ГЛАВА ПЕРВАЯ

Получив желанное кресло рейхсканцлера, Гитлер в тот же день решил устроить для намеревавшихся «использовать для себя господина Гитлера» господ фон Папена и Гугенберга зрелище, которое раз и навсегда отбило бы у них охоту использовать его в своих целях.

Ровно в 19 часов, когда на Берлин опустились холодные сумерки, бесконечные колонны штурмовиков с зажженными факелами в руках промаршировали перед Имперской канцелярией. Так СА отметили приход к власти своего вождя. Военные оркестры играли старые немецкие марши. Тысячи факелов освещали холодную январскую ночь. Геббельс поставил этот действовавший на воображение спектакль всего за шесть часов.

Гитлер стоял у окна своего кабинета. Из расположенного рядом президентского дворца на шествие штурмовиков взирал Гинденбург. Как это ни покажется странным, но он был доволен: маршировавшие в ночи боевики напомнили впадавшему в маразм старцу те благословенные времена, когда германская армия считалась непобедимой.

О чем думал сам Гитлер в тот промозглый январский вечер? Надо полагать, о будущем. Партия и штурмовики — это было, конечно, хорошо, и именно с их помощью он оказался в том самом кабинете, где так успешно работал на благо страны «железный канцлер» Бисмарк. Но до Бисмарка ему еще очень далеко. Ведь что такое партийный деятель? Так, мелочь, а он желал войти в историю как великий государственный деятель и полководец, а не какой-то председатель пусть даже и столь милой его сердцу нацистской партии. Цели-то перед ним стояли прежние: разгром коммунистов, уничтожение евреев, завоевание «жизненного пространства» на Востоке, господство над миром. Что для этого надо? Только одно: абсолютная власть, которой он пока не имел.

Все предпосылки для ее завоевания у него были, поскольку мало кто в немецком обществе тогда понимал, что на самом деле представляет собой национал-социализм. Да и не было по тем временам ничего необычного в том, что кто-то рвался к абсолютной власти. Для Германии, где с начала 1930-х годов уже не было парламентского контроля за деятельностью правительства, это вообще становилось нормой. Подобные явления имели место и в других странах, и в обществе царило устойчивое убеждение, что в период тяжелейшего экономического (и, как следствие, политического) кризиса демократическая система проявила свою несостоятельность и теперь пришло время сильных личностей, тех самых героев-одиночек, которые спасут нации. Потому очень многие и восхищались таким «героем», как Муссолини.

Ошибка Германии заключалась и в том, что парламентские фракции не только не были готовы к серьезной борьбе с Гитлером, но и не верили в его долговечность. Тот же Эрнст Тельман в ответ на предложение уже 29 января 1933 года заявить о готовности Коммунистической партии Германии бороться с фюрером беспечно ответил, что буржуазия «даже близко не подпустит Гитлера к власти», и отправился… играть в кегли.

В самом радужном настроении пребывали и консерваторы во главе с вице-канцлером фон Папеном, чей необоснованный оптимизм граничил с удивительной для политика такого ранга глупостью. Чуть ли не каждый день он уверял всех, что пользуется особым доверием президента, а консервативное большинство кабинета министров уже «через два месяца загонит Гитлера в угол и прижмет так, что он запищит». Все эти заверения окончатся для него весьма печально, и только чудом он избежит гибели в ночь «длинных ножей».

Гитлер не собирался ждать момента, когда его загонят в угол. Он прекрасно понимал, что на него даже сейчас смотрели сверху вниз, и большинство политиков видело в нем калифа на час. Фон Папен, Гугенберг — именно они и близкие к ним политики считали себя истинными хозяевами Германии, а ему по-прежнему отводили роль барабанщика. Ему надо было сделать все возможное, чтобы передать осточертевший барабан кому-нибудь другому, а самому взять в руки дирижерскую палочку. Что для этого было надо? Да все то же: выйти из зависимости от рейхстага, президента, союзников по коалиции и «старины» Рема, которой со своими почти тремя миллионами боевиков превратился в мощную силу.

Мы помним ту ненависть, какую Гитлер еще с Вены испытывал к парламенту, и вот теперь он решил сделать все возможное, чтобы освободиться от его власти.

* * *

30 января 1933 года в пять часов вечера началось первое заседание нового кабинета, в котором было всего три нациста, включая самого Гитлера. Они располагали в рейхстаге всего 247 голосами из 608, и для правления на парламентской основе им было необходимо договориться с третьей крупной буржуазной партией «Центр», которая имела в парламенте 70 голосов. С первой же минуты пребывания у власти Гитлер начал игру. Заявив о намерении договориться с «Центром», он послал на переговоры Геринга, который должен был сделать все возможное, чтобы «Центр» не вошел в коалицию. Геринг все понял как надо и объявил предложения «Центра» неприемлемыми.

На заседании кабинета 1 февраля Гитлер с хорошо наигранным сожалением объявил, что переговоры с «Центром» кончились неудачей, и предложил президенту назначить новые выборы в рейхстаг. Гугенберг почувствовал неладное, однако Гитлер успокоил его, дав «честное слово» ничего не менять в кабинете. Беспокоиться вроде бы не о чем: Гитлер никогда не скрывал, что его главными врагами являются коммунисты и социал-демократы, и теперь с помощью новых выборов он постарается раз и навсегда изгнать их с политической сцены. И он был полностью согласен с дубоватым фон Папеном, который все принял за чистую монету и заявил, что назначенные на 5 марта 1933 года выборы «станут последними».

1 февраля 1933 года Гитлер выступил с обращением к немецкому народу по радио. Он говорил не как лидер нацистской партии, а как глава коалиционного правительства, или, как он сам назвал его, «правительства национальной революции», и призвал воссоединить разрозненную нацию и восстановить «единство ее ума и воли».

— Национальное правительство, — вещал он, — будет сохранять и защищать основы, на которых зиждется сила нашей нации. Оно возьмет под надежную защиту христианство — фундамент нашей нравственности — и семью — ядро нации. Поднимаясь выше классовых и сословных различий, оно вернет нашему народу сознание его расового и политического единства, возвратит его к исполнению обязанностей, проистекающих из этого. Оно хочет, чтобы уважение к нашему великому прошлому и гордость за его традиции стали главными моментами воспитания немецкой молодежи. Поэтому оно объявит беспощадную войну всем формам духовного, политического и культурного нигилизма. Германия не должна впасть и не впадет в коммунистическую анархию…

Помимо промышленников единственной силой в Германии, с которой Гитлер не собирался портить отношения, была армия, и уже 3 февраля 1933 года он постарался наладить отношения с генералами рейхсвера. Но даже с ними он повел себя весьма осторожно, понимая, что время открывать карты еще не пришло. Как и раньше, он много говорил об «избавлении от оков Версаля» и возрождении военной мощи Германии. А когда его напрямую спросили, каким именно образом он собирается использовать военный потенциал, фюрер довольно туманно ответил:

— Сейчас говорить об этом преждевременно. Быть может, в борьбе за новые рынки экспорта, быть может — и это, пожалуй, предпочтительнее, — в завоевании нового жизненного пространства на Востоке и неукоснительной германизации последнего.

Как всегда, он постарался говорить о том, что от него хотели услышать, а потому заявил:

— Я уничтожу раковую опухоль демократии и обеспечу самое жесткое авторитарное руководство государством. Что же касается создания вермахта, то оно является важнейшей предпосылкой достижения нашей цели: возрождения политической мощи. Вермахт есть самая важная и самая социалистическая часть государства. Он останется надпартийным учреждением, стоящим вне политики… Никакого слияния армии и СА не произойдет! Самым опасным периодом будет время воссоздания вермахта. Тогда и станет ясно, есть ли во Франции настоящие государственные деятели. Если да, то они не дадут нам передышки и нападут на нас… Если же мы выстоим, то используем всю нашу политическую мощь для завоевания жизненного пространства на Востоке и подвергнем его полной германизации…

Надо ли говорить, с какой радостью слушали генералы фюрера! Целых пятнадцать лет они вынашивали планы отмщения за ноябрьский позор 1918 года и мечтали о том светлом дне, когда германская армия возродится и станет решающей силой сначала в Европе, а потом и во всем мире. Теперь их мечты начали сбываться. Во главе государства встал наконец политик, который думал точно так же, как и они.

— И пусть вас не обманывает вся эта болтовня о мире и верности Конституции, — закончил свою речь Гитлер.

* * *

Гитлер заигрывал не только с генералами, но и с народом — в его глазах он пожелал выглядеть этаким бескорыстным отцом нации, для которого самым главным в жизни являлась забота о детях. И когда 7 февраля 1933 года фюрер отказался от положенного ему должностного оклада в 29200 марок и компенсации за свои представительские расходы в сумме 18000 марок, немцы только развели руками. Эти деньги, заявил Гитлер, пойдут семьям тех штурмовиков и эсэсовцев, которые погибли в борьбе за власть. «Я, — скромно говорил он, — считаю своим долгом сделать это, так как могу прожить на доходы от продажи моих книг, в то время как свою государственную должность я рассматриваю как почетную обязанность, и получать за нее деньги в сложившихся условиях считаю неприличным…»

Это был очень тонкий ход. Такого в истории германских правителей еще не было, и народ славил фюрера буквально на каждом углу, и чуть ли не до конца войны немцы говорили о своем фюрере как о самом великом благодетеле. Чего, конечно же, не было и в помине. Всего через два года Гитлер без особой помпы приказал перечислять свой должностной оклад и представительские деньги себе и при этом сумел освободиться от налогов на эти суммы. Так, в 1933 года Гитлер получил 1232235 марок, из которых 297000 должен был уплатить в качестве налогов. Однако статс-секретарь министерства финансов Фриц Рейнхардт сделал так, что половина дохода Гитлера была задекларирована в качестве необходимых расходов. Немцы узнают об этом только после войны, и легенда о добром и бескорыстном фюрере будет еще долго жить в немецком народе.

* * *

Предвыборная кампания велась с размахом, и впервые в истории нацисты показали, как можно использовать в своей пропаганде радио. Гитлер и Геббельс вещали на всю страну, и под их влияние попадало все большее число немцев. Как само собой разумеющееся главной мишенью Гитлера стали левые. В это понятие теперь входили как коммунисты, так и социал-демократы и деятели профсоюзного движения.

— Четырнадцать лет марксизма подорвали Германию, — заявил Гитлер, и эти слова стали девизом борьбы с левыми. — Один год большевизма уничтожил ее. Если мы хотим видеть политическое и экономическое возрождение Германии, нужно действовать решительно. Мы должны перебороть растление нации коммунистами…

И нацисты это растление перебороли. Борьбу начал сам Гитлер, который сумел выбить из Гинденбурга в качестве очередной чрезвычайной меры указ «В защиту немецкого народа», дававший правительству право запрещать любые газеты и публичные выступления. Этим мгновенно воспользовался правитель Пруссии Геринг. В два дня были составлены списки неугодных нацистам лиц и совершено несколько нападений на коммунистов. «Думаю, — писал Геринг в приказе прусской полиции, — нет необходимости указывать на то, что полиции не следует проявлять даже малейших признаков враждебного отношения к патриотическим организациям (СА, СС, «Стальной шлем»), а тем более создавать впечатление их преследования. С деятельностью подрывных организаций, напротив, следует бороться самыми энергичными способами. Террористические действия коммунистов следует пресекать со всей суровостью и обязательным применением оружия в тех случаях, когда это необходимо. Мы окажем поддержку тем офицерам полиции, которые воспользовались огнестрельным оружием при исполнении обязанностей, независимо от того, какими были последствия применения оружия; те же из офицеров, которые не смогли исполнить свой долг из ложного чувства сострадания, могут ожидать дисциплинарных взысканий».

Оказавшийся в своей стихии Геринг сделал все возможное, чтобы поставить Пруссию под полную власть нацистской партии. Сделано это было с помощью террора, который царил в Германии с первого дня прихода Гитлера к власти. Другое дело, что он осуществлялся в основном силами СА и пока больше походил на взрыв злобы, которая долгое время была загнана куда-то вглубь. Впрочем, так оно и было. В течение 12 лет штурмовикам обещали, что рано или поздно наступит тот великий день, когда они смогут отвести душу в погромах и насилии. И, когда этот день настал, они походили на спущенных с цепи разъяренных долгим ожиданием собак. Да, в своем выступлении 10 марта по радио Гитлер призвал граждан сохранять спокойствие, но это ровным счетом уже ничего не значило. В тот же день Геринг заявил в Эссене:

— Несколько лет мы говорили народу: «Вы сможете свести счеты с предателями». И мы держим наше слово. Ныне счеты сводятся!

«Активизация берлинских СА, — писал начальник прусского гестапо Рудольф Дильс, — наэлектризовала самые отдаленные районы страны. В больших городах, где полномочия полиции были переданы лидерам местных СА, революционная активность буквально охватывала всю округу…»

В Силезии, Рейнланде, Вестфалии и Руре несанкционированные аресты, неподчинение полиции, насильственное проникновение в общественные здания, погромы, ночные налеты начались еще до поджога рейхстага в конце февраля. Как такового приказа о создании концентрационных лагерей не было: просто пришел их час, и они появились. Руководство СА создало «собственные лагеря», поскольку не доверяло своих пленников полиции. Никакой информации об этих импровизированных лагерях в столицу не поступало.

Впрочем, Гитлер и без того прекрасно знал, что творилось в стране. Доставалось в те дни многим: коммунисты, социалисты, неугодные режиму журналисты и политики и, конечно же, евреи — все они подвергались нападкам. В конце концов случилось то, что всегда случается в подобных случаях: штурмовики начали лупить всех, кто имел несчастье не понравиться им.

Больше всего доставалось, конечно же, евреям и коммунистам. Но в то же время Гитлер и не подумал принять предложение Гугенберга о запрете КПГ. Ему было выгодно поддерживать постоянное напряжение и подчеркивать опасность, какую представляли коммунисты. Помимо всего прочего ему очень хотелось запретить коммунистическую партию не просто так, а в связи с какой-нибудь грандиозной провокацией, совершенной коммунистами против власти. Если сами они не могли додуматься до нее, то ее можно было бы приписать им. А такое желание у Гитлера было…

24 февраля Гитлер приказал штурмовикам разгромить штаб КПГ — Дом имени Либкнехта. Были выбиты стекла, жестоко избиты и арестованы все, кто оказался в ту минуту в здании. А еще через несколько часов Геринг заявил на всю страну, что в штабе найдены документы, доказывавшие, что коммунисты готовили государственный переворот. Однако все это было настолько шито белыми нитками, что в заявление Геринга не поверили даже самые близкие сторонники Гитлера. Впрочем, Геринг не особо и настаивал. Не прошло — и не надо. У него про запас имелось еще кое-что, куда более интересное. Да, потом будут много говорить о том, что план поджога рейхстага был разработан Герингом и Геббельсом. И все же как-то мало верится в то, что Гитлер ничего не знал о готовящейся акции.

* * *

Вечером 27 февраля 1933 года Гитлер приехал на квартиру Геббельса. Они пили чай и слушали столь любимого фюрером Вагнера. Однако уже очень скоро вечернюю идиллию нарушил телефонный звонок Путци Ганфштенгля, сообщившего, что горит рейхстаг. Так писал в своих дневниках сам Геббельс. На самом деле они ждали этого сообщения и, как только рейхстаг загорелся, отправились на машине к горящему зданию. Там их уже ожидали Геринг и начальник прусского гестапо Дильс. Завидев Гитлера, Геринг воскликнул:

— Это начало коммунистического восстания!

Вот тут-то долго сдерживавший себя фюрер дал волю своему гневу. «Его лицо было багрово-красным не то от возбуждения, не то от жары, — писал один из очевидцев. — Он кричал так неистово, что, казалось, вот-вот лопнет от натуги».

— Теперь не может быть никакой пощады! — надрывался впавший в истерику фюрер. — Кто станет нам поперек дороги, будет уничтожен! Каждый коммунистический функционер должен быть расстрелян, где бы он ни находился. Не будет пощады и социал-демократам!

В двадцать минут десятого к рейхстагу прибыли первые полицейские машины, несколько человек проникли в полыхавшее здание и арестовали какого-то полуголого человека со спутанными волосами. Им оказался подданный Голландии Маринус Ван-дер-Люббе.

Рудольф Дильс допросил его и уверился в том, что этот явно не совсем здоровый психически человек действовал по собственном почину. Об этом он доложил фюреру, стоявшему в зале заседания, освященном горящими панелями. Однако тот имел на этот счет собственное мнение. «Гитлер, — вспоминал Дильс, — кричал как полоумный — таким я его никогда раньше не видел: «Теперь не будет пощады. Каждый, кто станет нам поперек дороги, будет уничтожен. Немецкий народ не потерпит слюнтяйства. Этой же ночью депутаты-коммунисты должны быть повешены. Каждый, кто в сговоре с ними, должен быть арестован. И пусть не ждут пощады социал-демократы!»

Только и ждавший такого указания Геринг отдал приказ арестовать всех депутатов-коммунистов и руководителей КПГ, запретить все печатные издания и наложить двухнедельный запрет на социал-демократическую печать. Но Гитлеру этого было уже мало, и 28 февраля 1933 года появился новый президентский указ «Об охране народа и государства; о мерах против коммунистического террора, угрожающего безопасности государства». Этим декретом временно отменялись основные конституционные права и свободы и вводилась смертная казнь за государственные преступления.

Надо ли говорить, что с введением декрета террор усилился, и уже к середине марта 1933 года только в прусские тюрьмы и концентрационные лагеря было брошено более 100000 противников нацистского режима. И хотя на суде так и не было доказано участие коммунистов в поджоге рейхстага, многие немцы поверили в эту версию, и, как показывали секретные сообщения полиции, жесткие меры правительства не вызвали особого недовольства в народе. Более того, они послужили еще большему росту популярности Гитлера, что нашло отражение на новых выборах.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Заручившись поддержкой генералов, Гитлер приступил ко второй части своего плана. 30 февраля 1933 года он пригласил в резиденцию президента рейхстага ведущих промышленников Германии, среди которых выделялись Крупп, король германской металлургии Феглер, руководитель крупнейшего в Европе электротехнического концерна Бош и еще несколько видных германских промышленников и банкиров. Кресло председателя занял Ялмар Шахт. Но если раньше Гитлер приходил к этим могущественным людям в роли скромного просителя, то теперь перед ними предстал очень уверенный в себе политик, который знал, что делал. Фюрер не стал тратить времени на ненужные прелюдии и сразу же заговорил об опасности, грозившей капиталистическому строю в Германии, если в стране не будет установлена диктатура.

— Частнособственническое хозяйство, — сказал он, — не может сохраниться в век демократии, оно мыслимо лишь при том условии, что народ станет сторонником идеи авторитета сильной личности. И теперь я вижу свою главную задачу в уничтожении марксизма и создании армии. Жребий брошен, господа! И хочу сразу же предупредить, что если мы не добьемся желаемого результата через выборы, мы добьемся его другими средствами…

Всем было ясно, что Гитлер говорил о завершении государственного переворота и установлении в стране нацистской диктатуры. Никто из слушавших Гитлера промышленников не обманывался и насчет тех самых «других средств», какими фюрер собирался устанавливать свою диктатуру. И тем не менее никаких возражений не последовало. Наоборот! Как и на встрече с генералами, в резиденции Геринга царила радостная атмосфера. Крупп вскочил со своего места и со словами благодарности пожал руку Гитлеру, а затем приступил к ставшему уже привычным сбору пожертвований в партийную кассу.

* * *

Накануне выборов Гитлер выступил в Восточной Пруссии с большой и пафосной речью. «Теперь, — говорил он, — вы снова можете держать головы высоко и гордо. Вы больше не рабы, вы освобождены из неволи… по милости Божьей!»

Отделенная от Германии польским коридором Восточная Пруссия дала самый высокий процент голосов, поданных за фюрера, и тем не менее за нацистов проголосовало всего 44% избирателей. Это, конечно же, не понравилось фюреру, поскольку он по-прежнему не имел большинства в парламенте, которое было необходимо для предоставления чрезвычайных полномочий правительству, то есть для установления его собственной диктатуры.

Однако подобное положение вещей Гитлера уже не смущало, и он объявил о бесспорной победе своей партии, назвав ее «революционной». Именно с этого момента Гитлер начал выступать не как глава коалиционного правительства, а как лидер победившей на выборах партии, не считаясь со своими недавними партнерами по коалиции. С его подачи по стране прокатилась волна насилия и шантажа. По всей Германии нацистские чиновники стремились завладеть официальными должностями на всех административных уровнях и насильственно внедрялись даже в правления частных компаний. Объявленный Гитлером четырехдневный бойкот предпринимателей, врачей и юристов еврейской национальности, против его ожидания, не только не нашел широкой поддержки среди немцев, но и вызвал целый взрыв возмущения за границей. И все-таки евреям досталось, полиция получила приказ не вмешиваться в погромы, а те, кто осмеливался хоть как-то заступаться за евреев, в лучшем случае избивался, в худшем оказывался в концентрационных лагерях СА.

Все эти деяния привели к тому, что уже к середине марта практически все федеральные земли Германии оказались в руках нацистских администраторов со всеми вытекающими отсюда последствиями. А когда националисты и другие члены коалиции наконец опомнились и попытались выразить протест против разгула террора штурмовиков, Гитлер быстро заткнул им рот. Он направил фон Папену и президенту весьма резкое послание, в котором выразил свое восхищение царившей в рядах СА и СС железной дисциплиной. «История, — писал он, — никогда не простит нам, если в этот исторический час мы поддадимся слабости и трусости — типичным чертам буржуазного мира, и вместо железного кулака будем действовать в лайковых перчатках». Что же касается вице-канцлера, то Гитлер впервые показал в своих отношениях с ним свое настоящее лицо и в резкой форме предупредил фон Папена, что никому не позволит «помешать ему выполнить миссию, заключающуюся в уничтожении и искоренении марксизма». Не дав своему ближайшему помощнику опомниться, он с угрозой сказал:

— Запомните все, что я сказал вам, фон Папен, и не обращайтесь в следующий раз ко мне с подобными жалобами. Вам это не идет…

Гитлера часто сравнивают со Сталиным, и все основания для этого есть. Как и красный вождь, Гитлер не только проводил террор, но и теоретически обосновывал его. И когда сразу же после выборов Гитлер объявил о создании министерства информации и пропаганды и назначил его шефом Геббельса, тот с превеликим знанием дела приступил к работе. А заниматься ему было чем. Несмотря на блестяще проведенную предвыборную кампанию, Гитлер так и не получил двух третей голосов в рейхстаге, которые были необходимы для принятия закона о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий или, иными словами, для личной диктатуры Гитлера.

* * *

День, когда новый рейхстаг открыл свое первое заседание, Геббельс назвал «днем национального возрождения». Посвященная этому событию церемония проходила в той самой гарнизонной церкви Потсдама, где покоился прах Фридриха Великого, в день годовщины открытия первого рейхстага, первое заседание которого Бисмарк провел 21 марта 1871 года, вскоре после объединения Германии.

На церемонию собрался весь цвет Германии, и церковные хоры, и галерея буквально светились от мундиров и фраков. В нефе церкви собрались члены правительства, которых окружала плотная толпа нацистских депутатов в коричневых рубашках.

Главным действующим лицом церемонии формально считался Гинденбург. Одетый в парадный мундир фельдмаршала президент отдал честь пустому трону кайзера и направился к своему месту. На ступенях церкви он как бы случайно встретился с Гитлером и обменялся с ним рукопожатием. Очень скоро сделанный снимок был растиражирован миллионными экземплярами и еще более обогатил не только Гофмана, но и самого фюрера.

Гитлер откровенно играл на устроенном им же самим спектакле. Он настолько явно подчеркивал свою второстепенность, что это бросалось в глаза даже непосвященным. Почтительно поклонившись президенту, он со скромным видом направился вслед за ним. Собравшиеся запели хорал «Возблагодарим Господа нашего», который много лет назад пели солдаты Фридриха Великого после славной победы при Лейтене в 1757 году.

Первым выступил Гинденбург. Он призвал нацию помогать правительству и сделать все возможное для национального единства и создания «свободной, гордой и единой Германии». С ответным словом выступил Гитлер, в тот день превзошедший самого себя. Отдав должное президенту, чье «великодушное решение» сделало возможным «союз древнего величия с силой юности», он попросил у провидения «ниспослать им то же мужество, то же упорство, которыми обладали те, кто сражался за свободу и величие нашей нации, чей дух мы чувствуем здесь, в этом храме, священном для каждого немца, подле праха самого великого короля нашей державы».

Надо отдать должное красноречию Гитлера: впервые выраженный им после долгих лет унижения Германии и поражения в Первой мировой войне призыв к возрождению национального чувства оказал на собравшихся в церкви неизгладимое впечатление. Под тем же впечатлением находилась в тот день и вся страна, поскольку речь фюрера передавалась по радио. И, конечно же, выступление Гитлера, пролившего бальзам на немецкие сердца, примирил с ним многих консерваторов.

Ну а затем случилось то, что и должно было случиться. Спустя всего два дня после своей речи в Потсдаме Гитлер явился на первое рабочее заседание нового парламента, которое проходило в зале оперы Кроля. Свой вызывавший у многих нацистов презрение фрак он сменил на коричневую рубашку нацистского лидера. Зал был украшен флагами и полотнищами со свастикой, что тоже не могло не радовать ветеранов движения.

Свое выступление Гитлер начал с заверения депутатов в том, что права федеральных земель не будут затронуты законом о чрезвычайном положении.

— Но, — предупредил фюрер, — если каждый раз для принятия необходимых решений правительство будет вынуждено обращаться к рейхстагу, чтобы получить одобрение тем действиям, которые оно сочтет нужным совершить, это будет противоречить смыслу национального возрождения, затруднит выполнение стоящих перед ним задач. С учетом того, что большая часть депутатов поддерживает правительство, можно не сомневаться в том, что необходимость прибегать к данному закону станет для правительства скорее исключением, нежели правилом. Но правительство национального возрождения с тем большей настойчивостью указывает на необходимость Принятия такого закона. Оно предлагает всем парламентским партиям возможность мирного существования в Германии. Правительство исполнено решимости следовать своим курсом и в равной мере готово к тому, что рейхстаг ответит на его предложение отказом; в этом случае правительство расценит его как свидетельство противостояния. Вам, депутатам, предстоит решить для себя, как сложатся эти отношения, приведут они к миру или же к войне…

Затем Гитлер предложил вниманию депутатов всего пять небольших параграфов, которые позволяли правительству вносить изменения в конституцию и самостоятельно принимать законы. Гитлер потребовал также права самостоятельно разрабатывать и вносить в правительство подобного рода законы и отменить ратификацию парламентом договоров с иностранными государствами.

Обсуждение нового закона проходило под зловещее скандирование штурмовиков: «Даешь закон — иначе расплата!» Понятно, что большинство депутатов проголосовало «за». А когда председатель социал-демократической партии Отто Вельс набрался смелости и выступил против, Гитлер впал в истерику.

— Мы, — кричал он, — просим у вас то, что могли бы взять сами, а вы не можете оценить даже этого! Ну что же, дело ваше! Скажу только одно: я не нуждаюсь в ваших голосах. Германия будет свободна и без вашего участия!

Зал разразился криками «Хайль!» и бурными аплодисментами, которые продолжались до оглашения результатов голосования. За закон было подано 441 голос, против — всего 94.

Закон «О преодолении бедственного положения народа и государства» был принят 23 марта 1933 года, и никто из членов коалиционных партий так, похоже, и не понял, что сделали они именно то, чего так добивался Гитлер, и до 1 апреля 1937 года возглавляемое им правительство получило право принимать любые постановления без какого бы то ни было одобрения их рейхстагом. Новый закон делал Гитлера практически независимым не только от парламента, но и от президента, а его личная диктатура получила юридическое обоснование. Более того, отныне никакое легальное сопротивление режиму было уже невозможно. «На четыре года, — прокомментировала принятие нового закона «Фелькишер беобахтер», — Гитлер получил все, что необходимо для спасения Германии. В негативном смысле — для искоренения разлагающего народ марксизма, в позитивном — для создания нового народного сообщества».

Газета, как всегда, была права, и первые шаги к созданию «народного сообщества» были сделаны уже 31 марта, когда Гитлер и министр внутренних дел Фрик издали временный закон «О включении земель в рейх», который предусматривал роспуск всех ландтагов, кроме прусского. Так была уничтожена исконная федеральная структура Германии. После чего Гитлер приступил ко второму этапу унификации, как назывался процесс создания однопартийной тоталитарной системы. На этот раз были «упорядочены» политические партии, профсоюзы и прочие организации. Излишне говорить, что первой жертвой унификации стала Коммунистическая партия Германии, все парламентские мандаты которой были объявлены недействительными, а имущество конфисковано. И хотя формального запрета на деятельность коммунистов так и не последовало, фактически партия оказалась ликвидированной. В конце месяца Гитлер издал еще один весьма интересный декрет, который возлагал обязанность заключения коллективных договоров на «доверенных уполномоченных по труду», назначаемых самим фюрером. По сути дела этот указ запрещал любые забастовки, и «хозяевами дома» снова стали предприниматели.

Как уже говорилось, коммунистическая партия не была запрещена, но ее деятели подвергались гонениям. Впрочем, и остальные партии тоже находились под постоянным гнетом нацистов. Дело дошло до того, что глава Немецкой национальной партии Гугенберг, который занимал целых четыре поста в четырех министерствах рейха и Пруссии, в знак протеста подал в отставку. Однако это не привело к падению кабинета, и для самого Гугенберга кончилось тем, что большинство членов его партии перешло к Гитлеру. Что касается пресловутого «Центра», то он прекратил свое существование в июле. И тем не менее всем было понятно, что Гитлер обязательно узаконит существование и образование партий в Германии. Что и произошло 14 июля 1933 года, когда был принят «Закон против образования новых партий», который провозгласил нацистскую партию единственной политической партией Германии и предусматривал суровое наказание для тех, кто решился бы нарушить закон. В декабре Гитлер пошел еще дальше и принял закон «Об обеспечении единства партии и государства», который говорил о том, что «НСДП является носительницей германской государственности и неразрывно связана с государством».

Ну а затем произошло то, что в конечном счете и должно было произойти. Когда было объявлено о новых выборах в рейхстаг, немецкие граждане голосовали за единый список кандидатур — «список фюрера». «Наиболее распространенная форма псевдозаконного, псевдодемократического самоутверждения, характерная для диктаторских режимов, — писал об этих выборах К.Д. Баркер. — На сей раз угрозы расправиться с теми, кто посмеет проголосовать «против» или вообще не явится на выборы, смогли обеспечить референдуму полную поддержку». Согласно официальным сообщениям, 95% граждан отдали свои голоса Гитлеру.

Последний удар по конституционной системе Веймарской республики был нанесен 30 января 1934 года, когда был принят закон «О реконструкции рейха», окончательно покончивший с ландтагами; все суверенные права бывших федеральных земель передавались рейху, а введенное еще Бисмарком федеральное самоуправление в землях ликвидировалось.

Как бы это не казалось удивительным, но все, что делал Гитлер, осуществлялось в рамках легальности и под сенью закона. Когда надо было ратифицировать закон «О реконструкции рейха», который выходил за рамки закона о чрезвычайных полномочиях, Гитлер обратился к рейхстагу, который тут же утвердил необходимые ему «Дополнения к закону о чрезвычайном положении». Эти дополнения позволили правительству ввести новые конституционные законы. Прежде всего был упразднен пост рейхспрезидента. И что бы там ни говорили, Гитлер пришел к власти с помощью удивительно ловкого со всех точек зрения маневра, применив угрозу революции «снизу» в сочетании с тактикой соблюдения «легальности». С помощью этой тактики он сначала устранил оппозицию, затем сосредоточил всю власть в руках одной партии, а если точнее, то в собственных руках.

Так Гитлер покончил с демократической системой. Тем не менее большинство немецких чиновников всех рангов радостно восприняло новый режим и с большой охотой шло на сотрудничество с ним. В этом не было ничего удивительного. Все эти люди были воспитаны в антидемократических традициях, ненавидели республику и мечтали о возрождении великой Германии, которую обещал создать ее новый правитель уже в ближайшем будущем.

* * *

Мечтая о великой Германии, Гитлер не мог не думать о своей исторической родине. Задолго до своего прихода к власти он не раз говорил, что Австрия и Германия — страны-сестры, что немцы и австрийцы — один народ, который волею не совсем справедливых исторических судеб вынужден жить в разных государствах. По всей видимости, была и еще одна причина, по которой фюрер мечтал о присоединении Австрии к Германии. Что бы там ни говорил сам о себе фюрер, он вряд ли ощущал себя полноправным немцем. Вот если бы Австрия стала частью Германии, тогда совсем другое дело.

Случай осуществить свою давнишнюю мечту представился ему довольно быстро. В январе 1933 года правительство австрийского канцлера Э. Дольфуса потеряло парламентское большинство, и он установил в стране режим, весьма схожий с гитлеровским. Переход к диктатуре был вызван и заметной активизацией австрийской национал-социалистической партии, которая требовала немедленного присоединения к Германии и развернула в стране самый настоящий террор. В конце концов дело дошло до того, что 19 июня 1933 года Дольфус запретил нацистскую партию и попросил помощи у Муссолини, который считал Австрию сферой своих интересов. Разумеется, на словах Гитлер охотно соглашался с необходимостью урегулирования кризиса в Австрии, но на деле всячески помогал австрийским нацистам. Ему не нравилось, что Дольфус не собирался идти к нему на поклон и был намерен любыми путями сохранить независимость Австрии.

Постоянные провокации нацистов надоели Дольфусу, который не желал терпеть у себя под боком пятую колонну. В январе 1934 года он заявил Берлину протест, однако полученный им ответ гласил, что австрийский конфликт никоим образом не подпадает под нормы международного права и по своей сути является выражением «противоречия между австрийским правительством и историческим движением всего немецкого народа». Канцлеру не осталось ничего другого, как обратиться за помощью к западным странам, и в феврале были подписаны Римские протоколы, в которых Австрия, Италия и Венгрия договорились о сотрудничестве и взаимопомощи.

Берлин попал в щекотливое положение, которое осложнялось тем, что Гитлер не хотел, а вернее, уже не мог успокоить венских нацистов, с помощью которых все еще продолжал надеяться на аншлюс. В то же время Гитлер прекрасно понимал, что при живом Дольфусе ни о каком аншлюсе не может быть и речи. Когда в феврале в Вене началось восстание рабочих и социалистов, крайне недовольных установленным в стране фашистским режимом, снова воспрянувший духом Гитлер воскликнул:

— Наступает наше время! Сегодня я плохо спал, за окном дул ветер и раскачивал фонарь, который, казалось, так и скрипел мне: «Пора, пора… пора!»

Что имел в виду фюрер под «нашим временем»? Возможность силами австрийских нацистов, с которыми тесно сотрудничали имперские спецслужбы, осуществить аншлюс в столь напряженной обстановке? Вполне вероятно.

Дольфус отреагировал незамедлительно и заявил, что страна стоит на грани восстания социалистов и терпеть подобное положение невозможно. 12 февраля 1934 года правительственные войска и хеймвер (нацистская австрийская милиция) обстреляли из орудий рабочие кварталы Вены под предлогом выступления «антиправительственных социал-демократических групп боевиков». Заодно Дольфус попытался разобраться и с надоевшими ему нацистами, подписав себе тем самым смертный приговор.

25 июля 1934 года 154 боевика из 89-го штандарта СС переоделись в австрийскую военную форму и ворвались в федеральную канцелярию. Обученные СД заговорщики, среди которых находился и будущий глава СД Эрнст Кальтенбруннер, действовали решительно. Подавив сопротивление охраны, они проникли во внутренние помещения и смертельно ранили Энгельберта Дольфуса. Врача к нему не пустили, и через час его не стало.

Однако министру юстиции Австрии Курту фон Шушнигу удалось арестовать путчистов и навести порядок в столице. Обеспокоенный событиями в Вене, Муссолини отдал приказ мобилизовать четыре дивизии и отправить их на перевал Бреннер.

Обо всех этих событиях Гитлер узнал в Байрейте, где пребывал на очередном вагнеровском фестивале.

— Ну все, теперь поздно, — нехотя признал он. — Аншлюс не состоялся! И все же я надеюсь, что провидение не оставит меня!

Понимая, что игра проиграна, и ему надо сохранить лицо перед мировой общественностью (Муссолини посчитал убийство канцлера подготовленной Берлином провокацией), Гитлер предал своих австрийских собратьев, многие из которых были арестованы по его приказу при переходе австро-германской границы. Неблаговидно поведший себя посол Германии в Австрии К. Рит был заменен на хорошо известного фюреру фон Папена. Так план захвата Австрии провалился уже в 1934 году. Однако интуиция не обманула Гитлера: пройдет всего четыре года, и он осуществит аншлюс своей исторической родины.

Больше всего выиграла в этой ситуации Франция, которая вместе с Италией гарантировала нерушимость австрийских границ. Что же касается Германии, то провал венского путча привел к ее политической изоляции, поскольку никто даже не сомневался в том, что нити заговора тянутся в имперскую канцелярию и СД. Тем не менее коалиция против нее так и не была создана, поскольку слишком уж разнились интересы тех стран, которые окружали рейх.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Гитлеру понадобилось всего полгода, чтобы получить неограниченную власть, преподнесенную ему рейхстагом на блюдечке с голубой каемочкой. Теперь в Германии оставалась только одна сила, с которой он был вынужден считаться: старина Рем и его штурмовые отряды. Как всегда, бывший капитан шел напролом, не считаясь ни с чем, — за ним стояла грозная сила почти в 3 миллиона вооруженных до зубов и готовых на все бандитов.

В отличие от других нацистских лидеров Рем не занимал никакой государственной должности и старался держаться от государства подальше, демонстрируя таким образом свою независимость от власти. Говоря откровенно, он эту самую власть невзлюбил с первой минуты и полагал, что только он со своими штурмовиками способен «довести до конца национал-социалистическую революцию». Тревожили фюрера и отношения Рема с военными, поскольку тот не только не собирался идти на поводу у господ из рейхсвера, но был намерен растворить «серую громаду» рейхсвера в своем коричневом «половодье». Это не было пустой угрозой хотя бы потому, что после объединения со «Стальным шлемом» численность штурмовиков в 1934 году достигла 2,5 миллиона человек. И не считаться с такой «народной армией» Гитлер не мог. Положение осложнялось тем, что Рем страстно хотел, чтобы его любимые «гауштурмы» вошли в состав регулярной немецкой армии, в то время как Генеральный штаб и офицерский состав немецкой армии презирали Рема и его штурмовые отряды, в которых наряду с армией и полицией бывший капитан видел «третью силу нового государства, предназначенную для выполнения особых задач».

Чувствуя свою силу, Рем и не думал скрывать своих амбиций и в июне 1933 года писал в одном из нацистских ежемесячников: «Весь ход событий, имевших место с 30 января по 21 марта 1933 года, не соответствует сути и назначению немецкой национал-социалистической революции…

СА и СС не позволят немецкой революции погрузиться в сон; они не позволят тем, кто не участвовал в боях, предать ее на полпути к достижению поставленных целей… Коричневая армия — это свежие силы нации, ее последний бастион против коммунизма.

Если немецкие буржуазные простофили довольствуются тем, что государственный аппарат получил другое название, и сетуют на то, что национальная революция слишком затянулась, то мы с последним согласны. Действительно, давно пора от национальной революции перейти к национал-социалистической. Устраивает их это или нет, мы будет продолжать нашу борьбу. Если они наконец поймут, в чем ее суть, — мы с ними! Если не захотят — без них! А если понадобится — и против них!»

Подобные заявления не могли не беспокоить Гитлера, который слишком хорошо знал, что представляли собой штурмовые отряды. «Любой человек с инстинктами убийцы и садистской похотью, — писал известный немецкий публицист Эрнст Никиш в своей знаменитой книге «Империя низких демонов», — был в СА на своем месте. Чем более жестоко он себя вел, тем больше его уважали; здесь можно было вволю быть скотом… В СА получали полную свободу все преступные наклонности. Казармы штурмовиков являлись сосредоточением всех мыслимых пороков: тунеядцы, пьяницы, жизненные банкроты, громилы, гомосексуалисты готовили здесь свои самые темные деяния, при помощи которых надлежало «пробудить» Германию. Да и прозвища у них были уголовные: формирования СА в Берлине сами штурмовики называли разбойничьей шайкой и танцкружком, одного из главарей — Револьверной мордой; впрочем, и самого Гитлера за его предосудительную, с точки зрения истинного штурмовика, любовь к оперной музыке, а возможно, и за страсть к позерству презрительно именовали Примадонной».

Под стать своему лидеру были другие высшие чины СА. Обергруппенфюрер СА Карл Эрнст создал 30 камер пыток и превратил особняк «Колумбиа-хаус» в место истязания антифашистов. Он был организатором «Кровавой недели» в пролетарском районе Берлина Кепеник, где после запрещения СДПГ 22 июня 1933 года штурмовики учинили страшную расправу над социал-демократически и коммунистически настроенными рабочими. Особой жестокостью «прославился» среди штурмовиков врач Виллиан, который заставлял арестованных пить серную кислоту, поджаривал их на медленном огне, а потом пристреливал их «из милости» или давал умереть «естественной смертью». Даже тогдашний начальник гестапо бывший социал-демократ Дильс — а уж он-то знал толк в этом деле! — назвал Виллиана самым бесчеловечным из всех, кого он только встречал.

Конечно, Гитлер прекрасно знал, из каких отбросов состоит СА, давно уже превратившаяся в организацию убийц, но до поры до времени такое положение дел его устраивало. «СА, — любил он повторять, — есть объединение мужчин с политической целью и не есть высоконравственное заведение для воспитания благородных девиц, а союз грубых борцов, которым нечего спотыкаться о каждый труп». Но теперь, когда этот самый «союз грубых борцов» мог сломать шею ему самому, он смотрел на СА другими глазами.

Экономический кризис конца 1920-х — начала 1930-х годов изменил состав штурмовых отрядов, в которые влилась огромная масса представителей средних слоев, связывавших свое будущее только с СА. Малограмотные боевики продолжали наивно верить, что Гитлер и на самом деле выполнит все, что обещал им все эти годы, не понимая того, что их любимый фюрер давно уже плясал под дудку монополистов и юнкерства. Само собой разумеется, что Рем и его сподвижники являлись в глазах всех покровительствовавших Гитлеру Тиссенов, Круппов и Шахтов выразителями оппозиционных настроений мелкой буржуазии, которая в силу своей природы не могла не угрожать господству крупного капитала.

Так и не увидев никаких изменений, штурмовики были крайне недовольны сложившимся положением и все чаще поговаривали о «второй революции» (первой они считали приход Гитлера к власти в 1933 году). Хотя по большому счету ни Рем, ни его окружение ни в какой «второй революции» не нуждались. Как еще совсем недавно сам Гитлер, Рем и его сподвижники пытались навязывать свою волю с помощью обозленных штурмовиков, поскольку считали себя обойденными при дележе добычи, доставшейся нацистам. И вряд ли мы ошибемся, если предположим, что Рем и его компания жаждала власти, возможно, еще большей, нежели та, какой обладали Геринг и Геббельс, а сам Рем видел себя равным Гитлеру в воображаемом им политическом тандеме. Что же касается всех партийных бонз и гауляйтеров, то руководство СА считало их кабинетными крысами и болтунами, которые пробились на самый верх за их счет. Заветной мечтой Рема являлся пост министра рейхсвера и звание верховного главнокомандующего. По его образному выражению, он собирался пришить «пальто к пуговице», пристегнув свои три миллиона боевиков к стотысячной кадровой германской армии. Ненавидевший аристократов, Рем спал и видел во главе армии своих фюреров СА плебейского происхождения, которые должны были заменить аристократический офицерский корпус. «Серую скалу, — любил повторять он, — должен поглотить коричневый поток».

В свою очередь немецкое офицерство с презрением относилось как к Рему, так и к его сброду. Оно намеревалось создать собственную армию, воспитанную в духе лучших прусских традиций, прекрасно вооруженную и готовую к новой мировой войне. Что же касается вооружения, то это, по словам генерала Браухича, было дело «слишком серьезным и трудным, чтобы потерпеть участие в нем грабителей банков, пьянчуг и гомосексуалистов».

Конечно, в этом интересы Рема расходились с планами самого Гитлера, который всегда делал ставку на поддержку генералитета и Генерального штаба. Кроме того, фюрер нуждался в финансовой помощи крупных промышленников и финансистов, которых «социалистические» и «революционные» заявления Рема и Г. Штрассера пугали призраком того, что произошло в 1917 году в России. Гитлер не хотел, да, наверное, и не мог пойти ни против рейхсвера, ни против поддерживающих его промышленников. «Процесс развития от рейхсвера к тотальному военному государству, — утверждал посвященный во многие тайны Третьего рейха президент Данцингского сената Раушнинг, — в котором все жизненные функции нации подчинены требованию тотальной готовности к войне, и был по сути дела «сердцевиной» нацизма. Да и какая армия могла быть из убийц и насильников?»

Помимо всего прочего СА уже выполнил свою историческую задачу и должен был уйти с политической сцены Германии. Однако Гитлер был не так прост, чтобы оставаться один на один с тем самым рейхсвером, который так и не принял до конца «богемского ефрейтора». Результатом этого явились с нежностью взлелеянные созданные внутри СА в качестве отборной лейб-гвардии фюрера «охранные отряды» СС, которые формально подчинялись Рему.

Но только формально. С января 1929 года СС возглавлял «рейхсфюрер» Гиммлер, прозванный Черным вороном. Это был не очень умный и довольно сентиментальный человек, который если чем и отличался, так способностью демонстрировать свою не имевшую границ верность фюреру. Он был в очень плохих отношениях с Ремом, и не только из-за власти над штурмовиками. Во время «пивного путча» Гиммлер проявил себя далеко не лучшим образом, и Рем со свойственной ему грубостью постоянно высмеивал его трусливое поведение и щуплое телосложение. Наряду с полным отсутствием какой бы то ни было морали бывший агроном обладал еще и потрясающей злопамятностью и мечтал о том светлом дне, когда он сможет разрядить в своего врага пистолет.

Хорошо усвоивший макиавеллиевский принцип «разделяй и властвуй» Гитлер быстро продвигал Гиммлера, и к 1934 году ему была подчинена вся полиция Германии, за исключением Пруссии. 20 апреля под его начало перешло печально знаменитое гестапо, как называлась созданная Герингом в Пруссии государственная тайная полиция. Правой рукой Гиммлера стал бывший морской офицер Р. Гейдрих, возглавлявший эсэсовскую службу безопасности, которая в самом начале своего существования вела наблюдение за членами партии и штурмовиками. Очень скоро СД превратится в могучую организацию зарубежной разведки и контрразведки. Как и его шеф, Гейдрих не имел представления о нравственности и был отъявленным интриганом.

Да, пока Рем только грозил и бесчинствовал, но Гитлер не собирался ждать, когда тот от слов перейдет к делу, и судьба «старого приятеля», благодаря которому Гитлер по большому счету и стал тем, кем стал, была решена.

* * *

Развязку ускорил сам Рем. В феврале 1934 года он предложил правительству начать формирование народной армии на базе штурмовых отрядов, что весьма обеспокоило офицеров рейхсвера. Оно и понятно: ведь Рем потребовал от Гитлера не только создания новой армии из своих головорезов, но и замены ими старых прусских генералов.

Что же касается самого Рема, то он, чувствуя себя всесильным, даже и не думал следить за своими довольно нелицеприятными высказываниями в отношении той политики, которую проводил Гитлер. А то, что фюрер не только ввел его в состав кабинета, но и в конце 1933 года написал ему благодарственное письмо, в котором выразил свою признательность за все содеянное СА, лишний раз укрепили уверенность Рема в своей безнаказанности. Он не только продолжал критиковать всех подряд, в том числе и самого фюрера, но и провел по всей Германии внушительные демонстрации своих сил и принялся закупать оружие за границей. Это еще больше насторожило фюрера. А поскольку вся эта возня проходила на виду у всей страны, Гитлер не мог не понимать, что поведение Рема, хотел он того или нет, было пусть пока и завуалированным, но тем не менее вызовом фюреру той самой нации, которую он теперь олицетворял. Он не собирался и дальше бесстрастно взирать на дамоклов меч, в роли которого выступал Рем с его бандитами, тем более что среди штурмовиков все настойчивее стали раздаваться призывы начать действовать. Хотел того фюрер или нет, но ему надо было предпринимать действенные меры, поскольку теперь любой мятеж мог отрицательно сказаться на его авторитете лидера государства.

В январе 1934 года Гитлер вызвал к себе шефа прусского гестапо Р. Дильса и приказал ему заняться сбором компромата на «Рема и его дружеские привязанности», как туманно отозвался фюрер о партнерах шефа СА по его нетрадиционной сексуальной ориентации.

— Это, — проговорил Гитлер, — самое важное задание из всех, какое вы когда-либо получали…

Дильс щелкнул каблуками и отправился собирать компромат, благо сделать это было нетрудно.

Тем временем Рем продолжал наглеть. Дошло до того, что даже англичане стали проявлять беспокойство по поводу бушевавших в Германии штурмовиков. Чтобы успокоить их, Гитлер заявил посетившему его 21 февраля 1934 года в Берлине Антони Идену о своем намерении сократить отряды СА на две трети и сделать все возможное, чтобы оставшиеся в строю не получали оружия и не проходили военной подготовки.

Еще через неделю Гитлер созвал совещание высших представителей рейхсвера, СА и СС. На нем он прямо заявил, что отныне главной обязанностью СА является воспитание нации в духе национал-социализма, и призвал Рема и его подчиненных не мешать ему.

— Я, — сказал он, — никого не хочу пугать, но предупреждаю: всякий, кто осмелится мешать мне, будет уничтожен!

* * *

В отличие от весьма довольных таким поворотом событий генералов рейхсвера Рем и не подумал смириться, о чем заявил сразу же после совещания у фюрера своему ближайшему окружению. Завербованный Гиммлером офицер его штаба Виктор Лутц тут же доложил об этом шефу. Спустя несколько дней министр обороны генерал фон Бломберг сообщил фюреру о создании в СА специальной службы для охраны своих многочисленных штабов. Насколько это было серьезно, свидетельствовал тот факт, что только в одном из районов численность такого отряда достигла 8 тысяч человек, вооруженных пулеметами и винтовками.

Гитлер принял сообщение к сведению и вместе с Бломбергом, Рейхенау, командующим сухопутными силами генералом Фричем и командующим военно-морским флотом адмиралом Редером отправился на линкоре «Дойчланд» в Восточную Пруссию «понаблюдать за военными учениями», как было заявлено официально. На самом деле в роскошных каютах линкора Гитлер обсуждал с генералитетом пути преодоления внутриполитического кризиса. Расправа с Ремом была поручена Гиммлеру и Рейхенау. Геббельсу вменялось в обязанность обеспечить политическую сторону провокации.

— Рем, — заявил Гитлер рейхсфюреру, — должен быть убит… Исчезнуть в этом мире он не может, поскольку слишком много знает. Не правда ли, Йозеф? — с улыбкой взглянул Гитлер на Геббельса, ненавидевшего его «старого товарища» лютой ненавистью.

— Да, мой фюрер, — даже не пытаясь скрыть свою радость, кивнул тот.

Причины для радости у Геббельса имелись — пьяный Рем уже не раз угрожал министру пропаганды поведать миру правду о том, кто на самом деле поджег рейхстаг.

— И поспешите, — продолжал фюрер, — пока Рем еще верит, что спор с рейхсвером будет решен в его пользу…

Он знал, что говорил. Престарелый Гинденбург вот-вот должен был отправиться в мир иной, никто не знал, кого он наметил в свои преемники. Положение осложнялось тем, что президент так и остался монархистом, и оживившиеся монархические круги в Германии мечтали о восстановлении монархии и прочили на германский престол сына Вильгельма II принца Августа-Вильгельма, по совместительству являвшегося обергруппенфюрером СС.

Но пока президент был жив, Гитлер нуждался в поддержке генералов, которые имели на Гинденбурга большое влияние. Сам он всячески заискивал перед президентом и по случаю 19-й годовщины сражения в Маурских болотах подарил ему угодье «Прусский лес». Гинденбург щедрый подарок принял, но, уезжая в начале июня на летние каникулы, сказал фон Папену: «Положение ухудшается, Папен. Попытайтесь его улучшить».

4 июня 1934 года Гитлер пригласил Рема. Их беседа продолжалась более пяти часов, и все это время фюрер, используя свое красноречие, пытался уговорить его отказаться от идеи «второй революции», пообещав не распускать штурмовые отряды СА. Рем поверил «старому приятелю» и согласился с предложенным планом провести в Бад-Висзее совещание с руководством СА, обсудить перспективы движения и отправить в июле штурмовиков в отпуска. А затем издал «приказ по соединениям», который заставил Гитлера задуматься. «Если враги СА думают, — писал Рем, — что штурмовики не вернутся из отпуска, пусть наслаждаются этой иллюзией, пока есть возможность. Придет день, и эти люди получат тот ответ, которого заслуживают; мы ответим им так, как нас заставит необходимость. Сегодня СА — это судьба Германии, и так будет всегда!»

Гитлер не остался в долгу и 24 июня 1934 года на нацистском съезде в Эссене заявил: «Горе тому, кто неуклюже топчет тонкие нити стратегических планов фюрера, ослепленный безумной мыслью осуществить их быстрее!»

На следующий день в выступлении по радио Гесс развил мысли Гитлера, весьма туманно поведав о каком-то давно готовящемся «бунте против национал-социалистической революции» и пригрозив бунтовщикам, что «все они будут обнаружены, где бы они ни прятались — в хозяйственных кругах, среди чиновничества или где-либо еще!»

Как это ни удивительно, но даже это столь прозрачное «где-либо еще» не насторожило ни Рема, ни его окружение. Либо все они были глупы, либо настолько уверовали в своего фюрера, что даже не усомнились. В очередной раз удивил и Рем. Уж он-то хорошо знал «честность» своего старого приятеля и мог бы поразмышлять на досуге над его зловещими предостережениями. Но, видимо, он и на самом деле беззаветно верил в фюрера, и если бы это было не так, то вряд ли бы он распустил своих бандитов по отпускам, а сам отправился на отдых в курортное местечко Бад-Висзее в Баварии. Как и было условленно с Гитлером, там он намеревался устроить встречу руководителей групп СА и большой банкет по поводу начала месячного отпуска.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Тем временем Гиммлер поработал на славу и доложил Гитлеру о существовании в СА политического заговора с целью свершения государственного переворота и слияния армии, СА и СС в единые вооруженные силы под командованием Рема. По заверениям Гиммлера, самого Гитлера заговорщики намеревались оставить на посту канцлера, а его помощником сделать хорошо известного ему генерала фон Шлейхера, который якобы и являлся главным заговорщиком.

Помогал рейхсфюреру и будущий рейхсмаршал авиации Герман Геринг, и люди «толстого Германа» прослушивали все телефонные разговоры Рема и его окружения, с которым уже вовсю работали спецслужбы СС и прусской полиции. Агенты регулярно сообщали хозяевам о каждом вздохе и шаге их беспокойных «подопечных». В своем рвении угодить Гитлеру и возбудить еще большую ненависть к СА Гиммлер и Геринг договорились до того, что штурмовики якобы с ведома Рема готовят покушение на фюрера. Что же касается СД, то в своих провокациях она дошла до того, что попыталась поднять штурмовиков на мятеж в Мюнхене, после чего ее секретные сотрудники подбросили Бломбергу «материал о вооружении штурмовых отрядов» и изготовленные в недрах службы безопасности поддельные приказы о приведении частей СА в полную боевую готовность. Хотя на самом деле в эту самую готовность были приведены части рейхсвера.

Конечно, Гитлер не поверил высосанным из пальца «неопровержимым доказательствам», которые ему положили на стол Гиммлер и Геринг. Да это было и необязательно. Рем представлял для него потенциальную угрозу и только поэтому должен был навсегда уйти с политической сцены. Но даже сейчас, когда на карту поставлено очень много, верный своей привычке фюрер не спешил, ведь ударить по СА означало так или иначе затронуть все движение, с помощью которого он пришел к власти. Убрать с политической сцены Германии такую одиозную личность, как Рем, который был известен как его друг, означало, с другой стороны, уступку ненавидевшим Рема консерваторам. Фюрер не желал ни у кого идти на поводу, а уж у этих самых консерваторов, которых он ненавидел всей душой, тем более. А ведь именно один из них, фон Папен, в своей речи в Магдебурге в резких выражениях упрекнул Гитлера в бездействии и посоветовал ему как можно быстрее покончить с назревавшей «второй революцией».

Прежде чем принять окончательное решение, Гитлер навестил больного президента, потом три дня провел в уединении в Оберзальцберге, куда вызвал Гиммлера и Геринга. Те снова подтвердили, что намеченные Ремом мероприятия в Бад-Висзее являются частью политического заговора и активные действия заговорщиков-штурмовиков якобы начнутся сразу же после роскошного банкета, который будет служить замаскированным совещанием руководителей заговорщиков.

— Если это действительно так, — воскликнул окончательно «поверивший» в заговор фюрер, — то все обстоит ужасно!

— Нам стало известно, — продолжал нагнетать напряжение Гиммлер, — что Рем заключил соглашение с командующим мюнхенским военным округом генералом фон Леебом. Отряды СА захватят правительственные здания… И еще одно… — после небольшой паузы добавил Гиммлер.

— Что? — нетерпеливо взглянул на него фюрер.

— Специальная группа заговорщиков получила задание физически уничтожить канцлера Адольфа Гитлера… — со скорбным выражением лица ответил Гиммлер.

Рейхсфюрер ударил по самому больному месту. И если до этой минуты Гитлер не верил во все эти выдумки, то одно лишь упоминание о том, что на него готовят покушение, вывело его из себя.

— Ну что же, — воскликнул он, — если Рем хочет войны, он ее получит! Принимайте решительные меры! Вызовите из Ганновера обергруппенфюрера СС Виктора Лутца, а из Берлина в Мюнхен срочно перебросьте две роты моего лейбштандарта СС «Адольф Гитлер»!

Как только Лутц явился к Гитлеру, тот торжественно объявил ему.

— Назначаю вас начальником штаба СА!

— Но этот пост занимает Рем, — разыграл удивление эсэсовец.

— Вы станете его преемником! — отрезал Гитлер.

Вскоре Гиммлер доложил, что две роты лейбштандарта СС «Адольф Гитлер» направлены из Берлина в Мюнхен.

— Пусть гауляйтер Баварии Адольф Вагнер срочно отправится туда же, — распорядился вождь. — И поможет быстро решить все вопросы. Кто командует эсэсовцами?

— Йозеф Дитрих.

— Отлично.

Вскоре доктор Геббельс привез из Берлина новые известия.

— Глава берлинских СА Карл Эрнст привел подчиненные ему отряды в боевую готовность, — заявил он с такой уверенностью, словно ему не было известно, что в этот момент Карл Эрнст находился на пути в Бремен.

Руководитель берлинских штурмовиков намеревался вступить в законный брак и совершить свадебное путешествие на остров Мадейра, где собирался провести медовый месяц.

— Ну что же, — пожал плечами Гитлер, — мы летим в Мюнхен!

Судя по всему, Гитлер отдал приказ на разгром СА 26 июня. Выступление было намечено на субботу 30 июня. А уже 29 июня в «Фелькишер беобахтер» появилась статья министра обороны, в которой Бломберг говорил о слиянии армии с национал-социалистическим государством и делал особый акцент на словах Гитлера о том, что именно «вермахт останется единственным носителем вооруженной силы нации».

Затем Гитлер отдал приказ своему адъютанту Брюкнеру вызвать все высшие чины СА на совещание в Бад-Висзее, где отдыхал Рем. Именно там и было решено одним ударом покончить с Ремом и его ближайшим окружением.

29 июня Гитлер посетил военные заводы Круппа, и, когда их хозяин пожаловался ему на СА, которые постоянно отвлекали рабочих от работы, что плохо отражалось на выполнении важных заказов, Гитлер многозначительно улыбнулся.

— Ничего, — сказал он, — скоро с этим будет покончено! Завтра штурмовики уходят в отпуска, а потом всех их выступления прекратятся! Хозяйство у нас всегда будет стоять на первом месте!

* * *

30 июня 1934 года в сопровождении обергруппенфюрера СС Виктора Лутца, рейхсминистра Йозефа Геббельса, личного телохранителя Эмиля Мориса и ряда других лиц, составлявших его свиту, Гитлер сел в свой личный самолет. Герман Геринг и Генрих Гиммлер по распоряжению фюрера остались в Берлине, где должны были «урегулировать» обстановку. Около трех часов утра самолет Гитлера приземлился на аэродроме Мюнхена. Едва вступив на баварскую землю, Гитлер с поразившей всех злостью произнес:

— Я проучу эту свинью!

В сопровождении Вагнера, ненавидевшего Рема, Гитлер отправился в Коричневый дом, который к тому времени уже охранялся ротой рейхсвера с пулеметами.

— Это хорошо, — улыбнулся фюрер, — я всегда говорил, что наших целей мы сможем достичь только с помощью армии…

Как только в кабинете Гитлера появились руководители баварского СА Шейнгубер и Шмидт, фюрер сорвал с них знаки различия и отнял почетные кортики.

— Предатели! Гнусные предатели! — злобно прохрипел он.

Окончательно выйдя из себя, Гитлер выхватил пистолет и хотел сам застрелить Шмидта и Шейнгубера, но фюрера опередил Эмиль Морис, который в упор расстрелял руководителей штурмовиков. Обливаясь кровью, Шейнгубер и Шмидт рухнули на пол. Тяжело дыша, Гитлер пнул ногой один из трупов.

— Мерзавец!

Открыв счет убитым предателям, Гитлер отправился в Бад-Висзее, где в местном пансионате безмятежным сном спал после укола морфия Рем и некоторые его приближенные и куда утром должны были прибыть высшие чины СА. В сопровождении свиты фюрер подошел к номеру, в котором жил Рем, и постучал в дверь.

— Разрешите доложить о сообщении из Мюнхена, — негромко проговорил он, изменив голос.

— Входи, дверь открыта, — крикнул Рем, принявший Гитлера за своего адъютанта.

Гитлер пинком распахнул дверь и, не в силах больше сдерживаться, схватил Рема за горло.

— Ну, вот и все, свинья, — взвизгнул он, — ты арестован!

Даже сейчас до Рема не дошло, что происходит, и он удивленными глазами смотрел на бесновавшегося фюрера. Судя по всему, он еще не отошел от морфия и полагал, что все это ему привиделось. Увы, это был не сон, и когда Рем все понял, то не нашел ничего лучшего, как отказаться одеваться.

Несколько эсэсовцев кинулись в соседний номер, где обнаружили ближайшего помощника Рема обергруппенфюрера СА Эдмунда Хайнеса. Тот лежал в постели со своим молодым любовником, который работал у него шофером.

— Застрелите их! — поморщился Гитлер, и Эмиль Морис с несказанным удовольствием разрядил в несчастных любовников свой пистолет.

Эсэсовцы и агенты тайной полиции быстро выволокли из номеров главарей штурмовиков и затолкали их в специально подогнанный автобус. Гитлер сел в машину, и колонна отправилась в Мюнхен. Не все предатели доехали до столицы Баварии живыми — едва ли не половину из них эсэсовцы прикончили по дороге. Ну а тех, кого Гитлер встречал на своем пути, тут же арестовывали и усаживали все в тот же автобус, следовавший в никуда. В Мюнхене арестованных поместили в тюрьму Штадельхайм.

«В шесть часов утра, — рассказывал в Нюрнберге баварский министр юстиции Ганс Фрик, — команды СС доставили нам около двухсот штурмовиков… Из сопроводиловки я узнал, что арестована вся верхушка СА и все начальники отделов центрального штаба СА… За час до полудня привезли и самого Рема, его адъютантов и личную охрану… Я велел открыть его камеру и вошел. Он обрадовался мне и сказал: «Что происходит? Фюрер попал под влияние моих смертельных врагов. Задумал уничтожить СА…» Потом Рем пожал мне руку со словами: «Все революции пожирают своих детей».

Довольный блестяще проведенной операцией Гитлер вернулся в Коричневый дом и поблагодарил выстроенную во дворе роту рейхсвера за службу. Затем принялся за дело. Зеленым карандашом он подчеркивал в заранее составленном списке 110 фамилий тех, кого должны убить уже сегодня. Вечером того же дня смертников по одному стали выводить во двор тюрьмы. Каждому из них объявлялся приговор: «Фюрер приговорил вас к смерти», затем следовала команда «Огонь!»

Из Мюнхена фюрер позвонил в Берлин и приказал «урегулировавшим» там «обстановку» Герингу и Гиммлеру:

— Вам нужно поторопиться!

Гитлер хотел поскорее закончить кровавую бойню и по совету Макиавелли делал «жестокое зло быстро и бесповоротно, масштабно и безжалостно». В столице арестовали сто пятьдесят руководителей СА. Их поместили в подвал для складирования угля казармы кадетской школы в Лихтерфельде. Гитлер потребовал немедленной казни изменников. Расстреливали штурмовиков во внутреннем дворе кадетской школы. Некоторые офицеры СА, так толком и не понявшие, что происходит, шли с выкриками «Хайль Гитлер!». На расстрел выводили по четыре человека: эсэсовцы срывали с осужденных на смерть одежду и углем рисовали на левой стороны груди черный круг — мишень. «Стрелковые команды», состоявшие из сменявших друг друга эсэсовцев, с нескольких метров расстреливали штурмовиков. Корчившихся в конвульсиях добивали контрольными выстрелами в голову. Потом трупы вывозили за город в грузовиках, предназначенных для перевозки скота.

Вскоре в Мюнхене появился заместитель фюрера по партии и его бывший личный секретарь Рудольф Гесс. Он устроил западню для офицеров СА в мюнхенском Коричневом доме, служившем излюбленным местом встреч штурмовиков, — там их задерживала и обезоруживала эсэсовская охрана и отправляла в Штадельхайм.

* * *

Вечером 30 июня Гитлер прилетел в Берлин. На аэродроме его встретили Геринг, Гиммлер, Рейхенау и генерал полиции Далюге. Именно они продолжили начатое в Мюнхене дело. Расправы над штурмовиками шли по всей Германии. В Силезии всех фюреров СА согнали в танцзал, затем отвезли в Дойч-Лиссу и там, связанных в «пучок», расстреляли при свете автомобильных фар. Казни продолжались весь день 1 июля и всю ночь на 2 июля. Вечером 1 июля Гитлер устроил пышный прием в саду Имперской канцелярии. Чуть ли не каждую минуту ему докладывали о новых расстрелах, и он удовлетворенно кивал головой.

— Как быть с Ремом? — спросили у фюрера.

— Дайте ему револьвер и десять минут на размышления, — ответил Гитлер.

Рему предложили заряженный револьвер и оставили одного в камере, но он отказался совершить самоубийство.

— Я требую, чтобы ко мне в камеру пришел мой друг Адольф, — сказал глава штурмовиков.

— Кончайте с ним! — раздраженно приказал охранникам Йозеф Дитрих.

Два эсэсовца открыли по Рему огонь из автоматов. Но, даже умирая, тот продолжал хрипеть: «Мой фюрер! Мой фюрер!» Так бесславно закончил свой путь «верный друг» Гитлера и «главный заговорщик», так до конца и не понявший, с кем имеет дело.

Не повезло и главарю берлинских штурмовиков Карлу Эрнсту, собиравшемуся в свадебное путешествие. Эсэсовцы перехватили Эрнста неподалеку от порта и самолетом доставили в Берлин. В столице Эрнста казнили.

Убили очень многих. Некоторые стали жертвами трагических ошибок из-за совпадения фамилий и в горячке страшной кровавой чистки расстались с жизнью. Так погиб далекий от политики известный немецкий музыкальный критик Вилли Шмидт, которого эсэсовские киллеры перепутали с его тезкой. Гитлер, хорошо разбиравшийся в классической музыке и обожавший оперу, выразил по этому поводу крайнее недовольство. Рудольф Гесс лично поехал к вдове Шмидта принести ей извинения и соболезнования. Официально сообщили, что критик погиб в результате «несчастного случая».

Несмотря на разгул террора в стране, нацистская пресса утром 1 июля 1934 года сообщила о казни всего восьми главарей СА и о нескольких «досадных несчастных случаях», имевших место в разных городах Германии и ее столице Берлине. Как писали нацистские газеты, «несчастные случаи» произошли исключительно вследствие «справедливого народного гнева», который не смогли сдержать «истинные немцы». 2 июля газеты сообщили о казни «изменника Эрнста Рема».

В тот же день все подразделения полиции безопасности, части «черного ордена» СС и гестапо получили радиограмму, подписанную Германом Герингом и рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером. Шифровка из Берлина предписывала сжечь все документы, относящиеся к проведенным в последние дни секретным операциям.

Сколько человек было убито в период «ночи длинных ножей», которая на самом деле длилась трое суток? Сам Гитлер назвал в рейхстаге всего 71 жертву устроенной им кровавой бойни. На самом же деле было убито более 1000 человек и арестовано 1124. Таким образом, НСДАП, по словам Розенберга, «расчистила себе дорогу к завершению создания Третьего рейха».

Первое официальное сообщение о начавшейся резне дал сам Гитлер уже 30 июня, когда заявил: «Сегодня я сместил начальника штаба Рема с его поста и изгнал из партии и СА». Само собой разумеется, что теперь главе государства надо было придать устроенной им и Герингом кровавой бойне самый что ни на есть законный характер. Гитлер написал текст благодарственной телеграммы от Гинденбурга самому себе, и статс-секретарь Майснер отнес ее начинавшему впадать в маразм президенту. Тот попросил зачитать ее и услышал следующее:

— Из сделанных мне сообщений я усматриваю, что своим решительным вмешательством и смелыми личными действиями Вы в зародыше задушили все изменнические происки. Вы спасли немецкий народ от большой опасности. Выражаю Вам мою глубокую благодарность и признательность. С сердечным приветом фон Гинденбург, рейхспрезидент.

1 июля по радио выступил Геббельс, который красочно описал расстрел Рема и в очередной раз поведал нации о.проявленном ее фюрером героизме. Но даже сейчас он попытался скрыть истинные причины убийства Рема и разгрома СА и сделал упор на нетрадиционную сексуальную ориентацию Рема. Делалось это с одной целью: отвлечь людей от политики и выставить на первый план моральную и физическую нечистоплотность врагов фюрера. Звучало красиво, но… неубедительно по той простой причине, что Гитлер давно знал о наклонностях своего «старого товарища», как и обо всех безобразиях, которые штурмовики творили в казармах и на улицах, но всегда оставался в стороне от этого скотства, заявляя, что личная жизнь подчиненных его не касается. И когда 13 июля фюрер всячески поносил «этих свиней, запятнавших мундир штурмовика», никто, по словам Раушнинга, не принял всерьез официальную трактовку 30 июня — будто речь идет только о каре за гомосексуализм. Это, всегда заявлял он, было «беспощадной жестокостью и полным произволом».

Но Гитлеру и этого показалось мало, и 3 июля он собрал заседание Кабинета министров Германии. На нем спектакль продолжился, и от имени правительства генерал Бломберг поблагодарил фюрера за содеянное. В результате появилось решение, в котором черным по белому было написано: «Признать законным в качестве акта необходимой государственной обороны меры, принятые 30 июня и 1 и 2 июля для подавления изменнических покушений на государство». Ни один из присутствующих, включая министра юстиции Гюртнера, хорошо знавшего многих погибших во время устроенной Гитлером резни, не осмелился сказать хоть слово осуждения. Наоборот, министр поблагодарил Гитлера за «спасение Германии от революционного хаоса», после чего был принят новый закон, признававший действия Гитлера и эсэсовцев Гиммлера «мерами национальной обороны».

Спустя десять дней фюрер выступил с речью в рейхстаге. Он заявил, что давно знал о преступном заговоре, существовавшем в недрах СА, и даже сообщил, что, задумав и подготовив «вторую революцию», штурмовики дали ей кодовое наименование «Ночь длинных ножей». Сам Гитлер вместе с верными соратниками из СС действовал во имя сохранения нового порядка и «высшей справедливости». Рейхстаг единодушно одобрил действия диктатора.

Кровавая бойня, учиненная нацистами в центре Европы, вызвала широкий резонанс во всем мире. При этом общество возмущалось отнюдь не самим жестоким наказанием Рема и его бандитов, а тем, как это было сделано. Геббельс выступил по радио с речью «30 июня в зарубежном зеркале». Он не стал ничего объяснять и тем более оправдываться, а просто сказал: «А пошли вы все к черту!»

* * *

В «ночь длинных ножей» пострадали не только штурмовики и их начальники. Жертвами Гитлера стали два рейхсверовских генерала: хорошо известный Курт фон Шлейхер и фон Бредов.

За что Гитлер расстрелял бывшего рейхсканцлера и министра рейхсвера? Надо полагать, прежде всего за нелояльность. Аристократ Шлейхер никогда не скрывал презрения к «богемскому ефрейтору» и мечтал об установлении в стране военной диктатуры. Он во всеуслышание называл Гитлера идиотом и обещал рассказать всю правду о поджоге рейхстага. «Кошка, — заметил по этому поводу Герман Геринг, — никогда не выпускает мышь из лап. Со Шлейхером дело плохо. Он во все лез…»

В ночь на 2 июля на квартиру генерала отправилась команда убийц. Они даже не стали разговаривать с фон Шлейхером, а просто пристрелили его на месте. Как только раздались выстрелы, в доме появились люди Геринга. Они произвели обыск и нашли рукопись мемуаров Шлейхера «Люди и ситуации» и историю болезни… Адольфа Гитлера, согласно которой он лечился в октябре 1918 года отнюдь не от отравления газом, а от сифилиса. Да и зрение он потерял вовсе не от горечи поражения Германии, а от большого количества уколов сальварсана. Что, конечно же, никоим образом не укладывалось в героическую биографию всеми уважаемого фюрера, который спас Германию от красной заразы.

Эти бумаги сначала попали к Гейдриху, после его убийства чешскими патриотами — к Кальтенбруннеру, а затем, по словам личного врача Гиммлера Феликса Керстена, к его шефу. Дальнейшая судьба этих мемуаров неизвестна, как неизвестно и то, насколько все это было правдой.

За письменное творчество пострадал и другой генерал — фон Бредов, который осмелился написать разоблачающий нацистов «Дневник генерала рейхсвера». Памфлет вышел под псевдонимом в Париже, и, как потом выяснилось, был написан совсем другим человеком. Тем не менее фон Бредов незамедлительно отправился вслед за своим другом.

Как отреагировало на убийство двух видных генералов немецкое офицерство? Удивительно, но… никак. Да и убиты они были отнюдь не за свое эпистолярное творчество. И фон Шлейхер, и фон Бредов являлись представителями тех самых монополистических и католических кругов, которые попытались использовать внутриполитический кризис в Германии в своих целях. Одним из главных идеологов этого движения был фон Папен, который в своей речи в Магдебурге выразил желание этих самых кругов «нормализовать ситуацию» в Германии. Произнесенную фон Папеном речь написал адвокат Эдгард Юнг. Геббельс запретил публиковать ее, а автора приказал расстрелять, что и было сделано.

А вот самого фон Папена Гитлер не тронул — не пожелал ссориться с симпатизировавшим своему бывшему канцлеру Гинденбургом. Да и неплохо относившийся к нему Геринг посоветовал тому пересидеть смутное время в укромном месте. Фон Папен пересидел, а затем дал Гитлеру телеграмму следующего содержания: «Я испытываю потребность, как и 30 января 1933 г., пожать Вам руку и поблагодарить за все то, что Вы сделали для подавления предполагавшейся второй революции, и за провозглашение немецкому народу незыблемых государственных принципов… С неизменной верностью — Ваш Папен».

Убийство генералов имело для Гитлера еще один тайный смысл: теперь каждый мог видеть, что Гитлер не щадил врагов отечества, к какому бы классу они ни принадлежали. Под его тяжелую, но справедливую руку с одинаковым успехом могли попасть и плебей Рем, и аристократ фон Шлейхер. Заодно Гитлер покончил и с некоторыми другими неугодными ему лицами. Расправился Гитлер и с престарелым Густавом фон Каром, которому исполнилось в тот год семьдесят пять лет. Как видно, Гитлер не забыл его предательства во время «пивного путча». Эсэсовцы вытащили несчастного старика из дома и забили до смерти.

Расквитался Гитлер и с попортившим ему в свое время немало крови Грегором Штрассером, несмотря на то, что сам Розенберг говорил о нем, что он «не созрел ни для полной верности Гитлеру, ни для бунта». Но как бы там ни было, Штрассера убили 30 июня 1933 года, и на его убийстве особенно настаивал его бывший подчиненный Геббельс.

— Я убил свинью! — гордо доложил застреливший Штрассера эсэсовский охранник своему начальству.

Так, по словам Розенберга, «НСДАП расчистила себе дорогу к завершению создания Третьего рейха». Все прошло как надо, и все были довольны — Гитлер, рейхсвер и СС. Генералы, не запятнав своих мундиров, стали единственными руководителями германской армии, Гитлер избавился от непредсказуемого Рема, а Гиммлер стал полновластным хозяином всей полиции и боевиков.

* * *

1 августа 1934 года умер Гинденбург, и склонный к мистицизму фюрер увидел в этом хороший признак. Как-никак, а президент умудрился уйти в мир иной в день 20-й годовщины начала Первой мировой войны.

Гинденбург еще не испустил последнего вздоха, а Гитлер уже издал закон о совмещении поста президента и главы правительства, став таким образом «фюрером и рейхсканцлером Германской империи и верховным главнокомандующим вермахта». А уже на следующий день вооруженные силы Германии по инициативе военного министра В. Бломберга впервые в своей истории присягнули на верность не государству, а лично фюреру. Чуть позже присягу на верность лично фюреру принесли и государственные служащие, а 19 августа 1934 года более 38 миллионов немцев на специально проведенном референдуме одобрили решение Гитлера взять на себя функции президента страны. Так сбылась мечта Гитлера, который из лидера политической партии превратился в политика мирового уровня.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Теперь, когда Гитлер получил абсолютную власть, уже никто и ничто не могло помешать делу всей его жизни, о чем сам фюрер сказал еще в августе 1932 года Герману Раушнигу: «Германия… будет Германией только когда она будет главенствовать в Европе. Без власти над Европой мы исчезнем. Германия — это есть Европа».

Главенствовать же над Европой, как и над «жизненно важным пространством» на Востоке, можно было только при наличии мощной армии, к созданию которой и приступил Гитлер, благо быстрое развитие экономики позволяло добиться этого в предельно сжатые сроки. Нацисты начали с того, что установили контроль над экономикой. Они ввели административные методы управления и планирования и утвердили монополию государства на распределение важнейших экономических ресурсов Германии. К 1938 году безработица сократилась до 400 тысяч человек, но главной причиной столь серьезного успеха явилось усиленное перевооружение страны, которое выразилось в лихорадочной подготовке к войне, широкому развертыванию общественных работ по строительству автобанов, каналов и дамб. В 1933-1937 годах промышленное производство выросло на 102%, а национальный доход удвоился.

Быстрое перевооружение Германии вряд ли было бы возможно без той поистине гениальной финансовой политики, которую проводил министр экономики Я. Шахт. «Его виртуозное умение играть финансами, — пишет в своей книге «Германия в XX веке» А.И. Патрушев, — проявилось в том, что в 1936 г. марка имела одновременно 237 курсов — с финансово-экономической точки зрения это факт из области фантастики. Созданная Шахтом система кредитования в стране, у которой было мало легко реализуемого капитала и практически не было валютных запасов, до сих пор считается уникальной. Были введены специальные векселя, которые выдавал Рейхсбанк и оплату которых гарантировало государство. Ими расплачивались с компаниями по производству вооружений. Выпущенные на сумму в 12 млрд. марок мефо-векселя не фигурировали в государственном бюджете, но именно они обеспечили финансирование перевооружения Германии. Гитлер, на которого проблемы экономики нагоняли тоску, никак не мог понять, в чем же хитрость Шахта. И тогда министр финансов объяснил ему, что это всего лишь один из способов печатания денег.

Тяжелая промышленность также получала огромные прибыли, несмотря на закон об ограничении ее доходности шестью процентами. Но это было в теории, на практике же фирмы вкладывали сверхприбыль не в приобретение государственных облигаций, как было предложено, а в расширение собственного дела. В 1938 году общие накопления в облигациях составили 2 млрд. марок, а невыплаченные прибыли — 5 млрд. марок. Поистине нацистская Германия стала золотоносным Клондайком для крупного промышленно-финансового капитала».

Что же касается сельского хозяйства, то перед министром сельского хозяйства Даре, занявшего этот пост в 1933 году, стояла задача преобразовать все сельское население Германии — от крупного землевладельца до нищего батрака — в единое имперское продовольственное сословие. Уже в сентябре 1933 года было введено регулирование производства, переработки и сбыта продуктов сельского хозяйства по заранее установленным ценам.

«Важнейшее значение, — пишет А.И. Патрушев, — имел вышедший 29 сентября 1933 г. закон «О наследственных дворах». Он гарантировал сохранение крестьянских хозяйств, имеющих от 7,5 до 12,5 гектара, и касался 55% всех сельскохозяйственных площадей.

Такие хозяйства были объявлены «наследственными дворами», которые не подлежали разделу, отчуждению за долги или продаже без специального судебного решения. Владеть ими могли только немецкие крестьяне, доказавшие чистоту своей арийской крови с 1800 года. Они и удостаивались почетного звания «крестьянин». Владельцы прочих земельных участков назывались просто «сельскими хозяевами».

В принятии этого закона отчетливо выразилось стремление сохранить «крестьянство как чистокровный источник немецкого народа» и «уберечь его от всех опасностей капиталистической, рыночной экономики». Это было необходимо потому, что крестьянство должно было стать главным участником будущей восточной колонизации. Всего в статус «наследственных дворов» было переведено 21,6% крестьянских хозяйств, которым принадлежало 38% всех сельскохозяйственных площадей».

В своей книге «Адольф Гитлер, преступник №1» Д. Мельников и Л. Черная упрекают фюрера в том, что он так и не создал для немцев того самого рая, который якобы обещал. Выглядит это довольно несерьезно. Во-первых, никакого рая Гитлер не обещал, а вот достойную нормальных людей жизнь построить обещал. И построил. Неважно, как и с чьей помощью. Важно другое: немцы зажили при Гитлере так, как не жили никогда. И вряд ли получавший высокую зарплату рабочий вдавался в подробности, кто и как ему эту зарплату обеспечил. Куда больше его волновало другое: что он может на нее купить. А купить на нее он мог многое. Что же касается крестьян, то ни один из них не был раскулачен и сослан в лагеря только за то, что умел хорошо выращивать хлеб. Наоборот! Государство сделало все возможное, чтобы он этого самого хлеба выращивал как можно больше. И не имеет даже смысла сравнивать жизнь немцев в середине 30-х годов с тем жалким существованием, какое влачили рабочие и инженеры в стране победившего социализма. О многострадальных российских крестьянах и говорить нечего.

* * *

За решением хозяйственных проблем Третьего рейха Гитлер не забывал о том, чему он посвятил столько страниц в своей знаменитой «Майн кампф» — решению вопросов «чистоты расы» и установления «чисто арийского происхождения». Уже 15 сентября 1935 года в «священном» для нацистов древнем Нюрнберге были приняты законы о гражданстве и расе, которые стали называться нюрнбергскими. Именно они явились очередным шагом к реализации выдвинутого Гитлером лозунга, призывавшего немцев к «всемерному очищению расы».

— Прошедшие века, — говорил фюрер собратьям по партии, — засорили немецкий народ чуждыми элементами и разбавили священную кровь древних германцев. Но поскольку нация нуждается в воинственных и чистокровных тевтонах, мы и предпринимаем решительные меры по созданию новой расы — расы господ, расы чистокровных арийцев!

Само собой понятно, что партийцы отвечали своему фюреру восторженным «хайль!»

Именно тогда решил еще более выдвинуться Генрих Гиммлер. Он давно уже стремился занять главенствующее положение в спецслужбах Третьего рейха и полностью подчинить себе весь полицейский аппарат Германии, что давало ему возможность установить контроль над всеми сферами общественной и государственной жизни в стране. Получив такую власть, Гиммлер становился вторым по значимости человеком в рейхе. И уже к 1936 году «верному Генриху», как часто называл его фюрер, удастся осуществить свои замыслы.

Но это будет позже, а пока Гиммлер выдвинул идею весьма быстрого способа «улучшения расы новых господ».

— Наилучший выход из существующего положения состоит в том, — заявил он на одном из совещаний руководителей Третьего рейха, — чтобы немецкие женщины получили возможность смело вступать в сексуальные отношения с всесторонне проверенными чистокровными арийцами из СС. Мы должны всячески поощрять эти связи!

Одобренная Адольфом Гитлером «сексуальная теория» получила развитие на практике, и уже в конце 1935 года в нацистской Германии была разработана методика и подведена необходимая правовая и финансовая базу под идею Гиммлера. Вскоре он подписал документ о создании по всей территории Третьего рейха специальной сети родильных домов. Именно туда должны и обязаны были обращаться немецкие женщины, забеременевшие от чинов из «черного ордена» СС.

В этих домах будущим матерям не только обеспечивали анонимные роды — им было позволено при желании оставлять своих младенцев, не задумываясь более об их будущем. Все эти дети вполне официально считались в Германии «детьми фюрера», так как в правовом отношении автоматически «усыновлялись» фюрером, о чем составлялся специальный документ. И с той самой минуты всю заботу о «детях фюрера» принимало на себя немецкое государство.

Направляемая Геббельсом мощная пропагандистская машина нацистов постаралась на славу, и с каждым годом «детей фюрера» становилось все больше. А еще через два года Гиммлер сказал фюреру:

— Нашу практику деторождения настоящих арийцев необходимо расширять и поддерживать, и тогда уже через двадцать лет мы можем получить полмиллиона расово безупречных молодых людей, белокурых и голубоглазых, готовых стать основой мощной армии чистокровных арийцев, способных покорить весь мир!

Фюрер отнесся к такому решению расового вопроса весьма благосклонно. Гитлер всегда любил общество молодых и красивых женщин и часто намекал на то, что у него самого могли быть внебрачные дети.

— Иногда я завидую Сталину, — как-то сказал он.

— Почему? — удивился Гесс.

— У него есть двое сыновей, и они смогут заменить отца, встав во главе государства.

— Отчего же и вам не завести семью? — спросил Гесс, уже заранее зная ответ.

— Это надо было делать раньше, — ответил Гитлер. — Теперь я уже не могу, да и не имею права обременять себя семейными узами. Да и какая может быть у меня семья, если я всецело принадлежу Германии!

— Но почему? Многие политики имеют семьи!

— Да, это так… Но что будет, если в глазах миллионов немцев фюрер станет походить на обычного бюргера! Нет, этого я не могу допустить! Моя невеста, моя жена — Германия!

Но Гесс не успокоился. Он испытывал сильную ревность к рейсхфюреру СС Генриху Гиммлеру, так удачно сумевшему подать Гитлеру идею о «детях фюрера». И теперь он страстно желал придумать что-нибудь еще более интересное, что могло бы привести Гитлера в восторг.

Он провел ряд секретных и тайных консультаций со специалистами в разных областях медицины и в начале 1940 года выступил на секретном совещании в рейхсканцелярии с весьма необычным заявлением:

— Фюрер должен иметь собственных детей! Нация не простит нам, если он не оставит наследников. Только те, в чьих жилах течет священная кровь Адольфа Гитлера, могут унаследовать верховную власть в Германии. И мы обязаны обеспечить такой переход власти в стране!

Во время выступления Гесса сам фюрер молчал, никоим образом не выказывая своего отношения к выдвинутой и высказанной Рудольфом идее. Это сбивало с толку всех присутствовавших в зале, но многие уже понимали: если бы Гитлеру идея Гесса не понравилась, он бы молчать не стал. А раз так, то идея Гесса о собственных наследниках фюреру понравилась.

— Речь, — продолжал ободренный Гесс, — идет об искусственном оплодотворении матерей. Что, само собой разумеется, следует осуществлять в условиях секретности…

— Все это, конечно, прекрасно, — заметил Гиммлер, — но где мы найдем столько женщин, которые по чистоте своей крови будут достойны нашего вождя? И не только по чистоте крови, но и по другим требованиям?

Начавшиеся дебаты тут же прекратились, поскольку фюрер дал свое принципиальное согласие.

— Это интересная идея, — сказал Гитлер. — Что же касается подбора кандидатур для вынашивания моих наследников, то ею займется медицинская служба СС.

Гесс не зря проводил секретные консультации со специалистами. В Германии медицинская наука развивались быстрее, чем в других европейских странах и Соединенных Штатах Америки. Опыты по искусственному оплодотворению женщин проводились немецкими медиками уже с 1927 года, и таким образом в Германии имелись достаточно серьезные научные наработки в этом направлении.

Гесс, донельзя довольный доверием фюрера, дал тайному проекту кодовое наименование «ТОР». Вскоре он пригласил в Берлин группу опытных врачей из Германии и Италии. Вопрос с подбором «материала» не представлял никаких проблем. Найти в Германии красивых, здоровых и преданных идеалам национал-социализма несколько десятков женщин, чтобы потом выбрать из них наиболее подходящих «эрзац-матерей», было несложно. Куда сложнее было получить сперму фюрера. Никто не брал на себя смелость предложить Гитлеру заняться мастурбацией. Тем не менее Гесс приказал врачам найти выход.

Поломав голову, специалисты предложили взять сперму у Гитлера непосредственно из семенников во время хирургической операции. Однако сам Гитлер воспринял предложение медиков без всякого энтузиазма, и проект «ТОР» повис на волоске.

Да, Гитлер хотел иметь собственных «кровных» потомков, но в то же время он не хотел ложиться под скальпель хирурга даже во имя будущего Германии. Проект оказался замороженным, хотя сам фюрер о предложении Гесса не забывал и, по некоторых данным, поговаривал о том, чтобы осчастливить материнством Еву Браун.

— Да, — говорил он, — она не является моей законной супругой. Зато она молода, красива, здорова и любит меня.

Кто знает, чем бы все эти планы кончились, если бы в 1941 году Гесс не улетел в Англию и не был объявлен умалишенным. Все проекты, которые он курировал, были приостановлены.

Вскоре началась война с Советским Союзом. Казалось, уже никто и никогда не вернется к проекту по «созданию» тайных наследников Гитлера. Но это только казалось. Реанимировал идею не кто иной, как сам рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Правда, проект был переработан. В сентябре 1943 года в Германии была создана секретная медицинская группа СС, и Гиммлер доложил Гитлеру о возобновлении работ по проекту «ТОР». Гитлер одобрительно кивнул.

В срочном порядке был произведен отбор около сотни женщин в возрасте от 18 до 28 лет, которые по состоянию здоровья и расовой принадлежности могли использоваться в качестве «матерей детей Адольфа Гитлера». Среди них оказались две молодые и красивые женщины из Норвегии. Судя по всему, Гиммлер учел пожелание Гитлера смешать свою кровь с кровью викингов. Насколько известно, оплодотворение «матерей» прошло вполне успешно. Роды предполагалось принимать в специальных родильных домах под присмотром врачей из СС.

Через некоторое время в Баварских Альпах появился секретный объект, официально именовавшийся в документации «Отделение Лебенсборн № 1146». И именно сюда доставлялись дети, биологическим отцом которых являлся Адольф Гитлер.

Как стало известно из показаний свидетелей и архивных документов мед-службы СС, первый ребенок появился на свет осенью 1944 года. Всего же там содержалось около двух десятков таких детей. Инспектировать суперсекретный объект приезжал сам рейхсфюрер СС Г. Гиммлер. Однако вопреки ожиданиям «кровные потомки» фюрера оказались обычными детьми.

Возможно, все так и было на самом деле. Неясно во всех этих легендах другое: откуда же в конце концов появилась сперма фюрера, если он не пожелал ни заниматься мастурбацией, ни отдавать ее хирургическим путем?

* * *

Быстрое и успешное развитие экономики позволило Гитлеру уже в августе 1936 года представить свой план быстрейшего перевооружения Германии. Продолжая считать большевизм главной опасностью для Европы, Гитлер полагал, что Германия сможет выжить только при условии создания за несколько лет самой сильной армии, и собирался всего за четыре года подготовить немецкую армию к военным действиям, а хозяйство — к большой войне.

Обеспечить столь быстрое превращение только что возрожденных вооруженных сил должен был так называемый четырехлетний план перестройки всей немецкой экономики, для реализации которого был создан Генеральный совет во главе с Герингом. Это лишний раз свидетельствовало о том, что старая промышленно-финансовая элита была полностью подчинена установленному Гитлером режиму. Будучи фактически уполномоченным фюрера и партии, Геринг получил право издавать любые приказы и инструкции, которые были обязаны исполнять все партийные и государственные инстанции, что, конечно же, не могло не вызвать недовольства многих видных промышленников. Да и что мог понимать бывший летчик и авантюрист в экономике?

Пока Я. Шахт пребывал в кресле министра экономики, он еще как-то мог противиться полному невежеству руководителя имперской экономики. Но уже в 1937 году его сменил такой старый партиец, как В. Функ, который с несказанным удивлением обнаружил, что промышленники больше занимались составлением всевозможных и никому не нужных отчетов, но никак не делом.

Как того и следовало ожидать, столь грандиозный план в экономическом развитии рейха в 1936-1939 годах не достиг всех установленных в меморандуме Гитлера показателей. Не удалось на все сто процентов добиться самообеспечения страны валютой, сырьем и продовольствием. И причин тому было много. «Невзирая на громадные средства, — пишет А. Буллок, — затраченные на программу перевооружения… цельная национальная программа по приведению в соответствие скорости и масштабов перевооружения с германским военным потенциалом, где были бы предусмотрены и расставлены приоритеты запросов различных родов войск, так и не была разработана. А вместо этого каждый вид вооруженных сил ставил себе собственные задачи и стремился к собственным целям, не принимая во внимание потребности двух остальных и соревнуясь в приобретении необходимых фондов капиталовложений и сырья, в которых Германия испытывала острый недостаток. Геринг, который, будучи главным экономическим шефом, как ожидалось, должен был стремиться к координации усилий, на деле, в своем втором качестве верховного главнокомандующего только что созданной люфтваффе, всячески препятствовал этому.

Сотрудничество между разными ведомствами — это проблема, которая волнует любое правительство, и не многие правительства, если вообще имеются такие, нашли удовлетворительное решение. В 1930-1940-е годы было распространено мнение, довольно наивное, что с данной проблемой легче справиться диктатурам, чем демократическим государствам. Скорее напротив — если речь вести о Гитлере, то ничто более не выявило его некомпетентности в исполнении административных обязанностей диктатора. В отличие от текущей правительственной работы, которой Гитлер заниматься не хотел, сердцевину его программы составлял успех перевооружения. Он страстно увлекался военной техникой; он сразу же понял значение концепции генерала Гудериана о независимых действиях бронетанковой дивизии и полностью поддержал ее. Говорят также, что он лично предложил провести конверсию 88-миллиметровой зенитной пушки с тем, чтобы немецкие танки и противотанковые орудия приняли на вооружение одно из самых эффективных орудий Второй мировой войны. Ожидалось, что именно здесь Гитлер мог бы обеспечить эффективное руководство, только он имел власть столкнуть всех лбами и настоять на выработке всеобъемлющего плана распределения ресурсов и продукции. А вместо этого экономика, каждый сектор которой, военный и гражданский, соревновался в добывании большей доли сырья, квалифицированных рабочих и средств, где отсутствовало четкое распределение обязанностей или определение приоритетов, и являла собой самый разительный пример «авторитарной анархии» и «административного хаоса», которые характеризовали на практике эту хваленую диктатуру».

Могло ли быть иначе? Думается, вряд ли. Решение столь обширной и сложной задачи, как перевооружение, могли обеспечить только специалисты. А вот им-то Гитлер как раз и не мог довериться, потому что слишком спешил. Да и всю ответственность за военную экономику он переложил на плечи Геринга, надо думать, не только потому, что сам не хотел заниматься этой рутинной работой. Надо полагать, была и другая причина, по которой Гитлер поставил на экономику ничего не смыслившего в ней Геринга. Да, «толстый Герман» умел только надувать щеки и ничего не понимал в экономическом и военном строительстве, но в этом и заключалось его преимущество. Там, где любой специалист начал бы просчитывать варианты, Геринг требовал только результата. А требовать он умел. И далеко не случайно фюрер считал, что главным условием преодоления не только экономических, но и всех других трудностей является лишь сила воли. Что касается Геринга, то его волю вполне могли заменить (и заменяли) его амбиции, которых у рейхсмаршала было в избытке.

Конечно, причины несбывшихся надежд Гитлера на четырехлетний и все последующие планы лежали гораздо глубже, нежели некомпетентность и амбиции Геринга. По большому счету все дело было отнюдь не в полном отсутствии экономических знаний у рейхсмаршала, а в той структуре, которая сложилась в Третьем рейхе. Так, к 1941 году административно-управленческий аппарат тратил на себя около 60% всех расходов на армию, и лишь 8% всего военного бюджета 1940 года было потрачено на закупки оружия. «Гитлер, — пишет А. Буллок, — не был готов вмешаться и остановить все это точно так же, как он был не готов к соперничеству центров власти, раздиравшему гражданскую администрацию. Помимо всего прочего постоянно растущая армия чиновников — как военных, так и гражданских — набиралась в основном из членов партии».

Сыграло свою роль то, что и военные, и ответственные за выполнение важных заданий члены партии как могли сопротивлялась своевременному внедрению рационализации. При этом каждый гауляйтер мнил себя чуть ли не Адамом Смитом и тормозил развитие новых технологий. Тем не менее даже того, что было сделано, оказалось вполне достаточно для создания мощной и прекрасно вооруженной армии. В октябре 1939 года наконец-то сбылась мечта фюрера, и действующая армия, которая значительно превышала ту, с какой Германия выступила в 1914 году против России, Франции и Великобритании, была создана. Да, хорошо продуманной экономической программы для содержания такой армии у нацистов так и не появилось, но даже ее отсутствие не смогло вермахту помешать завоевать Европу и дойти до Москвы.

* * *

Конечно, все успехи внешней политики и германского оружия большинство немцев связывало с именем Гитлера. Многие из них на самом деле полагали, что их «скромный» фюрер только и делал то, что денно и нощно трудился на благо рейха. На самом деле это было далеко не так. И в быту, и в работе Гитлер был совсем не тем «скромным» и не щадившим себя в трудах правителем, каким желал выглядеть в глазах нации.

Пока Гитлер был пусть и весьма влиятельным, но всего-навсего лидером политической партии, он вел в общем-то обычный образ жизни: посещал мюнхенские кафе и жил в огромной, но достаточно обыкновенной квартире. Но как только он пришел к власти, все изменилось. В Берлине он обитал в настоящем дворце, министры, дипломаты, генералы, промышленные магнаты почтительно приветствовали его, солдаты при появлении брали на караул, а государственные деятели со всего мира искали с ним знакомства.

Все газеты наперебой писали о роскошных торжественных приемах и официальных мероприятиях в Берлине, на которых присутствовал неизменно одетый во фрак Гитлер. Он презирал эту слишком роскошную, по его мнению, одежду, но хотел доказать всем, кто считал его выскочкой, что может одеваться не менее элегантно, чем они. Этим он вызывал неприязнь грубых штурмовиков и некоторых товарищей по партии, ненавидевших лакированные штиблеты и черные костюмы.

Фюрера часто видели в окружении красивых женщин, среди которых он с некоторых пор стал отдавать предпочтение знаменитым актрисам Ольге Чеховой и Лили Дагобер. На одном из приемов он предложил Чеховой руку, посадил ее рядом с собой и весь вечер ухаживал за ней. Сплетен он не боялся. Они, справедливо считал Гитлер, только усиливают внимание к его персоне, повышают авторитет, тешат самолюбие, а главное — позволяют скрывать от всего мира подлинный интерес к той единственной женщине, которая была на тот момент его фавориткой.

После прихода к власти он проживал в квартире статс-секретаря Ламмер-са на шестом этаже Имперской канцелярии. Его личным камердинером был Карл Вильгельм Краузе, который довольно подробно описал образ жизни и привычки своего хозяина.

Гитлер просыпался довольно поздно и завтракал прямо в постели. Он с удовольствием выпивал две чашки теплого молока, заедая его кексом «Лейбниц» и измельченным шоколадом. И это несмотря на все предупреждения врачей, убеждавших фюрера, что подобный завтрак представлял для него самый настоящий яд, так как вызывал вздутие живота и запоры. Однако Гитлер не слушал своих эскулапов, хотя довольно часто и мучился от желудочных колик.

На утренний туалет фюрер тратил ровно 22 минуты, и Краузе всегда удивлялся тому, что никогда никуда не спешивший фюрер укладывался именно в это время. Брился он сам и особенно тщательно ухаживал за усами, обработку которых не доверял никому. Уже в то время его усы стали отличительной чертой на карикатурах, однако сам Гитлер и не думал изменять их форму. И напрасно его друг Путци называл их ужасными и уговаривал Гитлера или сбрить их, или отпустить такие, какие были на картинах Ван Дейка, считая, что они придадут лицу Гитлеру более выразительные черты. Гитлер только отмахивался.

— Бросьте! — улыбался он. — И запомните, что именно мои усы в один прекрасный день станут модой для всей Европы!

Для Европы они модой не стали, а вот мелкие нацисты с удовольствием носили усы а-ля фюрер, и, как это ни удивительно, чаще всего их приверженцами становились учителя национал-социалистских народных школ. Что же касается ближайшего окружения Гитлера, то такими усами могли похвастаться только Герман Эссер и личный шофер фюрера Юлиус Шрекк.

А вот с одеждой у фюрера было, надо заметить, не очень. По словам того же Краузе, в 1934 году Гитлер имел всего один фрак, один смокинг, одну визитку, один костюм для вечернего чаепития, один коричневый, один синий и один светлый уличные костюмы. Помимо штатской одежды Гитлер имел пять форменных мундиров, два из них — с ремнем или портупеей и пряжкой-символом, на которой было выбито: «С нами Бог». К этим мундирам у Гитлера было три пары черных брюк и две пары галифе для ношения с сапогами.

Как это ни удивительно для всегда любившего хорошую одежду и с младых ногтей слывшего франтом фюрера, его уличные костюмы были настолько поношены, что в них постеснялся бы выйти в свет даже мелкий чиновник. В конце концов дело дошло до того, что жена известного архитектора Людвига Трооста и Марта Геббельс с огромным трудом уговорили Гитлера обратить более пристальное внимание на свой внешний вид. Но даже им не удалось заставить бывшего записного франта одеваться модно, и Гитлер по-прежнему предпочитал закрытые двубортные пиджаки, сшитые далеко не лучшими портными. И если бы его старый приятель по Мюнхену портной, у которого Гитлер в свое время снимал квартиру, увидел их, он бы очень удивился тому, что его имевший прекрасный вкус герр Адольф мог щеголять в столь непрофессионально сшитых костюмах.

Фуражки фюрера были тоже далеко не лучшего качества и вызывали у Евы Браун содрогание. Она не уставала говорить, что в своих фуражках Гитлер похож скорее на почтальона или начальника железнодорожной станции, но не на первое лицо государства. Одно время она чуть ли не каждый день настаивала на смене этих ужасных головных уборов с длинными козырьками. Однако Гитлер объяснял свою любовь к большим козырькам тем повышенным раздражением зрения, каким он страдал после своего уже ставшего знаменитым отравления газом во время Первой мировой войны.

Из обуви Гитлеру больше всего нравились лакированные штиблеты, которые он носил практически каждый день. Иногда он надевал сапоги с высокими голенищами с тонкими шелковыми носками. Брючного ремня он не любил и заменял его подтяжками. Спал не в пижаме, как это было принято, а в холщовой ночной рубахе. А вот свою знаменитую плетку Гитлер оставил, ибо канцлеру не пристало иметь столь воинственный и даже революционный вид, граничивший с грубостью.

Что же касается еды, то он исполнил свою клятву, которую дал после смерти Гели, и Практически не употреблял в пищу не только мяса, но и рыбы. Единственное, что он мог себе позволить, так это только те превосходные фрикадельки из печени, которая прекрасно готовила его сводная сестра Ангела Раубаль. А вот любой бульон он ненавидел и называл трупным ядом. Гитлер постоянно издевался над своим любившим поесть окружением, а в один прекрасный вечер рассказал одному из приближенных, заказавшему раков, весьма пикантную историю о том, как некая семья использовала в качестве приманки для раков… свою умершую бабушку.

Ему пекли специальный хлеб без закваски и приносили из пивоварни безалкогольное пиво, что вовсе не означало, что Гитлер не употреблял спиртных напитков. Да, он был к ним равнодушен, но иногда с большим удовольствием выпивал бокал шампанского «Хенкель», которое ему поставляли из винных подвалов будущего министра иностранных дел Риббентропа. При своих частых простудах Гитлер предпочитал всем другим лекарствам чай с коньяком, а для улучшения пищеварения использовал желудочный эликсир фирмы «Унденберг».

Спал Гитлер неважно, а потому принимал каждый вечер две таблетки сильного снотворного. Когда лечащие врачи предупреждали своего высокопоставленного пациента, что используемый им эвипан и темподром обладают наркотическим действием, и он рискует попасть в зависимость от них, фюрер только отмахивался. При его в высшей степени неуравновешенной нервной системе и постоянном напряжении здоровый сон был для него дороже всех зависимостей на свете.

Нельзя сказать, чтобы Гитлер уж очень любил светские рауты. Куда больше по душе были ему вечеринки для «шоферни», которые довольно часто устраивали в рейхсканцелярии его шофер Шрекк, адъютанты Брукнер и Шауб, секретарши и, конечно же, Аманн и Гофман. На таких посиделках он чувствовал себя как рыба в воде, поскольку все эти люди значительно уступали ему в развитии, и ему не надо было напрягаться и вести с ними заумные беседы.

Посиделками досуг фюрера не ограничивался. Он очень любил смотреть фильмы, которые отбирал для себя вместе с Геббельсом. Чаще всего это были любовные и развлекательные картины без драм и трагедий. То же касалось и литературы. Он никогда не читал беллетристики и предпочитал детские приключения Эдгара Уоллеса и Карла Мая, которого считал лучшим писателем всех времен и народов.

* * *

Особый интерес представляет то, как Гитлер работал. И хотя обывателям казалось, что их фюрер только и занят тем, что сидит и думает, как улучшить их жизнь, это было далеко не так. Более того, Гитлер весьма ловко умел избегать любой рутинной работы, которой у него как у рейхсканцлера хватало. «Первое время, — рассказывал он Альберту Шпееру, — на мое решение предоставлялась любая мелочь. Каждый день я находил на своем письменном столе целые кипы папок с документами. Я мог работать сколько угодно, но меньше от этого их не становилось, пока я не покончил радикально с этим вздором. Продолжай я и дальше в том же духе, я никогда бы не добился положительных результатов, потому что мне просто не хватало времени поразмышлять. Когда отказался рассматривать все эти документы, мне стали говорить, что тем самым задерживается принятие важных решений. Но только благодаря этому я получил возможность обдумывать важные вещи. Тем самым я стал определять ход развития и сделался независимым от чиновников».

Более того, фюрер делал все возможное, чтобы переложить свои обязанности на плечи подчиненных и не очень-то заботился о государственных и партийных делах. Это была рутина, которая вызывала у него скуку. Единственное, где он продолжал проявлять себя, — это во внешней политике, которая в конце концов и приведет его в тот самый бункер, где он пустит себе пулю в лоб.

Как это ни странно для политического деятеля такого уровня, Гитлер находил куда большее удовлетворение не в самой государственной работе, а в стравливании своих четырех канцелярий, которые работали на него. Вдоволь налюбовавшись на эту возню пауков в банке, он вспоминал о своем художественном прошлом и отправлялся на какую-нибудь строительную площадку или в мастерскую к известному художнику или архитектору, где любил поучить своих собратьев по творчеству уму-разуму.

Чаще всего он бывал у профессора архитектуры Людвига Трооста, который жил в Мюнхене, куда Гитлер очень любил заглядывать, особенно в первые месяцы проживания в Берлине. Трудно сказать почему, но в столице Гитлер чувствовал себя не очень уверенно, несмотря на свою уже практически никем и ничем не ограниченную власть.

Троост был сторонником спартанского традиционализма с некоторыми элементами модернизма, в то время как сам Гитлер в то время предпочитал пышное барокко. Он очень ценил своего приятеля, который дал ему много ценных советов при перестройке шале «Барлоу» на Бриеннерштрассе в Коричневый дом. И не случайно сразу после прихода к власти Гитлер поручил Троосту возвести на Кенигсплац «Строение фюрера», которое он намеревался использовать для служебных целей. Тот же Троост сделал проект и к Дому германской культуры, который очень понравился фюреру. К великому сожалению Гитлера, Троост умер в 1934 году, и перестройку Мюнхена он доверил Герману Гиздеру. И все же главным придворным архитектором Гитлера был не кто иной, как Альберт Шпеер.

Вдоволь находившись по представителям богемы, Гитлер возвращался домой, но вскоре снова уходил — на этот раз обедать или, что бывало чаще, ужинать. Чаще всего он посещал «Остериа Бавариа», а его «второстепенные» помощники вкушали в небольшом, но очень уютном ресторанчике с итальянской кухней на Шеллингштрассе. Самого фюрера чаще всего сопровождали Макс Аманн, Мартин Борман, Путци Ганфштенгль и Шпеер.

Неизменным лицом во всех этих застольях был Генрих Гофман, который давно уже играл при Гитлере роль придворного шута и как мог развлекал фюрера. Особенно Гитлеру нравилось то, как его фотограф пародировал и изображал известных нацистов. И, хотя у самого Гитлера чувство юмора отсутствовало напрочь, он от души смеялся, наблюдая за кривляниями своего шута. Особое удовольствие фюреру доставляли пародии на заикавшегося Роберта Лея, хромого Геббельса и всегда пребывавшего в напряженном состоянии Гесса. Довольно часто в их компанию попадал какой-нибудь художник или архитектор, но свою возлюбленную Еву Браун он брал с собой крайне редко.

В «Остериа Бавариа» у Гитлера был свой столик в небольшой, отделенной от общей залы, комнате. Как только директор ресторана узнавал о посещении Гитлера, он выпроваживал из комнаты посетителей. Затем появлялись два эсэсовца, которые перекрывали вход в комнату цветным шнуром. Затем входил фюрер со своей компанией. Но самое интересное заключалось в том, что практически все посетители общей залы имели возможность вблизи видеть обедавшего фюрера и при желании выстрелить в него или кинуть бомбу. Фюрер никогда не требовал усиленной охраны своей персоны.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Как уже говорилось, фюрер не любил рутинной работы и никогда не вмешивался в руководство ею. Не царское это было дело: все его мысли были направлены на то, как бы поскорее восстановить пусть и не сильно, но все-таки пошатнувшийся после провала венского путча авторитет. По-прежнему дамокловым мечом висел над ним и Версальский договор, который он поклялся разорвать, чего бы это ему ни стоило.

И такой случай ему вскоре представился. В январе 1935 года в Саарской области был проведен плебисцит, который предопределил возвращение Саара в германское государство. Гитлер постарался использовать этот и на самом деле большой успех и обнародовал те меры, принятия которых давно уже добивались военные. 9 марта он объявил о том, что ни для кого уже давно не было секретом: что Германия имеет собственные военно-воздушные силы. Еще через неделю последовало сообщение о введении в стране всеобщей воинской повинности и создании полумиллионной армии из 36 дивизий, тогда как по Версальскому соглашению Германия имела право всего на 21 дивизию. Правда, теперь вместо привычного рейхсвера появился вермахт, который, как говорилось в законе, являлся «носителем оружия и школой солдатского воспитания немецкого народа». Поддержал Гитлер и идею ускорения темпов перевооружения армии; по его словам, гонка вооружения в Германии являлась ответной мерой на вооружение Франции и СССР. Так, к великой радости всех немцев, была пробита первая брешь в ненавистном Версальском договоре, который уже столько лет не давал покоя воинственным потомкам тевтонов.

Конечно, создание нового очага напряженности в Европе не понравилось, и 11 апреля 1935 года представители Франции, Англии и Италии в Стрезе не только осудили наглые действия Берлина, но и в очередной раз гарантировали независимость Австрии. Гитлер не остался в долгу и 21 мая подписал второй закон об обороне рейха, который давал ему право в качестве верховного главнокомандующего объявлять войну и мобилизацию. А затем произнес в рейхстаге одну из своих самых ярких речей, в которой в очередной раз показал свою удивительную способность сочетать любые односторонние действия с интуитивным пониманием стремления к миру.

— Кровь, — вещал он, — пролитая на европейском континенте за последние 30 лет, никак не соответствует национальным результатам событий. В конечном счете Франция осталась Францией, Германия — Германией, Польша — Польшей, а Италия — Италией. Все, чего удалось добиться династическому эгоизму, политическим страстям и патриотической слепоте в отношении якобы далеко идущих политических изменений с помощью рек пролитой крови, — все это в отношении национального чувства лишь слегка коснулось кожи народов… Главный результат любой войны — это уничтожить цвет нации… Германия нуждается в мире и желает мира. И когда я слышу из уст британского государственного деятеля, что подобные заверения ничего не значат и что единственным доказательством искренности является подпись под коллективными пактами, то я должен попросить г-на Идена, чтобы он помнил, что иногда гораздо легче подписывать договоры, делая мысленную оговорку, что в решительный час можно пересмотреть свое отношение, нежели заявлять перед лицом всей нации, в обстановке полной гласности, о своей приверженности политике, служащей делу мира, поскольку она отвергает все то, что может привести к войне.

Заклеймив войну как «ужасное и бессмысленное деяние», Гитлер заверил весь мир в том, что Германия не помышляет ни о какой войне и единственное, чего она хочет, так это только «справедливого мира для всех».

— Германский рейх, — заявил фюрер, — признает нерушимость европейских границ, отказывается от всяческих притязаний на Эльзас и Лотарингию, и как только Лига Наций отменит позорный Версальский договор, Германия сразу же вернется в нее.

Как это ни покажется странным, но Гитлеру и на этот раз удалось ввести в заблуждение практически весь мир. Лондонская «Тайме» назвала его речь «мудрой, откровенной и всеобъемлющей», и многие другие средства массовой информации восторженно цитировали слова Гитлера: «Если кто-нибудь зажжет в Европе огонь войны, значит, он хочет хаоса. Мы тем не менее живем с твердой уверенностью в том, что наше время будет ознаменовано возрождением Запада, а не его упадком. Германия могла бы внести в это дело бессмертный вклад, она на это надеется и непоколебимо верит». В результате всех этих «телячьих восторгов» Лондон дал согласие на предложение фюрера начать переговоры по флоту.

Сближение Гитлера с Лондоном не было случайным. Еще в «Майн кампф» он говорил о важности союза с Великобританией. Континентальное будущее Германии было на Востоке, и Лондон представлялся самым естественным союзником по той простой причине, что вся его сила была сосредоточена в колониях, торговле и на море при полном отсутствии интересов в самой Европе.

25 марта 1935 года в Берлин прибыл министр иностранных дел Англии Д. Саймон и лорд-хранитель печати А. Иден. Гитлер очаровал своих гостей, а потом показал им карту колониальных владений европейских стран, заметив, что у Германии очень мало «жизненного пространства» и что терпеть дальше такое положение нельзя. Затем он долго говорил о защите Европы от большевизма, из чего англичане сделали вывод, что фюрер желал бы иметь с их страной более тесные контакты, нежели с Францией.

Переговоры продолжались весь июнь, и в конце концов было решено, что немецкий флот составит 35% от британского, а по подводным лодкам — 60%. Германии разрешалось построить 5 линкоров, 2 авианосца, 21 крейсер и 64 эсминца. После проведенных переговоров новому министру иностранных дел Великобритании С. Хору пришлось доказывать США, Франции, Италии и Японии, что морское соглашение с Германией отнюдь не является свидетельством его двуличной политики, а положит конец неконтролируемой гонке морских вооружений.

Да, говорил он, наверное, уже нельзя препятствовать возрождению немецкой военной мощи, но тем не менее морское соглашение с Берлином обеспечивает превосходство британского и французского флотов над германским. Что же касается Гитлера, то он очень доволен тем, что ему наконец-то удалось пробить первую брешь в Версальском договоре и добиться согласия одной из участниц Антанты на восстановление вооруженных сил рейха.

Подписанное в июне 1935 года морское соглашение с Британией имело далеко идущие последствия. Мало того, что Гитлер снова показал себя заботливым лидером нации, который спит и видит, как бы избавить Германию от позора Версаля, двуличная политика Лондона позволила германскому флоту стать «хозяином Балтики» и поощрила Б. Муссолини напасть на Абиссинию. Все это предопределило развал и без того хилой коалиции, которая была создана против нацистов в Стрезе.

* * *

Тем временем Гитлер шел дальше, и теперь на очереди стояла давно волновавшая всех немцев проблема возвращения демилитаризованной все тем же Версальским договором Рейнской зоны, благо удобный предлог для этого имелся. Им стало франко-советское соглашение о взаимопомощи от 1935 года, в котором Гитлер увидел дестабилизацию Локарнского договора, что и позволило Германии отказаться от выполнения его условий. И уже в мае 1935 года по приказу Гитлера немецкое командование приступило к разработке плана «Шулюнг» — о повторной оккупации Рейнской зоны.

А вот решительных действий фюреру пришлось ждать еще почти целый год. После того как стало совершенно ясно, что Муссолини увяз в Абиссинии, Лига Наций оказалась беспомощной перед лицом агрессора, а французский парламент 27 февраля 1936 года ратифицировал договор с Москвой, Гитлер уже знал, чту ему делать. Назвав этот договор смертным приговором Локарнскому соглашению, Гитлер отдал приказ своим войскам, и 7 марта три немецких батальона перешли через Рейн. При этом они имели строгое указание немедленно отступить при первой же попытке французов остановить наступление. Однако начальник французского Генерального штаба генерал М. Гамелен дрогнул и ограничил свои действия тем, что предложил сконцентрировать на линии Мажино 13 дивизий. Как знать, не этот ли его поступок поощрил Гитлера на дальнейшие подвиги. Прояви Гамелен большую решительность, и нацисты получили бы весьма чувствительный удар по своему авторитету. Но этого не случилось.

«Едва весть о реоккупации области достигла Лондона и Парижа, — пишет в своей книге «Гитлер и Сталин» А. Буллок, — как вслед за ней поступили новые далеко идущие мирные предложения Германии. Взамен отвергнутого «Пакта Локарно» Гитлер предложил Франции и Бельгии заключить пакт о ненападении сроком на 25 лет с приложением пакета о военно-воздушных силах, которому Англия придавала весьма большое значение. Новое соглашение должно было быть подкреплено гарантиями со стороны Великобритании и Италии, а также Голландии, если бы та этого пожелала. Новую демилитаризованную зону предлагалось провести по обе стороны границы, ставя тем самым Францию и Германию в равное положение; в то же время Германия предлагала подписать пакты о ненападении своим восточным соседям по образцу пакта, заключенного с Польшей. Наконец, восстановив равные права с другими государствами, Германия предложила бы вернуться в Лигу Наций и обсудить реформу устава Лиги, а также возможное возвращение своих прежних колоний.

Позднее Гитлер признавал: «48 часов, прошедшие после вступления в Рейнскую область, явились самыми нервозными в моей жизни. Если бы французы после этого сами вошли туда, нам пришлось бы отступить поджав хвост, поскольку имеющиеся в нашем распоряжении военные силы были совершенно недостаточны даже для оказания видимого сопротивления».

Согласно показаниям генерала Йодля, которые он давал на Нюрнбергском процессе, немецкие войска состояли из одной-единственной дивизии, но уже в демилитаризованной зоне к ней присоединились четыре дивизии вооруженной полиции, которые, пройдя интенсивную подготовку, были превращены в четыре пехотные дивизии.

Французские войска все еще сохраняли подавляющее численное преимущество, однако у них напрочь отсутствовала воля; не было даже оперативного плана на этот вполне предсказуемый случай. Последовали тревожные консультации между Парижем и Лондоном, а также протесты, правда, сопровождавшиеся призывами к благоразумию и спокойствию. Люди говорили, что в конце концов Рейнская область — часть Германии; немцы не нарушали французской границы, а лишь «занимали собственный огород»… В какой-то момент, когда представители держав — участниц «Пакта Локарно» — собрались в Лондоне в конце недели после оккупации, могло показаться, что их реакция ожесточится. Сообщения об этом были получены в Берлине, и германский генштаб через генерала фон Бломберга призывал Гитлера подать какие-нибудь мирные сигналы, например, вывести три батальона, перешедшие через Рейн, и пообещать не строить укреплений на западном берегу реки. После некоторых колебаний Гитлер все же отказался и после этого навсегда невзлюбил высшие армейские чины из-за их неуверенности в тот момент, когда сам он остался непоколебим. Прошло немало лет, и, вспоминая о прошлом как-то после ужина, он не преминул публично одобрить сделанное им в далеком 1936-м: «А что произошло бы тогда, 13 марта, если бы кто-то другой, а не я, стоял во главе рейха! У любого, кого бы вы ни назвали, сдали бы нервы. Я обязан был лгать, и нас спасли именно мое непоколебимое упрямство и потрясающий апломб. Я пригрозил, что если ситуация не разрядится в ближайшие двое суток, то я пошлю в Рейнскую область еще шесть дивизий. А на самом-то деле у меня было всего четыре бригады!»

Трудно сказать, сколько у Гитлера было тогда бригад на самом деле, но то, что именно его решимость спасла положение, не вызывает сомнения. И главную роль сыграли не колеблющиеся генералы, а лично он. «Он, — пишет Буллок, — доказал свою правоту в двух важных аспектах. После стольких разговоров никто, кроме немцев, не двинулся с места. Как только выдвинутые Гитлером «мирные инициативы» сделали свое дело, заведя в тупик общественное мнение, — как в Германии, так и в других странах, — он избежал каких-либо их последствий и даже с негодованием отказался отвечать на представленный англичанам целый «список вопросов».

* * *

Еще до конца марта Гитлер распуст^ рейхстаг и накануне новых выборов вновь предстал перед нацией в образе «миротворца»:

— Все мы, и все народы мира чувствуют, что мы на поворотном пункте эпохи… — говорил он. — Не одни мы, побежденные вчера, но также и победители внутренне убеждены, что что-то сейчас не так, что людей, похоже, оставил рассудок… Народы должны обрести новые отношения друг с другом, необходимо создать какие-то новые формы… Но над этим новым порядком, который предстоит еще создать, стоят слова Разум и Логика, Понимание и Взаимоуважение. Те совершают ошибку, кто думает, что над входом в этот новый порядок может стоять слово «Версаль». Это будет камень не в основании нового порядка, а его надгробный камень.

Данные о выборах продемонстрировали подозрительное единодушие: проголосовало 99% из 45 миллионов официально зарегистрированных избирателей, а из них 98,8% отдали голоса за единственный представленный список кандидатов. Никто, однако, не сомневался в том, что большинство немцев одобряло действия Гитлера; многим пришлись по душе демонстрация силы и дерзкий отказ от Версальского договора, другие испытывали облегчение оттого, что их страхи перед угрозой войны рассеялись благодаря вождю, который вновь оказался прав.

Что же касается политического значения ремилитаризации Рейнской области, то именно она явилась своеобразным водоразделом между двумя мировыми войнами и ознаменовала полный крах послевоенной системы безопасности.

«Гитлер, — пишет Буллок, — добился больших успехов и теперь был уверен — трижды испытав решимость остальных европейских лидеров — в том, что для него более не существует угрозы превентивной войны. Но до того, как он сможет повысить ставки, ему еще требовалось время для перевооружения Германии: вплоть до ноября 1937 года он не рисковал предложить руководителям вооруженных сил и министерства иностранных дел свою программу экспансии, основанную на силовой угрозе, а также разработанный им в связи с этим график действий. А между мартом 1936 и ноябрем 1937 года произошел ряд важных событий: восстановление дружественных отношений с Италией, начало гражданской войны в Испании, заключение Антикоминтерновского пакта, однако результаты этих событий проявились в 1938-1939 годах. Таким образом, дипломатическая история 1936-1937 годов осталась незавершенной: она лишь указывала на будущие события, но не содержала конечных результатов».

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

После занятия Рейнской зоны главной задачей Гитлера стали расширение дипломатическими средствами свободы действия и поиск союзников. Фюрер считал наилучшим союзником для себя Великобританию, которая могла нейтрализовать любые действия Франции и ее союзников. В апреле 1936 года он назначил послом в Лондон И. Риббентропа и приказал ему любыми путями добиться союза между Берлином и Лондоном. В глубине души Гитлер прекрасно понимал, что расстроить отношения между Парижем и Лондоном нереально и обратил пристальное внимание на Италию и Японию. Это были морские державы, и с их помощью Германия могла установить блокаду Британии в Средиземном море, в Тихом и Атлантическом океанах.

Все предпосылки для такого союза у фюрера были. Война в Абиссинии показала полную несостоятельность Италии в том, чтобы утвердиться в Северной Африке и на Средиземном море. А вот с помощью Германии это было (как, во всяком случае, считал Муссолини) возможно.

Сближение с Италией началось с лета 1936 года, когда Муссолини назначил своего зятя Г. Чиано, рьяного сторонника Гитлера, министром иностранных дел. Сотрудничеству двух фашистских государстве в значительной степени способствовала вспыхнувшая 17 июля 1936 года война в Испании. И об отношении к ней фюрера надо сказать особо.

Гитлер не проявлял к Испании никакого интереса до той самой минуты, когда в ней вспыхнул правый мятеж против левого республиканского правительства, избранного в феврале 1936 года. Гитлер был на очередном вагнеровском фестивале в Байрейте, куда Гесс привез двух немцев из Марокко. Один из них, Йоханесс Бернгард, был близким приятелем генерала Франко, командовавшего в те времена испанской армией в Африке. Вот он-то и привез фюреру письмо от Франко, который просил Гитлера помочь ему перебросить войска в Испанию. В противном случае поднятый правыми мятеж грозил провалом.

Дипломаты тут же дали Гитлеру совет не вмешиваться во внутренние дела Испании. Однако после консультаций с Герингом, фон Бломбергом и адмиралом Канарисом фюрер все же решил оказать помощь Франко. Но не бескорыстно, а за испанские хромовую руду, которая шла на производство брони, и вольфрам. Немецкие самолеты приступили к переброске войск Франко, а в начале августа в Испанию был направлен немецкий экспедиционный корпус. Оказывал Гитлер и другую помощь в виде поставки боеприпасов и снаряжения (хотя она даже и сравниться не могла с тем, что делал для мятежников Муссолини).

В ноябре Гитлер и Муссолини признали Франко и испанских националистов законным правительством страны. Однако попытка генерала взять Мадрид не увенчалась успехом. К явному неудовольствию Гитлера, война затягивалась, и ему надо было подумать, как выйти из нее без особого урона для собственного престижа. Именно по этой причине он отказал своему представителю при Франко генералу Фаупелю, который требовал прислать в Испанию три армейские дивизии.

Если же говорить о гражданской войне в Испании с политической точки зрения, то она пришлась для Гитлера как нельзя кстати. Он спокойно наблюдал за грызней ведущих держав по поводу Средиземноморья и продолжал заниматься перевооружением. И, конечно, ему было выгодно сосредоточить все внимание ведущих европейских стран на событиях в Испании как можно дольше, поэтому он и не стремился обеспечить Франко быструю победу. Фюрер вел себя так, чтобы франкисты не терпели поражения, но в то же время основное бремя войны взвалил на себя его друг и приятель Муссолини. И чем глубже Италия увязала в Испании, тем напряженнее становились ее отношения с Францией и Англией, что неизбежно толкало ее в сторону Германии, с которой она уже начала сближение во время своей абиссинской авантюры.

Более того, в секретной речи в ноябре 1937 года Гитлер однозначно заявил, что полная победа Франко нежелательна для Германии. «Наши интересы, — заявил он, — состоят в продолжении войны и в поддержании напряженности в Средиземноморье». Помимо всего прочего война в Испании давала фюреру возможность готовить крестовый поход против большевизма, испытывать оружие в реальных боевых действиях и дать возможность своим офицерам и особенно пилотам приобрести бесценный боевой опыт.

* * *

Как и предвидел Гитлер, не пожелавшая оставаться в изоляции Италия первой сделал шаг ему навстречу. 23 октября 1936 года Чиано встретился с Гитлером, и тот сразу же заявил о необходимости как можно быстрее заключить прочный союз и попытаться привлечь к нему другие страны под лозунгом борьбы против большевизма.

Чиано охотно согласился, и стороны договорились о том, что итальянской сферой интересов остается Средиземноморье, а немецкой — Балтика и Восточная Европа. А еще через неделю Муссолини впервые заговорил об «оси Берлин-Рим». Более того, в те самые минуты, когда подписывался германо-итальянский договор, Риббентроп и японский посол составляли документ о направленном «против подрывной деятельности Коммунистического интернационала» японо-германском союзе. 25 ноября акт был подписан, а еще через год к нему присоединилась Италия. Гитлер повел себя очень тонко, и продиктованный им секретный протокол к официальному тексту был направлен против Советского Союза. В этом документе партнеры договорились в случае неспровоцированного нападения Москвы на одного из них «выработать меры по защите общих интересов».

Конечно, вокруг оси Берлин-Рим-Токио было больше шума, так как Гитлер весьма пренебрежительно относился к азиатским странам, считая их пригодными лишь для того, чтобы использовать в нужный момент против Советского Союза.

Другое дело Италия. Здесь все было сложнее, поскольку его нападение на Австрию полностью зависело от Муссолини, который все еще продолжал считать историческую родину Гитлера сферой своих интересов. Фюреру предстояло преодолеть то наследие недоверия и ревности, которую итальянцы испытывали к Германии в отношении ее устремлений в Австрии. Но Гитлер хорошо знал, с кем имеет дело. Амбиции Муссолини в Средиземноморском регионе, его стремление быть всегда на стороне победителей и участвовать в «ощипывании» вырождающихся демократий, его негодование в отношении Англии и Франции в связи с санкциями и, наконец, ущемленное тщеславие диктатора с ярко выраженным комплексом неполноценности в международных отношениях — все это подчеркивало выгоды того самого партнерства, которое ему навязывал Гитлер. И по большому счету настоящее сближение между двумя диктаторами произошло в сентябре 1937 года, когда Муссолини прибыл с государственным визитом в Германию в специальной сшитой для этого случая униформе.

«Гитлер, — пишет Буллок, — принял дуче с присущим нацистам талантом к показухам и устроил выставку германской мощи: парады, военные маневры, посещение предприятий Круппа и в завершение — массовая демонстрация в честь высокого гостя в Берлине; все это очаровало итальянца и произвело на него неизгладимое впечатление, которое его уже никогда не покидало. Этот шаг был роковым для дуче, ознаменовав начало потери им собственной независимости, что привело его режим к катастрофе, а его самого — к виселице на Пьяццале Лорето в Милане».

И все же те товарищеские чувства, которые Гитлер испытывал к Муссолини, были искренними. Как и сам он, Муссолини был человеком из народа, и с ним Гитлер чувствовал себя настолько свободно, насколько не мог чувствовать с представителями традиционных правящих классов, не говоря уже об итальянской королевской семье. Несмотря даже на последующее разочарование в итальянских военных успехах, Гитлер ни разу не предал и не бросил Муссолини в беде, даже когда тот был свергнут.

Вслед за визитом дуче в ноябре 1937 года в Рим прибыл Риббентроп, чтобы уговорить Муссолини подписать Антикоминтерновский пакт. Риббентроп весьма порадовал дуче, когда заявил, что его миссия в Лондоне потерпела неудачу и что интересы Германии и Великобритании непримиримы. Гитлер был в неменьшей степени обрадован сообщением Риббентропа о замечаниях Муссолини на тему Австрии. Согласно записям Чиано, Муссолини сказал, что он устал охранять австрийскую независимость, особенно если сами австрийцы этого больше уже не хотят: «Австрия — это немецкое государство №2. Она никогда не сможет ничего сделать без Германии, тем более против Германии. Интерес Италии в этом уже не столь острый, каким он был несколько лет назад, главным образом из-за развития Италии, что сосредоточивает ее интерес в Средиземном море и в колониях… Лучше всего дать возможность событиям идти своим чередом. Не стоит усложнять ситуацию… С другой стороны, Франция знает, что если по поводу Австрии возникнет кризис, Италия ничего делать не будет. Это и было сказано Шушнигу в Венеции. Мы не можем навязывать Австрии независимость».

Так Муссолини отвернулся от Австрии и дал Гитлеру то самое разрешение на аншлюс, которого тот ждал столько лет. Единственное, о чем попросил дуче, — ставить его в известность обо всем, что имело отношение к Австрии. Гитлер пообещал, но ничего не сделал в этом отношении. Что же касается Великобритании, на союз с которой Гитлер возлагал столько надежд, то ничего из этого не вышло по причине полной противоположности интересов. И уже 2 января 1938 года Риббентроп в своей записке фюреру прямо писал о том, что ему надо раз и навсегда отказаться даже от надежды на достижение взаимопонимания с Лондоном и сосредоточить все свои усилия на создании союзов, направленных против нее. Гитлер принял пожелание своего посла к сведению и принялся готовиться к захвату Австрии.

* * *

Программа развития немецкой армии, принятая в августе 1936 года, ознаменовала собой решительный переход от оборонительного перевооружения к четко выраженному наступательному. А вот как это наступление будет проходить, никто из военных и политиков толком не знал. «Фюрер считает необходимым создать мощную армию в самые короткие сроки» — вот и все, что знало окружение Гитлера о его планах.

Свои планы Гитлер впервые приоткрыл только 5 ноября 1937 года на совещании, на которое он вызвал трех главнокомандующих: армии — фон Фрича, флота — Редера и авиации — Геринга, министра обороны Бломберга и министра иностранных дел фон Нейрата. С присущей ему важностью фюрер сообщил, что «его доклад является плодом зрелого размышления и опыта, приобретенного за четыре с половиной года пребывания у власти». Свой доклад он попросил рассматривать в качестве его последней воли и завещания на случай неожиданной смерти.

Начал Гитлер с давно уже известного положения о том, что даже самое активное участие Германии в мировой торговле не позволит решить все ее проблемы. Большое внимание он уделил и тому, что 85 миллионов немцев и по сей день страдают от того, что все они «более плотно упакованы на своей нынешней территории, чем любой другой народ, что подразумевает право жить на более просторном жизненном пространстве».

— В результате веков исторического развития, — говорил Гитлер, — не появилось политического результата, в территориальном смысле соответствующего данному немецкому расовому ядру… Но я не сомневаюсь, что объединение немецкого народа в пределах Великого германского рейха все еще должно быть достигнуто. Единственное средство, хотя оно и может показаться призрачным, состоит в том, чтобы добиться большего жизненного пространства; во все времена такой поход обусловливал возникновение государств и миграцию народов…

По словам Гитлера, эту проблему надо было решать как можно быстрее, и это самое жизненное пространство искать не за семью морями, а в Европе.

— Никогда, — подчеркнул фюрер, — не было пространств без хозяина, и сейчас такого тоже нет… проблемы Германии могут быть решены только с помощью силы, а это неизменно связано с риском.

Что же касается практического решения проблемы столь необходимого для немцев «жизненного пространства», то, обещал фюрер, оно начнет решаться самое позднее уже в 1943-1945 годах. Если он, конечно, к тому времени будет еще жив.

Почему фюрер выбрал именно эти годы? Да только потому, что Германия уже опережала другие западные страны и Советский Союз в своем перевооружении. Начинать Гитлер был намерен с «одновременного низвержения Чехословакии и Австрии, чтобы устранить угрозу с фланга при любой возможной операции против Запада». В дополнение к тому, что границы станут короче и удобнее для обороны, появятся дополнительные человеческие ресурсы для формирования 12 новых дивизий; аннексия этих государств Центральной Европы будет означать «приобретение продуктов питания для 5-6 миллионов человек, предполагая, что вполне предсказуема эмиграция 2 миллионов человек из Чехословакии и одного миллиона из Австрии». При этом Гитлер даже не намекнул на «избавление судетских немцев от невыносимых преследований со стороны чехов», о чем он постоянно будет говорить, оправдывая свои действия во время чешского кризиса 1938 года.

Но Гитлер не упомянул о Восточной Европе, где собирался захватить «жизненное пространство». Он не сказал ни слова ни о Польше, ни о СССР, упомянув только о «необходимости акции, которая может возникнуть до периода 1943-1945 годов», а также о «двух антагонистах, проникнутых ненавистью, — Британии и Франции… которые всегда противились любому усилению Германии в Европе или за океаном».

Гитлер открыто говорил о своих планах впервые, но никто из слушавших его генералов и политиков не услышал для себя ничего нового. И никто не сказал ни единого слова против аншлюса Австрии и уничтожения Чехословакии.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ну а пока фюрер вел подготовку к осуществлению своей заветной мечты, давайте посмотрим, как протекала все эти годы его личная жизнь. Как того и следовало ожидать, основной дамой фюрера считалась Ева Браун, которая тем не менее вела далеко не самую беззаботную жизнь. В Берлине она жила в очень неуютной квартире под кухонными помещениями старой рейхсканцелярии, куда доносились запахи стряпни. Но куда больше ее донимали жившие рядом секретарши Гитлера, и прежде всего красавица Герда Дарановски. По какой-то непонятной причине им доставляло огромное удовольствие доводить Еву до белого каления сплетнями о ее возлюбленном. Они наперебой рассказывали ей, как Гитлер кокетничал с актрисой Ренатой Мюллер и увивался в Доме деятелей германской культуры, куда Еву никогда не приглашали, вокруг Женни Юго и известной венгерской танцовщицы Марики Рокк.

Они сообщали бледной от ревности Еве подробности связи Гитлера с дочерью известного певца и сподвижника Карузо Лео Слезака Маргарет. По их словам, девушка была безумно влюблена в Гитлера, и тот отвечал ей взаимностью. Трудно сказать, так ли это было на самом деле, но то, что именно фюрер содействовал появлению на экране Маргарет, было хорошо известно. Смаковали секретарши и то, как Маргарет попыталась покончить с собой после того, как Гитлер в конце концов пресытился ею и оставил. Спасти несчастную удалось только в последнюю минуту.

Ничего особенно странного и тем более неправдоподобного в рассказах секретарш не было. Гитлер был человеком настроения и мог влюбиться в считанные минуты, как это и произошло с ним во время его знакомства с семнадцатилетней Зигрид фон Лафферет в Хайлигендаме — старейшем морском курорте.

Гитлер был настолько увлечен молодой красавицей, что решил взять ее с собой в Берлин и сделать из нее настоящую светскую львицу. Очень скоро в дипломатических кругах столицы рейха обратили внимание на юную баронессу. «У нее, — вспоминал бывший посол Италии в Германии Дино Альфиери, — длинные ноги и, наверное, самый маленький рот в мире. Она не пользовалась косметикой, а длинные волосы собирала на затылке на манер короны».

Скоро пошли слухи о страстной любви фюрера к баронессе, что доставило Еве новые страдания. И тогда Гитлер решил устроить судьбу Зигрид на свой вкус. На роль мужа баронессы он выбрал посланника фон Хевеля. Однако из этой затеи ничего не вышло. Зигрид уехала в Париж, где вышла замуж за сына германского посла графа Иоганна фон Вельчена. После войны она заявила, что никогда не вышла бы замуж за тирана. Верится в это с трудом: однажды, когда Гитлер спросил ее, почему она не замужем, Зигрид недвусмысленно ответила: «Мой фюрер, вы сами знаете, почему!»

После истории с Зигрид Еву ждал новый удар — фюрер увлекся дочерью итальянского короля принцессой Марией Савойской. До поры до времени считалось, что слухи об этом увлечении распускал министр иностранных дел Италии граф Галеаццо Чиано. Но достоверно известно, что во время визита в Италию Гитлер на приеме в Квиринале весьма прозрачно намекнул, что принцесса к нему неравнодушна. Хотя раньше Гитлер говорил в своем ближайшем окружении, что если ему и суждено заключить брак по расчету, то он женится на Винифред Вагнер, поскольку с ее помощью намеревался еще больше приобщиться к немецкой культурной традиции. Но если верить тем слухам, которые ходили вокруг инцидента в Неаполе, то можно предположить, что Муссолини мог подумывать над тем, как избавиться от фаворитки-немки и предложить фюреру руку королевской дочери.

Но самые большие неприятности Еве доставила обворожительная англичанка Юнити Валькирия Митфорд. Она была одной из шести дочерей лорда Редесдейла. Юнити приехала в Мюнхен изучать историю искусства, была без ума от идей национал-социализма и мечтала познакомиться с Гитлером. Она платила официанткам баснословные чаевые, и те сажали ее как можно ближе к столику, за которым имел обыкновение сидеть Гитлер.

Юнити добилась своего, и в одно из своих посещений «Остерии» Гитлер, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, встретился глазами с сидевшей в другой комнате красивой молодой женщиной с пышной грудью. В ее взгляде было столько нежности и призыва, что фюрер многозначительно посмотрел на сидевшего за соседним столиком адъютанта Шауба, и тот, понимающе кивнув, исчез. Он появился через несколько минут и, наклонившись к фюреру, доложил:

— Англичанка. Как зовут, неизвестно!

Гитлер пригласил понравившуюся ему девушку за свой стол. Он галантно поцеловал ей руку и, ласково улыбнувшись, поинтересовался, как идут ее занятия.

— Господин Гитлер, — ответила Юнити, — я не только студентка, но и английская фашистка!

Надо ли говорить, что после столь согревшего душу фюрера признания он долго беседовал с Юнити и пригласил ее посетить вместе с ним чайную «Карл-тон», а затем и оперу.

«Гитлер, — пишет Н. Ган в книге «Ева Браун», — загорелся с первой же минуты; он был поражен ее ослепительной внешностью, ее манерами, светло-золотистыми волосами, но особенно бархатистой мягкостью кожи. «Только у англичанок бывает такая кожа; частые дожди, мягкий климат и долгие прогулки — вот откуда берется такая кожа…», — заявил Гитлер молодой студентке, чья грудь бурно вздымалась, а щеки слегка порозовели. Гитлер увидел в девушке образец истинной германской красоты в подтверждение своей теории о том, что британцы и немцы — единственные представители германской расы, призванной господствовать над миром».

— А что если ее к нам подослала английская разведка? — спросил адъютант Гитлера Брюкнер, который без особого удовольствия наблюдал за возбужденным фюрером.

— Мой инстинкт, — с неожиданной резкостью ответил Гитлер, — меня еще никогда не подводил. Поверьте, Брюкнер, эта девушка чиста как родник. Она — настоящее золото!

Восхищенный манерами и красотой Юнити, Гитлер стал бывать с ней в Байрейте, Берлине, Мюнхене, на партийном съезде в Нюрнберге и в Берхтесгадене. Он был настолько увлечен своей новой пассией, что даже отказался принять прибывшего к нему в «Бергхоф» эмиссара из Лондона с весьма важным заданием, касавшимся улаживания напряженных отношений между Германией и Англией, из-за того, что в тот самый момент совершал прогулку с леди Митфорд по живописным окрестностям Берхтесгадена. «Об их истинных отношениях, — пишет Н. Ган, — свидетельствует уникальная фотография, на которой она и Ева Браун запечатлены рядом с Гитлером на трибуне Имперского партийного стадиона, предназначенной только для личных гостей Гитлера». Хотелось бы только узнать, что подразумевал автор «Евы Браун» под «истинными отношениями».

Впрочем, Ева считала, что те самые, определенные, и безумно ревновала Юнити к своему возлюбленному. Но она не только не посмела ослушаться фюрера, когда тот попросил ее показать Юнити дом в Берхтесгадене, но и вела себя в высшей степени достойно, ни разу не позволив себе проявить своих истинных чувств по отношению к сопернице.

А та вошла во вкус и уговорила фюрера устроить свадьбу своей сестры в Мюнхене. Вообще-то у нее было две сестры. Дебора вышла замуж за известного промышленника Гинесса и была законченной национал-социалисткой. Джессика была помолвлена с племянником Черчилля Эдмондом Роммили и проповедовала левые взгляды. Она отправилась в Испанию сражаться в составе Интернациональной бригады на стороне республиканцев. Там она вскоре попала в плен, и лорд Редесдейл обратился к Гитлеру с просьбой помочь. Фюрер замолвил за Джессику слово перед Франко, и тот пошел ему навстречу.

После развода Дебора вышла замуж за главаря английских фашистов Освальда Мосли, и вот тогда-то Юнити устроила ее свадьбу в Мюнхене, после чего Гитлер пригласил молодых к себе на ужин на Принцрегентштрассе. Это был весьма интересный ужин, поскольку помимо Юнити, Мосли с супругой на нем присутствовали Винифред Вагнер, правнучка британской королевы Виктории герцогиня Брауншвейгская (дочь кайзера Вильгельма II) и ее дочь Фридерике (которая очень скоро станет королевой Греции), числившаяся по тем временам одной из самых активных руководителей «Союза германских женщин».

Целый вечер Мосли пытался понравиться Гитлеру, и тот снисходительно заметил: «Это человек доброй воли!» (что фюрер имел под этой самой доброй волей — так и осталось неизвестным). Юнити поспешила ответить: «Я убеждена, мой фюрер, что мой зять должен многому научиться у вас!»

Как известно, иностранцам вступление в НСДАП было заказано, и тем не менее Юнити с подачи самого фюрера стала членом нацистской партии, и в торжественной обстановке ей вручили партийный значок. Более того, Гитлер подарил ей свой портрет в серебряной рамке, который она всегда возила с собой. На капоте ее автомобиля всегда можно было увидеть флажок со свастикой, и она постоянно повторяла, что является Жанной д'Арк современной эпохи и свою главную цель видит в союзе между «владыкой земли и владычицей морей» — Германией и Англией.

Был ли фюрер влюблен в Юнити, как это утверждал некий репортер из «Дейли экспресс»? Вполне возможно, что и был, как он был влюблен в других своих поклонниц. Во всяком случае, с Юнити он встречался с интересом и внимательно слушал ее рассказы об Англии, о которой ничего не знал. Рассказать Юнити было о чем: как-никак она была знакома с У. Черчиллем, А. Иденом, Н. Чемберленом, лордом Ротермиром и была представлена королю. Другое дело, что быстро понявшая, с кем имеет дело, Юнити говорила чаще всего только то, что от нее хотел слышать Гитлер. Так, по ее словам, правительство Великобритании представляло интересы весьма небольшой группы людей, но никак не всего народа, что в Англии существует мощное националистическое движение, что английская молодежь в восторге от Гитлера, что войны желают только евреи, которые подкупили многих политических деятелей, включая самого Черчилля, которого Юнити называла «могильщиком Британской империи», и что, объединившись, Германия и Англия будут владыками мира. И как знать, не оказала ли эта девушка известное влияние на направление внешней политики Гитлера, если даже и не была подослана к нему разведывательной службой.

Женился бы Гитлер на Юнити в целях того самого объединения Германии и Англии, о котором так много говорила ему девушка? Вопрос спорный. Но, учитывая непредсказуемость фюрера, исключать такой возможности нельзя. Женился же любивший Жозефину Наполеон на дочери австрийского императора!

Сегодня уже никто не скажет, так ли это было на самом деле, и тем не менее Юнити хвасталась своей причастностью к подписанию англо-германского договора об ограничении военно-морских вооружений и Мюнхенского соглашения. Более того, на одном из публичных собраний она заверила берлинцев, что Англия никогда не будет воевать с Германией. Не вызывает сомнения и то, что сама девушка влюбилась в фюрера и очень страдала от того, что ее возлюбленный так больше ни разу не пригласил ее для приватной встречи. Театры, оперы, рестораны, приемы — все это было, но Юнити мечтала о том счастливом часе, когда она останется один на один с Гитлером и сможет доказать ему свою любовь.

Как и почти все увлечения фюрера, роман с Юнити закончился трагически. В день начала войны Англии с Германией 3 сентября 1939 года Юнити передала Гитлеру запечатанный конверт, в котором находились ее партийный значок и письмо. «Мне, — писала Юнити, — терзает душу необходимость выбора между желанием сохранить вам верность, мой фюрер, и моим патриотическим долгом… Оба наши народа низвергнуты в пропасть… Один потащил за собой другого… Моя жизнь больше не имеет смысла…»

Хорошо зная, чту могут означать последние слова, Гитлер попросил гауляйтера Мюнхена Вагнера найти Юнити и успокоить ее. Однако сделать оказалось это не так легко, и только во второй половине дня Юнити обнаружили в больнице, куда она была доставлена из Английского парка с двумя пулями в голове. Положение ее было определено как безнадежное.

Встревоженный Гитлер приказал перевести Юнити в лучшую клинику и через посла в Берне сообщил о случившимся родителям девушки. Юнити сделали операцию, и 10 сентября Гитлер специально вернулся с фронта, чтобы навестить ее в больнице. Более того, по его приказу за подданной страны, с которой Германия находилась в состоянии войны, ухаживали по самому высшему классу, и дело дошло до того, что Ева Браун по желанию фюрера посылала ей в клинику цветы, белье и туалетные принадлежности. Конечно, все знали, кто лежит в отдельной палате, убранной с царской роскошью, но Гитлер приказал все держать в тайне.

Только весной 1940 года Юнити по-настоящему пришла в себя. А затем случилось непредвиденное. Трудно сказать, по каким причинам она вдруг разорвала фотографию Гитлера и проглотила свой партийный значок. Только необыкновенное мастерство профессора Магнуса позволило ей во второй раз остаться в живых. А вот пули из ее головы он извлекать не стал. «Если леди Митфорд умрет на операционном столе, — заявил он, — в Англии тут же станут утверждать, будто Гитлер приказал убить ее ради сохранения тайны».

В конце концов Гитлер решил избавиться от опасной пациентки и отправил Юнити к родителям. Роскошное купе поезда Мюнхен — Цюрих напоминало высококлассную операционную, в которой больной можно было сделать любую операцию. Пришла проводить фаворитку фюрера и Ева Браун. Она хотела удостовериться в том, что ее соперница покидает Германию. И надо полагать, что отъезд Юнити на родину значил для нее гораздо больше, чем падение Варшавы для самого Гитлера.

Вскоре Юнити оказалась в Англии, где ей благополучно вынули обе пули. До самого окончания войны о Юнити знали очень немногие лица как в Германии, так и в Англии, и только в 1946 году ее фотография появилась в английской прессе. 20 мая 1948 года «Таймс» опубликовала короткий некролог, в котором не было ни слова о ее жизни и связи с фюрером. Так гласила официальная версия жизни леди Митфорд. На самом же деле Юнити умерла в поезде 16 апреля 1940 года.

* * *

Юнити уехала, но для Евы жизнь легче не стала. Да она и никогда не была легкой. Скорее, наоборот. И точно так же, как раньше Гели, Ева испытывала постоянные страдания. Известно, что интимные отношения между Евой Браун и Адольфом Гитлером продолжались практически пятнадцать лет. При этом следует учитывать, что красивая и хорошо образованная для своего времени женщина, решившая полностью посвятить себя любви к Гитлеру, была моложе своего избранника на двадцать три года. Каковы же были отношения Евы и Гитлера после того, как он стал рейхсканцлером?

Как рассказывалось выше, Гитлер уже в конце 1930 года начал активно ухаживать за Евой Браун. Он часто приглашал ее в оперу и на прогулки. Девушке тогда исполнилось всего 18 лет, однако она уже тогда довольно категорично заявила:

— Гитлер именно тот мужчина, которого я буду любить и боготворить всю жизнь!

Позднее она не раз повторяла, что Адольф — «ее мужчина» на всю жизнь. Такое заявление в устах юной выпускницы монастырской школы может показаться довольно странным, однако это факт. Вполне возможно, что на нее оказало влияние предсказание некоей пророчицы, что в один прекрасный день весь мир должен был заговорить о ее великой любви.

Что же касается самого фюрера, то его увлечение молодой и красивой Евой переросло в любовь только после самоубийства Гели Раубаль. Ну а любовницей фюрера она стала в первые месяцы 1933 года — уже тогда Ева была не просто «одной из», и фюрер все чаще приглашал ее в Берхтесгаден. Ева собирала небольшой чемодан, говорила родителям, что у нее много работы, и направлялась на угол Тюркенштрассе, где ее ждал серебристо-черный «мерседес». Но даже став подругой властителя Германии, Ева не получила никаких привилегий. Вместе с фюрером она выезжала только в окрестности Мюнхена, у нее не было возможности купить себе красивое платье (она шила себе сама), она не бывала в высшем обществе и не имела драгоценностей.

С детства Ева мечтала сниматься в кино, но отец воспротивился. «Где я возьму столько денег на твои безумства?» — ворчал он. Солидарен с герр Брауном в этом вопросе был и сам Гитлер, который считал, что Ева ни в коем случае не должна выступать на сцене и появляться на экране. А чтобы успокоить девушку, он пообещал в обозримом будущем отпустить ее в Голливуд и сыграть историю их жизни.

Единственное, что смогла позволить себе Ева в те времена, — она упросила Гитлера провести на ее квартиру телефонный кабель из рейхсканцелярии. Отец сразу же насторожился, и Ева попыталась успокоить его, сказав, что так ей легче связываться с Гофманом. Однако глава семейства Браун никак не мог понять, почему никто в доме не имел права подходить к телефону, а когда он звонил, Ева закрывала за собой дверь. Конечно, он догадывался, что с дочерью не все чисто, а потому и часто стучал кулаком по столу, когда Ева в очередной раз не ночевала дома.

— Молодая девушка, — кричал он, — должна быть дома не позже десяти часов вечера! Что? Она ночует у подруги? Ну это вы кому-нибудь другому расскажите!

А когда в доме Браунов появилась младшая сестра, Ева сообщила о намерении переехать на собственную квартиру и предложила Ильзе и Гретль жить у нее. Браун только развел руками.

Давно уже догадавшаяся о связи сестры Ильзе отказалась, а ничего не подозревавшая Гретль с радостью отправилась на квартиру, которую для Евы приобрел Гитлер. Заботясь о внешних приличиях, он тайно вносил арендную плату через своего верного Гофмана.

9 августа 1935 года Ева въехала в трехкомнатную квартиру на Виденмайерштрассе, мебель для которой прижимистый фюрер купил в рассрочку. Он вообще мало заботился об уюте для своей возлюбленной. На стенах квартиры не было ни одной картины, а белье и посуду Еве пришлось взять из дома. Единственное, на что раскошелился фюрер, — на прислугу в лице пожилой венгерки.

Наличие собственной квартиры не мешало Еве бывать и в Оберзальцберге, где Гитлер наконец-то приобрел «Дом Вахенфельда» и отделал его соответственно своим вкусам. Хозяйкой в доме стала сводная сестра фюрера Ангела Раубаль, которая после смерти Гели окончательно поселилась в Берхтесгадене. Она же и стала злейшим врагом Евы, считая ее главной виновницей гибели своей дочери. Фрау Раубаль ненавидела Еву и звала «глупой гусыней», как поначалу называли Еву многие из ближайшего окружения Гитлера. Да и как еще можно называть девушку, которая преследовала великого политического деятеля с одной-единственной целью — выйти за него замуж? Ну а то, что это было проявлением той самой любви, какая встречается одна на десятки миллионов, никому из них не могло даже в голову прийти.

Фрау Раубаль не ограничивалась пакостями в отношении Евы и всячески настраивала против нее Гитлера, используя любую возможность, чтобы только унизить ее. И это несмотря на то, что Ева вела себя довольно скромно и никогда не разыгрывала из себя всемогущую фаворитку, не появлялась на публике, блистая роскошными нарядами и драгоценностями. Но лишь только Ева приезжала в Оберзальцберг, как, по странному стечению обстоятельств, все комнаты сразу же оказывались занятыми, и Ева отправлялась ночевать в местную гостиницу. Ангела никогда не здоровалась с Евой и с нескрываемой иронией называла ее «сударыней», вкладывая в это слово всю свою вражду. Самому Гитлеру вся эта бабья возня была безразлична, его нервировало только то, что ревнивая даже к покойной дочери Ангела делала все возможное, чтобы не оставлять его наедине с его пассией. От этого страдала и сама Ева. Впрочем, в Оберзальцберге у нее хватало поводов и для других огорчений. Дело было в той доступности, какой в то пока еще спокойное время окружил себя фюрер.

Каждый день множество людей приходило к «Дому Вахенфельда», который постепенно превращался в своеобразную нацистскую Мекку. Хватало здесь и девиц всех возрастов и мастей, которые бродили вокруг дома только с одной мыслью: увидеть фюрера и обратить на себя его внимание. Иногда это им удавалось, и тогда их приглашали на чашку чая. Во время чаепития с приготовленными Ангелой пирожными фюрер ласково беседовал с девушками, гладил их руки, после чего они, счастливые и умиротворенные, возвращались домой. На следующий день они приходили снова и часами стояли под палящими лучами солнца или по колено в снегу, ожидая увидеть фюрера.

Еве не нравились все эти «паломницы», каждая из которых в любой момент могла стать ее соперницей. Этим сразу же воспользовалась фрау Раубаль, которая все чаще приглашала домогавшихся знакомства с Гитлером особ. В иные дни те буквально оккупировали «Дом Вахенфельда», покидая его только с наступлением темноты.

Но так будет не всегда, и накануне Второй мировой войны попасть в Оберзальцберг без специального пропуска было уже невозможно. Более того, виллу Гитлера огородили метровой оградой из колючей проволоки и объявили запретной зоной. Снаружи ее охраняла местная полиция, внутри — сотрудники уголовной полиции и Имперской службы охраны во главе с генералом Раттенхубером. Несколько позже рядом с виллой построили казармы для военизированного формирования «Лейб-штандарт Адольф Гитлер». Его солдаты и офицеры носили на рукавах повязки с соответствующей надписью и по ночам патрулировали местность с автоматами наготове. Охрана имела право стрелять при первой же опасности, руководствуясь наглым заявлением входившего в силу Бормана: «Министерский мундир еще не повод, чтобы разгуливать здесь». Что же касается самой Евы, то в ее пропуске было написано «секретарша», а все ее родственники и знакомые считались гостями фюрера.

Во время войны режим безопасности в Берхтесгадене стал еще более жестким, что не помешало готовить покушение в запретной для всех зоне. На учениях в ранце одного из солдат нашли готовую к действию бомбу, после чего Борман отослал всех иностранных рабочих, занятых на различных постройках.

* * *

Конечно, Ева все еще надеялась на брак с фюрером, и у нее имелись все основания для подобных надежд. Она была молода, хороша собой, она любила Адольфа, и он отвечал ей полной взаимностью, но… предложения стать женой рейхсканцлера от диктатора так и не последовало.

Более того, все это время Ева жила как на вулкане. Гитлер появлялся когда хотел, потом надолго исчезал, и девушка иногда месяцами жила в томительном ожидании снова увидеть своего высокопоставленного возлюбленного. Не желая, чтобы кто-нибудь заметил его при посещении любовницы, Гитлер приезжал поздно ночью, хотя огромное количество полицейских, которых мгновенно выставляли вокруг дома, не могло не привлекать внимания обывателей. Именно по этой причине Гитлер вдруг перестал посещать Еву.

В один прекрасный день родители Евы отправились на австрийскую границу и с удивлением увидели там в одном из кафе Гитлера и свою дочь.

— Папа, — радостно воскликнула быстро пришедшая в себя девушка, — какой сюрприз! Тут снимают фюрера, и я должна быть рядом с ним. Я должна представить вас ему!

Один американский юрист, который написал книгу о Еве Браун, сделал из этого события настоящую драму. По его словам, мать смущенно молчала, а сразу же обо всем догадавшийся отец отвел фюрера в сторону и заявил:

— Или вы женитесь на моей дочери, или…

Скорее всего, это выдумка. Но такая встреча состоялась на самом деле. Гитлер, которого так не любил Фриц Браун, произвел на него и его супругу самое благоприятное впечатление. Фюрер говорил о прекрасной погоде, похвалил родителей за столь воспитанную и умную дочь и поцеловал фрау Франциске руку. А 7 сентября 1935 года Фриц Браун написал ему письмо следующего содержания:

«Глубокоуважаемый господин рейхсканцлер! Мне крайне неприятно обременять Вас своими личными проблемами, возникшими передо мной как перед отцом семейства.

У Вас, как у фюрера германской нации, разумеется, совсем иные, гораздо более важные, чем у меня, заботы. Но поскольку семья является пусть самой маленькой, зато и самой надежной ячейкой, на которой зиждется благополучие, благоустроенность и достоинство государства, я чувствую себя вправе просить Вас о помощи.

Моя семья в настоящее время фактически распалась, так как мои дочери, Ева и Гретль, переселились в предоставленную Вами квартиру, а меня как главу семьи просто поставили перед совершившимся фактом.

Конечно, я и прежде часто выговаривал Еве, когда она после работы слишком поздно возвращалась домой, ибо я считал и считаю, что молодая особа после напряженного восьмичасового трудового дня ради сохранения собственного здоровья непременно должна отдохнуть в семейном кругу.

Кроме того, я придерживаюсь, наверное, уже несколько старомодного морального принципа: дети должны покидать отчий дом и уходить из-под опеки родителей только после вступления в брак. Таковы мои представления о семейной чести. Я уже не говорю о том, что очень тоскую без моих девочек.

Я был бы Вам в высшей степени признателен, глубокоуважаемый господин рейхсканцлер, если бы Вы с пониманием отнеслись к моей просьбе и в дальнейшем не стали бы поощрять склонность моей пусть даже совершеннолетней дочери Евы к самостоятельной жизни, а побудили бы ее вернуться домой».

Фриц попросил передать письмо Гитлеру Гофмана, однако тот, опасаясь нежелательных для себя последствий, отдал его Еве. Прочитав родительское послание, Ева тут же порвала его, а когда отец поинтересовался, думает ли герр Гитлер отвечать ему, она убедила его в том, что фюрер не хочет делать этого и лучше его не беспокоить. Что благоразумный герр Браун и сделал. А вот копию с отцовского послания, которое со временем стало историческим, Ева сняла, благодаря чему оно и дошло до нас.

Но легче ей не стало. По-прежнему с трудом она привыкала к неожиданным визитам Гитлера, не понимала причин частой смены его настроения — то он был необычайно ласков, то не проявлял к ней никакого интереса, а затем вдруг без видимых причин начинал обижаться на нее. Ева жила в постоянном страхе оказаться брошенной им и тем не менее писала в своем дневнике, что «главное — не потерять надежду, а уж терпению я научусь».

Но это было куда проще сказать, нежели сделать. Довольно часто Ева начинала хандрить, и тогда в ее дневнике появлялись следующие записи: «Как бы мне хотелось тяжело заболеть и дней 8 ничего не знать о нем. Ну почему, почему я должна все это выносить? Лучше бы я его никогда не видела. Я в полном отчаянии. Я теперь постоянно покупаю себе снотворное, хожу полусонная и уже меньше думаю о нем. Хоть бы меня черт забрал. Уж в аду точно лучше, чем здесь».

11 марта 1935 года сгоравшая от ревности Ева целых три часа простояла перед чайной «Карлтон», где Гитлер обедал с известной актрисой Анним Ондрой. И у нее подкосились ноги, когда она увидел, как фюрер вышел из чайной вместе с артисткой и преподнес ей огромный букет цветов.

«Три часа, — записала она в дневнике, — я ждала возле отеля «Карлтон», чтобы затем увидеть, как он дарит цветы Ондре и приглашает ее на ужин. Нет, я нужна ему только для вполне определенных целей. Если он говорит, что любит меня, то это лишь в данный момент. Этим словам такая же цена, как и его обещаниям, которые он никогда не выполняет. Почему он мучает меня и когда же все это наконец кончится?»

«Он снова уехал в Берлин. Я просто с ума схожу, если вижу его реже, чем обычно. Но вообще-то понятно, что сейчас у него почти нет интереса, ведь сейчас он занят только политикой».

«Вчера нас пригласили на ужин в «Четыре времени года». Я три часа сидела рядом с ним, и он мне даже слова не сказал. На прощание протянул конверт с деньгами. Так уже было один раз. Но лучше бы он тепло попрощался со мной или хотя бы слово сказал. Как бы я была рада! Но он об этом даже не думает».

«Мне очень плохо. Даже слишком. Во всех отношениях. Я стараюсь убедить себя, что все обойдется, но это не помогает. Квартира готова, а я не могу приехать к нему. О любви, похоже, он сейчас вообще не думает. После того как он уехал в Берлин, я понемногу отхожу. Но на этой неделе я столько плакала ночами, особенно когда на Пасху осталась дома одна».

«Как деликатно сообщила госпожа Гофман, он нашел мне замену. Ее зовут Валькирия, и выглядит она (это можно сказать и об ее ногах) именно так. Но такие габариты он любит, и если слухи верны, вскоре заставит ее похудеть от его стервозности, если только у нее нет таланта толстеть от огорчений, которые он ей еще доставит.

Если госпожа Г. сказала мне правду, как же это подло, что он мне ничего не сказал. В конце концов он должен понимать, что я не стану ему мешать, если другая займет место в его сердце. Подожду до 3 июля, когда исполнится четвертая годовщина нашего знакомства, и попрошу объяснений».

«Только что отправила ему письмо. Сочтет ли он нужным ответить?

Посмотрим-посмотрим. Если до десяти вечера я не получу ответа, то приму 25 таблеток и тихо усну навсегда.

А ведь он уверял, что безумно любит меня. Какая же это любовь, если он вот уже 3 месяца не дает о себе знать.

Ну хорошо, у него сейчас голова занята политическими проблемами, но ведь недавно ситуация немного разрядилась. И потом, разве в том году не происходило то же самое? Разве тогда не возникли трудности из-за поведения Рема, и тем не менее он смог выкроить для меня время. Не знаю, может быть, нынешняя ситуация гораздо сложнее, и все же он мог бы хоть немого отвлечься. Боюсь, здесь кроется что-то другое. Но моей вины здесь нет. Точно нет».

Все эти записи были сделаны в конце апреля — начале мая 1935 года, и наконец 28 мая отчаявшаяся Ева записала: «Господи, как я боюсь, что он сегодня не ответит. Хоть бы кто-нибудь помог, все так ужасно. Может быть, он получил мое письмо в неподходящий момент. А может быть, мне вообще не следовало ему писать. Как бы то ни было, но лучше страшный конец, чем эта неопределенность. Господи! Сделай так, чтобы я поговорила с ним сегодня, завтра будет поздно. Я решила принять 35 таблеток, чтобы уж наверняка не проснуться. Хоть бы он позвонил…»

Увы… Гитлер не позвонил, и несказанно страдавшая Ева исполнила данное себе обещание и попыталась отравиться. Ночью Ильзе зашла к ней в комнату и обнаружила Еву в бессознательном состоянии. К счастью для сестры, у Ильзе имелся кое-какой опыт работы медицинской сестрой, и она смогла оказать Еве первую помощь. Затем вызвала врача, в чьем умении хранить чужие тайны она не сомневалась.

Пока доктор хлопотал возле Евы, Ильзе заметила лежавший на видном месте дневник и, прочитав последние страницы, вырвала их. Несмотря на всю свою любовь к Еве, она не сомневалась, что та попыталась инсценировать свой уход из жизни уже второй раз. И дело было даже не в том, что дневник лежал так, что его каждый мог прочитать: она приняла всего 20 таблеток ванодорма, которые не могли оказаться смертельными. Помимо всего прочего Ева прекрасно знала, что именно в это время Ильзе возвращалась с танцев и всегда заходила к ней. Да и Гретль вот-вот должна была вернуться домой.

Но даже столь откровенный спектакль не дал Ильзе повода сердиться на сестру. Она знала, как та была измучена своей несчастной любовью, и смотрела на нее скорее с жалостью, нежели с осуждением.

Много позже Ильзе вернула Еве страницы, вырванные из дневника. Перед отъездом в фюрербункер в 1945 году Ева отдала их ей и попросила уничтожить. Однако та спрятала эти свидетельства трагической любви ее сестры к фюреру в надежном месте, на что, по всей видимости, очень надеялась и сама Ева. Если бы это было не так, то кто мешал ей самой сжечь страницы со столь откровенными признаниями?

Но как бы там ни было, затея Евы удалась, и не на шутку взволнованный и расстроенный фюрер заявил:

— Я должен избежать подобных случаев в дальнейшем. Она не заслужила этого. Нужно еще больше приблизить Еву к себе!

И он приблизил ее. Нет, он не женился на ней, но именно она теперь стала числиться среди его ближайшего окружения той самой женщиной, которой отныне надлежало стать первой. Гитлер по-прежнему не понимал очень многого в женской психологии, иначе вряд ли бы усадил рядом с собой на Нюрнбергском партийном съезде Юнити Митфорд, Марту Геббельс и Еву, которой вряд ли пришлось по вкусу такое соседство. Да, он наказал свою бывшую подружку Марту за то, что она позволила себе бросить пару колючих замечаний в адрес Евы, запретив ей в течение нескольких месяцев появляться в Имперской канцелярии. Но что это меняло? Вряд ли Еву порадовало то, что на виду у всей страны она сидела рядом с той, которая, по всей видимости, была ее соперницей номер один. Однако самого Гитлера мало волновали ее переживания, он упрямо продолжал гнуть свою линию.

Вскоре последовала новая сцена: проживавшая вместе с Евой в отеле «Дойчерхоф» Ангела Раубаль заявила, что не желает ни уважать, ни терпеть рядом с собой эту «особу», и фюрер наконец-то изгнал родственницу из «Берхофа». Сказать по правде, сестрица давно уже надоела и самому фюреру, и он воспользовался первым же удобным случаем. Он нашел ей замену, но хозяйкой в доме отныне стала Ева, которая делала в «Берхофе» все, что ей хотелось.

* * *

В начале 1936 года фюрер решил перестроить свое пока еще скромное имение, вызывавшее патриотический восторг у многих немцев, которые видели, в какой простоте живет лидер нации. Судя по всему, Берлин с его суетой Гитлеру надоел, и он решил как можно чаще бывать в Альпах. Чтобы принимать высокопоставленных особ, надо было привести виллу в тот самый вид, который соответствовал его высокому статусу. Кроме этого он хотел осуществить свою детскую мечту и иметь собственный роскошный загородный дом.

Вспомнив свое творческое прошлое, он лично спроектировал спальню, будуар и ванную для Евы. Но даже сейчас, когда Гитлер не нуждался в деньгах, комната Евы была обставлена довольно убого. На стене висела картина с изображением обнаженной женщины, которую, по слухам, фюрер писал с самой Евы. Напротив разместился портрет самого Гитлера. Рядом с кроватью на туалетном столике стоял телефонный аппарат цвета слоновой кости.

«На втором этаже, где жил фюрер, — вспоминала его секретарша Траудль Юнге, — царила мертвая тишина. Меня всегда заставляли снимать туфли. Но как бы я ни старалась ступать бесшумно, лежавшие у дверей спальни Евы скочтерьеры поднимали головы. Спальня их хозяйки соединялась со спальней Гитлера огромной туалетной комнатой с ванной из мрамора и позолоченными кранами».

В спальню Гитлера мало кто имел доступ. По словам тех, кто видел ее, обстановка в ней тоже была весьма скромной: шкаф в баварском стиле, небольшой столик и самая обычная кровать. Повсюду валялись книги. На просторную лоджию имела право выходить только Ева. Поговаривали, что Гитлер по ночам часами наблюдал за звездами.

Несмотря на все нововведения, в новом доме Гитлера очень многие чувствовали себя неуютно. «Там, — вспоминала Юнге, — была какая-то гнетущая атмосфера. Нельзя было расслабиться. Нормально я чувствовала себя только в библиотеке на втором этаже».

Когда все строительные и отделочные работы были закончены, фюрер официально предложил Еве стать хозяйкой его виллы в Оберзальцберге. Но даже став ею, Ева имела ключи только от своей комнаты. Быт ее не интересовал, и все заботы по хозяйству легли на плечи Маргариты Митльштрассер, которая в отличие от Ангелы была по-собачьи преданна своей хозяйке.

И все же хозяйкой Ева была скорее номинальной. Как только на вилле появлялись партийные деятели или кто-нибудь из важных особ, она должна была находиться в своих апартаментах и не показываться им на глаза. Это не могло не вызывать у нее чувства досады и унижения, хотя и ближайшее окружение Гитлера, и его важные посетители относились к ней с подчеркнутым уважением. Но она знала цену этому уважению и страдала еще больше. То же касалось и других мест пребывания фюрера, и именно поэтому Ева безвыездно прожила с 1936 по 1945 год в «Бергхофе». Чтобы скрасить свое в высшей степени однообразное существование, Ева много гуляла, занималась спортом и постоянно приглашала в гости сестер и близких знакомых.

С некоторых пор Гитлер стал проявлять трогательную заботу о здоровье своей невольницы и запретил ей летать на самолетах и быстро ездить на автомобилях. Позаботился он и о ее финансовой независимости, открыв на ее имя солидный счет. Не забывал фюрер и об удовлетворении чисто женских капризов обворожительной Евы. По приказу фюрера роскошные наряды привозили из Парижа и Рима. Лучшими обувщиками считались итальянцы, и обувь для любовницы вождя национал-социалистов делал самый известный итальянский модельер того времени Фергамо. Но в то же самое время Ева была полностью лишена такого увлекательного для женщин времяпрепровождения, как хождение по магазинам.

* * *

Пока шли работы в Берхтесгадене, Гитлер решил приобрести для свой возлюбленной небольшой домик в Мюнхене. Причем этот домик Ева выбрала сама. Вилла располагалась в уединенном квартале, от которого до дома Гитлера было всего полчаса езды на трамвае. Поначалу дом был оформлен на Генриха Гофмана, и только в 1938 году он был переоформлен на Еву. В телефонной книге в графе «профессия» было записано «секретарша».

В качестве таковой Ева получала 450 марок в месяц. Но самое интересное было в том, что сделанные ею снимки оказались лучшими из тех, которые появились в фотоателье Генриха Гофмана. По всей видимости, прижимистый Гофман, уплатив за виллу на Вассербургерштрассе 30 тысяч марок, таким образом рассчитывался со своей бывшей сотрудницей. Он всегда помнил, как нравились фюреру сделанные его возлюбленной снимки и как он однажды воскликнул: «Прекрасная работа, стоит не меньше 20 тысяч марок!» Гофман намек понял и незамедлительно выплатил Еве указанную фюрером сумму.

Ева была в восторге от «славного маленького домика», на самом деле не такого уж роскошного. Гитлер побывал у нее в гостях всего несколько раз. Радостей у девушки было мало. В семье она была несчастлива — отец никогда не делал ей подарков и запрещал уезжать куда-нибудь на каникулы. Сестра Ильзе держалась по отношению к ней высокомерно, а мать с отцом при первой же удобной возможности донимали вопросами о ее порочной связи с мужчиной, который годился ей в отцы. «Что этот человек от тебя хочет? — то и дело спрашивала мать. — Он обращается с тобой как со шлюхой! Когда он наконец женится на тебе? Похоже, ты беременна? На кого ты тратишь свою молодость?»

Ева долго терпела, но в конце концов не выдержала и заявила: «Мама, если ты не прекратишь издеваться надо мной, я уйду от вас!» Она выполнила свою угрозу.

Несмотря на это, Гитлер по-прежнему виделся с ней очень редко. Тем не менее Ева хранила ему верность и целые дни проводила в ожидании его звонка. А когда он все-таки приезжал, праздник длился недолго. Гитлер ни разу не остался у Евы на ночь, и Ева утешалась привезенными им картинами или фарфоровыми статуэтками.

Как могла развлекала Еву ее подруга Герда Остермайер, которой тоже была не по душе связь Евы с видавшим виды мужчиной, который не собирался жениться на ней. Трудно сказать, какие цели преследовала Герда, но именно она, пытаясь хоть как-то скрасить монотонную жизнь Евы, знакомила ее с друзьями и сослуживцами своего мужа, брала на танцы и всевозможные вечера.

Но… все было напрасно. Ева вышла в свет всего несколько раз, а потом снова принялась коротать тягостные дни и ночи в своем тоскливом одиночестве. Только один раз, как, во всяком случае, утверждала сама Герда, Ева заинтересовалась другим мужчиной. Это случилось летом 1935 года после второй попытки самоубийства, когда она с матерью и младшей сестрой отдыхала в Бодензее.

Коммерсант Петер Шиллинг был намного моложе Гитлера и очень понравился Еве. «Это, — рассказывала Герда, — была любовь с первого взгляда. Они не отходили друг от друга и представляли собой прекрасную пару».

Однако Герда рано радовалась. Опомнившись, Ева оборвала знакомство с симпатичным во всех отношениях молодым человеком и не подходила к телефону, когда он звонил ей. «Слишком поздно, — грустно сказала она Герде, — в моей жизни есть и будет только один мужчина…» И напрасно та уговаривала ее одуматься и пугала страшным одиночеством, в котором она проводила свои дни. Ева только упрямо качала головой. Судя по всему, она уже все для себя решила.

Отсутствие родителей сказывалось, и в своем новом доме Ева стала намного спокойнее. Как-никак Гитлер доказал ей свою любовь, да и родные не донимали ее. Вилла была обставлена со вкусом и очень нравилась Еве. У нее был один из первых телевизоров в Германии, а в 1938 году по приказу Гитлера на вилле было выстроено бомбоубежище.

Ева вместе с сестрой Гретль 12 марта 1935 года поселилась на небольшой вилле на элитной мюнхенской Вассербургерштрассе. Рядом с ней проживали такие известные в стране люди, как издатель Аманн и лейб-фотограф Гофман. Ее охраняли несколько личных телохранителей, проживающих в специально построенном для них домике в саду. Ну а чтобы Еве было легче перемещаться, Гитлер подарил ей «мерседес» с личным шофером.

Гитлер делал все возможное, чтобы никто ни в стране, ни тем более за рубежом не знал о существовании Евы. Общаться ней было позволено ограниченному кругу лиц из ближайшего окружения Гитлера, который не выносил присутствия незнакомых ему и случайных людей. Этот круг составляли доктор Морелль, доктор Брандт, Борман, адъютанты, Гофман, несколько давних знакомых фюрера и сестры и подруги Евы. Все эти люди были повязаны круговой порукой и хранили язык за зубами. И отнюдь не потому, что были столь воспитанными и уважали чужие тайны. Их молчание объяснялось только тем, что любые слухи и сплетни о личной жизни фюрера грозили немедленным «отлучением от двора». Что же касается прочих любителей чужих тайн, то их просто-напросто направляли в концлагеря. Для исправления.

* * *

Как это ни странно, но такие видные нацисты, как Кейтель, Геринг и Гиммлер, в ближний круг фюрера не входили. Если они приезжали в Берхтесгаден, то только по официальным делам. Особенно это касалось Гиммлера, который был самым редким гостем в «Берхофе». Всесильного рейхсфюрера СС Ева не то чтобы боялась, но относилась к нему крайне настороженно и не раз признавалась, что у нее при виде «верного Генриха» мурашки бегут по коже.

Что же касается Гесса, Розенберга, Тодта, Риббентропа, фон Нейрата, фон Папена, гауляйтеров и других высших партийных чинов, то им вход в Берхтесгаден был вообще заказан. Фюрер предпочитал мужскому обществу женское. «Как приятно немного расслабиться, — говорил он, — и как невыносимо слушать целый день громкие мужские голоса. Мне они ужасно действуют на нервы».

Гитлер был трижды прав — как он мог расслабиться в компании, где Геринг не мог терпеть Геббельса, а министр пропаганды ненавидел Риббентропа так, как только враг может ненавидеть врага. О Гиммлере же и говорить было нечего — вряд ли кто рискнул бы пооткровенничать или хотя бы на минуту расслабиться с человеком, которого все смертельно боялись. Мало кто сомневался и в том, что у него спрятано в каком-нибудь особо охраняемом сейфе досье на Еву. Так оно и было на самом деле, его сотрудник в «Бергхофе» каждый день докладывал ему обо всем увиденном и услышанном на вилле Гитлера.

Мы уже много раз говорили о том обостренном расовом чувстве, какое испытывал Гитлер к другим народам. Но даже он приказал проверить арийское происхождение Евы не Гиммлеру, а Борману (хотя и мысли не допускал, что в жилах его возлюбленной может быть примесь еврейской крови).

Конечно, Гиммлер узнал об этом задании и в отместку предоставил документы, которые бросали тень на старшую сестру Евы. Вот что писала об этом сама Ильзе Браун: «В 1935 году я решила принять участие в Европейском конкурсе бальных танцев и в связи с этим отправилась в Италию и Югославию. Какое-то время я находилась в Рапалло, а в Ла-Специи познакомилась с офицером военно-морского флота.

Мне всегда нравились именно итальянские офицеры. У нас завязался легкий флирт, я довольно быстро забыла о нем, но по возвращении в Мюнхен вдруг обнаружила за собой слежку. Письма начали приходить с большим опозданием, потом я узнала, что с них снимали копии.

Я пожаловалась Еве, но она только сказала: «Да ты совсем спятила, старуха». Затем меня вызвал к себе Брюкнер и подверг длительному допросу. Удовлетворенный моими ответами на довольно каверзные вопросы, он в результате раскрыл мне следующую тайну: оказывается, Гиммлер обвинил меня в шпионаже в пользу итальянцев. Когда Гиммлеру объяснили, в чем тут дело, он извинился передо мной, заметив: «Сообщи вы мне об истинном положении вещей, фрейлейн Браун, ничего подобного бы не произошло. Здесь чистейшей воды недоразумение».

Как правило, подобные щекотливые ситуации, в которые попадали сама Ева и ее родственники, улаживал Борман, к тому времени уже начинавший выходить на первые роли в окружении фюрера. Полностью доверявший ему фюрер потребовал сделать все, чтобы в официальных документах не было даже намека на особый статус фрейлейн Евы. А в ее удостоверении, которое давало ей право появляться в Имперской канцелярии и «Берхофе», было написано «секретарша».

Ева называла Гитлера «шефом» или «господином Гитлером», но со временем он настоял на том, чтобы она обращалась к нему «мой фюрер». Дело дошло до смешного. Постоянная боязнь выдать себя заставляла Еву называть своего возлюбленного так даже тогда, когда они были наедине. Хотя их связь давно уже была секретом полишинеля. Камердинер Гитлера Гейнц Линге часто видел своего хозяина в постели с Евой. А вот что писал адъютант Гитлера Фриц Видеман: «Как-то утром я был вынужден постучать в дверь спальни Гитлера, так как поступила крайне важная телеграмма. Каково же было мое удивление, когда я увидел туфли Евы Браун, а рядом сапоги Гитлера, выставленные, словно у порога гостиничного номера. Целыми днями разыгрывать комедию, а потом так небрежно выставить свою обувь… Я невольно вспомнил басню Лафонтена и, с трудом сдерживая смех, спустился по лестнице».

Знали о тайнах личной жизни фюрера и за границей. И тем не менее Еве по-прежнему приходилось скрываться у себя в комнате, стоило какому-нибудь заграничному гостю появиться на вилле, что, конечно же, давало ей лишний повод к новым страданиям. Дело было даже не в том, что ей нельзя было присутствовать на мало интересовавших ее переговорах. Ей очень хотелось увидеть и услышать таких знаменитых на весь мир деятелей, как бывший американский президент Гувер, регент Венгрии адмирал Хорти, Чемберлен, царь Болгарии Борис, брат трагический погибшего короля Югославии Павел, лорд Ротермир, Ага-хан, кардинал Пачелли, который в 1939 году станет Папой Римским, король Швеции, французский генерал Гамелен и многих других. Что и говорить, список впечатляет, и на месте Евы очень многие пожелали бы увидеть и услышать известных на весь мир царствующих особ, политиков. Но даже будучи изолированной от высоких гостей, Ева испытывала чувство гордости за своего возлюбленного. В этих встречах она видела лишнее доказательство того, что Гитлер не был тем самым узурпатором, каковым его считал ее отец. Он был самым настоящим лидером нации и руководителем страны.

С другой стороны, трудно сказать, почему Гитлер держал Еву взаперти. Она числилась его секретаршей и вполне могла исполнять свои обязанности на переговорах любого уровня. Правда, однажды он смилостивился и представил ее герцогине Виндзорской, которая посетила «Берхоф» вместе с мужем. Потом Гитлер очень пожалел об этом, потому что Ева замучила его своими восторженными рассказами о бывшем короле Англии, который пожертвовал ради любимой женщины целой империей. Тем самым Ева, хотела она того или нет, как бы проводила параллель между Сарой Симпсон и собой. Но добилась она, как это чаще всего бывает в таких случаях, обратного результата, и фюрер только досадовал на себя за то, что позволил Еве выйти в свет.

Но особую неприязнь у Гитлера вызвал визит в Альпы зятя Муссолини Чиано. И не только потому, что тот говорил больше его самого. Он отчаянно ревновал известного покорителя женских сердец к Еве, которая и не думала скрывать своего восхищения красивым и лощеным аристократом. В первый же приезд красавца итальянца Ева сфотографировала его из окна виллы, и тот тут же поинтересовался у сопровождавшего его Риббентропа, кто эта красивая женщина. Риббентроп пробурчал нечто невразумительное об «одной из технических сотрудниц», а возмущенный Гитлер приказал Еве закрыть окно.

Ева продолжала фотографировать Чиано, и каждый раз, когда она говорила с ним, ее щеки розовели, а голос менялся. А когда Ева с присущей ей наивностью заметила фюреру, что ему следовало бы брать пример в отношении своей одежды с итальянца, тот закатил ей настоящую истерику.

Гитлеру удалось ввести в заблуждение Чиано в отношении Евы, и тот в своем известном на весь мир дневнике не упомянул о ней ни единым словом. А вот о Зигфриде фон Лафферте Чиано написал достаточно. Это не может не дать повода задуматься над странным событием, которое произошло позже в Италии, куда Гитлер прибыл в мае 1938 года с ответным визитом.

* * *

Гитлер был вне себя, когда увидел в одном чешском журнале статью «Мадам Помпадур Гитлера» и фотографию Евы в Оберзальцберге. Снимок был сделан Гофманом, которому, видимо, уже не хватало заработанных на фюрере миллионов. Гитлер вызвал к себе утратившего из-за своей жадности чувство реальности фотографа и устроил ему разнос, раз и навсегда запретив давать снимки Евы в газеты и журналы. На окончательный разрыв с человеком, который делал для него огромные деньги, Гитлер не решился.

Что же касается самой Евы, то ей этот снимок обошелся куда дороже. В одно далеко не самое прекрасное утро на вилле появился ее отец с журналом в руках и обрушился на нее с руганью. Причем в выражениях Фриц Браун не стеснялся. Он считал, что дочь опозорила его на весь мир. Поостыв, Фриц, в какой уже раз, предложил Еве порвать эту неприличную связь, на что Ева спокойно и твердо ответила:

— Об этом не может быть и речи! Нас может разлучить только смерть!

Фриц лишь презрительно хмыкнул, полагая, что его дочь сошла с ума или начиталась рыцарских романов. Ему и в голову не могло прийти, что Ева не кривила душой. Пройдет не так уж много лет, и она добровольно в расцвете лет уйдет из жизни с тем, без кого уже не мыслила своего существования на земле.

Отчаявшись доказать дочери всю низость ее падения, Фриц махнул рукой и запретил Еве показываться ему на глаза. В течение полугода они не поддерживали никаких отношений. В знак протеста Фриц Браун отказался вступить в нацистскую партию, и его демарш едва не закончился для него плачевно. В течение года ему несколько раз отказывали в повышении, тогда обозленный на весь мир Фриц отправился к директору и, подав заявление об отставке, прямо заявил: «Человек, утративший авторитет у собственных детей, не вправе исполнять обязанности учителя!»

Хорошо зная причину озлобленности Брауна, растерявшийся директор обратился за помощью к своему начальству. Оно поспешило успокоить «утратившего авторитет человека», заверив его в том, что никто не осмелится уволить его.

Не остался в стороне от конфликта и Гитлер, когда ему доложили о ссоре Евы с отцом, он посоветовал ей немедленно помириться с ним. Под горячую руку снова досталось Гофману, которому Гитлер с угрозой в голосе сказал: «Если еще одна фотография Евы появится в журналах, тебе не сносить головы!» «Ну а вы, — заявил фюрер персоналу, обслуживающему виллу, — должны раз и навсегда запомнить: что бы ни происходило в моем доме, это ни в коем случае не должно стать достоянием гласности!»

Но самым удивительным во всей этой истории оказалось то, что в самой Германии появление фотографии не вызвало никакого интереса. Видимо, известие о подруге Гитлера для многих немцев не являлось сенсацией. Что касается заграницы, то в Британском музее Лондона имеются копии донесений специального агента «Интеллидженс сервис», в котором были перечислены все женщины, так или иначе связанные с Гитлером. Упоминалась среди них и Ева Браун. А вот Второе бюро при французском генеральном штабе хранило на любовницу фюрера целое досье. Интересовалась Евой и американская разведка, которая одно время даже собиралась похитить возлюбленную фюрера.

* * *

Трудно сказать, слышал ли о Еве Браун федеральный канцлер Австрии Курт Шушниг, но именно она сыграла в его печальной судьбе известную роль. Приговоренный к пожизненному заключению Шушниг обратился к нацистским властям с просьбой разрешить ему жениться на графине Вере фон Чернин. Узнав от Геринга о просьбе бывшего канцлера, Ева попросила Гитлера пойти ему навстречу. «Я бы так же последовала за тобой в тюрьму, — сказала она, — в лагерь или даже на смерть… Тут уж ничего не поделаешь…»

Тронутый благородством своей подруги Гитлер расчувствовался и разрешил Шушнигу жениться. Бывший канцлер обрел семью и очень долго полагал, что своему счастью обязан Папе Римскому и «другу Муссолини».

Ева была очень обрадована аншлюсом Австрии, поскольку это дало ей возможность съездить с Гитлером за границу. Как говорил Фриц Видеман, поначалу Гитлер не собирался включать Австрию в состав Германии и намеревался установить с нею федеративные отношения. Однако тот восторг, с каким его встречали австрийцы, заставил его пересмотреть свои взгляды — он окончательно понял, что большая часть населения на его стороне. Особенно его потряс тот восторженный прием, который ему устроили жители его родного Линца. И, конечно, фюреру очень хотелось, чтобы возлюбленная увидела его во всей красе.

Гитлер позвонил Еве и попросил ее приехать в Вену, куда та и отправилась вместе с матерью и Гердой. Формально они считались официальными лицами, которые входили в «эскорт фюрера», но в той суматохе, которая тогда царила в столице Австрии, никто и не думал обращать на них повышенное внимание. Что же касается самой Евы, то она была потрясена тем, что увидела в Вене. «Я просто обезумела», — написала она на почтовой открытке, а ее мать сообщила Ильзе: «Более величественного зрелища даже представить себе невозможно».

И обе были правы. Тот самый город, где совсем еще недавно Гитлер влачил самое жалкое существование, теперь лежал у его ног. Тысячи жителей австрийской столицы ночь напролет пели перед отелем, в котором остановился фюрер. Глядя на их веселые и радостные лица, Ева чувствовала, как ее переполняет гордость за возлюбленного. Теперь она знала, что ответить отцу и Ильзе, которые в один голос уверяли, что большинство немцев раскаивается, что так легко отдали власть «узурпатору». А тут Гитлер переезжает границу покоренного им государства без единого выстрела, и жители радостно приветствуют его как некое давно ожидаемое божество, спустившееся к ним с Олимпа.

В отеле «Империал» Еве отвели комнату рядом со спальней фюрера, и она с восхищением наблюдала за тем, как он стоял на балконе с вытянутой рукой, приветствуя бесновавшихся на улицах венцев.

Это была его первая и последняя поездка за границу с официальным визитом, он всегда вспоминал о ней с удовольствием, несмотря на то, что ему до чертиков надоели беседы с правящими Италией представителями Савойской династии. Устал он и от бесконечных правил протокола, которые больше запрещали, нежели разрешали. Потому он с таким восхищением и вспоминал кабинет Муссолини в огромном зале Маррамаондо в Венецианском дворце. Вернувшись в Берлин, он дал указание сделать его кабинет в новом здании Имперской канцелярии точно таких же размеров. Впрочем, он привез из своей поездки на Апеннины не только восхищение архитектурой Италии, но и нововведение для вермахта, который теперь должен был использовать на маневрах боевые патроны, как это было заведено в итальянской армии.

Надо ли говорить, что Ева уговорила фюрера взять ее с собой в Италию. После долгих размышлений Гитлер согласился на ее поездку, определив ей в компанию владелицу «Рейнского отеля» в Годесберге госпожу Дрезен, чья семья оказывала Гитлеру помощь в самом начале его политической карьеры. Вместе с ней окружение Евы составили сын госпожи Дрезен Фриц, врачи Морелль и Брандт. Перед отъездом в Рим фюрер предупредил Еву, что они будут видеться только на официальных приемах.

Ева согласилась — ничего другого ей не оставалось. Пока шли последние приготовления к параду итальянского флота в Неаполитанском заливе, Еву посетил высокопоставленный сотрудник итальянской службы безопасности. Как позже рассказывала фрау Дрезен, явившийся к Еве рыцарь плаща и кинжала попросил ее не ездить на парад в Неаполь. Как он объяснил, какие-то таинственные враги Германии и Италии намеревались совершить на кого-то из свиты фюрера покушение, и она являла собой идеальную мишень.

Угроза не произвела на Еву ни малейшего впечатления. «Даже если это и так, — пожала она плечами, — я все равно поеду в Неаполь!»

Офицер извинился и попросил ничего не говорить о его визите Гитлеру, дабы не тревожить «великого фюрера немецкого народа». Когда на следующий день Ева вместе со своими спутниками взошла на палубу торпедного катера, Гитлер, король Италии и Муссолини уже находились на палубе флагманского корабля. Народу было много, Еву затолкали, и на какое-то время она оказалась одна. Внезапно раздался громкий крик фрау Дрезен, которую сильно прижали к борту. Брандт бросился на помощь и перевязал перепуганной женщине плечо, из которого сочилась кровь. Вернувшись в гостиницу, врач доложил Гитлеру о случившемся, и тот послал к спутнице Евы своего личного врача.

Было ли это попыткой покушения? Сестра Евы Гретль считает, что нет, хотя была далеко от фрау Дрезен. Может быть, она просто испугалась. Но не исключено, что ее перепутали с Евой Браун, а когда убедились в ошибке, оставили в покое. Но это несерьезно: если на Еву действительно готовили покушение, то, надо полагать, этим занимались серьезные люди, которые вряд ли бы спутали ее с какой-то там фрау Дрезен.

Сам Ева быстро забыла об этом инциденте и, ни словом не упомянув о нем в своем альбоме, закончила описание поездки в Италию такими словами: «Итальянцы от нас без ума, они непрерывно ухаживали за мной и называли только «очаровательной блондинкой».

* * *

Вскоре Ева еще раз позволила себе вмешаться в политику. Случилось это во время Судетского кризиса, который заставил весь мир затаить дыхание и с напряжением ожидать, что еще выкинет германский фюрер. Для переговоров с ним в Нюрнберг срочно прибыли личные представители британского премьера Чемберлена, премьер-министра Франции Даладье и президента США Рузвельта. Однако Гитлер и не подумал встречаться с ними и целыми днями наблюдал за маршем своих военных формирований на огромной площади, которую называл «Партийным стадионом».

Послы изнывали от безделья и торопили Риббентропа. Однако тот не осмеливался обратиться к Гитлеру, не любившему беседовать с дипломатами. Тогда-то в дело вмешалась Ева Браун. «Пожалуйста, шеф, — обратилась она к Гитлеру, — не заставляйте этих людей ждать, ведь они прибыли издалека, чтобы увидеть вас. Ведь каков поп, таков и приход…» — закончила она свою просьбу одной из тех поговорок, которыми любила щеголять. Ей почему-то казалось, что так любая просьба выглядела весомее.

Вряд ли все эти поговорки производили на фюрера впечатление, но на этот раз он смилостивился и, вызвав Видемана, небрежно бросил: «Пригласите этих засранцев!»

Конечно, это вовсе не означало, что Ева могла в любой момент вмешаться в политику и уговорить Гитлера пойти против свой воли, если это было даже на пользу государства. «Гитлер, — пишет Н. Ганн в своей книге «Ева Браун», — не был распутником, подобно Людовику IV, у него, в отличие от Людовика XVI, был по-настоящему мужской характер, и уж тем более никогда не было желания уподобиться Фридриху Вильгельму III и спрятаться за женской юбкой. На Гитлера с юных лет никто не оказывал никакого влияния, и из разговоров в ставке видно, что он отвергал многие предложения своих паладинов, а над некоторыми даже откровенно издевался. Даже Борман мог лишь незначительно влиять на его решения и являлся только исполнителем его приказов. Роль Евы Браун заключалась в беспрекословной демонстрации своей верности Гитлеру и готовности служить ему опорой в любой ситуации. В сущности, он доверял только ей.

«Как вам понравилось мое обращение с дипломатами?» — спросил он Еву, и услышанное в ответ слово «поразительно» вдохновило его гораздо больше, чем подпись под текстом Мюнхенского соглашения.

В связи с этим хочется заметить, что подробности частной жизни Гитлера открывают нам совершенно неизвестную страницу истории, резко отличающуюся от той, что представлена в сборниках документальных материалов. Так, например, во время войны он заявил в узком кругу что считает Мюнхенское соглашение не победой, а едва ли не крушением всех своих планов. Своих представителей за рубежом Гитлер совершенно не воспринимал всерьез и вообще относился к дипломатам с нескрываемой антипатией. «Наши послы — сплошь бездари, они ничего не знают, ничего не понимают, не хотят изучать нравы и обычаи тех стран, где они временно проживают», — непрерывно внушал Гитлер Еве.

Однажды в присутствии Евы Гитлер рассказал следующую историю, подлинность которой подтверждают не только присутствовавшая при разговоре Ильзе, но и то обстоятельство, что о ней упоминается в «Застольных беседах Гитлера в ставке». Речь идет о некоем советнике посольства и друге Хевеле, который оказался на куполе собора Святого Петра вместе с сотрудницей аппарата Белого дома. Окинув взглядом прилегающие улицы, женщина безапелляционно заявила, что они очень грязны и что их нельзя даже сравнить с «великолепными вашингтонскими аллеями…». Немецкий дипломат был настолько возмущен ее словами, что, не прощаясь, устремился прочь. «Этот дипломат очень плохо воспитан, — заметил Гитлер, — он достоин отправки в самые отдаленные районы Китая. Наши дипломаты должны сперва научиться хорошим манерам, а уже потом заниматься политическими науками. Красивая женщина вправе говорить все, что ей в голову взбредет. Ей не нужно, чтобы мужчины воспринимали ее всерьез, она просто хочет нравиться им…»

В ответ Ева сказала: «Все, видимо, произошло так, как вы рассказали, мой фюрер. Наверное, наш дипломат слишком уж настойчиво ухаживал за американкой — сами понимаете, итальянское солнце и чудесное вино, — и она дала ему пощечину; во всяком случае, в фильмах американки ведут себя именно так…»

Таким образом проходила жизнь женщины номер один Третьего рейха. Была ли она счастлива? Наверное, все же была, иначе вряд ли бы решила в самом расцвете лет разделить столь страшную судьбу своего возлюбленного.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Ева разделит ее только через восемь лет, а пока жизнь шла своим чередом, и в сентябре 1937 года Германию по приглашению Гитлера посетил Муссолини. Одетого в специально сшитую для столь торжественного случая парадную униформу завоевателя Африки принимали как героя. Ему показали военные парады и учения в Макленбурге, мощные заводы в Руре. Все это произвело впечатление на итальянского диктатора, и он совершенно искренне назвал Гитлера «одним из тех немногих людей, на которых не проверяется история, но которые сами творят историю».

А вот сам Гитлер вряд ли был так же искренен с Муссолини. Нет, принимал он его со всем радушием, только за этим хлебосольством стояла вполне определенная цель: произвести на итальянца сильное впечатление прежде всего военной мощью и раз и навсегда заставить забыть его о своих интересах в Австрии, которую он совсем еще недавно так усердно защищал от фюрера. Что касается Англии, то из бесед с эмиссаром Чемберлена лордом Галифаксом Гитлер вынес главное: за соглашение с Германией Англия за милую душу «отдаст» ему Австрию, Чехословакию и Данциг. В результате появился план под кодовым названием «Отто» о военном вторжении в Австрию.

Своей цели Гитлер добился: судя по всему, Муссолини на самом деле утратил интерес к Австрии и дал согласие на ее захват, чего с таким нетерпением ждал фюрер. Перестройка немецкой армии к этому времени была почти закончена, однако военное руководство так толком и не знало, как и где созданные ими мощные вооруженные силы будут использоваться, и руководствовалось общей фразой: «Фюрер считает необходимым создать мощную армию в самые короткие сроки». И вот теперь, осенью 1937 года, Гитлер решил, что пришло время поделиться с военными своими наступательными планами.

Вечером 5 ноября 1937 года Гитлер вызвал на совещание военного министра В. Бломберга, главнокомандующего сухопутными войсками генерал-полковника В. Фрича, главу военно-морских сил адмирала Э. Редера, главнокомандующего военно-воздушными силами генерал-полковника Г. Геринга и министра иностранных дел К. Нейрата.

Гитлер проговорил целых три часа, и основной идеей его выступления стала мысль о том, что Германия может решить свои жизненные проблемы только силой, и теперь им остается лишь ответить на два главных вопроса: где и когда. В конце выступления Гитлер заявил, что решил начать войну не позднее 1943 года. Что же касается первоочередной задачи, ею являлось «одновременное низвержение Чехословакии и Австрии», что, по мнению фюрера, устранило бы угрозу с фланга при любой возможности операции против Запада.

Столь неожиданное заявление произвело на участников совещания ошеломляющее впечатление. Присутствующие были согласны с «низвержением Австрии и Чехословакии», но что касалось «невмешательства Великобритании и Франции в развязанный Германией конфликт в Центральной Европе, то ни генералы, ни министр иностранных дел не верили в такую сомнительную для Германии перспективу. И дело было даже не в том, что они не хотели воевать. Как и любых специалистов, их волновали многочисленные практические вопросы, связанные с началом крупномасштабной войны. Дело дошло до того, что Нейрат, Фрич и сам Бломберг усомнились в готовности Германии к такой войне и напомнили Гитлеру, что новое поражение может привести страну к катастрофе.

Недовольный ходом дискуссии Гитлер махнул рукой и предоставил Герингу продолжать беседу, которая очень скоро превратилась в скандал и закончилась ничем. А когда через несколько дней Фрич и Нейрат попросили о новой встрече с Гитлером, на которой собирались еще более основательно обосновать свои сомнения, Гитлер отправился в Берхтесгаден.

Нейрат сумел поговорить с фюрером только в январе 1938 года, однако никакого толка от этой беседы не было, поскольку Гитлер все уже решил. Что же до сомневающихся, то в начале февраля 1938 года все они лишились насиженных мест. Министром иностранных дел стал услужливый И. Риббентроп, новым главнокомандующим был назначен генерал В. Браухич, в то время как верховное главнокомандование взял на себя сам фюрер, создавший вместо военного министерства Верховное командование вермахта, шефом которого назначил В. Кейтеля. Будущий фельдмаршал лебезил перед фюрером, за что и получил меткое прозвище «Лакейтель». Вслед за этими назначениями последовала перетряска кадров в армии и министерстве иностранных дел. И уже 5 февраля «Фелькишер беобахтер» очень точно выразила суть случившегося: «Концентрация всей полноты власти в руках фюрера! Наконец Гитлер завершил нацистскую революцию и сосредоточил в своих руках всю власть — политическую, экономическую и военную!»

Обрадованный Геринг тут же предложил выступить против Австрии, однако, к его несказанному удивлению, Гитлер заметил, что еще не время и надо создать для этого «солидную базу». Но дальнейшие события развернулись совсем не по тому сценарию, который наметил Гитлер. Ключевым моментом во всей эпопее с аншлюсом Австрии стала встреча Гитлера с австрийским канцлером Шушнигом, который прибыл в «Берхоф» 12 февраля 1938 года.

Это был опытный политик, который прекрасно понимал, что подписанное 11 июля 1936 года австро-германское соглашение не спасет его от намерений фюрера покончить с Австрией. Но он также хорошо знал и то, что никто в Европе не заступится за его страну, и ему надо во что бы то ни стало нормализовать отношения с Гитлером.

Еще в 1937 году Шушниг сделал своим доверенным лицом Артура Зейсс-Инкварта, который придерживался правых взглядов, но ни к одной политической партии тем не менее не примыкал. С его помощью австрийский канцлер выработал ряд уступок Германии, которые, по его мнению, могли привести к ослаблению напряженности. Среди них было включение еще большего числа национал-социалистов в австрийское правительство и назначение Зейсс-Инкварта министром иностранных дел. Именно эти уступки Шушниг считал своими самыми сильными козырями на предстоящей встрече с Гитлером, которую для него организовал фон Папен.

Но случилось непредвиденное. «Доверенное лицо» Шушнига ознакомило фюрера с его планами, и тот встретил канцлера, что называется, во всеоружии. Не успел канцлер рассказать о своих «уступках», как Гитлер потребовал их проведения в жизнь и, даже не выслушав мнение о его взглядах на немецко-австрийскую границу, разразился гневной тирадой в отношении австрийской политики. Целых два часа фюрер обвинял Вену в предательстве общенемецких интересов и угрожал немедленным приказом о входе в Австрию немецких войск.

— Австрия, — кричал Гитлер, — находится в полной изоляции! Ни Франция, ни Англия, ни Италия и пальцем не шевельнут для ее спасения! Подумайте, герр Шушниг, — с угрозой в голосе закончил он свой монолог, — подумайте хорошенько. Я жду вашего ответа сегодня же днем. И если я говорю так, следует понимать мои слова буквально, я не блефую. Все прошлое — тому доказательство! Ну а теперь, — внезапно успокаиваясь, сказал Гитлер, — я прошу вас отобедать со мною…

Ошеломленный таким началом канцлер вяло кивнул и отправился в столовую. «Тогдашнее состояние Шушнига, — описывал ту сцену гауляйтер Каринтии Фридрих Райнер, — вообще трудно себе представить. Фюрер толкал его, дергал, кричал на него. Шушниг был заядлым курильщиком. Мы знали о нем буквально все, вплоть до интимных подробностей, знали стиль его жизни, знали, что он выкуривает 60 сигарет в день. Поэтому фюрер запретил ему курить. Риббентроп сказал мне, что он даже пожалел Шушнига».

Несмотря на то что весь обед Гитлер разыгрывал из себя радушного хозяина, ничто не могло разрядить напряженной атмосферы, в какую австрийский канцлер окунулся с первой же минуты пребывания на вилле фюрера. После обеда Шушниг без особой радости отправился отдохнуть в отведенную ему комнату. Он уже понимал, что все его надежды на оздоровление отношений с Гитлером потерпели крах, и тот не остановится ни перед чем. И когда в середине дня Риббентроп и фон Папен вручили ему послания фюрера, он окончательно убедился в этом. По сути, это был самый настоящий ультиматум. Гитлер требовал снять запрет на австрийскую нацистскую партию, назначить министром внутренних дел Зейсс-Инкварта, передать под его начало полицию и службу безопасности, посадить в кресло военного министра другого отъявленного нациста — директора Военно-исторического архива Э. Глайзе-Хорстенау. И теперь канцлер даже не сомневался, что именно этот человек, который вел двойную игру, займет его место. Шушнигу также было рекомендовано отправить в отставку начальника генерального штаба фельдмаршала А. Янзу, ввести обмен офицерами обеих армий и подготовить включение Австрии в экономическую систему Германии.

Ознакомившись с предъявленными ему требованиями, канцлер только беспомощно развел руками: их исполнение превращало Австрию в немецкую марионетку.

— На выполнение всех этих условий, — не скрывая насмешки, сказал Риббентроп, — вам дается три дня…

Через час потрясенный канцлер снова встретился с Гитлером. Он что-то пролепетал о том, что право подписывать такой важный документ имеет только президент В. Миклас и что надо бы обговорить некоторые детали. Однако Гитлер перебил его.

— Вы, — заявил он, — подпишете документ в том виде, в каком он есть, и выполните мои требования в течение трех дней. В противном случае я ввожу войска в Австрию…

Канцлер согласно кивнул, заметив, что ратификацию этого ультиматума он гарантировать не может. Гитлер дал канцлеру полчаса на размышления и, когда тот удалился, вызвал Кейтеля.

— Никаких приказов не будет, — улыбнулся он. — Я просто хочу, чтобы вы были с нами!

Ровно через полчаса потрясенный всем случившимся Шушниг снова предстал перед фюрером, и тот сказал:

— Я передумал… Впервые в жизни меняю свое решение, но предупреждаю — вам дается последний шанс. Даю вам еще три дня, перед тем как соглашение войдет в силу…

Вконец измученный Шушниг подписал документ. У него все же хватило смелости включить в совместное коммюнике обещанное подтверждение соглашения 1936 года, которое гарантировало полную независимость Австрии, однако Гитлер покачал головой.

— Ну нет! — снова возбуждаясь, воскликнул он. — Сначала вы выполните наши новые условия!

* * *

И Шушниг выполнил. Он объявил амнистию всем томившимся в тюрьмах нацистам, включая и тех, кто обвинялся в убийстве Дольфуса, и назначил Зейсс-Инкварта министром внутренних дел. В стране начался хаос. На улицах бесчинствовали толпы обнаглевших нацистов, которые безнаказанно срывали австрийские государственные флаги. Из банков спешно забирались вклады, а иностранные туристы штурмовали билетные кассы, торопясь как можно скорее покинуть обреченную на заклание страну. Новый министр внутренних дел действовал все более нагло и вслед за австрийскими нацистами то и дело повторял, что не пройдет и нескольких недель, как они придут к власти.

Немного пришедший в себя Шушниг (да и что, откровенно говоря, ему было терять?) всерьез обеспокоился потерей независимости и, не желая быть обвиненным в полнейшем бездействии, назначил на 13 марта 1938 года плебисцит, в ходе которого австрийцам надлежало высказаться за «свободную и независимую, немецкую и христианскую» Австрию или против таковой. Когда военный атташе Австрии сообщил о намеченном референдуме Муссолини, тот усмехнулся.

— Это тот самый снаряд, — заметил он, — который разорвется в его руках!

Он действительно разорвался. Узнав о затее австрийского канцлера, фюрер пришел в бешенство, й больше всего его разозлило то, что Шушниг воспользовался его излюбленным способом. Но бушевал он недолго — надо было принимать срочные меры к тому, чтобы события пошли не по намеченному в Вене сценарию.

10 марта Гитлер отдал два приказа. Согласно первому — австрийские нацисты должны были устроить демонстрации, а министр внутренних дел передать правительству ультиматум. Чтобы избежать кровопролития, канцлер согласился отменить референдум, однако закусивший удила Гитлер потребовал его немедленной отставки и назначения на его пост верного ему Зейсс-Инкварта. Понимая, что спорить бесполезно, Шушниг пошел и на это, однако президент Австрии Миклаш отказался подписать назначение Зейсс-Инкварта.

Казалось бы, ставки сделаны, но даже сейчас Гитлер медлил с окончательным решением о нападении на Австрию. На всякий случай он послал своего эмиссара Филиппа Гессенского к Муссолини. В конце концов ему на помощь пришел не итальянский диктатор, а давно уже рвавшийся в бой Герман Геринг. Зейсс-Инкварт, заявил он фюреру, имеет полное право выступать от имени австрийского правительства, а потому следует написать от его имени телеграмму в адрес фюрера с просьбой ввести войска и восстановить нарушенный событиями последних дней порядок в стране.

— Ему, — говорил Геринг внимательно слушавшему его Гитлеру, — даже не надо будет ничего отправлять нам. Все, что от него требуется, это только сказать: «Согласен»!

Однако чрезвычайно лояльный до этой минуты по отношению к Гитлеру Зейсс-Инкварт проявил строптивость, и тогда представитель Гитлера в Вене Вильгельм Кепплер сам позвонил в Берлин и произнес давно ожидаемую от правителя Австрии фразу: «Передайте генерал-фельдмаршалу, что Зейсс-Инкварт согласен!»

«Когда уже стемнело, — рассказывал очевидец событий генерал Грольман, — Гитлера позвали к телефону. Я видел, что Геринг последовал за ним. Когда они выходили, Геринг что-то возбужденно говорил Гитлеру, который, до сих пор задумчиво слушавший его, вдруг хлопнул себя ладонью по ляжке, откинул назад голову и воскликнул: «Час пробил!» В тот же момент Геринг умчался, и сразу же приказы пошли без задержки».

Главным из них был, конечно, тот, который Гитлер подписал 11 марта в 20 часов 45 минут и согласно которому немецким войскам было приказано перейти границу Австрии на рассвете следующего дня.

Каким-то непостижимым образом о приказе сразу же узнали в Австрии, и на улицах Вены и других австрийских городов появились неистовствовавшие нацисты, и президент Миклаш подписал указ о назначении Зейсс-Инкварта канцлером Австрии. Первое, что попытался сделать, усевшись в долгожданное кресло, новоиспеченный канцлер, — приостановить ввод немецких войск.

Но было уже поздно. Гитлер был уверен, что австрийские войска не осмелятся оказать вооруженное сопротивление вермахту, к тому же он как раз в это время получил очередное подтверждение на захват Австрии от Муссолини, чем был несказанно обрадован. «Передайте Муссолини, — сказал он по телефону Филиппу Гессенскому, — что я никогда этого не забуду. Никогда, никогда, никогда, что бы ни случилось… Как только с Австрией все уладится, я буду готов поддерживать его в чем угодно, чего бы это ни стоило. Я заключу с ним любые договоренности…»

Тем временем Геринг встретился с чешским послом и сказал обеспокоенному столь серьезными событиями дипломату следующее:

— Слово чести: Чехословакии ничего не грозит со стороны рейха!

Затем посла принял Гитлер и попросил от него гарантий того, что Чехословакия не объявит мобилизацию. Посол связался с Прагой и заверил фюрера, что ему ничто не грозит. Геринг со своей стороны в очередной раз торжественно заверил представителя чешского народа, что Германия будет свято исполнять данные Чехословакии обязательства.

На рассвете 12 марта 8-я армия вермахта перешла австрийскую границу, и уже очень скоро немецкое радио поведало нации о том, что австрийцы подвергались страшному гнету go стороны австрийского правительства и что Гитлер по сути дела совершил героический поступок, приняв решение освободить свою родину и ее народ от тирании.

«На следующий день, — писал в своих воспоминаниях адъютант Гитлера Фриц Видеман, — я выполнял обязанности квартирмейстера Гитлера в Линце и Вене. Прежде всего я поехал через р. Инн в Браунау (место рождения Гитлера. — А.У.), повстречав там всего одну роту австрийских войск, отходивших от границы…

Если сегодня утверждается, будто Гитлер напал на Австрию и захватил ее силой оружия против воли населения, то это не совпадает с моими наблюдениями. Воодушевление, с каким австрийцы встречали германские войска, было единодушным…

Гитлер в течение всего дня пребывания в Вене сиял от радости. Его можно было понять: возвращение в тот самый город, где он некогда мыкался по ночлежкам, в качестве преемника Габсбурга стало одним из самых счастливых мгновений в его жизни. Он с полным основанием заявил:

— Мне верится, была ли на то воля Божья, чтобы в юности я уехал отсюда в рейх, вырос там, стал лидером нации и после этого вернул родину в лоно рейха…

В честь своего триумфального возвращения Гитлер устроил большой совместный парад германских и австрийских войск, чтобы хотя бы внешне продемонстрировать слияние обеих армий…»

С особым чувством фюрер посетил свой родной Линц, с которым у него было связано столько воспоминаний. Его встретили огромные толпы ликующих горожан, которые ходили за ним повсюду. Даже на кладбище, где Гитлер возложил венки на могилы родителей, за ним следовала огромная толпа, почтительно следившая за тем, как фюрер отдавал дань памяти отцу и матери.

Однако самым интересным во всей этой истории было то, что в Линце Гитлер встретился с тем самым Кубицеком, с которым когда-то снимал квартиру в Вене. Тот кинулся к «старому приятелю» и даже попытался обнять его, но фюрер повел себя настолько холодно, что у того опустились руки. Перекинувшись несколькими ничего не значащими фразами, Гитлер посоветовал ему «поменьше вспоминать и еще меньше болтать». Судя по всему, Гитлера совсем не радовали воспоминания, какие пробудил в нем бывший товарищ. И он не хотел, чтобы о них знали другие.

А затем случилось то, что должно было случиться. Гитлер отказался от своего намерения посадить в Вене марионеточное правительство во главе с Зейсс-Инквартом и включил Австрию в состав рейха. Зейсс-Инкварту не оставалось ничего другого, как только согласно кивнуть головой, прочитав первую статью нового закона, которая гласила: «Австрия является частью рейха…»

Англия и Франция, гаранты независимости Австрии, и не подумали защищать ее. Они лишь стыдливо осудили «германское давление» на Австрию. А вот Сталин не смолчал. Советское правительство заявило о потере австрийским народом независимости и о нависшей над Европой опасности и предложило обсудить создавшееся положение в рамках Лиги Наций или вне ее.

Лондон выступил против инициативы Сталина по поводу аншлюса Австрии, заявив, что «созыв предлагаемой конференции для принятия согласованных действий против агрессии не обязательно окажет благоприятное воздействие на перспективы европейского мира». Но даже столь решительная позиция Англии не привела к желаемому результату: Гитлер и не думал подписывать с ней какое-либо соглашение. Тогда Чемберлен пошел на обходный маневр, подписав «добрососедское» соглашение с фашистской Италией и пойдя на серьезные политические уступки. Они не только признали захват Италией Эфиопии, но и дали свое согласие на то, что «итальянские добровольцы» будут выведены из Испании без точно установленного срока.

Очевидно, Сталин догадывался, что после столь удачно запущенных фюрером первых пробных шаров в Рейнской области и Австрии следующим его «приобретением» станет Чехословакия. Именно она должна стать разменной монетой в большой политической игре западных государств. Помимо всего прочего Чехословакия являлась главным препятствием для похода на Восток. Так называемый Богемский четырехугольник, расположенный на границах Богемии — Моравии, представлял собой превосходную естественную оборонительную позицию и служил ключом к господству над Центральной Европой. Чехословакия имела прекрасно вооруженную и обученную армию и великолепные оборонные заводы «Шкода», а ее оборонительные сооружения можно было сравнить со знаменитой французской линией Мажино. Конечно же Гитлер с открытием зеленой улицы на Восток очень надеялся на использование военных заводов Чехословакии для вооружения своей армии. Понимал Сталин и то, что после захвата являвшейся воротами в Центральную Европу Чехословакии равновесие сил в ней нарушится и немецкие войска окажутся в опасной близости от советских границ.

Как и Франция, СССР был связан с Прагой договором о взаимопомощи в случае нападения, но вот как этот договор мог быть осуществлен, Сталин не знал, поскольку Советский Союз не имел общей границы ни с Чехословакией, ни с Германией. Когда его спрашивали об этом, он весьма туманно намекал на создание какого-то одному ему пока известного таинственного коридора. А где этот самый загадочный коридор начинался и кончался, так навсегда и осталось тайной.

Но все это было по большому счету лирикой. Сталин прекрасно понимал, что ни Советский Союз, ни тем более Франция и не подумают вступаться за обреченную на заклание фюреру Чехословакию. Он предложил Лондону и Парижу собраться за круглым столом и договориться о коллективных действиях. Французы не ответили ему вообще. Англичане же ответили отказом, объяснив, что созыв подобной конференции может спровоцировать Гитлера и расколоть пока еще мирную Европу. Через своего посла в Праге Сталин сообщил Бенешу о готовности предпринять необходимые шаги для обеспечения безопасности его страны, но,только при условии, если Франция тоже выступит с подобными предложениями.

Бенеш пошел еще дальше и настоял на том, чтобы в советско-чехословацкий договор был внесен пункт, согласно которому Советский Союз мог прийти на помощь его стране только при непременном выполнении подобных обязательств Францией. Судя по всему, чехословацкий президент очень опасался того, что в случае чего его стране придется принимать участие в войне на стороне СССР без Франции.

Как и другие видные политики, Сталин догадывался и о том, что основной причиной для начала войны против Чехословакии будет проблема судет-ских немцев, которые проживали в Судетской области. Они составляли пятую часть населения всей страны и, как и словаки, были крайне недовольны своим положением людей второго сорта. Делалась ставка и на словацких националистов, которые тоже ратовали за улучшение своего статуса. С помощью Берлина судетские немцы обзавелись собственной профашистской партией, во главе которой стоял Конрад Гейнлейн. Вскоре после аншлюса Австрии Гейнлейн прибыл на встречу с Гитлером в Берлин, где и получил указания предъявить Праге заведомо невыполнимые требования.

В конце апреля он выступил в Карловых Варах со своей программой, заключавшей в себе наряду с другими «пожеланиями» требование создать Су-детскую автономию. «Мы будем требовать все, — закончил он речь, — что они не в состоянии выполнить!» Тогда же Гитлер вызвал возглавлявшего Верховное командование вермахта Кейтеля и приказал ему готовить директиву о нападении на Чехословакию.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Трудно сказать, верил ли чешский посол Герингу, когда тот клятвенно заверял его в том, что Германия никогда не посягнет на его страну. Но то, что Геринг лгал, не вызывало никакого сомнения ни у кого из бывших в курсе приближенных Гитлера. Далеко не случайно приехавший вместе с ним в Вену Борман на одном из торжественных приемов спросил личного адъютанта Гитлера Видемана: «И когда же мы теперь войдем в Чехию?»

В этом вопросе ничего удивительного не было. О насильственном решении проблемы с Судетской областью Гитлер впервые заговорил еще в мае 1938 года, когда весь мир был встревожен сообщением Праги о том, что фюрер сосредотачивает военные силы на германско-чешской границе.

В конце мая Гитлер пригласил на секретное совещание главнокомандующих трех составных частей вермахта и высокопоставленных работников министерства иностранных дел. Приехавший первым в Имперскую канцелярию Геринг с тревогой спросил Видемана, понимает ли фюрер, что нападение на Судеты означает возможную войну с Францией.

— Знает ли он, — горячился «толстый Герман», — что у него всего-навсего 28 мортир! Я-то со своей люфтваффе готов, а вот армия вряд ли!

Видеман выслушал Геринга и посоветовал ему самому сообщить о своих опасениях фюреру, что тот и пообещал сделать. Затем уверенным шагом направился в Зимний сад, где проходило совещание.

Гитлер сразу же перешел к делу.

— Моя непоколебимая воля, — безо всяких предисловий сказал он, — чтобы Чехословакия исчезла с географической карты! При этом мы должны использовать такие методы, которые вам не по душе. Но обстоятельства ныне таковы, что иначе быть не может! Представьте себе на минуту: в то время как мы собрались здесь, по Вильгельмштрассе мчится грузовик. Как раз у Имперской канцелярии у него лопается баллон или происходит какая-то другая поломка. Пока водитель на время отлучился, грузовик, груженный динамитом, взлетает в воздух, и все мы оказываемся погребенными под развалинами Имперской канцелярии. Вот такой инцидент мы должны устроить в Праге!

Гитлер говорил почти час, а когда он закончил, тот самый Геринг, который только что собирался отговорить его от этой, как ему казалось, безумной затеи, схватил его за руку и с просиявшим лицом воскликнул:

— Мой фюрер, поздравляю вас с вашим великолепным планом!

Гитлер подошел к стоявшим в нескольких метрах от него Кейтелю, Браухичу и Беку и сказал:

— После того как мы покончим с этим делом на Востоке, я дам вам три или даже четыре года, а затем мы начнем большую акцию на Западе!

Генералы не произнесли ни слова. Вскоре фон Бек подал в отставку. Впрочем, молчали не только генералы, но и все остальные, включая экспертов из министерства иностранных дел, которым были хорошо известны возможные последствия столь опрометчивого шага. Но возражать никто не осмелился. Всем было прекрасно известно, что Гитлер ненавидел чехов лютой ненавистью еще с тех самых времен, когда жил в Вене. И теперь, после нового свидания со столицей Австрии, былые воспоминания заставили его говорить о чехах с еще большим остервенением.

Впрочем, дело было не только в населявших Чехословакию «недочеловеках». Как уже говорилось выше, Богемский четырехугольник был великолепной оборонительной позицией, который еще великий Бисмарк назвал ключом к господству над всей Центральной Европой. Прежде чем идти на Восток, надо было завладеть этим самым Богемским четырехугольником, а заодно и прекрасными оборонными заводами «Шкода» и оборонительными сооружениями.

Была у Гитлера еще одна весьма веская причина нападения на Чехословакию: в Судетской области проживало более 3 миллионов немцев, которые требовали если и не воссоединения со своей исторической родиной, то уж, во всяком случае, большей автономии. После прихода Гитлера к власти в Судетах была создана пронацистская Судето-немецкая партия, во главе которой стоял отъявленный нацист, а по совместительству учитель физкультуры К. Гейнлейн. Министерство иностранных дел Германии каждый месяц переводило на его счет 15 тысяч марок. Судетские нацисты так красочно описывали зверства, которые творили чехи над бедными немцами, что правительства Англии и Франции потребовали от Праги максимальных уступок судетским немцам. И Гитлер был уверен в том, что ни Англия, ни Франция не будут воевать из-за Чехословакии.

28 марта 1938 года Гитлер вызвал в Берлин Гейнлейна и приказал ему чуть ли не каждый день предъявлять чехословацкому правительству заведомо невыполнимые требования. Тот все понял как надо и подготовил состоявшую из восьми пунктов программу создания Судетской автономии. «Мы, — заявил он, — будем требовать то, что они не в состоянии выполнить».

21 апреля 1938 года Гитлер пригласил к себе Кейтеля и обсудил с ним операцию «Грюн», как называлось нападение на Чехословакию. Немецкие войска должны были сломать пограничную оборону и обеспечить победу в течение всего четырех дней, чтобы не дать союзникам прийти на помощь. Однако точную дату нападения Гитлер так пока и не назвал.

Фюрер прекрасно понимал, что при разделе Чехословакии захотят погреть руки Польша и Венгрия. Поэтому он сказал венгерскому послу, что Германия не заинтересована в словацких территориях и, если Венгрия захочет вернуть свои земли, утраченные в ходе Первой мировой войны, он возражать не станет.

С Польшей было сложнее. У Варшавы были натянутые отношения с Прагой, и она была союзницей Франции. Гитлер не стал оказывать на нее давления, справедливо полагая, что поляки вряд ли упустят возможность захватить Тишин и другие пограничные области при первом же удобном случае.

Не все так просто было и с Муссолини, который весьма болезненно реагировал на то, что немцы считали его поддержку как нечто само собой разумеющееся. Считая себя равноправным партнером, он ревниво наблюдал за тем, как Гитлер постепенно начинал играть первую скрипку в отношениях с ним. Чтобы успокоить дуче, Гитлер отправился в Рим, захватив с собой огромную свиту, едва уместившуюся в четырех специальных составах. Желающих повеселиться в солнечной Италии среди партийных и государственных чиновников всех рангов хватало.

По дороге в Италию Гитлер отметил свой 49-й день рождения. По всей видимости, он уже тогда начал осознавать всю краткость отпущенного человеку срока и в поезде составил завещание. За исключением небольших сумм, завещанных родственникам, все остальное имущество он оставлял партии.

Гитлера встречало около миллиона итальянцев, которые своими глазами хотели увидеть человека, который взял на себя роль современного Цезаря. Среди огромной толпы, постоянно сопровождавшей Гитлера, была и приехавшая в Италию Ева Браун, расходы которой на это тайное путешествие оплатил Гитлер. Самому же Гитлеру все эти торжественные церемонии не очень нравились. Да, он разъезжал в золоченой королевской карете и проживал в королевских покоях, и тем не менее считал все эти дворцовые церемонии устаревшими. На одной из них, в Палаццо Венеции, фюрер успокоил Муссолини относительно Южного Тироля, который был населен немцами и после Первой мировой войны отошел Италии. Так радевший о своих несчастных соотечественниках в Судетах Гитлер и не подумал возвращать их на историческую родину. Наоборот!

— Моя неизменная воля, — заявил он на банкете, — и мой завет германскому народу заключается в том, что альпийский рубеж, воздвигнутый между нашими странами самой природой, всегда пребудет неизменным.

Он вообще пребывал в те дни в прекрасном настроении. Несостоявшийся художник был очарован Римом и Флоренцией и с удовольствием посещал знаменитые картинные галереи. Более того, он каждый день получал сведения о том, что министры иностранных дел Франции и Англии делали все, чтобы заставить Прагу принять неприемлемые для нее требования его ставленника Гейнлейна. Однако уже очень скоро от его эйфории не осталось и следа: обеспокоенное концентрацией немецких войск на своих границах чехословацкое правительство объявило в мае о частичной мобилизации. Лондон и Париж мгновенно отреагировали на это событие и предупредили Гитлера о возможности новой войны в случае нападения на Чехословакию.

Сказать, что Гитлер был разъярен, — значит, не сказать ничего. Больше всего его убивало то, что он не мог ничего сделать, так как планы нападения на Чехословакию еще не были готовы, да и точная дата тоже еще не была определена. Ему оставалось только одно: опровергать все сообщения о передвижении его войск и отрицать даже самую мысль об агрессии против Чехословакии.

Как только майский кризис миновал, Гитлер созвал совещание высших военных и ведущих политиков, на котором поведал им о своих намерениях. Цель оставалась все та же: захват жизненного пространства на Востоке. Главные противники — Англия и Франция, и если начнется война и Германия захватит страны Бенилюкса, то главной угрозой немецкому тылу станет Чехословакия. Именно эта опасность должна быть устранена как можно быстрее. Что же касается Англии и Франции, то они, по мнению Гитлера, не были готовы к широкомасштабной войне и вряд ли осмелились бы на открытое выступление. Ну а с итальянцами он уже обо всем договорился.

— Я, — заявил фюрер, — непоколебим в своем решении сокрушить Чехословакию военной силой в ближайшем будущем. Дело политического руководства — выбрать нужный момент! Ну а пока нам предстоит подготовить наш народ к войне, и до той поры никакие провокации не заставят меня переменить мою позицию…

* * *

Все это очень красиво звучало, но только не для генералов! Тех самых генералов, которым фюрер вверил воссоздание немецкой мощи. Уход в отставку Бломберга и Фрица и создание Верховного командования вермахта (ОКВ) не решило возникших еще при обсуждении первых военных планов проблем. Да, Кейтель и Йодль смотрели в рот фюреру и не желали ничего слушать, но многие офицеры Генерального штаба сухопутных войск придерживались другого мнения. Кроме того, им совсем не нравилось то, что все они оказались отрезанными от разработки военных планов и операций и превратились в слепых исполнителей чужой воли.

Проводником всех этих оппозиционных идей стал Бек, на всех уровнях доказывавший, что Германия к полномасштабной войне не готова. Его поддержал и Главнокомандующий сухопутными войсками фон Браухич, который на совещании высшего командного состава откровенно заявил, что нет никакого смысла рисковать великим будущим нации ради присоединения каких-то там Судет. Но самым печальным во всей этой истории было то, что Бек выразил твердое мнение, что при любых раскладах Генеральный штаб должен иметь собственное и по возможности верное суждение не только о военной, но и о политической ситуации как в самой Германии, так и за ее пределами.

Гитлер закусил губу. Независимых суждений он не терпел никогда, а теперь тем более. Он поморщился в ответ на изложенные фон Браухичем сомнения, а затем собрал у себя в «Берхофе» начальников штабов, надеясь привлечь их на свою сторону.

После довольно веселого обеда Гитлер изложил свое видение ближайшего будущего. Однако он зря надеялся на приглашенных. Начальник штаба Западной группы войск сразу же заявил, что укрепления против Франции продержатся не более трех недель. И вот тут-то Гитлер не выдержал. Все то раздражение, которое за эти недели накопилось у него против военных, наконец-то вышло наружу. Возмущенный пораженческими настроениями и упрямством военных, он впал в истерику.

— Смею вас заверить, генерал, — уже не кричал, а визжал он, — что на этих позициях можно продержаться не только три недели, но целых три года! А тот военачальник, который не может этого сделать, подлец и предатель!

Но напрасно фюрер бушевал и обзывал своих генералов. Никто из них так и не пошел с ним на сближение. Расстались они сухо, и Йодль записал в тот день в своем дневнике: «Им недостает силы духа, ибо в конечном итоге они не верят в гений фюрера». Так оно и было на самом деле, и не совсем понятно, по каким причинам сам Йодль вдруг уверовал в гений простого ефрейтора, который мало что понимал в военном деле и руководствовался прежде всего политическими целями и своей интуицией.

Однако Гитлер и не подумал сдаваться. Через пять дней после столь памятного всем обеда он созвал высшее командование на учения артиллерийской школы в Ютеборге, где приказал сделать точные копии чешских укрепрайонов. Он сам отдал приказ начинать артобстрел, после которого последовала атака пехоты, которая не произвела на генералов ни малейшего впечатления. Зато сам фюрер во весь голос выражал свое восхищение успешными действиями атакующих. Конечно, он видел тот пессимизм, с каким слушали его генералы, и тем не менее в своей речи на обеде в солдатской столовой заявил:

— Как бы ни сложились обстоятельства, Чехословакию придется стереть с лица земли в первую голову… Больше всего я опасаюсь, что что-нибудь случится со мной лично, прежде чем я приведу в исполнение мои планы. Политик должен верить в судьбу. Фортуна лишь однажды поворачивается к вам лицом, и тут-то и нужно ее ухватить. Другого раза не будет!

В результате всех этих речей Бек подал в отставку и потребовал того же от фон Браухича. Однако у того не хватило духу. «Я солдат, — пожал он плечами, — и мой долг повиноваться…»

Гитлер принял отставку Бека, но по каким-то соображениям держал ее в секрете. Однако в июне его настроение снова испортилось: совершившие инспекционную поездку в западные укрепрайоны Геринг и Тодт доложили, что к осени работы закончены не будут. Тогда Гитлер проявил необыкновенную активность, чтобы как можно быстрее довести все до ума. Правда толку от этого было мало, и армейский инспектор укрепрайонов генерал Ферстер довольно точно дал описание этому. «Фюрера, — заметил он, — интересовали глобальные вопросы и мельчайшие детали. Все, что лежало между тем и другим, его не интересовало. Не заметил он и того, что большинство важнейших решений лежало именно в этой «промежуточной» сфере».

В конце концов Гитлеру надоело ждать — он решил проверить, как исполняются его указания, и в конце августа 1938 года отправился на Западный вал, где снова столкнулся с командующим Западной группой армии генералом Адамом, на которого все его речи не произвели ни малейшего впечатления. Выслушав сказки фюрера об огромном количестве танков и каких-то известных только ему чудесных противотанковых минах, генерал довольно сухо заметил, что каждой дивизии предстоит оборона на фронте шириной в 13 миль, и когда все силы будут брошены на прорыв чешских укреплений, он останется без резервов.

И снова Гитлер не пожелал прислушаться к голосу специалиста. Гневно сверкнув на генерала глазами, он запальчиво вскричал:

— Все это чепуха, генерал, и, что бы вы мне здесь ни говорили, я не отменю нападения на Чехословакию! — и зловеще добавил: — Только подлец не сможет удержаться на этих укреплениях!

Как известно, Гитлер был весьма импульсивным человеком, но, прежде чем принять любое решение, подолгу обдумывал его. Если только на самом деле обдумывал. Вся беда его окружения была в том, что никто не мог толком понять, говорил фюрер в этот момент серьезно или блефовал. Думается, что в этом была беда и самого фюрера, который долго сомневался, но в конце концов принимал решение не после долгих раздумий и тщательного анализа сложившегося положения, а в результате все того же импульса, чаще всего основанного на его, как он считал, непогрешимой интуиции. «Вы, — довольно откровенно сказал он назначенному вместо Бека начальнику Генерального штаба сухопутных войск Гальдеру — никогда не узнаете моих истинных намерений. Даже мои ближайшие соратники, убежденные, что они знают все, никогда не узнают всего до конца…»

В этом был весь Гитлер. Да, он решил уничтожить Чехословакию, но тем не менее пока еще не знал, как и когда это сделать. Да, он не слушал своих генералов или делал вид, что не слушает, но тем не менее высказанные ими сомнения не проходили мимо него, и, надо полагать, именно поэтому он все же не полез на укрепленные районы на чешской границе сразу же после аншлюса Австрии. Конечно, в такой непредсказуемости были свои минусы, но хватало и плюсов. «Это нежелание связывать себя общепринятыми правилами, — пишет в своей книге о Гитлере Алан Буллок, — создавало множество проблем в управлении государством и экономикой, но оно же становилось несомненным преимуществом в психологической войне, в искусстве которой он был виртуозом. Даже будучи на грани эмоционального срыва, Гитлер никогда не говорил ничего, не просчитав заранее, какое воздействие окажут его слова на собеседников и на тех, кому они будут пересказаны».

Буллок приводит весьма интересный пример, который прекрасно иллюстрирует высказанное им суждение: «Однажды в Мюнхене (было это 2 июля), когда Гитлер и Риббентроп завтракали, им доложили о прибытии английского посла. Гитлер вскочил из-за стола и воскликнул: «Черт побери! Заставьте его подождать. У меня слишком благодушное настроение». Затем все присутствовавшие стали свидетелями удивительного спектакля: буквально за мгновение он впал в состояние крайнего возбуждения, лицо потемнело, а глаза налились злобой. Дальнейший его разговор с англичанином, проходивший в соседней комнате, был настолько бурным, что все, кто остался за столом, слышали чуть не каждое слово. Вернувшись к столу, Гитлер вытер платком вспотевший лоб. «Господа, — хихикнул он, — дайте мне чаю. Он думает, что я в ярости».

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

По всей видимости, посол так и подумал, и как только фюрер усилил нажим на Лондон и Париж, правительства обеих стран буквально лезли из кожи, чтобы убедить Гитлера в том, что они делают все возможное для того, чтобы заставить Прагу принять выдвинутые Гейнлейном «справедливые требования». Однако Бенеш никаких требований удовлетворять не собирался, и гейнлейновцы принялись за кровавые провокации между немцами и чехами в Судетах.

5 сентября уже понимавший свою обреченность Бенеш принял лидеров судетских немцев и согласился на всех их требования. На Гитлера это не произвело никакого впечатления. Да и что были ему все эти требования, если всего три дня назад, провожая посетившего его в «Бергофе» Гейнлейна, он сказал: «Да здравствует война, даже если она будет длиться восемь лет!» Гейнлейн все понял как надо и после того, как Бенеш подписал все его требования, устроил страшные беспорядки в Моравской Остраве.

12 сентября фюрер выступил на Нюрнбергском партийном съезде, где и произнес пламенную речь, полную угроз в адрес Бенеша и чехов, потребовал «справедливого отношения» к судетским немцам и пригрозил добиться этого самого отношения военными, если понадобится, средствами. А затем объявил генералам, что нападение на Чехословакию начнется в полдень 27 сентября.

Судетские немцы восприняли выступление фюрера как призыв к действию и подняли восстание. Чехи мгновенно ввели военное положение, и восстание было быстро подавлено. В выступлении погибло всего несколько человек, и тем не менее немецкая печать на все голоса трубила о «терроре в Чехословакии».

В Берлин прибыл Чемберлен, однако все его попытки решить судетскую проблему мирным путем Гитлер отверг. «Но войны может и не быть, — заявил в конце разговора Гитлер, — если будет принят принцип самоопределения!»

Чемберлен ухватился за брошенную ему соломинку и обещал сделать все возможное, чтобы добиться передачи Германии интересующие ее территории. Если, конечно, фюрер обещает принять все меры для оздоровления положения. Гитлер обещал, а буквально через четверть часа с довольным видом рассказывал Риббентропу, как ловко ему удалось загнать английского премьера в угол. «Если чехи откажутся, — потирал он руки, — то никаких препятствий для вторжения в Чехословакию не будет, а если согласятся, тогда просто их черед придет позднее!»

* * *

Сталин внимательно следил за политическими играми и еще раз дал понять Гитлеру о своем намерении сблизиться с Германией. Это решение озвучил министр иностранных дел М.М. Литвинов в Ленинграде. В своей пространной речи он обрушился на западные державы и обвинил их в том, что именно при их попустительстве Германии без единого выстрела удалось свести на нет Версальский договор. В Берлине все поняли как надо.

«Мы, — говорил Литвинов, — намеренно воздерживаемся от непрошеных советов чехословацкому правительству… Советское правительство, во всяком случае, не несет ответственности за дальнейшее развитие событий. СССР не ищет для себя никакой выгоды, также не желает он никому навязывать себя в качестве партнера или союзника, но готов согласиться на коллективное сотрудничество».

Из этого заявления ясно, что никаких тайных переговоров Сталин с президентом Бенешем в то взрывоопасное время не вел. Однако последние исследования доказывают, что это было не так, и в августе 1938 года командующий чешскими ВВС генерал Файер принял предложение Сталина провести переговоры, а затем сделал весьма интересное заявление, из которого следовало, что Советский Союз «обещал прислать 700 истребителей, если будут подготовлены подходящие аэродромы и обеспечена противовоздушная оборона».

Более того, как признавался позже глава французской миссии в Румынии, правительство этой страны было готово закрыть глаза на перелет советских самолетов через ее территорию. А чтобы обезопасить себя перед Германией, Бухарест потребовал, чтобы перелет проходил на высоте свыше 3000 метров, где румынские зенитки не могли достать советские самолеты.

Известно и то, что советский посол в Лондоне И.М. Майский совершенно откровенно говорил министру иностранных дел Черчиллю, что в случае немецкой агрессии против Чехословакии Советский Союз применит силу. Что же касается самого Литвинова, то 21 сентября в Женеве он без обиняков заявил, что чехи вполне могут рассчитывать на поддержку Москвы, но только в том случае, если Франция останется верной своему союзническому долгу и согласно договору с Прагой выступит на ее стороне.

Однако на самом деле все выглядело несколько иначе. И если верить работавшему в 1938 году с начальником Генерального штаба Б.М. Шапошниковым будущему маршалу М.В. Захарову, то в своих воспоминаниях он утверждал, что Сталин отнюдь не собирался зависеть от Франции и заявил в секретном послании Бенешу, что окажет ему помощь и без Франции. При этом Захаров дал полный расклад тех сил, которые должны были прийти на помощь Бенешу. По его утверждению, 21 сентября командующий Киевским военным округом отдал приказ, согласно которому округ был поднят по военной тревоге и размещен вдоль польской границы. Затем Сталин привел в полную боевую готовность 60 пехотных дивизий, 16 кавалерийских дивизионов, 3 танковых корпуса, 22 отдельных танковых батальона, 17 эскадрилий, которые были дислоцированы к западу от Урала. Под ружье было поставлено около 330 тысяч резервистов и десятки тысяч солдат, которые вот-вот должны были уйти в запас.

Чтобы подстегнуть (или насторожить) Францию, Сталин уведомил военного атташе об идущей полным ходом мобилизации советских войск. Вот только по сей день неизвестно, как отреагировал на столь неприятное для него сообщение Париж. Что же касается с жадностью заглядывавшейся на чешские территории Польши, то Сталин заверил ее, что любая попытка посягнуть на чешскую землю кончится для Польши разрывом заключенного с ней пакта о ненападении. И был очень недоволен тем, что в конце концов Прага приняла территориальные предложения Варшавы, исключив тем самым возможность советской интервенции в Польшу.

Готовность СССР выполнить свои союзнические обязательства перед Чехословакией Литвинов подтвердил в беседе с германским послом в Москве 22 августа. На этот раз он отбросил всякую дипломатию и без обиняков заявил Шуленбургу, что «Германия не столько озабочена судьбами судетских немцев, сколько стремится к ликвидации Чехословакии в целом». А по тому, как повела себя Франция, Сталину нетрудно было догадаться, что она озабочена только одним: оправдать готовившееся вместе с Англией предательство Чехословакии, подготовка к которому шла полным ходом.

Что же касается фюрера, то он в то время испытывал очередное разочарование, поскольку и на этот раз военные не поддержали его. Правда, теперь разногласия возникли из-за планов нападения: в то время как генералы предлагали атаковать с севера и юга одновременно, сам Гитлер потребовал взять Прагу после прорыва укреплений мощными танковыми ударами.

Фон Браухич и Гальдер на свой страх и риск продолжали гнуть свою линию, и тогда фюрер вызвал их вместе с Кейтелем в Нюрнберг. Спор затянулся надолго, каждый стоял на своем, и в конце концов не выдержавший возражений Гитлер приказал генералам делать то, что считал нужным. И снова Йодль отметил в дневнике: «Возникла та же проблема, что и в 1914 году: в армии существует один неуправляемый элемент — генералы, и таковыми они являются в силу их самонадеянности и высокомерия. В их среде нет ни доверия, ни дисциплины, потому что они не могут признать гений фюрера. Несомненно, это происходит из-за того, что они продолжают видеть в нем простого капрала времен Первой мировой войны, а не величайшего государственного деятеля со времен Бисмарка». Сам же фюрер после затянувшегося спора с генералами откровенно сказал Кейтелю:

— Мне очень жаль, что я не могу дать каждому гауляйтеру по армии — у них крепок дух, и они верят в меня…

И очень жаль, что Гитлер не дал своим гауляйтерам по армии. Если бы это случилось, вполне возможно, войны не было бы вообще.

К счастью для германской армии, в ней в то время были не только Кейтели и Йодли, но и люди, которые трезво смотрели на вещи и отдавали себе отчет в том, во что может вылиться авантюра Гитлера. Это были умные и честные офицеры, которые, прекрасно понимая, что Гитлера им не сдержать, решились на государственный переворот.

Центр заговорщиков находился в разведотделе Верховного главнокомандования, и его душой был полковник Ганс Остер. Вместе с ним в заговоре принимали участие Шахт и Карл Герделер, в недалеком прошлом обербургомистр Лейпцига и министр финансов рейха. А вот Гальдер в конце концов отказался от участия в заговоре.

Как того и следовало ожидать, заговорщики нашли человека, который был готов выступить с вверенными ему войсками. Это был командир корпуса 3-й армии генерал фон Вицлебен. Именно он еще с несколькими высокопоставленными военными отвечал за захват правительственной резиденции, арест Гитлера и его приспешников. Командир танковой дивизии генерал Хепнер должен был блокировать любые попытки СС освободить пленников. Заговорщики намеревались либо объявить Гитлера сумасшедшим, либо отдать его под суд и после недолгого военного правления провозгласить поруганную конституцию и перейти к нормальному гражданскому правлению. Однако майор Хайнц, который должен был вести штурмовую группу из 30 человек на захват Имперской канцелярии, решил застрелить Гитлера на месте.

Переворот было решено начать сразу же после отдачи Гитлером приказа о вторжении в Чехословакию. Здесь вся ответственность ложилась на Гальдера, который должен был сразу же предупредить заговорщиков о начале военных действий. В то же время заговорщики считали, что залог успеха и гарантированной поддержки армии кроется в однозначном обязательстве со стороны британского и французского правительств объявить войну Германии в случае ее нападения на Чехословакию.

Увы, ничего из этого не вышло, и 16 сентября Чемберлен приступил к разработке плана, в котором собирался предложить Гитлеру забрать те чешские территории, на которых немецкое население составляло более 50 процентов. При этом он включал в эти территории и те приграничные районы, по которым проходили воздвигнутые чехами оборонительные рубежи, и оставлял таким образом Чехословакию без защиты. Ободренный обещанием Сталина выступить на его стороне и без Франции, Бенеш поначалу отверг разработанные Чемберленом и одобренные Францией предложения. Однако после того как к президенту в ночь на 21 сентября прибыли английский и французский послы и провели соответствующую беседу, в пять часов утра Прага «с прискорбием» согласилась на предложения Англии и Франции.

Обрадованный Чемберлен встретился с Гитлером и сообщил ему о согласии Праги передать Судеты рейху. Но… никакой благодарности не было. Фюрер равнодушно выслушал английского премьера и холодно ответил: «Сейчас это не имеет ровным счетом никакого значения, Судеты будут немедленно оккупированы! Что же касается границ, то вопрос о них будет решен путем плебисцита!»

«У меня, — все больше распаляясь, кричал фюрер ошарашенному услышанным Черчиллю, — нет времени на пустую болтовню. Я захвачу Судеты, проведу плебисцит и только потом рассмотрю польские и венгерские притязания на чешскую территорию!»

На следующий день Чемберлен получил географическую карту Европы с очерченными на ней Гитлером границами и меморандум с его требованиями. Эвакуация чехов должна была начаться 26 сентября и закончиться через два дня. И только тут Гитлер позволил себе «пойти на уступку».

— Чтобы доставить вам удовольствие, мистер Чемберлен, — сказал он, — я готов уступить. Вы — один из немногих, которым я когда-либо делал одолжение. Если это облегчит вашу задачу, я готов удовлетвориться 1 октября как днем окончания эвакуации чехов.

Чемберлен принял условия Гитлера и поведал по возвращении в Лондон о «растущем между ним и Гитлером доверии». Однако остальные министры таким доверием не обладали и тут же договорились с Парижем не давить на Чехословакию, в случае ее отказа выполнить требования Берлина. Более того, было сделано совместное заявление, из которого следовало, что в случае нападения на Чехословакию Франция немедленно окажет ей военную помощь, ее поддержат Англия и Россия. Чемберлену не оставалось ничего другого, как сообщить об этом решении в Берлин.

Гитлер пришел в неописуемое бешенство и, брызгая во все стороны слюной, стал кричать, что к нему в Париже и Лондоне относятся хуже, нежели «к паршивым неграм и туркам». «Если Англия и Франция решили драться, — закончил он свой монолог, — пускай! Мне на это наплевать!»

* * *

26 сентября Гитлер выступил с большой речью в берлинском Дворце спорта, преувеличив в несколько сотен раз количество «судетских жертв» и с негодованием рассказывая собравшимся об учиненной чехами «безжалостной расправе над немцами». Фюрер потребовал от Бенеша поставленных перед ним в Годесберге условий.

— Моему терпению пришел конец, — все больше распалялся он. — Теперь господину Бенешу решать: мир или война! Либо он согласится и отдаст наших немцев, либо мы придем и сами возьмем свою свободу! Если к 1 октября Судетская область не будет передана Германии, я сам пойду, как первый солдат, против Чехословакии!

Дав чехам время на размышление до 14 часов 28 сентября, Гитлер приказал Кейтелю подтянуть резервы и готовиться к выступлению на 30 сентября. Гитлер желал не только расчленить Чехословакию, но и дать своей армии, которой уже очень скоро предстояли «великие дела», понюхать пороху и подготовить нацию к победам.

Однако на начало войны Гитлер так и не решился и снова приступил к переговорам. Главным для фюрера была отнюдь не его боязнь западных стран и СССР, а неуверенность его генералов в собственных силах, особенно после того, как на стороне командования сухопутных войск выступил сам Геринг. Повлияло на его решимость и полнейшее отсутствие энтузиазма у берлинцев во время его зажигательной речи в столичном Дворце спорта. Сказались начавшаяся в британском королевском флоте и французской армии мобилизация и изменивший в самый последний момент свою позицию Муссолини. Вместо готовности поддержать боевые действия дуче сообщил разъяренному фюреру о намерении Чемберлена в третий раз приехать в Германию договориться о встрече «большой четверки».

Гитлер нехотя согласился, особенно после того, как его итальянский собрат пообещал поддержать Германию в случае провала Мюнхенской конференции. Именно дуче и предоставил меморандум на состоявшейся в Мюнхене 29-30 сентября 1938 года конференции «четырех» (Англия, Франция, Германия и Италия), который и лег в основу Мюнхенского соглашения.

После недолгих препирательств, в ходе которых немцы отвергли все поправки, которые попытались провести западные страны, на рассвете 30 сентября соглашение было подписано. Так безо всякого участия Чехословакии Даладье и Чемберлен решили ее судьбу. Что же касается представителя чехословацкого правительства, то он был вызван на конференцию лишь для того, чтобы заслушать вынесенный на ней смертный приговор его стране.

Бенеш быстро покинул страну, а новое правительство делало все возможное, чтобы удовлетворить все возраставшие амбиции фюрера. А тот выдвигал все новые требования и отказался подтвердить обещанные в Мюнхене гарантии того, что чехи получат свое, пусть и сильно усеченное, государство.

Более того, чехи должны были уступить Польше районы Тешина, а Венгрии — важные в экономическом и стратегическом отношении районы Словакии. В результате Мюнхенской сделки Чехословакия потеряла почти пятую часть своей территории, четвертую часть населения и половину мощностей тяжелой промышленности. Теперь германская граница проходила всего в 40 километрах от Праги.

Так сбылось то, о чем еще в 1923 году предупреждал тогдашний народный комиссар иностранных дел СССР Г.В. Чичерин. «Я уже писал вам в прошлый раз о том, — сообщал он полпреду РСФСР в Чехословакии К.К. Юреневу — что должны же чехи когда-нибудь понять, что Франция смотрит на них как на разменную монету и при первом же удобном случае заплатит ими за какую-нибудь политическую сделку».

Но главное все же было даже не в Чехословакии. Именно в Мюнхене Гитлер получил карт-бланш на продолжение своей агрессии на Восток и в первую очередь против СССР. «Смысл Мюнхенского соглашения, — писал видный английский историк Уиллер-Беннет, — заключался в том, чтобы уничтожить Чехословакию как самостоятельный военный, политический и экономический фактор и подготовить условия для дальнейшей экспансии Германии в сторону Польши и России». А чтобы еще больше осложнить обстановку и уменьшить пути взаимопонимания, некоторые средства массовой информации Англии и Франции начали распространять сведения о том, что и Советский Союз не остался в стороне от Мюнхенского сговора и от имени Советского Союза в столице Баварии выступал Даладье.

После Мюнхена столько сделавший для этой сделки Чемберлен был уверен, что добился осуществления своей цели — сговора с Гитлером. И он не ошибся. В Берлине наконец-то согласились подписать англо-германский договор о ненападении в форме двухсторонней декларации.

6 декабря в Париже Риббентроп подписал франко-германскую декларацию, в которой говорилось, что «между Францией и Германией нет территориальных споров», и содержалось обязательство развивать мирные и добрососедские отношения. По сути, это был самый настоящий пакт о ненападении.

Мировая общественность по достоинству оценила Мюнхенский сговор и назвала его ударом по «союзу сил мира». Что же касается Гитлера, то одержанная им победа без единого выстрела подняла его авторитет как в Германии, так и во всем мире на новую высоту. В те великие для него дни он полной мерой наслаждался победой над теми, кто заставил его страну подписать в 1918 году позорный Версальский договор.

* * *

Мюнхенское соглашение интересно еще и тем, что именно после него Гитлер по-настоящему начал гонения на евреев. Вообще надо заметить, что та практически полная свобода, какой пользовались австрийские нацисты в преследовании евреев, давно уже вызывала откровенную зависть у их немецких собратьев. И дело было не столько в той злобе и ненависти, которые копились десятилетиями, сколько в откровенном желании обогатиться за счет состоятельных евреев. Особенно если учесть, что уже ущемленные в правах евреи еще не были вытеснены из экономической жизни рейха. При этом к 1939 году наметилось два подхода к проблеме «арианизации» экономики с помощью государства и руками членов партии и штурмовиков. В первом случае все богатство евреев попадало бы, как. того и хотел Геринг, к государству, во втором оно становилось наградой членов партии за их многолетнюю приверженность идеям национал-социализма и лично фюреру.

В 1938 году Геринг издал три приказа, которые рекомендовали каждому еврею зарегистрировать размеры своей собственности с «целью обеспечить надлежащее ее использование в соответствии с нуждами германской экономики». 14 октября Геринг призвал решить еврейскую проблему «быстро и решительно», а еще через две недели было принято постановление о депортации из рейха 170 тысяч евреев в Польшу.

Излишне говорить, что после всех этих событий еврейское население Германии жило в тревожном ожидании беды. Как всегда в таких случаях, нужен был только предлог, который представился нацистам уже 7 ноября 1938 года, когда 17-летний еврейский юноша Хершель Грюншпан убил немецкого дипломата фон Рата — таким образом этот мальчик протестовал против депортации в Польшу его родителей и еще 50 евреев. Геббельс тут же развернул широкую агитацию и заявил, что евреям убийство фон Рата с рук не сойдет и им следует ожидать самых больших неприятностей. Его заявление совпало с празднованием очередной годовщиной «пивного путча», и съехавшиеся в Мюнхен ветераны движения потребовали принять против еврейского беспредела самые решительные меры.

Как всегда, на празднование прибыл сам Гитлер. Ему сразу же сообщили о том, что фон Рат скончался, не приходя в сознание. Расстроенный этим известием фюрер не стал говорить о нем в своей традиционной речи. Но было замечено, что он был чем-то сильно возбужден и что-то горячо говорил внимательно слушавшему его Геббельсу. Как позже заявил пресс-секретарь Гитлера Отто Дитрих, фюрер давал министру пропаганды инструкции, как и что следует говорить ветеранам движения. Обсудив все детали, Гитлер, пожелавший снять с себя всяческую ответственность за дальнейшее, уехал, весьма многозначительно бросив на прощание: «СА должны перебеситься».

Как того и следовало ожидать, Геббельс сказал все, что надо, и его выступление было воспринято как призыв к действию. Но в то же время надо отдать ему должное: он говорил так, что ни один юрист не смог бы придраться ни к одному его слову. Он напомнил внимательно слушавшим его ветеранам об уже имевших место еврейских погромах, но и тут подчеркнул, что эти акции возникли сами собой, и ни партия, ни тем более сам фюрер не имеют ни малейшего отношения к этим «стихийным» всплескам насилия.

Как только Геббельс закончил выступление, высокопоставленные партийцы дали соответствующие приказы в свои владения. Что же касается замиравших от ожидаемого наслаждения штурмовиков, то тут и говорить нечего — они наконец начали «беситься». Только за одну ночь ими было сожжено 200 синагог, разгромлено 7500 еврейских магазинов и убито около ста человек. Затем эсэсовцы арестовали 26 тысяч самых богатых евреев и отправили их в концлагеря.

Конечно, столь откровенное выступление нацистов вызвало возмущение мировой общественности. К неудовольствию фюрера, большинство немцев тоже были возмущены той жестокостью, с какой били евреев и уничтожали их собственность, и неизбежным в связи с этим падением авторитета Германии во всем цивилизованном мире. Переругались между собой и нацистские главари. Геринг последними словами крыл Геббельса за тот огромный ущерб, который погромы нанесли экономике рейха. Не остался в стороне и Гиммлер, обвинивший министра пропаганды в том, что устроенные им погромы затруднили насильственную эмиграцию евреев. Что же касается самого фюрера, то он остался как бы ни при чем. Да, он был полностью согласен с Герингом и неоднократно повторял, что подобное не должно повториться, но в то же время не осуждал и Геббельса. Более того, он однозначно заявил, что «нужно решить экономический аспект еврейской проблемы», и поручил «толстому Герингу» составить список всех принадлежащих евреям универмагов, которые уже очень скоро должны стать «арийскими».

Что это означало? Да только то, что в результате «хрустальной ночи» решение еврейской проблемы было перенесено с улиц в кабинеты высокопоставленных чиновников и получило целенаправленный характер. Уже 12 ноября 1938 года Геринг на совещании министров представил свой план экспроприации еврейской собственности. «Демонстрации, — заявил он, — нужно прекратить, а евреи обязаны передать свое имущество государству, которое выплатит им компенсацию («по возможности, мизерную»). Доверенные лица, назначенные государством, реализуют еврейскую собственность по ее реальной стоимости покупателям-арийцам, а доход пойдет в пользу государства».

Геббельс пошел еще дальше и, чтобы возместить убытки, понесенные государством во время «хрустальной ночи», потребовал наложить на еврейскую общину штраф в качестве компенсации, присовокупив сюда и убийство фон Рата. «Геринга же, — писал А. Буллок, — особенно возмущало то обстоятельство, что страховые компании собирались возместить ущерб евреям — владельцам разграбленных и разгромленных магазинов. Представитель этих компаний настаивал на немедленной и полной выплате, дабы не подорвать веру международного капитала в надежность немецких страховых обществ. Однако шеф СД Гейдрих нашел-таки выход: выплаты произвести в полном объеме и тут же конфисковать полученные по страховке суммы. Вместе со штрафом за убийство фон Рата конфискованные страховые выплаты пошли в доход государства. Геринг не скрывал своего удовлетворения: «Ловко мы провернули это дельце. Это отобьет у свиней охоту стрелять по германским дипломатам. Кстати, замечу, что мне не хотелось бы быть евреем в Германии».

Одновременно Геббельс разработал целый перечень указов, согласно которым евреям запрещалось появляться в театрах, кино и других увеселительных местах. У евреев стали отбирать водительские права, их детей изгоняли из немецких школ, появился запрет на профессию, евреев заставляли сдавать все имевшиеся у них ценные вещи из золота и серебра. Их жилища отныне не являлись неприкосновенными.

Вскоре появилось новое законодательство, которое создавало для евреев самые что ни на есть невыносимые условия. Начатое в Австрии дело изгнания евреев получило в Германии продолжение. Депортация сопровождалась самым откровенным вымогательством. При этом направленные на изгнание евреев меры скрывались, и получалось так, что евреи сами покидали Германию.

Само собой понятно, что поручивший заниматься еврейским вопросом другим сам Гитлер оставался все это время как бы в тени. Но всем было ясно как божий день: ни Геббельс, ни Геринг, ни Гиммлер никогда бы не отважились на изгнание и ограбление евреев без его на то воли.

— Я, — говорил фюрер в рейхстаге 30 января 1939 года по случаю своего шестилетнего пребывания на посту рейхсканцлера, — часто предсказывал какие-то события, но люди смеялись надо мой. Когда я шел к власти — евреи смеялись громче всех, особенно когда я пророчил себя главой великого рейха и уже тогда говорил, что, придя к власти, я решу еврейский вопрос. Сегодня я намерен предсказать вот что: если еврейскому международному капиталу удастся втянуть народы в очередную войну, это окончится не торжеством мирового большевизма и тем паче не победой иудаизма; это кончится уничтожением всех евреев в Европе».

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Как известно, аппетит приходит во время еды, и всего три недели спустя после Мюнхена Гитлер подписал указ об оккупации всей Чехии, хотя и не был доволен заключенным в столице Баварии соглашением. В том, что ему вместо всей Чехословакии досталась только ее часть, он винил британцев, которые «влезли не в свое дело». Ему надо было как можно быстрее исправить допущенную в Мюнхене ошибку.

14 октября 1938 года Геринг обнародовал новые задачи, которые поставил перед ним Гитлер: двукратное увеличение выпуска самолетов, увеличение производства и поставок армии тяжелых орудий и танков, запчастей, усовершенствование коммуникаций, усиление эксплуатации природных и промышленных ресурсов Судетской области, введение трехсменного рабочего дня на оборонных заводах и фабриках и закрытие всех ненужных и нерентабельных предприятий. «Если возникнет необходимость, — подвел он итог своему выступлению, — для достижения своих целей фюрер готов перевернуть всю экономику с ног на голову!»

Всего через неделю Гитлер приказал готовить вермахт «для ликвидации остатка Чехии и занятия Мемельской области (район Клайпеды). «Организация, эшелонирование и степень готовности войск, — говорилось в подписанном фюрером приказе, — должны быть рассчитаны на нападение, с тем чтобы предотвратить всякую возможность отпора. Целью является быстрая оккупация Чехии и изоляция ее от Словакии».

После включения Судетской области в состав рейха Гитлер создал в Чехословакии профашистское правительство во главе с президентом Гахой. Положение осложнялось тем, что в Словакии очень сильны были подогреваемые из Берлина сепаратистские настроения, и Геринг прямо говорил его руководителям: «Стремление Словакии отделиться надо всячески приветствовать. Чехия без Словакии будет отдана нам на милость».

В начале 1939 года Гитлер вызвал чехословацких лидеров в Берлин. По каким-то только ему ведомым причинам он принял их в половине второго ночи. На встрече присутствовали Геринг и Кейтель. Испуганный Гаха, то и дело запинаясь, попросил оставить чехам «право на национальное существование». Словно не слыша президента, Гитлер ответил, что 16 марта немецкие войска перейдут границу Чехословакии и страна станет частью рейха.

«Гаха и Хвалковский, — вспоминал переводивший фюрера Шмидт, — буквально окаменели в своих креслах. Только по глазам было видно, что они живые существа».

Немного придя в себя, Гаха согласился, что его положение безнадежно, и он не знает, как ему сообщить об этом военным. Гитлер, который, похоже, только и ждал нечто подобного, усмехнулся.

— У вас, — заявил он, — только один выход: подписать соглашение, в котором будет сказано о том, что правительство Чехословакии вручает свою судьбу в мои руки. Если вы этого не сделаете, то Чехословакия будет уничтожена…

Понимая, что игра проиграна, Гаха вместе с Хвалковским отправился к Герингу и Риббентропу, которые и должны были заставить их поставить свои подписи под уже давно подготовленными документами. «Геринг и Риббентроп, — писал позже бывший в курсе событий посол Франции в Германии Кулондор, — были безжалостны. Они в буквальном смысле слова гоняли Гаху и Хвалковского вокруг стола, на котором лежали документы, вкладывая им в руки перо, и беспрерывно повторяли, что если те откажутся поставить свои подписи, Прага через полчаса будет лежать в развалинах».

Тем не менее Гаха нашел в себе силы и продолжал сопротивляться. Чтобы хоть как-то выиграть время, он, на свою беду, сослался на сердечный приступ. Геринг мгновенно пригласил в кабинет главного врача фюрера Морелля и приказал ему сделать президенту инъекцию. Опасаясь провокации, Гаха принялся протестовать, однако никто уже не обращал внимания на его нежелание получить дозу неизвестного ему лекарства. Морелль сделал президенту укол и… «дипломатические» методы Гитлера, как позже скажет политический референт Гахи Иозеф Климент, принесли свои плоды. В 3 часа 55 минут Гаха и Хвалковский подписали требуемые документы. Чехословакия была расчленена, и на ее территории созданы так называемый протекторат Богемия и Моравия и сепаратное «Словацкое государство».

Однако на этом отношения с получившим и по сей день неизвестно какое лекарство Гахи с фюрером не закончились, и после убийства в Праге начальника тайной полиции и службы безопасности Гейдриха в июне 1942 года Гитлер снова обратил на него свое внимание. Без обиняков фюрер заявил, что, если последуют новые выступления против немцев, он прикажет убрать всех чехов из страны. «Для нас, уже переселивших миллионы немцев, — заявит Гитлер, — такая мера не представляет никаких трудностей».

Гаха прекрасно знал, что Гитлер не блефовал и Гиммлер уже начал готовить высылку чехов из страны. Набравшись смелости, он спросил фюрера, можно ли использовать его заявление, чтобы воздействовать на своих соотечественников. Гитлер милостиво кивнул.

«Чешские господа, — рассказывал он, — настолько хорошо поняли меня, что свою политику они с тех пор полностью подчинили принципу истребления всех бенешевских элементов и пресечения бенешевских интриг. Они поняли, что в борьбе за сохранение самого существования чешского народа не может быть нейтральных и что необходимо избавиться от всех, кто занимает позицию «ни да ни нет».

Так было покончено с Чехословакией, и ее оккупация ознаменовала собой окончание того этапа, когда Гитлер осуществлял свою политику завоевания «жизненно важного пространства» пока еще относительно мирными способами. Но уже многим политикам было ясно, что на Австрии и Чехословакии фюрер не остановится и что любой его следующий шаг может привести к войне. Так оно в конечном счете и оказалось…

* * *

До сих пор многие историки и биографы Гитлера пишут о той поспешности, с какой он завоевал Австрию и Чехословакию. Как правило, приводится множество разнообразных причин, среди которых выделяются политические и чисто человеческие. Однако мало кто знает, какую роль во всей этой истории сыграла некая девица по фамилии Грун.

Как это чаще всего и бывает в таких случаях, все началось совершенно случайно, когда один ничем не примечательный полицейский чиновник возвращался домой. Проходя мимо двух прыгавших через веревку девочек, он невольно засмотрелся на них и вдруг услышал фразу, которая сразу же насторожила его. «Да, ничего не скажешь, — сказала одна из девочек, — хорошенького зятя отхватила мамаша Грун! Фельдмаршала!»

На следующий день полицейский поднял документы и с удивлением узнал, что Грун была девичьей фамилией второй супруги недавно овдовевшего военного министра фон Бломберга. Ее мамаша в свое время держала «массажный» салон, а ее дочь была проституткой. В довершение ко всему дотошный полицейский обнаружил две фотографии, на которых фрау Бломберг была изображена в самом непотребном виде.

Полицейский доложил о своем открытии графу Гельдорфу, который сразу же отправился с представленными ему документами к Герингу. Он хорошо знал неприязнь бывшего летчика к Бломбергу и надеялся поживиться за его счет. Так оно и случилось.

— У нас большая неприятность, мой фюрер! — сказал Геринг Гитлеру. — Бломберг женился на проститутке!

Донельзя расстроенный неприятным известием Гитлер устроил самую настоящую истерику: Бломберг обманул его в лучших чувствах! Когда он сообщил фюреру, что собирается жениться на секретарше, тот даже обрадовался. Он выступил свидетелем на официальном бракосочетании своего фельдмаршала и таким образом заявил о своей демократичности на весь мир. И вот на тебе! Оказывается, он был свидетелем у шлюхи на виду у всего мира! Это был удар по его авторитету. Первое лицо государства на фотографии со шлюхой!

«Он, — вспоминал Видеман, — метался по своему кабинету из угла в угол и, тряся головой, кричал что есть силы: «Ну, если фельдмаршал женится на б…, тогда на этом свете возможно решительно все!» При этом ему было совершенно наплевать на то, что самого Бломберга, судя по всему, мало волновало прошлое его супруги и он, по его собственным словам, прожил с нею «семь счастливых лет».

Как бы там ни было, Бломберг был отправлен в отставку, а на его место главнокомандующего вооруженными силами метил не кто иной, как тот самый Герман Геринг, который и раздул всю эту историю. «Вы, — сказал он Видеману, — умеете ладить с фюрером. Скажите ему, пусть он сделает меня фельдмаршалом, а не маршалом авиации — таких хватает и в Англии! А потом пусть передаст мне и армию, а я за это откажусь от руководства четырехлетним планом!»

Видеман исполнил просьбу Геринга, однако Гитлер не выразил никакой радости. «Об этом, — недовольно сказал он, — не может быть и речи! Геринг ничего не смыслит даже в авиации! Не может как следует провести смотра. Я этого просто не понимаю!»

Герингу было отказано, но дело, надо полагать, было отнюдь не в его неумении проводить какие-то смотры. Нельзя не учитывать тот факт, что Гитлер к весне 1938 года все больше разочаровывался в своих генералах, которые отказывались смотреть ему в рот и проявляли непозволительное вольнодумие во всем, что касалось военных планов фюрера. Судя по всему, причина отказа лежала гораздо глубже. «Мой хозяин сегодня кое-что сказал, а я записал, — как-то сказал Видеману подвыпивший адъютант Геринга генерал Боденшатц. — Он сказал мне вот что: немецкий народ ему куда дороже, чем сам фюрер!» По всей видимости, эти слова в той или иной форме дошли до фюрера, который всегда хотел знать, что на самом деле думают его подчиненные.

Но, если опять же верить Видеману, дело было не только в немецком народе, который был Герингу «дороже фюрера» (в чем тоже можно усомниться). Дороже всего для него был только он сам. Зимой 1939 года, когда все чаще говорили о неизбежной войне на два фронта, Видеман спросил полицай-президента Берлина графа Гельдорфа, чем, по его мнению, может кончиться вся эта заваруха. И тот ничтоже сумняшеся ответил: «Можно ожидать одного: Герман возьмет свой полк «Геринг» и разнесет вдребезги всю эту лавочку!» Без сомнения, под «этой лавочкой» Гельдорф подразумевал Имперскую канцелярию вместе с ее хозяином.

Почему? Да потому, объясняет хорошо знавший Геринга Видеман, что тот очень боялся войны с Западом и был намерен любой ценой избежать ее. А по мере того как он все больше убеждался, что Гитлер пойдет до конца, «он некоторое время всерьез предавался мысли отставить фюрера и самому занять его место». «Не удержала ли Геринга в последний момент от такой попытки судьба Рема? — пишет Видеман. — Не почувствовал ли Гитлер чего-либо такого, когда отказался сделать Геринга главнокомандующим сухопутными войсками? Сегодня с уверенностью ответить на этот вопрос не может никто. Но одно можно сказать наверняка: Германия во главе с Герингом стала бы, вероятно, совершенно коррумпированной, однако пойти на риск мировой войны тот бы не решился».

Что же касается Бломберга, то Гитлер посчитал его историю серьезным ударом по своему престижу и делал все возможное, чтобы восстановить свой авторитет. «Дабы смягчить впечатление для внешнего мира, — пишет тот же Видеман, — Гитлер отправил в отставку ряд генералов и предпринял реорганизацию министерства иностранных дел… Но депрессия, вызванная историей с Бломбергом, продолжалась у фюрера недолго. Он приказал действовать энергичнее, чтобы показать всему миру, что сам он остался прежним. Лучше всего этого было добиться каким-нибудь внешнеполитическим успехом. Несомненно, запланированное еще задолго до того вступление в Австрию было в ускоренном порядке проведено именно из-за предшествующей потери престижа. За Австрией настала очередь Чехословакии. Шахт имел полное основание сказать мне: «Да, эта девица Грун поистине сделала мировую историю!»

После отставки Бломберга сразу же встал вопрос, кто займет его место. Кандидатура была одна: генерал-полковник Фрич, которого фюрер, мягко говоря, недолюбливал. А вот сам Фрич с некоторых пор лез из кожи вон, чтобы только доказать Гитлеру свою лояльность к нему. Чего стоил один торжественный обед, который генерал-полковник дал в честь Гитлера в штабе сухопутных войск, на котором он делал все возможное, чтобы лишний раз доказать свою преданность «фюреру германского народа». Но все было напрасно: Гитлер видел во Фриче чуть ли не образец прусских генералов, которых он никогда не любил.

Да и не в прусских генералах было дело. С некоторых пор прусско-германский генеральный штаб был Гитлеру уже не нужен, как не были нужны и такие самостоятельные фигуры, как тот же фон Бломберг. «Начальник генерального штаба, — говорил один из немецких военачальников того времени, — стал совершенно не нужен. В нем нуждались только при кайзере. А если наступит война, Гитлер станет сам собственным начальником генштаба!»

Так что судьба Фрича была предрешена. Однако то, что с ним случилось, поразило многих. Сегодня уже никто не скажет, кто именно передал в руки Гитлера документы, обвинявшие Фрича в нарушении параграфа 175 Уголовного кодекса, а если говорить проще, то в гомосексуализме. Вернее всего, инициатором всей интриги снова был Геринг. Ошарашенный прочитанным Гитлер передал бумаги министру юстиции Гюртнеру и приказал ему уже на следующее утро дать свое заключение.

Утром Гюртнер явился к фюреру и заявил, что из представленных ему документов стало ясно: генерал-полковник Фрич выдвинутое против него обвинение не опроверг, и попавшие в его руки бумаги могут служить основанием для возбуждения уголовного дела.

Гитлер повел себя несколько странно. Он довольно настойчиво посоветовал министру юстиции ничего против Фрича не предпринимать, поскольку выступавшие свидетелями в этом щекотливом деле люди могли оговорить генерала. А вот поставить Фрича в непредвиденную ситуацию и посмотреть, как он себя поведет, надо. Гитлер приказал устроить Фричу очную ставку с теми двумя «гомиками», чьи имена упоминались в документах. При этом он строго-настрого приказал своему адъютанту от вермахта полковнику Хоссбаху ничего не говорить генералу о готовившемся над ним эксперименте. Однако тот не сдержался и сам доложил фюреру о своем проступке.

— Вы не имели права делать этого, — недовольно сказал Гитлер. — У вас был мой приказ ничего Фричу не говорить!

— Мой фюрер, — ответил полковник, — случай с Бломбергом настолько потряс меня, что я до сих пор не могут прийти в себя. К тому же вы знаете, как глубоко я чту Фрича. Я не поверил в это обвинение. Но, если оно верно, я должен был по крайней мере иметь возможность уладить этот инцидент так, чтобы это не затронуло честь армии…

После недолгого молчания Гитлер понимающе кивнул. Что ж, все правильно: в случае его виновности Фричу в самом деле было бы лучше застрелиться. Против ожидания Гитлер и не подумал наказывать полковника.

«Оба «гомика», — писал в своих мемуарах адъютант Гитлера Видеман, — были доставлены в Имперскую канцелярию в таком виде, что их сначала пришлось побрить и хоть как-то научить вести себя. Фрич явился в штатском. Произошло нечто совершенно неожиданное. Надо признать, Фрич был поставлен в такие условия, которые требовали от него иных способностей, нежели те, для которых воспитан немецкий офицер. С его стороны было более чем неловким шагом заявить: «Мой фюрер, речь может идти при этом только о двух гитлерюгенд». (Фрич говорил о двух молодых парнях из рабочих семей, которые столовались в его холостяцком доме и которым он хотел дать в качестве неофициального опекуна первоначальную военную подготовку.) Гитлер тогда же, еще не остынув от происшедшего, сказал мне: «Представьте себе, Видеман, оказывается, парней этих, с которыми он все это проделывал, было даже не двое, а четверо! Теперь это дело в тайне не сохранить! Я хотел только получить признание из его собственных уст, тогда я послал бы его в какой-нибудь военный округ или, может быть, военным советником в Китай, а может, и еще куда-нибудь подальше, и таким образом все это дело как-то замялось бы».

Все остальное произошло очень быстро. Гитлер спросил одного из уголовников, является ли стоящий перед ним генерал-полковник тем самым мужчиной, с которым он занимался гомосексуализмом. Первый уголовник ответил «да», второй — «нет».

Фрич сказал: «Я отказываюсь давать здесь показания. Это — преступники, и я требую суда чести!»

В этом Гитлер отказать генералу не мог. Дальнейшее известно. Хотя гестапо всячески старалось сфабриковать улики против Фрича, результат был отрицательный. (В ходе дальнейшего расследования обвинения выяснилось, что злоумышленником был вовсе не генерал, а некий отставной майор, и фамилия его была не Фрич, а Фриш — разница в одной букве.)

Суд чести оправдал Фрича, но восстановить его на прежнем посту Гитлер не пожелал.

Несколько позже начала войны против Польши Фрич был назначен командиром артиллерийского полка и погиб на фронте».

Как считал сам Видеман, Гитлер не имел никакого отношения к делам Бломберга и Фрича. Однако существует и другая версия случившегося с ними. Именно Бломберг и Фрич чаще всего выступали против намерения Гитлера воевать с Западом, и перед началом одной из встреч с генералами Гитлер сообщил Герингу, что «намерен разжечь костер» между этими двумя генералами из-за своего крайнего недовольства темпами перевооружения. Все произошло так, как и рассчитывал фюрер. И стоило ему только заговорить о грядущей войне, как оба генерала в очередной раз в довольно резкой форме принялись доказывать, что рассчитывать на невмешательство Англии и Франции крайне наивно и что в конце концов Германия окажется перед перспективой глобального конфликта, к которому она не готова.

Геринг все понял как надо, и дальнейшие события развивались по написанному им в соавторстве с Гиммлером сценарию. Все дело было в том, что Геринг сам мечтал занять один из высших военных постов и делал все возможное, чтобы осуществить свою мечту. Что же касается Гиммлера, то он с самого начала свой деятельности видел в фон Фриче человека, который мешал ему распространить свое влияние на армию. И все же главным во всей этой истории была прежде всего нелюбовь к Фричу самого фюрера, который видел в нем воплощение так нелюбимых им качеств офицерского корпуса и не мог забыть того ожесточенного сопротивления, какое тот оказал ему.

В результате всех этих событий Гитлер резко изменил свое отношение ко всему офицерскому корпусу и прежде всего к генералам, к которым он испытывал уважение еще со времен Первой мировой войны. И тот же фон Бломберг, который столько сделал для его прихода к власти, был особенно близок ему. Об этом свидетельствует следующая история.

В середине 1930-х годов в шпионаже был уличен майор польской армии, с которым состояли в связи две секретарши из военного министерства. Гитлер приказал обезглавить их прямо во дворе военного ведомства в присутствии всех офицеров и гражданских служащих. Этой акцией он хотел дать звонкую оплеуху всем офицерам. И именно Бломберг после довольно длительного разговора с фюрером уговорил его отменить столь неприглядное зрелище.

Однако после всего случившегося с генералами Гитлер уже не смотрел на них сверху вниз. Более того, после того как ему удалось провести несколько удачных военных кампаний вопреки их сопротивлению, он вообще перестал считаться с ними. В конце войны он посчитал их всех предателями и как-то произнес весьма многозначительную фразу о том, что Сталин был трижды прав, перебив перед войной своих высших военачальников.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

После Чехословакии Гитлер готовился к новым подвигам во славу рейха. Во время поездки в середине марта 1939 года по Моравии он долго рассматривал пейзаж за окном, потом взглянул на сидевшего напротив фон Белова.

— Как вы думаете, — спросил он адъютанта, — кто наиболее подходящая кандидатура на пост имперского протектора Богемии и Моравии?

— Нейрат, — не думая, ответил фон Белов, прекрасно знавший о хорошем отношении фюрера к бывшему министру иностранных дел.

— Вы не ошибаетесь, — улыбнулся довольный Гитлер, — именно он! Уж кто-кто, а он сумеет завоевать доверие чехов и установит там порядок… Да и не чехи сейчас волнуют меня, — после небольшой паузы сказал он.

— А кто? — поинтересовался фон Белов, которому очень хотелось знать, какие планы строил Гитлер после своего ошеломляющего успеха с Чехословакией.

— Поляки! — ответил фюрер. — Они упрямо стоят против соглашения по Данцигу и транспортной связи с Восточной Пруссией через коридор и ищут защиту у англичан… И все же главный враг Германии — не Польша, а Россия, которая рано или поздно превратится для нас в страшную угрозу. Но кто сказал, что послезавтрашний враг не может быть сегодняшним другом? Я постоянно думаю об этом, и все же главной задачей сейчас является нахождение нового пути для переговоров с Польшей… И я его найду уже в ближайшее время!

Гитлер замолчал и снова принялся смотреть в окно. Молчал и фон Белов. Насколько он мог понять из всего только что услышанного, следующей жертвой Германии должны были стать Польша, а затем и Советский Союз, «послезавтрашний враг» Третьего рейха. Впрочем, он уже давно догадывался, что Германия стоит на пороге новой войны. Нацистские спецслужбы успели удалить из высшего командного состава тех генералов, которые считали, что Германия к новой мировой войне не готова, и призывали к добрососедским отношениям с Россией. Гитлер стал главнокомандующим, и теперь у него появилась возможность претворить в жизнь свои грандиозные замыслы. Постарался и Гиммлер, который, горя желанием сделать фюреру приятное, приказал сотрудникам политической полиции найти специалиста по ясновидению и предсказаниям. Но выполнить это оказалось нелегко. Почти все маги, астрологи и ясновидцы либо отбывали срок в лагерях, либо покоились на кладбищах. В конце концов в небольшом городке Тюрингии нашли старого профессора оккультных наук Пауля Панэгена. Он слыл ведущим специалистом в своей области и, с точки зрения нацистов, характеризовался положительно. Рейхсфюрер поручил связаться с ним начальнику главного управления кадров войск СС генералу СС Готтлобу Бергеру. Тот, убедившись в том, что профессор еще в здравом уме и сохранил профессиональные навыки, предложил ему предсказать развитие будущих событий в Европе. Через два дня Панэген представил генералу свой прогноз на ближайшие три года.

«В течение года, — читал Бергер, — начнется большая война. Германия одержит ряд блестящих побед, и знамена рейха будут развеваться над большинством европейских столиц. Франция будет завоевана в считанные дни. Британцы потерпят ряд тяжелых поражений, но не капитулируют. Но особенно 1939 год будет благоприятен для решения «польского вопроса», так как ни Франция, ни Британия не встанут на сторону поляков. Если только чисто формально. Основным врагом рейха станут русские. Но это случится только через два года, а пока надо вступить с ними в союз и вместе поделить Польшу. Между русскими и поляками существуют давние противоречия, и Сталин охотно пойдет на союз с Германией. При разделе Польши Германии следует взять себе западную часть страны, а русским отдать восточную. А вот на русских наступление надо организовать весной 1941 года, и тогда летняя военная кампания окажется победоносной для рейха».

— Я, — добавил к сказанному ученый, — видел огромные толпы русских пленных и немецкие танки на подступах к Москве. А вот заглянуть дальше мне не удалось…

Генерал насмешливо взглянул на профессора. Старик явно лукавил. Но… чужая душа — потемки.

Гиммлер распорядился наградить Панэгена и поспешил ознакомить с его предсказаниями Гитлера. Тот сразу же поинтересовался, что думают по этому поводу военные. Генералы ответили, что перемещение границ СССР дальше на запад существенно ослабит мощные укрепления на старой границе, и если раздел Польши произойдет не позднее осени 1939 года, то к весне 1941 русские еще не успеют укрепиться на новых рубежах, их коммуникации окажутся растянутыми, и они станут легкой добычей для бомбардировщиков «Люфтваффе».

* * *

Если подобные легенды принимать всерьез, то несказанно обрадованный Гитлер сразу же поверил в предсказания Панэгена и поблагодарил «верного Генриха». Военные получили приказ готовиться к нападению на Польшу. Риббентроп должен был вбить клин между Россией, Францией и Англией. Но главным для Гитлера по-прежнему оставалось перевооружение армии, и 14 октября 1938 года он поставил новые задачи: удвоить количество самолетов, увеличить производство и поставки армии тяжелых орудий и танков, выпуск запчастей, усовершенствовать коммуникации, усилить эксплуатацию природных и промышленных ресурсов Судетской области, ввести трехсменный рабочий день на оборонных заводах и фабриках, закрыть все ненужные и нерентабельные предприятия.

Что же касается Советского Союза, то, надо полагать, Гитлер пошел бы на сближение с ним и без предсказаний астролога. Но прежде чем продолжать рассказ, надо напомнить предысторию всех этих событий. Когда в 1933 году в Германии к власти пришел Гитлер, Сталин не очень огорчился, потому что не воспринимал будущего фюрера всерьез и надолго. Правительства в Германии менялись одно за другим, и он видел в Гитлере очередного временщика. И очень надеялся на то, что уже очень скоро его сменят быстро идущие в гору коммунисты.

Так думал не один Сталин. В Англии, Франции, да и в самой Германии придерживались точно такого же мнения. «Россия, — докладывал в Белый дом американский посол в Берлине Додд, — со своей стороны, согласна подождать до быстрого падения Гитлера и видит в германском коммунистическом движении преемника его власти».

Впервые красный диктатор всерьез взглянул на фюрера после июньской «ночи длинных ножей» в 1934 году, когда тот расправился с начинавшими ему мешать штурмовиками. «Какой молодец этот Гитлер! — не скрывал искреннего восхищения Сталин. — Он нам показал, как следует обращаться с политическими противниками!»

Все основания для восхищения фюрером у Сталина были. Не так давно ему не позволили отправить на эшафот выступившего против него Рютина. Долго говорили, потом голосовали… но так ни до чего и не договорились. А Гитлер… никого не спрашивая, взял да и перебил своих бывших соратников во главе с Ремом безо всяких голосований. И никто не осудил его. Наоборот, стали еще больше уважать.

Как знать, не подумал ли уже тогда Сталин о том, что Гитлер не чета всем этим гнилым демократиям и дело с ним иметь можно. С таким партнером они могли бы как следует прижать все эти Англии и Франции. Предпосылки для этого были.

«Германский Генштаб, — писал Ворошилову после своей командировки в Германию начальник Военной академии им. Фрунзе Эйдман, — по нашим наблюдениям, видит единственную реальную силу, могущую дать прирост его военной мощи, — это дружеские отношения с Советской Республикой. Сближало германский Генштаб с Россией и наличие общего противника — Польши, опасного для Германии вследствие географических условий. Средние офицерские круги Генштаба, состоящие в министерстве рейхсвера на службе штаба, не скрывают своего враждебного отношения к Франции и Польше и искренней симпатии к Красной Армии».

Сталин ничего не имел против и пошел навстречу прогрессивно мыслящим немецким генштабистам. С 1927 года военно-техническое сотрудничество стало быстро развиваться, и в специально созданных в СССР центрах полным ходом шла подготовка военных кадров для рейхсвера. Гудериан, Горн, Кейтель, Манштейн, Браухич, Модель, Кречмер и многие другие вели учебные бои на той самой местности, по которой всего через десять лет им придется сражаться со своими учителями. Вовсю осуществлялось сотрудничество и на уровне спецслужб, и здесь дело дошло до того, что Ворошилов дал согласие на совместную работу немецкой и советской разведок против Польши.

Между Москвой и Берлином царило удивительное взаимопонимание, и британский посол в Берлине Г. Гумбольдт докладывал министру иностранных дел А. Гендерсону: «В минувшем году все выглядело так, как будто сторонники сближения с восточным соседом взяли верх в военной политике Германии, и что политика эта концентрируется вокруг более тесного сотрудничества с Россией».

Советские офицеры неоднократно присутствовали на маневрах в различных частях Германии, а генерал Бломберг с группой штабных офицеров отправился с какой-то секретной миссией в Россию. «Хотя политические отношения между Германией и Советской Россией в данный момент и не отличаются особой сердечностью, — писал один из политических обозревателей того времени, — тем не менее создается впечатление, что военные германские власти намерены поддерживать тесную связь со своим будущим могучим союзником в случае возможного конфликт с Польшей».

А вот что писал советский атташе В. Левичев К. Ворошилову 12 мая 1933 года: «Часто просто недоумеваешь, — сообщал он первому маршалу, — когда слышишь, как фашистский оркестр наигрывает «Все выше и выше», «Мы кузнецы», «Смело, товарищи, в ногу»… Немцы самым последовательным образом стремятся показать всему свету, что никаких серьезных изменений в советско-германских отношениях не произошло…

Со стороны рейхсверовцев встречаю самый теплый прием. Не знаю, что они думают, но говорят только о дружбе, о геополитических и исторических основах этой дружбы, а в последнее время уже говорят о том, что, мол, и социально-политические устремления обоих государств все больше будут родниться: «Вы идете к социализму через марксизм и интернационализм, мы тоже идем к социализму, но через национализм»… И поэтому главной основой дружбы, включительно «до союза», считают все тот же тезис: общий враг — Польша».

Что касается военного министра генерала фон Бломберга, то он был по-солдатски откровенен. «Несмотря на все события последних месяцев, — заявил он в августе на приеме в советском полпредстве, — рейхсвер по-прежнему, так же как и германское правительство, стоит за политическое и военное сотрудничество с СССР». И вряд ли такое высокопоставленное лицо делало столь ответственное заявление без ведома Гитлера.

Да что там военные, если уже тогда делались самые серьезные попытки сблизиться на партийном уровне! С подачи Сталина полпред СССР в Берлине Александровский вел переговоры о визите в Москву Геринга. Более того, многие видные гауляйтеры видели в союзе с СССР единственную гарантию возрождения рейха и его защиты от Англии и Франции. Дело дошло до того, что будущий палач Украины гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох вполне серьезно разработал план создания «транснационального трудового государства», в котором должны были слиться в единое целое СССР и Германия!

Не смутил Сталина и разгром Гитлером немецкой компартии. Не нацисты были его главными противниками в Германии, а социал-демократы, выступавшие за западные ценности. Вся беда была только в том, что этого самого дела со Сталиным не хотел иметь сам Гитлер. И не потому что не уважал — не верил в «долгосрочность» Сталина, а потому и не видел в нем потенциального партнера. Питавшийся в основном материалами западной прессы и заверениями Троцкого Гитлер был уверен в том, что Сталин долго у власти не продержится, о чем свидетельствовали все эти бесконечные чистки и процессы, которые со стороны можно было принять за сопротивление власти.

«Большевизм в России не вечен!» — уверял фюрера посол в Москве Дирксен, и в какой-то момент тот обратил свое внимание на Запад и посылал в Англию Геринга, Розенберга и министра экономики Гугенберга делить советское наследство.

Конечно, Сталина насторожило то, с какой легкостью Гитлер отвернулся от Советского Союза, с которым Германия к этому времени сотрудничала на многих уровнях, включая партийный и спецслужбы. Тем не менее он был уверен, что нацисту Гитлеру вряд ли удастся договориться с западными демократиями и рано или поздно он снова будет искать сближения с ним. И не ошибся. После некоторого охлаждения к его стране и блужданий в лабиринтах западной политики германские политики и военные снова обратили свой взор на Советский Союз.

Что думал Сталин по поводу заявления Гитлера 2 марта 1933 года, когда тот более чем откровенно сказал: «Я ставлю себе срок в шесть-семь лет, чтобы совершенно уничтожить марксизм. Тогда армия будет способна вести активную внешнюю политику, и цель экспансии немецкого народа будет достигнута вооруженной рукой. Этой целью будет, вероятно, Восток». Наверное, только то, что язык дан политику, чтобы скрывать свои мысли. Если Гитлер во всеуслышание объявлял о том, что пойдет на Восток, значит, он должен был двинуться на Запад. Если он не играл в еще более тонкую игру, во что верилось с трудом. Можно, конечно, быть искушенным, но… не до такой же степени. И понять Гитлера можно. Не поверив в долгожительство Сталина на политическом Олимпе (бесконечная борьба с оппозициями, судебные процессы, доклады дипломатов и «творчество» Троцкого делали свое дело), он заручался поддержкой Запада в борьбе против красной заразы.

А зараза, насколько успел понять Сталин по «ночи длинных ножей», у фюрера была только одна: та, которая ему в данный момент мешала. Его войну с Западом он мог только приветствовать. Потому и называл фюрера в своем ближайшем окружении «ледоколом революции». Точно так же, как могучие ледоколы вспарывали лед, Гитлер должен был пробить «единый фронт мирового империализма».

* * *

Трудно сказать, думал ли о возможном союзе с Гитлером Сталин уже тогда, но разойтись с Англией и Францией постарался. На будущее. Но делал это так, что всему миру было ясно: не он, а они не желают заключать с ним полноценные договоры. Потому и шли бесконечные переговоры на всех уровнях со страдавшими, по словам Гитлера, «близорукостью и импотенцией» (с чем Сталин был полностью согласен) западными державами, шли только для того, чтобы не кончиться ничем.

Ну а в том, что все эти гнилые либералы ничего не стоят, Сталин в очередной раз убедился после первого же брошенного Гитлером пробного шара в демилитаризованной Рейнской зоне, где по условиям Версальского договора Германия не имела права держать свои войска. Гитлер откровенно проигнорировал все договоры и ввел в Рейнскую зону своих солдат.

Англия и Франция? Да ничего они не сделали! Пошумели о нарушении границ, приняли какую-то совершенно бессмысленную резолюцию, и на том дело кончилось. Если Сталин и раньше мало верил во все эти союзы с Западом, то вполне возможно, что теперь он их уже просто не хотел. Какой смысл было иметь совершенно недееспособных союзников!

Вместе с тем он не мог не понимать: Рейнская зона была своеобразным авансом Запада намеревавшемуся идти на Восток фюреру. Хотя сделать это было далеко не так просто, как казалось в Париже или Лондоне. На Советский Союз дорога лежала только через Польшу или Чехословакию, тогда как путь на Запад был для него открыт.

Рейнскую зону Гитлер занял силами… всего одной дивизии. Этим он вызвал несказанный восторг нации, которой пришлись по душе демонстрируемая им сила и откровенное издевательство над договором, который считался самым большим позором в истории Германии. И мало кто тогда понял, что именно это событие явилось поворотной точкой между двумя мировыми войнами и поставило крест на и без того влачившей жалкое существование коллективной безопасности. Фюрер еще больше убедился в своей полнейшей безнаказанности и в том, что уже никто не посмеет пойти на него войной. Но, поскольку перевооружение вермахта еще не было закончено, он не спешил знакомить генералов и дипломатов с планами своей далеко идущей экспансии.

Что же касается Сталина, то устами Литвинова он осудил ремилитаризацию Рейнской области и потребовал от Лиги Наций предпринять ответные действия. Другое дело, что Сталин не очень-то стремился к созданию этой самой коллективной безопасности: он не доверял ни англичанам, ни французам и прежде всего хотел, чтобы весь этот воз с коллективной безопасностью сдвинули с места другие. А он, чтобы не оставаться в одиночестве, выберет для себя самый удобный вариант. Такой же политики придерживались и Англия с Францией, которые также играли «по обе стороны улицы».

После столь чувствительной оплеухи, отвешенной фюрером Западу в Рейнской области, Сталин не сомневался: это только начало. Потому и обязан был выяснить истинные намерения Гитлера. Вполне возможно, что, подсовывая фюреру М.Н. Тухачевского, он надеялся не только скомпрометировать маршала, но и выяснить его отношение к себе. Да и какой смысл был «валить» маршала таким сложным путем! В разработке чекистов Тухачевский оказался еще во времена знаменитой операции «Трест», когда его подсовывали российской эмиграции белогвардейским генералам как одного из потенциальных руководителей будущего восстания. При желании Сталин обошелся бы и без Гитлера. Если промолчит или начнет игры с маршалом, значит, Сталин ему не нужен. Ну а если «сдаст» маршала, то надеется на альянс с ним…

* * *

Чем кончилась эпопея с маршалом, мы уже знаем; неизвестно, что думал сам Гитлер по этому поводу. Вполне возможно, что он разгадал игру кремлевского владыки и подыграл ему. А Сталин принял все за чистую монету. Но, как бы то ни было, «дело Тухачевского», по словам Шелленберга, стало «подготовительным пунктом к сближению между Гитлером и Сталиным». Договор со Сталиным давал Гитлеру возможность обезопасить свои восточные границы и еще несколько лет водить Сталина за нос. И если он на самом деле установил контакты с Гитлером через брошенного на алтарь большой политики Тухачевского, то знал: Гитлер поймет все его призывы как надо.

В связи с этим мне бы хотелось привести весьма интересный рассказ В. Шамбарова из его «Государства и революции». По его словам, в мае 1939 года французская газета «Пари суар» заказала статью скрывавшемуся от Сталина на Западе дипломату и разведчику Бармину. Тот охотно ее написал. Была в ней и такая фраза: «Есть все основания считать, что Сталин уже давно стремится к союзу СССР с германским рейхом. Если до сих пор этот союз не был заключен, то только потому, что этого пока не хочет Гитлер». Прочитав ее, редактор печатать статью отказался. А после подписания пакта о ненападении между СССР и Германией схватился за голову. Упустить такую сенсацию для газетчика было непростительно. И этот самый Бармин, который был в курсе многих секретов, доказывал, что переговоры с Гитлером начались еще в 1937 году в обстановке глубочайшей секретности и велись через полпреда СССР в Германии К.К. Юренева.

Геноссе Юренева весьма любезно встречали в «интимной» резиденции Гитлера Берхтесгадене. Принимал в них участие и советский торгпред в Германиии и Швеции Д.В. Канделаки, встречавшийся с нацистским руководством «вне рамок официальных государственных отношений» в качестве личного посланца Сталина. А вот о чем на этих переговорах шла речь, так навсегда и осталось тайной. И Юренев, и Канделаки бесследно исчезли во время репрессий. Хотя догадаться, кончено же, можно. Да и о чем может идти речь на столь секретных встречах, как не о самых сокровенных желаниях вождей!

Надо полагать, и здесь Сталин предпочитал «не высовываться» и вел переговоры с присущей ему иезуитской хитростью от имени какого-нибудь «нового Тухачевского». И в данном случае ничего уничижительного в прилагательном «иезуитская» нет. Любой лидер должен обладать ею. Большая политика — это большая игра, и по возможности — без ничьей.

Были заметны и некоторые результаты этих тайных встреч. Во время массовых репрессий Сталин очень помог фюреру, уничтожив тех руководителей германской компартии, которые, на свое несчастье, оказались в СССР. Неожиданно для руководителей разведок (а их в СССР было несколько, и все они отчаянно соперничали между собой) политбюро запретило засылать агентуру в Германию и создавать там новые разведсети. Шел навстречу Сталину и Гитлер, и всех тех советских военных, которые направлялись через Германию в Испанию и были арестованы, благополучно вернули на историческую родину. Так что, судя по всему, 1939 год был лишь продолжением года 1937-го, именно тогда были заложены основы советско-германской дружбы.

* * *

Даже сегодня никто точно не скажет, кто же первым заговорил о сотрудничестве — Берлин или Москва. Судя по всему, мысль о нем зрела как у Сталина, так и у Гитлера постепенно. Первой ласточкой новых отношений стало соглашение между графом Шуленбургом и Литвиновым о том, что пресса и радио обеих стран прекратят свои ожесточенные нападки на глав обоих государств. Сыграло свою роль и то, что после мюнхенского сговора Сталин на какое-то время оказался как бы в вакууме. Его в Мюнхен не пригласили, и он очень опасался дальнейшего сближения Германии и западных стран. Уже тогда он однозначно считал, что Судетская область явилась своеобразной взяткой Запада Гитлеру, за которую он был обязан начать войну против СССР. Не отставал от него и сам Гитлер, который заговорил о сближении с Россией сразу же после того, как Чемберлен по возвращении в Лондон заявил о том, что именно теперь западные страны должны вооружиться.

Результат не замедлил себя ждать, и 19 декабря 1938 года Германия подписала торговое соглашение с Советским Союзом. И, конечно, определенную роль в дальнейшем сближении сыграл доклад Сталина на состоявшемся в марте 1939 года XVIII съезде партии, на котором он обрушился с гневной критикой не на Германию, окончательно захватившую в те дни Чехословакию, а на Англию и Францию. Он объявил о начале новой империалистической войны и о «переделе мира, сфер влияния и колоний с помощью военной силы». Говоря об уже сложившихся двух блоках, агрессивного (Германия, Италия и Япония) и неагрессивного (Англия и Франция), он подчеркивал, что неудачное противостояние агрессору не может быть отнесено за счет слабости последнего, так как он гораздо сильнее как в политическом, так и военном плане. «Однако Англия и Франция, — говорил он на съезде, — отвергли политику коллективной безопасности, коллективного сопротивления и заняли позицию нейтралитета. А политика невмешательства означает молчаливое согласие, попустительство агрессии, потворство в развязывании войны. Это опасная игра, равносильная погружению всех воюющих сторон в трясину войны… с тем, чтобы ослабить и измотать друг друга, подстрекая немцев идти на Восток, обещая легкую наживу и внушая: «Только начните войну с большевиками, и все будет в порядке!»

В Мюнхене Англия и Франция отдали Германии части Чехословакии в награду за обязательство начать войну против Советского Союза, «но теперь немцы отказались выполнить это обязательство». Как бы между прочим вождь поведал делегатам, что Советскому Союзу и Германии нечего делить и что именно Запад пытался настроить последнюю на войну с СССР, для которой, по его глубочайшему убеждению, не было никаких причин. И вообще получалось как-то так, что в агрессии Германии был виноват кто угодно, но только не сама Германия и стоявший во главе ее Гитлер.

Вскользь упомянув о шумихе, которая поднялась на Западе в связи с якобы упавшим боевым духом Красной Армии в результате чисток, Сталин заявил, что СССР останется верным своей политике мира в сочетании «с силой» и не позволит «поджигателям войны, привыкшим таскать каштаны из огня чужими руками, втянуть страну в вооруженный конфликт». Сталин говорил намеками, но было совершенно ясно, кого он имеет в виду. В конце концов он договорился до того, что тот шум, который Франция, Англия и США подняли вокруг Украины, имел цель натравить СССР на Германию и спровоцировать конфликт, для которого у обеих миролюбивых стран не было никаких оснований.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

После того как в марте 1939 года все больше входивший во вкус Гитлер окончательно прибрал к рукам Чехословакию и присоединил к рейху независимую область г. Мемеля (Клайпеда), была намечена следующая жертва. Гитлер решил не изобретать ничего нового и повторить с Польшей все ту же историю с Судетской областью. Риббентроп вызвал польского посла и изложил ему свои требования. А требовал он ни много ни мало присоединения Данцига, Гданьска, экстерриториальных железных дорог через всю Польшу, которые должны были соединить Берлин с Восточной Пруссией. Конечно, Варшава возмутилась, и политические наблюдатели всего мира заговорили о германо-польской войне. Посчитав Гитлера наглецом, Англия и Франция обещали Польше военную помощь. А вместе с ней и Румынии с Грецией.

Верил ли во все эти щедрые обещания Сталин? Думается, что нет, и вряд ли после Мюнхена он сомневался в том, что в стремлении стравить с ним Германию пожертвуют этими странами точно так же, как совсем недавно они пожертвовали Чехословакией. 17 апреля Сталин предложил Великобритании и Франции создать единый фронт. Но… ничего из этого не вышло. Главным препятствием стало требование вождя, чтобы те государства, которым угрожает нападение, принимали военную помощь не только от Запада, но и от Советского Союза. Иными словами, в случае войны или ее угрозы Сталин имел право вводить войска на территорию этих стран, то есть в качестве платы за создание единого фронта против Гитлера Запад должен был собственными руками отдать Сталину Польшу и Румынию. Ни в Париже, ни в Лондоне на такие условия не могли пойти, и, делая подобные предложения, Сталин заранее обрекал любые переговоры на провал. И сделано было все настолько тонко, что даже такой проницательный политик, как Черчилль, клюнул на эту удочку и считал, что они должны были пойти навстречу Сталину.

Литвинов продолжил свои усилия по созданию системы коллективной безопасности и стремился к заключению соглашения с западными странами, что вызывало недовольство Гитлера; к тому же советский министр иностранных дел был евреем. А Сталин знал об отношении фюрера к сынам Израиля. 3 мая 1939 года он заменил Литвинова на Молотова. Он снимал не просто министра, но лидера прозападного направления в советской внешней политике и ярого противника какого бы то ни было сближения с Германией. Сталин не желал волновать и без того постоянно находившегося в нервном возбуждении фюрера. Как знать, не дошла ли до Сталина брошенная Гитлером одному из своих торопивших его с заключением соглашения со Сталиным политиков фраза, в которой он высказал приблизительно следующее: «Вы хотите ехать на переговоры в Москву? Поезжайте, я не возражаю! Но советую запомнить: пока там сидят жидовствующие бюрократы, вам там делать нечего!»

Меняя Литвинова на Молотова, Сталин не только убирал «жидовствующего бюрократа», но как бы предупреждал не шедший на сближение Запад и в очередной раз протягивал руку фюреру. Как иначе расценивать заявление поверенного в делах Астахова, которое тот сделал известному немецкому дипломату Ю. Шнурре. «Литвинов, — без обиняков сказал он, — отправлен в отставку из-за своей политики, направленной на альянс с Западом, и нет никаких сомнений: эта отставка может привести к совершенно новой ситуации в отношениях Москвы и Берлина».

Что же касается новоиспеченного министра иностранных дел Молотова, то он вообще ни с кем никаких переговоров не вел, и даже самому неискушенному политику было ясно: никакой он не проводник внешней политики СССР, а всего-навсего передаточное звено между Сталиным и всем остальным миром.

В Германии отнеслись и к отставке, и к перспективам с пониманием и словно по мановению волшебной палочки прекратили нападки на «большевизм». А заодно сообщили через свои газеты Москве, что то самое жизненное пространство на Востоке, о котором так часто упоминал фюрер, заканчивается… на границах Советского Союза.

* * *

В мае 1939 года Гитлер вызвал к себе в Берхтесгаден министра иностранных дел Риббентропа и советника посольства в Москве Густава Хильгера. На встрече присутствовали начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта генерал-полковник Кейтель, заведующий Восточным отделом экономического управления министерства иностранных дел Карл Шнурре и связной Гитлера с Риббентропом Вальтер Хавель.

Гитлер сразу же попросил объяснить ему причины отставки Литвинова. Хильгер объяснил, что Литвинов стремился к альянсу с Англией и Францией, в то время как сам Сталин считал, что Запад намерен заставить Советский Союз в случае войны таскать для него каштаны из огня. Гитлер кивнул и задал следующий вопрос: верит ли он сам в то, что при известных обстоятельствах Сталин пойдет на сближение с Германией. На что тот ответил, что, судя по тому, что говорил Сталин на последнем партийном съезде, у его страны нет никаких причин конфликтовать с Германией. Но самое интересное заключалось в том, что ни Гитлер, ни Риббентроп не имели никакого представления о выступлении красного вождя, и фюрер попросил зачитать ему это место.

Внимательно выслушав советника, Гитлер попросил его рассказать, «как в общем и целом обстоят дела в России». «Затем,— вспоминал Хильгер, — я начал с констатации, что хотя большевизм и представляет для всего мира огромную опасность, но, на мой взгляд, его сдерживают твердая позиция и разумные экономические и политические соглашения. Я подчеркнул неоспоримые успехи индустриализации в СССР и растущую силу советского режима, а также указал на то, что огромные чистки 1936-1938 гг., жертвами которых пали до 80% высших военачальников Красной Армии, хотя и значительно ослабили военную мощь Советского Союза, но отнюдь не уничтожили ее. Я обрисовал смысл и значение той борьбы за власть, которая шла между Сталиным и оппозиционными течениями, и рассказал, какой идеологический балласт Сталин выбросил за борт, когда ему стало ясно, что на базе одной лишь коммунистической доктрины здорового и способного противостоять всем государственного организма не создать. Имея в виду усилия Сталина заменить революционный энтузиазм новым советским патриотизмом, я упомянул об оживлении возвеличивания национальных героев, старых русских традиций, о недавних мерах по поощрению семейной жизни, о введении вновь строгой дисциплины в армии, на промышленных предприятиях и в школах, а также о борьбе с экспериментами в области театра, музыки и изобразительных искусств».

Однако Гитлер и на этот раз не произнес ни слова и, как потом стало известно, заметил Риббентропу, что Хильгер стал жертвой советской пропаганды. «Если это так, — добавил он, — то представление о царящих в России условиях никакой ценности для меня не имеет. Если же он прав, я не должен терять времени, чтобы не допустить дальнейшей консолидации Советского Союза».

Уже через несколько дней посольство Германии в Москве получило указание передать русским, что Германия готова возобновить переговоры о торговом соглашении. Однако Молотов вдруг заявил, что правительство рейха ведет эти переговоры только для того, чтобы получить определенные политические выгоды, и что он продолжит переговоры только при условии того, что будет создана необходимая «политическая основа». И как ни старался немецкий посол получить более пространные объяснения в отношении этой самой «основы», он так ничего и не добился.

Гитлер порекомендовал дипломатам «вести себя совершенно спокойно и выжидать, не заговорят ли русские снова». Русские заговорили, и после встречи Шуленбурга с Молотовым торговые переговоры были продолжены в нормальной обстановке.

По-настоящему фюрер взялся за установление сотрудничества с СССР только в июле 1939 года, в результате чего Шуленбург встретился 3 августа с Молотовым, а затем сообщил в Берлин: «Полагаю, мои сообщения произвели на Молотова впечатление; несмотря на это, с нашей стороны потребуются значительные усилия, чтобы создать у советского правительства перелом».

Вскоре в Москву прибыли представители британской и военной миссии. К этому времени Лондон наконец-то согласился на создание единого фронта, но словно забыл о советских гарантиях. На что Молотов заявил, что время пустых разговоров прошло и надо подтверждать свои слова делом. А заодно и еще раз напомнил о том, что условие о принятии советских гарантий Румынией, Польшей, Финляндией и странами Прибалтики остается неизменным. Заявление Молотова не обрадовало Лондон. А вот ставших разменной монетой в этом торге стран оно напугало до такой степени, что Латвия и Эстония в срочном порядке подписали с Германией пакты о ненападении.

12 августа 1939 года в Москве начались переговоры между военными делегациями Франции, Великобритании и СССР. Но ни к какому соглашению они не привели. Лондон не пожелал принимать на себя никаких обязательств, которые могли бы ограничить его свободу. Да и чем они могли кончиться, если, по словам посла Германии в Лондоне Дирксена, задача отправившейся в Москву английской делегации состояла отнюдь не в нахождении какого-то согласия, а только для того, чтобы «установить боевую ценность советских сил». Что касается Польши, то она еще раньше отказалась от военной помощи СССР. А когда послы Франции и Англии начали упрашивать министра иностранных дел Польши Ю. Бека дать разрешение на пропуск советских войск через территорию страны (прекрасно понимая, что он его не даст), тот с некоторым удивлением ответил: «Я не допускаю, что могут быть какие-либо использования нашей территории иностранными войсками. У нас нет военного соглашения с СССР. Мы не хотим его». Однако переговоры в Москве в известной степени заставили Гитлера пойти на окончательное сближение со Сталиным (кто знает, до чего они могли там договориться) и таким образом обезопасить свой тыл в возможной войне с Польшей.

* * *

15 августа Шуленбург получил из Берлина телеграмму, в которой ему предлагалось немедленно встретиться с Молотовым и сообщить ему, что министр иностранных дел Третьего рейха готов «прибыть в Москву с кратким визитом» и от имени Гитлера «изложить господину Сталину точку зрения фюрера». «Не подлежит никакому сомнению, — говорилось в телеграмме, — что германо-русские отношения достигли ныне своего исторического поворотного пункта. Политические решения, подлежащие в ближайшее время принятию в Берлине и Москве, будут иметь решающее значение для формирования отношений между немецким и русским народами на много поколений вперед. От них будет зависеть, скрестят ли оба народа вновь и без достаточных к тому оснований орудия или же они опять придут к дружественным отношениям. Обоим народам в прошлом было всегда хорошо, когда они были друзьями, и плохо, когда они были врагами».

Однако Молотов не спешил с ответом и заметил, что «поездка такого выдающегося дипломата и государственного деятеля, как Риббентроп», нуждается в тщательной подготовке. А заодно Вячеслав Михайлович поинтересовался, готова ли Германия заключить с СССР пакт о ненападении, использовала ли она свое влияние на Токио, чтобы улучшить отношения Японии с Москвой, и пойдет ли речь о странах Прибалтики.

Гитлер ответил утвердительно, и Молотов предложил в качестве «первого шага к улучшению отношений» заключить торговое и кредитное соглашения. Что и было сделано 19 августа. В тот же день Шуленбург заявил Молотову, что если поездка Риббентропа в Москву состоится, то он прибудет в советскую столицу с полномочиями подписать специальный протокол, который урегулирует интересы обеих сторон в Прибалтике. Уже понимая, что Гитлер готов отдать Советскому Союзу Прибалтику, Молотов тем не менее так и не дал окончательного согласия на приезд Риббентропа.

Не успел немецкий посол приехать в посольство, как раздался телефонный звонок и его срочно вызвали в Кремль, где Молотов вручил ему проект договора о ненападении и согласился на приезд Риббентропа.

Однако Гитлер посчитал, что дело движется недостаточно быстро, и 20 августа 1939 года сам обратился к Сталину. В своей телеграмме он устранил все сомнения относительно протокола и просил принять его министра 23 августа.

Ответ фюреру был готов через два часа. «Я благодарю Вас за письмо, — писал Сталин. — Я надеюсь, что германо-советский пакт о ненападении станет решающим поворотным пунктом в улучшении политических отношений между нашими странами. Народам наших стран нужны мирные отношения друг с другом».

Получив долгожданный ответ, Гитлер радостно воскликнул: «Ну, теперь весь мир у меня в кармане!» К изумлению присутствовавшего при этой сцене Хевеля, он подбежал к стене и в каком-то исступлении стал колотить по ней кулаками.

23 августа германская делегация прибыла в Москву, и в ночь на 24 августа договор был подписан. А затем случилось неожиданное, во всяком случае, для Риббентропа. Сталин поднял тост за Гитлера. «Я знаю, — сказал он, — как сильно германская нация любит своего Вождя, и поэтому мне хочется выпить за его здоровье». Этим тостом он как бы отказывался от всего того, что было сказано в СССР в отношении Гитлера, когда в стране велась активная антигитлеровская кампания, и в то же время признавал Гитлера вождем германской нации. При этом Сталин не забыл и о своей стране и, как вспоминал потом Риббентроп, «уже в первой части переговоров заявил, что желает установления определенных сфер интересов». Что и было сделано в секретном протоколе к договору о ненападении.

* * *

Надо полагать, что идею уже по сути дела четвертого раздела Польши Сталин принял с особой радостью. Создание сильной Польши не могло не встревожить его. Варшава не скрывала откровенного желания заполучить не только Померанию и Данциг, но и Украину с Белоруссией, которую ей пришлось уступить России в 1920 году.

После того как к власти в Польше пришел маршал Пилсудский, она стала быстро превращаться в значительной степени милитаризованную и задиристую страну; ее всячески поддерживала Франция. Что до раздела Польши вместе с Германией… то ничего удивительного: они давно уже шли к этому — с той самой поры, как сама Германия начала всерьез опасаться своего воинственно настроенного соседа. И многие немецкие партийные и военные деятели считали совместную борьбу против Польши чем-то само собой разумеющимся, и Советский Союз постоянно оказывал давление на Варшаву. Особенно в тех случаях, когда поляки пытались затронуть немецкие интересы в районе Данцига.

Можно вспомнить и тот план по разгрому Польши, который Тухачевский разработал еще в 1932 году. Более того, в этом во всех отношениях примечательном плане была и такая запись, сделанная рукой маршала: «В настоящей записке я не касался ни Румынии, ни Латвии. Между прочим, операцию подобного рода очень легко подготовить против Бессарабии».

А совместная игра летом 1933 года германского Генерального штаба в связке с Советским Союзом? Воевали-то они (правда, только на картах) все с той же Польшей!

Однако Гитлер не спешил. Для превращения Германии в мощное государство ему нужны были время и попустительство западных стран. Но он и не думал скрывать, что сближение с Польшей имело лишь сиюминутную выгоду, и при изменении конъюнктуры он мог «в любой момент найти общий язык с Советской Россией».

Что же касается Польши, с которой фюрер заключил договор о ненападении, то чуть ли не на следующий день он заявил: «Я могу разделить Польшу в любое удобное для меня время!»

Почему Сталин не напал на начинавшую все выше поднимать голову Польшу и не поступил с ней точно так же, как спустя шесть лет Гитлер поступил с Австрией и Чехословакией? Найти подходящий предлог такому мастеру интриг не составило бы труда. Причин могло быть несколько, но главная заключалась в том, что немецкая армия была еще плохо вооружена и малочисленна для того, чтобы вести крупномасштабную войну. И Сталину не очень-то хотелось сначала «брать» Варшаву своими силами, а потом отбиваться от заступившихся за нее Англии и Франции. К тому же, надо полагать, у не забывшего лето 1920 года Сталина (как и у Тухачевского) был свой счет к Польше, из-за которой ему пришлось тогда выслушать столько неприятных слов. Если так, то он ждал этого момента целых двадцать лет.

* * *

В свое время Гитлер как-то сказал; «Я совершенно не боюсь разлагающего влияния коммунистической пропаганды. Но в лице коммунистов мы имеем достойного противника, с которым надо держать ухо востро. Германия и Россия удивительным образом дополняют друг друга. Но именно в этом и заключается опасность для нас: Россия может засосать и растворить наш народ в своих просторах… Что до меня, то я, очевидно, не стану уклоняться от союза с Россией. Этот союз — главный козырь, который я приберегу до конца игры. Возможно, это будет самая решающая игра в моей жизни. Но нельзя начинать ее преждевременно, и ни в коем случае нельзя позволять всяким писакам болтать на эту тему. Однако, если я достигну своих целей на Западе, я круто изменю свой курс и нападу на Россию. Никто не сможет удержать меня от этого. Что за святая простота — полагать, что мы будет двигаться все прямо и прямо, никуда не сворачивая!»

Слышал ли эту весьма знаменательную во многих отношениях фразу Гитлера Сталин? В ней, как это теперь видно, был изложен план действий фюрера с точностью один к одному! Впрочем, если даже и слышал, то большого значения ей вряд ли придал — он мало верил тому, что говорилось для всех. Как не верил политикам вообще. А уж что касается Гитлера, то если слушать все, что он уже успел наговорить, всему миру надо было давно сдаться Германии. Да если бы даже он и принял все сказанное Гитлером за чистую монету, то что в ней было странного или такого уж удивительного? То, что Гитлер готовил себе политические козыри? А разве Черчилль или он сам играли без них? То, что он хотел идти на Запад? Так он и сам того хотел! Что же касается его поворота на Восток, то… это еще бабушка надвое сказала! Скоро сказка сказывается, да долго дело делается. Этот Запад надо было еще победить! Но Сталин и предположить не мог, что Гитлер пройдет все эти «гнилые демократии» в полтора месяца…

Удивительным было другое — то, что эта фраза оказалась чистой правдой, хотя Гитлер сам вряд ли верил в то, что тогда говорил. Но поймет это Сталин только в те самые драматические дни своей жизни, когда, ударившись в депрессию, будет пить водку и курить в одиночестве на своей даче…

Но все это будет только через два года, а пока… пакт был подписан, и Сталин пребывал в эйфории, считая его своей великой хитростью. Сталин вообще считал себя великим стратегом. А вот то, как этот пакт был подписан, не может не вызывать вполне закономерных вопросов.

Как правило, подобные документы готовятся не за один день и даже не за один месяц. А тут… все было прямо-таки по Цезарю: сошлись, прочитали, подписали… И, думается, версия о том, что это подписание готовилось задолго до приезда фон Риббентропа в Москву, имеет право на существование. Что и подтверждает найденная в архивах германского МИДа инструкция, текст которой гласил: «В противоположность ранее намеченной политике мы теперь решили вступить в конкретные переговоры с Советским Союзом».

Как тут не вспомнить о последнем козыре в самом конце игры? Эту версию подробно рассматривает В. Шамбаров в книге «Государство и революция». И вот что он пишет по этому поводу: «Сами же переговоры велись настолько конспиративно, что о них не знали даже члены сталинского Политбюро и гитлеровские военачальники.

По данным дипломата и сталинского переводчика В.М. Бережкова, конкретная подготовка пакта велась с 3 августа между Астаховым и нацистским дипломатом Шнурре в Берлине, а в Москве между послом Шуленбургом и Молотовым. Эта подготовка началась даже раньше, чем англосакская делегация со множеством проволочек выехала в СССР. Политбюро Сталин проинформировал лишь 19 августа, неожиданно для присутствующих сообщив о намерении заключить пакт с Германией. А 21 августа в 23 часа германское радио передало сообщение, что рейх и Советы договорились заключить пакт о ненападении — за сутки до его подписания, т.е. все вопросы были уже утрясены, и в Берлине были уверены, что союз будет заключен.

Утром 22 августа, когда Риббентроп только еще направлялся в Москву, Гитлер провел в Оберзальцберге совещание с командующими видами вооруженных сил, где тоже с полной уверенностью говорил: «С самого начала мы должны быть полны решимости сражаться с западными державами. Конфликт с Польшей должен произойти рано или поздно. Я уже принял такое решение, но думал сначала выступить против Запада, а потом уже против Востока. Нам нет нужды бояться блокады. Восток будет снабжать нас зерном, скотом, углем…»

На этом же совещании он говорил и другое: «С осени 1933 года… я решил идти вместе со Сталиным… Сталин и я — единственные, которые смотрят только в будущее… Несчастных червей, Даладье и Чемберлена, я узнал в Мюнхене. Они слишком трусливы, чтобы атаковать нас. Они не смогут осуществить блокаду. Наоборот, у нас есть наша автаркия и русское сырье… В общем, господа, с Россией случится то, что я сделал с Польшей. После смерти Сталина, а он тяжелобольной человек, мы разобьем Советскую Россию. Тогда взойдет солнце немецкого мирового господства!»

И если все так и было на самом деле, то все эти бесконечные предложения и переговоры с Западом явились для Сталина простой ширмой, за которой готовился тот самый договор, которым он дорожил больше всего и который в конце концов будет стоить ему, возможно, самого горького разочарования в жизни.

* * *

Подписание Сталиным пакта о ненападении с Германией вызвало весьма негативный отклик в мире. В Советском Союзе, где до последнего времени велась весьма активная антифашистская пропаганда, тоже далеко не все понимали суть происходящего. Пакт Молотова — Риббентропа по сей день вызывает неоднозначные чувства, и Сталину достается за него так же, как в свое время доставалось Ленину за «позорный» Брестский мир. Хотя хватало и тех, кто его приветствовал.

«Пакт 1939 года, — писал в одной из своих статей Константин Симонов, — и сейчас продолжает казаться мне государственно разумным в том почти безвыходном положении, в котором мы оказались тогда, летом 1939 года, когда угроза того, что западные державы вот-вот толкнут нас на фашистскую Германию, стала самой прямой и реальной.

И все-таки, когда оглядываешься назад, чувствуешь, что при всей логической государственной разумности этого пакта многим из того, что сопровождало его заключение, у нас, просто как у людей, была почти на два года психологически отнята какая-то часть необходимого важного самоощущения, которое составляло и составляет нашу драгоценную особенность и связывается с таким понятием, как «первая страна социализма»… То есть случилось нечто в моральном плане очень тяжелое».

Оно и понятно. Ведь дело дошло до того, что Берия дал секретное распоряжение администрации ГУЛАГа, которое запрещало обзывать политических заключенных «фашистами».

А сам Сталин приказал всем компартиям свернуть антифашистскую борьбу. И теперь вся могучая машина советской пропаганды была развернута в сторону «англо-французского империализма». Что, конечно же, не могло не вызвать недоумения у европейских коммунистов, которые уже добились определенных успехов в борьбе с фашизмом.

Высказывали свое неподдельное возмущение «дружбой» СССР с Германией и левые социалисты, которые принимали активное участие в борьбе против фашизма в Испании, Италии и других странах. Дело доходило до того, что самые горячие головы обвиняли Советский Союз в дезертирстве «с фронта антифашистской борьбы».

Надо полагать, Сталина мало волновали все эти нападки, и он прекрасно знал, что значил для его страны договор с Германией. Не случайно такой политик, как Черчилль, назвал пакт Сталина с Гитлером «продиктованной обстоятельствами» мерой. «Невозможно сказать, — писал он, — кому он внушал большее отвращение — Гитлеру или Сталину. Оба осознавали, что это могло быть только временной мерой, продиктованной обстоятельствами. Антагонизм между двумя империями и системами был смертельным. Сталин, без сомнения, думал, что Гитлер будет менее опасным врагом для России после года войны против западных держав». «Если их (русских. — А.У.), — писал он, — политика и была холодно расчетливой, то она была также в тот момент в высокой степени реалистичной».

Черчиллю вторил известный английский автор книги «Россия в войне 1941-1945» Александр Верт, который писал, что «у русских не было другого выбора». Думал ли Сталин о тех геополитических перспективах, какие ему мог дать союз с мощной и агрессивной Германией? Наверное, думал. Его дочь Светлана вспоминала, что даже после войны он часто говорил: «С немцами мы были бы непобедимы!» И как тут не вспомнить переговоры Сталина с Германией во второй половине 1940 года относительно раздела сфер влияния в мире после предполагаемого им разгрома Англии! И что бы ни говорили о пакте Молотова — Риббентропа, именно он позволил СССР получить двухгодичную отсрочку. Вся беда была только в том, что именно Германия сумела лучше использовать эту самую отсрочку. Одну за другой захватывая европейские страны, ее армия приобрела не только необходимый для ведения масштабной войны опыт, но и психологию победителей, в то время как Красная Армия продемонстрировала всему миру свою полнейшую неспособность к боевым действиям в войне с Финляндией.

В выступлении 22 августа 1939 года Гитлер дал ясно понять, что такие категории, как «право», «нравственность» и «гуманность», для него раз и навсегда канули в Лету. Как того и следовало ожидать, Вторая мировая война началась с естественной для таких случаев провокации. Ее автором стал сам фюрер. Что же касается ее претворения в жизнь, то этим занялись Гиммлер и руководитель абвера адмирал Канарис. Вот что рассказывал на Нюрнбергском процессе один из участников провокации Альфред Гельмут Науйокс: «Между 25 и 31 августа я посетил Генриха Мюллера, главу гестапо, который находился в это время вблизи города Оппельна. Он и некий Мельхорн обсудили в моем присутствии план организации пограничного инцидента, смысл которого состоял в том, чтобы инсценировать нападение поляков на немцев… Для этого следовало предоставить в мое распоряжение исполнителей-немцев численностью около роты. Мюллер сказал также, что он направит мне человек 12-13 приговоренных к смерти преступников, которых оденут в польскую форму, этих людей следует убить и оставить на месте инцидента, чтобы создалось впечатление, будто они уничтожены в ходе перестрелки. Для верности преступникам будут заранее сделаны смертельные инъекции — врача приведет Гейдрих, а уж потом мы должны изрешетить их пулями. После завершения операции Мюллер намеревался собрать на «поле боя» представителей прессы и свидетелей, в присутствии которых власти будут составлять полицейский протокол… 31 августа днем Гейдрих передал по телефону пароль и сказал, что операция должна начаться в 20.00 вечера того же дня. Кроме того, Гейдрих велел связаться с Мюллером».

С Мюллером Науйокс связался и получил от него труп неизвестного мужчины и положил его у входа в здание радиостанции. Лицо неизвестного было вымазано кровью. «Мы, — продолжал свой рассказ диверсант, — заняли, как было приказано, радиостанцию и передали в эфир речь минуты на три-четыре. Операция сопровождалась несколькими выстрелами из пистолетов в воздух». В то же самое время начали действовать диверсионные отряды Канариса, в задачу которых входило разжигание антипольских настроений и обоснование «акции возмездия с немецкой стороны». Так началась Вторая мировая война.

Против ожидания Гитлера, в Берлине это событие особого восторга не вызвало, и он с неудовольствием отметил пустые улицы немецкой столицы, когда подъезжал к рейхстагу.

Ранним утром 1 сентября 1939 года Гитлер обратился к вермахту, немецкому народу и всему миру, из которого тот узнал о нападении на Польшу. Примечательно и то, что свою речь Гитлер произносил в сером полевом мундире, на который он сменил свою коричневую партийную форму. Как следовало из этой встречи, он «надел его, чтобы снять только после победы». Интересным было и то, что на левом рукаве у него была не повязка со свастикой, а нашивка с эмблемой СС.

Фюрер обрушил на поляков потоки ругательств и обвинил их в провале мирного урегулирования.

— Целых два дня, — надрывался он, — я и мое правительство ждали, когда же наконец польское правительство соизволит — и соизволит ли вообще — прислать своего полномочного представителя.

Из его в общем-то весьма сумбурной речи следовало, что именно поляки начали войну, заставив Германию нанести ответный удар. Что же касается Англии и Франции, то никакой ссоры у них с Германией не было, и Гитлер намеревался уладить возникшие между ними разногласия мирным путем.

Надо ли говорить, что рейхстаг встретил речь фюрера овациями и криками «Хайль!» Однако основная масса населения их восторга не разделяла. Несмотря на все иносказания Гитлера, немцы уже начинали осознавать, что нападение на Польшу является только началом и Германия втянута в новую и, по всей видимости, еще более страшную мировую войну. Напрашивался и вполне естественный в такой обстановке вопрос: «Что же теперь будет и как отреагируют на нападение на Польшу Англия и Франция, которые, по словам фюрера, тоже «совершали прегрешения против Версальского договора»?

Волновался и сам Гитлер. Он прекрасно понимал, что ведущие европейские страны не останутся в стороне. И не ошибся. Уже вечером 1 сентября послы Англии и Франции вручили ему ноты своих правительств, в которых те заявляли о своей готовности выполнить данные Польше обязательства, если германские войска не будут немедленно отозваны с ее территории.

Гитлер помрачнел. Все его надежды на то, что так легко проглотивший Австрию и Чехословакию Запад смолчит и на этот раз, рушились. Угнетенное состояние духа кончилось самой обыкновенной истерикой.

— Если Англия намерена воевать год, — кричал Гитлер, — я буду воевать год, если она намерена воевать два года, я буду воевать два года! Ну а если понадобится, то я буду воевать десять лет!

Окончательно выйдя из себя, он с такой силой махнул рукой, что едва не упал.

Весь следующий день он только и говорил о нерешительности Запада. В тот же день Муссолини в последний раз предложил созвать конференцию и обсудить на ней условия прекращения военных действий. Но было уже поздно.

Утром 3 сентября 1939 года в 9 часов посол Англии Гендерсон привез ультиматум. Риббентроп заявил, что Гитлер никого не принимает, и послал за ультиматумом переводчика фюрера Шмидта. «Если Германия к 11.00 часам, — говорилось в нем, — не даст своего заверения о прекращении военных действий и немедленном отводе своих войск из Польши, Англия будет считать себя в состоянии войны с Германией».

Когда переводчик перевел ультиматум, в канцелярии установилась зловещая тишина. Сбылись самые мрачные предположения Гитлера, и вот как описывает его реакцию на английский ультиматум Шмидт:

«Я встал на некотором расстоянии от Гитлера и начал медленно переводить ультиматум британского правительства. Когда я кончил, воцарилось мертвая тишина… Гитлер окаменел, взгляд его был устремлен прямо перед собой… Он сидел совершенно молча, не шевелясь. Только спустя некоторое время — оно показалось мне вечностью — Гитлер обратился к Риббентропу, который замер у окна. «Что же теперь будет?» — спросил он, дико вращая глазами, как бы показывая, что его министр иностранных дел ввел его, фюрера, в заблуждение относительно возможной реакции англичан».

Риббентроп ответил, что теперь, видимо, последует ультиматум от французов. Геринг печально усмехнулся:

— Да смилуются небеса над нами, если мы проиграем эту войну…

Судя по всему, только сейчас до всех этих людей, включая самого Гитлера, наконец дошло, что они сделали. Одно дело — кричать о прогнившем Западе и восхвалять вермахт и германскую нацию, и совсем другое — воевать с этим Западом. Особенно если учесть, что всего через два часа Гитлер получил аналогичный ультиматум и от французского правительства.

Что же касается Советского Союза, то еще 31 августа он ратифицировал пакт о ненападении с Германией, а когда на следующий день германские войска перешли германо-польскую границу и началась Вторая мировая война, ТАСС и не подумал сообщить об этом советским гражданам. Да и как не умолчать, если уже через неделю Молотов (читай — Сталин) поздравил Риббентропа (читай — Гитлера) со взятием Варшавы.

* * *

Как и следовало ожидать, Гитлер и не подумал давать никаких заверений и уж тем более отводить войска из Польши, и после полудня Германия находилась в состоянии войны с Англией и Францией.

«Во второй половине этого судьбоносного дня, — вспоминал Шмидт, — когда идти на попятную стало уже невозможно, Гитлер, вышагивая вместе со мной взад-вперед по Зимнему саду, дал себе волю и с озлоблением бросал слова насчет «близорукого поведения» британского правительства». А затем принялся диктовать пространные ответы британскому и французскому правительствам и воззвание «К немецкому народу!», в которых отказался принимать изложенные в ультиматумах требования и во всем обвинил… англичан. И он добился своего с помощью печально известной статьи 125 Версальского договора, согласно которой вся вина за развязывание Первой мировой войны ложилась на Германию. Именно эта статья отравляла атмосферу всей послевоенной жизни и осложняла отношения со странами-победительницами. И, конечно, немцы не могли и не желали понять того, как вина за развязывание такой страшной войны может лежать только на одном народе.

То же происходило и теперь. Далеко не все немцы, и не только рядовые, верили в политику Гитлера, во внутригерманской дискуссии о начале новой войны на первом месте стояли отнюдь не авантюрные планы самого Гитлера, а муссировался вопрос о роли английской политики balance of power — равновесия сил — как о ее причине. За ним следовало «неразумное» и «чванливое» поведение поляков, и только после этого говорилось о том, что такой искусный политик, каким в глазах нации являлся фюрер, мог бы избежать войны даже при всех этих неблагоприятных факторах. И кто знает, что было бы дальше, если бы не оглушительные успехи вермахта в Польше, которую тот раздавил в считанные дни и таким образом заткнул рот всем, кто упрекал Гитлера в развязывании войны.

Что же касается самого фюрера, то он пребывал в эти дни в эйфории. В Польше дела шли прекрасно, Франция и Англия пока только грозили, но в войну не вступали, а Сталин был связан с ним договором о ненападении. Гитлер смело смотрел в будущее…