричь купоны для фюрера, стал тот самый фельдфебель Аманн, который в годы Первой мировой войны был начальником ефрейтора Гитлера. Торговец по профессии, он ничего не понимал в издательском деле, но быстро научился ему и создал прочную финансовую базу для партийной газеты и солидное издательство «Франц Эер-ферлаг».

Именно Аманн предложил Гитлеру вложить деньги в «Фелькишер беобахтер». Как уже говорилось, газета была приобретена за беспроцентную ссуду. Долговая расписка, которую дал Эккарт, находилась в рейхсвере, а расписка Гитлера — у фабриканта Грандля из Аугсбурга. В ноябре 1921 года доллар стоил 180 немецких марок. Немецкая валюта теряла свою цену, однако долги еще могли погашаться по их номиналу при условии пересчета долговых обязательств в соответствии с валютным курсом. Аманн посоветовал Гитлеру стать единоличным владельцем акций партийной газеты и издательства «Эер». Того, что давали Гитлеру его покровители, вполне должно было хватить для выплаты долга рейхсверу. Что же касается Грандля, то его вполне можно было доить и дальше. Эккарт, который стал главным редактором газеты, согласился на предложение Аманна.

Кто дал деньги фюреру, осталось тайной. Но как бы то ни было, ему хватило всего 666 долларов для погашения долгов, и «Фелькишер беобахтер» стала его собственностью. Так Гитлер стал отрекаться от того, что проповедовал. Он наживался на инфляции, за что со свойственной ему резкостью бичевал других.

После прихода Гитлера к власти Аманн завладеет третью всех акций издательской типографии «Адольф Мюллер и сын», которая печатала «Фелькишер беобахтер» в Мюнхене, Берлине и Вене, издавала «Иллюстриртер беобахтер» и еще с десяток партийных журналов и еженедельников. Он же получит монополию на печатание всех книг, авторами которых являлись лидеры нацистской партии. К началу войны Аманн превратится в процветающего дельца с доходом в несколько миллионов марок. И во многом своими огромными прибылями он будет обязан тому, что председателем наблюдательного совета концерна «Эер-ферлаг» являлся не кто иной, как Адольф Гитлер собственной персоной. Сколько миллионов чистой прибыли попало с помощью Аманна в карман этого самого председателя, сегодня уже не скажет никто, как и то, сколько их осело на счетах самого Аманна.

Почти каждый вечер этих людей можно было видеть в остерии «Бавария» и в «Салоне Шеллинга». Не чуждались они и мест попроще, наподобие сосисочной рядом с церковью Фрауенкирхе. Видели их и в «Железном кресте», где к ним прибился сильно пивший владелец фотоателье, расположенного напротив редакции «Фелькишер беобахтер», Генрих Гофман, который был большим любителем дешевых розыгрышей.

Особенно Гитлеру нравилось бывать в кафе «Хек» на Хофгартене, где по-прежнему поедал в огромном количестве торты со сливками. Но самым любимым занятием Гитлера стало посещение кинотеатров, и в иные дни он смотрел по несколько фильмов подряд, полностью отрешившись от партийных дел. Поглощая свои любимые пралине, он наслаждался нравившимися ему Чарли Чаплиным, Бестером Китоном, Маем Фестом и Дугласом Фербенксом.

Устав от своего грубоватого окружения, Гитлер отправлялся на прогулки с Гессом, который стоял несколько в стороне от всей этой мясницкой братии и изображал из себя утонченную натуру. Гитлеру нравилось посмеиваться над его пуританскими принципами, и всегда строго придерживавшийся этикета Гесс очень терялся, когда Гитлер разрешал своим гостям раздеться до подтяжек и надеть домашние тапочки.

Впрочем, Гесс не только смущался, но и довольно деликатно объяснял Гитлеру, что подобное поведение умаляет достоинство столь важного лица, каким теперь являлся фюрер нацистской партии. И надо отдать должное Гитлеру: он прислушивался к его советам, точно так же как совсем еще недавно слушался того же Эккарта, который объяснял ему, почему нельзя щеголять с утра до вечера в лаковых штиблетах.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда Гитлер говорил о создании массовой партии, он прекрасно понимал, что создать ее можно только с помощью хорошо поставленной пропаганды. И, конечно, она должна была отличаться от того, что делали другие партии. Да, в Германии в 20-х годах были очень сильны антисемитские настроения, но никакой особой выгоды из этого националисты не вынесли. «Каждую неделю, — писала одна из мюнхенских газет, — мы имеем переполненные собрания, но какой в этом прок? Разве это отменяет Версальский договор, разве это избавляет нас от берлинских марксистов и снова делает предпринимателя хозяином в доме?»

Газета была права: ставшие привычными собрания ничего не отменяли и никого ни от чего не избавляли. Со временем они перестали привлекать читателей. Никому не хотелось слушать то, о чем говорили уже много раз. Значит, пропаганду надо сделать иной — непривычной, шокирующей, завлекающей, какой угодно, но только свободной от набивших оскомину штампов. И здесь-то в полном блеске и проявил себя Эссер. Никакому интеллигенту-эсдеку не пришло бы в голову написать на входе в клуб «Евреям вход запрещен!» Эссер мог, и на обывателей подобные выходки действовали лучше любого социалистического оратора. Чего, казалось бы, проще — разбрасывать листовки с грузовиков, но первым, кому пришла в голову эта незамысловатая идея, был опять же Эссер.

Он вообще оказался выдумщиком, и то, что он вытворял на улицах, скорее походило на навязчивую рекламу, нежели на обычную и уже всем порядком надоевшую политическую агитацию. Именно он ввел в практику нацистов «пропаганду балагана» — огромные красные плакаты, напоминавшие цирковые афиши и заполненные доходчивыми лозунгами: «Республика еврейских спекулянтов», «Ноябрьские преступники», «Марксисты — могильщики Германии».

Простым людям лозунги нравились, интеллигенты воротили от них нос, но… запоминали их. Плакаты появлялись не менее двух раз в неделю, и их содержание так или иначе вдалбливалось в головы обывателей. И когда они вдруг слышали то, что уже засело в их сознании, им начинало казаться, что оратор только высказывает их собственное мнение. Рано или поздно слушатели превращались в восторженных сторонников оратора, и начиналась цепная реакция. Каждый поклонник Гитлера приводил послушать его своего приятеля, баварец в свою очередь спешил пригласить на следующее выступление нового человека. Именно так Гитлер всего за несколько месяцев приобрел пять тысяч горячих поклонников, для которых уже стало потребностью слушать то, что так прочно засело у них в головах.

Постепенно Гитлер выработает своеобразный ритуал проведения своих сборищ. Огромные плакаты, свастика, приветствие «Хайль Гитлер!», массовые военизированные парады, торжественные обряды освящения партийных знамен и штандартов, — все это было тщательно продумано. Фюрер всегда придавал внешней атрибутике огромное значение и часами рылся в старых журналах в поисках новых символов. Он просмотрел сотни изданий, прежде чем нашел того самого орла, который и стал символом партийной печати.

Собрания и манифестации ставились искусными режиссерами. Ажиотаж начинал нагнетаться заранее исполнением маршей и патриотических песен, затем в зал входили отборные отряды, на ходу салютуя флагам. Присутствующих подготавливали к выходу фюрера, который появлялся не сразу. Даже самое небольшое свое выступление Гитлер стремился превратить в шоу, которое хотелось бы увидеть еще раз. Для своих манифестаций он использовал любое людское сборище, будь то ярмарка или народное гулянье. Так, во время вагнеровских торжеств в Байрейте посетителей угощали конфетами, на обертке которых была изображена свастика, а столь любимые баварцами сосиски они ели с блюдечек, на которых красовался портрет фюрера. Именно такая беззастенчивая и наглая реклама стала одним из основных инструментов нацистской политики в области пропаганды.

Конечно, рафинированные социал-демократы не одобряли подобный балаган как и то, что Гитлер старался не убедить толпу, а понравиться ей. Однако для самого Гитлера похвала толпы была куда важнее одобрения каких-нибудь заумных чистоплюев — именно в ней он видел свою главную цель и всегда считал, что только одобрение ликующей толпы могло привести его к власти. И далеко не случайно уже летом 1920 года одна из газет противников назвала его «самым продувным специалистом по части науськивания в Мюнхене».

Впрочем, Гитлер агитировал не только словом, но и делом, и уже тогда недовольных выступлениями нацистских ораторов вышвыривали из зала молодцы из особой команды, которую Гитлер набирал из бывших Frei korps (боевики добровольческих отрядов), оставшихся не у дел фронтовиков и направленных на охрану нацистских собраний окружным военным командованием солдат. Затем этим стали заниматься отряды «ордонеров», или, как их еще называли, «людей порядка». Занимались эти «люди порядка» в основном тем, что разгуливали по ночным улицам и избивали припозднившихся евреев. Если заподозренный в принадлежности к семитской расе отрицал свою принадлежность к ней, его подвергали телесному осмотру. Гитлер очень надеялся на то, что и «в будущем все партийные товарищи, участвующие в движении, были одушевлены тем же бесцеремонно-агрессивным духом». Помимо избиения евреев «ордонеры» не давали противникам нацистов выступать в ходе той или иной дискуссии и своими криками заглушали нежелательного оратора. Ни о какой полемике и речи не было. Да и зачем она была нужна? Любые собрания и митинги надо было превращать в нацистские манифестации, и никто не имел права нарушать изъявление партийной воли. «Ордонеры» не только охраняли собственные митинги и собрания, но и стали мешать проведению любых собраний и митингов других партий.

Одними криками дело не ограничивалось, и тех, кто осмеливался прерывать гитлеровского оратора, сначала изгоняли из зала, а затем избивали. Гитлер поощрял драки и как-то заметил в разговоре с Германом Раушнингом:

— Вы не обратили внимание на то, что после каждой драки на митинге именно те, кого избили, первыми подают заявление в партию?

Так, в феврале 1921 года нацисты сорвали «праздник печати», который считался одним из самых крупных благотворительных мероприятий мюнхенского карнавала. Гитлер и не подумал оправдываться или обещать, что подобного безобразия больше не повторится.

— Национал-социалистическое движение, — заявил он на очередном сборище в пивной «Киндлькеллер», — будет и в дальнейшем без всяких церемоний срывать, если нужно, и силой, начинания и выступления, которые могут разлагающим образом подействовать на наших и без того уже больных соотечественников!

Его угрозы не расходились с делом, и когда летом 1922 года выставленная на мюнхенской промысловой выставке статуя экспрессиониста Гиса «Христос» пришлась не по вкусу жителям столицы, Гитлер пообещал расколотить ее. После этого статую быстро убрали.

Так Гитлер начал применять в своей практике тот самый террор, который будет сопровождать действия нацистов на протяжении всей их недолгой истории. Моральная сторона террора никогда не интересовала Гитлера. В своем движении он видел возрождение нации и все полезное для достижения этой цели ставил выше любых деяний, по его мнению, вредных для общества. Ничего удивительного и уж тем более странного в такой тактике не было. После разгрома старого руководства партии уже торжествовал «фюрер-принцип», и Гитлер делал все возможное, чтобы внедрить в практику нацизма и столь милый его национал-социалистическому сердцу принцип борьбы. «Человек, — напишет Гитлер в «Майн кампф», — возвысился благодаря борьбе… Чего бы ни достиг человек, он добился этого благодаря оригинальности, подкрепленной жестокостью… Жизнь можно уместить в три тезиса: борьба — всему голова, добродетель — голос крови, а главное и решающее — это вождь… Кто хочет жить, должен бороться; а кто не желает бороться в этом мире, где законом жизни является борьба, не имеет права на существование».

* * *

И все же на настоящую борьбу Гитлер не осмеливался. Да, он был готов устраивать драки на улицах с коммунистами и изгонять осмелившихся ему мешать на собраниях социал-демократов, но на власть не нападал! А если для этого у него самого кишка была тонка, то он всегда приветствовал, когда это делали другие, как в случае с Эрцбергером.

26 августа 1921 Гитлер сидел в своем любимом «Хеке». Он уже съел три пирожных и ожидал, когда ему принесут еще. Неожиданно в кафе появился возбужденный Эккарт.

— В чем дело, Дитрих? — взглянул на него Гитлер.

— Только что убили Эрцбергера! — выпалил тот.

Гитлер недовольно поморщился. Ребята из террористической организации «Консул» явно поспешили, и от его праведного суда ушел один из главных «ноябрьских предателей».

— Это предупреждение Вирту! — сказал Эккарт, наливая себе вина.

Гитлер кивнул. Как и все правые, он был очень недоволен той политикой выполнения версальских обязательств и примирения с прежними врагами, которую проводило правительство Вирта и Ратенау. Ратенау был евреем, а значит, являлся участником мирового еврейского заговора против Германии. Гитлер очень надеялся на то, что убийство человека, подписавшего позорное Компьенское перемирие, заставит правительство задуматься.

Но Вирт и не подумал идти на поводу у правых, и после известных событий в Баварии доказал, что не боится угроз и не собирается менять свой курс. А случилось следующее. 26 сентября 1921 года на площади Короля в Мюнхене состоялся парад баварской дружины «гражданской обороны». На самом деле это была настоящая военизированная организация, превратившаяся стараниями Эрнста Рема и подполковника Германа Крибеля в грозную силу. Столь откровенное выступление не желавшей мириться с поражением немецкой военщины насторожило страны-победительницы, и они потребовали немедленного роспуска дружины. Имперское правительство покорно согласилось и обратилось к баварским правителям с просьбой принять надлежащие меры, что вызвало в Баварии бурю негодования. Особенно неистовствовали правые, и Гитлер через свою газету предупреждал: «Будьте осторожны с посылкой к нам ваших комиссаров! Иначе возможно, что у вас не хватит врачей и хирургов из числа ваших Соломонов и Аронов, чтобы вытащить из проломленных голов ваших комиссаров наши пивные кружки».

Однако правители Баварии не пожелали создавать прецедент и согласились на роспуск «дружины». Ей на смену пришли более мелкие военные организации, в которые вступали в основном молодые и еще не женатые люди. Хватало среди них студентов и выпускников университетов. Что же касается «врачей и хирургов из числа Соломонов и Аронов», то им так и не пришлось вытаскивать пивные кружки из проломленных голов.

* * *

Конечно, Гитлер был недоволен. Мало того что его в очередной раз заставили идти на поводу у «ноябрьских» предателей, так он опять почувствовал свою беспомощность. Движение ширилось, и ему давно уже пора было обзавестись не какими-то там «ордонерами», а целой армией боевиков, готовых ради него на все. Надо ли говорить, с какой радостью он ухватился за идею Рема создать штурмовые отряды! Вся беда была только в том, что, в отличие от Гитлера, который видел в них прежде всего партийную силу, сам Рем после разгона баварской «дружины» видел в штурмовых отрядах основу новой германской армии, на этот раз под крышей нацистской партии. Ни он сам, ни его покровители из рейхсвера не собирались делать из Гитлера народного вождя.

Как не думал Ленин, вручая Сталину партийный аппарат, о том, что отдает в его руки ту самую силу, с помощью которой «самая выдающаяся посредственность партии» превратится в великого вождя огромной страны.

— Нам многое запретили, — говорил Рем, — и тем не менее мы создадим истинно народную армию! Я объявляю набор в штурмовые отряды. Впереди нас ждет победа! Мы покажем всем нашим врагам, что такое истинные германцы!

Надо ли говорить, что в эти самые отряды вошли те, кто еще недавно маршировал под знаменами дружины «гражданской обороны», оставшиеся не у дел члены «Консула» и вернувшиеся в Мюнхен из Рура каратели. Предпочтение при отборе отдавалось бывшим военным, то есть людям, которые привыкли не рассуждать, а выполнять приказы, какими бы они ни были. Бывшие солдаты и офицеры охотно шли в штурмовики, поскольку никакого иного будущего в Германии начала двадцатых годов у них не было. А служба в штурмовых отрядах давала им гарантированный кусок хлеба — в стране, где не по дням, а по часам росла инфляция, это имело первостепенное значение. В штурмовых отрядах их не только кормили, но и внушали, что именно им предстоит осуществить новую социальную революцию, а их злейшими врагами являлись все левые, которых надо всячески запугивать и изгонять с улиц. Хватало в отрядах и откровенных уголовников.

Так летом 1921 года принципы «фюрера» и «борьбы» обрели свой институционный характер в штурмовых отрядах. Ни о каких боевиках речь, конечно же, не шла, и официально штурмовые отряды создавались в рамках спортивного движения. «Национал-социалистическая германская рабочая партия, — писал в своем воззвании председатель физкультурного комитета партии Клинцш, — создала в рамках своей организации отдел физкультуры (спорта и гимнастики). Он особенно тесно должен сплотить молодых членов нашей партии, спаять их в железную организацию, которая будет служить всему движению в качестве тарана. Он должен защищать своей силой идейно-просветительную работу вождей. Но прежде всего он должен воспитывать в сердцах нашей молодежи неукротимую волю к действию, вдалбливать и внушать ей, что не история делает людей, а люди историю, и что человек, который без сопротивления носит цепи своего рабства, заслуживает своего ярма. Кроме того, отдел должен воспитывать взаимную верность и культивировать радостное повиновение своему вождю… Партийное руководство ожидает, что вы все явитесь на его зов, вы понадобитесь в будущем».

Если же отбросить тайную суть высокопарных иносказаний, какими пестрело воззвание Клинцша, то «отдел спорта и гимнастики» был создан для расправы над противниками и инакомыслящими и подготовки молодых людей к грядущей революции. И далеко не случайно уже очень скоро была принята аббревиатура SA (Sturm-Abteilung), а в партийной газете появилась рубрика «Известия штурмовых отрядов».

С помощью штурмовых отрядов — нерегулярных военизированных подразделений — Гитлер намеревался не только наводить порядок на улицах и громить политических противников, но и удерживать власть над партией. «Штурмовые отряды, — писал он в своем первом приказе по новой армии, — должны быть не только орудием защиты движения, но в первую очередь школой для грядущей борьбы за свободу внутри страны. Они не только охраняют собрания партии от всякого насилия со стороны противника, но, кроме того, дают ей возможность в любой момент перейти в наступление».

Он знал, что говорил. Штурмовики, среди которых было немало участников «капповского путча», горели жаждой мести и рвались в бой. Давно мечтавший о реальной силе Гитлер был рад усилению своего «тарана» и особо подчеркивал двойную роль своей главной ударной силы, назвав ее «не только орудием защиты нацистского движения, но и… прежде всего школой подготовки будущих бойцов за свободу на внутреннем фронте». Под «внутренним фронтом» он подразумевал завоевание мюнхенских улиц, борьбу против левых и возможность держать собственную партию в своем в полном подчинении.

Понимал ли Гитлер уже тогда всю двойственность своего положения полководца без армии? Судя по всему, нет, и настоящее осознание своей ущербности придет к нему только в мае 1923 года, когда его откровенно отхлестают по щекам те же Рем и рейхсвер. Другое дело, что ему не нравилось, когда его штурмовиков считали рейхсверовскими солдатами. «Это невозможно, — говорил он. — Я старый солдат и понимаю толк в этом: для сколько-нибудь действительного военного обучения требуются два года серьезной службы; кроме того, войско без права дисциплинарных наказаний — бессмыслица: штурмовик не будет хорошим солдатом, если начальник не имеет права посадить его за решетку».

Однако Рема и его покровителей мало волновало то, что нравилось или не нравилось Гитлеру. Да, он, по меткому выражению одного из историков, «сожрал партию Харрера, Дрекслера и Федера изнутри», но рейхсвер был ему не по зубам. Он никогда не сможет победить его, о чем сам честно скажет после своего прихода к власти…

Наложили ли все эти пока еще скрытые противоречия отпечаток на его отношения с Ремом? Вне всякого сомнения. Уже тогда между двумя закадычными друзьями, какими казались говорившие друг другу «ты» Гитлер и Рем, возникла некоторая недоговоренность. Со временем она превратится в непримиримые противоречия, которые будут стоить «старому солдату» Рему жизни. Тем не менее в своем новогоднем воззвании 1922 года не подозревавший об истинных намерениях Рема и стоявших за ним генералов Гитлер тепло приветствовал штурмовиков, а заодно обратился и к «группам национального студенчества», в котором, по его словам, была воплощена национальная энергия и которое должно было стать главным орудием в «борьбе против еврейства».

* * *

Конечно, штурмовые отряды сыграли свою роль в приходе Гитлера к власти, но в то же время он прекрасно понимал: одних завоеваний улиц мало, и ему надо бороться за души тех самых немцев, на которых он делал главную ставку. Естественно, ему очень мешало слово «социалистическая» в названии его партии, которое накладывало на нее известные обязательства. Особенно если учесть, что левые имели в виду под социализмом не веру в Германию и желание служить ей до последней капли крови, а совершенно новые экономические отношения. Хотел того Гитлер или нет, но именно ему надо было вкладывать новый смысл в понятие того самого пресловутого «социализма», «старший брат» которого бродил по Европе и, к великому сожалению многих немцев, забрел в Германию. Те самые рабочие, за которых Гитлер воевал с левыми, понимали социализм буквально, и он означал для них не что иное, как обобществление средств производства. Это им обещал Гитлер в своих знаменитых 25 пунктах.

Призывы к классическому социализму на деле означали полный разрыв с теми, у кого были собственность и деньги, поскольку никто не стал бы поддерживать человека, который намеревался эту самую собственность и деньги отнять. Постепенно Гитлер стал отходить от своих социалистических воззваний, и в конце 1921 года «Фелькишер беобахтер» писала: «Господин Гитлер проделал за этот год большое внутреннее развитие, и его учение, всегда опирающееся на историческую основу, постепенно приобретает осязательную форму». Это было действительно так. Укрепившись внешне, Гитлер был вынужден обратить пристальное внимание на все, что касалось идеологии партии.

В связи с этим весьма кстати вспомнить одну интересную историю, которая произошла приблизительно в то же время в Москве, где иностранный журналист спросил Ленина, что он думает о социализме и что это на самом деле такое. И тот самый Ленин, который всего три года назад обещал всем социалистический рай и золотые унитазы, недовольно поморщился.

— Я не знаю, что ответить на ваш вопрос, — произнес он после небольшой паузы. — Да и не время сейчас говорить о социализме…

Гитлер никогда не питал иллюзий в отношении классического социализма и вкладывал в него совершенно иное понятие. Еще во время своего пребывания в Зальцбурге он хорошо запомнил то определение, какое дал социализму Юнг. «Социализм, — говорил он, — есть не что иное, как общее творчество, общая воля и национальный характер германцев, дух германского народа, который заключался во взглядах на труд как на нравственный долг!»

Гитлер был готов подписаться под каждым из этих слов, а потому и считал социалистами тех, «кто готов стоять за свой народ всеми фибрами своей души, кто не знает более высокого идеала, чем благо своего народа, кто, кроме того, понял наш великий гимн «Германия, Германия превыше всего» так, что для него нет на свете ничего выше Германии, страны и народа».

Никакого толкования социализма здесь нет и в помине, поскольку социализм — категория прежде всего экономическая. Вряд ли Гитлер разбирался в политической экономии, откровенно говоря, она была ему не нужна. Говорить с массами на языке науки — занятие в высшей степени бессмысленное, поскольку в большинстве своем они неграмотны. Да и не хотели они слышать ни о каком бестоварном производстве, массе прибыли и прочих экономических тонкостях. А вот призывы к защите и возрождению униженной победителями в Первой мировой войне Германии были понятны всем. Гитлеру не оставалось ничего другого, как только умело подыгрывать толпе.

«Национальный и социальный, — уверял он своих слушателей, а вместе с ними и уставшую от социал-демократии Германию, — два тождественных понятия. Быть социальным означает так построить государство и жизнь народа, чтобы каждый действовал в интересах народа и был настолько убежден в его готовности и безусловной правоте, чтобы быть в состоянии умереть за него».

Эти высказывания больше напоминали не программу партии, а некий кодекс самураев. Особенно впечатлял призыв «умереть» за народ, как когда-то самураи, не рассуждая, умирали за своих господ.

В начале 1923 года в приветствии национал-социалистическому партийному съезду Гитлер окончательно поставит точки над «и». «Марксизм, — заявит он, — выставил три возмутительные и нелепые теории: во-первых, он отрицает значение личности, во-вторых, он отрицает частную собственность как таковую, и, в-третьих, он означает ввиду этого уничтожение всей человеческой культуры и развал всякого хозяйства, стоящего на более высокой ступени, ибо предпосылкой последнего всегда является частная собственность».

Комментарии, как говорится в таких случаях, излишни, поскольку социалисты, приветствующие наличие частной собственности, выглядят приблизительно так же, как врачи, проповедующие распространение чумы. Единственно, где Гитлер хоть как-то защищал социалистические принципы, так это в вопросе о земле. Потому и говорил Эссер со страниц своей газеты, что нужно «в первую очередь отдать землю во владение действительной нации, то есть всех честно работающих немцев, собственно, не отдать, а вернуть».

«Для государства, — вторил ему со страниц книги «Сущность, принципы и цели национал-социализма» первый теоретик партии Розенберг, — может возникнуть необходимость отчуждения земельных участков для общеполезных целей. Необходимо издание закона, что такие участки в случае надобности могут отчуждаться также безвозмездно…»

По своей сути это заявление было сродни тем, какие делали «аграрные большевики» в России. Но все это было в высшей степени несерьезно по той простой причине, что никакой политики в отношении крестьянства ни у Гитлера, ни у его партии тогда не было. Что же касается пресловутых 25 пунктов, то в конце концов Гитлер выбросит из них и провозглашенную в параграфе 17 частичку социализма.

Было ли обращение в национал-социализм обращением в новую веру? Без сомнения. Точно так же, как это было с социализмом в России, где Христа заменил Ленин, а его произведения считались чем-то вроде Священного Писания. «Разорвем в клочья Ветхий Завет, — призывал Эккарт со страниц своей газеты, — библию похоти и дьявола!» «Перевод Библии Лютером, — вторил ему Гитлер, — быть может, принес пользу немецкому языку, но нанес страшный вред силе мышления немцев. Боже правый, какой ореол окружает теперь эту библию сатаны! Поэзия Лютера сияет так ослепительно, что даже кровосмешение дочерей Лота получает религиозный отблеск».

«Из всех классов и вероисповеданий, — писал Розенберг, перекладывая религиозные идеи на национал-социалистический лад, — с непреодолимой силой вырастет новое, юное и жизнерадостное миросозерцание. Со временем оно явится куполом, под которым будут собраны и будут бороться друг за друга не все расы, но немецкие племена».

Так ловко высказанная Розенбергом теория «купола» со временем станет настоящей догмой, которая предоставит каждому возможность спасаться на свой лад. Более того, этот самый купол всеоправдывающего национал-социализма станет главным конкурентом единоспасающей церкви.

Однако сам Гитлер не забивал голову слушателям сложными теоретически изысканиями, и идея Розенберга в его интерпретации обрела куда более доступную для масс форму.

— Мы, — говорил он, — не желаем другого бога, кроме Германии. Что нам нужно, так это фанатизм в вере, надежде и любви к Германии!

Да, все так, никакой науки, никакого познания, а только фанатизм и любовь. Одним словом, эмоции…

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В конце 1921 года Гитлер отправился во главе своих боевиков на собрание спартаковского Крестьянского союза, где они сначала сбросили председателя союза Отто Баллерштедта с трибуны, а потом избили его. Полицейский комиссар вызвал Гитлера для дачи объяснений и потребовал прекратить подобные выходки. На что Гитлер спокойно ответил:

— А зачем нам теперь это надо? Баллерштедт больше не выступает…

Озадаченный такой наглостью комиссар пообещал привлечь Гитлера к суду, а затем, зная о его близости к Пенеру, отпустил его. Но торжествовал Гитлер недолго. Через несколько дней его вызвал к себе сам Пенер и сделал достаточно жесткое внушение. Дело было не только в избиении инженера. Как бы ни симпатизировали лидеру нацистской партии полицай-президент и его помощник Фрик, они не могли до бесконечности закрывать глаза на начинавшего утрачивать чувство реальности главного редактора главной нацистской газеты. После того как Эссер в дерзкой форме ответил самому Пенеру, тот потерял терпение. Гитлер пообещал заменить зарвавшегося Эссера, и тем не менее расстались они холодно.

Гитлеру закусил губу: его в очередной раз спустили с небес на землю и указали его настоящее место. Чего стоила вся его власть над каким-то Гессом, если для всех этих господ из государственных структур он так и остался паяцем! Впрочем, дело было не только в этом. Какой бы ни была государственная власть, она обязана реагировать на столь явные нарушения общественного порядка и время от времени показывать, кто в доме хозяин.

В конце сентября положение нацистской партии еще более осложнилось. После ухода министра-президента Кара и полицай-министра Пенера Гитлер лишился могущественных покровителей. Фрика перевели в другое ведомство. Министром-президентом Баварии стал граф Лерхенфельд, который с заметной прохладой относился к нацистам. Но именно тогда Гитлер проверил в деле свое новое оружие, каким являлись штурмовые отряды. Случилось это 4 ноября 1921 года в пивной «Гофброй».

На собрание, где Гитлер должен был выступить с большой речью, явилось множество социал-демократов, исполненных желания сорвать выступление фюрера. Удивительно, но в залах пивной оказалось всего 40 штурмовиков, которые, чувствуя, что преимущество не на их стороне, пребывали во взвинченном состоянии. Масла в разгоравшийся огонь подлил сам Гитлер. Едва войдя в пивную, он заявил:

— Вы пришли сюда, чтобы оберегать нашу партию от тех, кто посмеет мешать нам. И если только кто-нибудь отважится сказать хотя бы слово, вы должны вышвырнуть этого наглеца на улицу! Нас всех ждет борьба не на жизнь, а на смерть, и мы обязаны сокрушить нашего врага! Да, нас сегодня не так много, но это еще не значит, что мы должны уступить в грядущей битве. Я верю в вас, но все же хочу предупредить: у тех, кто дрогнет в час решительного испытания, я сам отберу повязки и значки! И помните, что лучшая защита есть нападение!

Гитлер говорил убедительно, и у многих штурмовиков загорались глаза, хотя ничего нового их лидер не сказал, лишь только повторил призывы Фридриха Великого к своему войску перед Лейтенской битвой. Разогретые призывами Гитлера штурмовики принялись готовить под столами тяжеленные пивные кружки, которые намеревались метать в своих противников. Ну а дальше… «Из толпы, — вспоминал сам Гитлер, — раздалось несколько возгласов, и вдруг кто-то вскакивает на стол и орет на весь зал: «Свобода!» По данному сигналу борцы за свободу начали действовать. В несколько секунд весь зал был заполнен дико ревущей толпой, над головами которой летали, словно снаряды гаубиц, бесчисленные пивные кружки; слышно было, как ломаются стулья, разбиваются кружки, люди визжали, орали, вскрикивали. Это была безумная свалка.

Я остался на своем месте и мог наблюдать, как мои ребята полностью выполнили свой долг.

Да, хотел бы я видеть буржуазное собрание в таких условиях!

Свистопляска еще не началась, как мои штурмовики — с этого дня они так назывались — напали на противника. Как волки, бросились они на него стаями в восемь или десять человек и начали шаг за шагом вытеснять его из зала».

Более чем откровенно: «свистопляска» еще не началась, а штурмовики уже напали на врага. Конечно, их провоцировали, поскольку социал-демократы для того и явились в пивную. Но дело было уже не в них. Гитлер не только не попытался спустить все-на тормозах — он сам горел желанием увидеть «своих ребят» в действии. Начинать когда-нибудь надо было, и где, как не на таких побоищах, закалялись бойцы, и вырабатывался столь необходимый для любого войска дух победителей! Да разве мог остановить столь решительную драку человек, в котором, по признанию Гитлера, «сердце снова запрыгало от радости, вспомнились старые военные переживания».

Особенно эти «военные переживания» обострились после того, как штурмовики открыли огонь и их более многочисленные противники бросились со всех ног на улицу. Ободренные штурмовики ринулись за ними и продолжили избиение своих врагов на улице, обильно поливая мюнхенскую мостовую горячей эсдековской кровью.

Победа была полной, и Гитлер умело воспользовался ее плодами. Все принимавшие участие в побоище штурмовики были поощрены, а их подвиги золотыми (скорее, кровавыми) буквами вписаны в историю штурмовых отрядов. Да и как еще мог относиться Гитлер к боевикам, которые называли его фюрером и распевали во все горло переделанный ими гимн бригады Эрхардта: «Свастика на стальном шлеме, черно-бело-красная повязка — мы называемся штурмовыми отрядами Гитлера». Конечно, по большому счету он был подставным лицом, и штурмовики готовились совсем для других дел, но Гитлер добился своего, и теперь за ним стояло не только ораторское мастерство, но и реальная сила, позволявшая ему властвовать на мюнхенских улицах.

* * *

Но что значат улицы по сравнению с мечтой обо всей Германии! В 1922 году Гитлер был уже известен как лидер молодой и быстро развивающейся партии. Однако его авторитет простирался лишь на Южную Баварию, в то время как амбиции не имели границ. То, о чем он мечтал, прекрасно выразил на конференции лидеров националистов хорошо известный по съезду в Зальцбурге Рудольф Юнг, увидевший в нем главного жреца нацизма. «На севере, — писал он в послании националистическим группам, — нет сколько-нибудь значительной национал-социалистической партии, Мюнхен фактически остается центром движения в Германии. Я ожидаю благоразумия от наших партийных товарищей в Берлине, Лейпциге и других местах, чтобы для развертывания движения во всей Германии они стали подчиняться Гитлеру». Он советовал им не только подчиниться Гитлеру, но и помогать ему в «развертывании движения во всей Германии». Самому же фюреру рекомендовал объединить все родственные направления под единой вывеской.

Гитлер был против. Он не нуждался ни в чьей помощи и без рассуждения принял бы под свое крыло любую националистическую группу при условии, что она полностью растворится в нацистской партии и будет подчиняться ему лично. А то, что предлагал Юнг, слишком отдавало столь ненавистным ему парламентаризмом. То же касалось и Северной Германии.

— Я, — заявил Гитлер на одном из собраний, — никогда не пойду к представителям национал-социализма из Северной Германии, а вот они пусть приходят… Но только как покорные члены!

Однако быстро набиравшее силу национал-социалистическое движение уже невозможно было остановить, его группы появились по всей Германии, и Гитлеру во что бы то ни стало надо было взять их под свой контроль. Он не забыл июльский бунт в партии и хорошо понимал, к чему все это может привести. Он считал, что у нацеленного на власть движения не может быть нескольких вождей. А чтобы ни у кого не оставалось иллюзий на этот счет, он официально закрепил эту линию партии на I партийном съезде, который состоялся в конце января 1922 года.

— Мы, — вещал он с трибуны съезда, — должны отказаться от горсти трусливых и дрянненьких буржуа, которые легко кричат «ура», а на самом деле дрожат перед каждым уличным крикуном. По этой же причине нам необходимо провести чистку и своих собственных рядов, так как наше движение постепенно становится очагом благонамеренных, но тем не менее опасных болванов, которые умеют только смотреть в зеркало прошлого и желают отодвинуть наш народ на тысячу лет назад. В своем ослеплении они не замечают, что речь может идти не о возрождении отживших форм, а только о создании нового немецкого права, самым непосредственным образом приспособленного к экономическим условиям нашего времени! Как это ни печально, но и по сей день никто еще так и не понял особенности того периода, который переживает наше движение, и именно поэтому оно должно быть централизовано в Мюнхене, и именно Мюнхен должен стать не только образцом и своеобразной школой, но и той гранитной скалой, за которой движение может чувствовать себя в безопасности! Никто не должен сомневаться в том, что у движения есть достойное его руководство, и все должны знать, где это самое руководство находится!

31 января 1922 года без особой помпы партийный съезд закончил свою работу. Никто и не подумал оспаривать главенствующее положение Гитлера и баварцев в партии, и несмотря на столь бледное завершение первого партийного форума, Гитлер укрепил свои позиции. И воистину трижды был прав тот, кто сказал: «За кем остается владение, за тем остается и право».

* * *

В январе 1922 года Гитлер вместе с «негодяем» Эссером был приговорен к трем месяцам тюрьмы за устроенное им избиение инженера Баллерштедта. Но гораздо больше его испугало то, что новый министр внутренних дел доктор Швейер потребовал его высылки из Баварии. Его поддержало правительство, и если бы не солдатские союзы, вступившиеся за своего «старого боевого товарища», на карьере Гитлера был бы поставлен жирный крест, а мировая история могла пойти иным путем.

Гитлер решил на некоторое время уйти в тень. Но без дела он не сидел, и в конце весны его видели в берлинском Национальном клубе, где он продолжал обхаживать фон Борзинга.

В апреле он отличился тем, что устроил скандал в одном из берлинских кафе в связи с подписанием Раппальского договора, обвинив «дохлое» правительство во всех смертных грехах. И ему даже в голову не пришло, что один из самых умных политиков того времени министр иностранных дел В. Ратенау, которому при всем желании нечего было противопоставить ультиматуму союзников, по сути дела спас страну.

Страны-победительницы были настроены против Германии весьма воинственно, и особенно своей жесткой позицией отличался премьер-министр Франции Р. Пуанкаре, который обвинил Германию в сознательном обесценивании своей валюты и требовал установить над ней финансовый контроль. Вот тогда-то Ратенау и решился на отчаянный поступок, подписав 16 апреля 1922 года в Рапалло мирный договор с Советской Россией, который вывел ее и Германию из той международной изоляции, в какой они находились после войны.

Это был умный и тонкий ход, но именно он стоил Ратенау жизни. Когда 24 июня 1922 года он отправился на работу в машине с открытым верхом, его нагнала машина с тремя боевиками из «Консула». Один из террористов бросил гранату, а другой несколько раз выстрелил в министра. Через несколько часов Ратенау скончался.

Убийство министра иностранных дел потрясло страну, рейхсканцлер Вирт произнес в рейхстаге знаменитую речь, которую закончил словами: «Враг стоит справа!» 18 июля 1922 года рейхстаг принял Закон «О защите республики», который вводил смертную казнь за политические убийства.

Когда, всего через несколько дней, Гитлер появился в Баварии, она бурлила. Закон «О защите республики» баварцы встретили в штыки, они и слышать не хотели ни о каком расширении власти центрального правительства. Особенно волновались правые, в считанные дни сумевшие довести «народную душу до белого каления» против той решительности, с какой центральные власти поставили существующую в Германии форму правления и ненавистную многим демократию под защиту закона.

Лерхенфельд оказался в трудном положении: Бавария не Пруссия, и не считаться с правыми, за которыми стояли военные, он не мог. Тогда он пошел на компромисс, согласившись на новый закон, но выторговав себе право учредить южногерманский сенат при верховном государственном трибунале, и получил от президента Эберта заверения в том, что на этом политика централизации остановится.

Не всем это понравилось, и самые горячие баварские головы увидели в компромиссе очередное поражение. Началось опасное для правительства брожение, и Гитлер получил возможность выступить на многотысячном митинге на площади Короля как против собственного трусливого правительства, так и против произвола Пруссии.

— Не пугайтесь пруссаков, — призывал он слушавших его людей, — и не пресмыкайтесь перед евреями, а проявите твердость перед нынешними хозяевами Берлина, и тогда за вас будут стоять миллионы немцев по всей Германии, называются ли они пруссаками или баденцами, вюртенбержцами и австрийцами!

Но все это были пусть и пламенные, но только речи, к которым в Баварии уже начинали привыкать. Куда хуже для баварских правителей было то, что военные уже по-настоящему зашевелились. Как того и следовало ожидать, во главе военного заговора стояли давно знакомые лица: Эрнст Рем и начальник пехотных частей 7-й дивизии генерал фон Эпп. Они очень рассчитывали на то, что после выраженного в вежливой форме генеральского ультиматума о невозможности дальше терпеть сложившееся положение вещей в Германии Эберт не осмелится бросить военной силе вызов и уйдет.

Но… ничего из этого не получилось. Нечто подобное замышлял отдельно от военных союз «Бавария и империя», возглавляемый советником Питтингером. Честолюбивый и хитрый, он тоже пришел к выводу, что пора действовать. 24 августа 1922 года он вызвал с курорта Пенера и приступил к подготовке переворота. А когда он все-таки оповестил находившихся в Графенвере рейхсверовских генералов о своем намерении, Рем пришел в бешенство и отказался поддерживать путч П.П., как он был назван по начальным буквам фамилий его духовных отцов. В одночасье лишившийся мощной поддержки Питтингер распустил своих помощников и вместе с Пенером… отправился на курорт.

Известное разочарование испытал и Гитлер. Он очень надеялся получить с помощью рейхсверовских штыков политическую власть и считал, что пробил час для решающих действий, поэтому исступленно кричал на митингах:

— Если мы не используем этого момента, он никогда более не повторится!

Увы, «этот момент» так и не был использован. Что же касается повторения, то тут Гитлер ошибался. Пройдет всего какой-то год, и он сам попытается устроить государственный переворот.

Министр внутренних дел Баварии Швейер был весьма озабочен активностью лидера нацистов и со всей серьезностью попросил его при личной встрече «не делать глупостей». Гитлер и здесь не удержался от дешевой игры и, вскочив со своего места, ударил себя кулаком в грудь.

— Господин министр, — воскликнул он, — даю вам честное слово, что никогда в жизни не прибегну к путчу!

Швейер поморщился. Он намеревался защищать государство полицейскими штыками, но никак не честными словами революционеров. Он был умным человеком, этот Швейер, и прекрасно понимал, что если Гитлер и сдержит свое честное слово, то в высшей степени агрессивное правое движение сметет его со своего пути, как путники убирают с дороги мешающие им камни. Но ему не оставалось ничего другого, как только сделать вид, что он поверил ему.

Сам же Гитлер отправился… в тюрьму отбывать назначенное ему наказание, которое по каким-то не известным никому причинам сократили до одного месяца. Рассказывая о военном периоде Гитлера, мы уже говорили о его прямо-таки зверином чутье, с помощью которого ему удавалось оставаться в живых там, где другие гибли десятками. И как знать, не сработала ли это самое чутье и на этот раз. В связи с заговором в Баварии шла «охота на ведьм», и такая одиозная личность, как Гитлер, вполне свободно могла угодить под горячую руку того же полицай-министра.

* * *

Однако вместо него под эту самую горячую руку попали фон Эпп и Рем. Последнего перевели в штаб генерала фон Меля при 7-й дивизии. Гитлер внимательно следил за происходившим на «воле», и, конечно, ему не нравился разрыв очень мощного во всех отношениях тандема Эпп — Рем, который мог негативно отразиться на партии. И все же с куда большим вниманием он наблюдал за тем, что происходило в Италии, где Бенито Муссолини совершал свой знаменитый поход на Рим.

Выйдя из тюрьмы в октябре 1922 года, он последует примеру Муссолини и организует налет на политических противников. В сопровождении 800 боевиков под звуки оркестра Гитлер отправился на празднование Дня Германии в Кобург, который считался цитаделью социал-демократов. Раскидав враждебную толпу, нацисты дважды прошли по городу под триумфальные марши. С того дня Кобург превратился в надежный оплот нацизма, а каждый участник октябрьского похода получил специально отлитую в честь этого события памятную медаль.

Аналогия напрашивалась сама собой, и «негодяй» Эссер, который при всех своих недостатках свято верил в Гитлера, заявил на партийном собрании в ноябре 1922 года: «Нам не надо подражать итальянскому Муссолини, у нас уже есть свой — это Адольф Гитлер».

Гитлеру было приятно слышать столь лестное о себе мнение, особенно если учесть его мечту о приходе «железного человека» в «грязных сапогах». Но куда более важным для него было то, что Муссолини одержал победу без единого выстрела. Именно такая революция пришлась по душе немецкому обывателю, которому никогда не нравился вид крови на мостовых.

Гитлер всячески развивал тему Муссолини и обещал поступить с немецким парламентом так же, как дуче поступил со своим. «Политическая свобода, — сказал он, — всегда является вопросом силы». Затем после небольшой паузы добавил: «Ну а сама сила является только результатом войн».

Впрочем, он зря оправдывался — никто не обратил внимание на его слова: его сторонников гораздо больше радовало то, что грядущая революция в Германии пройдет столь же безболезненно, как в Италии. А сам подражатель и горячий поклонник дуче на какое-то время стал самым популярным «революционером».

Так неожиданно для многих политических аналитиков уже в 1922 году обыватели созрели для Гитлера. И ничего странного в этом не было. К фюреру их подтолкнули бедственное экономическое положение в стране, страшная инфляция и новое унижение нации, которая та испытала после вторжения французов в Рурскую область. Все эти беды Гитлер продолжал объяснять слабостью власти и тем наглым беспределом, который устроили-де в стране ростовщики. Его слушали как единственного в Германии человека, который обещал без суда и следствия перевешать всех ростовщиков и спекулянтов.

Надо отдать должное: Гитлер старался вовсю. Чуть ли не каждый день он обрушивался с критикой на биржи, которые содействовали спекуляции, чем завоевывал сердца мелких вкладчиков, все внимательнее прислушивавшихся к лидеру нацистской партии.

Имевший достаточный опыт ораторства перед большими аудиториями, Гитлер стал с еще большей тщательностью готовиться к своим выступлениям. Он подолгу отрабатывал каждую гримасу, каждый свой жест и, основательно поработав над «стойкой», в конце концов остановился на позе а-ля Цезарь.

Радовала его и газета, которая получала все больше подписчиков, Эккарт уже не раз говорил Гитлеру, что, если так пойдет и дальше, им придется сделать «Фелькишер беобахтер» ежедневной.

— Я, — кокетничал Гитлер в кругу своих друзей, — не многого требую от жизни, я хотел бы только, чтобы движение развивалось и чтобы я мог прилично существовать как редактор «Фелькишер беобахтер»…

Впрочем, за его кокетством стояло вполне определенное желание: хорошо жить. Да, он стал лидером приобретавшей все большую популярность партии и самым выдающимся ее оратором, но в то же время продолжал жить в небольшом скромном домике, ездил на собрания в видавшем виды автомобиле и делал все возможное, чтобы партия не тратила на него ни единой лишней марки. И что бы там ни говорил Эссер о «выдающемся революционере», Гитлер так и не победил (и никогда не победит) свое стремление к буржуазной сытости. Она только мысль о том, что он может оказаться среди пролетариев, бросала его в холодный пот.

Нищету, вечную грязь и убогость жилищ — все это он знал не понаслышке, когда проживал в рабочих кварталах в Вене. «Даже не знаю, — вспоминал он, — что тогда потрясло меня больше: материальная ли нищета тех, кто в те годы составлял круг моих приятелей, грубость ли и дикость их нравов или же низкий уровень их умственного развития».

Другое дело, что Гитлер испытывал при виде всего этого лишь потрясение, но никоим образом не сострадание. Напрочь оторванный от рабочего класса, он никогда не чувствовал к нему ни малейших симпатий, а после того как в той же Вене с ужасом убедился, что не только чешские, но немецкие рабочие ниспровергают все, чему он придавал такое большое значение, он, надо полагать, стал откровенно презирать их. «Буквально все они затаптывали в грязь… нацию, — писал он, — поскольку считали ее порождением капиталистических классов; отечество, так как считали его орудием буржуазии для эксплуатации рабочего класса; власть закона — поскольку для них это было средство держать пролетариев в узде; религию, которую считали средством одурманивания народа для его последующего закабаления; мораль — как символ тупой и рабской покорности». И если для того же Сталина все эти постулаты являли суть священного марксистского писания, то Гитлер, услышав подобные речи от немецких рабочих, сразу же задался вопросом: «А достойны ли все эти убогие люди принадлежать к великой нации?»

Помимо всего прочего Гитлер давно понял, что без той самой буржуазии, с которой призывали бороться еврей Маркс и большевистские жиды из России, ему никогда и ничего не выиграть. Он может заигрывать с кем угодно, говорить все что угодно, но ставить ему придется только на то самое среднее сословие, которое по большому счету и будет определять судьбу страны. Точно так же, как еще совсем недавно клялся отдать всю собственность рабочему, теперь он был готов защищать эту самую буржуазную собственность от этих же рабочих. И пусть не сразу, но награда не заставила себя ждать: буржуазия признала его и в конечном счете привела к победе.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Раз уж мы заговорили о буржуазии, самое время затронуть и другую связанную с ней весьма интересную тему: Гитлер и деньги. Мы помним, как старые соратники Гитлера неоднократно пытались выяснить, на что жил их товарищ, отказавшийся получать жалованье за свою работу в партии. Поскольку в рейхсвере он больше не числился, на какие средства мог существовать «художник» Гитлер, который после войны не продал ни одной своей картины?

Ответ прост до банальности: на подаяния, и весьма щедрые. Поначалу ему подавали жены богатых людей, а затем и сами богатые люди. Когда все это началось? Этого сегодня уже не скажет никто. Одни биографы Гитлера считают, что деньги к нему потекли уже в 1920 году после его поездки в Берлин, где Эккарт ввел его в богатые дома. Другие утверждают, что это произошло несколько позже. Но в том, что начало гитлеровскому благополучию положила жена владельца всемирно известной фирмы по производству музыкальных инструментов Карла Бехштейна Хелена, не сомневается никто.

Но и на этот счет существуют две версии. Согласно первой — Эккарт познакомил Гитлера с семейством Бехштейн после их памятного совместного полета в Берлин в марте 1920 года. Сторонники другой версии утверждают, что это произошло гораздо позже, чуть ли не в 1923 году, и ссылались на то, что Гитлер тогда очень нуждался, и имей он такую благодетельницу, как Хелена Бехштейн, вряд ли бы занимал деньги у Геринга на праздничную экскурсию в горы на Пасху. Но как бы там ни было, 3 апреля 1923 года газета «Мюнхнер Потс» с иронией и возмущением писала, что «втрескавшиеся в Гитлера бабы» занимали или даже дарили ему деньги, а также «делали взносы не только наличными».

Впрочем, все это не столь важно. Главное — Гитлер наконец-то вырвался из душной атмосферы пивных и кафе и появился в высшем свете. Оказавшись в роскошном салоне увешанной бриллиантами, словно новогодняя елка игрушками, Хелены, где было много известных и богатых людей, Гитлер растерялся. «Я, — рассказывал Адольф своему приятелю Путци Ганфштенглю, — в своем синем костюме чувствовал себя довольно неловко. Официанты все были в ливреях, а перед подачей блюд мы не пили ничего, кроме шампанского. В ванной все краны позолоченные, вы себе представляете, можно регулировать температуру воды, как тебе заблагорассудится!»

Натянуто улыбаясь, он нашел в себе силы поцеловать руку у взиравшей на него с одобрительной улыбкой Хелены, делавшей вид, что она не замечает ни стеснения своего нового знакомого, ни его диковинного одеяния. Но как только закончились общие разговоры, и гости заговорили о политике, Гитлер преобразился и явил себя в полном блеске. Эккарт только одобрительно покачивал головой, видя, что он завладел не столько умами, сколько душами слушавших его людей. Каждое произнесенное им слово било точно в цель, заставляя всех этих лощеных господ забыть о провинциальном синем костюме, несвежем воротничке и не совсем чистой речи новоявленного Савонаролы. Нет, не зря он поставил на этого ефрейтора, не знавшего страха на фронте!

В тот вечер Гитлер завладел не только общим вниманием, но и душой Хелены Бехштейн, смотревшей на него с таким восхищением, что ее муж то и дело морщился. Ничего странного в восхищении Хелены не было. Националистические идеи были близки ей самой, и очень скоро она станет одной из самых активных организаторов и членов группы общественных и финансовых покровителей Адольфа Гитлера. Она часто приезжала в Мюнхен, и Гитлер провел не один вечер в ее роскошном номере отеля «Байришерхоф». Она же ввела Гитлера в высшее общество Мюнхена, где он познакомился с состоятельными промышленниками, банкирами и высокопоставленными чиновниками Баварии и, что было для него куда важнее, с их женами.

Трудно сказать, чем на самом деле Гитлер покорил сердце Хелены, но она была от него без ума и даже собиралась… усыновить «сироту». Но вмешался муж, который в довольно строгих выражениях попросил жену вести себя более осмотрительно. Неизвестно, питала ли Хелена к Гитлеру только материнские чувства, но денег давала ему предостаточно. И не только денег.

— Наряду с регулярной финансовой поддержкой, которую мой муж оказывал НСДАП, — заявит она на судебном процессе после провала «пивного путча», — я помогала господину Гитлеру значительными пожертвованиями не только в виде денег. Например, я отдавала в его распоряжение произведения и предметы искусства, с которыми он мог поступать как ему хотелось. Это были дорогостоящие вещи…

Еще одной «подругой-мамой» Гитлера стала жена известного издателя Гуго Брукмана, который наряду с книгами по искусству охотно издавал опусы зятя Рихарда Вагнера англичанина Хьюстона Стюарта Чемберлена, считавшегося откровенным фашистом. Как и Хелена Бехштейн, Эльза, как звали жену Брукмана, была восторженной почитательницей национал-социализма и его лидера.

Впрочем, Гитлера мало волновали ее взгляды — его больше привлекала возможность как следует «подоить» эту восторженную дурочку, которая буквально смотрела ему в рот. И он умело «доил» Эльзу, чуть ли не каждый день получая от нее щедрые подачки.

Эльза оказалась не только эмансипированной, но и чрезвычайно ревнивой особой. Стоило ей только на одном из вечеров заметить, как за Гитлером увивается ее подруга, тот больше никогда ее уже не видел. Конечно, ему было наплевать на эту женщину, и тем не менее он больше ни разу не подал Эльзе повода для ревности, дабы не перекрыть таким образом ту полноводную реку, по которой к нему плыли очень хорошие деньги.

Ценил Гитлер и госпожу фон Зейдлиц, которая являлась совладелицей какой-то фабрики и отдавала для нужд партии и фюрера буквально последнее.

Не оставил он без внимания и Винифред Вагнер, супругу сына знаменитого композитора, с которой его свела все та же Хелена Бехштейн и которая стала одним из первых членов нацисткой партии и страстной поклонницей Гитлера.

С легкой руки Хелены Гитлер сделался завсегдатаем мюнхенских гостиных и салонов, и теперь ни один вечер не обходился без него. Не пригласить к себе народного трибуна считалось признаком дурного тона. Тонко чувствуя ситуацию, Гитлер всегда говорил то, что от него хотели услышать. Он тщательно готовился к каждому своему выходу в свет.

«Мы, — вспоминал известный историк Карл Александер фон Мюллер, — сидели в салоне, когда прозвенел дверной звонок. Дверь открылась, и мы увидели, как в коридоре Гитлер с почти подобострастной угодливостью поздоровался с хозяйкой дома, как он положил на столик собачью плетку, снял велюровую шляпу, затем отстегнул портупею с револьвером и повесил все это на крюк вешалки. Мы еще не знали, насколько каждая мелочь в его одежде и поведении была уже тогда рассчитана на внешний эффект».

И все же, наверное, не зря существует пословица «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит». Так было и с Гитлером. Появляясь в высшем свете, он постоянно наступал на горло собственной песне, прекрасно понимая, что в случае его бунта двери этого света для него могут закрыться навсегда. Но иногда он срывался, и тогда изумленные посетители гостиных и салонов видели перед собой настоящего Гитлера: бесноватого и плохо владеющего собой. Как всегда в подобных случаях, Гитлер одарил хозяйку вечера огромным букетом благоухающих роз и непринужденно поддерживал светскую болтовню. До поры до времени беседа текла довольно плавно, но стоило только хозяйке отозваться о евреях в самых дружественных тонах, как Гитлер взорвался.

«Тут, — вспоминал один из очевидцев этого неприятного инцидента, — Гитлер заговорил, а говорить он мог бесконечно. Отшвырнув стул, он вскочил и заорал таким пронзительным голосом, какого мы еще у него не слышали. От его крика в соседней комнате проснулся и заплакал ребенок. Вдруг Гитлер смолк, подошел к хозяйке, извинился перед ней, поцеловал на прощание руку и быстро вышел, не удостоив присутствующих даже взглядом».

Гитлер собирал дань со своих любвеобильных дам. Больше всего его любили женщины уже даже не бальзаковского, а зрелого возраста, которые летели к нему словно мотыльки на огонь. Гитлера, конечно, привлекало то, что он с легкостью мог теперь получать очень приличные деньги. Не надо было целыми днями корпеть над рисунками, а потом бегать и продавать их, испытывая каждый раз унизительное чувство от того, что тебе дали намного меньше.

* * *

Однако Гитлер успешно «доил» в те времена не только своих «мамок», и тому существует немало доказательств. Так, довольно известный в свое время английский депутат Морель был уверен, что через своих агентов Гитлер получал деньги из неких французских источников, о чем ему якобы стало известно от одного из французских министров. Это было вполне возможно: с помощью денег французские спецслужбы могли использовать нацистов в Рейнской области.

Имелись у фюрера щедрые спонсоры и в Судетской области, и в Италии, где его уполномоченный Курт Людке выпрашивал итальянские лиры у симпатизировавших нацистам фашистов. Хотя на самом деле отношения между ними оставляли желать лучшего. Потомки римлян смотрели на обезьянничавших по ту сторону Альп тевтонов с презрительной усмешкой. А после того как нацисты взяли у них «древнеримское приветствие» в виде выброшенной вперед правой руки, Муссолини назвал Гитлера Цезарем в тирольской шляпе.

Но больше всего денег Гитлер получал из Швейцарии, где от его имени работал некий Эмиль Гансер, с которым Гитлер познакомился в 1921 году в Берлине. Гансер служил директором концерна «Сименс унд Гальске» и в 1923 году отправился в Швейцарию, где встречался с видными лютеранскими последователями Цвингли. Судя по всему, он пугал швейцарских протестантов той самой угрозой, какую для них могла представлять «расширенная католическая Дунайская монархия, отделившаяся от протестантской Пруссии». Этого, по словам Гансера, добивалась Франция, поддерживавшая сепаратистские настроения в Южной Германии. И, если правители кантонов не хотели иметь крупные неприятности, им, по уверениям Гансера, следовало всячески поддерживать «простого рабочего и надежного республиканца Адольфа Гитлера», который не допустит никакого отделения.

Почва была подготовлена, и собирать пожертвования на дело своей партии и «протестантской Пруссии» в Швейцарию отправился сам Гитлер. В Цюрихе он проживал в роскошном отеле «Baurau Lac», где его обслуживал приставленный к нему лакей. А вечерами после обильных ужинов Гитлер пересчитывал толстые пачки денег, которые ему приносили в номер в чемоданах.

Имевший рекомендательные письма в лучшие дома, Гитлер целыми днями мотался по банкирам, фабрикантам и прочим деловым и влиятельным в мире бизнеса людям. Из этих поездок он возвращался с туго набитым мешком, в котором были и марки, и кроны, и лиры, и, конечно же, столь любимые им доллары. Никаких расписок Гитлер не давал и в конце своего путешествия утомился до того, что даже перестал пересчитывать деньги. Все деньги он отдавал Аманну, зная, что тот не только не обманет его, но и выдаст ему в нужный момент необходимую сумму на поддержание жизни. Как утверждает В. Шварцвеллер, автор известной книги «Деньги Гитлера», Гитлер совершил несколько таких поездок и из каждой привозил огромные по тем временам суммы, которые охотно давали ему самые знатные люди. Чего стоил один герцог фон Аренберг, который на своем архаичном «Бенце» возил Гитлера к его благодетелям! Ну а после того как членами нацистской партии стали герцог и герцогиня Кобургские, акции Гитлера поднялись еще выше.

Задевало ли его то, что по сути дела он стал политическим альфонсом? Думается, вряд ли. Угрызения совести он мог успокоить тем, что в конечном счете все делал на благо партии. К концу 1923 года Национал-социалистическая партия Германии насчитывала более 15 тысяч членов, и даже если все они платили членские взносы (что маловероятно), то партия все равно не могла существовать на эти крохи.

* * *

Что касается гитлеровских благодетельниц, то тут все более или менее ясно: страсть, любовь и прочая лирика. Но что обо всем этом думали их мужья, которые занимали далеко не последние места в социальной иерархии Мюнхена? Тем более что их деньги шли к тому самому человеку, который, пусть и формально, числился социалистом и по определению был обязан бороться с той самой частной собственностью, от владельцев которой и получал все свои щедрые подачки. Об этом было записано в его же собственной программе.

Говорят: что написано пером, не вырубить топором. Вырубить, может, и нельзя, а вот забыть можно. Гитлер напрочь позабыл о легкомысленных пунктах своей программы. В своих речах на званых приемах и в роскошных гостиных он даже не заикался ни о какой борьбе против частной собственности. Наоборот! Он воспевал ее и обещал сделать все для ее сохранения после прихода к власти. Один из крупнейших мюнхенских промышленников, тайный советник коммерции Герман Ауст на следствии по делу о пивном путче Гитлера свидетельствовал:

— Однажды в бюро тайного советника доктора Куло (синдика союза баварских промышленников) состоялось совещание с Гитлером, на котором кроме Куло присутствовали также доктор Наль, председатель союза баварских промышленников и я… На совещании должны были обсуждаться негласные цели Гитлера в области хозяйства. За этим совещанием последовало также небольшое совещание в Клубе господ, а затем — более многочисленное собрание в купеческом казино. Господин Гитлер выступил там с речью о своих целях. Речь его встретила большое сочувствие, оно проявилось также в том, что некоторые из присутствующих, незнакомые еще с Гитлером, но предполагавшие с моей стороны такое знакомство, вручили мне пожертвования в пользу его движения и просили передать Гитлеру. Насколько я помню, среди прошедших через мои руки пожертвований были также швейцарские франки…

Комментарии, как говорится, излишни, и вряд ли Гитлер на всех этих совещаниях проповедовал социалистические идеи. Более того, он уже тогда начинал расходиться с теми, кто искренне верил в социализм и отошел от партийной установки принимать пожертвования без каких бы то ни было условий. И то, о чем он говорил на тайных вечерях с промышленниками и банкирами, для многих членов партии навсегда оставалось тайной. Хотя догадываться они, конечно, могли. Как бы там ни было, ставленники Гитлера (особенно в штурмовых отрядах) получали часть жалованья в валюте.

Все пожертвованные на движение деньги направлялись лично Гитлеру, и о том, как они расходовались, знали только он сам и его казначей Аманн. Со временем фюрер обнаглел до того, что получение бумажных денег воспринимал как дурную шутку. Брать он их, конечно, брал, но лишь для оплаты долгов. Истинную ценность для него представляли только валюта, золото и драгоценности. Далеко не случайно он близко сошелся с неким Рихардом Франком из берлинской фирмы «Корн-Франк», которая выгодно превращала приобретенные Гитлером драгоценности и золото в доллары.

Из-за этих денег время от времени у Гитлера возникали ссоры со старыми лидерами партии. Но напрасно второй председатель партии Якоб пытался добиться хоть какой-то правды — он так ничего и не узнал.

Нельзя не сказать и о том, что чуть ли не с первого дня своего существования нацистская партия предъявляла всем своим челном весьма жесткие финансовые требования. Руководители местных отделений должны были работать по много часов бесплатно (гауляйтерам начали платить из партийных средств только с 1929 года), их рабочие поездки не оплачивались и с них требовали не только проводить митинги, но и собирать деньги для партийной казны. Членов партии и сочувствующих то и дело донимали всевозможными беспроцентными займами и взимали с них плату на митинги и сборища, на которых после выступления Гитлера собирали деньги в фонд партии. В донесениях полицейских агентов сообщалось, что суммы, взимаемые с людей даже скромного достатка, «граничили с невероятным».

Никакая партия не осмеливалась на подобное, но Гитлер и здесь пошел своим путем — такой сбор, а по сути изъятие средств, объяснял тем, что его партия является истинно народным движением. Сам он по этой причине претендовал на роль «Trommler zur Deutschheit» — «барабанщика германского духа».

Конечно, Гитлер мог весьма безбедно существовать на подачки своих «мамок», как он сам называл благодетельниц, но содержать на них движение он не мог. Инфляция и ширившееся движение требовали больших затрат, и после того как рейхсвер стал выплачивать деньги штурмовикам «крайне нерегулярно», положение Гитлера осложнилось. Ни одно политическое течение, каким бы привлекательным оно ни было, не может существовать и уж тем более победить без денег. Гитлер понял это уже на заре своей довольно туманной политической юности, когда получил первую подачку…

Что же касается немецкой буржуазии, то поначалу она не была контрреволюционной. Переход на «почву фактов» и признание Веймарской республики отнюдь не было актом трусости. Скорее оно явилось молчаливым согласием и готовностью признать великие события. Вся беда заключалась в том, что никаких великих событий со стороны революционеров так и не последовало, после чего буржуазия начала действовать так, как это и было заложено в ее природе, то есть контрреволюционно. Как только революционеры обманули ожидания нации, буржуазия быстро осознала совершенную ею ошибку и полностью подтвердила ту самую характеристику, которую дал немцам Богумил Гольтц. «Наш народ, — писал он, — имеет уравновешенный темперамент, в мыслях склонен к крайностям, легко приходит в возбуждение благодаря фантастическим представлениям и воспоминаниям о прошлом, а в результате его мучат раскаяние и угрызение совести». Некоторые историки и по сей день уверены в том, что национал-социализм есть не что иное, как нечистая совесть германской буржуазии. И особенно, по их мнению, этой нечистой совестью отличалась мюнхенская буржуазия.

Как известно, вождем революции в Баварии был еврей из Северной Германии Курт Эйснер, идеалист и мечтатель, влюбленный в душу баварцев. Многие баварцы отвечали ему взаимностью, недаром за его фобом шли сотни тысяч искренне горевавших о нем людей. Но как только политический климат изменился, вся масса политических настроений баварцев, испокон веков отличавшихся спокойным темпераментом, почти полностью направилась в другую сторону. Такой характер народа и предопределил его судьбу: он дольше всех вел германскую революцию — вплоть до советской республики, а затем дольше всех контрреволюцию — до путча Гитлера и его окончательной победы.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

До этой победы оставалось еще десять лет борьбы, и все это время Гитлер трудился в поте лица. Помогали ему и его сподвижники, среди которых появились два новых лица: Эрнст Ганфштенгль и русский немец Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер.

Ганфштенгль, по прозвищу Путци, принадлежал к зажиточной семье, которая владела магазинами, торговавшими литературой и предметами искусства. Путци учился в Гарварде и намеревался закончить свое искусствоведческое образование в Мюнхенском университете. Он увлекся идеями Гитлера и вступил в его партию. Гитлеру его новый приятель тоже нравился. Помимо политики оба любили искусство, и Гитлер любил слушать, как Путци исполнял его любимого Вагнера. Не забывал он и о презренной материи и в один прекрасный вечер пожаловался Путци, что не может приобрести нового оборудования для своей газеты.

— Подумать только, — сокрушался он, — какая-то тысяча долларов — и «Фелькишер беобахтер» будет выходить каждый день!

Трудно сказать, говорил он это искренне или с прицелом на богатого приятеля. Вернее всего, с прицелом — тот и сам прекрасно знал о далеко не самом блестящем финансовом положении партии. Тем не менее только что получивший за очередную сделку полторы тысячи долларов Путци все понял как надо. «На следующий же день, — вспоминал он, — я пришел к Аманну и вручил ему эту сумму в долларовых банкнотах. И Аманн, и Гитлер были вне себя от радости. Гитлер даже воскликнул: «Какая великодушная щедрость, Ганфштенгль! Мы этого никогда не забудем!»

Однако Путци был далеко не так прост, как могло показаться на первый взгляд, и потребовал в обмен на деньги закладную на имущество партийной газеты, весьма прозрачно намекнув при этом, что не прочь занять должность главного редактора вместо часто болевшего Эккарта. И когда Гитлер назначил на это место Розенберга, Путци обиделся, но отношений с Гитлером не порвал и стал его секретарем по связям с общественностью и иностранными журналистами. Подавив досаду, он сумел подняться над личным и продолжал относиться к Гитлеру с тем же пиететом, какой испытывал к нему с первого дня их знакомства.

А вот Гитлер, судя по всему, не слишком уважал щедрого приятеля и… приударил за его женой. Путци был поражен, застав в один прекрасный вечер в салоне собственного особняка своего шефа на коленях перед изумленной такой странной выходкой Элен. Последовал неприятный разговор, и Гитлер дал обещание держать себя в рамках приличия. В отличие от многих других женщин Элен отнеслась к ухаживанию Гитлера скорее с иронией, но именно она спасла ему жизнь, когда после провала путча Гитлер намеревался застрелиться. Когда он поднесет руку с пистолетом к виску, прекрасно владевшая приемами дзюдо Элен успеет вырвать у него пистолет (о чем после начала Второй мировой войны будет очень жалеть). Если, конечно, Гитлер на самом деле хотел застрелиться…

Торжественно пообещав оставить супругу приятеля в покое, Гитлер вступит в связь с его сестрой Эрной, дамой весьма привлекательной внешности, внимания которой добивались многие мужчины из высшего мюнхенского общества. Но это будет уже после его выхода из тюрьмы.

Довольно близко Гитлер сошелся и с Максом фон Шойбнер-Рихтером, которого фон Лоссов называл «темным авантюристом». В свое время Макс служил в казачьем полку и принимал участие в подавлении революции 1905 года в России. Волею судеб он оказался в Мюнхене, изучил инженерное дело, потом вступил в феодальный баварский полк и получил германское подданство. После провала «капповского путча» Эрвин появился в русской колонии Мюнхена, где его и нашел Альфред Розенберг.

По его собственным словам, Шойбнер-Рихтер настолько поддался «гипнотической силе» Гитлера, что посчитал его «пророком новой Германии» и вместе с супругой вступил в нацистскую партию. Он оказался весьма ценным приобретением, поскольку был на дружеской ноге со многими влиятельными людьми в Германии, включая таких промышленных магнатов, как Рейш и фон Тиссен. Именно ему удалось (так, во всяком случае, гласила запись одного из направленных в Баварскую государственную канцелярию донесений) собрать для партии «невероятно крупную сумму денег». И, когда в роковой для нацистов день 9 ноября Шойбнер-Рихтер будет убит шальной пулей, Гитлер искренне скажет: «Он был для меня единственным незаменимым человеком».

Оно и понятно. Бывший кавалерист был в хороших отношениях со многими русскими эмигрантами и получал пожертвования от российских промышленников, среди которых выделялись владельцы нефтяных промыслов на Кавказе. В списке лиц, которые давали ему деньги, значились такие тузы, как Нобель, Гукасов, барон Кеппен и герцог Лейхтенбергский.

Шойбнер-Рихтер познакомил Гитлера с одним из самых влиятельных русских эмигрантов — генералом Василием Бискупским. Ярый антисемит и антикоммунист, генерал увидел в Гитлере воплощение народного вождя, способного увести массы от коммунизма. Он с превеликой радостью поддерживал все начинания Гитлера и познакомил его с состоятельными спонсорами, в частности, с владельцем нефтяного концерна «Шелл» Генри Детердингом. Впрочем, Бискупский не только восхищался Гитлером, но и преследовал собственные цели, намереваясь покончить с его помощью с большевиками в России.

Генерал представил Гитлера претенденту на российский трон великому князю Кириллу Владимировичу, сыну великой герцогини Мекленбургской. Его жена, великая герцогиня Виктория, была не только движущей силой борьбы мужа за трон, но и ярой национал-социалисткой. Она часто ездила за границу собирать пожертвования на «святое дело» реставрации российской монархии. Не забывала она и о нуждах нацистов и, как поговаривали, одно время опекала Гитлера больше, чем мужа, даря ему дорогие ювелирные изделия. И как знать, не обсуждали ли уже тогда русские эмигранты с фюрером планы свержения большевизма и восстановления монархии. Ведь это сегодня кажется фантастикой, а тогда люди хватались за любую соломинку. Разве мечты самого Гитлера не казались тогда, в 1923 году, бредом сумасшедшего? А ведь этот бред оказался самой что ни на есть реальностью…

* * *

Как и многие другие черносотенцы, Шойбнер-Рихтер был отъявленным антисемитом и мечтал о свержении жидовского режима в России и крушении мирового еврейского заговора, о котором шла речь в сфабрикованных царской охранкой знаменитых «Протоколах сионистских мудрецов», в те годы получивших широкое распространение в Германии. В них авторы доказывали существование «мирового заговора евреев», направленного на ниспровержение христианской цивилизации и создание мирового еврейского государства, во что уже давно верил сам фюрер.

— В удивительном сотрудничестве, — говорил он на одном из собраний, — демократия и марксизм сумели разжечь между немцами и русскими совершенно безрассудную, непонятную вражду, хотя первоначально оба эти народа относились друг к другу благожелательно. Кто был заинтересован в таком подстрекательстве и науськивании? Евреи! Кто возглавляет всю английскую прессу мировых лавочников? — патетически вопрошал Гитлер и сам же отвечал: — Еврей Нортклиф… Надо было разрушить Германию, последнее социальное государство в мире, и евреи натравили на Германию двадцать шесть государств. Это было делом прессы, находящейся в исключительном владении одного и того же вездесущего народа, одной и той же расы, которая фактически является смертельным врагом всех национальных государств. В мировой войне победил Иуда!

Не раз Гитлер вещал со страниц своей газеты о том, что еврейские финансисты во Франции — самые верные союзники большевиков, а сами евреи только и мечтают о собственной революции через нарушение чистоты других рас. «Каждый еврей, — писал он, — какие дьяволы! — в своей сфере действует прежде всего для этой последней великой цели, действует именно политически».

По сей день среди некоторых немецких историков бытует мнение, что якобы изначально «благодушный» немецкий антисемитизм попал под окрашенное кровью влияние мрачного российского юдофобства, которое и сделало его столь нетерпимым. Из этого можно сделать вывод, что и сам Гитлер, и его ненавидевшее евреев лютой ненавистью окружение до поры до времени относились к ним с некоторым благодушием, которое им якобы испортили русские черносотенцы.

Но так ли это было на самом деле? Да, евреи издавна жили в западноевропейских странах и редко вступали в конфликты с местным населением. Однако в XII веке ситуация изменилась, и, начиная с эпохи крестовых походов, они пережили ряд самых настоящих катастроф. Только в одной испанской Севилье в 1391 году было убито около 30 тысяч евреев, а по всей стране тысячи людей были брошены в тюрьмы, подвергнуты пыткам и преданы костру.

Изгнанные из Англии, Франции, Германии, Италии и с Балканского полуострова евреи в период 1350-1450 годов бежали преимущественно в славянские владения, где не только нашли убежище, но со временем достигли известного благосостояния.

Только после буржуазных революций XVII-XVIII веков евреи стали возвращаться в Западную Европу, и, прежде всего, в наиболее близкие к Польше Германию и Австрию. Появление евреев в Германии, где старые средневековые предрассудки вспыхнули снова, привело к ряду погромов, спровоцированных торговой конкуренцией. Во многих немецких городах ненависть горожан к евреям обернулась насилием — правительство даже вынуждено было защищать евреев силой.

Одновременно нарастал антисемитизм в Австрии, проявившийся как в экономическом бойкоте и погромах, так и в лишении евреев прав. И говорить о том, что еврейские погромы были характерны только для России с ее «черной сотней», по крайней мере, некорректно. Особенно если вспомнить, что все наиболее острые конфликты между основным населением и евреями вспыхивали, как правило, на экономической почве, а еврейские погромы в ней начались за четверть века до создания первой «черносотенной» организации. Другое дело, что еврейские погромы в России в 1905-1906 годах по размаху и жестокости превзошли все предшествующие им. Но отнюдь не из-за того, что иудаизм воспринимался как явление в высшей степени враждебное христианству — в основе неприязни к евреям лежали причины, порожденные торговой конкуренцией.

«Мелкая буржуазия, — писал в 1912 году виднейший еврейский политический и научный деятель Д.С. Пасманик, — играла главную роль в эти ужасные дни… Здесь, очевидно, действовал антисемитизм на экономической почве… Она (мелкая буржуазия. — А.У.) имела в виду одно: уничтожить ненавистного конкурента… В некоторых местах стимулом служило обвинение евреев в революционности, а в большинстве случаев — простое желание воспользоваться чужим добром… Крестьянство участвовало в погромах исключительно в целях обогащения за счет еврейского добра…»

В годы гонения на евреев в Западной Европе погибло 380 тысяч человек (40% тогдашнего мирового еврейства), тогда как за время погромов в России было убито всего 1000 человек, причем, по некоторым данным, в схватках с еврейской «самообороной» погибло больше самих погромщиков. Так что вряд ли можно считать духовными отцами немецкого антисемитизма русских черносотенцев.

Что же касается самой Германии, то антисемитизм появился в ней еще в конце XIX века. Особенно отличалась в этом отношении Христианско-социальная партия, созданная придворным проповедником А. Штеккером. Вскоре возникли новые политические организации в Берлине, Померании, Бранденбурге, Саксонии и Гессене. Они умело использовали страх сельского и мелкобуржуазного городского населения перед наступлением на их интересы крупной промышленности и латифундий юнкерства. Антисемитизм давал этим слоям возможность политически высказать свой протест. Антисемитские лозунги находили широкий отклик у школьных учителей, среди студенчества, в ремесленных и торговых гильдиях и в Союзе сельских хозяев. Недалеко ушло от них и само правительство, которое на словах провозглашало принцип гражданского равенства, а на деле отлучало евреев от административно-государственных должностей, прежде всего в дипломатической и военной сферах. Существовал в Германии и бытовой антисемитизм, который сильнее всего проявлялся во время кризисов. Так что в Германии к тому времени и без Гитлера с его окружением было предостаточно тех, кто ненавидел евреев. Стоило только тому же Эссеру заявить на тысячном митинге о том, что еврейский торговец обувью X. незаконно получил в Мюнхене квартиру в семь комнат, и описать оборванным пролетариям роскошный образ его жизни, как он доводил слушателей до белого каления. А таких оборванных в те самые трудные для Германии годы хватало. Так что почва для антисемитской пропаганды была более чем благодатная, и дело было не в черносотенцах, которых в Мюнхене тогда действительно хватало.

Конечно, Гитлер люто ненавидел евреев, но не надо забывать и о том, что это было для него весьма действенным политическим инструментом при завоевании и без его помощи отравленных антисемитизмом масс. Так что при всей своей прямо-таки звериной ненависти к евреям столь симпатичный ему Шойбнер-Рихтер вряд ли смог оказать на него в этом отношении сколько-нибудь заметное влияние.

* * *

Зимой 1923 года совершенно неожиданно для Гитлера обострились его отношения с властями, особенно с начальником рейхсвера в Баварии генералом фон Лоссовом. Он ценил националистов, но, как для всякого генерала, их ценность для него заключалась в степени их подчинения. Как только Гитлер проявил вольнодумие, он сразу же показал, кто хозяин в доме. Дело в том, что Гитлер намеревался ознаменовать начало Второго партийного съезда в конце января 1923 года военным парадом из пяти тысяч штурмовиков, приглашенных со всей Баварии.

Проблема заключалась в том, что этот парад Гитлер решил провести в те самые дни, когда в стране крайне обострилась политическая обстановка. После смерти министра иностранных дел рейхсканцлер отчаянно пытался навести в стране хоть какой-то порядок, для чего и предложил создать коалицию из представителей всех крупных партий. Однако социал-демократы и националисты отказались сотрудничать и в обстановке вражды и взаимных обвинений 14 ноября 1922 года Вирт подал в отставку. Начинавшая выходить из-под контроля ситуация требовала как нового руководства страной, так и новых идей. Но это проще сказать, чем сделать. Уже тогда в Германии были созданы те самые условия, благодаря которым Гитлер и придет к власти. Устраивающего всех кандидата в рейхсканцлеры не было, и президент Ф. Эберт поручил сформировать правительство беспартийному директору судоходной компании В. Куно.

Новый канцлер рассчитывал на поддержку промышленников и банкиров, однако те и не подумали поступаться своими интересами и потребовали ликвидировать все социальные блага, которых добились рабочие в результате Ноябрьской революции 1918 года.

Куно не обладал способностями своих предшественников, и, когда стало ясно, что под предлогом задержки Германией поставок леса и угля в счет репараций Франция готовится оккупировать Рур, он решил обратиться к союзникам с требованием пятилетнего моратория на репарационные платежи. Канцлер заявил, что Германия готова заплатить 20 миллиардов марок, если получит международный заем, а Франция выведет войска с территорий, занятых ею еще в марте 1921 года. Но все было напрасно. 26 декабря 1922 года репарационная комиссия под нажимом Пуанкаре признала, что Германия не выполняет своих обязательств, а еще через два дня девять французских и бельгийских дивизий вступили в Рурскую область.

Оккупация столь важного в промышленном отношении района стала для Германии катастрофой. Кабинет министров, в заседании которого приняли участие президент Ф. Эберт и командующий рейхсвером X. Сект, объявили об организации пассивного сопротивления. 13 января 1923 года в своей речи в рейхстаге Куно заявил, что Германия прекращает репарационные платежи Франции и Бельгии, и призвал население Рура бойкотировать распоряжения оккупационных властей и отказаться от уплаты налогов. В результате были прекращены поставки угля и леса во Францию, а добыча угля в Рурском бассейне упала до минимума.

Это решение поддержали практически все партии и профсоюзы, за исключением коммунистов и Гитлера. Коммунистическая партия, которая после объединения с левыми «независимцами» стала массовой, выдвинула лозунг «Бейте Пуанкаре и Куно в Руре и на Шпре!» и таким образом расколола национальный фронт борьбы с оккупантами. Не отставал от красных и Гитлер, который снова и снова обрушивался на заседавших в Берлине предателей с гневными обвинениями во всех смертных грехах. Главную угрозу он по-прежнему видел во внутренних врагах и требовал как можно быстрее покончить с ними. И теперь, когда Гитлер намечал провести 12 массовых митингов, а 5000 отъявленных головорезов должны были на виду у всего Мюнхена, а по сути дела и всей Германии, пройти в военном строю по Марсовому полю, Мюнхен заволновался.

Столица Баварии и раньше видела грандиозные манифестации, но все они проходили под присмотром властей и отличались мирным настроем. Но теперь, когда военное шествие намеревался устроить столь воинственно настроенный по отношению к властям человек, многие обыватели побаивались переворота. Мало кто сомневался в том, что демонстрация военной силы нацистов была направлена не против мирового еврейства и «проеврейских антант», а против внутреннего врага. А как их штурмовики умеют разбираться с этим самым врагом, многие жители Мюнхена уже видели на улицах своего города.

Министр внутренних дел Швейер тоже не верил, что пять тысяч боевиков соберутся на Марсовом поле лишь для того, чтобы мирно пройти по нему. Потому и запретил освещение нацистских знамен под открытым небом и половину запланированных Гитлером митингов.

Недовольный Гитлер поспешил к полицай-президенту Нортцу и в который раз продемонстрировал свои незаурядные актерские способности. Подстраиваясь под корректного Нортца, Гитлер попытался убедить его, что запрет на проведение партийного съезда может отрицательно сказаться на всем националистическом движении и нанесет «незаживающую рану» Германии. В конце концов Гитлер заигрался до того, что преклонил колено перед изумленно взиравшим на него полицай-президентом (ну прямо маркиз Поза, который, встав перед Филиппом II на колени, произнес: «Ваше величество, дайте свободу собраний!»). В отличие от испанского короля Нортц не расчувствовался и довольно холодно заметил, что все граждане обязаны повиноваться распоряжению властей и патриоты не составляют исключения. Поднявшись с колен, Гитлер смерил полицай-министра презрительным взглядом и с нескрываемой угрозой в голосе произнес:

— Чего бы мне это ни стоило, но я сам пойду во главе моих отрядов, и пусть полиция стреляет в нас, если сможет!

Швейер принял угрозу к сведению и запретил все 12 нацистских сборищ. Гитлер оказался в сложном положении. Ему совсем не хотелось идти впереди выступающих отрядов под пули, но, отказавшись от парада, он мог подорвать свой авторитет среди сторонников. Бросивших поле боя в решительную минуту не любят. Кому нужны слабаки, которые способны только вещать и проповедовать? Любая вера, включая и национал-социалистическую, без дел мертва. И пока Гитлер мучительно раздумывал, что же ему делать, на помощь пришел всемогущий в Баварии рейхсвер в лице хорошо известных лидеру нацистов, фон Эппа и Эрнста Рема. Фон Эпп убедил фон Лоссова «не третировать» национальную идею, его поддержали младшие офицеры, а Рем открыто обвинил баварское правительство в измене нации.

— И мне совершенно непонятно, — возмущался он, — как вы можете совмещать подобные взгляды с вашей присягой?

Озадаченный фон Лоссов пожал плечами и… распустил так ничего и не решившее собрание. Видя колебания генерала, Гитлер потребовал от Рема и фон Эппа «дожать» его. И те «дожали». Не пожелавший портить отношения с господами офицерами из-за не умеющего владеть собой мещанчика, фон Лоссов в конце концов махнул рукой.

— Ладно, проводите свой парад, но пообещайте господину Швейеру не устраивать путча!

— Никакого честного слова министру Швейеру я давать не буду, — не выдержал Гитлер, — поскольку уже давал его два месяца назад! А вас, ваше высокопревосходительство, я заверяю, что 26 января путча не будет!

Глядя на юродствовавшего вождя нацистов, фон Лоссов брезгливо повел плечами. И этот психопат претендует на место лидера партии и главаря штурмовиков! Что ж, тем хуже и для партии, и для штурмовиков…

Теперь уже Нортц просил Гитлера освятить знамена не под открытом небом, где оно собрало бы тысячи зрителей и сочувствующих, а в столь памятном для Гитлера цирке Кроне и вдвое сократить количество митингов.

— Да, конечно, — охотно согласился Гитлер, — мы обязательно посмотрим, что можно предпринять…

Надо ли говорить, с каким лицом полицай-президент выслушал доклады подчиненных о том, что освящение нацистских знамен состоялось на улице и прошли все 12 запланированных Гитлером митингов. Так лидер нацистской партии одержал очередную победу, и она дорого стоила. Ибо ничто так не придает веса политикам, как победа над властями.

Теперь к Гитлеру потянулись многие из тех, кто еще вчера сомневался в нацистском лидере. Да и как не пойти за человеком, который не только не побоялся полицейских карабинов, но и заставил баварских правителей плясать под свою дудку? Приток желавших вступить в национал-социалистическую партию был так велик, что центральное бюро партии не успевало регистрировать всех желающих. А когда в апреле Гитлер провел целых восемь собраний все в том же цирке Кроне, зал не смог вместить всех желающих услышать нового мессию. Укрепил свое положение Гитлер и внутри партии, оставив не удел своего старого противника Кернера и сделав вторым председателем партии Якоба. Не обошлось и без инцидентов, и во время одного из них «почетный председатель» партии Антон Дрекслер упал в обморок.

Так ширилась и крепла слава Гитлера. Конечно, посвященные в закулисную борьбу прекрасно знали, кому на самом деле он обязан своим возвышением, однако десятки тысяч баварцев верили только тому, что видели: на политической сцене Германии появился человек, которому были по плечу практически любые деяния, и они очень надеялись на этого человека. Ну а сам Гитлер рассчитывал на то, что дальнейшее ухудшение политического положения в Германии вызовет новые потрясения, на которых он надеялся сыграть.

* * *

Ему было на что надеяться. В результате пассивного сопротивления в Руре Франция несла огромные убытки. Оккупационные войска ответили на рост саботажа и забастовочного движения усилением репрессий и расстрелом рабочих на крупповском заводе в Эссене. Вот тогда-то правые радикалы во весь голос заговорили о переходе к активному сопротивлению.

Весной 1923 года команда диверсантов устроила ряд взрывов на рурских железных дорогах. Входивший в ее состав бывший лейтенант балтийского фрейкора А. Шлагетер был приговорен французским военным судом к расстрелу. Это возмутило всю Германию, и самые резкие протесты выражали коммунисты. Член ЦК ВКП (б) и Исполкома Коминтерна К. Радек, который являлся главным советским экспертом по Германии, назвал Шлагетера «мужественным солдатом контрреволюции, который заслуживает всяческого уважения».

Страна продолжала бурлить, и правительству с большим трудом удавалось сдерживать всплески недовольства. Многим политическим наблюдателям было ясно, что Германия стоит на пороге нового кризиса, который может потрясти ее еще сильнее, нежели ноябрьская революция 1918 года.

Пользуясь удобным случаем, усилил свое давление на баварские власти и Гитлер. 1 мая 1923 года левые решили устроить свои первомайские маевки, и Гитлер заявил, что красные проведут свои демонстрации только через его труп. Он направил баварскому правительству послание, больше напоминавшее ультиматум, в котором просил «запретить маевку и дать ему возможность выступить». В своем «выступлении» он собирался использовать находившееся на складах рейхсвера оружие, которое его руководители обещали выдать боевым отрядам по первому требованию их начальников.

Вместе с Ремом Гитлер отправился к фон Лоссову и в довольно жесткой форме предложил тому вооружить его штурмовиков. Генерал заявил, что оружия у него нет, а когда взбешенный его упорством Гитлер напомнил фон Лоссову о его обещании, тот холодно ответил:

— Можете считать меня нарушителем слова, но оружия я не выдам! И не надо меня учить, я сам знаю, как обязан поступать в интересах государственной безопасности… Да и не вам, господин Гитлер, рассуждать о честных словах!

Выкрикнув что-то невразумительное, потерявший самообладание Гитлер выбежал из кабинета генерала. На следующий день он узнал, что, запретив левым шествие через город, правительство оставило за ними право собираться за его пределами. А самому Гитлеру было обещано в случае «эксцессов» с его стороны применение вооруженной силы.

Гитлер был взбешен. Страна и так дышала на ладан, а эти ослы из правительственных канцелярий своими руками выпускали красного джинна на улицы. Все! С него хватит! Больше терпеть он не намерен. Почему бы не пустить пробный шар именно сейчас, когда Германию раздирали внутренние противоречия? В тот же день Гитлер связался с Грегором Штрассером и приказал ему прибыть в Мюнхен.

Весь день 30 апреля в маленьком городке Ландсхут шли таинственные приготовления. Почти в каждом доме хранилось оружие, за которым заботливо ухаживали те, кто с нетерпением ждал великого дня Революции. И вот теперь патриоты-ветераны с воодушевлением готовились к битве за новую Германию.

В ночь на 1 мая 3000 вооруженных повстанцев отправились на грузовиках в Мюнхен. Колонну вел сам Грегор Штрассер, в адъютантах у которого состоял будущий рейхсфюрер Генрих Гиммлер. На полдороге колонну остановила полиция.

— Ты с нами? — спросил Штрассер командовавшего ею лейтенанта Георга Хефлера, приходившегося ему зятем.

— Пока не знаю, — пожал тот плечами. — Приказ мы получим только в Мюнхене…

Ранним утром того же дня штурмовики силой забрали оружие с рейхсверовских складов в Мюнхене и отправились в Обервизенфельд, где их встретил сам Гитлер в стальной каске и с Железным крестом на лацкане пиджака. Среди боевиков царило приподнятое настроение: они находились в полной уверенности, что наконец-то настал долгожданный час тех самых революционных действий, о которых им столько говорил лидер их партии. Вскоре к ним присоединились отряды Г. Штрассера, и оживление еще больше усилилось. Все бойцы были в военной форме, и почти 20000 стальных шлемов весело блестели на солнце.

Постепенно оживление начало спадать. Время шло, а все больше нервничавший Гитлер не решался на выступление. Он то и дело вытирал обильно катившийся по лицу пот и снимал тяжелый стальной шлем.

В 11 часов появились подразделения рейхсвера во главе с Ремом, которому взбешенный самоуправством Гитлера фон Лоссов приказал любой ценой разоружить мятежников. Вместе с военными прибыли и полицейские во главе с наконец-то получившим приказ Георгом Хефлером. Они потребовали вернуть оружие на склады и разойтись. Разъяренный Гитлер набросился на Рема, словно спущенная с цепи собака.

— Ты… ты… — с трудом выдавливая от душившего его гнева слова, брызгал он слюной, — предал нас!

— Успокойся! — примирительно сказал тот. — Правительство и рейхсвер пока терпимо настроены в отношении красных… Да и Северная Германия еще не готова, так что надо подождать…

В голосе Рема слышались покровительственные нотки. Державший в руках самого фон Эппа и привыкший обращаться с людьми как с марионетками Рем разговаривал с Гитлером, которого и по сей день считал орудием в своих руках, тем самым хозяйским тоном, каким он говорил с ним в те времена, когда тот был у него на побегушках.

Гитлер обреченно взглянул на штурмовиков, оживленно беседовавших с солдатами рейхсвера, среди которых у них было много друзей. Нет, эти люди стрелять в своих старых товарищей сегодня не будут. Напрасно Штрассер и Крибель уговаривали его начать боевые действия. Гитлер так и не решился.

— А ну вас! — в конце концов махнул рукой потерявший терпение Крибель, с самого начала предлагавший занять центр города и диктовать свои условия с позиции силы.

Так и не сделав ни единого выстрела, мятежники простояли на плацу до ночи, и за это время коммунисты благополучно провели свои демонстрации.

Гитлер был вне себя. После недавнего успеха он был унижен как никогда. Его совсем не радовало то, что штурмовиков не стали разоружать на плацу, а позволили им самим отвезти оружие на склады. Он выступил в цирке Кроне, где долго и нудно что-то говорил в свое оправдание, но его не слушали — кому интересно слушать потерпевшего поражение? Толпа, как он успел убедиться, любит сильных.

Возможно, впервые в жизни в те сумрачные для него дни Гитлер так остро переживал свою ущербность. С одной стороны, он — лидер самой влиятельной партии в Баварии, а с другой — самая обыкновенная марионетка в руках рейхсвера и Эрнста Рема. В большую политику его не пускали, и он оставался инородным телом в той сложной политической игре, которая шла в то время в Баварии. Он маневрировал, бунтовал, тем не менее главные действующие лица на баварской политической сцене не пускали его дальше прихожей. Хотел он того или нет, при всех достигнутых успехах он все еще оставался человеком, таскающим из огня каштаны для других. У него была мощная армия штурмовиков, но какой от нее толк, если в самый последний момент ее могли остановить, как это было сделано в Обервизенфельде, господа из рейхсвера. Как ненавидел он этих «господ» в тот покрытый для него позором день, сознавая полнейшую беспомощность и зависимость от них, и как хотел освободиться от них! Оставалось только узнать, как это сделать…

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

После столь драматических событий Гитлер впал в хандру. Он уехал в Оберзальцберг, где провел в одиночестве несколько недель. Лишившись прежней уверенности в себе и в своих заступниках, он очень боялся, что его могут выслать из Баварии, так как он все еще оставался австрийским подданным.

Оставшись в одиночестве, Гитлер судорожно искал выход из создавшегося положения и не находил его. Взойти на самый верх он мог только с помощью рейхсвера, который набирал для него войска, обучал их и командовал ими. Но вся беда заключалась в том, что по большому счету не рейхсвер был для него попутчиком, а он для него. И ему никогда не уговорить военных следовать за ним. Если только… за него не будут сами обстоятельства.

В ожидании этих обстоятельств Гитлер «оттягивался» по полной программе, найдя забвение в одном из самых знатных мюнхенских семейств, которое являлось ярым сторонником национал-социализма. Уже очень скоро злые языки заговорили о «рабочем вожде», который «проводит время с шампанским и красивыми женщинами». В конце концов дело дошло до того, что был создан специальный комитет во главе с Готфридом Федером по… спасению души Гитлера. Весьма убедительно доказав, что к такой творческой и тонкой натуре, как Гитлер, невозможно подходить с общими мерками, Федер тем не менее заметил, что о партии судят по ее лидеру. После этого товарищи по партии осудили поведение своего вождя и призвали его опомниться.

Но куда там! Сказалось нервное напряжение последних лет, и Гитлер продолжал разгульную жизнь, «докатившись» до того, что отправился на отдых в Южную Италию, по сути дела бросив партию на произвол судьбы и перестав, по меткому выражению журналиста из «Нью-Йоркер штатсцейтунг», «занимать народное воображение». Но оно отвернулось от Гитлера отнюдь не из-за его богемной жизни. В те тяжелые времена ему было не до него. Инфляция скакала как бешеная лошадь, и у народа была только одна забота: купить утром то, что вечером могло стоить в два-три раза дороже.

Пока усталый вождь снимал напряжение, над его головой собралась новая гроза: баварское правосудие решило наказать Гитлера за «нарушение общественного порядка» 1 мая. Министр внутренних дел Баварии уже потирал руки, предвкушая, как он подпишет указ о высылке надоевшего ему смутьяна. Однако быстро пришедший в себя Гитлер и на этот раз сумел переиграть его. «Так как меня, — написал он в своем заявлении, — на протяжении ряда недель самым невероятным образом поносят в парламенте и прессе, причем соображения должного уважения к отечеству лишают меня возможности публично защищаться, я благодарен судьбе, позволившей мне теперь выступить с этой защитой в зале суда и, следовательно, не считаться с упомянутыми соображениями».

Прокурор все понял как надо и написал министру юстиции Францу Гюртнеру докладную записку, в которой предупредил его, «что руководители боевых союзов не остановятся перед такого рода защитой, которая произведет крайне опасное антигосударственное впечатление. Гитлер дошел даже до угрозы опубликовать свое заявление в печати».

Гюртнеру не очень хотелось, чтобы Гитлер поведал всему миру о противоречиях, которые раздирали кабинет министров. Помимо всего прочего он был ярым националистом и считал нацистов «плотью от плоти нашей». Несмотря на поражения Гитлера, он продолжал верить, что будущее за ним, и судить его можно будет только после того, как он потерпит полное поражение. Гюртнер не ошибся и в награду за все сделанное для фюрера получил пост рейхсминистра юстиции, на котором пробыл до 1941 года. Не желая причинять Гитлеру беспокойства, Гюртнер предложил прокурору «отложить обвинение до более спокойного времени».

Что же касается министра внутренних дел Швейера, то ему с подачи все того же министра юстиции весьма туманно доложили, что дело Гитлера еще недостаточно «созрело». Забегая вперед, заметим, что окончательно оно так никогда и не «созреет».

Не успел Гитлер прийти в себя от обрушившихся на него бед, как на него свалилась новая напасть. У Путци умер сын, и он потребовал возврата своего беспроцентного займа в 1000 долларов. В партийной кассе денег не было, Гитлер уговаривал приятеля подождать или взять долговую расписку. Путци взял ее и продал за полцены владельцу ипподрома Кристиану Веберу, делавшему на продаже лошадей и тотализаторе хорошие деньги. Аманн платить отказался, Вебер прислал к нему судебного исполнителя, и, кляня всех лошадников и недоучившихся искусствоведов на чем свет стоит, Аманн кое-как собрал 500 долларов. Однако сам Гитлер воспринял «предательство друга» намного спокойнее.

— Вебер — парень крутой! — усмехнулся он. — И не надо ругать его! Он наш старый и верный товарищ и много сделал для партии.

Все же одно светлое пятно в мае 1923 года у Гитлера было — знакомство с сыном обожаемого им Вагнера и, что еще важнее, с его женой.

Гитлер благоговел перед Вагнером и всегда говорил, что тот, кто хочет понять германский национал-социализм, должен слушать его музыку. Только одна мысль, что он будет дышать тем самым воздухом, каким дышал великий композитор, доставляла ему несказанное наслаждение.

Вечер в доме Вагнеров, куда его привела Хелена Бехштейн, пролетел незаметно. Гитлер был очарован невесткой знаменитого композитора и, судя по дальнейшему развитию событий, тоже понравился ей.

— Очень приятная женщина, — промурлыкал он на следующее утро, когда Эссер спросил его, как прошел вечер. — Очень приятная!

Эссер понимающе кивнул, а Гитлер бросил все силы на завоевание новой женщины. Затем случилось то, что всегда случается, когда люди нравятся друг другу. Однако когда именно между Гитлером и Винифред возникли интимные отношения, сказать трудно. По одной версии, Адольф и Винифред стали любовниками сразу же после знакомства, по другой — их интимные отношения начались во второй половине двадцатых годов. Согласной третьей — Гитлер сделал Винифред своей любовницей только в 1930 году, после смерти ее мужа Зигфрида Вагнера. Но как бы там ни было, он встречался с ней и поддерживал интимные отношения даже во время сумасшедшего романа с Гели Раубаль. И даже тогда, когда уже был знаком с молодой красавицей Евой Браун.

Более того, по свидетельству некоторых посвященных, Гитлер видел в Винифред не только женщину, но и друга. Если так оно и было на самом деле, то это была единственная представительница слабого пола, которая заслужила такую честь. Когда и почему Гитлер расстался с Винифред, не знает никто. Но разошлись они как благородные люди, и Гитлер помогал своей бывшей любовнице устраивать ежегодный оперный Байрейтский фестиваль.

* * *

Судя по некоторым сведениям, осенью 1923 года Гитлера пригласили принять участие в государственном перевороте в Баварии. Политика «пассивного сопротивления» не оправдала себя, и дальнейшее следование ей грозило развалом государства. При прямой поддержке Франции в Азене и Кобленце была провозглашена Рейнская республика, а в Шпейере — Пфальцская республика. Осенью между оккупированной территорией и остальной Германией была создана таможенная граница. По всей стране шли забастовки. Появилась реальная угроза повторения событий ноября 1918 года, и не контролировавший ситуацию Куно ушел в отставку.

В августе 1923 года новым рейхсканцлером стал Г. Штреземан. Убежденный монархист, он сочувствовал «капповскому путчу», однако убийства Эрцбергера и Ратенау настолько потрясли его, что он перешел в республиканский лагерь. Он прекрасно понимал, что страну может спасти только дальнейшая выплата репараций, но после трагических событий в Руре объявление об их возобновлении могло вызвать новый взрыв возмущения со стороны экстремистских партий. В такой напряженной ситуации у правительства оставалась только одна надежда — на армию. И когда президент Эберт спросил главнокомандующего армией генерала фон Секта, за кого рейхсвер, то ответил предельно ясно:

— Рейхсвер, господин президент, за меня!

Подобный ответ означал только одно: в сложившейся ситуации единственной защитницей целостности страны является армия, а отнюдь не правительство, и ради сохранения этого единства она будет поступать так, как ей прикажет ее командующий. Эберт ввел осадное положение и, передав все карательные функции фон Секту, сделал его по сути дела диктатором. Заручившись столь мощной поддержкой, Штреземан 26 сентября 1923 года нашел в себе мужество объявить о прекращении пассивного сопротивления и возобновлении репарационных платежей.

Реакция последовала мгновенно, и возмущенный новым унижением нации лидер берлинского Пангерманского союза советник юстиции Клас задумал покончить с правительством Штреземана. Военной опорой заговора он решил сделать генерала фон Секта и с его помощью создать национальное правительство. Вот тогда-то националисты Баварии во главе с Пенером и Питтингером решили устроить государственный переворот, принять участие в котором они пригласили Гитлера. Скорее всего, они намеревались использовать его в столь опасной авантюре как своеобразного мавра. А вот политического партнера они вряд ли в нем видели. Тот же Питтингер, наслушавшись на одном из митингов нацистского вождя, раздраженно заметил:

— Ему не следует произносить столько цирковых речей…

Трудно сказать, что думал по этому поводу сам Гитлер, но никакого выступления не последовало, и в начале сентября 1923 года Гитлер отправился в Нюрнберг на празднование Немецкого дня, который отмечался 2 сентября и был посвящен победе над французами в битве при Седане в 1870 году.

Со всей Германии в Нюрнберг съехалось более 100000 человек — количество для того времени небывалое. В основном это были ветераны войны, славившие свое прошлое и проклинавшие настоящее. И в память о прошлом и с надеждой на не менее великое будущее все они в едином строю прошли торжественным маршем по городу. Зрелище было одновременно торжественное и зловещее, и те, кто видел хмурые лица маршировавших солдат, не сомневались: в случае чего рука у них не дрогнет…

После парада с большой и глупой речью выступил Людендорф, который поведал собравшимся, что «единение и сила, так блестяще проявившие себя на полях сражений, были делом государей».

— Это, — говорил он, — было делом династии Гогенцоллернов, которую теперь так поносят, потому что боятся и ненавидят. Но народ, лишенный чувства своей национальной и расовой солидарности, поверг в прах мощь государства!

Так поносить свой народ мог только либо мало что понимавший в политике человек, либо генерал, которого и по сей день боготворила вся нация. Людендорф принадлежал к обеим этим категориям, Гитлер с трудом сдерживался, слушая напыщенную речь генерала, а многие его соратники в знак протеста покинули сборище. Однако Людендорфа такой демарш не смутил, ему было плевать на нацистов и, словно издеваясь над Гитлером, он заставил его встать рядом с ним.

На этом неприятности не кончились. На следующий день был возрожден «Союз борьбы», в который вошли СА, «Имперский флаг» капитана Гейса и союз «Оберланд» доктора Вебера, начальником которого стал генерал Людендорф, который, по всей видимости, уже тогда видел себя в роли будущего диктатора.

Гитлер воспринял подобное желание как должное, и было бы смешно оспаривать подобное право у известного на весь мир генерала. Но то, что произошло дальше, заставило Гитлера, очень надеявшегося стать политическим руководителем союза, в очередной раз стиснуть зубы. Даже не посоветовавшись с ним, Людендорф обнародовал собственную политическую программу, которая отвергала Веймарскую конституцию, клеймила «жалкое преклонение перед большинством», марксизм, еврейство и пацифизм. В конечном счете генерал выступал за союзное государство в духе Бисмарка, частную собственность и смертную казнь за измену родине. Что же касается политического руководства в «Союзе борьбы», то генерал возложил его на Шойбнер-Рихтера.

Гитлер был в отчаянии. Да, он стоял на параде рядом с Людендорфом на виду у тысяч людей и принимал решение о создании нового союза, но был лишен даже намека на ту реальную власть, без которой все его начинания были мертвы. При всей своей в общем-то пока еще дешевой популярности он напоминал диковинную певчую птицу, которую хозяева всякий раз заводили только тогда, когда желали послушать. Он хотел управлять всем оркестром, а ему каждый раз вручали начинавший надоедать барабан; он хотел быть не только глашатаем, но и главарем, а полем его деятельности по-прежнему оставались улицы и пивные.

* * *

И все-таки Гитлер сумел зацепиться за власть с помощью «предателя» Рема. Мечтавший превратить и эту новую организацию в армейский корпус Рем прекрасно понимал, что она должна находиться в полной боевой готовности на случай политического выступления. Лучшей кандидатуры на роль политического вождя этой организации, а заодно и «своего человека», чем Гитлер, у него не было.

Рем намеревался захватить государственную власть с помощью государственного переворота, но при этом считал, что «национальная революция не должна предшествовать взятию политической власти». Делая в своей игре ставку на Гитлера, Рем куда больше заботился о себе. Он решил уйти из рейхсвера и полностью посвятить себя подготовке того самого «акта, который решит дело свободы». Словно извиняясь за свое поведение 1 мая, он писал в докладной записке на имя фон Лоссова: «Я не желаю быть изменником по отношению к людям, которые мне доверяли. Их борьбу за свои права я должен сделать своей и должен повести эту борьбу за них, если не хочу изменить самому себе». Фон Лоссов все понял и едва ли не на следующий день обязал каждого боевика подписать обязательство, в котором черным по белому было написано: «За то, что рейхсвер берет на себя обязательство обучать меня военном уделу, я обязуюсь… без вызова не принимать участия ни в каких враждебных или насильственных действиях против рейхсвера или баварской полиции».

25 сентября 1923 года состоялось совещание лидеров «Союза борьбы». Гитлер говорил на нем настолько проникновенно, что многие из присутствующих во главе с самим Ремом прослезились. Затем… сделали следующее заявление:

— Ввиду серьезности политического положения мы считаем крайне необходимым единое политическое руководство. В полном согласии относительно наших целей и средств мы, лидеры боевых союзов, сохранив полностью их внутреннюю самостоятельность, передаем политическое руководство г-ну Адольфу Гитлеру.

Довольный Гитлер решил навести мосты с принцем Рупрехтом, который пользовался большим авторитетом у баварского офицерства, и таким образом заполучить сильного союзника. Будучи политическим руководителем мощной вооруженной силы, он теперь имел на это право. В Первую мировую войну кронпринц был начальником 6-й Германской армии. После падения династии он остался в Баварии и мечтал о своем восшествии на престол. Он вел переговоры с французскими агентами об отделении Баварии от Германии и возможном образовании самостоятельного союза с включением в него Рейнской области, Ганновера, Шлезвинг-Голштинии и Верхней Силезии.

— Конечно, — говорил начальнику канцелярии принца графу Содену эмиссар Гитлера Шойбнер-Рихтер, — принц волен иметь собственные взгляды, но если он примкнет к национальному движению, господин Гитлер, который является убежденным монархистом, ничего не будет иметь против установления монархии в Баварии. Более того, в таком случае он поднимется на самый верх и станет верховным вождем движения… Если же этого не произойдет, — многозначительно понизил он голос, — то движение может пройти мимо принца…

Шойбнер-Рихтер умолк, ожидая ответа, но так и не услышал его. Граф Соден слишком хорошо знал об отношении Людендорфа к династии, чтобы питать какие-то иллюзии на этот счет, и Гитлер так и не получил аудиенции. Он об этом не забыл. Придет время, и он отомстит графу за подобное презрение…

Но это была уже мелочь, и после чувствительного майского поражения Гитлер снова считал себя одним из основных действующих лиц в той большой политической игре, которая шла в Баварии. Венцом этой игры должен был стать поход на Берлин и суд над «ноябрьскими преступниками». Каждый участник этой политической игры имел собственные виды на свое будущее. Конечно, первую скрипку должны были сыграть генералы, но Гитлер очень надеялся возглавить политическое руководство новой государственной структуры.

* * *

Как правильно понимал Гитлер, игра подходила к концу, и, чтобы приблизить ее успешное окончание, Гитлер намеревался выступить в один день на 14 собраниях.

— Наш долг, — заявил он своему окружению, — объяснить людям, что как только в ближайшее время мы захватим власть, мы вздернем на виселицу предателей, негодяев и изменников, ибо виселица давно плачет по ним!

Конечно, окружение было согласно. А вот что касалось тех, от кого этот самый захват власти зависел, то… напрасно Гитлер целыми днями обивал пороги правительственных кабинетов и уговаривал их хозяев решиться на последний шаг. Никто никуда не спешил. Гитлер усилил агитацию, но добился только того, что терпение властей лопнуло, и, опасаясь выступления «Союза борьбы», 26 сентября 1923 года баварское правительство объявило о введении в Баварии чрезвычайного положения и назначило правого монархиста Г. Кара генеральным комиссаром земли с неограниченными полномочиями. Кар установил тесные связи с командующим рейхсвером генералом О. Лоссовом и начальником полиции X. Зайссером, и первое, что сделал этот триумвират, — запретил Гитлеру все его собрания во избежание нежелательных последствий. Получив очередной удар, Гитлер впал в истерику.

— Из-за четырнадцати безобидных собраний поднять такой шум и ввести осадное положение! — бесновался он. — Что же будут делать все эти господа, когда мы повесим первых четырнадцать мошенников, первых тысячу четыреста мошенников?

И был не прав — чрезвычайное положение в Баварии было введено не только из-за «Союза борьбы». Баварские правители не желали идти на поводу у господ из Берлина, и проводить собственную политику было куда удобнее в условиях практически военного положения, когда приказы правительства не обсуждались. Но окончательно выведенному из себя Гитлеру было не до всех этих тонкостей, вместе с Шойбнер-Рихтером он замучил Пенера и Рема уговорами идти маршем на «проклятый Вавилон», как он называл Берлин. С превеликим трудом Рем охладил пыл Гитлера и тем самым спас приговоренных им к повешению полторы тысячи человек.

Не оставил без внимания агрессивное поведение лидера нацистов и фон Кар, которому он все больше действовал на нервы. Он вызвал Гитлера к себе и сухо поинтересовался:

— Как вы намерены вести себя в отношении новой власти?

— Меня никто не спрашивал, — запальчиво ответил смертельно оскорбленный непониманием высших чиновников Гитлер, — когда назначали вас генеральным комиссаром! А потому уведомляю вас, что мое поведение будет напрямую зависеть от самих властей!

Он ушел, хлопнув дверью, и фон Кар долго смотрел ему вслед. Говоря откровенно, он и сам толком не знал, что ему делать. Он не собирался подчиняться центральному правительству и в меру своих сил был намерен бороться с ним. Оставалось только узнать, что и как ему надлежит делать, поскольку его планы являли малопонятную даже ему самому смесь баварской обороны с германским наступлением. И только одно он знал наверняка: Гитлера надо как можно крепче держать в руках, пока он не заварил очередную кашу, расхлебывать которую придется ему.

— Ну и черт с ними! — в сердцах бросил Гитлер, когда они вместе с Шойбнер-Рихтером вышли на улицу. — Подождем, пока они не передерутся между собой!

Шойбнер-Рихтер кивнул. Ничего другого им не оставалось, и он прекрасно понимал своего лидера, который, устав от пустых призывов, делал ставку на конфликт Берлина с Мюнхеном. Ни для Гитлера, ни для него самого давно уже не было секретом, что в Мюнхен зачастили «господа с севера» — они вели тайные переговоры с триумвиратом, обещали всяческие блага и отговаривали от опрометчивых шагов. Попавший под их влияние фон Лоссов как-то проговорился о планах фон Секта. Дабы навести порядок в стране, генерал собирался передать власть рейхсверу и учредить при нем некое подобие консультативного совета из специалистов по экономике. Судя по всему, генерал все еще наивно полагал, что главной причиной царившей в Германии разрухи является не общий политический и экономический кризис, а слабая администрация, и был уверен, что стоит только договориться с такими крупными немецкими промышленниками, как Витфельдт и фон Гайль, как все наладится само собой.

Гитлер отправился к фон Лоссову. Целый вечер он доказывал ему, что ждать несущих благо «господ с севера» преступно и что среди них нет таких волшебников, которые по мановению волшебной палочки изменили бы ситуацию. Спасти положение, считал Гитлер, мог только Людендорф, которому следовало возглавить поход на Берлин. Успех был бы обеспечен — ни один солдат не осмелился бы стрелять в героя нации.

Фон Лоссов слушал Гитлера, соглашался с ним и продолжал стоять на своем. Он уже давно понял, что чем больше споришь с этим человеком, тех хуже для себя. Теперь Гитлер рассчитывал на то, что «господам с севера» не удастся договориться с фон Каром и его компанией. Слишком уж разнились интересы имперского Берлина и пожелавшей оставаться независимой Баварии, и рано или поздно все эти беседы должны были закончиться новым витком напряженности в отношениях.

* * *

Не было мира и на севере Германии. В ночь на 1 октября 1923 года командир созданного перед лицом французской опасности под видом трудовых отрядов «черного рейхсвера» майор В. Бухрукер двинул своих солдат смещать Штреземана. Обладавший весьма ограниченными умственными способностями Бухрукер почему-то вбил себе в голову, что если он разгонит правительство, то X. Сект поддержит его. Он ошибался, и генерал быстро отбил у него охоту бунтовать.

Штреземан, чтобы обезопасить себя от любых неожиданностей, добился от рейхстага чрезвычайных полномочий, которые и получил 13 октября 1923 года. Да и что ему оставалось делать, если к власти в Саксонии и Тюрингии пришли коммунисты и социал-демократы, а Гитлер грозил из Мюнхена перевешать всех окопавшихся в Берлине предателей! Не отставали от него и коммунисты. 9 сентября в Дрездене состоялся парад пролетарских сотен, на котором ораторы поведали о наличии в Германии революционной ситуации и скором установлении в ней диктатуры пролетариата. Активизировались и их старшие братья из Москвы, которые все еще очень надеялись, что с их помощью Германия станет советской.

Большую тревогу у канцлера вызывала и Бавария с ее сепаратистскими настроениями. Фон Кар отказывался выполнять приказы Берлина; как бы издеваясь над столицей, он впустил в Баварию столь одиозную личность, какой являлся скрывавшейся со времен «капповского путча» капитан Эрхардт. По приказу фон Кара Эрхардт создал на границе с Тюрингией военный лагерь для защиты от «красных сотен Тюрингии и Саксонии», где у власти все еще находились коммунисты. Хорошо, если только для этого, а ну как все эти боевики готовились опять же для похода на север?

Президент встретился с фон Сектом, и взбешенный генерал приказал командующему военных округов Баварии фон Лоссову арестовать наиболее активных националистов вместе с капитаном Эрхардтом и закрыть «Фелькишер беобахтер» за ее ожесточенную кампанию против Берлина.

Фон Лоссов отказался, и раздраженный его сопротивлением фон Сект отстранил генерала от командования. Однако Кар оставил генерала на своем посту и в нарушение Конституции потребовал от военнослужащих 7-й дивизии принести присягу на верность баварскому правительству. По сути дела это был самый настоящий военный мятеж, и теперь уже мало кто сомневался в том, что Бавария вступила на тропу войны. А вот куда именно приведет эта самая тропа, не знал никто…

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Мы уже достаточно близко познакомились с фюрером, чтобы наконец задаться вопросом: а чего же хотел в 1923 году Гитлер? Судя по всем его заявлениям, то власти. Остается только выяснить, какой и над кем.

Как известно, к власти ведут два пути — законный и незаконный. Первый — через парламентскую систему и выборы, второй — через государственный переворот как с применением силы, так и без нее. В зависимости от политической ситуации.

На что мог рассчитывать в Германии Гитлер, который со своими штурмовиками и газетой оставался в общем-то обыкновенной пешкой на политической шахматной доске? Не только в Германии, но и в самой Баварии далеко не все было ясно. К тому времени в ней наметилось противостояние сторонников имперского единства во главе с Людендорфом, военными союзами, штурмовыми отрядами и радикально настроенными офицерами и партикуляристами, которых возглавляли Питтингер и фон Кар. К этому же лагерю принадлежали принц Рупрехт, кардинал фон Фаульгабер и некоторые баварские министры. Что же касается генерала фон Лоссова, то он не столько колебался в своем выборе, сколько желал вообще остаться вне какой бы то ни было политики.

Что думал по этому поводу сам Гитлер? Да то же, что и раньше. Он был отъявленным противником партикуляризма, и Бавария привлекала его исключительно как исходная точка для марша на Берлин с последующим свержением федерального правительства и созданием единого национального государства. Восстанавливать военную мощь Германии, считал он, надо было не игрой в солдатики в баварских лесах и партизанской войной в Руре против французов, а путем захвата политической власти и перевооружения, чему могла открыть дорогу только эта новая власть.

Оставалось лишь узнать, каким же образом эта власть могла быть установлена. Самое интересное заключалось в том, что до недавнего времени Гитлер и сам не знал этого. На собраниях он никогда не упускал случая поиздеваться над парламентской системой и лишний раз подчеркнуть свое преклонение перед силой, но как только его спрашивали, как эта самая сила будет организована и применена на деле, он терялся и отвечал довольно туманно. Однако после знаменитого похода Муссолини на Рим в октябре 1922 года он уже знал, что делать. Идти на Берлин! И он знал, что говорил. Больше всего немцев поразило и обрадовало то, что Муссолини взял власть без единого выстрела. И очень многие верили в то, что нечто подобное возможно и в Германии, поскольку в ней имелись все предпосылки для бескровного государственного переворота: слабое центральное правительство и сила сопротивления ему в лице правого лагеря. Играло на руку Гитлеру и то, что вконец разоренные политикой «пассивного сопротивления» средние классы во всеуслышание заявляли, что «так жить дальше нельзя», и всю вину возлагали на правительство.

— Что вы можете дать народу? — в исступлении брызгал слюной Гитлер. Какую веру, за которую он мог бы ухватиться? Ровно никакой! Ибо вы сами не верите в свои собственные рецепты. Зато величайшая задача нашего движения — дать этим алчущим и заблуждающимся массам новую, крепкую веру, чтобы они могли хотя бы отдохнуть душой. И мы выполним эту задачу, будьте уверены!

На что мог рассчитывать в те смутные времена Гитлер? Только на поход на Берлин баварского рейхсвера и его штурмовиков. Это в свою очередь означало известную легальность его выступления. А вот получил бы он в случае успеха власть — это еще вопрос. И большой вопрос! Трудно себе представить, что собиравшийся стать диктатором Людендорф или фон Кар пригласили бы Гитлера занять место где-нибудь рядом с ними. Он был для них крикуном, барабанщиком, смутьяном — кем угодно, но только не равным им политиком. И ему оставалось надеяться только на то, что он так или иначе сумеет выплыть в случае удачного похода на Берлин.

Гитлер прекрасно понимал, что поход на Берлин следовало возглавить Людендорфу, поскольку ни один солдат не осмелился бы стрелять в прославленного генерала, даже если бы ему приказали это сделать. Большинство офицеров рейхсвера являлись его горячими сторонниками и оказали бы ему необходимую помощь. Да и сам генерал только и мечтал о том светлом дне, когда он выйдет к1 рейхсверу и одним движением руки разобьет дутый авторитет республиканских генералов. Что же касается политического руководства, то лучшей кандидатуры, чем он сам, Гитлер не видел.

— Чего там скромничать, — как-то сказал он фон Лоссову, — я в этом деле понимаю толк… А если вас так уж беспокоит программа дальнейшего развития страны, то надо сначала заполучить страну, а программа… приложится!

На что рассчитывал в этой игре сам фон Кар со своими триумвирами? Сложно сказать, поскольку его позиция и по сей день кажется расплывчатой и выжидательной. По всей видимости, он очень надеялся на то, что центральное правительство попросит его навести порядок во взбунтовавшихся под нажимом коммунистов землях, после чего он продиктует Берлину свои окончательные условия. Однако ничего подобного не произошло. Имперское правительство подавило выступления красных своими силами, оставив фон Кара ни с чем. 24 октября фон Лоссов созвал совещание, на котором были обсуждены детали возможного похода на Берлин. Ни Гитлера, ни руководство СА на него не пригласили.

* * *

Время шло, Гитлер рвал и метал, но воз так и не сдвинулся с места. Положение осложнялось еще и тем, что кончились деньги, которые рейхсвер платил штурмовикам.

— У меня, — скажет начальник мюнхенского полка штурмовиков, оберлейтенант в отставке Вильгельм Брюкнер, на процессе Гитлера, — создалось впечатление, что сами офицеры рейхсвера были недовольны отсрочкой похода на Берлин. Они говорили: «Гитлер такой же обманщик, как и все другие. Вы все не выступаете, нам же совершенно безразлично, кто выступит, — мы просто пойдем за любым». Я сказал самому Гитлеру: скоро я не буду в состоянии сохранять власть над своими штурмовиками; если ничего не произойдет, они просто сбегут. Среди штурмовиков было много безработных, они отдавали свое последнее платье, последнюю пару сапог, последнюю никелевую монету на учебу и думали: теперь уж недолго, скоро начнется дело, мы поступим тогда в рейхсвер и выйдем из беды…

Дальнейшее промедление означало крах всех надежд и мечтаний. И не только из-за голодных штурмовиков. Правительство в Берлине не сидело без дела, рано или поздно кризис пошел бы на убыль, что для любых экстремистов было подобно смерти. В конце концов дело дошло до того, что сам Людендорф уговаривал фон Лоссова выступить, если он не хотел, чтобы голодавшие боевики из «Союза борьбы» не опередили их и сорвали все дело. Да и сам Гитлер оказался заложником ситуации. И, наверное, именно поэтому с каждым днем становился все решительнее и наглее, какими обычно становятся люди, которым нечего терять.

— Дни режима, установившегося в ноябре, сочтены! — вещал он на одном из митингов в начале ноября. — Здание шатается, корпус трещит по всем швам. Теперь перед нами лишь два пути: свастика или звезда Советов, мировая диктатура пролетариата или Священная Германская империя. Первым актом возрождения должен явиться поход на Берлин и установление национальной диктатуры!

Но если на улице его еще слушали, то в правительственных кабинетах от него начинали шарахаться как от привидения. Напрасно Гитлер обивал пороги канцелярий и кабинетов — повсюду натыкался на глухую стену непонимания. В конце концов один из тех сытых и гладких чиновников, которых так ненавидел фюрер, с нескрываемой насмешкой спросил у него:

— Зачем вы сюда ходите? Неужели вы на самом деле полагаете, что все ваши бессмысленные речи, которые могут воодушевить только полуграмотных людей, могут подействовать на нас? Идите и изощряйтесь перед теми люмпенами, пока они вас еще понимают!

Это было слишком. Спаситель Германии и новый мессия не выдержал и, вернувшись из своего очередного похода к какому-то «тупоголовому чиновнику», не стал никого обличать. Но то, что он сказал, подействовало на его соратников куда сильнее обычных ругательств и яростных криков.

— Ладно, — устало произнес Гитлер, не обращаясь ни к кому, — черт с ними! Но советую всем запомнить, что уже очень скоро в этой борьбе покатятся с плеч головы — либо наши, либо чужие. Постараемся, чтобы это были чужие! — помолчав, он продолжал: — Сегодня меня спросили, найду ли я в себе достаточно жестокосердия, чтобы рубить эти головы, после того как мы придем к власти. И я ответил: будьте уверены, чего-чего, а жестокосердия у нас хватит! Милосердие — не наше дело. Оно принадлежит тому, что выше нас. Мы же должны будем творить правый суд. И у нас хватит силы отказаться от гуманности, если это поможет нам сделать немецкий народ счастливым…

Никто из присутствующих не нашелся, что ответить, — настолько все были поражены той мрачной решимостью, которая сквозила в каждом слове Гитлера и обжигала словно сухой лед. Судя по всему, Гитлер уже перешел какой-то невидимый для остальных порог, за которым было все или ничего. Но в то же время никто так и не понял очевидной для самого Гитлера вещи: на дело всей своей жизни его толкали отнюдь не вера и жажда той самой крови, о которой он только что говорил, а отчаяние…

* * *

А вот фон Кар, похоже, успокоился и не спешил выступать. Да и зачем обострять и без того напряженную обстановку, если Штреземан и так был готов на уступки и через своего эмиссара адмирала Шера предложил расширить государственную самостоятельность Баварии, дав ей собственную армию, железные дороги, почту и финансы. А после того как его правительство покинули несогласные с его политикой в отношении Баварии социал-демократы, Штреземан был намерен привлечь в него представителей Немецкой национальной партии.

Однако Кар не спешил с ответом: сладких обещаний от «господ с севера» он слышал уже много. Чтобы получше узнать обстановку, он отправил в Берлин полковника Зейсера, и когда тот прямо спросил фон Секта о будущих переменах в правительстве и планах на дальнейшее, тот, изменив своей обычной солдатской простоте, ответил весьма загадочно:

— В конце концов, вопрос о темпе надо предоставить мне…

Зейсер вернулся ни с чем. Фон Кар, так и не получивший ответа ни на один свой вопрос, воскликнул:

— Никаких компромиссов с Эбертом! Никакой мировой со Штреземаном!

Но прежде чем отправиться на завоевание Берлина, надо было навести порядок у себя дома. До него дошли слова Гитлера о катящихся с плеч головах, и он очень опасался, как бы надоевший ему «барабанщик» не выкинул какой-нибудь фортель. Терять-то ему было уже нечего…

Гитлер и на самом деле закусил удила. С утра до вечера он говорил о своем призвании спасти Германию и сравнивал себя с Муссолини. Доставалось от него и триумвирам за их тупость и нерешительность. Да и Людендорф, по его словам, был нужен ему только для привлечения рейхсвера. А когда близкий к фон Лоссову барон фон Берхем с нескрываемой иронией спросил его, как он собирается создавать правительство с такими неумными и трусливыми людьми, Гитлер снисходительно улыбнулся.

— Ничего страшного… Наполеон тоже окружил себя при создании своей директории незначительными людьми…

Кончились все его выступления тем, что над Гитлером начали откровенно смеяться, и военный руководитель «Союза борьбы» подполковник Крибель с улыбкой говорил очередному визитеру из Берлина:

— Никакого руководящего поста Гитлер не получит! Да и зачем он ему? У него в голове только одна пропаганда!

Но одно дело смеяться, и совсем другое — постоянно опасаться какой-либо нежелательной выходки. Да и как можно было относиться к человеку, если столь близкий к нему Геринг заявил:

— Кто будет нам чинить малейшие препятствия, того мы немедленно расстреляем. Вожди уже теперь должны наметить лица, которые надо будет уничтожить. Для устрашения следует сейчас же после переворота расстрелять хотя бы одного человека!

Атмосфера становилась все напряженнее, Гитлер продолжал неистовствовать, и по Мюнхену поползли слухи о готовившемся перевороте. 6 ноября 1923 года уставший от бесконечных нападок на него правых фон Кар встретился с начальниками военных союзов и фон Лоссовом, запретив им даже думать о перевороте.

— Выступление начнется тогда, — жестко заявил он, — когда все будет готово. Приказ к выступлению могу отдать только я…

Один из рвавшихся в бой офицеров с недоумением взглянул на сидевшего напротив фон Лоссова — пожав плечами, тот произнес свою знаменитую фразу:

— Мой бог, я готов выступить, но только тогда, когда у меня будет пятьдесят один процент вероятности успеха!

* * *

Узнав о совещании у фон Кара, Шойбнер-Рихтер, по всей видимости, по-своему истолковал фразу генерального комиссара «Выступление начнется, когда все будет готово». Он поспешил к Гитлеру и сообщил, что фон Кар собирается выступить без них. Гитлер выругался и затянул старую песню про облеченных государственной властью подлецов, ленивых и тупых.

— Хватит, Адольф, — оборвал его причитания Эккарт, — мы не на митинге…

— И что же нам теперь делать? — нахмурился Гитлер.

Эккарт усмехнулся, и в следующее мгновенье Гитлер услышал от него то, чего так хотел и боялся услышать:

— Выступать, что же еще… Если, конечно, — с многозначительной улыбкой продолжал Эккарт, — ты не хочешь, чтобы Кар опередил нас…

Гитлер не хотел, и с этого дня группа заговорщиков, в которую вместе с Гитлером входили Геринг, Рем, Г. Штрассер, Гесс и Штрайхер, с утра до вечера заседала в уединенных комнатах «Бюргербройкеллера». Часто бывал там и Гиммлер, безработный агроном, возмечтавший стать офицером. Как говорили о будущем палаче народов, он мог упасть в обморок от вида зарезанной у него на глазах курицы, но в то же время был напрочь лишен жалости и сострадания. Завсегдатаем пивной стал и начальник мюнхенской криминальной полиции Вильгельм Фрик. Это был честный и беззлобный человек. Именно он добился того, что Людендорфу, которому был запрещен въезд в Мюнхен, разрешили поселиться в столице Баварии. С его помощью получили поддельные паспорта и вернулись в Германию и убийцы Маттиаса Эрцбергера. Фрик мечтал о возрождении монархии в Баварии и очень надеялся на то, что с помощью Гитлера осуществит свою мечту.

Штрассер предлагал выступить против коммунистической Пруссии и «красного» севера и таким образом спровоцировать власти Баварии на восстание. Гитлер колебался, все еще надеясь на выступление под знаком государственной власти Баварии. Он снова встретился с триумвирами, но все было безрезультатно. Что, говоря откровенно, выглядело странным: если фон Кар на самом деле собирался идти на Берлин, то совершенно непонятно, почему он держал на расстоянии Гитлера. Союзники в таких делах всегда нужны. Он отправлялся не на увеселительную прогулку по Баварским Альпам, и штурмовики Гитлера пригодились бы в уличных боях.

Объяснение подобному поведению генерального комиссара Баварии может быть только одно: либо он не собирался выступать и всячески тянул время, намереваясь в конце концов спустить всю эту эпопею с восстанием на тормозах, либо договорился с начальником «Союза борьбы» Людендорфом обойтись в святом для всякого монархиста деле уничтожения республики без Гитлера — без своих штурмовиков он ничего не стоил.

Помимо всего прочего ни сам фон Кар, ни другие триумвиры так и не смогли свыкнуться с мыслью, что с ними на равных может общаться бывший обитатель ночлежки, каким для всех этих лощеных аристократов являлся Гитлер. Да, он хорошо смотрелся на разночинных собраниях и митингах, но в президентских дворцах всегда выглядел инородным телом. Ему не хватало образования, он постоянно заискивал перед представителями старой аристократии и их титулами, отчего его речь казалась малоубедительной и корявой. Его немецкий был далек от совершенства. И как это ни печально для Гитлера, но он так и остался самым настоящим провинциалом, неожиданно для себя попавшим в блестящую компанию дворян. Да и делиться властью фон Кару не хотелось. Когда его как-то спросили, кому бы он мог доверить политическую власть в Германии, он безо всякой позы ответил: «Самому себе!»

Так ничего и не добившись от триумвиров, Гитлер вместе с другими лидерами «Союза борьбы» решился на выступление. Он не мог допустить, чтобы повторилось первомайское фиаско. С какими бы глазами он появился после нового позорного поражения перед рвавшимися в бой голодными штурмовиками, которых он сам к этому бою и готовил? О какой революции он мог бы говорить, откажись он от того самого похода на «новый Вавилон», о котором постоянно твердил своим восторженным поклонникам?

Конечно, выступать без государственного прикрытия Гитлеру не хотелось. Мгновенно утративший всю свою решительность, в те смутные дни он походил на затравленного зверя, и за всей его возбужденностью чувствовалось огромное нервное напряжение. Он без особой радости выслушал предложенный Шойбнер-Рихтером план, заключавшийся в следующем. В ночь с 10 на 11 ноября нацисты для отвода глаз проведут военные учения под Мюнхеном, после чего боевики должны войти в город и, провозгласив национальное собрание, поставить Кара перед свершившимся фактом. Гитлер не возражал, и уже через несколько минут несказанно довольный таким поворотом событий подполковник Крибель отправился готовиться к выступлению. Но даже сейчас, когда решение о выступлении было принято, Гитлера одолевали сомнения. Решительный на митингах и в гостиных, он в самую важную минуту терялся. И так будет всегда. Какое бы решение ни предстояло ему принимать, оно давалось ему с трудом, порою занимая несколько дней и даже недель.

В конце концов Гитлер дрогнул. Связавшись с канцелярией Кара, он попросил назначить ему 8 ноября встречу с ним, намереваясь уговорить его на совместное выступление. Неизвестно, как бы развивались дальнейшие события, если бы Кар принял его. Однако тот обиделся на лидера нацистов за то, что тот не явился к нему на важное совещание, и не стал с ним встречаться. В довершение ко всему 8 ноября фон Лоссова посетил граф Гельдорф, адъютант руководителя «Стального шлема» Дастюрберга. Судя по всему, он и сообщил генералу, что в Берлине никто не решается выступить против республики. Потерявший терпение фон Лоссов довольно витиевато заявил:

— Мы не намерены застревать вместе с Севером в болоте. Если у Севера нет воли к жизни, то, в конце концов, желаем мы этого или нет, это должно в той или иной форме привести к отпадению!

Понимая, что речь идет об отделении Баварии, граф поспешил к Шойбнер-Рихтеру. Тот тут же связался с Гитлером и поведал ему о своих опасениях относительно Кара, который намеревался выступить за полную независимость Баварии уже в ближайшее время.

— Все, Адольф, — подвел он итог, — больше ждать нельзя! Или мы, или они!

Через час заговорщики разработали новый план восстания. Выступление было намечено на 8 ноября, поскольку в этот день фон Кар собирался выступить со своей программной речью в пивной «Бюргербройкеллер» перед баварскими промышленниками. Гитлер должен был ворваться в зал, арестовать Кара и объявить о начале «национальной революции».

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Вечером 8 ноября Гитлер облачился в свой лучший костюм и, нацепив Железный крест, вместе с Дрекслером отправился в пивную, куда должны были подтянуться вызванные им штурмовики. По дороге Гитлер спросил пребывавшего в полном неведении слесаря:

— Ты умеешь молчать, Тони?

Озадаченный слесарь кивнул головой.

— Так знай же, — торжественно продолжал Гитлер, — что мы едем не во Фрейзинг! В половине девятого я начинаю!

Когда до туго соображавшего слесаря наконец дошло, что они едут отнюдь не на безобидное собрание в пригороде Мюнхена, а начинают поход на Север, он не нашел ничего лучшего, чем сказать: «Желаю тебе успеха…».

В зале было полно народа, и Гитлер принял парадоксальное на первый взгляд решение. Он подозвал к себе полицейского офицера и под предлогом пресечения возможных беспорядков приказал ему очистить вестибюль. Даже не предполагая, для чего он наводит порядок, тот повиновался.

Через минуту в пивной появилась «ударная бригада» Гитлера и установила на входе два пулемета. Гитлер достал пистолет и в сопровождении штурмовиков вошел в зал. Трудно сказать, отдавал ли он себе отчет в том, что делает (по словам очевидцев, Гитлер напоминал в ту минуту помешанного). Лидер нацистов подошел к трибуне, с которой выступал Кар, вскочил на стул и выстрелил в потолок. Спрыгнув со стула, он решительно направился в сторону Кара. Ему преградил дорогу один из полицейских. Гитлер, приставив к его виску пистолет, скомандовал:

— Руки вверх!

Передав полицейского боевикам, Гитлер поднялся на трибуну, где в полной растерянности стоял побледневший фон Кар.

— Все, — истерично прокричал Гитлер, — национальная революция началась! В зале находятся шестьсот вооруженных людей, и никому не позволяется покидать зал. Если сию же минуту не наступит тишина, я прикажу поставить на хорах пулеметы. Казармы рейхсвера и полиции заняты моими штурмовыми отрядами, и очень скоро они придут к нам на помощь под знаменем со свастикой!

Никто и не думал сопротивляться, поскольку зал действительно был занят вооруженными до зубов боевиками. Бездействовала и полиция. Ее начальник Пенер пребывал на дружеской ноге с Гитлером и обещал ему свою полную поддержку. Что же касается доктора Фрика, его правой руки, то он внимательно следил за тем, чтобы полиция не мешала Гитлеру.

После некоторой паузы Гитлер приказал фон Кару и сидевшим недалеко от трибуны фон Лоссову и начальнику полиции Зейсеру следовать за ним. Под конвоем штурмовиков триумвиры покорно пошли за Гитлером.

— Да не будьте же вы такими трусами, какими были в 1918 году! — раздался чей-то громкий шепот. — Стреляйте!

Однако последовать этому отчаянному совету было сложно по той простой причине, что ни у кого из арестованных Гитлером людей не было оружия. Но даже если бы оно у них и было, вряд ли они осмелились бы пустить его в ход. В этом не было нужды: они обладали куда более мощным оружием, нежели примитивный пистолет, — хитростью! Шедший последним фон Лоссов шепнул своим соратникам:

— Ничего не бойтесь! Будем играть комедию!

В зале недовольно зашумели. Обывателям не очень понравилось столь откровенное унижение первых лиц Баварии. Еще минута — и в ход пошли бы тяжелые пивные кружки, которыми были заставлены столы. Однако Геринг сумел предупредить возмущение.

— Прекратите орать! — проревел он голосом, не предвещающим ничего хорошего. — А для самых непонятливых повторяю: национальное восстание началось, имперское и баварское правительства низложены, и там, — указал он рукой на дверь, за которой скрылись Гитлер с компанией, — сейчас будет создано временное правительство Германии…

В зале наступила мертвая тишина — настолько был резок переход от выступления фон Кара и последовавших вслед за этим событий.

— Ну вот, так-то лучше, — усмехнулся Геринг. — Да и чем вы недовольны? Ведь пиво у вас есть!

* * *

Создание временного правительства Гитлер начал с весьма многообещающей фразы.

— Никто из этой комнаты, — заявил он пленникам, — без моего на то разрешения живым не выйдет! А теперь слушайте меня внимательно! Как вы сами понимаете, старого баварского правительства больше нет. Министром-президентом Баварии назначен Пенер, а вы, господин Кар, — ее наместником. Я возглавляю новое имперское правительство, генерал Людендорф — национальную армию, а вы, господин Зейсер, назначаетесь министром полиции!

Ошарашенные услышанным, «наместник» и «министр полиции» молчали.

— Я понимаю, — продолжал Гитлер, — вам трудно решиться, но придется это сделать. Ну а тот, кто откажется, потеряет право на жизнь…

Правители молчали, и не выдержавший напряжения Гитлер воскликнул:

— Хотите вы того или нет, но именно вам придется пойти вместе со мной до конца и умереть, если мы проиграем!

Театрально вскинув пистолет, Гитлер прохрипел:

— В нем четыре пули — три для вас, если вы все-таки надумаете покинуть меня, и последняя для меня!

Приставив дуло к виску, Гитлер с мрачной торжественностью пообещал:

— Если завтра я не стану победителем, я умру…

Конечно, вся эта сцена смахивала на дешевую оперетку, однако ее участникам было не до смеха. Каким бы шутом ни был Гитлер в глазах триумвиров, отступать ему действительно было некуда. Он загнал себя в угол, ни у кого не было гарантии, что, заигравшись, он на самом деле не выстрелит. И тем не менее фон Кар нашел в себе мужество сказать:

— Вы можете меня расстрелять, поскольку для меня уже не имеет значения — жить или умереть!

Гитлер молчал. Он прекрасно понимал, что у него не хватит духу расстрелять эту троицу хотя бы потому, что все эти люди нужны ему живыми. Но в то же время он понял и фон Кара, отказывавшегося принимать какие бы то ни было политические решения под дулом пистолета.

Воспользовавшись моментом, Зейсер начал увещевать Гитлера и в конце концов упрекнул его в том, что он не сдержал честного слова. Гитлер пожал плечами. Да, эти олухи — не Швейер, который со свойственным ему цинизмом, а значит, и пониманием жизни, однажды сказал ему замечательную фразу: «При исполнении своих обязанностей полиция не должна ни давать клятвенных уверений, ни тем более принимать их от других».

Постепенно в нем снова проснулся актер, и он даже извинился перед триумвирами за то, что не сдержал данного им слова. Вернее, слов, поскольку охотно давал их при каждом удобном случае. Надеясь привлечь лидеров Баварии на свою сторону, он долго говорил о родине, долге и борьбе. Однако пленники продолжали стоять на своем.

Гитлер решил сменить тактику. Он отправился в зал и, надо отдать ему должное, сумел-таки переломить настроение. Объявив все правительства низложенными и предложив Кара на место наместника Баварии, а Зейсера в министр-президенты, он заявил:

— До расправы с преступниками, губящими Германию, руководство политикой временного национального правительства я беру на себя. Его высокопревосходительство генерал Людендорф принимает на себя руководство национальной германской армией. Генерал фон Лоссов — имперский министр рейхсвера, полковник фон Зейсер — имперский министр полиции. Задачей временного правительства явится поход против мерзкого Берлина. Мы желаем построить союзное государство федеративного характера, в котором Бавария получит то, что ей полагается. Завтрашний день либо застанет в Германии национальное правительство, либо не застанет нас в живых! И я спрашиваю вас: согласны вы с этим решением германского вопроса, как только что согласились с ним Кар, Лоссов и Зейсер?

Находившиеся в пивной люди ответили громкими криками одобрения: теперь, когда главные политики уже приняли решение, можно и порадоваться.

Гитлер вернулся к пленникам и сообщил, что поддержка «народа» им обеспечена. Кар собирался что-то ответить, но в этот момент в зал вошел генерал Людендорф, которого привез Шойбнер-Рихтер. Судя по ошарашенному виду генерала, он ни о чем не знал и был поставлен Гитлером перед свершившимся фактом. Генерал выразил восторг по поводу начала «великого национального дела» и согласился оказывать лидерам революции всяческую поддержку. В знак своей полной поддержки мятежников он протянул руку фон Лоссову, и тому не оставалось ничего другого, как только пожать ее. Вслед за ним рукопожатием с генералом обменялся и Зейсер.

Оставался еще фон Кар, который долго смотрел на протянутую руку Людендорфа. Как он, монархист, мог пойти на подобный шаг?! Гитлер снова принялся увещевать генерального комиссара.

— Нам, ваше превосходительство, — торжественно произнес он, всем своим видом выражая необычайное почтение, какого никогда не испытывал к Кару, — необходимо загладить великую несправедливость по отношению к монархии, павшей в 1918 году жертвой позорного ноябрьского преступления. С разрешения вашего превосходительства я сегодня же отправлюсь к его величеству (Гитлер имел в виду находившегося в Берхтесгадене принца Рупрехта. — А.У.) и сообщу ему, что германское восстание загладило несправедливость, причиненную почившему в бозе родителю его величества!

Кар не верил своим ушам: революционер Гитлер собирался восстановить монархию! Да, он на собственном горьком опыте познал всю искренность его слов, но отвечать что-то надо было. Он нашел довольно ловкий выход из создавшегося положения.

— Как я вижу, — сухо произнес он, — мы здесь все монархисты, и только поэтому я принимаю на себя наместничество, но только как наместник короля…

Гитлер удовлетворенно кивнул и сообщил Людендорфу о его новом назначении. Узнав о том, что ему отведена роль всего лишь командующего армией, генерал обиделся и больше с Гитлером не разговаривал. А когда тот спрашивал его, демонстративно отворачивался, делая вид, что не слышит.

Но Гитлера подобные мелочи уже мало волновали. Дело было сделано, и оставалось только закрепить достигнутый договор. Все отправились в пивной зал, где стоял невероятный шум. Гитлер поднял руку, воцарилась тишина, и все услышали то, о чем до сих пор могли только догадываться.

— Теперь, — с охватившим его нервным оживлением заявил Гитлер, — я исполню то, в чем поклялся пять лет назад, лежа полуослепший в военном госпитале! А тогда я сказал себе: я не успокоюсь до тех пор, пока не будут повержены в прах «ноябрьские преступники», пока на развалинах нынешней несчастной страны не возродится новая великая Германия, свободная и счастливая! И вот теперь я исполнил свою клятву!

Гитлера сменил Кар и, не выказывая ни малейшей радости, произнес:

— В минуту величайшей опасности для родины и отечества я принимаю на себя руководство судьбами Баварии в качестве наместника монархии, разбитой дерзновенной рукой пять лет назад. Я делаю это с тяжелым сердцем, надеюсь, к благу нашей баварской родины и нашего великого германского отечества…

Затем слово дали Людендорфу, и недовольный генерал, так ни разу и не взглянув на Гитлера, сказал:

— Преисполненный величия момента и застигнутый врасплох, я, в силу собственного права, отдаю себя в распоряжение германского национального правительства…

Зал взорвался аплодисментами, и никто из присутствующих, включая Гитлера, не обратил внимания не весьма странные заявления фон Кара и Людендорфа. Фон Кар принимал наместничество в качестве наместника монархии, а генерал отдал себя правительству «в силу собственного права». Позже, уже на суде Людендорф объяснит это право так.

— Я, — заявит он прокурору, — не хотел быть понятым так, будто повинуюсь Гитлеру, а не поступаю так по собственной воле…

Как только воз тронулся с места, Гитлер приказал арестовать всех баварских министров во главе с министром-президентом фон Книллингом. Ну и, конечно, графа Содена, которому Гитлер таким образом отомстил за то, что тот не соизволил даже доложить принцу о его намерении встретиться с ним.

— Хорошие вы монархисты, нечего сказать! — со злой иронией воскликнул граф при аресте.

На этом успехи мятежников кончились, и вскоре Гитлер получил первое неприятное сообщение о схватке между его боевиками, пытавшимися захватить казармы, и рейхсвером. В это самое время Людендорф разрешил пленникам Гитлера отправляться восвояси, а когда Шойбнер-Рихтер попытался было возразить, генерал резко оборвал его.

— Прекратите! — воскликнул он. — Или вы сомневаетесь в честном слове германского офицера?

Шойбнер-Рихтер сомневался, но спорить с разъяренным тенералом не посмел.

* * *

Как очень скоро выяснилось, Шойбнер-Рихтер правильно делал, что сомневался. Как только военный комендант Мюнхена генерал фон Даннер увидел выпущенного на свободу фон Лоссова, он спросил:

— Надеюсь, это был блеф?

Тот кивнул, и фон Даннер воспринял этот кивок как приказ действовать. Так, сам того не ведая, Гитлер добился совершенно обратного эффекта, настроив военных против себя. То, что произошло в пивной, они посчитали позором, и по всем законам офицерской чести унизившего офицерский мундир ефрейтора Гитлера должны были застрелить на месте.

Тем временем Пенер и Фрик с подачи Гитлера сообщили об учреждении национального трибунала и о том, что именно он будет определять, кто и насколько виновен. Что же касается виновных, то всех их ждала смерть. В другом постановлении Гитлер объявил «негодяев-верховодов» 9 ноября 1918 года вне закона.

9 ноября штурмовики ворвались в городскую управу и арестовали нескольких ее членов и бургомистра Шмидта. Все они были социал-демократами. Однако до расправы дело не дошло, и, вдоволь поиздевавшись над перепуганными чиновниками, штурмовики оставили их в покое. А вот основная масса боевиков занялась тем, о чем так мечтала все это время: грабежом еврейских семей. Жизнь нескольких евреев повисла на волоске, но вовремя подоспевшая полиция спасла их от неминуемой гибели. Что касается самого Гитлера, то ночь на 9 ноября он провел без сна, и все это время его настроение то и дело менялось. Новые сутки он встретил в радостном возбуждении. Обняв Рема, он проникновенно сказал:

— Ну вот и сбылись наши мечты, Эрнст! Теперь настанут лучшие времена, мы будем денно и нощно работать для спасения Германии от нужды и позора!

Но уже через полчаса от его возбуждения не осталось и следа, и он обреченно махнул рукой.

— Нам очень повезет, если мы сможем выпутаться из этой истории, если же нет, — он театрально развел руками, — нам останется только повеситься…

Страх перед возможной гибелью толкнул его на невероятный для революционера поступок. Опасаясь нежелательных для себя последствий, он направил к принцу Рупрехту отставного лейтенанта Нейнцерта, пользовавшегося расположением принца. Тот просил принца предупредить столкновения между рейхсвером и «Союзом борьбы» и не преследовать Гитлера и его теплую компанию в случае поражения.

Надо отдать Рупрехту должное: он не только выслушал гитлеровского эмиссара, но и обещал сделать все от него зависящее, но поставил непременное условие: извиниться перед фон Каром. Он был очень недоволен генеральным комиссаром, который посмел объявить себя наместником короля, и тем не менее попросил его не преследовать главарей путча по обвинению в государственной измене.

Фон Кар оставил просьбы принца без внимания, и утром правительству без особого труда удалось подавить неорганизованное выступление повстанцев. Первыми были арестованы Пенер и Фрик, и арестовали их те же, кто всего несколько часов назад поздравлял национальных героев с назначением на высокие имперские посты.

Как всегда, дольше всех держались те, кто меньше говорил и больше делал. Как держался тот же Рем, который со своим «Имперским флагом» занял здание рейхсвера и, окутав его колючей проволокой, выставил в каждом окне по пулемету. Что же касается командующего новой «национальной германской армией» генерала Людендорфа, то он вообще ничего не сделал, и когда один из офицеров заявил ему, что рейхсвер не допустит сдачи своих казарм, он ответил:

— Я полностью разделяю ваши чувства…

В конце концов Гитлер проявил решительность и приказал овладеть казармами любой ценой и, если надо, палить по ним из пушек. На это фон Лоссов пообещал открыть ответный огонь. Началась перестрелка, но она очень скоро закончилась, не причинив никакого вреда ни одной из сторон, бот тогда-то Гитлер начал свой знаменитый марш на Берлин во главе колонны в несколько тысяч боевиков.

Первое, что увидел Гитлер, войдя в Мюнхен, был огромный плакат, который гласил: «Честолюбивые проходимцы с помощью обмана и измены своему слову превратили манифестацию национального возрождения в сцену отвратительного насилия. Заявления, вынужденно сделанные мной, генералом фон Лоссовом и полковником Зейсером под угрозой револьвера, недействительны и не имеют силы. Германская национал-социалистическая рабочая партия, а также боевые союзы «Оберланд» и «Имперский флаг» распущены». Надо ли говорить, что плакат был подписан генеральным комиссаром Баварии фон Каром.

Но отступать было некуда, и Гитлер двинулся навстречу своей судьбе. Рядом с ним размеренно вышагивали Людендорф, Геринг, доктор Вебер, Шойбнер-Рихтер и Крибель. Единственным представителем «господ с севера» был приглашенный Людендорфом лидер «фелькише» Северной Германии Альбрехт фон Грефе.

На мосту через Изар их встретили полицейские. Они направили на мятежников винтовки, и тогда к ним вышел Геринг.

— Мы ведем с собой заложников, — крикнул он, — и если вы будете стрелять в нас, мы перебьем их!

Угроза подействовала, и колонну пропустили. Хотя никаких заложников у мятежников не было по той простой причине, что Гитлер приказал их отпустить. Благополучно миновав мост, колонна долго блуждала по городу и наконец оказалась на перекрестке двух улиц. Их встретил большой отряд полиции, и случилось непредвиденное. Один из штурмовиков слишком резко отвел приставленную к его груди винтовку — и раздался выстрел. Он послужил сигналом к началу действий, и стороны открыли яростный огонь.

Еще до того как раздался первый выстрел, Гитлер приказал: «Сдавайтесь!» Но уже в следующее мгновение шедший рядом с ним Шойбнер-Рихтер как подкошенный рухнул на мостовую. Вместе с ним упал и Гитлер, вывихнув при этом руку. Большинство штурмовиков попадало на землю, часть обратилась в бегство. Стоять остался лишь один Людендорф. Так ничего и не сообразив, он в сопровождении майора Штрекка медленно проследовал мимо направленных на него винтовок. Стрелять в прославленного генерала никто не отважился, но он был арестован. Людендорф дал волю негодованию и во всеуслышание заявил, что «отныне для него более не существуют немецкие офицеры» и что он «никогда больше не наденет офицерского мундира».

Появились первые жертвы «революции», и четырнадцати участникам мятежа так и не суждено было узнать, чем закончилась вся эта заваруха. Среди убитых оказался и второй председатель нацистской партии Кернер. Что касается Шойбнера-Рихтера, он умер на месте.

А затем случилось то, о чем Гитлер предпочитал никогда не вспоминать. Очнувшись от сильной боли в руке, он вскочил и… бросился наутек. И бежал он до тех пор, пока перепуганного вождя не догнал на машине доктор В. Шульц и не усадил его в автомобиль. По уносящей лидера нацистов машине полицейские открыли ураганный огонь. К счастью для Гитлера, ни одна пуля не попала в него.

Пребывавший в состоянии, близком к истерике, Гитлер приказал отвезти себя на озеро Штрафель. Он прятался на вилле Путци два дня и даже попытался покончить с собой. Супруга Путци успела схватить его за руку, в которой был зажат пистолет. Насколько все это было серьезно, не знал, наверное, даже сам Гитлер. Когда же на вилле появилась полиция, Гитлер схоронился в платяном шкафу, где его и обнаружили Элен. Так бесславно закончился тот самый «великий поход на новый Вавилон», который должен был превратить Гитлера если и не в нового Цезаря, то хотя бы в Муссолини.

* * *

Пройдет несколько лет, и Гитлер поведает всей Германии трогательную историю о том, как в тот роковой день он спас оказавшегося под огнем мальчика. Никто не отважится спросить всесильного диктатора: «А был ли мальчик?» Что же касается столь печальной в истории Германии даты 9. ноября, то в нацистской Германии она станет национальным праздником. Каждый год 8 ноября в Мюнхен будут стекаться огромные массы народа, у «Бюргербройкеллера» будут выстраиваться отряды «старых борцов», и Геринг громовым голосом будет командовать: «Колонна старых борцов, шагом марш!»

Гитлер пойдет в первой шеренге, за ним последует Штрайхер со старым мюнхенским знаменем нацистов, которое к тому времени будет называться «знаменем крови». За знаменем пойдет «группа фюрера», за ней — «старые борцы, кавалеры «орденов крови», рейхслейтеры, гауляйтеры и все остальные. На всем протяжении шествия к Одеонплац тысячи барабанщиков будут выбивать барабанную дробь, а из громкоговорителей будет раздаваться гимн, названный в честь Хорста Весселя, который бесславно погибнет в драке с таким же негодяем, каким он был сам, и нацисты объявят его мучеником, погибшим от рук коммунистов.

На всем пути следования колонны будет зажжено 240 светильников, на постаментах которых золотыми буквами будут написаны имена всех погибших до 1933 года нацистов. Гитлер подойдет к каждому постаменту и громко выкрикнет начертанное на нем имя. У галереи «Фельдхернхалле» начнется «последняя перекличка», марши смолкнут и будут опущены знамена. Геринг будет называть имена погибших 9 ноября шестнадцати нацистов, и юноши из гитлерюгенда будут отвечать: «Здесь!» К подножию галереи положат огромные венки, и Гитлер произнесет речь. После этого мимо галереи пройдут десятки тысяч людей. Шествие продлится до глубокой ночи и будет проходить при свете факелов.

9 ноября 1935 года нацисты привезут на лафетах шестнадцать эксгумированных трупов и назовут разыгранный ими спектакль «воскрешением из мертвых». Последует перекличка, и шестнадцать павших нацистов снова займут свое место в строю. А на следующий день бессменная «Фелькишер беобахтер» напишет о Гитлере: «Он стоит неподвижно перед саркофагами. Человек, который уже перешагнул все пределы земного…»

* * *

Но все это будет потом, а теперь давайте все-таки посмотрим на поведение человека, которому было суждено «перешагнуть все земные пределы» в дни путча.

Имел ли Гитлер хоть какой-нибудь шанс на успех? Наверное, имел. Его штурмовики превышали численность рейхсверовских войск, были прекрасно вооружены, и при известной решительности и правильной расстановке сил можно было если не победить, то, во всяком случае, заставить с собой считаться. Особенно если учесть, что в казармах не было единства и несколько рот отказалось выступать против мятежников. Не использовал фюрер и мюнхенскую буржуазию, которая симпатизировала мятежникам.

Вся беда была в том, что мятеж не был подготовлен надлежащим способом, в чем прежде всего сказалось неумение Гитлера руководить столь масштабными операциями. Вместо того чтобы сотрясать воздух призывами покончить с «ноябрьскими преступниками» и прочей патетикой, ему следовало бы в тиши кабинета вместе с таким опытным военным, как Крибель, разработать план захвата казарм, телеграфа и всего того, что обычно захватывают при любом восстании.

Не только сам Гитлер, но и все его окружение, за исключением Рема, не проявили в дни путча ни решительности, ни необходимой для столь отчаянных мероприятий силы духа. Руководитель отряда «Оберланд» доктор Вебер после ареста прорыдал несколько часов. Сам Гитлер позорно бежал с поля боя, бросив на растерзание полиции своих людей. Можно по-разному относиться к коммунистам, и тем не менее надо отдать им должное. Они мужественно сражались с превосходящими силами противника, а их руководители не покидали поле битвы при первой же опасности. И все же мятеж 9 ноября 1923 года пошел Гитлеру и его партии на пользу. Хотя бы только потому, что национал-социалистическая партия родилась именно в тот трагический для нее день…

* * *

После столь бесславного ареста Гитлера отвезли в Ландсбергскую крепость, а уже на следующее утро он проснулся знаменитым. Правительство фон Кара и раньше не пользовалось особой популярностью в Баварии, и теперь, когда генеральный комиссар по сути дела предал «революционеров», он и его окружение вызывали только гнев и презрение. В течение нескольких дней после подавления путча по улицам Мюнхена расхаживали огромные толпы, угрожая напасть на канцелярию Кара. Было разгромлено несколько газетных редакций, то и дело слышались выкрики «Долой изменников!», и даже орудовавшая резиновыми дубинками конная полиция не могла разогнать всех недовольных. Особенно отличалась молодежь, и в университете едва не убили ректора, осмелившегося выступить в защиту правителей Баварии. Народ был возмущен. Пролитая кровь и предчувствие надвигавшейся гражданской войны возбуждали людей. Миллионы немцев поддерживали Людендорфа, который категорически отказался явиться в суд.

А вот сам Гитлер повел себя недостойно истинного революционера. Пребывая в прострации, он с утра до вечера твердил о самоубийстве и требовал дать ему пистолет. Оружие ему так и не дали, и тогда он объявил голодовку. Сидевший совершенно ни за что в соседней камере Дрекслер быстро отговорил его от этого утомительного и вредного для здоровья занятия. Постепенно Гитлер начинал приходить в себя, и, когда ему сообщили о внезапной смерти его верного друга Дитриха Эккарта, он только пожал плечами.

— Он был прекрасным редактором, — спокойно проговорил он, словно речь шла о совершенно чужом для него человеке, — и никто не сможет заменить его в нашей газете…

Это было все, чем Гитлер помянул столь много сделавшего для него человека.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Судебный процесс, на который явилась лишь часть ответственных за путч лиц, начался 26 февраля 1924 года. Перед судом предстали Гитлер, Рем, Фрик, Пенер, обер-лейтенант в отставке Брюкнер, который командовал мюнхенским полком штурмовиков, и добровольно явившийся в суд подполковник Кри-бель. Что же касается невольных соучастников Гитлера фон Кара, фон Лоссова и Зейсера, то все они оставались на своих местах. А вот Людендорф, который испытывал после всего случившегося презрение к государственной власти, явился в суд лишь после долгих и утомительных уговоров.

Никаких документов, которые могли бы скомпрометировать участников путча, почти не было. Полиция искала их без особого рвения. Но она и не могла их найти — все они были спрятаны в стальных сейфах рейхсвера подальше от чужих глаз.

Процесс вызвал огромный интерес во всем мире. Все немецкие газеты прислали в Мюнхен своих корреспондентов, прибыло множество журналистов из-за границы, и Гитлеру был обеспечен такой пиар, о котором он и мечтать не мог. Другое дело, что главным героем процесса должен был стать не мало кому известный Гитлер, а генерал Людендорф. Однако очень быстро сообразивший, что и как ему делать, Гитлер сумел оттеснить генерала на второй план. И, к великому изумлению всех знавших Гитлера, перед судом предстал не неистовый разрушитель всего сущего, а борец за благо общества. Гитлер демонстрировал полную невиновность и чистоту своих намерений, почтительно склонялся перед председателем суда и постоянно поддакивал ему.

— Я, — говорил он в порыве верноподданнических чувств, — всегда был абсолютно лоялен к государству и никогда больше не прибегну к захвату власти насильственным путем… Я не планировал никаких революций — напротив, я хотел помочь государственной власти сохранить единство нашей страны. В свете несчастного состояния нашей страны у меня не было желания отделить нас от тех людей, которые в будущем могут составить часть великого общего фронта, который мы должны создать перед лицом врагов нашего народа. Я знаю, что когда-нибудь наши сегодняшние враги с уважением будут думать о тех, кто выбрал горький путь смерти ради любви немецкого народа…

А вот Людендорф и не подумал оправдываться, и его выступления отдавали солдатской прямолинейностью.

— Надежды на спасение отечества, — поведал он суду, — погибли 8 ноября, и случилось это только потому, что фон Кар, фон Лоссов и Зейсер отказались от достижения общих целей и, когда пришел великий час, спрятались в кусты как зайцы. Опасность, однако, все еще существует. Самым мучительным для меня является то, что эти события убедительно доказали — наши правители не способны внушить германскому народу желание свободы…

Помолчав, генерал произнес те самые слова, какие обязан был произнести Гитлер:

— Марксизм нельзя убить из винтовки — его можно победить, только дав народу новую идеологию…

Все остальные заговорщики держались куда более достойно, нежели Гитлер.

— Конечно, я предатель, — издевался над теми самыми судьями, которые всячески пытались уменьшить его вину, Пенер, — и доказывать обратное во время судебного заседания было бы в высшей степени абсурдно!

Рем открыто выразил свое возмущение позорным поведением Гитлера, который публично отрекался от своей веры и предавал всех, кто пошел за ним. Не скрывая презрения к отступнику, он принял сторону Людендорфа и в течение всего процесса вел себя по отношению к фюреру крайне вызывающе. В конце концов отношения между узниками Ландсберга достигли такого накала, что они разделились на две группы и отказывались даже садиться рядом. Вебер и Фрик оставались рядом с Гитлером, а Людендорф, Пенер, Крибель и Рем держались от них поодаль и всячески подчеркивали свое презрение к клятвопреступникам.

* * *

Совершенно бессмысленный суд затянулся на долгие недели, роли в спектакле были расписаны наперед, и, что самое главное, был известен финал всей пьесы, которая стараниями судей превратилась из драмы в водевиль. Да и как можно было вынести в здравом уме такое определение в отношении того же Людендорфа, которое в конце концов вынесли судьи. Вместо того чтобы осудить по сути дела государственного преступника, они заявили на весь мир:

— Вечером 8 ноября Людендорф был настолько взволнован, что… не видел и не слышал ничего из того, что происходило вокруг.

Сам генерал оказался порядочнее своих судей, потому и воскликнул с необычайным пафосом, что оправдание является позором для его мундира. Может быть и так, только тогда не совсем понятно, почему же генерал не пожелал сменить свой запятнанный позором мундир на тюремные одежды.

Осмелел и Гитлер, которого его приятель, а по совместительству министр юстиции Гюртнер поспешил заверить, что суд будет к нему благосклонен и высылка из страны, чего больше всего боялся Гитлер, ему не грозит. Так и не отслужив в австрийской армии, он был лишен австрийского гражданства и, будучи изгнанным из Германии, оказался бы человеком без родины. К нему вернулась его обычная самоуверенность, и под светом направленных на него юпитеров и перед кинокамерами журналистов со всего мира он вдохновенно продолжал свою игру.

— Примите уверение, — говорил он в своем последнем слове, — что Я не добиваюсь министерского поста. Я считаю недостойным большого человека стремиться к тому, чтобы записать свое имя в историю в качестве министра. Я ставил себе другую цель, которая с самого начала была для меня в сто раз важнее, — я хотел стать сокрушителем марксизма. Эту задачу я выполню, а когда я ее выполню, титул министра будет для меня жалким пустяком. Когда я впервые стоял перед могилой Рихарда Вагнера, сердце мое сильно забилось при мысли, что этот человек запретил написать на своей гробнице: здесь покоится тайный советник, музыкальный директор, его высокопревосходительство барон Рихард фон Вагнер. Я гордился тем, что Рихард Вагнер и столько великих людей в немецкой истории довольствовались тем, что передали потомству свои имена, а не свои титулы. Не из скромности я желал быть «барабанщиком». Это — самое высшее, все остальное — мелочь! И хочу заметить, что окончательно моя задача будет выполнена, когда я доведу германский народ до восстания…

На этом суд закончился. Почти все обвиняемые признали свою вину, хотя и весьма оригинальным образом.

— Я, — заявил военный руководитель «Союза борьбы» подполковник Крибель, — не знаком ни с веймарской, ни с баварской конституциями. Я участвовал в то время в комиссии по заключению перемирия и впоследствии также не читал конституций. Но все баварские газеты, патриотические деятели, министры восклицали в один голос: надо бороться против веймарской конституции! И я своим простым солдатским умом решил: раз все кричат об этом, почему бы и мне не бороться?

Крибель не зря гордился «своим простым солдатским умом». Да и что можно было требовать от простого солдата, если все министры и политики кричали: «Надо бороться!» И не с кем-нибудь, а с тем самым Берлином, из которого фон Сект грозил интервенцией. И как можно было после подобных заявлений со всей строгостью закона осудить таких «простых солдат», как Рем и Крибель, и помиловать Кара и фон Лоссова? Кто бы поверил, что эти люди действовали на свой страх и риск? Надо полагать, именно это было главной причиной того, что Гитлер отделался столь смехотворным наказанием за измену родине, а некоторые факты его деятельности суд вообще предпочел скрыть от публики. А если бы дело дошло до принца Рупрехта, которого Гитлер обещал восстановить в правах?

Сыграло свою роль и то, что народные заседатели были ярыми сторонниками обвиняемых и требовали их оправдания. Чтобы получить необходимое для обвинительного приговора число голосов, председатель суда был вынужден обещать заседателям, что… осужденным не придется или почти не придется отбывать наказание. А когда прокурор потребовал «довесить» Гитлеру срок за его преступления 1 мая 1923 года, Гюртнер через своего шурина доктора Дюрра, советника в баварском министерстве юстиции, предложил ему забрать свое предложение.

1 апреля 1924 года суд огласил приговор. Людендорф был оправдан, Гитлер, Пенер, Вебер и Крибель получили по пять лет тюрьмы. Штрассер, Фрик и некоторые другие второстепенные участники путча отделались сроками от 6 до 18 месяцев. Все они могли рассчитывать на досрочное освобождение.

Чем объяснить такую небывалую снисходительность баварской юстиции к государственным преступникам? Прежде всего, наверное, тем, что возглавлял эту юстицию тот самый Гюртнер, который являлся не только ярым националистом, но и близким другом Гитлера. Уже один этот факт служил лучшей гарантией безнаказанности изменников родины. Были замешаны во всех комбинациях фюрера и главные правители Баварии, и по существу и фон Кар, и фон Лоссов, и Зейсер тоже были должны сидеть на скамье подсудимых.

Тяжелораненый Геринг, Эссер и Россбах скрывались за границей. Геринг некоторое время пребывал в Инсбруке и своим роскошным образом жизни вызывал справедливое возмущение прятавшихся там штурмовиков, которые по-прежнему прозябали в нищете. Что же касается Эккарта, то по причине тяжелой болезни он будет освобожден и отправлен в Берхтесгаден, где и умрет.

Известие о приговоре мгновенно разнеслось по всей Южной Германии, и в глазах многих немцев Гитлер предстал мучеником в борьбе за святое дело возрождения нации. Были выпущены даже специальные открытки, на которых был изображен сидевший в камере Гитлер, освещенный падавшими на него через тюремную решетку лучами солнца.

Что же касается Ландсбергского замка, то с той самой минуты, как в нем оказались все осужденные заговорщики, он стал напоминать собой скорее партийный клуб, чем тюрьму. Каждый заключенный имел в своем распоряжении одну или две комнаты. Заговорщики принимали гостей, собирались вместе, беседовали, играли в карты и получали от тюремщиков любые продукты и спиртные напитки. Даже внешне Ландсбергская крепость стала напоминать Коричневый дом. На стенах камер висели нацистские плакаты, а в общем зале красовался большой флаг со свастикой.

Как это ни удивительно, но в тюрьме Гитлер жил куда лучше, нежели в иные периоды своей жизни на свободе. Его отлично кормили, в крепости был оркестр, издавалась газета, у особо важных узников имелись денщики, которые носили им завтрак прямо в постель. Обед становился целым событием, во время которого сидевший во главе стола Гитлер говорил на политические темы.

В тюрьму разрешалось передавать все, начиная от политических брошюр и кончая цветами. Но даже здесь Гитлер пользовался особыми привилегиями. Его камера с двумя окнами и отличным видом на горы была расположена несколько в стороне от камер других узников, тюремная администрация заботливо оберегала покой своего знаменитого заключенного.

В Ландсбергский замок шел бесконечный поток подарков и всевозможных подношений: книги, цветы, столь любимые Гитлером торты и пирожные. Путци так описал пребывание в тюрьме своего приятеля: «Все здесь выглядело как в заведении, торгующем деликатесами. Этими вещами можно было бы укомплектовать любой цветочный, фруктовый, овощной или винный магазин. Подарки приходили со всей Германии. Гитлер явно пополнел».

Шли ему и деньги, прежде всего от поклонниц. Особенно старались фрау Бехштейн, Брукман и Винифред Вагнер. «Мамки» словно состязались в том, кто больше даст своему любимцу. Чтобы как можно чаще посещать узника номер один, фрау Бехштейн стала выдавать себя за его мачеху. А затем уговорила мужа дать поручительство на предоставление Гитлеру мюнхенским «Дойче Ганза-банком» кредита на сумму в 45000 марок. Трудно сказать, по каким таинственным причинам тот согласился, не рассчитывая вернуть эти деньги. И оказался прав: после выхода из тюрьмы Гитлер и не подумал расплачиваться с ним, и герру Бехштейну пришлось оформить кредит как подарок.

По тюремному распорядку все заключенные Ландсберга вставали в шесть часов, а ровно в двадцать два часа выключали свет. Однако Гитлера и особо приближенных к нему тюремный распорядок не касался. Они могли вставать, когда им заблагорассудится, не гасить свет и заниматься чем угодно все двадцать четыре часа. Более того, уже очень скоро Гитлеру предоставили для совещаний и приема посетителей отдельную комнату. Там его очень часто можно было видеть сидящим в баварских коротких кожаных штанах с вышитыми зелеными подтяжками, которые ему подарила фрау Брукман, в рубашке с крахмальным воротником и галстуке. Удобно устроившись в кресле из металлических трубок, он потягивал кофе, а затем начинал свои бесконечные монологи на политические темы.

Гитлера обслуживали два особенно близких к нему единомышленника — шофер Эмиль Морис и Рудольф Гесс, который явился в тюрьму из Австрии, куда бежал после путча, и сразу же принялся исполнять свои секретарские обязанности. Именно он был организатором того великолепия и размаха, с каким был отмечен тридцатипятилетний юбилей фюрера, после которого присланные ему подарки с трудом поместились в нескольких комнатах.

Словом, обитатели тюрьмы вели счастливую жизнь, поскольку не были ограничены практически ни в чем. Что же касается свободы, то все они проведут в своем узилище не более года, о чем они прекрасно знали. Только одно им отравляло жизнь: Адольф Гитлер и его бесконечные речи, которые слышались из его комнаты в любое время дня и ночи. Он заговаривал узников до смерти, и в конце концов отчаявшиеся заключенные провели специальный совет, на котором на полном серьезе обсуждался вопрос, как заставить Гитлера замолчать. Вот тогда-то Г. Штрассеру пришла гениальная мысль — убедить Гитлера написать книгу. С этой минуты при каждом удобном случае ему стали ненавязчиво намекать на то, что именно теперь, когда у него есть свободное время, он просто обязан рассказать нации о своем пути. И Гитлер попался в расставленные сети. Вскоре он прекратил мучить узников крепости, и его жертвами стали всего два человека: Морис и Гесс, помогавшие ему в работе над книгой.

* * *

Многие биографы Гитлера и по сей день считают Гесса если не автором, то уж во всяком случае соавтором «Майн кампф», которая первоначально называлась «Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и трусости». Все дело было только в том, что Гесс был более образованным человеком, нежели фюрер, и мог куда более свободнее излагать свои мысли на бумаге. «Мой отец, — скажет позже сын Гесса Вольф Рюдигер, — записывал каждый свой разговор с Гитлером».

И все же «образованность» этого человека вряд ли можно преувеличивать. При всех своих знаниях Гесс свято верил в астрологов и черную магию, и очень многие его поступки были лишены здравого смысла, что, конечно, не помешало ему сделать весомый вклад в творение своего вождя, перед которым он продолжал преклоняться так же, как и до путча. Существует и другая версия, согласно которой «Майн кампф» обрела свой окончательный вид благодаря некоему прелату Штемпфле, который будет в свое время убит по приказу Гитлера.

Как бы там ни было на самом деле, сводить все к тому, что Гитлер был так дешево куплен сокамерниками, не следует. Вряд ли он забыл слова Людендорфа о том, что марксизм можно уничтожить только с помощью другой идеологии. Что тоже неверно. Уничтожить идеи нельзя, как и рукописи, — они не горят. А вот затмить их более яркой идеологией, наверное, можно. И, конечно, Гитлер рано или поздно написал бы собственный учебник национал-социализма, по которому училась бы вся страна. Как в свое время поступил Сталин, написав «Основы ленинизма», из которых было выхолощено самое главное — ленинская мысль. Но это нимало не огорчало красного диктатора — новое время диктовало новые песни, и Сталин умело приспособил ленинское учение под время и под себя. Хитрый горец справедливо полагал, что большинство членов партии, и читавших-то с трудом, никогда не будет изучать Ленина. И его маневр удался настолько, что даже такой враг Сталина, как Зиновьев, назвал его творение удивительно своевременной книгой.

В то же время многие биографы Гитлера и сейчас считают, что главным в стремлении Гитлера издать свою книгу был прежде всего меркантильный интерес. Пожертвований, конечно, было много, но где гарантия, что так будет всегда? А вдруг благодетельницы-«мамки» уже завтра охладеют к нему? Несмотря на все их восторги, Гитлер не мог не понимать, что они видели в нем прежде всего нечто, рожденное в их воспаленном воображении, этакого бунтаря среди лощеных гостей их роскошных салонов. А кем он будет после выхода из тюрьмы? Все тем же бунтарем или человеком толпы, которого постепенно забудут?

Поддержал его идею и директор издательства Макс Аманн, которому необходимо было на чем-то зарабатывать. «Фелькишер беобахтер» была запрещена, и он еле сводил концы с концами. Однако первоначальное название книги «Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и трусости» он сразу же отбросил как слишком длинное и наивное. Почему бы не назвать книгу проще и доходчивее? Скажем, «Моя борьба»? Гитлер согласился и принялся за работу…

* * *

Одним из самых желанных и частых гостей Гитлера стал генерал в отставке Карл Хаусхофер, личность весьма яркая и интересная. Хаусхофер интересовался эзотерикой и, будучи военным атташе в Японии, изучил дзен-буддизм. В свое время он был учеником известного русского эзотерика Григория Ивановича Гурджиева, имевшего, по его словам, непосредственную связь с тайными тибетскими ложами. После войны Хаусхофер стал профессором Мюнхенского университета и руководил институтом геополитики в Мюнхене, где Рудольф Гесс был у него ассистентом.

Мы уже говорили о том, что общество «Туле» считалось своего рода посредником между его членами и трансцендентными существами прошлой цивилизации. Под влиянием Хаусхофера, черпавшего силы из основного источника энергии и делавшего все возможное, чтобы разогреть медиумический ум Гитлера, «Туле» приобрело характер сообщества посвященных, сотрудничающих с Невидимым, и стало магическим центром нацистского движения. «Меня, — любил повторять он, — ведут Великие Древнего мира». Хаусхофер провозглашал необходимость «возвращения к истокам» человеческой расы в Центральной Азии и говорил о необходимости завладеть этим регионом для завоевания Германией тайных центров власти на Востоке. Долгими вечерами Хаусхофер рассказывал с интересом слушавшим его Гитлеру и Гессу об учении тибетских лам, тайны которого и по сей день заботливо берегут их жрецы, о тайной «Светоносной ложе», членом которой он являлся и которая занималась этногенезом арийской расы. По уверениям профессора, Восточная Европа, и прежде всего Россия, намеревалась распространить свое влияние на весь мир, и именно арийцам надлежало не только не допустить подобной несправедливости, но и заполучить столь необходимое им жизненное пространство на Востоке.

Некоторые авторы и сегодня уверены в том, что Хаусхофер передавал Гитлеру тайные знания, которые он сам якобы получил от неизвестных сил через контакт с обществом «Туле». «Посредством «Тайной доктрины», — писал один, из них, некто Равенскрофт, — Хаусхофер намеревался расширить временное сознание Гитлера и заставить его осознать законы царства Люцифера, действующие в нем потому, что он принадлежал его власти. Гитлер должен был стать машиной для осуществления сатаны в XX веке».

Но все это неправда. Общество «Туле» распалось уже в 1925 году, а такие посвященные, как Эккарт и Розенберг, по уверению знающих авторов, если и посещали заседания «Туле», то в качестве обыкновенных гостей. Нет никаких доказательств и о связи самого Хаусхофера с обществом, да и деятельность «Туле» искажена многими авторами, и прежде всего Дитрихом Брондером. В своей известной книге «Bevor Hitler Kam» он утверждал, будто бы Хаусхофер встречался с кавказским волшебником Гурджиевым в Тибете, и результатом этих встреч явились контакты «Туле» с тайными монастырскими орденами Тибета через маленькую колонию тибетских буддистов, возникшую в Берлине в 1928 году. А несколько позже состоявшая исключительно из эсэсовцев экспедиция должна была отправиться в Тибет и установить радиоконтакт между Третьим рейхом и ламами. Более того, одних только Гитлера, Гесса, Геринга и Гиммлера Брондеру показалось мало, и он включил в «Туле» еще и Муссолини, который вряд ли даже подозревал о существовании такого общества.

Впрочем, намерение автора, пожелавшего доказать наличие сверхъестественной дьявольской связи между нацистской партией и теософами Тибета, понятно. Понятны и его описания нацистского сатанизма и тех чудовищных экспериментов Хаусхофера, которые тот якобы проводил в своих оккультных играх — ради громкого имени еще и не то напишешь.

А что же сам Гитлер? Попал ли он под влияние этого самого Хаусхофера и действительно ли тот научил его каким-то таинственным техникам? Если верить Винифред Вагнер, то научился, и дело дошло до того, что она серьезно его предупреждала: «Вам подвластно все, но если вы поддадитесь воздействию черной магии, она станет определять вашу судьбу! Остерегайтесь ее!».

Но если даже Гитлер и находился под влиянием Хаусхофера, то это ровным счетом ничего не значило, поскольку ничего нового от него Гитлер не услышал. Да, профессор много говорил о походе на Восток, но почти десять веков назад тевтонские рыцари уже попытались осуществить эту идею. Ничего у них из этого не вышло, поскольку одних идей для завоевания столь необходимого «жизненного пространства» за счет славянских земель было мало. Нужны были и мощная экономика, и сильная армия, и желание тех, кто эту экономику определял. Думается, вряд ли фон Тиссен или Крупп забивали себе голову оккультными бреднями. А вот заполучить новые земли и власть над миром они очень хотели, и в конце концов именно они, а не хаусхоферы, будут решать, кому и что завоевывать.

Хотя верно и то, что практически вся верхушка нацистской партии находилась под влиянием магов и чародеев. И что там смотревшая на Гитлера словно на божество экзальтированная Винифред! С основанной Хаусхофером ложей, если, конечно, верить ученому-ракетчику, а по совместительству и эзотерику Вилли Лею, искал сближения сам Гурджиев (нашел или нет, так по сей день и остается неизвестным). Но тот самый гимн, который чародей написал на собственные похороны, вполне мог сочинить и фюрер:

— Я неистовствую и насилую, разъезжаю и бушую, вечно гневаюсь на сей мир, а сам пребываю во власти Пана!

Точнее и лучше не скажешь! Я сам пребываю во власти Пана… Но куда хуже то, что очень многие пребывали во власти самого Гитлера. И тот же Путци, впервые услышав его, говорил об исходившем от него гипнотизме, с которым «было просто невозможно бороться». Подобное утверждал не только Путци. По всей видимости, Гитлер и на самом деле обладал известным магнетизмом, который неотразимо действовал на окружавших его людей. Правда, позже такой магнетизм будут называть харизмой. Хотя и по сей день очень многие биографы Гитлера уверены в том, что Хаусхофер посвятил Гитлера в наиболее доступные психологические технологии, позволявшие воздействовать на людей и будившие в них силовые центры. И Гитлер действительно их будил. Но благодаря чему? Думается, что дело не в ламах, а в той самой аудитории, которая слушала Гитлера, вернее, в ее настрое. И очень интересно узнать, что говорил в этой связи о Гитлере хорошо знавший его Отто Штрассер.

«Меня, — пишет Штрассер в своей знаменитой книге «Гитлер и я», — всегда занимало, в чем секрет необыкновенного ораторского таланта Гитлера. Я могу объяснить его лишь сверхъестественной интуицией Адольфа, его способностью безошибочно угадывать чаяния слушателей. Если он пытается подкрепить свои аргументы теориями или цитатами, то это делается на достаточно низком уровне, и он остается непонятым. Но стоит ему отказаться от подобных попыток и смело подчиниться внутреннему голосу, как он тут же становится одним из величайших ораторов нашего века.

Он не пытается ничего доказывать. Когда он говорит об абстрактных вещах, таких как честь, страна, нация, семья, верность, то это производит на публику потрясающее впечатление: «Когда нация жаждет свободы, в ее руках появляется оружие…», «Если нация потеряла веру в силу своего меча, то она обречена на самое жалкое прозябание».

Образованный человек, слыша эти слова, поразится их банальности. Но эти слова Гитлера находят путь к каждому сердцу и накручивают аудиторию.

Однако было бы ошибкой считать, что Гитлер всегда был лишь беспринципным демагогом. Когда-то он искренне верил в правоту своего дела. У него были чувства — но не характер — революционера, а главное — чутье, которое при общении с массами заменяло ему проницательность психолога.

Вот Гитлер входит в зал. Принюхивается. Минуту он размышляет, пытается почувствовать атмосферу, найти себя. Внезапно он взрывается: «Личность не принимается в расчет… Германия растоптана. Немцы должны объединиться. Интересы каждого должны быть подчинены интересам всех. Я верну вам чувство собственного достоинства и сделаю Германию непобедимой…»

Его слова ложатся точно в цель, он касается душевных ран каждого из присутствующих, освобождая их коллективное бессознательное и выражая самые потаенные желания слушателей. Он говорит людям то, что они хотят услышать.

На следующий день, обращаясь уже не к разрозненным лавочникам в пивной, а к промышленным магнатам, в первые секунды он испытывает то же самое чувство неопределенности. Но вот его глаза загорелись, он почувствовал аудиторию, все в нем перевернулось: «Нация возрождается лишь усилиями личности. Массы слепы и тупы. Каждый из нас — лидер, и Германия состоит из таких лидеров!» «Правильно! Правильно!» — кричат промышленники, они готовы поклясться, что Гитлер — их человек.

В 1937 году на съезде в Нюрнберге он обращается к женщинам. Перед ним — двадцать тысяч женщин, среди них — молодые и старые, красивые и безобразные, старые девы, замужние дамы и вдовы, озлобленные и полные надежд, обеспокоенные и одинокие женщины с высокими моральными принципами и без них. Гитлер ничего не знает о женщинах, однако с его губ слетают слова, вызвавшие безумный, безудержный энтузиазм: «Что дал вам я? Что дала вам Национал-социалистическая рабочая партия Германии? Мы дали вам Мужчину!» И женщины отвечают ему диким воплем восторга.

Гитлер — это медиум, впадающий в транс, оставаясь лицом к лицу с публикой. Это — момент его истинного величия, когда он по-настоящему становится самим собой. Он верит в то, что говорит; ведомый мистической силой, он и не сомневается в своем историческом предназначении.

Но Гитлер в обычном состоянии — это совершенно другой человек. Он не может быть естественным и откровенным; он никогда не прекращает играть роль и смотреть на себя со стороны. Сначала он был Неизвестным солдатом, выжившим в годы Великой войны. Трогательный и свой неприметный герой, он проливал настоящие слезы над несчастьями своей родины. Когда через некоторое время он обнаружил, что может вызывать слезы по собственному желанию, то после этого он уже рыдал до изнеможения. Затем он стал Иоанном Крестителем, который готовится к приходу Мессии; потом самим Мессией, примеряющим на себя роль Цезаря; Однажды он обнаружил грандиозное воздействие вспышек своего гнева; с тех пор гнев и неистовая брань стали любимым оружием в его арсенале.

Незадолго да нашего разрыва у нас вышел спор о газете, которую я издавал в Берлине, — «Дер Национал-социалист». Кроме меня и Гитлера там присутствовали также Грегор и сотрудник моей газеты Хинкель. В течение получаса Гитлер приводил совершенно несостоятельные аргументы.

— Но вы ошибаетесь, господин Гитлер, — сказал я ему.

Гитлер остановил на мне пристальный взгляд и закричал в бешенстве:

— Я не могу ошибаться. Все, что я делаю и говорю, войдет в историю.

Затем он впал в глубокую задумчивость и молчал, опустив голову и ссутулившись. Он выглядел маленьким и старым человеком, измученным ролью, которую ему приходилось играть.

Мы ушли, не сказав ни слова.

— Грегор, у этого человека — мания величия! — заметил я.

— Ты провоцируешь его, — ответил Грегор. — Откровенно говоря, ты его раздражаешь. Со мной он никогда так не забывается.

Однако Грегор ошибался. В этот день родилась догма о непогрешимости Гитлера. Она была подтверждена во многих писаниях национал-социалистов. Особенно этим отличалась последняя книга Германа Геринга.

В самоинсценировках, которые устраивает истерическая личность, нелегко отделить сознательное от патологического. Без сомнения, Гитлер — человек неуравновешенный. Когда он спокоен, что бывает крайне редко, то находится в каком-то оцепенении. Он как будто находится в летаргическом сне в эти моменты. В самом обычном состоянии он производит впечатление человека, который не бывает спокойным никогда.

Поезд раздражает его тем, что едет слишком медленно. Машину, которая мчится, преодолевая не менее семидесяти миль в час, он обзывает воловьей упряжкой. Для экономии времени он садится в самолет, но при этом жалуется, что в воздухе он совершенно не чувствует скорости.

Человек, который, не моргнув глазом, втянул Европу в новую мировую войну, мучительно страдает, принимая самое ничтожное решение. Однажды Грегор должен был встретиться с Гитлером и обсудить с ним какой-то незначительный вопрос, связанный с деятельностью штурмовых отрядов в Ландсхуте. В течение нескольких недель Гитлер увиливал от встречи, ссылаясь на чрезмерную занятость. Наконец он согласился встретиться с моим братом в ресторане. Ужин начался вполне удачно, но лишь только Грегор перешел к делу, Гитлер стал проявлять признаки беспокойства и под каким-то предлогом вышел. Он стремительно покинул ресторан через боковую дверь, которая вела из уборной прямо на улицу, оставив пальто и шляпу, за которыми потом прислал своего шофера.

Конечно, у Гитлера бывают порывы мужества и приступы ярости, но обычно он — слабый, колеблющийся человек. Он приходит в ужас от одной только мысли о том, что может заболеть или потерять контроль над своим мышлением. Его называют аскетом, но этим описывается его образ жизни, а не менталитет. Настоящие актеры жертвуют плотскими удовольствиями ради высшей идеи, в которой они черпают силы. Адольф же отказывается от них из чисто материалистических побуждений: он уверен, что мясо вредно для здоровья, что табак — яд и что употребление спиртного притупляет бдительность и ослабляет самоконтроль.

Это чудовище, действующее, как правило, на уровне бессознательности, все же страшится моментов душевной близости или невольного проявления чувств. Позволив себе минуту откровенности, он посчитал бы потерю осторожности величайшим позором.

…Ему нравилось считать себя воплощением героической концепции жизни, самое мировоззрение он называл вакхическим. Ему было бесполезно объяснять, что античные боги не только совершали подвиги, но и любили женщин и вино. Такого рода рассуждения приводили Гитлера в смятение: он всегда старался избежать самых слабых намеков на непристойность.

Единственное, что он мог сказать о женщинах, — что они лишают политика здравого смысла и подтачивают его силы. Я бы мог возразить ему: «У здравомыслящего политика есть только два учителя: история, из которой он узнает о силах, управляющих миром, и женщина, которая помогает ему понять людей».

Страх фюрера перед простыми человеческими чувствами — строго охраняемая тайна, и всей правды об этом не знают даже его близкие».

Это говорил тот самый Отто Штрассер, который никогда не любил Гитлера и чем больше узнавал его, тем сильнее презирал. Но так ли уж он был не прав, рассказывая о его, например, ораторских талантах? Думается, что нет, и эти таланты очень сильно преувеличены. Истинный талант оратора заключается, наверное, все-таки не в том, чтобы убеждать пойти за собой тех, кто придерживается совершенно иной идеологии. И если бы дело было только в каких-то там тайных технологиях и чакрах, то зачем тогда, спрашивается, надо было сражаться с коммунистами на улицах? Не проще ли было прийти к ним на собрание и, используя учение древних лам, приобщить их к нацистской вере?

Но… не приобщили, потому и лилась кровь на улицах немецких городов. Вся сила Гитлера как раз и была в том, что он убеждал не доводами, а воздействием на бессознательное толпы, которой никакие доводы не были нужны и которая слышала только то, что хотела слышать. Гитлер всегда терялся в беседах с теми, кого принято называть интеллектуалами, поскольку не мог победить их в теоретическом споре, требовавшем не столько красноречия, сколько знаний. Именно поэтому он ненавидел всех, кто жил знаниями и умом, а не подогретыми в них им же самим эмоциями. Но самым интересным было, наверное, все-таки то, что презиравший толпу Гитлер недалеко ушел от нее, а потому и попадал под влияние всех этих эккартов и хаусхоферов, хотя и ненадолго. Но как только он начал понимать, что его движение вверх определено отнюдь не движением звезд и тайными знаниями чародеев из Шамбалы, а поддержкой Круппа и Шахта, он мгновенно забыл обо всех шамбалах и тибетах.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Как бы там ни было на самом деле, с помощью и под влиянием всех этих людей Гитлер написал первый том своего главного теоретического труда. Позже книгу Гитлера старательно отредактировали, но даже в первом, по словам самого фюрера, «довольно сыром варианте» она должна была иметь небывалый успех. Но… не имела. И не потому, что в погоне за большими гонорарами Гитлер настоял на высокой продажной цене в 12 марок. Жизнь в Германии постепенно налаживалась, и откровения отъявленного смутьяна уже мало кого волновали. Интерес к «Майн кампф» появится лишь в 1932 году, когда Германия снова окажется в кризисе и маятник общественного мнения качнется резко вправо.

Основными идеями «научно-политического» труда фюрера являлись расовая доктрина, изложение взглядов на государственное устройство и программные положения внешней и внутренней политики национал-социалистов. Однако не следует думать, что Гитлер был творцом идеологии национал-социализма. Отнюдь! И если внимательно прочитать его выступления и статьи, включая «Майн кампф», то ни одной сколько-нибудь оригинальной идеи в них не найти.

Социальный дарвинизм, необходимость завоевания «жизненного пространства для германского народа» и расовая теория, ядром которой стал антисемитизм, — все, что легло в основу национал-социализма, было известно уже в конце XIX — начале XX века. И авторами этих течений были отнюдь не полоумные монахи вроде фон Либенфельса или мюнхенского мистика А. Шулера, собиравшегося излечить Ф. Ницше от безумия с помощью ритуального танца. Естественник Ч. Дарвин изложил идею борьбы за существование, основатель расовой гигиены врач В. Шалльмейер требовал стерилизации «физически или душевно неполноценных» и высылки из страны всех инвалидов. Его коллега А. Плетц настаивал на «выпалывании» больных и слабых, установлении определенного возраста для заведения детей и призывал убивать каждого появившегося позже установленного срока ребенка. Землевладелец А. Тилле был не только сторонником эвтаназии — умерщвления душевнобольных и неизлечимых людей, но требовал «жизненного пространства для немцев» и обосновывал право более сильной расы уничтожать слабейшую. «Если она не имеет способности сопротивляться, — писал он, — то не имеет и права на существование».

Доктор философии из Праги X. Эренфельс предлагал узаконить для расово безупречных мужчин полигамию и явился духовным отцом программы Гиммлера «выведения» идеальной человеческой расы — «лебенсборн». Идеи превосходства германской расы над остальными буквально пропитывали работы известного теоретика П. Лагарда, который утверждал, что только немцы обладают душой, а прочие народы являются всего лишь «человеческим сырьем».

Сын британского адмирала X. Чемберлен тоже мечтал о создании «пан-германской федерации» и полагал, что «германцы принадлежат к той группе особо одаренных рас, которую называют арийцами». А поскольку они «физически и духовно превосходят всех прочих людей», они просто обязаны стать «владыками мира». И не случайно главный труд Чемберлена «Основы XIX века» стал настольной книгой главного теоретика национал-социализма А. Розенберга, который считал его автора «истинным художником, формирующим историю».

Не была новой и концепция о вековой расовой борьбе германцев со славянами, авторы которой считали, что именно германцы принесли культуру в Восточную Европу. Что же касается понятия «антисемитизм», то его ввел в «научный оборот» еще в 70-е годы XIX века журналист В. Марр, который имел в виду исключительно евреев. Философ Ю. Лангбен однозначно считал, что сегодняшние евреи попали под власть дьявола, и именно поэтому любой «честный и мужественный немец» обязан бороться против них. Известный экономист и социолог О. Дюринг пошел дальше и призывал к «беспощадному искоренению» евреев, угрожавших самому существованию арийской расы.

Известную роль в становлении антисемитизма сыграл и самый уважаемый историк того времени берлинский профессор Г. Трейчке. «Бесспорно, — писал он, — что семиты породили сплошной обман, бесцеремонную алчность грюндеров-чудовищ. В большей мере они несут ответственность за презренный материализм наших дней, который угрожает навсегда покончить с активным трудовым энтузиазмом нашего народа… Отовсюду, включая лиц, занятых в системе высшего образования, и деятелей, которые готовы с возмущением отмести от себя любую мысль о религиозной нетерпимости или национальном высокомерии, в один голос звучит сегодня клич «Евреи — наше несчастье!» Ему вторил и такой фанатик антисемитизма Г. Альвардт, обвинявший евреев в заговоре с целью захвата господства над миром.

В 1912 году лидер Пангерманского союза Г. Клас издал свою знаменитую книгу «Если бы я стал кайзером», в которой систематизировал программу немецкого национализма, экспансионизма и расизма и уже тогда предлагал отменить всеобщее избирательное право, выслать из Германии всех социалистов и разрешить ту прессу, которая будет писать только для немцев. Что касается евреев, то Клас требовал считать их иностранцами и не допускать ни к какой активной деятельности, а заодно облагать двойным налогом. Не обошел он вниманием и «жизненное пространство» на Востоке, предрекая победу в грядущей войне с Россией. Все надежды в реализации своей программы Клас возлагал на сильного вождя нации, каким себя всегда видел сам Гитлер. И если сравнить ту концепцию тоталитарного государства, которую предлагал Клас, с тем, что сделал Гитлер, то особой разницы не будет. Не случайно встретившийся с Класом в 1920 году будущий фюрер почтительно заметил, что в его программе содержится все самое важное и необходимое для возрождения немецкого народа и самой Германии.

Но даже на этом фоне выделялся автор самой знаменитой книги «Закат Европы» и самый известный философ того времени О. Шпенглер, создавший теорию «немецкого социализма». Философ видел будущее Германии в органичном соединении «старопрусского духа и социалистических взглядов». Не признавая иного социализма, кроме немецкого, Шпенглер требовал очистить социализм от идей К. Маркса. Его идеям он противопоставлял новое представление о солидарности, согласно которому труд являлся не товаром, а долгом. Что же касается прусской системы, то в ее основе, по мнению Шпенглера, лежал принцип подчинения личных интересов каждого человека общегосударственному. А раз так, то в Германии не было ни капиталистов, ни рабочих, поскольку каждый честный немец служил не хозяину, а нации. Противопоставляя прусский социализм английскому капитализму, или, иными словами, силу права силе денег, Шпенглер был уверен, что «меч победит деньги». Да, говорил он, немцам уже никогда не подняться до уровня духовности Гете, но в то же самое время им по силам активность Цезаря, поскольку грядет эпоха цезаризма. Ее главным содержанием будет уже не внутренняя работа духа, а внешняя активность, экспансия и создание мировых империй. Гитлер много позаимствовал у Шпенглера, и именно поэтому одной из главных черт нацизма явилась его невероятная активность, своего рода движение ради движения.

Вложил свою лепту в идейное становление Гитлера и такой сторонник «немецкого социализма», как А. Меллер Ван-дер-Брук, от которого изрядно досталось и марксизму, и германской революции. В книге «Третий рейх» в 1923 году он утверждал, что «во всех произведениях Карла Маркса не отыщешь ни единого слова любви к человеку, в них содержится только темная страсть ненависти и возмездия». Ван-дер-Брук был уверен, что Ноябрьская революция 1918 года ни в коей мере не была немецкой и принесла чуждые Германии западные принципы либерализма и демократии. Он считал либерализм признаком вырождения, а в демократии видел «молоха, пожирающего массы, классы, сословия и все различия человека». Бросить вызов всему этому вырождению и упадку, по его мнению, могла только национальная идея, способная объединить и сплотить всех немцев под флагом третьей партии, отделенной и от правых, и от левых экстремистов. Он относил немцев к молодым народам, которым было предназначено сокрушить главный источник мирового разложения, каким, по его глубокому убеждению, являлась Франция.

В 1922 году Гитлер встретился с Ван-дер-Бруком и восторженно заявил, что именно этот человек «выковал духовное оружие для обновления Германии» и что с ним надо сотрудничать. Однако сам философ разочаровался в лидере нацистов и уже тогда заявил, что «этот парень ничего не понимает и никогда не поймет».

Близки Гитлеру были и такие известные мыслители Германии, как К. Шмидт и Э. Юнгер. Первый весьма справедливо считал, что Германию спасет только диктатура, которая сможет обеспечить политическое единство нации, тогда как парламентарии заняты лишь тем, что… ничего не делают. Ненавистник мещанского уюта и порядка Юнгер воспевал в своих трудах столь близкое Гитлеру фронтовое братство и утверждал, что «война является наиболее естественным проявлением полнокровной человеческой жизни и что без нее наступают застой и вырождение». Очень многие аргументы национал-социализма Гитлер взял из пропаганды консервативных критиков процесса модернизации и его последствий. А вот идея «народного сообщества» уже выходила за пределы старых консервативно-реставрационных воззрений.

Много заимствовал Гитлер и у таких великих мыслителей, как Шопенгауэр и Ницше, — последнего Гитлер считал предтечей идеологии национал-социализма. Он много раз бывал в архиве великого философа в Веймаре, а его бюст стоял у него на квартире. Ну и, конечно, цитатами Ницше пестрели многие речи фюрера: «Общество никогда не понимало под добродетелью ничего иного, как стремление к силе, власти, порядку»; «Государство — это организованная аморальность… Оно проявляет волю к власти, к войне, к завоеваниям, к мести». Гитлер был готов подписаться под каждым словом Заратустры, говорившего: «Вы должны возлюбить мир как средство к новым войнам, и короткий мир больше долгого. Мой совет вам — не работа, а сражение. Мой совет вам — не мир, а война… Вы говорите — хорошо ли это, освящать войну? Я говорю вам: хорошая война освящает все. Война и храбрость совершили больше великих дел, нежели любовь к ближнему». Гитлеру, конечно, очень импонировало то, что Ницше считал народ «постаментом для избранных натур», которым суждено было выполнить предназначенную им «высшую задачу». Но и здесь Гитлер брал у философа только то, что считал нужным. И если при первом же удобном случае он говорил о воспетой Ницше «белокурой бестии», «великолепной, жадно стремящейся к добыче», то о той самой пошлости, какой, по словам того же Ницше, отличались немцы, он не обмолвился ни разу. Умолчал он и о том, что, по мнению Ницше, немецкий обыватель отнюдь не являлся владыкой земли, а Германия портила культуру при первом же соприкосновении с ней.

«Философия Гитлера, — пишут в своей книге «Адольф Гитлер, преступник №1» Д. Мельников и Л. Черная, — сплошной плагиат: отдельные положения надерганы из самых различных источников». Так что Гитлера даже при всем желании нельзя считать духовным отцом национал-социализма. Его несомненной заслугой стало то, что он радикализировал все лежавшие в его основе идеи в своем толковании и превратил в политическую веру. При этом он сознательно не ставил точки над «и» и придавал всем этим идеям некоторую двусмысленность, дабы не только привлечь к нацистскому движению как можно больше людей, но и дать им возможность выбрать среди огромного количества идей ту, что отвечала их интересам. Новым был и тот эмоциональный накал, с каким он вел борьбу против веймарской системы, дополненный антисемитизмом, антилиберализмом, антимарксизмом и антикапитализмом. Иррациональный мифологизм соединился с социальным протестом «молодого поколения» против старого мира. И не случайно второй человек в партии Грегор Штрассер очень точно выразил девиз нацизма: «Эй, старичье, уступите дорогу!»

Забегая вперед, скажем, что первый том «Майн кампф» вызвал у ближайших сподвижников Гитлера полнейшее разочарование. По их общему мнению, она была скучна и написана очень плохим языком. Д. Мельников и Л. Черная приводят весьма забавный анекдот, связанный с книгой Гитлера. «Популярный немецкий издатель Корф, глава «Ульштайн-ферлага» — крупнейшего и известнейшего в Веймарской республике издательства, на очередном заседании дирекции будто бы встал и сказал: «Господа, я ухожу от дел и уезжаю из Германии». На недоуменные вопросы, чем вызвано такое неожиданное решение, Корф ответил: «Я прочел книгу». — «Какую книгу?» — «Книгу Адольфа Гитлера «Майн кампф», — начал Корф, но продолжать не смог из-за гомерического хохота присутствующих».

Потом очень многие критики Гитлера будут говорить, что его книгу в Германии читали чуть ли не из-под палки. Но это было не так. Да, она скучна, эклектична и нудна, и тем не менее миллионы немцев прочтут ее. Хотя бы только потому, что со временем «Майн кампф» станет единственной книгой, которую они будут держать у себя дома. Это чтение не прошло даром, и многие усвоили изложенные в ней идеи. Иначе вряд ли бы нацисты продержались у власти целых двенадцать лет. Остается только добавить, что через десять лет Корф убежит из Германии, а остальным будет не до смеха — все они будут славить некогда оплеванное ими творение своего вождя.

* * *

После путча нацистская партия была запрещена. Однако запретить само движение было уже невозможно: как и рукописи, идеи не горели. Конечно, Гитлер старался по мере возможности сохранить над ним контроль. Своим заместителем по партийным делам он назначил Розенберга, которому нацарапал перед своим арестом на клочке бумаги: «Дорогой Розенберг, с этой минуты Вы будете возглавлять движение».

Это назначение чуть было не стоило ему дальнейшей карьеры. «Чернильная душа» и «бумажная крыса», как называли Розенберга товарищи по партии, не пользовался у них уважением, и уже очень скоро партия распалась на несколько враждовавших группировок. «Гроссдойче фольксгемайншафт» возглавили Штрейхер, Эссер и тюрингский гауляйтер Артур Динтер. Во главе известного в Баварии как «Национальный блок», а в Северной Германии как «Дойче фрайхайтсбевгунг» стояли Г. Штрассер, Людендорф, Федер и Фрик. Третья группа, «Фронтбанн», была сколочена из уцелевших штурмовых отрядов, и руководили ею Рем и Людеке.

Наиболее влиятельной была группа Г. Штрассера, решившего добиваться власти парламентским путем, что вызвало резкую реакцию Гитлера, который всячески стал мешать ему. Но после того как на весенних выборах 1924 года «Дойче фрайхайтсбевгунг» получила более двух миллионов голосов и два мандата в рейхстаге, а «Национальный блок» стал второй по силе баварской партией в ландтаге, Гитлер задумался. Можно было сколько угодно издеваться над прогнившим парламентаризмом, но отрицать очевидного было нельзя. Столь заметные успехи на выборах являлись не только великолепной пропагандой партийной идеологии, но и прямым путем к власти.

На какое-то время Гитлер стал героем, к нему шли письма, посылки и делегации, но от этого поражение не становилось победой. Скоро он выйдет на свободу, и что тогда? Ему снова придется бороться за власть (без политики он своей жизни уже не мыслил). Вот только как? С пистолетом в руке он уже пробовал, и хотел он того или нет, но теперь перед ним лежал только один путь — законный. Но как только один из лидеров Немецкой народной партии свободы А. Грефе потребовал объединения всех националистических сил, Гитлер снова воспротивился. Он очень опасался того, что нацисты затеряются в новом объединении и движение обретет нового лидера, например, Г. Штрассера, который после избрания в ландтаг и рейхстаг превратился в политика всегерманского масштаба. Находившийся под впечатлением успехов на выборах Г. Штрассер тоже стоял за создание более широкого фронта правых сил, ибо только он мог обеспечить еще большее количество голосов. Гитлер не выдержал и, чувствуя, как руководство движением медленно, но верно уплывает из его рук, потребовал от него разрыва с «фелькише» и другими правыми партиями. Он хорошо понимал, что раскол правых сил может привести к поражению на выборах, но ничего страшного в нем не видел. Куда больше его пугали успехи, одержанные движением без него. Кому нужен лидер, без которого можно прекрасно обойтись? Но все было напрасно — Г. Штрассер и слышать не хотел ни о какой келейности.

Положение осложнилось еще и тем, что терпевший одну неудачу за другой Людендорф намеревался подмять под себя ремовский «Фронтбанн». Трудно сказать, что думал по этому поводу сам Рем, но он сочинил для своих солдат такой устав, во исполнение которого они присягали… генералу Люден-дорфу и назначенным им отцам-командирам. Эта инициатива не осталась незамеченной прокуратурой, и заподозренного в создании нового военного союза Гитлера задержали в тюрьме на целых три месяца.

В августе 1924 года Гитлер получил еще один чувствительный удар. Германия приняла план американского генерала Дауэса: экономика начала быстро поправляться, и политический радикализм пошел на спад. Идея Дауэса сводилась к тому, что в обеспечение репарационных платежей, которые составляли около 2 миллиардов марок в год, поступали государственные налоги, обложение промышленности и доходы с железных дорог, которые были переданы в распоряжение специального акционерного общества. Окончательный срок выплаты репараций не устанавливался. Для стабилизации валюты Германии был предоставлен заем в 800 миллионов марок.

Конечно, Гитлеру ничего другого не оставалось, как назвать план Дауэса «новым Версалем» и «дальнейшим закабалением Германии», так как стабилизация экономики лишала его главного козыря. Из сытых и довольных штурмовые отряды не составишь. Да и чем было пугать обывателей, если экономика находилась на подъеме, валюта стабилизировалась, ставки процентов по внешним займам упали и в Германию живительным потоком пошел иностранный капитал. В стране начиналась совсем другая жизнь, в которой не было места для Гитлеров, Людендорфов, Либкнехтов и Тельманов…

Трудно сказать, понимал ли Гитлер, что улучшение носит временный характер. Скорее всего, нет. Да и кто мог предположить, что всего через пять лет весь мир будет потрясен сильнейшим экономическим кризисом! И тем не менее Гитлер в одной из бесед с Гессом произнес пророческую фразу.

— Потребуется пять лет, — заявил фюрер, — чтобы движение опять поднялось…

Как в воду глядел: ровно через пять лет начался мировой экономический кризис, который больно ударил по неокрепшей экономике Германии и резко повернул барометр общественного мнения вправо. Но на дворе стоял 1924 год, и Гитлеру не оставалось ничего другого, как только набраться терпения…

Сегодня можно только предполагать, как Гитлер сумел заставить Г. Штрассера порвать с другими националистическими группами. Результат не замедлил сказаться, и на состоявшихся 7 декабря выборах в рейхстаг националисты потерпели поражение. Новый кабинет министров, в состав которого вошли представители только буржуазных партий, возглавил X. Лютер, занимавший в правительствах Г. Штреземана и В. Маркса пост министра финансов. Что же касается СДПГ, то она перешла в оппозицию.

На этот раз Гитлер не раздумывал. Он по-прежнему оставался противником парламентаризма, но теперь, когда стало окончательно ясно, что к власти можно прийти только законным путем, он был обязан стать частью этой самой власти, без которой ни о каком возрождении национал-социализма в Баварии и ее превращении в его оплот не могло быть и речи. Что же касается расколотого им фронта правых сил и собственной партии, то он не сомневался, что сумеет исправить положение и создать мощную массовую партию. Теперь, когда ему оставалось провести в тюрьме считанные дни, он заговорил о новой тактике, которую его сторонники поспешили назвать «откровением фюрера». Заключалось «откровение» в том, что Гитлер собирался не перестрелять веймарских предателей, а переголосовать их. Иными словами, сделать то, что так успешно начал проводить в жизнь Штрассер.

17 декабря 1924 года прокуратура прекратила дело о «Фронтбанне», и генеральный прокурор подписал распоряжение об освобождении Гитлера. Еще через три дня Гитлер вышел из Ландсбергской крепости. По извечной иронии судьбы вместе с ним на свободу было выпущено несколько коммунистов из числа тех, кто совсем еще недавно устанавливал в Баварии советскую власть.

За Гитлером должен был приехать Адольф Мюллер, владелец типографии, где печаталась газета «Фелькишер беобахтер». Он опаздывал. Пошел мелкий дождь. Гитлер поднял воротник плаща. Нет, не так он мыслил свое освобождение. Возможно, и без оркестра, но уж, во всяком случае, с цветами и речами. У него было такое ощущение, что он оказался в совершенно другой стране — настолько все вокруг было серо и обыденно. А ведь из тюрьмы вышел человек, который намеревался вдохнуть в Германию новую жизнь, новую энергию и новое содержание. Увы… никому он, похоже, уже не был нужен.

Так оно и было на самом деле, лидеру нацистов предстояло жить совсем в другой стране, пусть и на время, но все же умиротворенной. С принятием плана Дауэса наступила столь долгожданная экономическая и политическая стабилизация, народное хозяйство находилось на подъеме, безработных почти не осталось. Иными словам, ушло все то, на чем поднялась волна национал-социализма, — полный развал хозяйства и царивший в стране хаосе. Инфляция и остальные ужасы послевоенного времени остались в прошлом, воспрянувшая духом нация старалась скорее забыть бурные неурядицы переходного периода и строила свое будущее уже без Гитлера и его партии. Людендорф, Гитлер,, штурмовики — все это означало кровь, насилие и пулеметы, то есть то, что ставшие жить лучше немцы старались вычеркнуть из своей памяти.

Не стала исключением и Бавария, еще год назад являвшая собой огромную арену быстро растущего и крепнущего национального движения. Теперь все изменилось, и недавние сторонники движения стыдились своих воспоминаний. У них была работа, хорошая зарплата, и все эти революции и движения остались, как они считали, уже в прошлом.

Мимо Гитлера прошел Эрих Мюзам, известный рабочий поэт и анархист. Судя по его потухшему взору, он тоже испытывал тоску по будущему, в котором красные были никому не нужны.

Появился «мерседес», и Генрих Гофман сделал исторический снимок, на котором впоследствии заработал кучу денег. Гитлер в последний раз взглянул на мокрое и поэтому казавшееся особенно угрюмым здание замка и сел в машину. «Мерседес» тронулся и помчался по мокрому шоссе в Мюнхен. Гитлер молчал. У него было такое ощущение, что он едет в никуда.

Мюзам проводил машину Мюллера презрительным взглядом. Если бы кто-нибудь сейчас сказал ему, что пройдет всего несколько лет и только что уехавший человек бросит его в концентрационный лагерь Ораниенбаум, где он будет убит после страшных мучений, он только недоуменно пожал бы плечами. Но именно так все и произойдет, отнюдь не в пустоту мчался сейчас на «мерседесе» Гитлер, а навстречу своей удивительной судьбе, которая очень скоро вознесет его на самый верх и так болезненно отзовется на всей мировой истории…