ГЛАВА ПЕРВАЯ

Вечером 3 сентября Гитлер выехал из Берлина в Померанию на специальном поезде «Америка», состоявшем из пятнадцати вагонов. По сути это был самый настоящий передвижной штаб, и Гитлер имел возможность каждый день ездить на машине на фронт. Где бы он ни появлялся, его окружала целая толпа придворных, которые отталкивали друг друга, только бы попасть в фотообъектив рядом с фюрером.

Военные картины всколыхнули память Гитлера, и он постоянно пребывал в приподнятом настроении. Особенно теперь, когда действиями войск руководил он сам и своими глазами видел те грандиозные успехи, которые сопутствовали вермахту на протяжении первых дней войны. Ну и, конечно, особое удовольствие ему доставляло наблюдать за тем, как его солдаты возвращают Германии ее исконные территории.

Полевую ставку Гитлера оборудовали в тихом курортном местечке Сопот. Фюрер со своей канцелярией занял самый фешенебельный отель, на который уже успел «положить глаз» глава «Люфтваффе» Герман Геринг, намеревавшийся использовать его как дом отдыха для своих асов.

Несмотря на полную обреченность, преданные Францией и Англией поляки сражались отчаянно. «Гарант» их безопасности Франция спустя год продержится против тевтонского напора всего несколько недель, хотя и имела такие мощные оборонительные укрепления, как линия Мажино. И даже после того как их страну разодрали на части, а правительство бежало в Лондон, поляки продолжали сражаться. Но где им было противостоять танковым армадам нацистов, которые давили все живое на своем пути!

Особое впечатление успехи немецкого оружия произвели на Москву, где с тревогой следили за оккупацией польских земель. Впрочем, тревожились в Кремле недолго, и уже 8 сентября Риббентроп послал Сталину письмо с предложением занять ту часть Польши, которая была оговорена в секретном протоколе.

Красный вождь тянуть не стал. 17 сентября в 2 часа ночи Сталин принял посла Германии фон Шуленбурга.

— Сегодня в 6 часов утра, — сказал он, — Красная Армия пересечет советскую границу. В связи с этим прошу вас проследить за тем, чтобы немецкие самолеты не залетали восточнее линии Белосток — Брест-Литовск — Лемберг.

В это самое время советские самолеты должны были начать бомбить районы восточнее Лемберга, а на следующий день ожидался приезд советской комиссии в Белосток. Вскоре появилась правительственная нота, которую быстро разослали всем иностранным послам и посланникам, находившимся в СССР. В ней сообщалось, что в результате польско-германской войны польского государства больше нет. Так Польша превратилась в тот самый полигон, который мог представлять опасность для безопасности СССР. Сердобольное советское правительство не могло безразлично смотреть на то, как единокровные западные украинцы и белорусы, проживающие на территории Польши и брошенные на произвол судьбы, «остались беззащитными», и приказало войскам перейти границу и «взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии». А затем шла уже откровенная ложь. «Одновременно, — говорилось в ноте, — Советское правительство намерено принять все меры к тому, чтобы вызволить польский народ из злополучной войны, куда он был ввергнут его неразумными руководителями, и дать ему возможность зажить мирной жизнью».

В жизнь же эти благие намерения претворялись так, как это и было предусмотрено в дополнительном договоре. Сразу же после захвата Германией Польши Советскому Союзу была отдана Восточная Польша — таким образом в руках Сталина оказались не только значительные польские территории, но и почти четверть миллиона польских военнопленных.

Вслед за Красной Армией в Восточную Польшу хлынуло огромное количество украинцев и белорусов, которые прошли по польской земле, убивая и грабя всех, кто только попадался на пути. В одной из листовок черным по белому было написано: «Полякам, панам, собакам — собачья смерть». Еще страшнее были зверства мгновенно появившегося на захваченных землях НКВД, который продолжил чистки уже в Польше по хорошо отработанному сценарию: арест — допрос — пытки — тюрьма — казнь.

В июне 1941 года все заключенные из Западной Украины и Западной Белоруссии были вывезены на восток или убиты. Многие умирали в пути, не выдержав долгой и тяжелой дороги до сибирских лагерей. Как считал генерал Андерс, который собирал в 1941 году солдат для своей армии, из полутора миллионов депортированных почти половина умерла.

Одним из самых страшных преступлений стал расстрел 15 тысяч польских солдат и офицеров в Катыни, которые были сосланы в советские лагеря в сентябре 1939 года. Почти год они поддерживали переписку со своими родными, но с мая 1940 года никто из них не написал больше ни одного письма. Причины выдвигались разные, однако правда всплыла только в апреле 1943 года, когда немцы обнаружили массовые захоронения в Катыни — концентрационном лагере под Смоленском.

У большинства убитых руки были связаны сзади, и все они погибли от выстрелов в затылок. Понятно, что немцы сразу же попытались использовать свою страшную находку в пропагандистских целях. Правда, особого успеха эта акция не имела, поскольку Москва отреагировала, как бы теперь сказали, адекватно и обвинила в убийстве поляков самих немцев. Только в 1989 году советское правительство с большой неохотой признало, что польские солдаты и офицеры были расстреляны работниками НКВД.

Но все это будет потом, а пока в Польше шли совместные парады и спортивные соревнования между немецкими солдатами и красноармейцами. Оставалось только договориться о конкретных условиях, на которых Германия и СССР делили между собой Польшу. Если изначально после разгрома Польши Германия и Советский Союз намеревались оставить на ее территории небольшое марионеточное государство, то после ввода советских войск в Польшу Молотов намекнул на другой вариант. Зачем, заявил он, нужна страна, которая обязательно станет не только постоянным источником напряженности, но и предметом разногласий между Москвой и Берлином? Да и сам Сталин на встрече 25 сентября с Шуленбургом заявил, что «при окончательном урегулировании польского вопроса нужно избежать всего, что в будущем может вызвать трения между Германией и Советским Союзом», и было бы неправильным «оставлять независимым остаток польского государства». А потому и предложил добавить к «немецкой порции» все Люблинское воеводство и ту часть Варшавского воеводства, которая доходит до Буга. Взамен Германия должна была отказаться от своих претензий на Литву.

— Если вы согласны, — сказал Сталин послу, — то мы немедленно возьмемся за решение проблемы прибалтийских государств в соответствии с протоколом от 23 августа. При этом я ожидаю полной поддержки со стороны германского правительства.

Шуленбург все понял как надо, и уже очень скоро Гитлеру доложили о предложении Сталина добавить Варшавскую провинцию к немецкой доле в обмен на Литву. Гитлера такой дележ устраивал, и Риббентроп отправился в Москву, где 28 сентября 1939 года подписал «Договор о дружбе и границе между Германией и СССР», который, по сути, узаконил раздел Восточной Европы.

Договор окончательно закреплял за Германией и СССР польские территории и в качестве приложения имел карту с нанесенными на нее новыми границами. Сталин вместе с Риббентропом поставили на этой карте свои подписи. Договор имел два секретных протокола, один из которых подтверждал переход к Германии Люблинского и части Варшавского воеводств, а к СССР — всей литовской территории.

«Обе стороны, — говорилось во втором документе, — не допустят на своих территориях никакой польской агитации, которая действует на территорию другой страны. Они ликвидируют зародыши подобной агитации на своих территориях и будут информировать друг друга о целесообразных для этого мероприятиях». Слова у «сторон» не расходились с делом: они и ликвидировали, и информировали, и выдавали тех немецких антифашистов, которые, на свою беду, оказались в это время в СССР. Как это сегодня ни покажется странным, гестапо, о котором советским людям рассказывали только ужасы, повело себя куда благороднее и русских антикоммунистов Сталину не выдавало.

19 сентября Гитлер с триумфом вошел в Данциг, а 6 октября принял военный парад в Варшаве. Как и предполагал фюрер, ни англичане, ни французы и пальцем не пошевелили, чтобы помочь истекавшим кровью польским войскам. Английские военные летчики сбросили листовки на германские города — это единственное, на что они оказались способными. Надо ли говорить, что весь мир был поражен столь невиданным военным успехом, во время которого Германия потеряла всего 11000 убитых и 3000 раненых.

Потом будут много говорить, что оккупация Прибалтики стала для Гитлера неприятным сюрпризом. Ничего подобного! Гитлер прекрасно знал о намерениях «красного императора», а потому и приказал эвакуировать из Эстонии и Латвии 86 тысяч «фольксдойче». Более того, вернувшийся из Москвы Риббентроп с восторгом говорил о том теплом приеме, какой был ему устроен в большевистской столице, где он чувствовал себя так, «словно оказался среди товарищей по партии».

На этом этапе Сталин своего добился. У него были прекрасные отношения с Гитлером, он получил Эстонию, Латвию, Литву и уже очень скоро присоединил к ним Бессарабию и Северную Буковину. Лондон и Париж сумели сохранить хорошую мину при плохой игре. Несмотря на столь печальное для них начало, они все еще надеялись, что им удастся стравить Германию с Советским Союзом. Что же касается Сталина, то он и на этот раз перевернул все с ног на голову, и выступивший 31 октября на сессии Верховного Совета Молотов заявил: «За последние несколько месяцев такие понятия, как «агрессор», «агрессия» получили новое конкретное содержание… Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира. Идеологию нельзя уничтожить силой. Потому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за «уничтожение гитлеризма», прикрываемая фальшивым флагом «борьбы за демократию»… мы всегда были такого мнения, что сильная Германия является прочным условием прочного мира в Европе». А чтобы сделать Германию еще сильнее, Коминтерн приказал компартиям начать кампанию против войны и всячески разоблачать происки Англии. Широким потоком в Германию из Советского Союза хлынули хлеб, нефть, хлопок, сырье, лес и многие другие товары. Немцы получили в свое распоряжение Северный морской путь и возможность ремонтировать свои суда в советских портах. К великой радости его творцов, советско-германское сотрудничество шло полным ходом…

На следующий день после подписания пересмотренного соглашения о разделе Польши в Москве было опубликовано общее коммюнике. «После определенного урегулирования проблем, — сообщали в нем Риббентроп и Молотов, — связанных с крахом польского государства… в подлинных интересах всех народов положить конец состоянию войны между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией, с другой».

Эта идея была подхвачена германскими радио и прессой, и уже очень скоро немецкий народ был убежден, что нет большего сторонника мира и противника войны с западными странами, нежели его фюрер, что тот и подтвердил в своем выступлении 6 октября 1939 года. Воздав должное силе немецкого оружия и заявив об освобождении от версальских оков, лучшим подтверждением чего служили возвращенные территории, Гитлер заявил:

— У Германии нет дальнейших претензий к Франции, и никогда такие претензии не будут выдвигаться… Не меньше усилий я затрачивал на установление англо-германской дружбы… Зачем эта война на Западе? За восстановление Польши? Польша Версальского договора никогда больше не поднимется. Это гарантируется двумя самыми большими государствами в мире…

Что же касается России, то фюрер отметил в своем выступлении наметившееся улучшение отношений, чему и стал доказательством подписанный с Советами договор о дружбе и границе. По словам Гитлера, Германия и СССР сумели сделать то, что оказалось не под силу Лиге Наций: четко определить сферу своих интересов и устранить проблему, которая могла привести к европейскому конфликту. Касаясь Центральной Европы, Гитлер заметил, что не следует допускать по этому давно уже решенному для него вопросу никакой «критики, осуждения или отрицания моих действий с высоты международного высокомерия». В свою очередь это не исключало того, что безопасность и мир в Европе должны обсуждаться на международной конференции.

— Если все эти проблемы должны быть рано или поздно решены, — вещал Гитлер, — то было бы разумнее заняться их решением прежде, чем посылать миллионы людей на ненужную смерть… Продолжение настоящего положения дел на Западе немыслимо. Каждый день вскоре будет обходиться увеличивающимися жертвами. Однажды снова возникнет граница между Германией и Францией, но вместо цветущих городов там будут руины и бесконечные кладбища… Если, однако, возобладают мнения господ Черчилля и его последователей, то это мое последнее заявление. Тогда мы будем сражаться, и второго ноября 1918 года в германской истории не будет…

Понятно, что Геббельс постарался преподнести речь Гитлера в лучшем виде, и получилось так, что во всем мире не было другого такого человека, который бы так пекся о его сохранении, как Гитлер. При этом как-то забывалось, что в речи фюрера не прозвучало ни одного, как это теперь принято говорить, конструктивного предложения. Единственное, что не подлежало сомнению, так это правомерность германских завоеваний.

Предложение о созыве мирной конференции вызвало у политиков многих стран изумление. Многие историки так толком и не могут объяснить, что это было на самом деле: искреннее желание сохранить и упрочить мир или все тот же блеф, к которому Гитлер постепенно приучил знавших его людей.

Надо полагать, что все же блеф. Гитлер нуждался в политическом алиби, а потому и стремился доказать всему миру, и в первую очередь собственному народу, что именно он, а не кто-либо другой, больше всего ратовал за мир. И своего он добился. На улицах многих немецких городов в те дни проходили многотысячные демонстрации радовавшихся от всей души людей, которые на все лады прославляли «великодушие» и «мудрость» своего фюрера. Не сомневались они и в том, что уж теперь-то Англия примет все предложения фюрера и с войной будет покончено в самом зародыше.

Но… они ошибались. Ни о каком мире Гитлер не думал. Его целью была война, и не просто война, а война истребительная, до победного (естественно, со стороны Германии) конца. О чем он и поведал на совещании генералов 27 сентября 1939 года, всего за десять дней до своей «миролюбивой» речи 6 октября.

— До сих пор, — заявил Гитлер, — время работало на союзников, но теперь этому пришел конец и надо как можно скорее нанести мощный удар по Англии и Франции.

Решающий фактор Гитлер видел в англичанах, и тем не менее поначалу он намеревался разделаться с Францией, напасть на которую решил 12 ноября 1939 года. Значительную роль в его боевом настроении сыграли успехи вермахта в Польше. Вот что писал посетивший фюрера 1 октября посланник Муссолини Чиано: «В Зальцбурге нельзя было не заметить внутренней борьбы человека, решившего действовать, но еще не уверенного в своих средствах и расчетах. Теперь он кажется абсолютно уверенным в себе. Тяжелые испытания, через которые он прошел, придали ему твердость для новых испытаний. Если бы ему пришлось пожертвовать даже в малейшей степени тем, что представлялось законными плодами его победы, он бы тысячу раз предпочел сражаться». Основными признаками, по всей видимости, уже тогда непоколебимой уверенности фюрера в себе явилось то, что он решил продолжать войну, не советуясь ни с кем. Ни Кейтель, ни фон Браухич толком не знали, что было у него на уме и чем он может «порадовать» их в следующий раз.

Работник штаба ОКВ Варлимонт считал поведение Гитлера ярким примером «его безошибочного инстинкта в разделении власти» и свободы принимать любые решения. Но в то же время это было доказательством того, что командование армией не доверяет ему и не верит, что Германия сумеет победить Англию и Францию. Как могли профессионалы верить в то, что казалось им абсурдом? Но Гитлера мало волновали их чувства. Гораздо важнее для него было то, что армия, по его мнению, заражена духом пораженчества.

9 октября Гитлер предложил вниманию Гальдера и фон Браухича, с недоверием взиравших на его военные инициативы, составленный им меморандум, в котором излагал свои соображения о будущем наступлении на Западе. «Военная цель Германии, — говорилось в нем, — заключается в том, чтобы раз и навсегда уничтожить Запад как военный фактор».

Рано или поздно, убеждал фюрер генералов, немецкому народу так или иначе придется воевать с западными странами, и лучше это сделать именно сейчас. Успехи в Польше и договор с Советами исключали войну на два фронта. Если же продолжать выжидать, то англичане и французы не только смогут обогнать вермахт в вооружении, но и перейти в наступление, оккупировать Голландию и угрожать Руру. «Если необходимо, — писал в своем документе фюрер, — армия должна быть готова продолжать бои в самую глухую пору зимы — и она в состоянии сделать это, если использует свои бронетанковые и механизированные войска, чтобы не дать боевым действиям затихнуть. Они, — уверял он, — не должны затеряться между бесконечными рядами домиков в бельгийских городах», а промчаться сквозь Голландию, Бельгию, Люксембург и разгромить силы противника до того, как он образует сплошную линию обороны. А вот что касается дня точной даты выступления, то Гитлер ограничился тем, что сообщил, что «не следует начинать слишком рано».

Эти казавшиеся самому Гитлеру такими вескими доводы не оказали на генералов никакого впечатления: они по-прежнему считали развязывание полномасштабной войны слишком опасной, так как вермахт был еще недостаточно силен. Однако Гитлер только махнул рукой и, выслушав их хорошо известное ему мнение, 10 октября подписал приказ №6 о подготовке военной операции против Франции. Но этого ему показалось мало, и 19 октября он издал свою первую директиву для операции «Гельб», согласно которой наступление на запад должно было осуществляться силами 75 дивизий.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Конечно, генералам не нравилось их отстранение от планирования военных операций и сумасбродные планы бывшего ефрейтора. Снова подняла голову та самая оппозиционная Гитлеру группа, которая сложилась перед Мюнхеном. Именно она и решила убедить военных совершить государственный переворот и убрать Гитлера. Бек, Герделер, фон Хассель, Остер и Дананьи из абвера ОКВ настойчиво убеждали высших военных покончить с гитлеровским режимом. Велосипед заговорщики изобретать не стали и решили штурмом взять Имперскую канцелярию, арестовать Гитлера и его окружение. Центром заговора стало небольшое местечко в окрестностях Зоссен, и знавшие о заговоре фон Браухич и Гальдер обещали сообщить о своем решении 5 ноября.

В тот день фон Браухич был на приеме у Гитлера и снова говорил о возражениях генералитета против навязанной ему войны. Однако Гитлер впал в истерику и приказал начать наступление на рассвете 12 ноября. В запале фюрер что-то прокричал о «духе Зоссена», и фон Браухич не на штуку испугался, что Гитлеру известно о заговоре. Не менее напуганный Гальдер отказался вести какие бы то ни было разговоры на эту тему с заговорщиками, и отличный шанс спасти Германию, а вместе с ней и весь мир от страшной войны был упущен.

Ну а пока генералы терялись в догадках, что же им теперь делать, и проявляли недостойную наследников тевтонских рыцарей нерешительность, простой немецкий ремесленник Георг Эльзе в одиночку решил покончить с фюрером. Каким-то таинственным образом он сумел провести чуть ли не тридцать ночей в том самом пивном зале в Мюнхене, где Гитлер выступал в каждую годовщину ноябрьского путча 1923 года, и заложить в одну из ниш взрывное устройство.

Как всегда, Гитлер начал свое выступление в 20 часов 30 минут, но закончил он его, против обыкновения, не в 22 часа, а в 21 час 10 минут. Ровно через десять минут после его отъезда бомба взорвалась, убив восемь и ранив шестьдесят человек.

О своем очередном чудесном спасении Гитлер узнал в Нюрнберге. Как всегда в таких случаях, он пришел в необыкновенное волнение и воскликнул:

— Теперь я доволен. То, что я уехал раньше обычного, показывает, что провидение решило позволить мне достичь своих целей!

Конечно, можно по-разному оценивать спасение Гитлера. Но провидение, по всей видимости, и в самом деле хранило его, вместо него погибли восемь ни в чем не повинных человек. Вот только для чего оно его хранило?

Несмотря на растущее сопротивление военных, Гитлер и не подумал отказываться от своих военных планов. Наоборот! 23 ноября он вызвал сто старших офицеров в канцелярию и в течение двух часов излагал им свои взгляды на будущую войну.

— И в 1919-м, и в 1923 году, — заявил он, — мало кто верил в мой успех, однако само провидение сказало последнее слово… И не надо опасаться войны на два фронта. Как последний фактор я должен, при всей своей скромности, назвать мою собственную персону незаменимой. Ни военное, ни гражданское лицо не может заменить меня. Пусть попытки покушений продолжаются. Я убежден в силе моего интеллекта и решимости… Существующее сейчас соотношение сил никогда не будет более благоприятным… И прошу всех вас запомнить: если у нас, лидеров, будет отвага, которой проникнется каждый стрелок, нас победить будет невозможно! Что же касается меня, то я не уклонюсь ни от чего и уничтожу любого, кто против меня… Только тот, кто борется с судьбой, может обладать хорошей интуицией. За последние годы я много раз убеждался в силе моей интуиции. Даже в нынешних обстоятельствах я вижу действие провидения. Если мы пройдем через эту борьбу победоносно — а мы пройдем, — наше время войдет в историю нашего народа. Я выстою или паду в этой борьбе. Я никогда не переживу поражения моего народа. Никакой капитуляции перед внешними силами, никакой революции изнутри…

Если бы эту речь фюрера услышали те, кто был с ним в ноябре 1923 года, то они с сожалением отметили бы, что прошедшие годы так ничему и не научили Гитлера. Та же спешка, та же слепая вера в себя и то же непонимание реальной жизни. Единственная разница была только в том, что тогда, в 1923 году, Гитлер был никем и зависел от воли очень многих людей, которые так или иначе сдерживали его. Теперь же он стал полновластным хозяином Германии и мог творить все, что хотел.

Фон Браухича речи Гитлера не убедили, он не пожелал участвовать в навязанном ему балагане и подал прошение об отставке. Однако Гитлер не принял ее.

— Это не делает вам чести, фон Браухич, — запальчиво воскликнул он. — Главнокомандующий должен выполнять свой долг точно так же, как и любой другой солдат! И прошу вас еще раз запомнить: я не потерплю пораженческого духа Зоссена в моей армии и покончу с ним, чего бы мне это ни стоило! С вами или без вас!

И все же дату выступления против Франции он изменил и перенес операцию на май будущего года. Справедливости ради надо заметить, что эта дата будет меняться еще 14 раз, в то время как подготовка к войне шла самая серьезная.

Запад был ошеломлен той легкостью, с какой Гитлер покорил тех самых поляков, которых Чемберлен назвал «великой мужественной нацией». При этом почему-то никто не хотел принимать в расчет куда более слабую техническую оснащенность польской армии по сравнению с уже казавшимся непобедимым вермахтом. Однако английский премьер не только проливал слезы по поводу поражения «великой мужественной нации», но всерьез думал и о захвате Норвегии. Оно и понятно! Завладев портами Нарвик и Берген, английский флот получал возможность перерезать единственный незамерзающий путь, по которому в Германию транспортировалась столь нужная ей железная руда. Помимо доставки жизненно необходимого Третьему рейху сырья Англия могла бы помешать германскому подводному и надводному флоту пользоваться весьма удобными норвежскими прибрежными водами и помогать Финляндии.

Как это ни печально для Черчилля, но он был не одинок в своих мечтах. Те же самые планы вынашивал и главнокомандующий германскими военно-морскими силами адмирал Редер. Он делал все возможное, чтобы обратить внимание фюрера на Норвегию, но тот слушал его без особого внимания. Как это бывает, помог случай, и после того как немецкое вспомогательное судно «Альтмарк» с 300 английскими пленными на борту было атаковано в феврале 1940 года в норвежских территориальных водах английскими кораблями, Гитлер приказал штабу ОКВ проработать планы оккупации маленькой северной страны.

И снова повторилось все, что уже было с Австрией, Чехословакией и Польшей. Генеральный штаб планы разрабатывал, но куда больше говорил о все новых трудностях в захвате Норвегии. Конечно, Гитлеру не нравилось, что военные больше говорили, чем делали, стараясь застраховать себя от любых неожиданностей. Дело было даже не в его неприязни к штабникам. Он терял драгоценное время, а вместе с ним и тот самый фактор внезапности, на который он всегда будет делать и делал свою ставку. И когда 1 марта 1940 года фон Фалькенхорст представил ему план оккупации Дании и вторжения в Норвегию, фюрер с радостью одобрил его.

В ночь с 6 на 7 апреля чуть ли не весь германский флот вышел в море с тысячами солдат вермахта на борту. Гитлер затаил дыхание. Стоило только англичанам или норвежцам поднять тревогу, и его план рухнул бы как карточный домик. К счастью для фюрера, ему удалось выиграть эту войну нервов: никто не заметил его кораблей, и на рассвете 9 марта германские войска захватили порты Нарвик, Трондхайм и Берген, а вечером того же дня фон Фалькенхорст доложил фюреру об оккупации Норвегии и Дании. Да, это был успех, но дался он дорогой ценой. В морском бою в Нарвик-фиорде было потоплено 9 немецких миноносцев и выведено из строя несколько крейсеров. Это стоило фюреру сильного нервного потрясения, после которого он долго не мог прийти в себя.

На этом дело не кончилось: в апреле франко-британские экспедиционные войска высадились в Нарвике, намереваясь перекрыть Германии доступ к вывозимой из Швеции железной руде, и мало кто в окружении Гитлера сомневался в том, что Дитлю придется сдаться. Волновался и фюрер. «Гитлер, — писал А. Буллок в книге «Гитлер и Сталин», — по-видимому, дошел до полного нервного истощения, и он то раздражался взрывом бурного негодования, то впадал в молчаливую задумчивость, сидел, сгорбившись, в углу, вперив взгляд в пустоту перед собой. В дневнике Йодля читаем запись от 14 апреля: «История страшная». 1-го он отметил: «При каждом неблагоприятном сообщении фюрер начинает думать о худшем». В один из моментов Йодлю пришлось постучать костяшками пальцев по столу и с укором сказать: «Мой фюрер, в каждой войне бывают моменты, когда Верховный главнокомандующий должен держать себя в руках!»

Только в конце апреля Гитлер сумел справиться с волнением и согласился, не признавая этого, что Йодль был прав: Нарвик можно отстоять, а положение англичан намного хуже, чем немцев. Наконец 30 апреля Йодль смог доложить ему, что между Осло и Трондхаймом установлена связь: «Фюрер вне себя от радости. Пришлось за обедом сидеть рядом с ним».

А дело было так. Всего 2 тысячи австрийских егерей под командованием Дитля, одного из самых любимых Гитлером генералов, сумели удержать Нарвик от 20 тысяч британцев. Тогда же еще меньшим по численности немецким войскам удалось захватить Осло. Что же касается Дании, то эта страна была захвачена всего одним батальоном вермахта. Так, за считанные дни 10-тысячное немецкое войско захватило Норвегию, хотя англичане и французы намного превосходили их численностью. Поставки шведской руды были гарантированы, а германский флот получил прекрасные норвежские базы, с которых он мог теперь держать под контролем важнейший со стратегической точки зрения Северо-Атлантический морской путь и сражаться с английскими конвоями, которые направлялись в Мурманск. Хотя поначалу фюрер волновался и не очень охотно предпринимал какие-либо активные действия, успех скандинавской кампании являлся именно его заслугой. В самый решительный момент он, в отличие от своих генералов, не дрогнул и не отдал приказа отводить войска из норвежских портов.

Получив желаемое, фюрер быстро забыл все свои страхи и снова заговорил о войне на Западе. Теперь его целью была Франция, с которой у него были свои счеты. Одновременно он внимательно следил за тем, что происходило в Москве, где Сталин подводил неутешительные итоги советско-финской войны. И эти самые итоги сыграли известную роль в отношении Гитлера к красному диктатору.

Еще в октябре Сталин сказал прибывшей в Москву финляндской делегации: «Мы не можем ничего поделать с географией, так же как и вы. Поскольку Ленинград передвинуть нельзя, придется отодвинуть от него границу». Еще через месяц он предложил Хельсинки заключить договор о взаимной безопасности и «мирно» уступить СССР часть Карельского перешейка, получив взамен часть северных советских территорий. Таким образом Сталин хотел обезопасить Ленинград, который финская артиллерия могла расстреливать, что называется, в упор.

Финское правительство отказалось и еще больше насторожило Советский Союз. Особенно если учесть тот факт, что Сталину уже тогда очень хотелось видеть в маленькой северной стране агрессора. Вполне возможно, что роковую роль в этом отказе сыграл и Гитлер, который обещал Финляндии не только поддержку в войне с СССР, но и компенсацию «возможных территориальных потерь». (И это после договора со Сталиным о том, что он не станет вмешиваться ни в какие конфликтные ситуации, которые могут возникнуть между Советским Союзом и прибалтийскими государствами и Финляндией!) Понимая, что дальнейшие переговоры ни к чему не приведут, Сталин решил забрать нужные ему земли, не прибегая к ним.

В 15 часов 45 минут 26 ноября 1939 года расположенные на Карельском перешейке у границ Финляндии советские войска были «неожиданно обстреляны с финской территории артиллерийским огнем». Советское командование не нашло ничего умнее, как… пойти на линию Маннергейма, оборонные сооружения которой являлись по тем временам самыми мощными в мире, что называется, в лоб. Двенадцать дней продолжались эти лишенные какого бы то ни было смысла атаки, и за все это время советские войска сумели преодолеть лишь полосу обеспечения, да и то с огромными потерями. Вклиниться же в линию Маннергейма они так и не смогли.

Сталин был взбешен. Мало того, что обещавший покончить с финнами в считанные дни Ворошилов обманул его — он наконец-то убедился сам, как обманывался в отношении той самой непобедимой армии, которая считалась самой сильной от «тайги до Британских морей».

На деле все оказалось наоборот. Солдаты совершенно не умели воевать, а продолжавшие жить представлениями времен Гражданской войны командиры командовать. Что и подтверждало командование Северо-Западного фронта, которое с упрямством (если не сказать тупостью), достойным лучшего применения, продолжало штурмовать линию Маннергейма в лоб. Как того и следовало ожидать, наступление захлебнулось, и теперь Сталину пришлось вести в высшей степени изнурительную и кровопролитную зимнюю кампанию, сосредоточив на фронте около 40 дивизий. Положение было тяжелым, и количество убитых, замерзших и раненых исчислялось десятками тысяч человек.

Только теперь Сталин наконец-то убедился в том, что «первый советский маршал» совершенно не «тянул» на занимаемую им должность наркома обороны. Операция по прорыву оборонительных сооружений была доверена С.К. Тимошенко, и после недолгой подготовки 11 февраля советские войска снова пошли в наступление. Правда, на этот раз у командования хватило ума идти в обход правого фланга противника по льду Выборгского залива.

Наступление развивалось успешно, советские войска зашли в тыл Выборгского укрепрайона и, перерезав шоссе Выборг — Хельсинки, завершили прорыв линии Маннергейма. Финны запросили мира, и Сталин подписал мирное соглашение с прежним правительством. Он не рискнул создать «советскую Финляндию» и распустил созданное им самим правительство Куусинена. При заключении мирного договора Сталин посчитал возможным ограничиться первоначальными требованиями. При этом он не оговорил никаких гарантий против использования территории Финляндии для нападения на СССР.

С 14 по 17 апреля в Москве прошло заседание Главного Военного Совета, на котором Сталин дал волю гневу и потребовал от командного состава изучать особенности современной войны и оставить в прошлом опыт Царицына. И если он и раньше сомневался в способностях Красной Армии вести современную войну, то теперь уже был твердо уверен в том, что ни ее солдаты, ни командование не готовы к схватке с мощным рейхсвером. «Война с финнами, — сказал он, — показала слабость в подготовке высших командных кадров и резкое снижение дисциплины в войсках. Все это произошло при товарище Ворошилове. И теперь ему трудно будет в короткое время выправить эти крупные вопросы. А время нас поджимает: в Европе Гитлер развязал войну. Предлагается заменить товарища Ворошилова другим лицом и назначить наркомом обороны товарища Тимошенко».

Надо полагать, война в Финляндии сыграла известную роль в решении Гитлера напасть на Советский Союз. Гитлер и не собирался «брататься» с красным императором и заключил с ним брак отнюдь не по любви, а по расчету. Другое дело, куда этот самый расчет мог его завести, пока он видел в Красной Армии мощную и способную на многое силу. Но теперь, когда он читал донесения своих военных наблюдателей, в которых черным по белому было написано, что Красная Армия совершенно не умеет воевать, что у нее нет ни знающих командиров, ни опытных полководцев, Гитлер окончательно понял, что такой армии ему опасаться нечего.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Очередные успехи Гитлера еще сильнее накалили атмосферу в Европе, и к сгущению туч над ней приложил руку сам Сталин. Советский Союз, заявил он устами Молотова, отнесся с пониманием к тем мерам по захвату Дании и Норвегии, которые были навязаны Германии.

Впрочем, Гитлер уже не нуждался в дифирамбах связанного с ним по рукам и ногам договором Сталина, и в мае 1940 года войска генерала фон Бока заняли Голландию и Бельгию. На очереди стояла Франция, и вот тут-то Гитлер проявил свою хваленую интуицию в полном блеске. По большому счету ему сильно повезло, что его первоначальное намерение — провести осенью наступление на Западе — так и не было претворено в жизнь. По подготовленному еще в октябре 1939 года штабом ОКВ плану, главный удар предполагалось нанести через Льеж и Намюр по направлению к Ла-Маншу. В то же самое время группа армий «Центр» должна была удерживать линию против Арденн, а армии «Севера» — левый фланг лицом к линии Мажино. По своей сути это было повторением плана Шлиффена 1914 года, и Гитлер уже тогда говорил, что «дважды такие операции не удаются». Если бы даже немцам удалось отбросить уже ожидавшие их в Бельгии войска союзников назад, они просто отошли бы еще ближе к своим укрепленным позициям.

В свое время Гитлер принимал участие в боях во Фландрии и считал, что прорыв по такой мало предназначенной для техники местности, по которой надлежало идти фон Боку, обречен на провал. А потому он и предложил нанести главный удар намного южнее, в северо-западном направлении вдоль Соммы, зайдя в тыл наступающим в Бельгии союзникам и оттеснить их к Ла-Маншу.

В последних числах января адъютант Гитлера полковник Шмундт, приехавший с Западного фронта, доложил фюреру, что начальник штаба группы армий «Центр» генерал фон Манштейн выдвинул ту же самую идею. Осмотрев лесистые холмы Арденн, генерал пришел к выводу, что они не являются такими уж труднопроходимыми для танков. Ну а поскольку план Манштейна перечеркивал всю проведенную Генеральным штабом работу, его бросили на командование тыловым пехотным корпусом.

17 февраля фюрер встретился с Манштейном, и тому удалось еще раз убедить Гитлера в том, к чему он склонялся сам. Главным аргументом в доводах генерала была та самая внезапность, которая должна была ошеломить давно уже готовых к встрече вермахта на известном им направлении союзников.

На следующий день Гитлер вызвал фон Браухича и Гальдера и приказал им принять к исполнению план Манштейна, который и был издан в качестве новой директивы для наступления на Западе. Все вышло так, как и ожидал Гитлер. Немецкие войска быстро преодолели голландскую и бельгийскую системы обороны с помощью вовремя высаженного десанта, который не дал взорвать мосты через Маас и канал Альберта. А затем Гитлер сам разработал операцию, в результате которой была взята знаменитая бельгийская крепость Эбен Эмаль: на ее крышу, неожиданно для всех, высадились сто немецких саперов с новой мощной взрывчаткой, о которой сразу же заговорили как о секретном оружии Гитлера.

13 мая генерал Герд фон Рундштедт со своими пятьюдесятью дивизиями нанес страшный по силе удар и быстро пошел к портам Ла-Манша, сметая все на своем пути. Французская авиация была подавлена, а королевская авиация потеряла во время боев во Франции почти половину своих бомбардировщиков. Ну а те французские войска, которые попадались на пути продолжавших свое победоносное шествие дивизий, сдавались в массовом порядке. «Фюрер, — писал в своем дневнике 17 мая генерал Гальдер, — страшно нервничает. Он ошеломлен собственным успехом, боится использовать до конца наши шансы и охотнее всего наложил бы на нас узду».

20 мая части вермахта подошли к городу Абвиллю у устья реки Соммы. Французы оказались разделенными на две части. Голландцы и бельгийцы капитулировали. Английский экспедиционный корпус оказался прижатым к морю в районе порта Дюнкерк. Казалось, еще немного — и он перестанет существовать. И вот тут-то последовало неожиданное: Гитлер наложил-таки «узду» на военных и приказал вошедшим во вкус танкам Гудериана остановить наступление.

Почему это произошло, неизвестно и по сей день. Постаравшиеся реабилитировать себя генералы сваливают всю вину на фюрера, который, по сути, спас британцев от гибели. Они недалеки от истины, поскольку именно благодаря остановке немцев окруженная в Дюнкерке 338-тысячная армия союзников сумела провести эвакуацию, которую Черчилль назвал «чудесным избавлением». Не остановись войска вермахта в период с 24 по 26 мая, британский экспедиционный корпус был бы разбит, и Британии осталось бы только капитулировать.

Тем не менее все военные сходятся на мысли о том, что своим поведением фюрер попытался «умиротворить» англичан и таким образом побудить их заключить с ним мир. Однако ставшие совсем недавно известными документы дают совсем другую интерпретацию случившегося 24 мая 1940 года. В тот день Гитлер, с которым в Шарлевиль прибыл генерал Йодль; провел совещание в штабе командующего группой армий «А» Рундштедта.

На совещании высказывались серьезные опасения относительно дальнейшего продвижения танков, поскольку надо было дождаться резервов и подвоза горючего. Продолжение уже начинавшего выдыхаться наступления против столь мощной группировки могло кончиться плачевно и сильно отразиться на завоевании Франции.

Гитлер внимательно выслушал доводы военных и согласился с мнением сохранить танковые войска для окончательной победы над Францией и не рисковать ими ради громкого, но все же частичного успеха в Дюнкерке. Так что не было никакого единоличного решения фюрера, и появившийся 24 июня приказ о приостановлении наступления был принят на основании мнений участвовавших в совещании генералов. Конечно, были в Шарлевиле и такие, кто требовал продолжения наступления. Но все эти свары среди военных становились уже привычными, и Гитлер не придавал им особого значения. Да и не до Англии ему тогда было. К тому же он был уверен в том, что после победы над Францией испуганная Англия сама придет к нему просить мира.

Тем не менее боевые действия продолжались, и все еще оставалась опасность контратаки со стороны оставшихся двух третей французской армии, хотя Геринг и уверял фюрера, что его асы способны справиться с Дюнкеркским котлом. Однако Рундштедт посчитал самым разумным подождать пехоту. И надо отдать должное гитлеровской осторожности, которой мог бы позавидовать сам Наполеон, хотя некоторые генералы и спорили с ним. Нельзя забывать, что королевские ВВС были в состоянии обеспечить должное прикрытие эвакуации, которая к 4 июня была завершена.

10 июня немецкие войска форсировали Сену и через четыре дня вошли в Париж. Итальянцы вторглись во Францию с юга. Чтобы избежать того, что он сам называл «полонизацией Франции», 80-летний премьер Петен, спасший французскую армию от разложения и уничтожения в 1917 году запросил перемирия.

Как только Гитлер узнал о просьбе французского премьера, он поспешил на встречу с Муссолини, которая состоялась 18 июня в Мюнхене. Итальянский диктатор был весьма встревожен успехами своего «приятеля», и далеко не случайно его зять Чиано записал в своем дневнике: «Для Муссолини мысль о том, что Гитлер ведет войну, а еще хуже, что он ее выигрывает, вообще невыносима».

В Мюнхен дуче прибыл далеко не в самом хорошем расположении духа, поскольку был очень расстроен соглашением Гитлера со Сталиным и разделом Польши. В своем письме фюреру в начале 1940 года он писал, что даже с помощью Италии Гитлер не сможет нанести поражение Англии и Франции и что США никогда не допустят подобного. Выступая против войны на Западе, дуче призывал Гитлера повернуть на Восток и заполучить столь необходимое ему жизненное пространство за счет России. «Это же факт, — писал он, — что именно Россия больше всего выиграла в Польше и Прибалтике, не сделав при этом ни единого выстрела. Я как человек, родившийся революционером и не изменившийся ни на йоту, говорю вам, что вы не должны жертвовать непреходящими принципами вашей революции ради тактических потребностей преходящей фазы политического развития. Уверен, вы не можете выбросить знамя антибольшевизма и антисемитизма, которым размахивали двадцать лет».

Ответ Гитлер готовил целых два месяца, и только 10 марта дуче прочитал доставленное ему Риббентропом письмо. Хорошо зная, с кем имеет дело, Гитлер играл на страстном желании Муссолини стать новым Цезарем, а потому и писал: «Рано или поздно я, дуче, верю: судьба так или иначе заставит нас сражаться бок о бок».

Встретившись с Муссолини 18 марта, Гитлер сразу же взял инициативу в свои руки и по сути дела не дал итальянцу и рта раскрыть. Фюрер проговорил два часа, но так ничего и не сказал ему о своем намерении оккупировать Норвегию и идти на Запад. Но как только вермахт приступил к своим более чем успешным действиям, он написал дуче несколько писем, в которых вдоволь поиздевался над немощью англичан и французов. Сделано это было настолько тонко, что Муссолини ничего не оставалось, как только обещать объявить войну не ранее 10 июня. «Дуче, — писал по этому поводу Чиано, — очарован Гитлером очарованием, которое связано с чем-то, глубоко укоренившимся в его характере. Фюрер добьется от дуче большего, чем сумел Риббентроп».

Возможно, дуче на самом деле был очарован Гитлером, но как только Франция капитулировала, он вдруг возомнил себя победителем и потребовал уступки Корсики, Ниццы и французской империи в Северной Африке, а также Мальты, Египта и Судана от англичан. Вот тогда-то Гитлер и свиделся с ним в Мюнхене, где намеревался остудить его пыл и умерить аппетит.

Что же касается самого перемирия, то фюрер даже не удосужился поинтересоваться, что на этот счет думали военные, и сам придумал и провел линию, которая изумила его генералов и их итальянских коллег. При этом Гитлер исполнил свое обещание и сделал все возможное, чтобы воспроизвести обстановку 11 ноября 1918 года, когда Германия подписала позорное Компьенское перемирие.

По его приказу был отыскан и привезен в Компьенский лес тот самый деревянный вагон-ресторан, в котором Фош 20 с лишним лет назад диктовал французские условия. В лесу в это время оркестр играл «Германия превыше всего» и «Хорст Вессель». Приглашенные со всего мира журналисты должны были освещать это историческое событие. Что же касалось его условий, то по своей мягкости они мало чем напоминали те, которые были навязаны Германии в 1918 году. Оккупация Франции ограничивалась севером и прибрежной полосой на западе, в то время как две пятых страны сохранили, пусть и несколько урезанную, но все же независимость и подчинялись находившемуся в Виши Петену. Французская армия расформировывалась, сдавая все вооружение и амуницию, а военнопленные должны были находиться в лагерях до конца войны.

На церемонии подписания перемирия председательствовал сам Гитлер, а вот на состоявшемся в Париже военном параде он участия не принимал. Правда, столицу Франции он все же посмотрел. Прибыв в Париж в шесть часов утра, он поднялся на Эйфелеву башню, а затем долго стоял с непокрытой головой у гробницы Наполеона. Позже он заявит, что его собственная гробница должна быть такой высокой, чтобы паломники задирали головы вверх, а не опускали их. Фюрер стал и инициатором перезахоронения сына великого императора Наполеона II, который был похоронен в Вене вместе с Габсбургами. Снежной ночью 15 декабря 1940 года его гроб, эскортируемый германскими мотоциклистами, был доставлен в Дом инвалидов, где был передан республиканской гвардии для захоронения рядом с отцом.

В тот же день фюрер с превеликим удовольствием продемонстрировал свое и на самом деле прекрасное знание архитектуры здания парижской Оперы. В девять часов он уехал, а уже вечером приказал сопровождавшему его Шпееру подготовить указ о перестройке Берлина. По его убеждению, столица рейха должна затмить все великие города мира, в том числе и Париж, и все работы надлежало закончить к 1950 году.

Гитлер расправился с Францией с поразившей даже его самого легкостью, и, что бы потом ни говорили, победа над ней была высшей точкой в его политической и военной карьере. Повергнув Францию, он был доволен вдвойне, поскольку каждый его шаг с 1933 по 1939 год сопровождался постоянными опасениями, не помешают ли ему своим военным и политическим вмешательством французы. Теперь с этими опасениями было, как он тогда полагал, покончено раз и навсегда.

Эта во многом знаменательная победа вряд ли была бы одержана, не прими Гитлер самостоятельно направление главного удара. Полностью приписывал это достижение фюреру и генерал Йодль. «Человек, который преуспел в захвате Норвегии под самым носом британского флота с его значительным превосходством, — писал он, — который с минимальными силами разбил хваленую французскую военную машину… перехитрил генерала Стафаа с его уверенностью в широком наступлении (как в плане Шлифена). Сначала рухнул вражеский фронт, затем пали Голландия, Бельгия и Франция. Солдаты не встречали сколько-нибудь значительного сопротивления».

Победа над Францией стала звездным часом фюрера, но она же сыграла с ним злую шутку. Ведь именно тогда он окончательно поверил в свой не только политический, но и военный гений и все чаще стал сравнивать себя с Бисмарком, Мольтке и самим Фридрихом Великим. Что теперь ему были все эти генералы, которые не были способны на то чудо, какое удалось ему! Многие военные после совершенного во Франции подвига стали посматривать на Гитлера снизу вверх, увидев в нем полководца нового толка. «Именно беспокойный дух Гитлера, — писал генерал Йодль, — проникал в темное, неизвестное будущее, когда военное руководство было еще совершенно неспособно разглядеть там хоть что-нибудь достойное внимания».

Конечно, трудно полностью принять самооценку фюрера, который видел в себе героя Первой мировой войны и титана, который сошелся в смертельной схватке с силами мирового зла, что и было, по его же собственным словам, «моральным эквивалентом физических испытаний, выпавших на долю его армии». С помощью хорошо поставленной пропаганды, в которой преуспевал Геббельс, армия в большинстве своем поверила в сочиненный фюрером миф и сражалась до последнего. Но самое интересное заключалась в том, что Гитлер сам уверовал в то, что говорил.

«Чтобы выиграть войну, — писал в свое время Клаузевиц, — или какие-то ее крупные акты, которые мы называем кампаниями, необходимо понимать политику государства в высших ее проявлениях. Военная политика следует из политики государственной, и генерал должен быть в неменьшей степени государственным деятелем». А такой известный историк, как Лидделл Гарт, однозначно считал, что Гитлер являл собой стратега и политика в одном лице. «Он, — писал Гарт, — получил преимущества Александра или Цезаря, если обратиться к античности, а в позднейшие времена эти качества наиболее подходят Наполеону и Фридриху Великому. Это дало ему неограниченные возможности, какими не мог бы похвастаться никакой стратег». «Стратегия, — вторил Гарту генерал Йодль, — это главное в войне. Она включает в себя внутреннюю и внешнюю политику, военные операции и мобилизацию экономики, пропаганду и популярность в народе. Необходимо также, чтобы эти жизненно важные аспекты войны гармонировали с ее политическими целями и задачами».

Йодль не лукавил и на самом деле считал, что Гитлер действительно руководил войной, а для всех высших офицеров Германии «стратегия оставалась тайной за семью печатями». Конечно, это не могло не вскружить фюреру голову. И тот же Йодль то ли с осуждением, то ли с восхищением говорил о том, что ранние победы Гитлера придали ему необыкновенную уверенность, которая и заставляла его не подчиняться решениям Главного командования, когда они шли наперекор его собственным планам.

Конечно, сейчас, когда все известно, легко опровергнуть любое суждение Йодля. Но тогда, в 1940 году, победы Гитлера на самом деле были сродни чуду, как и ранние победы великого Наполеона. Принимавшим в нем участие было даже при всем желании трудно не поверить в это чудо. Другое дело, что в конце войны Гитлер напрочь потерял чувство реальности и продолжал чуть ли не до последнего дня своей жизни верить в то самое чудо, которое должно было спасти его.

После побед 1940 года многие немецкие высокопоставленные военные считали, что Гитлер имел «врожденный талант стратега и тактика», но были и такие, кто только скептически морщился, слушая подобные заявления. Одним из них являлся генерал Франц Хадлер. «Его недопонимание вражеского потенциала, — писал он в 1942 году, — начинает принимать гротескные формы. Он характеризуется неадекватными реакциями на происходящее и совершенно не способен понять принцип лидерства». «Вкупе с его личным опытом, — вторил ему генерал танковых войск Хассо фон Мантойффель, который чаще других видел Гитлера и успел хорошо узнать его, — это (чтение военной литературы и слушание лекций на военную тему) дало ему большие знания о проблемах, которые обычно не приходится решать генералам. Он прекрасно понимал, как чувствуют себя его войска… С другой стороны, у него не было понятия о высших стратегических и тактических комбинациях… Он не знал, как управлять армиями».

Фон Манштейн относился к Гитлеру как к стратегу весьма критически, но в то же время отмечал, что «у него были потрясающая память и знания в технических вопросах и во всех проблемах вооружений» и что «особенно он любил пользоваться своей способностью, когда хотел переменить предмет разговора, который по каким-то причинам его не устраивал». Конечно, Манштейн и другие были правы, считая Гитлера никудышным командующим: как можно человеку, который никогда не командовал даже ротой, руководить действиями армии или фронта!

Кроме этого хочется отметить следующее. Обладавшему на самом деле удивительной интуицией Гитлеру и не надо было командовать фронтом (как это было в той же Франции). А вот угадать направление главного удара дорогого стоило. Да, ставка Гитлера, как, впрочем, и Сталина, опиралась прежде всего на силу воли, которую он считал решающим фактором в любой войне, как и в политике; но это же мешало ему понять проблемы организации и ведения длительной войны и осознать, что даже самые волевые войска не в силах преодолеть большего расстояния, нежели это им могут позволить их технические возможности. Отсюда шла и паника в тех случаях, когда что-то не получалось. Но в то же время Манштейн всегда подчеркивал, что Гитлер не страдал отсутствием воображения ни в политике, ни в военных вопросах, что и было видно из его «постоянного поиска способов захватить противника врасплох». Более того, по словам Манштейна, фюрер «умел схватывать оперативные возможности», что так ярко проявилось при захвате Норвегии и Франции.

Что же касается силы воли… На память приходит «Дуэль» А.П. Чехова. «Я отлично понимаю фон Корена, — говорит Лаевский врачу Самойленко. — Это натура твердая, сильная, деспотичная… Ему нужна пустыня, лунная ночь; кругом в палатках и под открытым небом спят его голодные и больные, замученные тяжелыми переходами казаки, проводники, носильщики, доктор, священник, и не спит только один; он, как и Стенли, сидит на складном стуле и чувствует себя царем пустыни и хозяином этих людей. Он идет, идет, идет куда-то, люди его стонут и мрут один за другим, а он идет и идет, в конце концов погибает сам и все-таки остается деспотом и царем пустыни, так как крест у его могилы виден караванам за тридцать-сорок миль и царит над пустыней. Я жалею, что этот человек не на военной службе. Из него вышел бы превосходный, гениальный полководец. Он умел бы топить в реке свою конницу и делать мосты из трупов людей, а такая смелость на войне нужнее всяких фортификаций и тактик…»

Никто не спорит: на войне нужны и фортификации, и тактики, и все же Лаевский, наверное, прав, и зачастую смелость нужнее их. И генерал Йодль почти слово в слово повторяет эту мысль. «Он (Гитлер) думал, — писал генерал, — что если бы он приучил себя думать, как офицер Генерального штаба, ему бы пришлось на каждом шагу останавливаться и просчитывать невозможность сделать следующий. Соответственно ему никогда даже не пришлось попытаться прийти к власти, поскольку, по всем объективным расчетам, у него прежде всего не было шансов на успех… В руководстве Военными делами, как и во всей политической деятельности, фюрер брал за правило выбирать настолько далеко идущие цели, что для трезвых профессионалов они представлялись невозможными. Но он делал это сознательно, будучи убежденным, что сам ход событий оставит позади эти более скромные расчеты». Именно поэтому фюрер был согласен иметь рабочий штаб, но не имел никакого желания отдавать ему ту самую роль, которую еще совсем недавно в армии играл Генеральный штаб. Успехи в Европе породили у него убежденность в том, что не Генеральный штаб, а он сам «является реалистом и более отчетливо предвидит события как раз потому, что он берет в расчет то, что не поддается расчету». Тогда же, по словам генерала Йодля, Гитлер окончательно убедился в полной непогрешимости своих суждений о войне и требовал от сотрудников только подчинения.

Конечно, генералитету подобное отношение к нему какого-то «богемского ефрейтора» не нравилось. Но пока вермахт одерживал победы, высшие военные мирились с фюрером и работали.

Но война — это не только интуиция, но и тяжелая, нудная работа, к которой у Гитлера никогда не лежала душа. И вся беда была в том, что даже после сокрушительных провалов на фронте он будет вести себя, как и раньше, и не пожелает никого слушать. Как тут не вспомнить Ленина с его любимым наполеоновским выражением: «Сначала ввязаться в драку, а там будет видно». В то время как практически все большевики носились с идеями буржуазно-демократической революции, он уже выбрал, выражаясь словами Йодля, «далеко идущие цели». А сам Сталин задал в первой пятилетке такие показатели, что специалисты только развели руками, но тем не менее прав оказался, пусть только и на том этапе, Иосиф Виссарионович.

Нельзя забывать и о том, что по своей натуре Гитлер был художником, а значит, являлся противников всяческой логики. Другое дело, что, упоенный собственной гениальностью, он в конце концов потеряет чувство реальности, как потерял ее в свое время Наполеон, который воевал уже только ради того, чтобы воевать. Но и тут судить его не имеет смысла, поскольку история знает слишком много примеров, когда даже самые великие начинали жить в выдуманном ими самими мире. Особенно если им очень везло на первых порах…

Как это ни удивительно, но успехи Гитлера в Европе отрицательно сказались на военной экономике Третьего рейха. Известно, что полное перевооружение Германии фюрер намеревался закончить в 1943 году. Однако Англия и Франция объявили ему войну уже в 1939 году, когда германская экономика, несмотря на бурное развитие, не прошла и половины намеченного пути, что не могло не отразиться на состоянии военно-морского флота и авиации. И хотя Гитлеру неоднократно говорили о необходимости «перевода всей экономики на военные рельсы», он делал все возможное, чтобы как можно меньше затронуть гражданскую экономику.

«Гитлера, — отмечал А. Буллок, — не нужно было уговаривать по поводу решения самых конкретных экономических проблем вроде необходимости ликвидировать кризис с нехваткой военного снаряжения после польской кампании, возникавших из-за частых изменений по мере того, как он брался то за один, то за другой проект для выбора целей на вторую половину 1940 года. Но в области экономики, как и в политике и стратегии, он проявлял врожденную неприязнь к систематическому планированию или контролю — ко всему, что могло стеснить его способность предпринимать интуитивные, импровизированные шаги или могло расходиться с его идеей, что результат приносит сила воли, стимулируемая соревнованием». С коренной перестройкой экономики, которой уже давно требовал Тодт, фюрер согласился лишь после того, как под Москвой был раз и навсегда развеян миф о непобедимости его армии. Вот тогда-то Шпеер, к своему величайшему негодованию, обнаружил, что все это время германской экономикой руководили пять постоянно враждующих между собой «верховных органов рейха», что в конечном счете и явилось одной из причин военного поражения Германии. Можно до бесконечности рассуждать о воле, мужестве и храбрости солдат и офицеров, которые знали, за что они воюют, но в основе любой войны все равно лежит экономика, а все остальное только производное от нее.

«Качество военной экономики, — продолжает А. Буллок, — определяется не ее организацией, а эффективностью, и пока Гитлер был в состоянии придерживаться формулы блицкрига — один противник за раз и достаточная степень превосходства, чтобы победить его за одну кампанию, — даже такие громоздкие структуры могли производить оружие, необходимое для достижения победы, особенно когда дополнялись ресурсами, извлекаемыми из оккупированных территорий и употребляемыми с таким мастерством и энергией, на которые, казалось, не была способна никакая другая армия. Но когда Гитлер вовлек Германию в полномасштабную войну против Британской империи и Британского содружества наций, Советского Союза и Соединенных Штатов Америки, урок германского поражения в Первой мировой войне, ее неспособность сравниться с экономической мощью ее противников больше игнорировать было нельзя. Проведенные Тодтом, Мильхом и Шпеером реформы дали толчок удивительному росту производства германской экономики, но так и не смогли восполнить два года, потерянные Гитлером и Герингом, для того чтобы с самого начала подкрепить победы германской армии всесторонней мобилизацией германской экономики для нужд войны».

Но все это будет потом, а пока Гитлеру везло, и, после того как немецкие войска повергли Францию, Сталин устами Молотова пожелал Гитлеру успехов в… его оборонительных мерах. Хотя, конечно же, «хозяин» Советского Союза был крайне недоволен тем безволием, с каким Европа отдалась Гитлеру; все его надежды на то, что Запад измотает Гитлера, рухнули.

Что ж, все правильно, и завоевание Гитлером Европы не может не наводить на грустные мысли. Создается впечатление, что никто и не хотел по-настоящему драться с немцами: как можно было французам так бездарно сдать такую мощную оборонительную линию, как Мажино, а потом практически без боя отдать Париж? Что же это за армии, которые вермахт смог разбить за 42 дня? А ведь против его 140 дивизий союзники выставили 147, которые по вооружению превосходили немецкую армию. И тем не менее…

«Командные кадры, — писал де Голль, — лишенные систематического и планомерного руководства со стороны правительства, оказались во власти рутины. В армии господствовали концепции, которых придерживались еще до окончания Первой мировой войны. Этому в значительной степени способствовало то обстоятельство, что военные руководители дряхлели на своих постах, оставаясь приверженцами устаревших взглядов… Идея позиционной войны составляла основу стратегии, которой собирались руководствоваться в будущей войне. Она же определяла организацию войск, их обучение, вооружение и всю военную доктрину в целом».

Да, все это, наверное, так. Но это еще не повод сразу же поднимать руки. И дело было отнюдь не в старых концепциях, а в полном нежелании воевать. Особенно если вспомнить, что тактика, которую избрали для наступления немецкие генералы, отнюдь не являлась откровением военной мысли. Если что и отличало действия вермахта, так это только мощные удары танковых групп. Хотя и здесь немцы имели всего 2580 танков против 3100 союзнических. И стоило только союзным и французским генералам хотя бы немного подумать и перейти основными силами в контратаку на немецком южном фланге после того, как немецкие дивизии переправились через Маас, наступление немцев быстро бы захлебнулось, чего так боялся генерал фон Бок.

В известном довоенном фильме «Парень из нашего города» один из немцев так говорит о герое Н. Крючкова, который выдает себя за француза: «Он два дня сидел в танке и отстреливался до последнего патрона. Мы взяли его только после того, как он потерял сознание, и после всего этого он имеет наглость утверждать, что он француз!»

Что ж, все верно: французы не стали сидеть по два дня в танках, отстреливаясь до последнего патрона, поэтому немцы и взяли их страну за считанные недели. Да и умирать за нее они не пожелали. Если так оно и было, то приходится признать, что «гнилым демократиям» в очередной раз пришлось обмануть Сталина. Да, им не удалось стравить его с Гитлером сразу, но они прекрасно понимали, что фюрера не остановит какой-то пакт о ненападении и с Запада он обязательно повернет на Восток. А раз так… зачем проливать свою кровь и нести тяготы военного времени? Сдаться — и дело с концом… Настоящая бойня все равно произойдет где-нибудь на Волге, а не в Версале, как это и произошло на самом деле…

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

После разгрома Франции Британия была в шоке: лучшая армия Европы — и такой позор! Но Лондон был не только расстроен поражением своей союзницы, он еще и боялся фюрера. «Если германская армия с ее техникой сможет проникнуть на территорию Британии, у армии не хватит сил, чтобы выдворить ее отсюда», — заявляли в один голос ведущие военные эксперты Великобритании.

К счастью для британцев, у них было два огромных преимущества: между ними и Европой простиралось море, и они в самый короткий срок могли поставить под ружье большую часть гражданского населения. Но в этом пока не было необходимости — Гитлер не очень-то хотел воевать с Британией, и в соответствии со своими расовыми воззрениями (британцы такие же арии, как и германцы) давал гарантии сохранения Британской империи. Основные цели его оставались прежними: уничтожение большевиков и евреев и приобретение «жизненного пространства» на Востоке. Помимо всего прочего он очень надеялся на то, что многое понявшая Англия сама придет к нему. С миром.

Увы, новый премьер Англии Черчилль и не подумал идти к нему на поклон. Гитлеру, видевшему в отказе Британии сдаться серьезное препятствие для своих дальнейших планов, это очень не понравилось. По словам Л. Гарта, «мысли Гитлера по этому поводу были настолько близки наполеоновским, что он вообразил себе тайные связи между Великобританией и Россией, которых на самом деле не существовало». Тем не менее в отличие от великого императора, который воевал с Россией, чтобы расправиться с Британией, фюрер по-прежнему считал Советский Союз своим главным врагом.

Что же касается Черчилля, то он все рассчитал правильно: море и мощный флот делали его страну недосягаемой для фюрера. Гитлеру оставалось только одно — начать воздушную войну, и 10 июля немецкие самолеты начали налеты на Британские острова. Тогда же Геринг отдал приказ разработать операцию «Адлерангриффе» («Орлиный налет»), в ходе которой люфтваффе под командованием фельдмаршала Хуго Шперле, человека огромной физической силы и обширных военных знаний, надлежало уничтожить военно-воздушный флот Англии и обеспечить вторжение вермахта на Британские острова.

Всего через неделю Гитлер подписал свою знаменитую директиву №16 о подготовке операции «Морской лев», в результате которой намеревался форсировать Ла-Манш, высадить между Дувром и Портсмутом 20 дивизий и начать стремительное наступление на Лондон. «Поскольку Англия, несмотря на свое безнадежное военное положение, не подает признаков желания достичь взаимопонимания, — писал Гитлер в своей директиве, — я решил разработать операцию по высадке на Британские острова, а при необходимости и осуществить ее». Целью «Морского льва» являлось «устранение английской метрополии как базы для продолжения войны против Германии» и, если потребуется, полного ее захвата.

Однако уже начинавшие воспринимать военные победы вермахта как должное многие офицеры и генералы полагали, что Гитлер на этот раз блефует, пытаясь испугать англичан и вынудить их таким образом пойти на мировую. «Мы, — говорил позже генерал Рундштедт, — смотрели на все это как на политическую игру, так как было очевидно, что вторжение невозможно, поскольку наш флот не способен перекрыть Ла-Манш. ВВС также не были способны взять на себя эти функции».

Впрочем, дело было не только во флоте, и тот же Рундштедт писал: «У меня было чувство, что фюрер никогда не хотел по-настоящему завоевать Британию. У него не было для этого достаточной храбрости. Он часто говорил: «На земле я герой, а на воде — трус». Тем не менее после издания директивы №16 и «предпринятых серьезных приготовлений» многие начали менять свое мнение, особенно если учесть, что упоенный легкими победами в Западной Европе вермахт все больше проникался уверенностью в своей непобедимости. «Восемью неделями раньше, — говорил Йодль, — они (военные) посчитали бы его приказ бредом сумасшедшего».

На этот раз Йодль не ошибся: по большому счету операция «Морской лев» была если не бредом, то уж, во всяком случае, самой настоящей химерой. Ничего не понимавшему в «морских тонкостях» фюреру пришлось выслушать от адмирала Редера целую лекцию на эту тему. В первый и последний раз за всю Вторую мировую войну Гитлер прислушался к голосу профессионала и отменил вторжение. «Предостережение командующего ВМФ адмирала Редера вместе с обзором ситуации, подготовленным мной, — заявил он, — решили дело».

И здесь, надо заметить, Гитлер уступал тому же Ленину, который весьма решительно намеревался разжечь костер мировой революции после завоевания Польши. Все предпосылки к успеху на Британских островах у него, как это ни покажется удивительным, были. Об этом поведал сам Черчилль, который со все возраставшей тревогой следил за концентрацией большого количества кораблей и барж в бухтах и заливах от Гамбурга до Бреста и уже тогда считал, что «у врага достаточно кораблей, чтобы погрузить полмиллиона человек за одну ночь». Единственное, на что тогда надеялся британский премьер, — отнюдь не на героический британский народ, а на плохую погоду, которая не подходила для переправы.

До высадки десанта дело не дошло, и 8 августа Геринг приказал начать «Орлиный налет». Однако действительность не оправдала ожиданий «толстого Геринга»: его авиация несла потери, а англичане и не думали сдаваться. Кончилось это тем, что потерявший терпение Гитлер закатил Герингу истерику, и тот, вопреки призывам Шперле продолжать войну в воздухе, приказал перейти к массированным бомбардировках Лондона, морских портов и военных объектов. Но и они не дали желаемого результата.

К негодованию фюрера, немецкий «Орел» так и не смог достойно взлететь, а «Морской лев» — прыгнуть. И ему не оставалось ничего другого, как перенести завоевание Англии на весну 1941 года. А пока он снова решил вернуться к той самой континентальной блокаде Англии, начало которой было положено еще в ноябре 1939 года. В мае 1940 года Кейтель по указанию фюрера издал приказ о подрыве британской индустрии и импорта продовольствия, дабы «сломить их волю к сопротивлению».

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ничего не добившись от Англии, Гитлер снова устремил свой взгляд на Восток. Именно там стоял тот самый бастион, который преграждал ему дорогу к господству над Европой. Когда началась подготовка к походу на Восток? Ответить на этот вопрос непросто. Вполне возможно, что после советско-финской войны, в которой выявилось полное неумение Красной Армии воевать, и Гитлер перестал видеть в Сталине полноценного партнера.

Но как бы там ни было на самом деле, впервые Гитлер приказал составить «план операций на Востоке» еще до нападения на Францию. 30 июня 1940 года он сообщил начальнику Генерального штаба Гальдеру, что следующий удар намерен нанести на Востоке. «Основным содержанием последней (восточной проблемы), — записал в своем дневнике генерал, — является: как нанести решающий удар России, чтобы заставить ее признать господствующую роль Германии в Европе». Тогда же были сделаны первые наброски оперативного плана нападения на Советский Союз, и Гитлер установил приблизительную дату — май 1941 года — и приказал Йодлю передислоцировать войска и создать плацдарм для нападения на СССР в западной части Польши.

Гитлер не сомневался в успехе — мудрено было не победить «колосса на глиняных ногах», как с некоторых пор стал он называть Советский Союз. Фюрер вкладывал в это прозвище весь свой сарказм и презрение к будущему противнику, нисколько не сомневаясь в быстрой и легкой победе над ним.

Сыграли свою роль и оккультисты. Несмотря на то что сам Гитлер стал относиться ко всем чревовещателям довольно прохладно, в Третьем рейхе к ним все же прислушивались. Чего только в этом отношении стоил самый настоящий съезд магов, который состоялся еще в марте 1938 года в старинном рыцарском замке в Вартбурге, где томился в заключении известный реформатор церкви Мартин Лютер. Согласно преданию, однажды вечером богослов увидел дьявола, пожелавшего смутить его дух. Лютер схватил со стола чернильницу и запустил ею в Князя Тьмы. Тот с позором ретировался, но при этом предрек, что оставшееся на стене чернильное пятно будет появляться каждый раз перед грозящей Германии бедой. И, как гласит легенда, с тех пор перед потрясениями на стене камеры-кельи Лютера появлялось темное пятно. Одни теологи видели в нем дьявольский лик, другим мерещились мерзкие чудовища. Сколько ни пытались это пятно стереть, оно появлялось вновь и предвещало грядущие потрясения. Всего за год до начала Второй мировой войны оно снова возникло на стене кельи.

Когда о появлении плохого предзнаменования доложили рейхсфюреру СС Гиммлеру, весьма подверженному оккультным влияниям, тот промолчал. Геббельс бодро заявил: «Мы развенчаем эти сказки!» — и приказал собрать в Вартбурге съезд (или шабаш) ведущих нацистских астрологов и ясновидцев, которые должны были предсказать грядущие великие победы Третьего рейха. Заодно Гиммлер пожелал узнать, о чем все эти кудесники будут говорить между собой, для чего приказал установить подслушивающие устройства.

Утром 15 марта 1938 года в замок прибыли 12 участников совещания, их проводили в зал и оставили одних. А еще через несколько минут профессор оккультных наук Понтер Штейнхайзен заявил охранникам из СС:

— Мы не можем начать работу, так как в зале присутствуют посторонние! — профессор указал на потолок. — Там!

В сопровождении участников совещания гауптштурмфюрер быстро поднялся на чердак замка и перевернул все там вверх дном. На чердаке никого не оказалось, и успокоившихся ясновидцев вновь препроводили в зал.

Сейчас трудно сказать, что на самом деле происходило в старинном замке, но то, что ясновидцы сошлись на том, что текущий год благоприятен для Германии и нападение на Чехословакию пройдет успешно, потерь не предвидится, а Запад пойдет на уступки, известно. Столь же единодушно было отмечено, что и следующий год будет благоприятным для окончательного решения всех проблем с Польшей, что армия поляков будет разгромлена в считанные недели, а «гаранты» их безопасности Великобритания и Франция и пальцем не пошевелят для оказания помощи гибнущему союзнику. Да, они объявят войну Германии, но эта война будет походить на какую-то странную игру и настоящих боев не будет. Англия не падет и вторжения вермахта на Британские острова не будет, а вот ненавистная Гитлеру Франции будет поставлена на колени не позднее конца 1940 года. Что же до войны с Советской Россией, то тут мнения разделились: одни считали лучшим временем для нападения на нее 1941 год, другие — 1946. В конце концов чародеи пришли к выводу, что надо нападать на СССР во второй половине мая

1941 года. Но нападение на Россию невозможно без победы на Западе.

— Сначала Запад, и только потом Восток! — вещал один из маститых магов. — Все закончится летом. Бисмарк и Наполеон предостерегали от военных действий в России в зимний период. Это губительно!

Конечно, многие провидцы хорошо понимали, что хотели от них слышать, и наиболее продвинутые из них не смогли кривить душой. А потому и поделились друг с другом откровенными прогнозами о будущей войне и возможном развитии событий после нее. Один «увидел» страшные потери немцев в

1942 году в большом русском городе, стоявшем на берегу широкой реки, а другой сообщил коллегам о жесточайших сражениях на полях средней России в

1943 году, в ходе которых Германия потеряет более миллиона солдат. В том же году, считали третьи, англоязычные народы развяжут настоящую войну с Германией, Великобритания и США вступят в союз с Россией, после войны станут враждовать с ней, но война между ними так и не начнется. Окончание военных действий ясновидцы единодушно предсказывали в мае 1945 года, и все как один «видели» грандиозные изменения европейских границ. А один из самых опытных ясновидцев договорился до раскола Германии на два государства и ее большие территориальные потери.

По окончании совещания всех участников развезли по домам, а с его протоколами стали знакомиться высшие руководители рейха. Гитлеру предсказания провидцев не понравились.

— Черт бы их всех побрал! — воскликнул фюрер.— То они предрекают Германии победу над Россией за одно лето, а то пугают союзом Сталина с американцами и Лондоном и долгими, необычайно жестокими сражениями на русских полях!

Окончательно разозлившись, Гитлер приказал Гиммлеру наказать ясновидцев и принять меры к техникам, записывавшим их «бредни», и к охранявшим замок эсэсовцам. Рейхсфюрер СС точно выполнил приказ вождя и отныне решил сообщать фюреру только хорошие прогнозы. И если верить всем мифам и легендам на эту тему, то в один прекрасный день 1940 года он сказал Гитлеру:

— Мы поручили работу по Сталину одному из наших секретных оккультных центров. Ну а поскольку он уроженец Кавказа, то наши ученые решили применить анализ с помощью санскрита. Они нашли аналог слова «Джуга» — Джугашвили на санскрите — и установили: корень «джугу» происходит от слова «джугупса», что в переводе означает «неприятие», «отвращение». Что же касается стали, от которой красный вождь взял свой псевдоним, то на санскрите это слово означает разнообразные гончарные изделия. Таким образом, сам того не подозревая, Сталин подсознательно раскрыл собственную суть и, скрывая одно, невольно обнажил другое! Сама судьба подсказывает нам, что перебить глиняные черепки германской сталью ничего не стоит! Мы двинем свои бронированные армады на Восток, и нас ждет скорая победа. Сталин слаб и не любим своим народом!

— Да, — согласно кивнул Гитлер, все еще находившийся под впечатлением неудачной финской кампании Красной Армии, — Россия действительно колосс на глиняных ногах!

Для окончательного решения вопроса о том, когда нанести удар по Советскому Союзу, Гитлер решил получить «квалифицированные научные консультации» у специалистов из тайных оккультных структур «черного ордена» СС.

— Нам нужно окончательно определиться со сроками, — сказал фюрер. — Я хочу, чтобы в грядущей войне с Россией нам покровительствовали высшие силы, поэтому пусть они сами укажут нам путь и его отправную точку. А там мы уже пойдем до конца! Я хотел назначить наступление на май. Но потом передумал. Теперь пусть станет окончательно ясно: ошибаюсь я или нет?

Гиммлер задействовал все входившие в его ведомство секретные оккультные учреждения на выполнение задания. Через несколько дней, довольный полученными из секретных институтов результатами, рейхсфюрер СС вошел в кабинет фюрера.

— Я думаю начать наступление на Россию во второй половине июня, — опередил рейхсфюрера нацистский диктатор.

— Именно так, мой фюрер! — воскликнул тот. — Наши лучшие специалисты рассчитали: лучше всего двинуть войска на врага двадцать второго июня, в древнегерманский праздник солнцестояния. Дарованная вам свыше интуиция и на сей раз не подвела!

Интуиция, конечно, интуицией, но куда больше тот же Гиммлер надеялся на уже выдвинутые на исходные рубежи танковые соединения и мотопехоту, хорошо работавшую разведку и прекрасно понимавшую свои задачи авиацию. Подготовил он и переодетых в форму Красной Армии диверсантов, которые сыграли известную роль в создании паники и нарушении управления советскими войсками в первые дни войны.

— Да, вы правы, Генрих, — улыбнулся польщенный Гитлер. — Именно мистический древнегерманский круг может определить судьбы цивилизаций и жизни на земле, и двадцать второе июня указывает нам действительный путь к победе: через две руны после нее идет руна «зиг», означающая победу! Следует обратить внимание еще на одну немаловажную деталь: от двадцать второго июня до руны «зиг» как раз два месяца. Само небо определяет нам сроки начала и окончания войны с Россией!

— Все так, мой фюрер! — почтительно склонил голову «верный Генрих».

Но все это, конечно же, выдумки. А вот то, что уже в начале августа 1940 года Гитлер в своем выступлении перед высшими военными определил начало войны весной 1941 года, несомненно. «Если Россия будет разбита, — заявил он, — у Англии пропадет последняя надежда. Тогда господствовать в Европе и на Балканах будет Германия. Вывод: на основании этого Россия должна быть ликвидирована. Срок — весна 1941 года».

Почему именно весна 1941 года? В феврале 1945 года фюрер признался Борману, что перед нападением на СССР он изучил опыт своего любимого Наполеона. «Да, — сказал тогда Гитлер, — он всегда был против войны на два фронта, но у него не осталось никакой надежды оккупировать Британию. Вот и сейчас время играет на Сталина, и единственной возможностью перехватить у него инициативу является война».

В записи в дневнике от 16 июня 1941 года Геббельс так объясняет причину нападения Гитлера на СССР. «Москва, — писал министр пропаганды, — собирается воздерживаться от войны, пока Европа не истощит себя полностью. Тогда Сталин решит, что пора начинать большевизацию Европы… Россия атакует нас, когда мы будем слабы, и нам придется воевать на два фронта. Этого мы можем избежать, если нанесем удар первыми. Тогда наш тыл будет защищен. Я оцениваю боевой потенциал русских еще ниже, чем фюрер». Ну и, конечно, по словам Геббельса, Советский Союз должен быть разбит до вторжения на Британские острова. «Большевизм, — делал он вывод, — должен быть уничтожен, тогда Британия потеряет последнего союзника на континенте».

Собирался ли Сталин нападать на Гитлера? Нет, не в 1940 году, когда он был слишком слаб, что так наглядно продемонстрировала финская кампания, а потом, окрепнув? Споры об этом идут и по сей день, но полной ясности в этом вопросе нет.

Мы не будем предаваться бессмысленным размышлениям о том, что думал Сталин, а просто посмотрим, что говорили и как вели себя в то взрывоопасное время ближайшие его сподвижники. Но прежде всего надо все же заметить, что, в отличие от фюрера, Сталин никогда не был авантюристом. И ввязываться в драку, а потом смотреть, что из этого получится, что так нравилось Ленину, он не собирался. Верный привычке выжидать, он никогда не делал первого шага, и, прежде чем ударить, предпочитал изучать слабые места своих врагов. В то же время Сталин прекрасно понимал, что наступление Красной Армии «по всей Европе» под лозунгом социальной перестройки может сыграть против него и заставит сплотиться все капиталистические страны в единый антисоветский блок. Если же он и собирался воевать, то, думается, только вместе с фюрером. Об этом могут свидетельствовать те воинственные разговоры, которые велись в предвоенные годы в партийном и военном руководстве.

В октябре 1938 года на совещании пропагандистов Москвы и Ленинграда Сталин недвусмысленно заявил, что большевики отнюдь не против наступления и даже не против всякой войны. И именно в ту минуту приехавший вместе с ним Жданов записал в своем блокноте весьма интересную фразу: «Крики об обороне — это вуаль!»

То, что происходило в стране в 1939-1941 годах, прекрасно отразил в своих дневниках Всеволод Вишневский. В качестве председателя Оборонной комиссии Союза советских писателей он много раз посещал закрытые заседания Управления политпропаганды Красной Армии, часто встречался с Ворошиловым, Буденным, Павловым, Куликом и другими видными советскими генералами и прекрасно знал, какие настроения царили на самом верху. «СССР, — писал Вишневский в дневнике всего через неделю после подписания между Германией и Советским Союзом пакта о ненападении, — выиграл свободу рук, время… Ныне мы берем инициативу, не отступаем, а наступаем. Дипломатия с Берлином ясна: они хотят нашего нейтралитета и потом расправы с СССР; мы хотим их увязания в войне и затем расправы с ними».

И не только с ними, но и со всем капиталистическим миром, о чем с предельной откровенностью поведал сам Сталин в беседе с руководством Коминтерна после нападению Германии на Польшу: «Идет война между двумя группами капиталистических стран за передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если руками Германии будет расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии). Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расстраивает, подрывает капиталистическую систему… Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии. Следующий момент — подталкивать другую сторону».

В разговоре с министром иностранных дел Литвы В. Креве-Мицкявичусом в ночь на 3 июля 1940 года Молотов высказался еще откровеннее: «Сейчас мы убеждены более чем когда-либо еще, что гениальный Ленин не ошибался, уверяя нас, что вторая мировая война позволит нам завоевать власть во всей Европе, как первая мировая война позволила захватить власть в России. Сегодня мы поддерживаем Германию, однако ровно настолько, чтобы удержать ее от принятия предложений о мире до тех пор, пока голодающие массы воюющих наций не расстанутся с иллюзиями и не поднимутся против своих руководителей. Тогда германская буржуазия договорится со своим врагом — буржуазией союзных государств, с тем чтобы объединенными усилиями подавить восставший пролетариат. Но в этот момент мы придем к нему на помощь, мы придем со свежими силами, хорошо подготовленные, и на территории Западной Европы… произойдет решающая битва между пролетариатом и загнивающей буржуазией, которая и решит навсегда судьбу Европы…»

Да, это говорил всего лишь Молотов, но именно он был в те годы ближайшим сподвижником Сталина, и вряд ли мы погрешим против истины, если предположим, что Молотов лишь повторил то, что не раз слышал от самого Сталина. Возможно, именно поэтому весной 1940 года все чаще стали раздаваться призывы ведущих политиков и военных к переходу к более активной политике. Инициатором этого явился опять же сам Сталин, который на заседании комиссии Главного Военного Совета 21 апреля 1940 года предложил «коренным образом переделать нашу военную идеологию». «Мы, — заявил он, — должны воспитывать свой комсостав в духе активной обороны, включающей в себя и наступление. Надо эти идеи популяризировать под лозунгами безопасности, защиты своего отечества, наших границ».

Ловивший каждое слово своего могучего покровителя начальник Политуправления Красной Армии армейский комиссар I ранга Л.З. Мехлис пошел дальше и на одном из совещаний высокопоставленных военных заявил: «Наша война с капиталистическим миром будет войной справедливой, прогрессивной, Красная Армия будет действовать активно, добиваясь разгрома врага… и перенесения боевых действий на его территорию. Речь идет об активом действии и победе пролетариата и трудящихся капиталистических стран, об активном действии, когда инициатором справедливой войны выступит наше государство, Рабоче-Крестьянская Красная Армия».

Мехлису вторил и командовавший тогда Ленинградским военным округом командарм II ранга К.А. Мерецков. «Наша армия готовится к нападению, — со свойственным военным отсутствием какой бы то ни было дипломатии заявил он, — и это нападение нам нужно для обороны. Это совершенно правильно… Мы должны обеспечить нашу страну не обороной, а наступлением…»

Подобные идеи все более овладевали умами политиков и военачальников, и выступавший в конце июня на совещании советских писателей главный редактор «Красной звезды» Е.А. Болтин говорил о наступательной тактике Красной Армии как о решенном деле. «Доктрина Красной Армии, — заявил он, — это наступательная доктрина, исходящая из известной ворошиловской формулировки «бить врага на его территории». Это положение остается в силе сегодня. Мы должны быть готовы, если понадобится, первыми нанести удар, не только отвечать на удар ударом».

Весьма интересно и то, что на том же совещании упомянутый Болтин призывал не говорить о Германии как о будущем противнике, так как подобные разговоры были вредны прежде всего с политической точки зрения.

Даже накануне войны Сталин думал не об обороне, а о нападении. Потому и полетела 14 мая 1941 года в войска директива Главного Военного Совета «О политических занятиях с красноармейцами и младшими командирами Красной Армии на летний период 1941 года». В ней безо всяких обиняков говорилось о том, что практически «всякая война, которую будет вести Советский Союз, будет войной справедливой». Ну а раз так, то «весь личный состав Красной Армии должен проникнуться сознанием того, что возросшая политическая, экономическая и военная мощь Советского Союза позволяет нам осуществлять наступательную внешнюю политику, решительно ликвидируя очаги войны у своих границ, расширяя свою территорию».

Не случайно именно в это время большим тиражом была переиздана отдельной брошюрой статья М.В. Фрунзе «Единая военная доктрина и Красная Армия», в которой предельно ясно излагались задачи советских войск именно в духе наступательных действий. «Совместное параллельное существование нашего пролетарского советского государства с государствами буржуазно-капиталистического мира, — писал Фрунзе, — длительное время невозможно. Это противоречие может быть разрешено и изжито только силой оружия в кровавой схватке классовых врагов. Иного выхода нет и быть не может».

В прочитанном чуть позже докладе «Современное международное положение и внешняя политика СССР» его авторы выражались еще откровеннее (с высшего, надо полагать, соизволения). «Не исключена возможность, — писали они, — что СССР будет вынужден, в силу сложившейся обстановки, взять на себя инициативу наступательных военных действий и перейти в наступление против империалистических держав, защищая дело победившего социализма, выполняя величайшую миссию, которая возложена историей на первое в мире социалистическое государство рабочих и крестьян по уничтожению постоянно угрожающего нам капиталистического окружения». Чуть ли не на следующий день это подтвердил и сам Жданов, который в выступлении перед работниками кинематографа заявил: «Если обстоятельства позволят нам, то мы и дальше будет расширять фронт социализма».

Жданову вторил Калинин на партийно-комсомольском собрании аппарата Верховного Совета, где он прямо заявил: «Если вы марксисты, если вы изучаете историю нашей партии, то вы должны понимать, что это основная мысль марксистского учения — при огромных конфликтах внутри человечества извлекать максимальную пользу для коммунизма». Что же касается войны, то и здесь всесоюзный староста был точен. «Война — такой момент, — сказал как отрубил он, — когда можно расширять коммунизм!» И если с русским языком у Калинина дело обстояло далеко не лучшим образом (чего стоят одни «огромные конфликты» и «внутри человечества»), то с политической направленностью с точки зрения большевизма у Михаила Ивановича все было в полном порядке.

«Ленинизм, — продолжал развивать мысли Калинина секретарь ЦК ВКП(б) А.С. Щербаков, — учит, что страна социализма, используя благоприятную обстановку, должна и обязана будет взять на себя инициативу наступательных военных действий против капиталистического окружения с целью расширения фронта социализма».

И как знать, не готовил ли таким образом Сталин армию и народ к «наступательным военным действиям против капиталистического окружения»… вместе с фюрером. Не потому ли сам Гитлер был так уверен в нем, что и дало ему повод заявить в январе 1940 года: «… пока жив Сталин, никакой опасности нет: он достаточно умен и осторожен. Но, когда его не станет, евреи, которые сейчас обретаются во втором или третьем гарнитурах, могут продвинуться в первый…» Ну и, конечно, Сталин очень рассчитывал на изнурительную войну Гитлера с Европой, что в конечном счете позволило бы ему выступить именно так, как он того хотел.

Да, все так, и все же некоторые выступления политиков и военных заставляют задуматься о другом. Особенно если учесть ту легкость, с какой Сталин заполучил в 1940 году Западную Украину, Западную Белоруссию, Прибалтику и некоторые другие территории. А роспуск Коминтерна? Конечно, кормить нахлебников надоело, но не хотел ли таким образом Сталин замаскировать свое влияние на зарубежные компартии? Которые, кстати, под влиянием исполкома Коминтерна начали переходить с решения классовых задач на задачи общенациональные. И в конце концов дело дошло до того, что Коминтерну было запрещено выступить 1 мая 1941 года с подробным анализом международного положения, поскольку это могло раскрыть сталинские карты врагу.

В одном из недавно рассекреченных секретных документов ГУПП черным по белому было написано: «Германская армия еще не столкнулась с равноценным противником, равным ей как по численности войск, так и по техническому оснащению и боевой выучке. Между тем такое столкновение не за горами». На что начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) Г.Ф. Александров заметил: «Этакой формулировки никак нельзя допускать. Это означало бы раскрыть карты врагу».

Так что выяснять теперь, кто кого опередил или обманул, не имеет значения. Все произошло так, как произошло, и никакие споры ничего не изменят. Что же касается Гитлера, то, несмотря на все свои далеко идущие планы завоевания Восточной Европы и презрение к Советскому Союзу, он, как и в свое время Наполеон, время от времени испытывал беспричинное беспокойство. «Незадолго до объявления войны, — пишет в своей книге «Наполеон и Гитлер» Д. Сьюард, — Геббельс говорил, что Гитлер «живет в неописуемом напряжении». Накануне войны он запишет: «Похоже, фюрер перестал бояться и скоро примет решение».

До самого начала войны очень немногие догадывались о намерениях Гитлера относительно России. Он никому не доверял, даже когда кричал на каждом перекрестке, что целью его жизни является война с Советским Союзом. Однако, как утверждал Геббельс, он панически боялся войны на два фронта. Временами он даже думал, что русские могут помочь ему расправиться с Британией. В то же время Гитлер ощущал вполне понятное беспокойство по поводу планов Сталина на будущее. Россия не только поглотила Восточную Польшу, но в июне 1940 года опередила Германию, отторгнув от Румынии Бессарабию и Северную Буковину, что не на шутку встревожило Гитлера, так как это создавало ему проблемы с поставками нефти. Посматривал Сталин и в сторону Финляндии, откуда получал никель.

Встревоженный столь активными действиями Сталина Гитлер ввел войска в Румынию в качестве «военных советников», а в Финляндию — под предлогом транзита в Норвегию. Гитлер надеялся, что если Сталин присоединится к оси Рим-Берлин-Токио, это заставит Черчилля пойти на переговоры. России был предложен Стамбул с Галлипольским полуостровом и Дарданеллами, а также Персия. Однако русские потребовали гораздо больше, чем им было предложено: военные базы в Болгарии, признание их интересов в Финляндии, Румынии и Турции, военно-морскую базу в Дании, нефтяные районы Египта и Персии, а также вывода немецких войск из Румынии и Финляндии.

Растущие аппетиты Москвы еще более насторожили Гитлера и обусловили его решение нанести удар по Британии через Россию. 18 декабря 1940 года он издал Директиву №21 — операция «Барбаросса». «Окончательной целью операции, — говорилось в ней, — являлось создание барьера между азиатской и европейской территориями России по линии Волга-Архангельск. После этого оставшаяся индустриальная зона России может быть, если необходимо, уничтожена с помощью люфтваффе».

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Сталин без особого восторга наблюдал за победным маршем гитлеровских армий по Европе. К этому времени «друг Адольф» уже не стеснялся и ввел свои войска в Румынию — он очень опасался, что после Бессарабии Сталин возьмет и Румынию и лишит его столь необходимой для него нефти. Встревоженный таким поворотом событий Молотов уже не раз указывал на нарушение статьи третьей пакта и напоминал, что стороны обязаны консультироваться по всем вопросам, которые представляют общий интерес.

27 сентября 1940 года был подписан Трехсторонний пакт между Германией, Италией и Японией, который предусматривал создание «нового порядка». Сталину эта сделка не понравилась — хотя бы потому, что его самого участвовать не пригласили. И уже очень скоро по дипломатической почте в Берлин полетели запросы о том, что под этим самым «новым порядком» подразумевается и какова роль России в его установлении. Из Берлина ответили: поводов для беспокойства нет, и при желании Россия может присоединиться к «тройственному пакту».

Россия хотела, но только на равных условиях со всеми остальными странами. Конечно, у Сталина после всей этой истории остался неприятный осадок. Просить он не привык, а Гитлер, судя по всему, уже не очень-то с ним считался. Так оно и было. После того как в октябре Гитлер ввел войска в Финляндию, лишая таким образом Советский Союз шведской железной руды, и Хельсинки с удовольствием подписали с Берлином соглашение, таким образом решив обезопасить себя от очередного советского вторжения, которое, конечно же, наверняка последовало бы; Сталин не забыл финского позора и был полон решимости отыграться.

На этот раз он потребовал вывода немецких войск с финской территории, подкрепляя свое требование параграфом из прежних договоренностей о сферах влияния так, словно в Берлине об этом параграфе не знали. По большому счету думать надо было уже не о параграфах, а о том, что делалось все не случайно. Вряд ли Гитлер повел бы себя столь вызывающе, если бы на самом деле хотел дальнейшего сближения. А «тройственный пакт»? Чем не звонок? Разве друзей не приглашают на раздел пирога? Сталина не пригласили, вот и пришлось ему, словно бедному родственнику, самому проситься к чужому столу. Так вести себя, как сейчас повел по отношению к нему фюрер, мог либо человек, совершенно потерявший к нему интерес, либо политик, искавший повода для ссоры. Впрочем, так оно и было. После провала в Финляндии Сталин уже не интересовал Гитлера как партнер, и в немецком Генеральном штабе вовсю шла разработка планов войны на Востоке.

Сталин… по-прежнему верил в своей пакт и продолжал бомбардировать Берлин запросами и требованиями вывести войска. Гитлер решил дать кремлевскому владыке последний шанс и пригласил Молотова в Берлин. Нет, ни о каком равноправном партнерстве не могло быть и речи (какое могло быть равноправие с такой слабой и отсталой армией?), а вот сделать из Сталина послушного своей воле вассала — другое дело…

Но вряд ли фюрер питал какие-то надежды на подчинение Сталина своей воле, потому и заявил, что переговоры переговорами, а приготовления к войне с Россией должны идти своим чередом, «невзирая на результаты дискуссий». И на этот раз слова у Гитлера не расходились с делом. Летом 1940 года полным ходом шла переброска немецких войск с Запада на Восток, а 1 сентября офицеры оперативного отдела Генерального штаба Хойзингер и Фейерабенд представили Гитлеру план передислокации и «идею плана стратегического развертывания на Востоке для операций против России». Именно они легли в основу принятого в декабре приказа о подготовке операции «Барбаросса». По словам Гитлера, он намеревался покончить с Советским Союзом «еще до конца войны с Англией».

Конечно, вся подготовка проходила в условиях полной секретности. Даже союзники фюрера полагали, что.войска вермахта перебрасываются на Восток в целях лучшей охраны границ перед началом решительной операции против Британии. Сталину Гитлер всячески старался внушить мысль о том, что все передвижения его войск предназначены только для того, чтобы запутать английскую разведку. А в ответ на недовольство кремлевского владыки в своем письме к нему, которое он продиктовал Риббентропу, фюрер возложил всю вину за случившееся в течение последнего года, включая действия Германии в Финляндии и Румынии, на англичан, которые «делали все возможное, чтобы столкнуть его со Сталиным». Дав определение Трехстороннему пакту как антианглийскому и антиамериканскому, он предложил Сталину Присоединиться к «оси».

«Мой дорогой герр Риббентроп! — писал в своем ответном послании Сталин. — Я получил ваше письмо. Искренне благодарен за доверие, а также за поучительный анализ последних событий… В. Молотов считает себя обязанным сделать вам ответный визит в Берлин. Он просит передать вам, что принимает приглашение… Что касается обсуждения некоторых проблем с участием японцев и итальянцев, я придерживаюсь мнения (не отвергая этой идеи в принципе), что этот вопрос следовало бы представить на предварительное рассмотрение».

Переговоры Молотова с А. Гитлером и И. Риббентропом проходили 12-13 ноября 1940 года. Гитлер сразу же заговорил о прекрасных перспективах, которые открывались перед двумя странами. Высказав твердое убеждение, что отношения между Германией и Советским Союзом «должны быть выше всяких мелочных соображений», Гитлер предложил выступить против англичан и установить своего рода доктрину Монро для всей Европы и Африки, разделив при этом все колониальные территории. Не забыл он и про США, призвав Молотова сделать все возможное, чтобы предвосхитить наращивание их мощи.

Молотов был весьма далек от столь грандиозных исторических задач и заговорил о вполне конкретных вещах, которые прежде всего касались германо-советских отношений. Особенно волновало его, что делают немцы в Финляндии, которая входила в сферу советских интересов. Полюбопытствовал относительно того, как Германия собирается блюсти интересы России в Болгарии, Румынии и Турции, что означает задуманный «новый порядок» и какую роль Гитлер отводит в нем Советскому Союзу.

Так ничего толком и не ответив, Гитлер стал уверять Молотова, что у него и в мыслях нет делать что-то за спиной Сталина и ставить его перед свершившимися фактами, и главные трудности он видел в установлении нормальных отношений между Германией, Францией и Италией. И только несколько упорядочив стоявшие между всеми этими странами проблемы, он счел своим долгом обратиться к Советскому Союзу для обсуждения «первых конкретных шагов в направлении всеобъемлющего сотрудничества».

Это самое «всеобъемлющее сотрудничество» было на самом деле обширным и касалось не только проблем Западной Европы, которые должны решаться Германией, Францией и Италией, но и Азии, в которой лежали интересы Японии и России. А вот США, по твердому убеждению фюрера, «нечего было делать ни в Европе, ни в Африке, ни в Азии». Относительно Румынии и Финляндии Гитлер заявил, что только потребности армии в сырье заставили Германию проявить активность там, где у нее нет постоянных интересов. И не надо заострять на этом пустяке внимание, убеждал он, их ждет успешное сотрудничество, если только Советский Союз «не будет добиваться преимуществ на территориях, которые составят в будущем интерес Германии».

— После завоевания Англии, — закончил Гитлер, — Британская империя будет разделена как гигантское обанкротившееся всемирное поместье площадью в 40 миллионов квадратных километров. В этом обанкротившемся поместье для России найдется выход к незамерзающему и по-настоящему открытому океану. Какое-то меньшинство в 45 миллионов англичан правило 600 миллионами жителей Британской империи. Я собираюсь поставить это меньшинство на место… — Сделав небольшую паузу, фюрер продолжал: — В этих условиях появляются перспективы глобальных масштабов… Нужно договориться об участии России в решении этих проблем. Все страны, которые могут оказаться заинтересованными в этом обанкротившемся поместье, должны прекратить все споры и заняться исключительно дележом Британской империи. Это относится к Германии, Франции, Италии, России и Японии…

Молотов согласился со всем сказанным и все же попросил Гитлера внести Ясность в германо-советское сотрудничество. При этом он очень хотел бы знать, что думает сам рейсхканцлер по поводу Балкан и германских гарантий Румынии. А затем поведал о намерении СССР заключить договор с Болгарией, который позволит советским войскам выйти к Проливам.

— Если бы Германия искала трений с вами, — недовольно ответил Гитлер, — то уж поверьте мне, она нашла бы что-нибудь еще помимо Проливов!

Фюрер и на самом деле начал раздражаться. Он, победитель Европы, должен был оправдываться и искать совершенно не нужные ему аргументы с министром иностранных дел обреченной на заклание страны. Он был до того разгневан, что больше участия в переговорах не принимал. Не имело смысла вести беседы с человеком, который не имел ни одной собственной мысли и заученно твердил только то, что вбил в его голову «товарищ Сталин». Он ожидал не вопросов, а согласия войти в «тройственный пакт» и воевать против Англии, а вместо этого от него требовали объяснений по поводу какой-то Румынии, о которой он и думать позабыл! Он хотел говорить о завоевании мира, а его то и дело возвращали в Финляндию! Поднималось озлобление и против Сталина. Ладно Молотов — что с него возьмешь, попугай! А о чем сам-то думал? Неужели до него с его азиатской хитростью так и не дошло, что он должен не требовать, а просить и подчиняться! Судя по всему, не дошло. Что ж, тем хуже для него…

Разозленный Гитлер даже не явился на прием, который Молотов давал в советском посольстве. Едва начался банкет, как послышался сигнал воздушной тревоги, и гости поспешили в бомбоубежище. Там-то Риббентроп и показал Молотову проект соглашения, которое делало СССР участником Трехстороннего соглашения. А вместе с ним и два секретных протокола, которые очень четко разграничивали сферы интересов каждой из четырех держав, подобно тому, как это было сделано с германо-советским договором о ненападении. Из этих протоколов Молотов узнал о предполагаемом пересмотре границ в Европе после заключения мира, о наличии германских интересов в Центральной Африке, итальянских — в Северной и Восточной Африке, японских — в Юго-Восточной Азии. Интересы же Советского Союза предполагалось определить к югу от его границ в направлении Индийского океана. Что же касается европейских границ, то они будут установлены только после победы над Англией.

— Но и это еще не все, — с таинственным видом улыбнулся Риббентроп, когда Молотов закончил чтение. — Если ваша страна присоединится к Тройственному пакту, то можно считать решенным пакт о ненападении с Японией, которая пойдет на включение Внешней Монголии и Синьцзяня в сферу советских интересов…

— Хорошо бы, конечно, — ответил Молотов, но вместо Внешней Монголии… завел старую песню о Румынии, Венгрии, Турции, Болгарии и других европейских сферах интересов Советского Союза.

Разочарованный Риббентроп снова заговорил о Британской империи и заверил, что с нею уже покончено.

— Если это так, — усмехнулся Молотов, — то почему мы в убежище и чьи тогда бомбы рвутся над нашими головами?

Не дождавшись ответа, Молотов поставил последнюю точку в разговоре.

— Конечно, — произнес он, — все это очень интересно, но мне бы хотелось еще раз напомнить вам, что все эти великие проблемы завтрашнего дня даже при всем желании невозможно отделить от тех вопросов, которые стоят перед нами сейчас…

Риббентроп поморщился. Как видно, и он переоценил этих чертовых русских. Вместо согласия на участие в Трехстороннем пакте со всеми вытекающими отсюда последствиями Молотов опять вернулся к Финляндии. В конце концов он махнул рукой и сказал Молотову, поскольку ничего другого ему не оставалось, что Финляндия остается в сфере советских интересов, а вступление Советского Союза в «ось» они обсудят в рабочем порядке. Советский министр напоминал ему увязший в грязи грузовик, который буксовал, но так и не мог повернуть в сторону.

Так ни о чем и не договорившись, Молотов неизвестно зачем встретился с Г. Герингом и Р. Гессом и отправился домой…

Немцы были правы: Молотов действительно был опутан, словно цепями, сталинскими инструкциями и при всем желании ничего не мог сказать по поводу предложений, которые обрушили на него немцы.

Не совсем понятно, что думал по этому поводу сам Сталин. Непонятно, какой смысл был во всей этой поездке в Берлин, если красный вождь так и не ответил на самый главный для Гитлера вопрос, присоединится ли он к «оси». И если бы Молотов сразу же по прибытии в Берлин произнес твердое «да», никакой войны в июне 1941-го не было бы и в помине. Сталин автоматически превращался в союзника Гитлера и врага Англии и Франции. Чем закончилась бы вся эта эпопея, сейчас (да и тогда) знать никто не мог. Но отсрочку Сталин получил бы. Вместе с тем ему было ясно, что Германия не видела для Советского Союза места в Европе и уж тем более на Балканах, где все связанное с ними являлось внутренним делом «оси». Об этом красноречиво говорило нежелание фюрера считаться с безопасностью Советского Союза и его отказ прекратить фактическую оккупацию Финляндии и Румынии.

Что же касается самой «оси», то Сталин, по всей видимости, и не собирался к ней присоединяться, иначе бы не потребовал за «вход» в нее тех уступок, на которые Гитлер никогда бы не пошел. «Попросил» же он вывода немецких войск из Румынии и Финляндии, заключения русско-болгарского договора с последующим предоставлением Турцией Советскому Союзу базы на Босфоре и контроля за прохождением судов в Черное море и обратно.

Зоной советских интересов должна была стать огромная территорию в направлении Персидского залива, и одновременно Япония должна была отказаться от своих прав на нефтяные и угольные месторождения на Сахалине. Все это представлялось, конечно, весьма заманчивым, непонятно было только одно: на что надеялся Сталин. Турция, Ирак, Болгария и Румыния уже были тесно связаны с Берлином, и обижать их у фюрера не было ни малейшего желания. Да и по Японии, которую Сталин предлагал с его помощью лишить столь важного для нее сырья, ему бить тоже не хотелось. И, говоря откровенно, Сталин явно переоценил свои силы: Гитлер не только отказался пойти на все эти уступки, но еще больше озлобился. А может, переиграл, до самой последней минуты считая себя столь необходимым для Гитлера партнером?

Был ли разочарован таким исходом переговоров с Москвой Гитлер? Вряд ли. Скорее, он был доволен, поскольку теперь точно видел: он не ошибся, и аппетит к Сталину приходил во время еды. «Сталин, — заявил он своему окружению, — хитер и коварен. Он требует все больше и больше… Победа Германии стала непереносимой для России. Поэтому надо как можно скорее поставить ее на колени…» После чего поведал Герингу о намерении напасть на Советский Союз весной 1941 года и, несмотря на все уговоры Геринга не делать этого до 1943 года, 18 декабря подписал печально знаменитую Директиву №21 об операции «Барбаросса».

«Германские вооруженные силы, — говорилось в ней, — должны быть готовы раздавить Советскую Россию за одну быструю кампанию, даже до завершения войны против Англии…

Приготовления, требующие большего времени, следует начать сейчас, если этого еще не сделано, и должны быть завершены к 15 мая 1941 года…

Масса русской армии в Западной России должна быть уничтожена выступающими вперед бронетанковыми клиньями; необходимо предупредить отступление боеспособных частей в необъятные просторы русской территории…

Конечной целью является создание оборонительной линии против Азиатской России, начиная от реки Волги до Архангельска. Затем последний оставшийся у России промышленный район на Урале может быть уничтожен люфтваффе».

Решение Гитлера напасть на Советский Союз держалось в секрете — было разослано всего девять копий, и тем не менее в течение всех последующих месяцев все было подчинено исполнению великой мечты Гитлера…

Как много раз говорил сам Гитлер, одной из основных причин, по которым он решил завоевать Россию, было его желание «выбить из рук Британии «континентальную шпагу» и заставить ее подписать мир. Особенно актуально это стало весной 1941 года, когда президент США Ф. Рузвельт получил неограниченные полномочия оказывать любую помощь сражающимся против диктаторских режимов странам. Но, прежде чем идти на Россию, Гитлеру пришлось решать балканские проблемы.

Все началось с того, что в октябре 1940 года Муссолини направил свои войска в Грецию. Во многом это произошло из-за того, что Гитлер установил сотрудничество с румынским лидером — генералом И. Антонеску. Дуче очень не понравилось подобное сближение, поскольку до сих пор Румыния традиционно входила в сферу итальянских интересов. Однако румынская нефть имела для Германии столь важное значение, что фюрер решил действовать за спиной итальянского диктатора. Муссолини увидел в этом наглом, на его взгляд, демарше желание Гитлера ущемить его собственные интересы и нежелание считаться с ним как с равноправным партнером и, точно так же, не поставив его в известность, начал оккупацию Греции. Это привело фюрера в бешенство. Помимо всего прочего Гитлер очень опасался, что известные своей солидарностью Балканские страны выступят в защиту Греции, и Англия получит прекрасный шанс создать себе мощную опорную базу в столь важном со стратегической точки зрения регионе мира.

Так оно и случилось: уже очень скоро англичане заминировали все греческие проливы и построили военную базу на Крите. 2 марта 1941 года в Греции появились английские войска. Конечно, фюрер делал все для того, чтобы уладить итало-греческий конфликт, но в то же время готовил удар по Греции из Болгарии, которая стала участницей «оси Берлин — Рим».

В марте 1941 года немецкие войска вошли в Болгарию, затем наступила очередь Югославии, руководство которой попросило Сталина о помощи. Но тот даже не пошевелил пальцем, еще раз продемонстрировав Гитлеру, что «не сердится» на него и готов к сотрудничеству.

6 апреля 1941 года началось итало-германское вторжение в Грецию и Югославию. Немецкие бомбардировщики обрушили на Белград тысячи бомб, а через слабо укрепленную югославо-венгерскую границу в страну устремились немецкие танковые армии. 17 апреля югославы капитулировали, и Германия, Италия, Венгрия и Болгария поделили их страну между собой. Профашистски настроенная Хорватия получила в общем-то формальную независимость, а в той самой Сербии, которую так ненавидел Гитлер за развязывание Первой мировой войны, широким фронтом развернулось партизанское движение, с которым Гитлеру так и не удалось покончить до конца войны.

А вот с Грецией ничего не получилось. Внутрь страны вела только одна дорога — через лежавшие на севере труднодоступные горы, на перевалах которых закрепился 65-тысячный британский экспедиционный корпус, который уже успел изрядно потрепать итальянские войска. Положение осложнялось еще и тем, что все подходы с моря были блокированы британским флотом, ни о каком соперничестве с которым не могло пока быть и речи.

Однако у Германии было то преимущество, что ее войска могли начать наступление из Южной Югославии, обойти греческие укрепления на Метаксасе и окружить ее защитников, которые сдались после падения Салоников 9 апреля. Прикрывавшие греков британские войска сумели перебраться на Крит. С моря взять остров немцы не смогли, и тогда Гитлер приказал высадить на остров мощный воздушный десант. А после того как Крит был захвачен, боявшийся увязнуть на Балканах Гитлер не решился развить свой успех в Средиземноморье, решив сосредоточить все свои силы на войне с Россией, до которой оставались считанные недели.

Гитлер масштабно готовился к войне и приказал заморозить выполнение советских заказов. Сталин удовольствовался несерьезными отговорками и… продолжал гнать в Германию все, в чем та нуждалась. В своем стремлении сдержать Гитлера он совершенно неожиданно для немцев принял немецкий вариант советско-германской границы от реки Игарки до Балтийского моря, вокруг которой шли бесконечные и ожесточенные дискуссии. В апреле он пошел еще дальше и назначил себя Председателем Совета Министров СССР, в связи с чем Шуленбург писал в Берлин: «Сталин будет использовать свой новый пост для поддержания хороших отношений с Германией». Более того, для поддержания этих самых хороших отношений Сталин намеревался весной 1941 года встретиться с Гитлером. Но из этого ничего не вышло. Для Гитлера он был отработанным материалом.

Ничего не добившись от Гитлера, Сталин решил по возможности ослабить «ось», для чего намеревался заключить пакт о нейтралитете с Японией. «Надо нейтрализовать Германию, — говорил Сталин. — Вместе с тем надо усилить военно-экономическую помощь китайскому народу. Нам надо вести дело на ослабление гитлеровской коалиции, привлекать на нашу сторону страны-сателлиты, попавшие под влияние и зависимость гитлеровской Германии».

Сталин решил сыграть на обиде, которую Япония вынашивала в отношении Берлина из-за тайного пакта о ненападении с Советским Союзом, который стал для нее весьма неприятной неожиданностью.

В апреле 1941 года в Москву прибыл министр иностранных дел Японии Мацуока. К этому времени творцы японской политики уже связали себя явно просматривавшейся связью между тем тупиком, в который они зашли в войне с Китаем, и событиями в Европе. Больше всего их интересовали германо-советские отношения, поскольку уже ясно были видны наметившиеся между Сталиным и Гитлером расхождения.

Гитлер уже вынашивал планы нападения на СССР, и тем не менее Сталин пока еще не видел особой опасности в концентрации немецких войск вдоль западной границы страны. По всей видимости, он, по мнению японских политических аналитиков, все еще питал иллюзии о войне Гитлера на Западе. В какой-то мере они были правы. И все-таки Сталин уже окончательно пришел к выводу, что для избежания втягивания в конфликт сразу с двумя сторонами ему необходимо поддержать инициативы кабинета Коноэ, который снова предлагал начать переговоры.

Сталин явно рассчитывал отвлечь внимание Японии от советского Дальнего Востока и сделать все возможное, чтобы заставить ее вторгнуться в сферу англо-американских интересов в районах Юго-Восточной Азии. Именно поэтому он был готов подписать пакт о нейтралитете в ответ на обязательства Токио передать Москве свои угольные и нефтяные концессии в северной части Сахалина.

С первой же встречи Мацуока попытался уговорить Сталина заключить договор о ненападении, который, по его словам, дал бы Японии столь необходимую ей свободу в войне против США и Британии. А затем предложил «разрешить вопрос, исходя из более широкой точки зрения».

— Если вам понадобится доступ к теплым водам Индийского океана через Индию, — сказал министр, — то, думаю, подобное требование будет встречено нами с пониманием. Окажись порт Карачи в распоряжении Советского Союза, Япония закроет на это глаза. Когда приезжал специальный посланник Генрих Шамер (агент гестапо и будущий посол Германии в Токио), я заметил ему, что если Москве захочется подойти к Индийскому океану по территории Ирана, то Германия должна будет воспринять действия Советов так же, как и мы…

Рассуждая на свою излюбленную тему «устранения англосаксонского контроля над странами Азии и выхода из-под влияния британского и американского капитала», Мацуока очень надеялся услышать от Сталина обещание прекратить помощь Чан Кайши. На что Сталин заметил: он готов терпеть «сотрудничество между Германией, Японией и Италией в решении глобальных вопросов», но в данный момент будет говорить только о проблеме японского нейтралитета, поскольку условия для этого давно созрели.

Затем он выдвинул целый ряд практически неприемлемых для Японии условий, и Мацуока уже собирался домой ни с чем. Но вдруг… Существует две версии того, что было затем. По одной — Мацуока сам согласился на все условия Сталина, по другой — тот вызвал его в Кремль и устало сказал:

— Вы душите меня! — с этими словами Сталин взял себя за горло. — Ну что ж, я готов подписать соглашение о нейтралитете…

Заметив некоторое беспокойство посланника микадо, он улыбнулся:

— Все будет хорошо… Я убежденный сторонник «оси» и противник Англии и Америки…

Как бы там ни было, 13 апреля Мацуока и чрезвычайный посланник генерал Ё. Татэкава в присутствии Сталина подписали с Молотовым договор о нейтралитете. Стороны обязались «поддерживать мирные добрососедские отношения и уважать неприкосновенность территорий друг друга. В отдельной декларации Советский Союз обещал уважать независимый статус Маньчжоу-Го, а Япония признавала сферой интересов Москвы Монгольскую Народную Республику.

Тем не менее, когда 5 июня посол Японии в Берлине Хироси Осима сообщил императору и высшему военному командованию о готовности Гитлера напасть на СССР, оперативный отдел Генерального штаба сухопутных сил почти мгновенно представил монарху черновой вариант плана начала боевых действий против СССР с одновременным выдвижением войск в Индокитай.

Но все это будет только через два месяца, а пока Сталин изумил еще не видевший ничего подобного мир, появившись вместе с Молотовым на вокзале, где японского министра провожали дипломаты и представители прессы.

Слегка обняв японца, Сталин сказал:

— Европейские проблемы могут быть решены естественным путем, если Япония и Советы будут сотрудничать…

Потом он подошел к стоявшему в нескольких шагах от Мацуоки послу Германии графу Шуленбургу.

— А с вами, — улыбнулся Сталин, — мы останемся друзьями, и вы теперь должны сделать все для этого!

Но и этого вождю показалось мало, и он, взяв руку военного атташе полковника Ребса двумя руками, с заговорщицким видом произнес:

— Мы останемся друзьями, что бы ни случилось…

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Как и надеялся Сталин, о его выходке стало известно и в Японии, и в Германии. Вот только на Гитлера его маневры не произвели никакого впечатления. 30 мая тот утвердил окончательную дату нападения на Советский Союз — 22 июня 1941 года.

Положение становилось все тревожнее, и тонко чувствовавший обстановку Всеволод Вишневский записал в своем дневнике: «Решают ближайшие месяцы, мы подходим к критической точке советской истории. Чувствуешь это ясно. Правда вылезает наружу. Временное соглашение с Гитлером трещит по швам…»

В марте 1941 года Гитлер заявил, что война на Востоке — это не обычный военный поход, а «борьба двух мировоззрений». А раз так, то только разгромить вражескую армию недостаточно — надо уничтожить поголовно всю элиту Советского Союза.

20 апреля фюрер назначил Альфреда Розенберга «уполномоченным по изучению проблем восточноевропейского пространства». И именно он начал разрабатывать планы для будущих завоевателей Советского Союза. Решив напасть на СССР, Гитлер продолжал политику, которую наметил еще в «Майн кампф», и главные свои надежды он связывал все с той же Англией. Ну а чтобы окончательно договориться с Лондоном, в мае 1941 года Рудольф Гесс на пилотируемом им самолете отправился в Англию. Видимо, именно ему было поручено склонить ее к миру и таким образом обеспечить безопасность своих западных границ на время войны с СССР. Платой же за этот мир должен был стать раздел мира между «нордическими народами». После расчленения Советского Союза Лондон должен был получить, как утверждал в своих книгах известный историк и публицист Керстен, огромную территорию между Обью и Леной.

11 мая из сообщений английского радио Германия узнала о приземлении Гесса на земле туманного Альбиона. Но стоило только кому-нибудь заговорить о Гессе и его акции вслух, как его тотчас же забирали в гестапо за «распространение вражеской пропаганды». Только на следующий день было сделано официальное заявление в отношении второго человека в партии.

«Партайгеноссе Гесс, — говорилось в нем, — которому фюрер по причине прогрессирующего уже много лет заболевания строжайше запретил всякого рода полеты, не так давно нарушил этот приказ и вновь завладел самолетом. В субботу 10 мая… партайгеноссе Гесс опять ушел в полет, из которого не вернулся до сих пор. Письмо, оставленное им, настолько сумбурно, что, к сожалению, показывает следы душевного расстройства, которые заставляют опасаться, что партайгеноссе Гесс стал жертвой умопомешательства…»

«О полете своего заместителя Гесса в Шотландию, — писал автор «Застольных бесед» Генри Пиккер, — Гитлер узнал, когда сидел за ужином вместе с Герингом и Риббентропом… Первое сообщение об этом он продиктовал сразу же. На следующий день фюрер прочитал английские отклики о полете и, переговорив с Герингом, Борманом и Риббентропом, составил более подробный текст коммюнике, в котором полет Гесса объяснялся тем, что тот уже давно страдал болезнью, отразившейся на его психике… Примечательно, что Гитлер категорически отказывался привлечь к ответственности семью Гесса и приказал доставлять жене Гесса его письма из Англии… Интересно, что, просматривая эти письма, я не смог обнаружить у их автора следов душевной болезни. Вместе с тем фюрер решительно отклонял все ходатайства об освобождении из-под ареста лиц, посвященных в замыслы Гесса, хотя Борман регулярно передавал эти ходатайства Гитлеру».

Если же отбросить все эти лирические отступления, то Гитлер был прекрасно осведомлен о миссии Гесса, и, по всей видимости, именно он являлся ее инициатором и, конечно, связывал с полетом Гесса определенные надежды. Да и как иначе объяснить тот факт, что во время полета Гесса его страховал глава СД Р. Гейдрих, тем самым тоже нарушив полученный от фюрера запрет на полеты. Когда же стало ясно, что задуманная на самом верху миссия провалилась, Гитлеру не оставалось ничего другого, как только объявить своего заместителя больным.

К великому сожалению Гитлера, Англия не откликнулась на его предложение о сотрудничестве, но Гитлер все еще продолжал надеяться на то, что после первых же его успехов на Востоке западные страны забудут все его прегрешения и сами придут к нему.

События последних дней до предела накалили обстановку в Германии и особенно в Берлине. «По описанию многочисленных очевидцев, — пишут в своей книге «Адольф Гитлер, преступник № 1» Д. Мельников и Л. Черная, — Берлин в начале июня 1941 года походил на встревоженный муравейник. Во всех правительственных зданиях свет горел далеко за полночь. Тяжелые «хорхи», «майбахи» и «мерседесы» — машины, на которых разъезжала высшая гитлеровская знать — так и сновали по улицам. Берлин заполонили военные. По ночам стоял гул от танков, бронетранспортеров и других военных машин, двигавшихся бесконечной вереницей в неизвестном для жителей столицы направлении.

Город был наводнен самыми невероятными слухами: одни говорили, что опять готовится «ночь длинных ножей», расправа с «врагами рейха», другие считали, что фюрер стягивает войска для решающего прыжка через Ла-Манш, третьи многозначительно указывали на Восток — здесь, по их мнению, ожидался новый удар нацистского «бронированного кулака».

Для большинства иностранных журналистов уже тогда было ясно, что Гитлер замышляет новую агрессию на Востоке. Однако слухи о том, что сначала нацисты намерены вторгнуться в Великобританию, упорно держались. 13 июня произошло сенсационное событие: в этот день был конфискован тираж «Фелькишер беобахтер». Причина конфискации стала известна: в номере… была напечатана заметка о том, что операция «Морской лев»… произойдет в ближайшие дни. Итак, очевидно, по чьему-то недосмотру «Фелькишер беобахтер» раскрыла военную тайну. Это впечатление усиливалось еще и тем, что некоторые высшие чиновники нацистской партии по секрету рассказывали подробности скандала, будто бы произошедшего между Гитлером и Геббельсом. Говорили, что фюрер бушевал и что министр пропаганды, в ведении которого находилась печать, навсегда впал в немилость.

Лишь после войны выяснилось, что и конфискация тиража «Фелькишер беобахтер», и «ссора» Гитлера с Геббельсом накануне нападения Гитлера на СССР были провокацией, придуманной самим же Геббельсом, для того, чтобы сбить с толку СССР и дезинформировать общественность Запада. После 1941 года Геббельс неоднократно вспоминал об этой проделке в узком кругу нацистов; однажды он похвастался своему сотруднику Рудольфу Землеру: «Вот что значит умная голова!»

Понимая, что брака с Лондоном ни по расчету, ни тем более по любви уже не будет, Гитлер полностью сосредоточился на походе на Восток. «Это, — заявил он 30 марта 1941 года, — будет война на уничтожение». Ну и, конечно, Гитлер мечтал о том светлом дне, когда ему удастся «истребить большевистских комиссаров и коммунистическую интеллигенцию». «Цель моей восточной политики, — говорил он 12 мая 1942 года, — заключается в том, чтобы заселить эту территорию по крайней мере ста миллионами людей германской расы… Надеюсь, лет через десять мне доложат, что здесь… проживает уже двадцать миллионов немцев». Что же касается основных принципов оккупационной политики, то они были предельно просты: «Никаких прививок, никакой гигиены, только водка и табак! И лучше всего, — мечтал он вслух, — обучить их языку жестов».

6 июня 1941 года Кейтель принял «Директиву об обращении с политическими комиссарами», в которой приказал расстреливать их на месте. «В этой войне, — говорилось в директиве, — обращение с врагом в соответствии с нормами человечности и международного права недопустимо». А еще через месяц Гитлер окончательно расставил точки над «и». «В принципе, — говорил он, — мы должны помнить, что необходимо умело разрезать этот гигантский пирог, с тем чтобы мы могли: во-первых, господствовать, во-вторых, управлять, в-третьих, извлекать выгоду».

Как известно, планы нападения и уничтожения Советского Союза Гитлер начал разрабатывать в конце 30-х годов. Полная программа завоевания «жизненного пространства» была изложена в знаменитом «Генеральном плане «Ост», подлинник которого не обнаружен и по сей день. Однако и то, что дошло до нас, поражает своей жестокостью и цинизмом. Если, конечно, жившую под Сталиным Россию еще можно было ими удивить. Да, речь в самом деле шла об уничтожении государства с центром в Москве и «разгроме русских как народа». Но после того как сам Сталин уничтожил и бросил в лагеря миллионы, поражаться тому, что того же хотели нацисты, вряд ли можно.

«При заселении русского пространства, — говорил Гитлер, — «имперский крестьянин» должен жить в прекрасных Поселках. Немецкие учреждения и ведомства должны размещаться в роскошнейших зданиях, губернаторы — во дворцах; вокруг этих центров будет построено все необходимое для поддержания жизни. В окружности радиусом в 30— 40 километров от города мы разместим красивые деревни, соединенные превосходными дорогами. Все остальное пространство будет принадлежать как бы другому миру — миру русских… Мы станем их господами, а в случае бунта сбросим на их города несколько бомб — и дело с концом. Один раз в год можно будет проводить по столице отряд киргизов, чтобы, глядя на ее каменные памятники, они получали представление о мощи и величии Германии».

В отношении русских «принципиальную линию» прекрасно выразил Гиммлер. «Этому народу, — заявил он, — не надо давать культуру. Я хочу повторить здесь слово в слово то, что сказал мой фюрер. Вполне достаточно: во-первых, чтобы дети в школах запомнили дорожные знаки и не бросались под машины; во-вторых, чтобы они научились считать только до 25; в-третьих, чтобы они умели подписывать свою фамилию. Больше им ничего не надо».

Таковы были планы нацистов в отношении Советского Союза, на котором они не собирались останавливаться, поскольку намеревались «онемечить» всю Европу. Голубой мечтой фюрера была «коричневая империя» от Ледовитого океана до Средиземного моря и от Атлантики до Урала. «Структура этой империи, — отмечали Д. Мельников и Л. Черная, — в планах Гитлера выглядела следующим образом: ядро — Великогермания, т.е. собственно Германия, а также Центральная, Северная и большая часть Восточной Европы. Периферия — вассальные государства и колонии: на западе — урезанная Франция, Испания и Португалия, на юге — Италия, на востоке — русское «колониальное пространство» с сетью немецких поселений. Все вместе это должно было составить так называемую «крепость Европа», иными словами, сильное автаркическое военное образование. Гитлер считал, что «крепость Европа» будет превосходить по своей мощи Британскую империю, США плюс азиатское «геополитическое пространство», которое намеревалась создать милитаристская Япония. В дальнейшем и это «пространство» предполагалось подчинить Германии и ее фюреру».

Знал ли обо всем этом Сталин? Надо полагать, знал, а потому и заявил 5 мая 1941 года на заседании, посвященном выпуску слушателей военных академий, что война с Гитлером неизбежна. «Поезжайте в войска и принимайте все меры к повышению боеготовности», — напутствовал он новоиспеченных командиров. Однако, когда всего через месяц нарком обороны Тимошенко и начальник Генштаба Жуков попросили у него разрешения привести войска западных пограничных округов в полную боевую готовность, Сталин ответил отказом.

«Для ведения большой войны с нами немцам, — объяснил он свой отказ, — во-первых, нужна нефть, и они должны сначала завоевать ее, а во-вторых, им необходимо ликвидировать Западный фронт, высадиться в Англии или заключить с ней мир».

Такова была уверенность вождя в своей непогрешимости…

За несколько дней до начала войны Наркомат обороны в который раз предупредил Сталина о возможности нападения Германии. «Зря поднимаете панику!» — последовал короткий ответ, в котором сквозило плохо скрытое раздражение.

Вечером 21 июня Молотов попросил приехать к себе посла Германии Шуленбурга и попросил объяснить ему причины «недовольства» Германии. Граф даже и не пытался ответить на простые в общем-то вопросы. Не успел он вернуться в посольство, как ему вручили шифровку от Риббентропа, в которой тот предлагал ему посетить Молотова и зачитать документ с грубыми ругательствами в адрес СССР.

В тот же день на прием к Сталину попросились Жуков и Тимошенко. Тимошенко сказал:

— С той стороны к пограничникам через Буг перебрался немецкий фельдфебель… Он утверждает, что немецкие дивизии выходят на исходные позиции и что война начнется утром 22 июня!

Сталин поморщился. Ну вот, еще один! Сколько их, таких вот фельдфебелей и других «друзей Советского Союза» уже докладывали о дне начала войны.

— А не послали ли вашего фельдфебеля к нам немецкие генералы? — раздраженно задал он тот самый вопрос, который ему то и дело приходилось задавать в последнее время.

Но обстановка на западных границах была настолько тревожной, что Тимошенко, который хорошо знал нелюбовь Сталина к подобным вопросам, не стал его успокаивать.

— Нет, товарищ Сталин, — покачал он головой. — Мы считаем, что на этот раз перебежчик говорить правду!

Сталин внимательно взглянул в глаза маршалу. Как ни хотел он уверить себя в том, что война будет еще нескоро, однако тон, каким говорил с ним Тимошенко, заставил его задуматься.

Тимошенко и Жуков хранили почтительное молчание.

— Ладно, — махнул рукой Сталин.

Он вызвал Поскребышева и приказал ему немедленно собрать членов Политбюро.

Через четверть часа все были в сборе, и Сталин поведал собравшимся о докладе наркома обороны.

— И что мы будем теперь делать? — вкрадчиво спросил он, обводя членов Политбюро долгим взглядом.

Ему никто не ответил. Да и что отвечать? Всем была известна «любовь» Сталина к мерам против Германии. Тогда слово снова взял Тимошенко.

— Я предлагаю дать директиву о приведении всех войск пограничных округов в полную боевую готовность!

— Читайте! — приказал Сталин, даже не сомневаясь в том, что такая директива уже подготовлена.

Жуков достал из папки документ и зачитал написанное. Когда он закончил, Сталин долго молчал. Как видно, в нем боролись два чувства. Он все еще не хотел верить в начало войны, но в то же время понимал: надо что-то делать. Но по зрелому размышлению он все-таки сказал:

— Мне кажется, что подобную директиву давать еще рано… Кто знает, может быть, все еще уладится мирным путем… А директиву, — перевел он тяжелый взгляд с Жукова на Тимошенко, — вы все-таки дайте… Только другую! Предупредите командование пограничных округов о том, что уже в ближайшие часы возможны провокации с той стороны и что они ни в коем случае не должны на них поддаваться!

Недовольные таким решением Сталина Тимошенко и Жуков вышли в соседнюю комнату, где быстро переработали директиву так, как того требовал вождь. В ней Военным советам ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО было приказано не поддаваться ни на какие провокации, быть в полной боевой готовности и «встретить возможный удар немцев и их союзников». Никаких других мероприятий без особого на то распоряжения было приказано не проводить.

Попыхивая трубкой, Сталин внимательно прочитал переработанный документ и удовлетворенно кивнул головой:

— Ну вот, это другое дело…

Тимошенко и Жуков подписали директиву и передали Ватутину, который повез ее в Генеральный штаб. Члены Политбюро разошлись по своим кремлевским квартирам, а Сталин по обыкновению уехал на дачу.

О чем думал он, глядя сквозь стекла окон на спавшую последним мирным сном Москву? О том, что уже очень скоро огромный город узнает страшную весть о начале войны, которая принесет Советскому Союзу невиданные бедствия? Или о том, насколько он оказался предусмотрительным и сделал все возможное для того, чтобы оттянуть войну?

Сталин уснул в четвертом часу. А в это самое время командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский сообщил в Генеральный штаб о подходе со стороны моря большого количества неизвестных самолетов, а начальник штаба Западного округа генерал Климовских доложил Тимошенко о том, что немецкая авиация бомбит белорусские города. Затем наступила очередь начальника штаба Киевского округа генерала Пуркаева и командующего Прибалтийским округом генерала Кузнецова, которые доложили о том, что немецкая армия перешла в наступление чуть ли не по всем западным границам.

То, во что так не хотел верить Сталин, случилось, и началась самая страшная из всех известных на земле войн — Вторая мировая. Для Советского Союза она станет отечественной — уже второй в ее истории.

Удалось ли уснуть в ту историческую и во многом для него роковую ночь Гитлеру? Вряд ли. Фюрер и так засыпал с трудом, а последние дни перед началом войны заметно нервничал. Он мучился бессонницей и чуть ли не всю ночь не давал спать своим подчиненным. И только как-то странно усмехнулся, когда ему уже в ночь на 22 июня сообщили, что последний русский поезд с поставками пересек немецкую границу. Как всегда в таких случаях, Гитлер собирался все перевернуть с ног на голову и взвалить всю вину за начавшуюся войну на СССР. «Это он (Советский Союз), — очень скоро заявит он в своем официальном заявлении, — разорвал договоры с Германией и готовится напасть на нее сзади, когда она борется за свою жизнь».

Вечером 21 июня Гитлер вместе с Геббельсом проехал по пока еще спокойному Берлину. Министр пропаганды записал в дневнике: «По мере приближения решающего момента фюрер, кажется, избавляется от своего страха. Вот так всегда. Видно, что он расслабился, и его утомление совсем прошло». В половине третьего ночи Гитлер отправился в свои апартаменты.

— Не пройдет и трех месяцев, — заявил он своему окружению, — и мы увидим такой крах России, какого мир не видел за всю свою историю…

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Около четырех часов утра 22 июня Сталина разбудил начальник охраны генерал Власик. Звонил Жуков, который сообщил, что немецкая авиация бомбит наши города на Украине, в Белоруссии и Прибалтике. Ошарашенный услышанным Сталин не отвечал, и Жуков слышал в трубке лишь его тяжелое дыхание.

— Вы меня поняли? — на всякий случай спросил генерал.

Сталин долго молчал и наконец приказал Жукову и Тимошенко ехать в Кремль и вызвать всех членов Политбюро. Положив трубку, он хмуро взглянул на вытянувшегося Поскребышева. Ему не хотелось верить, что случилось самое страшное, и началась та самая война, начало которой он оттягивал как только мог. Где-то в глубине души еще оставалась надежда на то, что это всего лишь очередная провокация, что скоро все будет выяснено и никакой войны не случится.

Когда Сталин прибыл в Кремль, члены Политбюро были уже в сборе. Ждали Молотова, который беседовал с немецким послом. Сталин молча курил. В кабинете стояла напряженная тишина, и только слышно было, как тикают огромные часы в углу. А в эту самую минуту Молотов читал только что полученную из Берлина телеграмму.

— Ввиду создавшейся для германской восточной границы ситуации вследствие массированной концентрации и подготовки вооруженных сил Красной Армии, — словно в пустоту ронял он тяжелые слова, — германское правительство считает себя вынужденным немедленно принять военные контрмеры.

— Это объявление войны? — спросил Молотов.

— Да… — ответил посол.

В следующую минуту с Молотовым случился самый настоящий припадок. Потеряв, как говорят китайцы, лицо, он кричал, что немецкое наступление является самым беспрецедентным в истории, что это самое настоящее вероломство и что смешно говорить о какой-то там концентрации советских войск, которые якобы угрожают Германии. Высказав все, что он думал по этому поводу, Молотов вдруг произнес совершенно иным тоном.

— Мы не этого заслужили…

Посол пожал плечами, и до Молотова наконец-то дошло, что случилось непоправимое, ничего изменить уже нельзя, и он поспешил в кабинет Сталина.

— Германия объявила нам войну! — с порога крикнул он.

По словам очевидцев, при этом известии Сталин «упал в свое кресло… и последовала долгая, тяжелая пауза». Потрясенные услышанным члены Политбюро молчали, не решаясь нарушить тягостную тишину. Первым заговорил Жуков, который попросил разрешения отдать приказ войскам задержать продвижение противника в глубь советской территории.

— Не задержать, а уничтожить! — не удержался Тимошенко.

Сталин кивнул.

— Давайте директиву войскам!

Как это ни печально, но даже сейчас, когда на западных границах грохотали пушки, и лилась кровь, он все еще пребывал в уверенности, что воевать Красная Армия будет только на чужой территории и малой кровью. Потому и отдал приказ обрушиться на врага всеми силами и уничтожить его, а удары авиацией наносить на глубине германской территории до 150 километров, разбомбить Кенигсберг и Мемель, а от налетов на Финляндию и Румынию воздержаться.

Увы, иллюзии и довоенные небылицы остались в прошлом, и с этой минуты был начат отсчет нового времени и новых воззрений на войну, на собственную армию и ее командиров. С первых же часов войны стало ясно, что та самая армия, которая должна была воевать малой кровью на территории противника, в панике бежала. Те самые командиры, которые еще вчера клятвенно заверяли страну в своем профессионализме, сегодня растерялись и не знали, что делать. Конечно, они сражались, но это были бои не организованной ее командованием армии, а отчаянное сопротивление брошенных на произвол судьбы солдат и офицеров.

22 июня в 12 часов дня по радио выступил Молотов. Сталин говорить отказался: сказать ему было нечего. Он столько раз заверял свой народ, что войны не будет, что Советская армия — самая сильная в мире и никто не осмелится безнаказанно напасть на Советский Союз. Но теперь, когда немецкие танки утюжили советскую землю, ему пришлось бы заявить на весь мир о том, что он ошибался, что Советская армия совсем не самая сильная, а ее прославленные командиры не знают и не умеют очень многого.

Он привык к тому, что огромная страна верила в то, что он все знает и все умеет, а в эти часы ему ничего не известно ни о положении на фронтах, ни о силе немецкого прорыва, ни даже о том, где эти фронты проходят. Говорить же о том, что солдаты сдаются, что командиры не умеют командовать и что положение с каждой минутой становится все сложнее, он, привыкший говорить только о победах, не мог и не хотел. Трудно сказать, верил ли он сам в то, что говорил, но именно он продиктовал последние слова в выступлении Молотова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!».

— Что ж, — сказал Сталин после выступления Молотова, — это, наверное, правильно, что сегодня выступал ты. А мне сегодня нельзя выступать… Наши командующие, как видно, растерялись и не знают, что им делать… А мне, — после небольшой паузы добавил он, — придется еще много выступать…

Он позвонил Жукову и приказал ему выехать вместе с Хрущевым в штаб Юго-Западного фронта в качестве представителя Ставки Главного Командования, которая была создана уже на следующий день после начала войны. Ее председателем был назначен маршал Тимошенко, а членами стали начальник Генерального штаба Жуков, Сталин, Молотов, маршалы Ворошилов и Буденный, нарком Военно-морского флота адмирал Кузнецов.

Пройдут годы, и Л. Берия вместе с Хрущевым поведают о той прострации, в которой пребывал Сталин в первые дни войны. И если им верить, то при первом же известии о вторжении немцев он проявил себя как трус, утративший волю к действию. Назвав Красную Армию сборищем предателей и трусов, «высочайший дезертир», как назвал Сталина Авторханов, заперся в своей крепости-даче.

«Когда началась война, — рассказывал Берия, — у Сталина собрались члены Политбюро. Сталин был совершенно подавлен морально. Он сделал примерно такое заявление: «Началась война, она развивается катастрофически. Ленин нам оставил пролетарское государство, а мы его просрали. Я отказываюсь от руководства». Когда ему все-таки осмелились напомнить о его личной ответственности в случае катастрофы, до которой оставалось всего несколько шагов, он обругал своих собеседников и отбыл на ближнюю дачу».

По словам Берии, «великий полководец» полностью потерял в ту роковую минуту голову и присутствие духа и лишь повторял, что все «потеряно и он сдается».

«Сталин растерялся, — вторил ему Хрущев, — и на несколько дней отошел от руководства, категорически отказывался прийти на заседание Политбюро, Совнаркома, скрылся на даче в Кунцеве. Мы решили поехать к Сталину и вернуть его к деятельности с тем, чтобы использовать его имя и способности в организации обороны страны. Когда мы приехали, то я по лицу видел, что Сталин очень испугался. Наверное, он подумал, не приехали ли мы арестовывать его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает по организации отпора немецкому нашествию. Мы стали убеждать, что страна наша огромная, что мы еще имеем возможность организовываться, мобилизовывать промышленность, имеем людей, — одним словом, сделать все, чтобы поднять и поставить на ноги народ в борьбе против Гитлера. Только тогда Сталин вроде опять немного пришел в себя».

«Мы, — вспоминал о своей поездке в Кунцево А. Микоян, — нашли его в маленькой столовой, сидящим в кресле. Он поднял голову и спросил: «Зачем вы приехали?». У него было странное выражение лица, да и вопрос прозвучал довольно странно. В конце концов он мог бы позвать нас».

Как и у Хрущева, у Микояна сложилось впечатление, что Сталин боялся ареста. Но и поведал он о нем только после прихода к власти Хрущева. А вот что писал в своих воспоминаниях заместитель наркома обороны генерал Воронов: «Сталин потерял душевное равновесие, был подавлен, нервничал. Когда отдавал распоряжения, то требовал, чтобы они выполнялись в невероятно короткий срок, не принимая во внимание реальные возможности… Он имел неверное представление о масштабах войны и о тех силах и вооружениях, которые могли бы остановить наступление врага по фронту от моря до моря…»

Дочь Сталина Светлана, хорошо знавшая своего отца, объясняла сталинскую депрессию так: «Он не мог предположить, что пакт 1939 года, который он считал своим детищем и результатом великой хитрости, будет нарушен врагом, более хитрым, чем он сам. Это и была основная причина его депрессии в начале войны. Это было его огромной политической ошибкой. Даже когда война кончилась, он часто любил повторять: «Эх, вместе с немцами мы были бы непобедимы!» Но он никогда не признавал своих ошибок».

Вполне возможно, что с немцами Сталин был бы непобедим. Но вот считал ли он пакт о ненападении «результатом своей великой хитрости»? Пакт с Германией был скорее вынужденным актом оставшегося в одиночестве Сталина, с которым отказались иметь дело Англия и Франция в его стремлении создать, как сегодня бы сказали, систему европейской безопасности. Да и сложно, откровенно говоря, поверить в то, что тот самый Сталин, который заставлял Власика пробовать принесенную ему пищу на предмет отравления, мог так уж безоговорочно верить никогда не скрывавшему своих планов завоевать Россию Гитлеру. Но нет никаких сомнений в том, что Сталин был действительно растерян. Может, он и не был в той глубокой прострация, о какой упоминал Хрущев, но угнетенное состояние духа, конечно же, имело место. Не могло не иметь. Возомнивший себя богом не привык получать такие пощечины.

«Я знал, — напишет позже Хрущев, — каким героем он был. Я видел его, когда он был парализован страхом перед Гитлером, как кролик перед удавом… В первой половине войны, когда наши дела обстояли очень плохо, от меня не укрылось, что он не поставил своей подписи ни под одним документом, ни под одним приказом».

Конечно, это все только догадки, и то, что на самом деле творилось в душе Сталина в те страшные июньские дни, теперь уже не узнать. Но если он все-таки и впал в депрессию, то случилось это уже после посещения комиссариата обороны, где он по-настоящему понял, что на самом деле представляют собой столь хваленая им и его окружением Красная Армия и ее славное командование. Как вспоминали встретившие вождя в комиссариате военные, поначалу Сталин был спокоен и сосредоточен. А уходил он совершенно в другом настроении.

Картина была и на самом деле неприглядная. Те самые генералы, которые уверяли его, что закидают противника шапками, не имели ни малейшего представления, что им делать. Именно отсюда шло то настоящее отчаяние, с каким он взирал на сновавших от телефона к телефону генералов.

«Сталин, — вспоминал один из свидетелей того посещения Сталиным комиссариата, — внешне обычно такой спокойный и осторожный в своих словах и жестах, не смог сдержать себя. Он разразился злой, оскорбительной бранью. Затем, ни на кого не глядя, сгорбившись и опустив голову, вышел, сел в машину и уехал домой».

Кто знает, не злился ли он в те, возможно, самые скорбные минуты своей жизни на себя? Ворошиловы, Тимошенки, Кулики… Все эти не хватавшие с неба звезд военачальники были его ставленниками, и именно они заменили расстрелянных им маршалов и генералов.

Скрывался ли он на даче? Да кто его знает! Сталинисты охотно показывают записи его секретарей о посетителях с 21 по 28 июня. Судя по ним, он чуть ли не круглые сутки работал в Кремле. Может быть, так оно и было на самом деле, а может быть, и нет. Особенно если вспомнить, как делались все подобные записи и то, что писал И. Майский, советский полпред в Англии: «Наступил второй день войны — из Москвы ни слова, потом пришел третий, четвертый день — снова ни слова. Ни Молотов, ни Сталин не подают признаков жизни. Тогда мне еще не было известно, что в момент нападения немцев Сталин заперся, никого не принимал и никак не участвовал в решении государственных дел».

Винил ли Сталин в обрушившейся на страну катастрофе себя? Вряд ли… Его психика давно уже была настроена на то, чтобы обвинять в неудачах кого угодно, но только не себя. Об этом в один голос твердят и изучавшие личность Сталина психологи, которые объясняют паническое настроение вождя и соответствующее поведение его социальным инфантилизмом и крайним нарциссизмом, которые оказывали на его поступки очень большое влияние. Именно такие социально незрелые люди не могут смириться даже с малейшей неудачей без явно неадекватных, гипертрофированных реакций.

Если же пойти немного дальше, то именно этот необычайно низкий порог сталинской фрустрации лежал в основе его мании нарциссической непогрешимости, которая никогда не позволяла ему мириться с собственными просчетами, да еще такого вселенского масштаба. Наверное, именно этим и объясняется, что стыд, который он, вполне возможно, испытывал в глубине души за свое недостойное руководителя высокого ранга поведение, выразился не в самобичевании, а в огульном обвинении высших командиров Красной Армии в разразившейся катастрофе.

Другой способ вытеснения собственной трусости, к которому Сталин стал прибегать чуть ли не с самого начала войны, заключался для него в гиперкомпенсации собственной слабости, и любой отход своих войск, даже по тактическим соображениям, объявлялся трусостью. Потому и рассылал он не тактические планы, а приказы о расправах.

Ключевой является и упоминавшаяся знаменитая фраза Сталина: «Ленин оставил нам государство, а мы его про…». Не «я», а именно «мы». Как тут не вспомнить, что у победы всегда много отцов, а поражение всегда сирота.

Объясняя столь плачевное начало войны, очень многие историки будут говорить о той прямо-таки слепой вере в пакт о ненападении и в подписавшего его Гитлера. «Большинство окружавших Сталина людей, — писал Жуков, — поддерживали его в тех политических оценках, которые сложились у него перед войной, и прежде всего в его уверенности, что если мы не дадим себя спровоцировать, не совершим какого-либо ложного шага, то Гитлер не решится разорвать пакт и напасть на нас…

Сталин переоценил меру занятости Гитлера на Западе, считал, что он там завяз и в ближайшее время не сможет воевать против нас. Положив это в основу своих прогнозов, Сталин после разгрома Франции, видимо, не нашел в себе силы по-новому переоценить обстановку».

Что же касается разведки… Перед самой войной на столе Сталина лежала целая кипа донесений и посланий от разведчиков всех мастей и рангов. И тем не менее, по словам многим общавшихся с ним в то время людей, Сталин хотел слышать только то, что соответствовало его убеждениям, и готов был уничтожить каждого, кто пытался оспаривать его точку зрения. Не верил он никому! Потому и говорил, что «здоровое недоверие — самая хорошая основа для сотрудничества». Вся беда Сталина заключалась в том, что поверил он в первую очередь… самому себе! Потому так упорно и стоял на своем. Гении не ошибаются! И отнюдь не Гитлера, а себя самого считал он творцом апогея своей хитрости — пакта с Германией о ненападении. В значительной степени он им и был, поскольку, как мы уже видели, искал сближения с Германией. А когда вера его рухнула и он увидел, что ошибся, он, великий и непогрешимый, с ним и случился тот самый по сути дела нервический припадок, из которого он по-настоящему выйдет только после разгрома немцев под Москвой.

По сей день многие историки и политики осуждают Сталина за его политику конца 30-х годов. Да, он совершил много ошибок, но… кто бы их не сделал в той сложнейшей ситуации? И в то же время, наверное, можно спросить тех, кто и сегодня считает Сталина гением. Если он таковым являлся на самом деле, то почему же в самый сложный момент, где простым смертным делать уже нечего, он не смог разобраться так, как это свойственно по-настоящему гениальным людям? Ведь назначение гения в том и состоит, чтобы делать то, чего не может сделать, кроме него, никто другой.

Да, Сталин проявил себя выдающимся организатором, но при этом почему-то забывают, что этим самым гениальным вдохновителем и организатором он проявил себя в тоталитарной стране, где практически все зависело от его воли, а не от объективных законов. Но там, где одной воли и пулеметов оказывалось уже недостаточно, и надо было пускать в ход совсем другие достоинства, их-то как раз и не было.

Вспомним 1917 год. Никакой особой гениальности Ленин тогда не проявил, и весь его талант заключался лишь в правильно сделанном выводе: либо они нас, либо мы их. Ну а поскольку третьего не дано, надо рисковать, терять-то все равно нечего. Но даже тогда Сталин не поднялся до столь в общем-то несложного вывода и до апреля продолжал говорить все что угодно, кроме того, что хотел от него слышать вождь. Точно так же было и сейчас…

Интуиция, озарение, дар предвидения и умение гибко и ненавязчиво применять этот самый бесценный дар — все это было не для него. Конечно, можно до бесконечности повторять давно известные истины об отсутствии мощной армии, сильной экономики и противоречивых донесениях разведки, но… это все не то. И если мы вспомним известное выражение о том, что выигрывают сражения армии, а проигрывают полководцы, то вывод напрашивается сам собой. Конечно, виноват был не один Сталин, и трижды был прав Жуков, когда писал, что виноваты были все. Но так и хочется добавить: а Сталин больше всех! Ведь только по его вине Красная Армия оказалась в том бедственном положении, в каком ей пришлось вступить в войну. Ладно, он перебил всех неугодных, но до самого последнего времени не было единой военной доктрины, без которой невозможно никакое военное строительство. Да и какая могла быть доктрина, если в армии шло бесконечное соперничество сразу трех направлений, которые были представлены Шапошниковым, Уборевичем и Тухачевским! Первый стоял за развитие Красной Армии по старому императорскому образцу, второй видел образец в рейхсвере, и лишь Тухачевский стремился доказать, что новое время требует и новых идей. Увы, Сталин обратил внимание на идеи расстрелянного им маршала слишком поздно, когда ничего изменить было уже нельзя.

Думается, была еще одна весьма веская причина того, что случилось в июне 1941-го. Имя ей — русский менталитет. Представим себе, что не тогда, в сорок первом, а сегодня Генеральный штаб предупреждает правительство, что такого-то числа начнется война. Подготовится ли оно надлежащим образом и в указанные сроки во всеоружии встретит агрессора? Очень сомнительно. Наши власти толком и к зиме-то не могут подготовиться, которая, в отличие от войны, наступает каждый год, и каждый год она по каким-то ведомым только им причинам приходит неожиданно. Так что уж тут говорить о какой-то мобилизации…

Конечно, можно постоянно ссылаться на запутанную политическую ситуацию в мире, но в то же время нельзя забывать и о том, что именно в России появилась поговорка «Гром не грянет — мужик не перекрестится». Для нее неготовность к войнам, революциям, уборке урожая и таянию льда на реках давно уже стала закономерностью. Славословие по малейшему поводу, непрофессионализм, хвастовство — все это тоже причины катастрофы начала войны. Ну и, конечно, упрямство Сталина. Вряд ли наши войска смогли бы сдержать немцев, даже если бы правильно укрепляли границы и по-настоящему учились военному делу, но то, что такой катастрофы не было бы, несомненно.

У сторонников Сталина есть один неотразимый, как им, во всяком случае, кажется, довод. Сталин победил! Да, победил, но как в таком случае соотнести те почти тридцать миллионов жизней, брошенных им на алтарь победы, против шести миллионов погибших во Второй мировой войне немцев? Только тем, что, как поется в известной песне, «мы за ценой не постоим»? А может быть, за ценой-то как раз и надо стоять, особенно если она идет на человеческие жизни…

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В своем знаменитом приказе №32 от 11 июня 1941 года Гитлер отводил на войну с Советским Союзом всего шесть недель, и пока его прогнозы оправдывались. Немцы проходили через бескрайние русские равнины словно нож сквозь масло, фюрер, а вместе с ним и вся Германия пребывали в состоянии вполне понятной эйфории. Но это вовсе не означало отсутствия противоречий между Гитлером и генералами, и в то время когда военные видели своей целью захват Москвы, сам Гитлер требовал прежде всего окружить советские войска до того, как они начнут отступать. А потому и сказал Гальдеру:

— Только полностью окостеневшие мозги, полные идей, устаревших в прошлом веке, могут видеть какой-то прок в захвате столицы!

После этих слов Гальдер записал в своем дневнике: «Гитлер питает инстинктивное отвращение к тому, чтобы идти по стопам Наполеона. Москва навевает на него мрачные настроения. Он опасается борьбы с большевизмом не на жизнь, а на смерть».

Тем не менее оглушительные успехи первых недель войны Гитлер воспринял не только как должное, но и как окончательную победу в войне. И уже 7 июля 1941 года он говорил о том, что Советский Союз войну проигрывает. А 3 октября он уже объявил о своей победе. «Я говорю об этом теперь потому, — вещал он, — что знаю точно: этот наш противник уже сломлен и никогда больше не поднимется!»

Еще через шесть дней начальник отдела печати правительства Отто Дитрих по указанию фюрера устроил пресс-конференцию, на которой повторил слова Гитлера о том, что «с точки зрения военной с Советским Союзом покончено». Даже в ноябре, когда немецкие солдаты уже начинали замерзать под Москвой, Гитлер в разговоре с министром иностранных дел Италии Чиано привел статистику первых месяцев войны и с необыкновенной уверенностью воскликнул:

— От таких ударов Россия уже никогда не оправится!

Успехи вермахта на самом деле были ошеломляющими, и даже весьма скептически смотревший на планы Гитлера генерал Гальдер записал в своем дневнике весьма знаменательную фразу: «Не будет преувеличением сказать, что война с Россией будет выиграна в течение двух недель».

Тем временем Сталин вернул отправленного сгоряча на фронт Жукова в Ставку и решил сделать выводы из первых поражений. Свои выводы. Для разбора полетов в конце июня в Москву был вызван уже бывший командующий Западным фронтом генерал Павлов. И, как вспоминал Жуков, к которому Павлов явился прямо с аэродрома, он даже не узнал его, настолько тот осунулся и похудел за эту страшную для всей страны неделю.

Это был непростой разговор двух генералов. Павлов оправдывался как мог и во многом, надо заметить, был прав. Но… Жуков почти не слушал его. Да и зачем? Несколько дней назад Сталин приказал назначенному новым командующим Западным фронтом Тимошенко и члену Военного совета Мехлису выявить всех, кто помимо Павлова был виноват в том, что произошло, и примерно наказать всех. Как и в перегибах с коллективизацией, в катастрофе первых недель войны Сталину нужны были очередные «стрелочники». Найти их в такой обстановке было делом нетрудным, и первым таким «стрелочником» оказался командующий Западным округом комкор Дмитрий Григорьевич Павлов.

В 1937 году герой Испании и «выдающийся советский военный деятель», как назвала его Долорес Ибаррури, был назначен начальником Автобронетанкового управления РККА и членом Главного Военного Совета. После одного из фильмов о Великой Отечественной войне, в котором было показано, как «умный» Жуков без особого труда в пух и прах разбивает в штабной игре «самоуверенного и недалекого» Павлова, у очень многих создалось впечатление, что Павлов в самом деле слабо разбирался в тактике.

Но это было далеко не так. Павлов являлся одним из лучших теоретиков танковых сражений и в военном искусстве разбирался не хуже Жукова. Именно поэтому Сталин поставил Павлова на самое ответственное стратегическое направление — Белорусское.

Конечно, Мехлис постарался как можно сильнее скомпрометировать Павлова и его окружение, благо опыт в этом далеко не самом благородном деле у него имелся огромный — компрометацией военачальников всех уровней он отличался в годы репрессий. Никогда не бывавший в боях, он обвинил Павлова и его ближайших помощников в «трусости», «развале управления», «сдаче оружия противнику», «самовольном оставлении боевых позиций» и во всех других смертных грехах. Его гневные формулировки легли в основу того самого Постановления, которое унесло жизнь семи генералов.

Конечно, было в высшей степени несправедливым сваливать всю вину на одного Павлова. Но… дело было уже не в нем. В свое время Сталин заявил, что если его собственная жена будет вредить делу, он не пощадит и ее. Так что же говорить о Павлове, который вместе с другими военачальниками должен был прикрыть собой все того же Сталина?

Мог ли Сталин найти более мягкие меры для наказания Павлова и всех, кто оказался в конце концов виновен в страшных поражениях в первые дни войны? Наверное, уже нет. Это был урок не только Павлову, но и своеобразное предупреждение всем другим: кто бы ни был виноват в поражениях, отвечать будете вы!

Даже в эти трагические для страны дни он остался Сталиным, и вместо того чтобы по-настоящему разобраться в причине всех бед, занялся поисками козлов отпущения и нашел их в лице генерала Павлова и его командиров. Как всегда в таких случаях, их истязали до тех пор, пока они не сознались в участии в военном заговоре против Сталина. В середине июля Сталину принесли на подпись «Постановление государственного Комитета обороны СССР», согласно которому командующий Западным фронтом и его пятеро ближайших помощников были приговорены судом Военного трибунала к расстрелу.

Прочитав его, Сталин взглянул на застывшего рядом Постышева.

— Я одобряю приговор, — произнес он, — но скажи Ульриху, пускай он выбросит весь этот хлам о «заговоре». Никаких апелляций. Потом сообщите по всем фронтам…

Мог ли Сталин поступить иначе? Сказать невозможно. К войне, да еще такой страшной, нельзя подходить с позиций мирного времени. И привыкший к крови Сталин прекрасно знал: панику можно было остановить только крутыми мерами.

3 июля 1941 года Верховный главнокомандующий наконец-то выступил по радио с той самой речью, которую от него вот почти две недели ждала огромная страна. На этот раз он отбросил всех официальных «товарищей» и обратился к людям по-христиански: «Братья и сестры!» Понимал: сейчас не до идеологий, и надо затронуть в душах самое сокровенное. Назвав военные успехи Германии «непродолжительным военным выигрышем», он призвал понять всю глубину нависшей над страной опасности, полностью отрешиться от беспечности и перестроить всю работу на военный лад.

Не обошлось, мягко говоря, и без преувеличений. Как иначе оценить заявление Сталина, в котором, напомнив о славных победах русского оружия над Наполеоном и Вильгельмом II, он поведал о том самом немецком тыле, который якобы представлял собой вулкан, «готовый взорваться и похоронить гитлеровских авантюристов». А чего стоило его заявление о том, что теперь СССР имеет верного союзника в… «лице германского народа, порабощенного гитлеровскими заправилами». Слушая Сталина, можно было подумать, что речь шла не о том самом «германце», который всегда рвался завоевывать другие страны и всегда мечтал о порабощенной России, а о ком-то другом.

На самом деле это было далеко не так. «Они (немцы. — А.У.), — писал известный немецкий историк Себастиан Хаффнер в 1971 году, — ничего не имели против создания Великой германской империи… Однако… они не видели пути, обещающего успех в достижении этой заветной цели. Но его видел Гитлер. И когда позже этот путь, казалось, стал реальным, в Германии не было почти никого, кто не был бы готов идти по нему». И достаточно посмотреть хронику конца тридцатых годов и ту истерию, с какой «порабощенные гитлеровскими заправилами» немцы приветствовал своего фюрера, чтобы понять всю справедливость этих слов. Да, потом Гитлера будут проклинать многие, но отнюдь не из-за того, что он пошел на Россию, а потому, что не смог завоевать ее.

Поведал Сталин и о том, что «лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения…»

Да, все это было не так, но… это была святая ложь. Но что было делать Сталину? Заявить на всю страну, что немцы продолжают свое победоносное продвижение в глубь советских территорий и успешно громят Красную Армию, которая толком еще не опомнилась от неожиданного, а потому вдвойне сокрушительного удара?

И своей цели Сталин добился: его обращение всколыхнуло всю страну. Хотя были и такие, кто обреченно заявлял: «Поздно говорить о добровольцах, поздно обращаться к народу, когда немцы уже подходят к Москве». Добровольцы и советский народ показали, кто был прав…

Тем временем отступление советских войск продолжалось. На шестой день войны был взят Минск, 11 июля танковые армии Гудериана форсировали Днепр и устремились к Смоленску, где через несколько дней советские войска оказались в окружении. Здесь как под микроскопом стало очевидно полнейшее неумение воевать многих наших военачальников. Вместо того чтобы атаковать наступавшего противника с флангов, они с какой-то непонятной тупостью отходили вдоль тех самых дорог, по которым рвались к Москве гитлеровцы.

Делалось это только для того, чтобы опередить противника и выстроить оборону. Однако ничего из этого не получилось, поскольку наши войска все время опаздывали, и уже 16 июля Гудериан контролировал часть Смоленска.

Сталин в жесткой форме потребовал от Тимошенко во что бы то ни стало вернуть легендарный русский город, который всегда принимал на себя самые мощные удары врага. Тимошенко не справился, и разгневанный Сталин решил назначить вместо него Жукова. Однако тот уговорил вождя не делать этого. Когда военачальники вышли от Сталина, Тимошенко недовольно взглянул на Жукова.

— Ты зря отговорил его, — тяжело вздохнул он, — я устал от его упреков…

Вернувшись на фронт, Тимошенко делал все возможное, чтобы оправдать доверие вождя, и в какой-то степени ему удалось приостановить продвижение немцев к Москве. Но в конце концов он был снят, и Западный фронт возглавил генерал-лейтенант А.И. Еременко.

В самый разгар наступления Гитлер заболел дизентерией, а когда поправился, то узнал, что уже в конце июля немецкая армия остановила свое продвижение для ремонта техники и пополнения личного состава. Несмотря на значительные успехи, основные задачи — Ленинград, Москва и Донецкий бассейн — так пока и не были выполнены. Снова пришлось корректировать планы группы «Центр» фон Бока до того, как обе танковые армии закончат ремонт. Однако после того как армии достигли Смоленска, фон Бок и командиры танковых групп вернулись к тому, чтобы, согласно классической военной доктрине, разгромить главные силы русских там, где они были сконцентрированы, — на подходах к столице. А вовсе не для того, чтобы взять Москву, как они сами утверждали. Гитлер же склонялся в первую очередь к освобождению прибалтийских государств и захвату Ленинграда и усилению натиска на юго-востоке в направлении Киева и Днепра, намереваясь лишить СССР сельскохозяйственных и промышленных ресурсов и открыть таким образом путь на Кавказ.

— Вы, — заявил фюрер группе генералов в августе 1941 года, — если и читали Клаузевица, то все равно не поняли военной экономики. Я тоже читал его и помню аксиому — «сначала уничтожьте армию противника, а потом захватывайте его столицу».

Возражения военных еще больше разозлили Гитлера, и все его недоверие к генералам, которое он испытывал еще с западной кампании, вспыхнуло с новой силой. Споры с генералами стоили ему немалых нервов, но в конце концов компромисс был достигнут, и наступление на Москву должно было возобновиться после того, как будет совершен прорыв на Украине.

Удар немцев был страшен и поставил советские войска на грань катастрофы, но… не сломил их. В результате споров Гитлера с генералами время было упущено, и советское командование получило возможность передышки, которой оно сумело прекрасно воспользоваться. Тем не менее под Москвой, на Украине и под Ленинградом сложилась трагическая обстановка. 2 декабря Гальдер записал в своем дневнике, что русская оборона достигла высшей точки напряжения и что у русских не осталось больше свежих сил.

Но это было далеко не так: когда 5 декабря столбик ртути в термометре упал за отметку 30 градусов, главный немецкий танкист Гудериан вдруг понял, что это у его войск нет больше сил продолжать наступление, и их надо как можно скорее отвести на другой рубеж. Особенно это стало ясно после начала в тот же день советского контрнаступления, и более привычные к страшным морозам советские войска, включавшие в себя значительные силы, выведенные с Дальнего Востока, впервые заставили немцев отступать.

«Только тот, кто видел бесконечные, заснеженные поля России в ту зиму наших бед, — писал позже Гудериан, — кто чувствовал на лице тот ледяной ветер, может правдиво судить о тех событиях».

Тем не менее Гитлер отступать запретил и снял фон Бока, а когда тот попытался было в беседе с ним объяснить отчаянное положение его войск, тот пожал плечами.

— А разве гренадерам Фридриха Великого, — сказал он, — нравилось умирать за свою страну?

Вместе с Гудерианом Гитлер снял с должности и другого выдающегося танкиста Хёпнера и, отобрав у него все награды и льготы, запретил ему носить военную форму. Был отправлен в отставку и командующий группой армий «Север» фельдмаршал фон Лейб. Вслед за ним после отхода из Ростова последовал и Рундштедт. Но ничто уже не могло спасти положение, и непобедимый до сих пор вермахт потерпел жесточайшее поражение под Москвой.

Сказать, что фюрер был убит таким исходом, — значит не сказать ничего. Он то и дело впадал в истерику, рвал и метал, обвиняя всех и вся, но так и не подумал трезво взглянуть на причины своего первого поражения. А в том, что по сути дела «победоносная» война была уже проиграна, больше всех был виноват именно он. Точно так же, как и Сталин, фюрер мало что понимал в военном деле и гораздо чаще руководствовался политическими интересами, нежели реальной обстановкой на фронтах. Иначе вряд ли он без особых раздумий предпринял бы военные действия на Балканах и в Северной Африке как раз в период наращивания сил на Востоке. В результате война с Советским Союзом началась на полтора месяца позже, что, конечно же, сказалось на ней самым отрицательным образом.

Впрочем, дело было не только в отсрочке, которая подвергла операцию «Барбаросса» значительному риску. Она-то как раз была оправдана затянувшейся зимой 1941 года в России; весенняя распутица в любом случае не позволила бы немцам начать наступление раньше. Куда хуже было то, что операции в Югославии, Греции и на Крите привели к тому, что на горных дорогах многие танки и транспортные средства получили серьезные повреждения; в свою очередь это означало, что группа армии «Центр» начала наступление на Украину, лишенная трети своей танковой мощи.

Кроме того, те потери, которые немцы потерпели при нападении на Крит, заставили Гитлера отказаться от мысли использовать воздушно-десантные войска при проведении крупномасштабных операций в СССР. Таким образом, решение Гитлера предпринять наступление на Балканы во время наращивания сил по плану «Барбаросса» в известной степени привело к неуспеху «блицкрига» на Востоке.

Гитлер пошел по стопам Сталина — приказал своим генералам стоять насмерть. И те стояли, еще больше укрепив убеждение фюрера в том, что может совершить его непреклонная воля вопреки мнению специалистов. Но это был сиюминутный успех. Воля волей, но в современной войне на первое место уже выходили стратегический план и правильная оценка ситуации, чего Гитлер не желал понимать. Он и слышать не хотел о том, что из-за больших расстояний в России и отвратительных дорог немецкая армия уже не могла показать всего того, на что она была способна, и «блицкриг» был обречен. Да и о каком «блицкриге» могла идти речь, если только группе армий «Центр» на удовлетворение ее каждодневных потребностей требовалось 25 (!) товарных поездов, тогда как нормой для нее всего было 8 поездов. Полагая, что война уже выиграна, Гитлер приказал сократить вооружение и техническое оснащение войск «до размеров, необходимых для продолжения еще не законченных полевых операций». И плоды этих самых «размеров» Германия начала пожинать уже через год после начала войны.

Став преемником фон Гинденбурга в качестве Верховного главнокомандующего, Гитлер взял на себя непосредственное командование вермахтом. Пост военного министра он упразднил, а бывший отдел вермахта в военном министерстве был преобразован в ОКВ, по сути, военный штаб Гитлера. Само собой разумеется, что этот самый штаб сразу же стал соперничать с Верховным командованием армии (ОКХ), по традиции выступавшим в качестве советника правителей Пруссии, а затем и всей Германии. Тем не менее создание ОКВ отнюдь не означало, что Гитлер дал ему полную независимость и завоевал тот престиж, каким когда-то пользовались ОКХ и его Генеральный штаб. Избрав начальником ОКВ генерала Вильгельма Кейтеля, который не смел даже возразить фюреру, он ясно дал понять, кто в доме хозяин. Когда бывшего военного министра фон Бломберга спросили, способен ли Кейтель занять столь ответственное место, тот только махнул рукой.

— О нем и говорить нечего, — пренебрежительно заметил фон Бломберг. — Он просто заведующий моей канцелярией.

На что Гитлер тут же ответил:

— Этот как раз тот человек, который мне нужен!

Войск у Гитлера хватало, но их оказалось явно недостаточно для широкомасштабной войны. Военно-воздушные силы должны были вести боевые действия на огромном протяжении от Ленинграда до Черного моря, что уже заранее предопределяло их неудачу. Асы Геринга даже при всем своем желании не могли воевать с такой же эффективностью, с какой они сражались в Польше, Франции и той же Югославии. Отрицательную роль сыграло и то, что, сделав из фон Браухича козла отпущения, Гитлер, подобно Сталину первых месяцев войны, начал осуществлять личный контроль за операциями на Восточном фронте из своей штаб-квартиры в Растенбурге, (Восточная Пруссия). Подобно красному вождю, Гитлер выслушивал лишь те донесения разведки, в которых речь шла только о том, что хотел слышать он сам. И в то же время он был убежден, что исход будет определяться не столько материальными ресурсами, сколько волей к победе. Он так и не смог (или не захотел) осознать той простой вещи, что любая война есть категория экономическая, и никакая сверхволя к победе не могла компенсировать Германии отсутствие собственных сырьевых ресурсов, и что даже при всем желании его страна не способна соперничать с объединенными ресурсами СССР, США и Британского содружества наций.

В отличие от Сталина Гитлеру приходилось думать не только о Восточном фронте, но и о других театрах военных действий. И именно здесь проявились его полнейшее неумение видеть всю войну в ее целостности и полнейшее пренебрежение Средиземноморьем и Атлантикой, что выразилось в его не слишком серьезном отношении к военно-морскому флоту и сражению за обладание последней. А когда он все-таки спохватился, было уже слишком поздно.

Словно заведенный, он продолжал трещать о скорой победе даже в те дни, когда солдаты его пока еще непобедимой армии уже вовсю замерзали под Москвой. По чьей вине? Да все того же Гитлера, поскольку именно его идея молниеносной войны лежала в основе всех военных и хозяйственных планов и солдатам даже не выдали теплую одежду, посчитав, что она им не пригодится.

Дело было уже не только в Гитлере. Упоенные легкостью, с какой вермахт завоевал Европу, а теперь и Советский Союз, многие генералы поверили в военный гений фюрера и его фантастические планы. Тот же Гальдер писал о том, что «поход против России выигран за 14 дней». Еще через несколько дней он убедил фюрера в том, что у Советов осталось всего 46 дивизий, а все остальные разбиты. Те, кто слышал подобные заверения, даже не сомневались: 190 вооруженных до зубов германских дивизий в считанные дни раздавят жалкие остатки Красной Армии. А раз так, то вопрос о победе был уже действительно предрешен…

Однако ничего этого не произошло. Когда советские войска разбили немцев под Москвой и перешли в контрнаступление, сразу же стали видны просчеты немецких военачальников. Они не только недооценили силу русских, но и не разгадали намерений Ставки. Авантюризм военных наложился на авантюризм Гитлера и в конце концов дал закономерные результаты. Не последнюю роль сыграло и то, что вермахт, как в свое время Красная Армия, был ослаблен постоянными чистками. И хотя они не шли ни в какое сравнение с тем, что творил со своей армией Сталин, известный ущерб бесконечные перетряски кадров, во время которых убирались самые способные, но строптивые, вермахту нанесли. Да и многие генералы, видя, как практически все их возражения фюреру опровергаются самим ходом событий, стали бояться возражать ему.

Сказалась на общем положении дел и та не совсем объективная информация о состоянии дел на фронтах и духе Красной Армии, которая шла на самый «верх». Проходя через многочисленные инстанции, она постепенно смягчалась и доходила до Гитлера в гораздо более удобоваримом виде, нежели это было на самом деле. Иначе тот же Гальдер вряд ли бы записал всего за две недели до начала советского контрнаступления в своем дневнике: «Восток: Россия как военная сила не представляет более опасности для строительства Европы. Противник потерпел решающее поражение». И это писал не какой-нибудь отравленный пропагандой Геббельса гауптман, а начальник Генерального штаба, обладавший огромными возможностями для выяснения истинного положения дел на фронте.

Только после того как немцы потерпели первое поражение под Москвой, многие генералы задумались над его причинами. Но было уже поздно. Предоставленный Германии шанс был упущен, и под Москвой немцы получили уже никогда не зажившую рану.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Зимой 1941-1942 гг. Гитлер очутился в весьма тяжелой ситуации, прежде всего из-за начавшегося наступления Красной Армии и уничтожения японской авиацией американской военно-морской базы в Пирл-Харборе. Теперь фюрер стоял перед выбором: что ему делать дальше? Возобновить наступление или остановиться на том, что уже завоевано?

Гитлер выбрал первый вариант и потребовал, чтобы весной 1942 года немецкие войска продолжили наступление и сделали то, чего им не удалось при первой попытке. Опасался он и японских союзников с их азиатским коварством. Потому и следил со все возраставшим подозрением за переговорами между Токио и Вашингтоном. Фюрер очень боялся, что соглашение между ними могло серьезно изменить стратегический расклад и дать США большую свободу в деле поддержки Англии и СССР против Германии.

И ничего удивительного в этом не было, поскольку американцы и без того уже поддерживали Великобританию и СССР. В 1940 году США передали Британии 50 эскадренных миноносцев, а в марте 1941 года последовал акт о ленд-лизе, под который попадала и Россия. Уже тогда между немецким подводным флотом и американскими надводными кораблями велась самая настоящая война.

До декабря 1941 года Гитлер не шел на открытую конфронтацию с Вашингтоном, но после разгрома американского флота в Пирл-Харборе он даже не сомневался в том, что США увязнут в войне на Тихом океане и перестанут помогать Англии и СССР. Именно по этой причине он объявил 11 декабря войну Соединенным Штатам. В значительной степени столь опрометчивый поступок Гитлера лежит в области психологии. Он был крайне удручен провалом наступления на Москву и воспрянул духом только после разгрома американского флота, увидев в этом волю провидения. Объявив войну США первым, Гитлер посчитал, что, в какой уже раз, применив свою излюбленную тактику внезапности, он перехватил психологическую инициативу и восстановил веру нации в ее фюрера.

Что же касается экономики, то… Гитлер так и не смог осознать, на что способна могущественная Америка, поскольку она, по его мнению, являлась «обществом, испорченным евреями и неграми», с «вырождающейся демократией» в придачу. Вполне возможно, что именно две ошибки Гитлера в декабре 1941 года — решение о возобновлении активной войны в России и объявление войны США — сыграли роковую роль в его судьбе. Он был по-прежнему уверен, что до конца 1942 года американцев в Европе не увидит, а к этому времени уже сумеет покончить с большевиками. Потому и приказал в своей директиве от 5 апреля 1942 года «окончательно уничтожить Красную Армию и основные источники советской мощи решительным прорывом на юг», который должен был вывести вермахт на Кавказ с его нефтью. Что, конечно же, было уже нереально и привело к гибели целой армии под Сталинградом.

За военными делами Гитлер не забыл о ненавистных ему евреях, в связи с чем 20 января 1942 года состоялась Ванзейская конференция. Но прежде чем сказать, чем она закончилась, надо напомнить о следующем. Как уже говорилось, начало холокоста было положено Гитлером в печально знаменитую «хрустальную» ночь с 9 на 10 ноября 1938 года. Известно и то, что все ранее существовавшие теории и взгляды на государство Гитлер считал ложными и делал однозначный вывод, что основной задачей государства является охрана и поддержание своих расовых основ.

— От тевтонов, а не от евреев теперь полностью зависит само существование человечества на планете, — вещал Гитлер с трибун партийных съездов. — Все, чем мы так восхищаемся на этой земле, будь то достижения в области науки или техники, — творение рук немногих наций и, вероятнее всего, одной-единственной расы. Все достижения мировой культуры есть заслуга этой нации.

Евреев Гитлер считал разрушителями цивилизации.

— Едва ли какая-нибудь нация на земле обладала инстинктом самосохранения в той степени, в какой его развил так называемый «избранный народ», — писал Гитлер. — Евреи никогда не имели собственной культуры, они всегда заимствовали ее у других и развивали свой интеллект, вступая в контакт с другими народами. В отличие от арийцев стремление евреев к самосохранению практически никогда не выходит за рамки личного. Да, евреи всегда были страшными ядовитыми паразитами на теле других народов! Они создавали государство в государстве и не желали уходить. Евреи в древности не были даже расой кочевников, ибо кочевники хотя бы имели представление о слове «труд».

Досталось от фюрера и древней иудейской вере, и, конечно же, проклятому марксизму, на который он возложил главную вину за разбавление национальной крови и утрату многовековых национальных идеалов Германии.

После прихода к власти нацисты начали проводить довольно жесткую расовую политику и открыто объявили о бескомпромиссной борьбе за «чистоту крови» тевтонской нации. Евреев объявили «подрывными элементами» и 15 сентября 1935 года приняли законы о гражданстве и расе. А 14 октября 1941 года началась массовая депортация евреев в гетто на территории Польши.

Почему нацисты стали уничтожать евреев только в период Второй мировой войны? Первоначально у Гитлера не имелось планов уничтожения евреев. Хотя и сам фюрер, и его окружение были одержимы расовыми теориями, тем не менее к «еврейскому вопросу» они подходили весьма прагматично и до начала 40-х годов XX столетия не собирались уничтожать лиц еврейской национальности. После прихода Гитлера к власти еврейское население оказалось ущемлено в правах, что, по мнению подавляющего большинства немцев, было справедливо и являлось своего рода возмездием за нажитые неправедным путем богатства, полученные евреями-спекулянтами при всеобщем обнищании страны после поражения в Первой мировой войне. Начались еврейские погромы, однако в них погибло всего несколько десятков человек, большинство из которых оказались случайными жертвами.

Другое дело, что наличие в Германии еврейского населения служило для Гитлера и других нацистов источником постоянного раздражения. Значительное число богатых евреев, представителей научной и творческой интеллигенции еще в 1933-1934 годах эмигрировало из нацистской Германии во Францию, Голландию, Бельгию, США и Швейцарию. При этом эмиграционные службы Соединенных Штатов Америки не слишком охотно пускали в свою страну лиц еврейской национальности из Германии, без объяснения причин весьма категорично отказывая им в визах. Исключение составляли известные ученые, богатые банкиры, модные врачи и некоторые другие категории эмигрантов, которые могли пригодиться самим Соединенным Штатам. В этом случае американцы практически уподоблялись нацистам, которые ввели термин «полезный для рейха еврей». В Соединенные Штаты тоже пускали только «полезных евреев» вроде Альберта Эйнштейна.

Во многих европейских странах дело с еврейскими эмигрантами обстояло намного проще, чем за океаном. Однако несчастные беглецы, спасавшиеся от притеснений нацистов в Германии и нашедшие приют в Бельгии, Голландии или Франции, и не подозревали, что их ждет буквально через несколько лет, когда бронированные армады вермахта ринутся в лишенную способности к сопротивлению Европу.

В самой Германии значительное число лиц еврейской национальности в конце концов оказалось за колючей проволокой, в бараках концлагерей. Но ни Гитлер, ни другие высшие руководители партии и государства не считали это окончательным и вполне приемлемым решением пресловутого «еврейского вопроса». Особенно остро проблема еврейского населения и очищения расы встала перед нацистами после победного марша немецких войск по странам Европы и быстрого завоевания Франции.

Во всех оккупированных европейских странах проживало значительное число лиц еврейской национальности. Очень много их насчитывалось во Франции и Польше, несколько меньше в Чехии, Словакии, Голландии, Дании и Норвегии. Но это были страны с небольшими территорией и численностью населения.

— Еврейский дух всегда работал на разрушение Германии, — заявил Гитлер на одном из секретных совещаний в рейхсканцелярии летом 1940 года. — Необходимо срочно найти приемлемое для нас решение этого вопроса.

— Физическое уничтожение таких больших масс людей обойдется нам очень дорого, — заметил Гиммлер.

Глава «черного ордена» СС прекрасно знал: чем больше людей отправить туда, откуда еще никто не возвращался, тем выше окажется цена этой акции. Патроны и содержание «исполнителей» стоили больших денег: нужно было куда-то девать горы трупов, утилизировать другие отходы «производства» и т.д.

— Может, выселить евреев в Палестину? — предложил вдруг фюрер. — Пусть фон Риббентроп и Розенберг тщательно проработают этот вопрос. А вы, Генрих, помогите им.

Поручение фюрера постарались выполнить в самые сжатые сроки. Давно наболевший для нацистов вопрос настоятельно требовал разрешения. С одной стороны, он вроде бы являлся чисто идеологическим, с другой — весьма остро стояла проблема принадлежавшего евреям ценного имущества. Нацисты не собирались оставлять его прежним владельцам. Тем не менее поставленную вождем задачу решить не удалось, и вскоре Розенберг доложил Гитлеру:

— При появлении в Палестине огромных масс еврейского населения там обязательно возникнет очаг напряженности, экономической, военной, этнической и так далее. И как вы сами понимаете, нам не нужны неприятности на Ближнем Востоке с его нефтью…

Гитлер задумчиво молчал.

— Но что же делать? — взглянул он на Розенберга. — Им нельзя позволить расползаться по всему миру! Это преступно.

— Есть другое место! — ответил тот.

— Какое?

— Мадагаскар!

— Мадагаскар? — удивленно переспросил Гитлер и неожиданно для собеседника рассмеялся. — А чем черт не шутит! Возможно, это и есть лучший выход из создавшегося положения. Давайте серьезно подумаем, а операции по переселению евреев дадим кодовое наименование «Мадагаскар».

Идея скорейшего выселения поголовно всех евреев из стран Европы на Мадагаскар казалась Гитлеру привлекательной по многим причинам. Прежде всего нацисты получали уникальную возможность одним махом избавиться от «расово неполноценного» населения и «еврейских подрывных элементов», надежно изолировав их от всего цивилизованного мира, как в огромном концлагере. Во-вторых, Германия могла построить на Мадагаскаре военные базы. Абвер во главе с адмиралом В. Канарисом давно уже прорабатывал возможные аспекты использования бывших французских военно-морских баз на Мадагаскаре и подыскивал места для строительства новых. Одновременно активизировалась работа агентуры немецкой военной разведки в Африке и странах бассейна Индийского океана. И, конечно же, можно было в случае необходимости использовать переселенных на остров Мадагаскар евреев как заложников. Для оказания определенного давления на Соединенные Штаты Америки.

— У европейских евреев там масса друзей и даже родственников, — говорил Гиммлер, — и мы можем на них воздействовать.

— Но они могут отказаться, — пожал плечами руководитель СД Гейдрих.

— Могут, — согласился рейхсфюрер. — Но, имея в заложниках несколько миллионов их соплеменников, мы сумеем договориться с американскими сионистами. Ну а если они все-таки откажутся помогать, то кто им поверит, что они постоянно пекутся о благе своего племени?

Неожиданно для всех сомнения возникли у самого Гитлера.

— Этот ваш чудо-остров очень далеко, — сказал он на одном из совещаний. — Затраты на депортацию туда всех евреев из европейских стран окажутся неимоверно велики, а у меня нет никакого желания оплачивать эти расходы из резервов Рейхсбанка!

— Этого не придется делать, — заверил рейхсканцлера Гиммлер, — мы не потратим ни марки!

— Каким образом?

— Мы покроем все затраты по переселению расово неполноценного населения Европы за счет экспроприации собственности, принадлежавшей самим депортируемым. Мы экспроприируем ее в пользу рейха и на эти деньги отправим эшелоны и корабли. Точно так же мы построим на Мадагаскаре все необходимые сооружения.

— Ну что же, — кивнул после небольшой паузы Гитлер, — это меняет дело. Начинайте работу с французами.

Впрочем, никакой работы не было, и марионеточное французское правительство в Виши сразу же согласилось на предложение немцев.

— Мы передадим вам все права на Мадагаскар, — заверили Берлин французы.

Но тут возникло серьезное препятствие в лице британцев, которые находились в состоянии войны с Германией. Все надежды немецкого Генерального штаба на то, что занятые угрозой вторжения на свои собственные острова англичане не полезут в «островные дела», не оправдались. Уже очень скоро выяснилось, что заручиться согласием Франции на уступку немцам острова Мадагаскар никак невозможно без заключения мирного договора с Великобританией. Хотя бы в силу того немаловажного обстоятельства, что военный флот «владычицы морей», какой всегда считалась Великобритания, просто не позволил бы немцам провести свой транспорт с депортируемыми евреями через Суэцкий канал. Да и в Индийском океане они имели достаточно сил, чтобы не позволить своевольничать нацистскому флоту.

До сих пор существует версия о том, что с помощью Ватикана состоялись консультации по поводу переселения евреев на остров Мадагаскар. В этих консультациях приняли участие немцы и сотрудники американского внешнеполитического ведомства и разведки, связанные с промышленно-финансовыми кругами. Богатые еврейские общины в Соединенных Штатах, которые всегда оказывали влияние на формирование политики и экономики, не могли допустить, чтобы нацистская Германия держала на Мадагаскаре еврейских заложников и таким образом оказывала давление на определенные деловые и политические круги в США. Как и следовало ожидать, с операцией «Мадагаскар» так ничего и не получилось.

— Тем не менее, — заявил Гитлер, когда ему доложили о положении дел, — это не снимает остроту «еврейского вопроса».

— Не беспокойтесь, — заверил его Гиммлер, — мы найдем выход!

Гиммлер действительно нашел его, о чем и поведал на той самой печально знаменитой Ванзейской конференции, с которой мы и начали наш рассказ. Именно на ней было признано, что заявление отвечавшего за «еврейский вопрос» сотрудника РСХА Адольфа Эйхмана о депортации всех евреев из Европы на Мадагаскар оказалось поспешным. Затем с докладом выступил Гейдрих. Он сказал, что в связи с началом войны против СССР ранее существовавший план секретной операции под кодовым названием «Мадагаскар» отменен и фюрер дал санкцию на переселение евреев на Восток.

— Фюрер и все мы, — закончил выступление Гейдрих, — очень хотим надеяться, что при этом произойдет естественное уменьшение числа депортируемых лиц…

На Ванзейской конференции «черным орденом» СС было принято решение раз и навсегда покончить с «еврейским вопросом». Спустя некоторое время в рамках «окончательного решения «еврейского вопроса» на территории оккупированной Польши в некоторых концентрационных лагерях спешно оборудовали первые газовые камеры. Уже 17 марта началась акция «Рейнхард», целью которой являлось систематическое уничтожение евреев в лагерях смерти. 5 октября Гиммлер издал приказ о депортации всех евреев в концлагерь Освенцим. В результате всех акций количество евреев в Европе уменьшилось на 6 миллионов…

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Брошенные в бой советской Ставкой резервные армии сыграли свою роль. Немцы так и не смогли прорвать окружение, и 29 ноября Сталин наконец услышал от Жукова долгожданную фразу: «Противник истощен!»

6 декабря 1941 года Западный фронт перешел в наступление, и впервые с начала войны немцы начали отступать, неся огромные потери. 13 декабря Советское информбюро заявило на весь мир о провале немецкого плана взятия Москвы. Еще через две недели Сталин на совещании Ставки приступил к обсуждению проекта плана общего наступления Красной Армии.

Как это ни печально, но страшная катастрофа первых месяцев войны, похоже, так ничему и не научила его. Как и Гитлер, он не довольствовался только одним стратегическим ведением войны и постоянно вмешивался в разработку военных операций. Когда надо, а чаще всего, когда не надо, Сталин вызывал к себе командующих фронтов даже без консультаций с Генеральным штабом о целесообразности таких вызовов. В самый разгар сражений Сталин вызывал их к телефону и либо отчитывал за «неумение воевать», либо давал очередные «ценные указания». То, что этим самым он только вносит сумятицу и обрекает войска на ненужные жертвы, его не волновало. Привыкнув во времена революции и Гражданской войны к крику, Сталин и сейчас, не доверяя никому, считал, что главное — вселить страх в командиров, чтобы те в свою очередь загоняли солдат, не считаясь ни с какими жертвами ради великой цели.

Как только отгремели последние залпы битвы под Москвой, Сталин лично приступил к подготовке планов контрнаступления. Грандиозного по своим масштабам и… совершенно не подкрепленного ни техникой, ни людскими ресурсами. По мысли Сталина, контрудары должны были наноситься на огромной территории от осажденного на севере Ленинграда до окруженного на юге Севастополя. После снятия (непонятно только, каким образом) блокады Ленинграда обе германские группировки армий «Север» и «Юг» должны были попасть в окружение, что дало бы толчок к вытеснению из Крыма и с Украины группы армий «Юг».

Маршал Шапошников понимал иллюзорность этих планов, но, больной и осторожный, со Сталиным не спорил. 5 января 1942 года без каких бы то ни было комментариев он зачитал сталинский план общего наступления на заседании расширенной Ставки. А когда Жуков и Вознесенский попытались внести в него хоть какие-то коррективы, Сталин досадливо отмахнулся от них.

— Что вы впустую тратите время? — сказал им после совещания один из штабных работников. — Директивы уже разосланы по фронтам!

Сказано — сделано! В январе Красная Армия перешла в общее наступление по фронту длиной почти в 1600 километров при средней температуре минус тридцать градусов!

Воевать было трудно, однако Сталин читал только те донесения разведки, которые выдавали желаемое за действительное, и постоянно посылал своих представителей Мехлиса, Булганина и Маленкова на фронты подстегивать нерадивых командующих. И те подстегивали! Особенно преуспевал Мехлис, ничего не понимавший в военном деле и вносивший больше суеты и неразберихи, нежели столь нужной по тем трудным временам помощи.

Сталин метал громы и молнии, грозил, расстреливал и смещал командующих фронтов, но… все было напрасно, и в конце марта случилось то, о чем его предупреждали военачальники и штабные работники. Советское контрнаступление захлебнулось, и ни одна из поставленных Сталиным задач так и не была выполнена…

Сталин не хотел (а вернее, и не мог) понять той простой вещи, что для восполнения катастрофических потерь кампании 1941 года необходимо время. Да и как можно было бросаться в бой с открытым забралом, когда к концу ноября 1941 года общее производство советской промышленности сократилось почти вдвое, германская оккупация уничтожила большинство из того, что было создано в 30-е годы, а армия понесла огромные потери убитыми, ранеными и попавшими в плен. Но и по сей день страдавший революционным нетерпением Сталин ждать не хотел, хотя немецкие войска мало чем напоминали тех крестьян, которых он насильно загонял в колхозы.

Недовольный развитием событий, он приказал Ставке разработать план военных действий на весну 1942 года. Заключение Генерального штаба о переходе армии к обороне ему не понравилось, однако он не стал зачеркивать все сделанное штабными работниками и на этот раз попытался соединить генеральную линию на оборону с «частичными наступлениями».

— Давайте не будем засиживаться в обороне, — сказал он на одной из встреч со штабными, — сложив руки, и ждать, пока немцы атакуют первыми. Мы сами должны нанести серию ударов, чтобы предупредить их на широком фронте и расстроить подготовительные мероприятия противника.

Как видно, и здесь сказалось мышление революционера: идти впереди обстоятельств, и, после того как немецкая армия потерпела первое поражение во Второй мировой войне, потеряв под Москвой огромное количество живой силы и техники, Сталин окончательно воспрянул духом. Потому и заявил в феврале 1942 года:

— Момент внезапности и неожиданности был израсходован полностью. Тем самым было ликвидировано то неравенство в условиях войны, которое было создано внезапностью… Инициатива теперь в наших руках, и потуги разболтанной ржавой машины Гитлера не могут сдержать напор Красной Армии. Недалек тот день, когда… на всей советской земле снова будут победно реять красные знамена!

Как это часто бывало и раньше, Сталин снова выдавал желаемое за действительное, и в 1942 году «разболтанная ржавая машина Гитлера» была еще очень сильна, иначе Сталину вряд ли бы пришлось отдать, возможно, свой самый страшный приказ №227, который был больше известен как «Ни шагу назад!»

Да, немцы понесли жестокое поражение, но благодаря могучему военно-промышленному потенциалу Гитлер сумел в считанные недели не только восстановить военную силу и технику, но даже увеличить их! Если в июне 1941 года под ружьем в вермахте находилось 5,5 миллиона человек, то к июлю 1942 года он насчитывал уже 6,2 миллиона солдат и офицеров. Увеличилось количество танков, орудий и самолетов. И по большому счету дело было не во внезапности, а в том простом факте, что к началу войны Красная Армия была намного слабее вермахта. Даже если бы сам Гитлер назвал Сталину день начала войны, мало что изменилось бы. Невозможно было за каких-то полтора года, которые прошли со дня окончания войны с Финляндией подготовить новую по качеству армию. Печально, но факт: не было у СССР в те годы ни той самой победоносной армии, о которой пелось в песнях, ни тех самых «первых маршалов», которые должны были повести ее в бой.

Поражение под Москвой отрезвило Гитлера и его генералов, и теперь фюрер думал уже не о «полной победе», а о том, как лучше закрепиться на оккупированной территории. «Для будущей весны и лета, — писал в своем дневнике Геббельс в марте 1942 года, — фюрер вновь создал совершенно ясный план… Его целями являются Кавказ, Ленинград и Москва… Возможно, на Востоке дело дойдет до столетней войны, но она не причинит нам более никаких забот». В своей записи Геббельс не случайно поставил на первое место Кавказ с его нефтью и другими природными богатствами. Да и сам фюрер, выступая 1 июня 1942 года в штабе группы армий «Юг» в Полтаве, сказал: «Если мы не возьмем Майкоп и Грозный, я должен буду закончить войну!»

Уже мало веря в своих полководцев, Гитлер решил лично руководить всеми действиями на Восточном фронте, что он и делал из своей знаменитой ставки «Вервольф» («Оборотень») в Виннице. 21 апреля 1942 года он подписал Директиву ОКВ №41, в которой был подробно изложен план летней кампании.

«Операция, — пишут Д. Мельников и Л. Черная, — распадалась на три этапа: на первом предусматривалось продвижение немецких войск из района Орла на Воронеж и оттуда вниз по течению Дона; на втором — удар из района Харькова на восток в направлении Волги; на третьем — объединение в районе Сталинграда войск, наступавших вниз по течению Дона из района Таганрог — Артемовск».

В отличие от Сталина немецкое руководство отнеслось к донесениям своей разведки о намерении Сталина наступать на Харьков со всей серьезностью, в результате чего советские войска оказались под угрозой окружения к юго-востоку от Харькова. Но… напрасно Василевский и Тимошенко уговаривали Сталина остановить наступление на Харьков. Тот упрямо стоял на своем, и только 19 мая отдал приказ прекратить наступление.

Впрочем, он уже не имел уже никакого смысла. Наступление и так было уже отменено — немцами. Упорство Сталина стоило жизни многим тысячам солдат и офицеров, брошенных им в совершенно бессмысленную бойню, а около 240 тысяч попали в плен.

Но… история учит только тому, что ничему не учит… Верный своим принципам, которые столько раз выручали его в Гражданскую войну, Сталин и не подумал успокаиваться и послал на юг Мехлиса, который должен был сделать все возможное, чтобы привести в надлежащее состояние Крымский фронт и освободить Севастополь. Привел, да так, что уже очень скоро сам перестал понимать, что происходит на фронте. Когда фон Манштейн атаковал Керчь, 21 советская дивизия были разбиты в пух и прах. В ожесточенных боях было потеряно почти 20 тысяч человек и большое количество военной техники.

А затем наступил черед Севастополя. После двадцати семи дней беспрерывного обстрела оборонительные сооружения города были разрушены, и все 106 тысяч его защитников, за исключением небольшой группы солдат и офицеров, погибли.

Теперь уже никто точно не скажет, скольких жизней стоили отказ Сталина провести соответствующую подготовку в армии перед войной и его совершенно необдуманные приказы, основанные не на точном расчете, а на тех принципах, с помощью которых он когда-то выбивал на Северном Кавказе хлеб. Но то, что счет в этом случае шел на миллионы, не вызывает сомнений…

Летом 1942 года началось второе немецкое наступление. И хотя Сталин был прекрасно знаком с планом «Блу», он упорно отказывался верить своей разведке и был неприятно удивлен, когда немцы начали прорыв не на ожидаемом им московском направлении, а пошли на Дон и к нефтяным промыслам Кавказа. 10 августа вермахт взял Майкоп, 23 августа вышел к Волге, а 25 августа захватил Моздок, лежавший на пути к богатому нефтью Грозному.

Успешное начало второго наступления и победы Манштейна еще более укрепили мнение Гитлера о возложенной на него великой миссии и неверие в забуксовавших под Москвой военных. Он снова вмешался в ход операции, поведав Гальдеру, что намерен идти после падения России через Иран к Персидскому заливу и нанести таким образом Британской империи страшный удар. После чего собирался соединиться с… японской армией. Что же касается своих дел на юге, то Гитлер уже был уверен, что там все кончено. «Россия, — заявил он адмиралу Редеру, — есть жизненное пространство, которое может устоять против любой блокады, и я уверен в том, что уже очень скоро Англия и США вступят со мной в переговоры о заключении компромиссного мира».

Для успешного продолжения войны Гитлеру в августе 1942 года было необходимо решить две наиважнейшие для него задачи: взять Сталинград и Кавказ. И по возможности сразу, чего вермахт как раз и не мог сделать. Положение осложнялось тем, что некоторые высшие военные уже начинали понимать, что вся летняя кампания была рассчитана фюрером неверно. Между генералами снова начались бесконечные споры на тему, можно ли выполнить все планы фюрера сразу же или следует выполнять их по одному. В конце концов Гитлеру надоело слушать военных, и, уверенный в своей хваленой интуиции, он подписал известную Директиву №45 о дальнейшем исполнении операции «Брауншвейг», как теперь стала называться операция по захвату Сталинграда и Кавказа «Блу».

«Перед группой армий «А», — пишут Д. Мельников и Л. Черная, — была поставлена цель: после уничтожения советских войск в районе Ростова направить главный удар на юг, овладеть Черноморским побережьем Кавказа, районом Грозного и вести дальнейшее наступление на Баку. Одновременно группа армий «Б» должна была захватить Сталинград и вслед за тем повернуть часть своих сил на Астрахань».

Начальник Генерального штаба Гальдер не выдержал и высказал фюреру все, что он думал по поводу этих, уже начинавших становиться фантастическими, планов и доказал, что вермахт не может выполнить обе задачи одновременно и необходимо сосредоточить все силы на захвате Сталинграда. Решив, что его хотят отвлечь от захвата кавказской нефти, Гитлер закатил истерику. «Приступ бешенства и тяжелые обвинения против руководства, — так охарактеризовал поведение фюрера в его ставке в Виннице сам Гальдер. — Наблюдавшаяся и ранее недооценка возможностей противника принимает гротескные формы и грозит опасностью. Положение становится все более нетерпимым. О серьезной работе не может быть и речи».

Само собой понятно, что после всего случившегося Гитлер был не намерен терпеть Гальдера и отстранил его от практического руководства операциями. Начальником Генерального штаба сухопутных войск стал Цейтлер. Затем наступила очередь одного из самых лояльных к фюреру генералов — Йодля. Посланный с инспекцией на Кавказский фронт, он не смог обманывать самого себя и доложил фюреру, что войска не имеют никакой возможности выполнить поставленные перед ними задачи. Гитлер выгнал генерала из своего кабинета и демонстративно перестал его замечать.

Подобно Сталину, Гитлер не ограничивался только стратегическим руководством войны и постоянно вмешивался в военные операции. Командующих вызывали с фронтов, часто даже не поставив в известие об этом Генеральный штаб и их непосредственных начальников. В любой момент их могли вызвать к телефону, часто в самый разгар сражений, чтобы выслушать чаще всего незаслуженный ими нагоняй от вождей за невыполнение нереального приказа или получить новые, не менее фантастические указания.

При этом ни Сталина, ни Гитлера совершенно не волновало то, что они своими дилетантскими указаниями только мешают работать и вносят ненужную сумятицу. Оба вождя никому не верили и главной своей задачей ставили вдохновлять, а чаще всего вселять страх в офицеров, чтобы те в свою очередь загоняли солдат до пределов человеческой выносливости. Что же касается военных, то теперь Гитлер невзлюбил их еще больше и был совершенно уверен в том, что их профессиональная подготовка научила их прежде всего выискивать трудности и возражать.

И все же разница между двумя вождями была. Да, в первые восемнадцать месяцев войны Сталин единолично принимал сомнительные решения и не верил своим военачальникам. Но он сумел переломить себя и пошел на сближение с небольшой группой своих самых выдающихся военачальников, и в первую очередь с Жуковым. «Чувствуя свою слабость в организации операций, — писал тот в своих «Воспоминаниях», — а также под влиянием крупных неудач на юге в 1942 году Сталин предложил мне пост заместителя Верховного главнокомандующего». Хорошо помнивший свою совместную работу со Сталиным на посту начальника Генштаба Жуков отказался, откровенно указав причину. Но и здесь Сталин сумел подняться над собой. «Обстановка угрожает гибелью страны, — примирительно сказал он, — надо спасать Родину от врага любыми средствами, любыми жертвами. А что касается наших характеров — давайте подчиним их интересам Родины». Из этого следует, что дела на самом деле были плохи. Никто и никогда не слышал от Сталина подобных речей. А тут: «Давайте подчиним…».

Жуков подчинил. «И, — вспоминал он, — надо отметить, с этого момента Сталин почти не принимал решений по вопросам организации операций. Под конец войны, точнее, после битвы на Курской дуге, Сталин в целом неплохо разбирался в военных вопросах».

В отличие от Сталина, который ради большого дела наступил на горло собственной песне и, перестав строить из себя военного гения, установил в общем-то нормальные рабочие отношения с выдающимися советскими военачальниками, Гитлер до конца своих дней так и не научился видеть не желаемое, а действительное. Потому и распылил свои силы, совершив роковую ошибку, которая зиждилась на его слепой уверенности в том, что русские не выстоят и он может себе позволить провести две масштабные военные операции одновременно. Впрочем, его уверенность была основана не на пустом месте. С начала 1942 года советские войска терпели одно поражение за другим, и к 23 августа немцы появились в пригородах Сталинграда.

Да, героизм советских солдат и офицеров известен, и все они покрыли себя бессмертной славой в сражении на Волге. Но, как знать, что было бы, не отдели Гитлер 4-ю танковую армию от группы армий «Б» и не направь ее на Кавказ. Ну а когда ее все же вернули, было уже поздно. Укрепившиеся советские войска стояли насмерть, и противник так и не смог в течение сентября и октября прорвать линию обороны.

Гитлер растерялся. Он нервничал, впадал в истерику, что сказывалось на руководстве войсками самым отрицательным образом.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Фашисты начали атаку 1 сентября, однако советские войска обороняли город с поразительной стойкостью, превратив каждый дом в маленькую крепость, а каждую улицу — в линию фронта. Однако, выступая 30 сентября в берлинском Дворце спорта, Гитлер сообщил нации, что его войска прочно стоят на своих позициях, Волга перерезана и уже очень скоро Сталинград будет взят.

— Можете быть уверены, — со свойственным ему пафосом закончил он свою речь, — что уже никто не сумеет нас сдвинуть с этого места!

Однако время шло, а Сталинград продолжал свое героическое сопротивление. Красная Армия сконцентрировала у города на Волге почти миллион солдат, что в два раза превышало численность немецких войск. Гитлер продолжал уверять страну, что все идет по плану.

— Я, — говорил он 8 ноября, — хотел достигнуть Волги, и притом в совершенно определенном месте, у совершенно определенного города. По воле судьбы он носит имя самого Сталина. Не думайте, что я двинулся туда по этой причине. Нет, просто у Сталинграда мы можем перерезать коммуникации, по которым перебрасывалось до 30 миллионов тонн груза… Это был гигантский перевалочный пункт. Его я хотел занять, и — вы же знаете, мы не любим хвастаться — он теперь в наших руках! Осталось всего несколько маленьких плацдармов.

Возможно, в Берлине словам фюрера и поверили, а вот у тех, кто в это время находился у «совершенно определенного города», на этот счет было свое мнение. Особенно после того, как уже 19 ноября 1942 года началось наступление советских войск, предусмотренное планом «Уран», и немецкая армия оказалась в котле. Но даже сейчас Гитлер запретил Паулюсу капитулировать и приказал сражаться до последнего солдата.

— Ни при каких обстоятельствах, — говорил он в Ставке в середине декабря, — мы не должны отдавать Сталинград. Захватить его еще снова нам уже больше не удастся… Того, чего мы там лишимся, мы уже никогда не наверстаем. Если мы от него откажемся, весь поход теряет смысл… Думать, что мы еще сможем вернуться туда, — безумие… Поэтому нам так важно удержаться там, где мы сейчас стоим…

Более того, 1 января он поздравил всех солдат, офицеров и генералов с Новым годом и пообещал им скорую победу. Что же касается самого Паулюса, то Гитлер намеревался снабжать его армию всем необходимым по воздуху, как это уже было предыдущей зимой. Однако хваленым асам Геринга так и не удалось это сделать. В конце концов отчаявшийся Паулюс попросил предоставить ему полную свободу действий, намекая на капитуляцию. Но фюрер был непреклонен. «Капитуляция, — ответил он на радиограмму Паулюса, — исключена. Армия должна выполнить свою историческую миссию: выстояв до конца, она сделает возможным образование нового фронта севернее Ростова и отвод группы армий с Кавказа…»

Трудно сказать, что подействовало на замерзавшие немецкие войска, но они сумели кое-как выстоять, и обрадованный Гитлер поспешил произвести Паулюса в фельдмаршалы. Но все надежды на то, что новоиспеченный фельдмаршал скорее застрелится, нежели капитулирует, оказались призрачными, и 31 января Паулюс сдался со своей армией в плен. Это была уже самая настоящая катастрофа, поскольку немцы потеряли более полутора миллионов человек в ходе боев на Дону и Волге, три тысячи орудий, более трех тысяч танков и бесчисленное множество другой военной техники. Эти потери, по словам Жукова, «катастрофически отразились на общей стратегической обстановке и до основания потрясли всю военную машину гитлеровской Германии».

На следующий день после капитуляции Паулюса Гитлер устроил в своей Ставке настоящее представление. Обвинив фельдмаршала во всех смертных грехах, он заявил:

— Ведь так легко пустить себе пулю в лоб. Каким надо быть трусом, чтобы испугаться этого. Ха! Лучше уж дать заживо закопать себя. Тем более он хорошо знал, что его смерть послужит стимулом для того, чтобы люди выстояли в другом котле… Тут можно только сказать: надо было застрелиться, поступить так, как раньше поступали полководцы, — броситься на меч, убедившись в том, что дело потеряно. Это ведь само собою разумеется!

Всем мало-мальски разбиравшимся в стратегии было ясно, что и на этот раз Гитлер кампанию проиграл, и тем не менее даже сейчас он продолжал винить в поражении кого угодно, но только не себя. Ему и в голову не приходило, что именно он был больше всех виноват в разгроме на Волге, поскольку разжал тот мощный кулак, которым его генералы намеревались разбить Сталинград. Не хотел он признавать и того очевидного факта, что после столь сокрушительных ударов вермахту уже не оправиться и войны Германии не выиграть.

После Сталинграда Гитлер пребывал в страшном расстройстве, видя, как во второй раз победа ускользает у него из рук. Он жаловался на все и вся и постоянно ругал армию. И если он и раньше-то был мало на что способен в военном отношении, то теперь совсем закусил удила. «Его решения, — писал о тех днях Гальдер, которому доставалось в силу его близости к фюреру больше всех, — перестали иметь какое-либо отношение к принципам стратегии и операций, признанным всеми прошлыми поколениями. Они диктовались его необузданной натурой и следовали его моментальным импульсам; это была натура, не признававшая никаких ограничений для возможностей и которая превращала свое желание в отца своих потребностей…»

Разгром немецких войск сыграл с Гитлером злую шутку, и отныне он с сильно поврежденной психикой будет жить уже в каком-то ином, обособленном от реальной жизни мире, что принесет стране новые страдания и жертвы.

Конечно, все сказанное вовсе не умаляет героизма советских солдат и офицеров, которые проявляли чудеса смелости и стояли насмерть за каждый метр родной земли. Хотя и сегодня вряд ли кто может точно сказать, как развивались бы события, если бы немецкой армией командовали профессиональные военные…

Коль скоро мы заговорили о весьма пошатнувшемся после поражения под Сталинградом здоровье фюрера, интересно будет узнать, каким пациентом являлся Адольф Гитлер с точки зрения медиков. Проблемы со здоровьем у фюрера наблюдавшие за ним врачи заметили еще летом 1942 года. Даже всегда осторожный рейхсфюрер СС Гиммлер как-то сказал, что «после начала войны фюрер сильно постарел — лет на пятнадцать».

Действительно, у Гитлера часто возникали головные боли, поднималось давление, и постоянно дрожали руки. Раньше ничего подобного не было. Правда, дважды он временно терял зрение, но это являлось следствием той газовой атаки, в которую Гитлер попал еще в Первую мировую войну. Возникала эта слепота на почве постоянного переутомления и сильного эмоционального напряжения, как случилось с ним во время выборов.

В середине 90-х годов XX века английскому историку Д. Ирвингу удалось ознакомиться с архивами доктора Морелля, личного врача пациента «А» — так в целях безопасности было закодировано имя Гитлера. Согласно диагнозам врача, которые тот ставил ему вплоть до 1944 года, Гитлер не страдал ни импотенцией, ни внушающими опасения отклонениями в психике. Тем не менее с зимы 1943 года он ежедневно принимал огромное количество таблеток, что совсем не улучшало состояния его здоровья. Хорошо знавшие фюрера люди отмечали, что у него менялся даже голос: он становился более глухим и хриплым, нарушалась координация движений, ухудшилось зрение, довольно часто отекали ноги. Кончалось это недомогание сильнейшим сердечным приступом. В сентябре 1943 года по рекомендации врачей фюреру пришлось сделать операцию на голосовых связках. Гитлер стал употреблять еще больше сладкого и время от времени погружался в состояние апатии.

Некоторые врачи поспешили поставить диагноз: «булимия» — старческий голод. Какой «старческий» голод мог быть у вождя нации, которому не было и пятидесяти пяти лет! А вот специалисты по радиационной медицине поставили свой, весьма неожиданный для многих диагноз: лучевая болезнь. Как известно, одним из ее основных признаков являются эйфория и неадекватная оценка реального состояния дел. Если так оно и было на самом деле, то вполне возможно, что именно последствия лучевой болезни заставили фюрера летом 1942 года изменить стратегию войны на Востоке.

Однако можно ли объяснить только лучевой болезнью то, что 28 апреля 1945 года фюрер приказал открыть шлюзы, отделявшие берлинское метро от канала Ландвер, чтобы отрезать пути подхода к Имперской канцелярии советским солдатам; этим он погубил тысячи раненых, стариков, женщин и детей, которые спасались там от бомбежки.

Чем был продиктован этот поступок? Действительно ли полнейшим разочарованием Гитлера в его народе или все же его пошатнувшейся психикой, в результате чего фюрер уже не отдавал себе отчета в том, что делает? Для ответа на этот непростой вопрос надо посмотреть, каким, в сущности, пациентом был Адольф Гитлер в свете самых последний достижений медицины.

Как известно, до самого последнего времени вопрос о психическом здоровье Гитлера в нашей стране решался однозначно: он считался психически ненормальным человеком, практически сумасшедшим. Кроме того, вождю нацистов приписывались импотенция, болезни печени, желудочно-кишечного тракта и многое другое, включая даже непонятного происхождения сыпь на теле, которую ряд отечественных исследователей-медиков, кстати, никогда не видевших и не обследовавших диктатора, традиционно относили к последствиям перенесенных Адольфом Гитлером в молодости венерических заболеваний.

Что же было на самом деле? Профессор Эрнст Понтер Шенк изучил все, что известно о здоровье Гитлера, о чем и поведал в своей знаменитой книге «Пациент Гитлер». Что касается физического здоровья Гитлера, то смолоду он жаловался на боли в желудке и кишечнике. Конечно, это были функциональные расстройства, но последующие психические нагрузки привели к тому, что Гитлера мучили сильные спазмы желудка, которые он сам считал симптомами заболевания раком. Но лечивший в середине 30-х годов Гитлера доктор Морелль считал, что боли в желудке вызваны раздражением слизистой. Однако практические все другие врачи утверждали, что здесь имело место типичная симптоматика Colon irritable, т.е. раздражение толстого кишечника, которое у людей с соответствующей вегетативной предрасположенностью при сильных психических нагрузках часто приводит к появлению боли в животе в виде колик. И, конечно же, большую роль в появлении этих болей играло то вегетарианское питание, на которое Гитлер обрек себя после смерти Гели Раубаль. В марте 1938 года колики были настолько сильными, что Гитлер составил завещание. В дальнейшем же эти колики возникали каждый раз при больших психических нагрузках. Когда в сентябре 1944 года Гитлер узнал о десанте союзников в Арнеме, он почувствовал себя настолько плохо, что несколько дней пролежал в постели, что отразилось не только на его психике, но и на судьбах всего мира, потому что Гитлер очень боялся рано умереть и считал своим долгом исполнить свое предназначение, заключавшееся в конечном счете в достижении мирового господства.

Помимо рака Гитлер страшно боялся венерических заболеваний и разного рода бацилл. Именно поэтому он чуть ли не каждые полчаса мыл руки и дал строгое указание не допускать к нему простуженных и больных посетителей. Другим заболеванием Гитлера была гипертоническая болезнь. Венерических заболеваний у него никогда не было.

В отличие от советских авторов западных ученых куда больше интересовали художественные способности Адольфа Гитлера, подробности семейных отношений его родителей, становление личности, влияние на его психику вегетарианства и многое другое. Более взвешенно они подходили и к вопросу психического здоровья Гитлера: если и высказывали свое мнение, то только с точки зрения возможности того или иного диагноза. Другое дело, что таких предположений хватало с избытком, и занимавшиеся здоровьем Гитлера врачи «находили» у него чуть ли не все известные медицине психические расстройства. Пальма первенства здесь принадлежала, само собой разумеется, советским ученым. Можно только изумляться, как человек, страдавший тяжелейшими поражениями психики, вообще мог создать могучую партию, а потом возглавить одно из крупнейших европейских государств!

Что же было на самом деле? Здесь прежде всего интересны свидетельства тех врачей, которые пользовали Гитлера еще тогда, когда он был никем. В начале Первой мировой войны Гитлер решил отправиться добровольцем на фронт, никаких серьезных заболеваний и уж тем более психических отклонений у него не нашли. Да и кто бы дал в руки оружие психически больному человеку?

Следующее серьезное обследование Гитлера компетентной медицинской комиссией относится к 1923 году, когда будущий фюрер уже начал активно выдвигаться на первые роли в нацистском движении. Никаких отклонений не нашли. После разгрома «пивного путча» Гитлер обвинялся в тяжком преступлении против государства, и перед судебными врачами стоял вопрос: отдавал ли он отчет в своих действиях? К тому времени Гитлер прошел через ад войны, был ранен, попал в газовую атаку и получил легкую контузию. Но медицинская комиссия признала его совершенно вменяемым. А вот некоторые аномалии в его поведении были отмечены. Но и здесь нельзя говорить о шизофрении или иной патологии психики. Так, незначительные нарушения, которые в психиатрии принято считать пограничными между нормой и аномалией, которые при желании можно найти у любого человека.

В чем они проявились конкретно? В мышлении, поведении, проповедуемых подсудимым взглядах и идеях и тех способах, с помощью которых Гитлер старался довести свои взгляды до населения. Конечно, на психику Гитлера и его политические взгляды большое влияние оказала война, и далеко не случайно Эрнест Хемингуэй говорил о «потерянном поколении», которому никто и не подумал оказывать хоть какую-то психологическую помощь после возвращения домой из окопов. Что, впрочем, давно известно и без американского писателя, ибо любая война калечит психику.

С другой стороны, не только Гитлеру, но и всем крупным политическим лидерам стоило бы посещать психиатров. Иначе они никогда не стали бы вождями, и западные ученые давно уже особо выделяют такое сложное психологическое явление, как «вождизм». Что же касается идей и взглядов, то связанные с этими явлениями сдвиги можно обнаружить у любого фанатика. И если с этой точки зрения говорить о Гитлера, то речь скорее может идти о довольно часто встречающихся на практике уродливых сочетаниях в одной и той же личности чисто человеческих, правда, далеко не всегда самых приятных качеств, чем о каком-либо психическом заболевании. Специалисты называют подобные сочетания психопатией, которая может иметь множество разновидностей. Скорее всего вследствие именно этого явления у Гитлера, когда он узнал о поражении Германии, наступила временная слепота. Но и здесь нет ничего страшного — ужасы войны способны безболезненно выдержать далеко не все.

Другое дело, что некоторые ученые вследствие временной слепоты поспешили объявить фюрера типичным психопатом. Это лишний раз свидетельствует об их некомпетентности, поскольку они не изучали влияния войны на человеческую психику. И ничего особенно странного нет в том, что в конце концов психика Гитлера, зарекомендовавшего себя отличным солдатом, могла именно так отреагировать на все ужасы кровавой бойни. Нельзя при этом не принимать во внимание, что Гитлер пережил две газовые атаки, а применявшиеся союзниками газы оказывали поражающее воздействие не только на глазные нервы, но и на состояние всей нервной системы.

Что же касается отрицательных человеческих качеств, присущих Гитлеру, то он еще в юном возрасте отличался крайним индивидуализмом, эгоизмом, склонностью к самолюбованию и определенным цинизмом. Что тоже, надо заметить, не ново. И в том, что под влиянием пережитой им нищеты, ужасов войны, а потом практически абсолютной власти, которая способна развратить любого человека, эти черты стали еще больше проявляться, тоже ничего удивительного нет.

Раньше, когда речь заходила о психическом здоровье Гитлера, было принято ссылаться на мнение известного немецкого психиатра Артура Кронфельда. В силу своей национальной принадлежности (Кронфельд был евреем) он ненавидел Гитлера и поставил ему соответствующий диагноз: «антисоциальный истерический психопат». И это при том, что Кронфельд ни разу не осматривал Гитлера.

Конечно, все это несерьезно. Куда более интересен диагноз, поставленный известным немецким психиатром Карлом Вильмансом, работавшим с Гитлером в 1933 году, сразу же после его прихода к власти. Тогда Вильманс нашел у него кратковременную, но весьма тяжелую форму психогенной слепоты — результата напряженнейшей борьбы за власть.

Затем Гитлера осмотрел известный немецкий психиатр Освальд Бумке, который «признался» только после окончания Второй мировой войны, что тогда он «так и не смог решить, что более преобладало в личности нового рейхсканцлера — истеричность или параноидальность».

В свою очередь известный голландский психиатр Р. Штольк считал, что причины психопатии Адольфа Гитлера кроются очень глубоко и однозначно ответить на этот вопрос невозможно: слишком уж много вредных воздействий на психику перенес фюрер на протяжении своей жизни, что и привело к возникновению у него определенных симптомов.

Конечно, со стопроцентной уверенностью на вопрос, был Гитлер психически больным или нет, сейчас не ответит уже никто. Гораздо интереснее то, что между патологическими властолюбцами, получившими власть, и теми, кто не сумел ее достичь и боролся против нее, по мнению психоаналитиков, нет никакой разницы. Робеспьер, Марат, Ленин, Троцкий, Сталин и другие революционеры, упорно и долго боровшиеся с законными властями своих и чужих стран, встав «у руля», мгновенно превращались в суровых, жестоких властителей, проливших реки крови. Всех их можно поставить в один ряд с такими откровенно кровавыми тиранами, как Сулла, Калигула и тот же Гитлер. Ведь не случайно Гегель в своих знаменитых лекциях по философии истории говорил о том, что нет никакого смысла подходить ко всем так или иначе влиявшим на ход мировой истории деятелям с точки зрения морали обыкновенного человека.

По самому большому счету практически все вожди, революционеры и тираны являются потенциальными пациентами психиатра. Каждый из них, по мнению ведущих ученых в этой области, является патологическим убийцей и некрофилом, даже если лично никогда никого не убивал. И в данном случае «некрофилия» содержит в себе более широкое понятие — страсть к разрушению. А раз так, то любые оценки психического состояния Гитлера можно учитывать лишь до некоторого предела, поскольку уже давно известно, что политическая и этическая направленность любого исторического лица в принципе нисколько не зависит от наличия или отсутствия у него какого-либо психического заболевания. Как среди жутких кровавых тиранов, так и среди хорошо известных всему миру прогрессивных политиков встречались люди с одинаковой психикой и одинаковыми болезнями. Правда, их роль в зависимости от той или иной идеологии оказывалась диаметрально противоположной. И тот же Гитлер среди своих знакомых считался милейшим человеком, был хорошо воспитан, умел ухаживать за дамами, становился душой любой компании.

Еще факт: в 1918 году Гитлер довольно тяжело болел эпидемическим энцефалитом. Подобное заболевание рано или поздно приводит к вегетативным нарушениям. Даже этот факт не может служить отрицанием того, что Адольф Гитлер был психически здоров на протяжении всей своей жизни, вплоть до того рокового дня, когда он пустил себе пулю в лоб.

Никто даже и не заикнулся о «ненормальности» Гитлера, пока он одерживал одну политическую и военную победу за другой. А его поступки вытекали из человеконенавистнической идеологии национал-социализма, созданной целым рядом известных ученых и философов. Ее возникновение во многом было обусловлено ходом самой немецкой истории, тяжелым экономическим положением Германии того времени и общей политической обстановкой в мире, а отнюдь не психической патологией личности Гитлера.

Известно, что даже самые отчаянные истерические психопаты прекрасно отдают себе отчет в собственных поступках, отлично могут контролировать свое поведение и к ним следует относиться как к совершенно здоровым людям. И лучше, наверное, прекратить все эти досужие разговоры о психическом нездоровье Гитлера, ибо тогда придется поставить в один ряд с ним практически всех выдающихся исторических деятелей.

Как это ни печально для самого Гитлера, но он оказался не только никудышным полководцем, но и крайне недальновидным политиком, что прежде всего выразилось в его отношении к оказавшемуся в оккупации населению. Мы уже писали о том, какую политику намеревались проводить нацисты на завоеванных территориях по отношению к местному населению. Уже 6 июня 1941 года германским войскам был отдан приказ вести себя с завоеванными людьми с особой жестокостью. Женевская конвенция не действовала, пленных русских не считали «военнопленными», а комиссары расстреливались на месте. Дополнение к Директиве №33 информировало войска о том, что удержать огромную территорию можно, если только «проводить по отношению к населению такой террор, который подорвет всякую волю к сопротивлению». Из этого при любом раскладе ничего хорошего выйти не могло. Однако ослепленный своими расовыми теориями Гитлер так и не смог осознать, как надо было правильно использовать недовольных сталинским режимом, и вместо того чтобы всячески располагать население оккупированных районов к новой власти, он вместе с Гиммлером подписал 7 декабря 1941 года приказ «Мрак и туман», который предусматривал зачистку завоеванной территории. Что и делалось с великим знанием дела.

Так немцы развязали «коричневый террор», который по своему размаху превзошел все ужасы красного террора. Массовые казни осуществлялись четырьмя отрядами спецакций — А, В, С и Д. И больше всего страдали отнюдь не евреи и коммунисты, а те самые люди, которых принято называть простыми. А ведь уже тогда в немецком руководстве были трезвые головы, которые, убедившись, что в Советском Союзе достаточно оппозиционно настроенных к режиму людей, считали необходимым изменить проводимую в отношении славян политику. И далеко не случайно заместитель начальника политического департамента Остминистериума Отто Бройтингам писал в своем докладе осенью 1942 года:

«Вступив на территорию Советского Союза, мы встретили население, уставшее от большевизма и томительно ожидавшее новых лозунгов, обещавших лучшее будущее для него. И долгом Германии было выдвинуть эти лозунги, но это не было сделано. Население встречало нас с радостью, как освободителей, и отдавало себя в наше распоряжение…

Обладая присущим восточным народам инстинктом, простые люди вскоре обнаружили, что для Германии лозунг «Освобождение от большевизма» на деле был лишь предлогом для покорения восточных народов немецкими методами… Рабочие и крестьяне быстро поняли, что Германия не рассматривает их как равноправных партнеров, а считает лишь объектом своих политических и экономических целей…

С беспрецедентным высокомерием мы отказались от политического опыта и… обращаемся с народами оккупированных восточных территорий как с белыми «второго сорта», которым провидение отвело роль служения Германии в качестве ее рабов…

Не составляет отныне секрета ни для друзей, ни для врагов, что сотни тысяч русских военнопленных умерли от голода и холода в наших лагерях…

Сейчас сложилось парадоксальное положение, когда мы вынуждены набирать миллионы рабочих рук из оккупированных европейских стран после того, как позволили, чтобы военнопленные умирали от голода, словно мухи…

Продолжая обращаться со славянами с безграничной жестокостью, мы применили такие методы набора рабочей силы, которые, вероятно, зародились в самые мрачные периоды работорговли. Стала практиковаться настоящая охота на людей…

Наша политика вынудила как большевиков, так и националистов выступить против нас единым фронтом…»

В высшей степени бессмысленно задаваться вопросом, как закончилась бы война, поведи себя немецкое руководство более разумно и постарайся привлечь на свою сторону население. Но нацисты не могли вести себя иначе, поскольку тогда они не были бы нацистами. Именно поэтому они и не использовали ту опору, на которую в случае иной политики могли бы рассчитывать, что в свою очередь отталкивало от них тех, кто надеялся на освобождение от Сталина и лучшую жизнь. А те, кто все-таки перешел на их сторону, попали в безнадежное положение, поскольку были обречены. Для немцев они так и остались представителями расы неполноценных славян, а для соотечественников стали предателями.

Надо отдать должное и советской агентуре, которая постоянно распускала слухи о том, что после войны очень многое в стране изменится: распустят ненавистные колхозы и перестанут сажать в тюрьмы. Другое дело, что не все верили в эти сказки. Особенно те, кто вдоволь нахлебался сталинского демократизма.

Что же касается коммунистов, то их действительно уничтожали, но… далеко не всех. Как правило, это были политкомиссары, приказ об уничтожении которых существовал на самом деле. А вот многие из тех, кто пригрелся в свое время во всевозможных райкомах, не пропали и при новой власти и наперебой предлагали немцам свои услуги. В чем не было ничего удивительного, поскольку в кровавых чистках 1930-х уцелели только те, кто с удивительной ловкостью менял взгляды и приспосабливался к новым условиям.

Более того, очень многие работники НКВД оказались на работе в гестапо, куда их весьма охотно брали: спецслужбы всегда ценили профессионалов. А кто мог лучше бывших чекистов знать местные условия и людей? Облегчало немцам задачу и то, что у большинства этих людей, прошедших страшную школу сталинских застенков, где убивали без суда и следствия ни за что, никакой морали уже не было. Ну и, наконец, были среди тех, кто шел на работу к фашистам или добровольно сдавался в плен, люди, ненавидевшие Сталина. Именно из таких немцы и подыскивали человека, который смог бы встать во главе Русской освободительной армии.

Одним из кандидатов стал командующий 19-й армией Михаил Федорович Лукин. Герой сражения за Смоленск, он был ранен и попал в плен. Его выходили, после чего он предложил Гитлеру создать альтернативное русское правительство для борьбы «против ненавистной большевистской системы». «Если это действительно не завоевательная война, — говорил он, — а поход за освобождение России от господства Сталина, тогда мы могли бы стать друзьями…»

Надо отдать Лукину должное: если он и заблуждался насчет «похода за освобождение», то недолго. Уже зимой 1942 года он понял, что ни о какой дружбе с нацистами не может быть и речи, и от какого бы то ни было сотрудничества с ними отказался.

Но самым интересным во всей этой истории было то, что Сталин не тронул его и, продержав несколько месяцев под следствием, оставил ему генеральское звание. Вряд ли речь может идти в данном случае о какой-то гуманности Сталина. Гуманность для него так навсегда и осталась неизвестной, а вот ради пропаганды опальному генералу жизнь оставить можно было. Чтобы вернуть сотни тысяч русских солдат и офицеров, оказавшихся за границей.

Расставшись с Лукиным, немцы стали подыскивать ему замену. И очень скоро нашли ее в лице командующего 2-й ударной армией генерал-лейтенанта Андрея Андреевича Власова.

Бывший крестьянин и воспитанник Нижегородской семинарии встретил войну командиром дислоцированного на Украине 4-го моторизованного корпуса. Под Москвой он командовал 20-й армией, и здесь мнения разделились. Сталинисты и сейчас уверены, что Власов проболел всю кампанию, тогда как другие историки отмечают, что именно там генерал заявил о себе как об одном из самых талантливых и популярных командиров.

Мы не собираемся продолжать дискуссию на эту тему, но все же отметим, что вряд ли бы бездарного генерала Сталин поставил бы во главе 2-й ударной армии, которой надлежало деблокировать Ленинград.

Однако никакого деблокирования не произошло, в результате полностью проваленной Ставкой Любанской операции армия Власова попала в окружение и почти полностью была уничтожена. Сам генерал, после долгого блуждания по болотам попал в лагерь для высшего командного состава под Винницей. Вместе с командиром 41-й дивизии полковником Боярским он составил доклад, в котором писал о том, что большинство населения и армии приветствовало бы свержение советского режима, если бы немцы создали в России национальное государство.

Так было положено начало «власовскому» движению, на него обратили внимание в отделе «Вермахт-пропаганда», и уже очень скоро была выпущена первая листовка за подписью Власова. Вслед за ней появилась «Смоленская декларация», в которой объявлялось о создании в Смоленске Русского комитета и Русской освободительной армии.

«В Смоленск, — пишет В. Шамбаров в книге «Государство и революция», — в адрес несуществующего Русского комитета посыпались письма граждан, пошли ходоки, чтобы установить с ним контакт. Приезжали добровольцы, разыскивая, где можно записаться во власовскую армию. И солдаты — «хиви», бойцы разных «Остгруппен» оживились: теперь вроде было за что воевать… Без согласования с руководством рейха, по прямым договоренностям с военным командованием на местах были предприняты поездки Власова по оккупированным территориям… Встречали его восторженно. Залы, где он выступал, были переполнены, толпа прорывала полицейские кордоны, подхватывала генерала и несла его на руках. Власов говорил о цели своей борьбы — создании независимого национального государства. Отвечая на вопросы, часто вынужден был выдавать желаемое за действительное, например, что немцы «в союзе с русскими» помогут сбросить диктатуру Сталина, так же как русские помогли Европе освободиться от Наполеона. Дипломатично лавировал, отмечая, что пока русские антикоммунисты вынуждены быть «гостями немцев», но после победы немцы в России будут лишь гостями. Однако на вопросы, не превратит ли Германия страну в свою колонию, отвечал однозначно — иностранного господства Россия не потерпит ни в какой форме».

Подобные речи не нравились, и взбешенный фюрер устроил Кейтелю выволочку.

— Мы, — заявил он, — никогда не создадим русской армии, это химера…

Недовольный вольнодумием Власова Кейтель тут же издал приказ: «Ввиду неквалифицированных бесстыдных высказываний военнопленного генерала Власова во время поездки в Северную группу войск, происходившей без ведома фюрера и моего, перевести его немедленно в лагерь для военнопленных».

Сторонникам Власова с большим трудом удалось защитить генерала, который после заявления Гитлера сам попросился в лагерь, и он ограничился лишь домашним арестом. А вот на планах создания в СССР антисталинского сопротивления с помощью немцев был поставлен жирный крест. И тогда генерал нашел союзников в продолжавшем подпольную деятельность в Советском Союзе Народном трудовом союзе (НТС), который создал к тому времени более 120 групп и организаций, действовавших в 54 населенных пунктах. Лозунгом движения стал призыв «За Россию без немцев и большевиков!»

НТС использовал неудачи немцев на фронтах, для того чтобы война перешла в национальную революцию. От скрытых форм агитации энтээсовцы перешли к открытым формам борьбы под лозунгами «Покончим с Гитлером, возьмемся за Сталина!» и «Завершим Отечественную войну свержением Сталина!»

Как это часто бывает в истории, повторялась ситуация Первой мировой войны. Как и тогда Ленин, а вслед за ним и сам Сталин стремились использовать войну для захвата власти, точно так же теперь видевшие главное зло в Сталине пытались избавиться от него с помощью тех же немцев.

Однако Гитлер и слышать не хотел о создании в СССР пятой колонны и продолжал видеть в славянах людей уже даже не второго, а третьего сорта. Конечно, он никогда бы не выиграл войну, даже если бы создал эту самую пятую колонну. Но думать об этом был обязан, хотя бы на первом этапе войны, чтобы как-то расположить к себе население.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Спланированная операция по переходу в контрнаступление под Сталинградом показала, что наконец-то наступил качественный перелом в военном и тактическом мышлении, благодаря которому советские войска отстояли Сталинград и сумели окружить 22 немецкие дивизии. Именно эта победа стала началом коренного перелома во Второй мировой войне.

Надо ли говорить, какое значение имела эта самая выдающаяся победа во Второй мировой войне для Советского Союза! Именно там, в заснеженных царицынских степях, был окончательно развеян миф о непобедимости немецкой армии. Для всех советских солдат, начиная от рядового бойца и кончая командующим армии, эта победа означала преодоление психологического барьера и освобождение от того постоянного страха, которые подрывали их уверенность в себе и мешали воевать. По-иному взглянули на Красную Армию и союзники, которые были уверены в том, что после сталинских чисток она так и не сможет прийти в себя.

И все же наибольшее впечатление победа под Сталинградом, надо полагать, произвела на самого Сталина. Давно он не испытывал такой эйфории, как в февральские дни 1943 года. Оно и понятно: его отказ признать угрозу германского вторжения, временная потеря самообладания, когда это случилось, его требование стоять насмерть и «атаковать, атаковать, атаковать», опора на старых дружков вроде Ворошилова и Буденного, политиков без всякого военного опыта вроде Жданова или карьеристов типа Мехлиса и Кулика — все это было по сути не чем иным, как выражением недоверия к боеспособности Красной Армии, чьи лучшие кадры он уничтожил. Но теперь, когда забитая до полусмерти армия начала сокрушать непобедимые немецкие полчища, он мог смело говорить, что был трижды прав, когда покончил со всеми этими немецкими шпионами Тухачевскими и Блюхерами. Армия стала только сильней.

На успехе сталинградского наступления сказались и новые отношения между Сталиным и руководством армии, которые стали постепенно складываться во второй половине 1942 года, когда Сталин начал понимать, что, продолжая планировать военные операции, он погубит и армию, и страну. Появились в его окружении и новые люди. Но в то же время он, никогда не видевший современных сражений, так никогда и не смог понять нужд полевых командиров, потому что, по свидетельству того же Жукова, действия воинских единиц меньше, чем армия, оставались для него «темным лесом».

Со временем вождь изобрел весьма своеобразный способ работы, который не подвергал его репутацию Главкомверха никакой опасности, — он стал разрабатывать свои идеи на двух разных уровнях. Один — общий — выражался в наборе общих фраз и выглядел приблизительно так. «Мы не должны позволить противнику прийти в себя, — говорил он в январе 1942 года на одном из заседаний Ставки, — мы должны преследовать его на Запад». Второй заключался в корректировке или каких-то уточнениях определенного плана. Он делал замечания в виде резюме, тогда как весь план прорабатывался Генеральным штабом. Тем не менее «одобрение» Сталина придавало ему особый вес. Как и самому Сталину.

Как это ни печально, но даже после Сталинграда уже начинавший кое-что понимать в военном искусстве Сталин не прекратил отдавать невыполнимых приказов, что, конечно же, стоило многих жертв. И объяснить подобное можно только русским менталитетом. Ну вошел бы Сталин в положение того или иного командующего фронтом и отменил свой невыполнимый приказ. Что тогда? Его замучили бы этими самыми «положениями». Сталин и в мирное-то время не щадил людей (лучшее тому доказательство — первая пятилетка), то что было говорить о войне? Никакого послабления! Только так! Кто знает, может быть, мы в конце концов и победили только потому, что шли на выполнение невыполнимых приказов, тогда как немцы во время обеда не бомбили наших позиций…

Сталинград стал переломным пунктом во Второй мировой войне, и после катастрофы на Волге уже мало кто сомневался в победе Советского Союза. Как того следовало ожидать, грандиозная победа и неизбежная в таких случаях эйфория вскружили Сталину голову: он потребовал повторить тот же маневр одновременного наступления на все три немецкие группы армий. То есть совершить то, чего Красная Армия не смогла сделать летом 1942 года. Окрыленный разгромом огромной группировки немецких войск, Сталин даже не сомневался, что теперь стратегическая инициатива принадлежит ему. А потому и планировал освобождение Украины и в первую очередь стратегически важного Донбасса.

Наступление началось 29 января, и поначалу все шло прекрасно. Советские войска взяли Ростов, Белгород и многострадальный Харьков. Здесь-то и возникли сложности, поскольку Сталин переоценил возможности Красной Армии и недооценил, как ему казалось, уже раз и навсегда сломленную немецкую. Наступление заглохло — многим стало ясно, что главные события разыграются летом.

Готовился к летним сражениям и Гитлер. Хотя, как отмечали многие знавшие фюрера, это был уже не тот Гитлер. И не случайно Геринг сразу же после разгрома немецких армий под Сталинградом сказал Геббельсу, что «фюрер постарел на пятнадцать лет за три с половиной года войны». Сказалось постоянное нервное напряжение, в котором он пребывал годами. Положение осложнилось еще и тем, что после Сталинграда Гитлер заболел очень тяжелым гриппом, который вызвал серьезные осложнения. Для лечения требовалось несколько недель полного отдыха, чего Гитлер не мог позволить себе даже при всем своем желании. О каком отдыхе могла идти речь после столь страшного для него удара под Сталинградом!

Гитлер продолжал работать, но через силу. Вскоре у него появились сильнейшие головные боли, начали дрожать руки, что некоторые медики объясняли результатом его истерического состояния. Впрочем, доктор Морелль допускал, что это были первые признаки болезни Паркинсона. Не видевший Гитлера с декабря 1941 года генерал Гудериан был поражен его внешним видом в феврале 1943 года. «Его левая рука дрожала, — писал он позже, — спина горбилась, остановившийся взгляд, глаза навыкате, но без прежнего блеска, на щеках красные пятна. Он легче возбуждался, легко терял самообладание и был подвержен вспышкам гнева и, как следствие, принимал необдуманные решения».

В довершение ко всему Гитлер стал приволакивать ногу. Время от времени им овладевали приступы тяжелейшей депрессии, которые доктор Морелль снимал гормональными инъекциями. Не имея возможности забыться, Гитлер постоянно пребывал в тяжкой задумчивости, что вызывало сильнейшие спазмы желудка и постоянную бессонницу. В конце концов на него перестало действовать снотворное. Трудно сказать, был ли это бред, но Гитлер отказывался идти спать до тех пор, пока последний английский бомбардировщик не покидал воздушного пространства Германии.

Доктор Морелль пытался облегчить его страдания «таблетками от газов д-ра Кестера». Дозы при этом назначались лошадиные: Гитлер принимал до 20 таблеток в день. Когда в октябре 1944 года другой врач-консультант получил возможность взглянуть на эти «чудотворное» снадобье, ему стало не по себе. Как гласили сделанные на этикетке пилюль надписи, фюрер ежедневно принимал таблетки, главными составляющими которых были стрихнин и атропин — два яда, оказывавшие мощное воздействие на нервную систему.

С 1942 до ноября 1944 года Гитлер почти безвыездно находился в своей Ставке в Растенбурге, располагавшейся в 560 километрах от Берлина в таком густом лесу, что сквозь него даже в самые солнечные дни не пробивалось солнце. Гитлер проживал в бетонном бункере, и все его три комнаты очень напоминали тюремные камеры. «Там было много заборов и колючей проволоки, — описывал Ставку фюрера генерал Йодль, который видел в ней нечто среднее между тюрьмой и монастырем. — На всех дорогах, которые вели к Ставке, были установлены заставы, а в центре находилась так называемая «зона безопасности №1». Постоянного пропуска в эту зону не имели даже сотрудники моего штаба; охранники обыскивали каждого офицера, которого не знали в лицо. За исключением военных сводок, в эту святая святых из внешнего мира проникала только очень скудная информация».

Чаще всего измученный бессонницей Гитлер, если ему все же удавалось заснуть, просыпался в 10 часов утра. Завтрак подавали ему в спальню, где он, как правило, читал обзор иностранной прессы, которую составлял для него сам Риббентроп. Ровно в 11 часов в комнату Гитлера входил один из его адъютантов и до полудня обсуждал с фюрером текущие вопросы. В полдень Гитлер приступал к анализу положения на фронтах с Кейтелем, Йодлем и начальниками штабов трех родов войск. В два часа начинался двухчасовой обед, в течение которого говорил, как правило, один Гитлер. Даже после сокрушительных поражений под Москвой и Сталинградом фюрер продолжал разглагольствовать о своих теперь уже однозначно фантастических планах «переустройства мира».

По словам Гудериана, у Гитлера «сложилось собственное представление о мире», действительность он «приспосабливал к этой картине, которая была плодом его фантазии», а весь мир «должен был быть таким, каким он себе его представлял».

После обеда Гитлер пытался заснуть, что ему крайне редко удавалось, и чаще всего мучился все теми же тяжелыми мыслями о положении его армий на фронтах. Ровно в шесть часов вечера начиналось новое совещание, на котором Гитлер снова обсуждал с генералами чаще всего уже изменившееся положение на театрах военных действий. В восемь начинался ужин, и в течение двух часов его участники были вынуждены слушать бесконечные монологи своего начинавшего выживать из ума фюрера.

Именно тогда Гитлер снова стал превращаться, а вернее, вернулся к тому состоянию постоянного изгоя, в каком он во времена своей юности проживал в Вене. Он не хотел никого видеть и болезненно реагировал на любое вторжение в его внутренний мир. «Просто трагично, — писал в связи с этой оторванностью Гитлера от настоящей жизни Геббельс, — что фюрер так отгораживается от действительности и ведет такой нездоровый образ жизни. Он не бывает больше на свежем воздухе, сидит в своем бункере, размышляет и принимает решения».

Ну а то, какие он принимал решения, могло вызывать только ужас. Несмотря на по сути уже проигранную войну, Гитлер не собирался мириться с этой мыслью и продолжал железом и кровью насаждать в Европе «новый порядок». Он и сейчас видел свою цель в создании единой Европы, по-настоящему организовать которую могли только немцы. «Фюрер, — писал Геббельс, — выражает твердую уверенность в том, что настанет время, когда рейх будет господствовать над всей Европой. Мы должны будем выдержать еще очень много боев, но они, несомненно, приведут к блестящим успехам. С этого времени перед нами фактически откроется путь к мировому господству. Кто овладеет Европой, тот, несомненно, завоюет и главенствующую роль в мире».

Это было сказано уже после краха под Сталинградом, и вся беда Германии была даже не в том, что потерявший чувство реальности Гитлер продолжал верить в свои фантасмагорические идеи, а том, что и многие другие главари Третьего рейха были уверены в окончательной победе. И то, что ожидало всех «неполноценных», можно выразить тремя словами: кнут, выселение и крематорий. Да, жизнь в оккупированной нацистами Западной Европе была тяжелой, но даже она не шла ни в какое сравнение с тем, что выпало на долю жителей Советского Союза, Польши и других славянских стран.

Само собой разумеется, что без мощной репрессивной машины подобное было невозможно, и в деле «германизации Востока» на одно из первых мест вышел «черный орден» СС во главе с Гиммлером. Все недовольные были брошены в тюрьмы на «перевоспитание». Но никакого перевоспитания не могло и быть, так как Гитлер давно считал, что тот, кто провинился перед ним однажды, останется его врагом навсегда.

— После десяти лет тюрьмы, — говорил фюрер, — человек все равно потерян для народной общности. Кто захочет дать ему работу? Такого человека лучше всего заключить в концлагерь либо убить. На данном этапе лучше убить его, чтобы запугать других…

И убивали. Что же касается концентрационных лагерей, в которых проходили все круги ада те, кто так или иначе не устраивал нацистов, то за короткий срок вся Европа была покрыта ими. Да и как еще могло поступать государство, глава которого в одной из своих «застольных» бесед откровенно заявил:

— Того, кто выступает против моего порядка, я безжалостно уничтожу. Порядок, который я создаю, вовсе не должен быть понятен широкой массе. Но кто выступит против этого гранитного порядка, расшибет себе лоб. Любая попытка сломить наше государство будет утоплена в крови…

После капитуляции Паулюса фюрер очень опасался того, что Восточный фронт может развалиться, и объявил 1943 год годом «стратегической обороны» на всех фронтах. Но это не спасло его от критики в самой Германии, в которой стали раздаваться призывы покончить с национал-социализмом. Именно тогда Геббельс подал фюреру идею «тотальной войны», которую тот подхватил с величайшим энтузиазмом.

Все свои надежды фюрер связывал с армиями фон Манштейна, которые должны была перейти в контрнаступление и снова взять Харьков и Восточную Украину, что и было сделано уже в марте. Весенняя распутица остановила наступление немцев, но все надежды Сталина на взятие Орла, Брянска и Смоленска оказались тщетными. Уже в марте Гитлер одобрил план операции «Цитадель», целью которого являлся прорыв армий «Юга» и «Центра» в районе Курска. Операция должна была начаться в мае, однако высадка американцев в Северной Африке и итальянские события заставили Гитлера отложить ее. Время было потеряно, и тем не менее не оставлявший надежды переломить ход войны Гитлер приказал 5 июля 1943 года приступить к реализации «Цитадели».

Удар был нанесен в районе Курска, куда уже с весны противники стали стягивать силы, которые неприятно поразили немецкую разведку. Ценой неимоверных усилий советское военное производство к этому времени вышло на уровень, уже недоступный для Германии. Помимо военной техники советское командование выстроило мощные оборонительные линии и успело как следует подготовить войска. Но Гитлер не сомневался в успехе, как не сомневались в нем и фон Манштейн, и фон Клюге, имевшие огромное количество военной техники. И после того как 12 июля Сталин отдал приказ о контрнаступлении, начатое немцами 5 июля наступление быстро переросло в самое крупное в истории войн танковое сражение.

Ничего подобного мировая военная история еще не видела. В крупнейшем в военной истории танковом сражении в районе Прохоровки сошлись более 1500 танков и крупные силы авиации. Только за один день страшных боев немцы потеряли свыше 350 танков и 10000 убитыми. Горели боевые машины, горели люди, горела степь, горело все, что только могло гореть. Черный дым был виден за несколько километров. Ценой неимоверных усилий победителями из этого ада вышли советские танкисты. Войска вермахта оказались отброшенными на исходные рубежи

Когда Гитлеру доложили о том, что немецкое наступление захлебнулось и Красная Армия успешно продвигается вперед, он отказался верить в услышанное. К изумлению всех присутствовавших на совещании в Ставке фюрер вдруг заявил:

— У меня такое чувство, что это конец не нашего, а русского наступления; очевидно, русские потерпели неудачу и изображают дело так, будто они сорвали наш план наступления. Этим они, по-моему, хотят оправдать собственное поражение. По всей вероятности, теперь поступят сообщения о том, что здесь, — фюрер ткнул в карту, — у русских дело не вышло и застопорилось, так что от попытки превратить все это в крупную операцию пришлось отказаться. Мне так кажется…

Это ему только казалось, и он даже не понял (или не захотел понять), что победа на Курской дуге стала одним из самых ярких событий Великой Отечественной войны и послужила толчком к открытию второго фронта.

Мы уже говорили о неожиданном диагнозе Гитлера — лучевой болезни. Но где он мог облучиться, если в то время ядерного оружия еще ни у кого не было? После тщательного изучения доступных материалов эксперты сошлись на том, что роковым местом для Гитлера стала его Ставка «Вервольф», расположенная недалеко от Винницы. Строительство Ставки и по сей день окутано множеством тайн, и, наверное, далеко не случайно эсэсовцы уничтожили всех, кто имел отношение к ее проектированию и сооружению. Не пожалели даже немецких инженеров и их итальянских коллег, которых взорвали в самолете. Сам же «Верфольф» был уничтожен весной 1944 года. Тем не менее пробное бурение позволило установить, что в обширном гранитном плато под бункером имеется активный радий. На открытом пространстве он не способен причинить какой-либо вред человеку, но в подземных сооружениях, особенно при недостаточно мощной вентиляции, из него начинает выделяться тяжелый радиоактивный газ радон-222, который и представляет угрозу лучевого поражения.

Летом 1942 года Гитлер находился под Винницей и прятался в прохладных подземных помещениях от стоявшей в тот год на Украине невыносимой жары. Об этом позже рассказывал служивший в охране Ставки эсэсовец Гунар Бернер. По расчетам специалистов, при таких условиях предельно допустимая норма концентрации ядовитого радиоактивного газа в подземном бункере нацистского диктатора была превышена в сотни раз.

Как подобное могли допустить педантичные немецкие инженеры-проектировщики, если людей отправляли в концлагеря за один лишь косой взгляд в сторону фюрера? Конечно, бывает всякое, и если отбросить ошибки специалистов, то можно предположить, что кто-то был очень заинтересован в том, чтобы Гитлер получил смертельную дозу. Особенно если учесть, что угрозу таил лишь бункер, предназначенный исключительно для фюрера. Два других бункера — для охранников и офицеров — оказались совершенно безопасными.

Вывод в таком случае мог быть только один: это было хорошо спланированное покушение на фюрера, при котором учитывалась даже повышенная чувствительность слизистой его дыхательных путей, на которую радиоактивный газ должен был подействовать сильнее и быстрее. Однако Гитлер и на этот раз почувствовал грозившую ему опасность и вовремя покинул Ставку, хотя уже и значительно облученный. Если все так и было на самом деле, остается ответить на вопрос, который напрашивается в первую очередь: кто был инициатором медленного убийства любимого фюрера?

Рейхсфюрер СС Гиммлер? Вряд ли. Он не имел никакого отношения ни к проектированию, ни к строительству бункера. Таинственный Мартин Борман? Но он никогда не стремился к первым ролям и предпочитал оставаться «серым кардиналом». Спецслужбы союзников? Это было невозможно, потому что разведслужбы США, Советского Союза, Великобритании и других союзников по антигитлеровской коалиции долгое время вообще не знали, где расположена полевая Ставка фюрера на Восточном фронте.

Остается «нацист номер два» — Герман Геринг. Известно, что поначалу строить Ставку предполагалось в другом месте, но Геринг настоял на Виннице. Да, полевая Ставка самого Геринга находилась всего в двух десятках километров от «Вервольфа», но при ее строительстве не использовался местный гранит. Для укрепления бетонных сооружений Ставки Геринга гальку привозили с берегов моря. Так что бывший воздушный ас вполне мог задумать столь коварный план по устранению фюрера, чтобы занять его место во главе партии и страны.

Конечно, это только версия, и ее сторонники приводят в доказательство то, что накануне краха рейха именно Геринг объявил себя главой власти в стране и армии и вступил в переговоры о перемирии с противником за спиной Гитлера. Известно и то, что еще задолго до прихода нацистов к власти между Гитлером и Герингом, всегда стремившимся быть «народным любимцем», имелись определенные трения, поскольку последний страдал гипертрофированным тщеславием и никогда не выбирал средств для достижения заветной цели.

Подобные таинственные истории всегда читаются с повышенным интересом, но верится в них все же с трудом. Как-то трудно себе представить, что такое ответственное дело, как строительство Ставки для самого фюрера прошло мимо Гиммлера, который как раз и отвечал за сохранность его драгоценного здоровья и не менее драгоценной жизни. Что же касается Геринга… Если только представить себе, сколько людей ему надо было посвятить в свой замысел, то эта версия отпадает само собой. Что остается? Только одно: если Гитлер и получил облучение, то это произошло совершенно случайно.

Впрочем, какая разница, по каким причинам Гитлер потерял способность объективно оценивать обстановку, тем более что он ее и не имел! Важно другое: после поражения на Курской дуге Гитлер как личность кончился, и отныне во главе Германии до самого конца войны будет стоять человек с больной психикой. Да, он будет еще много говорить о победе, но по-настоящему воспрянет только один раз: во время Арденнской операции в 1944 году. Да и то ненадолго.

Пребывание Гитлера с весны 1945 года в его фюрербункере после войны назовут «сумерками богов». Вряд ли это можно считать удачным названием. Если с сумерками нельзя не согласиться, то вот с богами как-то не получается. Скорее, это были сумерки политических изгоев, в каких превратились сам фюрер и его ближайшее окружение. И начались эти сумерки отнюдь не в Берлине, а в «Волчьем логове», где уже очень скоро фюрер будет скрываться от окружающего его мира.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В конце июля советские войска наступали на фронте общей протяженностью в 400 километров. В начале августа шли тяжелейшие бои за Орел. 3 августа Воронежский и Степной фронты согласно плану операции «Полководец Румянцев» начали наступление в районе Белгорода. В те же дни Ставка готовила наступление на Смоленском направлении — операцию «Суворов».

В связи с успехами Красной Армии, распадом «оси» и тем, что Италия стала союзником США и Англии, профашистские Румыния, Венгрия, Словакия, Болгария и Финляндия заметно охладели к Берлину и делали все возможное, чтобы последовать примеру итальянцев. Гитлер прекрасно знал об этой закулисной возне и тем не менее не спешил принимать меры в отношении предавшей его Италии. Более того, он был уверен, что Германии не следует идти ни на какие переговоры, а потому и приказал Риббентропу продолжать контакты в Стокгольме.

— Если я сегодня смогу договориться с Россией, — заявил он, — то завтра мне опять придется с ней схватиться — я ничего не могу поделать…

Очень скоро о выходе из войны на два фронта заговорил и Геббельс, и снова Гитлер ответил, что переговоры с Черчиллем не дадут никакого результата, так как им, по его словам, «движет ненависть, а не разум».

Осенью дела Германии шли плохо, и тем не менее представший на двадцатилетнем праздновании годовщины «пивного путча» перед своей старой партийной гвардией Гитлер поразил всех своей уверенностью. Сразу же поползли слухи о том, что перед нацией предстал «прежний» фюрер, а все разговоры о его болезнях есть не что иное, как самые настоящие сплетни. «Какую энергию он излучает! — писал своей жене Роммель, услышав фюрера в Мюнхене. — Какую уверенность он внушает своему народу!»

На самом же деле не было ни уверенности, ни энергии, и Гитлеру уже не суждено было стать «прежним» фюрером. «Гитлер, — пишет А. Буллок, — был превосходным артистом, но как ему удавалось до такой степени распалять себя, чтобы заставлять других, даже генералов, соглашаться, что еще остался шанс на победу? Часть секрета, конечно, — в его фантастической вере в силу воли. Настало время испытаний, и он не уставал повторять, что выстоит тот, у кого крепче нервы. Его поведение на протяжении последних полутора лет жизни определялось боязнью поставить под удар свою силу воли, и он избегал всего, что могло подорвать ее.»

Примером первого может служить его гневный отказ согласиться с численностью советских войск и масштабами военного производства. Он настаивал на том, что ресурсы Сталина истощились; его войска слишком измотаны, это невозможно (именно так он сказал Манштейну), чтобы русские сформировали 57 новых дивизий. Те, кто верит этим цифрам, — пораженцы. Это был постоянный главный элемент в его критике штабных офицеров, которые (как он утверждал) лгали и умышленно преувеличивали донесения о силе противника, чтобы оправдать свою трусость и отсутствие веры.

Пример второй — уходя от определенных ситуаций — его отказ посетить фронт или разрушенные бомбежкой города, чтобы своими глазами увидеть причиненные налетами страдания и ущерб. Однажды, когда санитарный поезд остановился рядом с его вагоном и он увидел лежащих на полках раненых, то нервно потребовал зашторить окна. Другой пример — его отказ появляться на публике, несмотря на настойчивые просьбы Геббельса. Им владел инстинктивный страх, что при его восприимчивости к настроениям аудитории он уже не справится с сомнениями и чувством безнадежности, которые обязательно придется преодолевать. Нежелание приезжать в Берлин, затворничество в Бергхофе или штаб-квартире, а со временем и в подземном бункере — все это отражало его стремление отгородиться от суровой реальности, таившей угрозу его воле выстоять.

Тем временем Красная Армия продолжала успешно наступать, и руководство разведкой все чаще стало поговаривать об устранении фашистских главарей, и в первую очередь Гитлера и Геринга.

Однако Сталин запретил проводить эти акции. Геринг вообще не вызывал у него никаких эмоций. Что же касается самого фюрера, то Сталин был категоричен: никаких покушений! И был трижды прав. Убийство Гитлера позволило бы германским политикам сесть за стол переговоров с западными союзниками, и кто знает, до чего бы они там договорились.

Отношения с союзниками у Сталина и без того не складывались. Шло время, а они и не думали открывать второй фронт. Известный негативный оттенок этим отношениям придавало и решение о приостановке арктических грузов. После того как Сталину надоело ждать сообщения от США и Англии об их планах в Италии, он послал Рузвельту и Черчиллю довольно резкую телеграмму.

«До сих пор, — писал он, — дело обстояло так, что США и Англия сговариваются, а СССР получал информацию о результате сговора двух держав в качестве третьего пассивного наблюдающего. Должен Вам сказать, что терпеть дальше такое положение невозможно».

Телеграмма, а еще больше сокрушительное поражение немцев на Курской дуге заставило союзников зашевелиться: в октябре в Москву приехали министры иностранных дел союзников. Ни до чего особенного они не договорились, а если что и запомнилось из той конференции, так это встреча Сталина с Антони Иденом. После того как министр иностранных дел Великобритании сказал, что Черчилль «не абсолютно уверен в том, что план вторжения во Францию можно будет осуществить», Сталин холодно заметил:

— У меня создается впечатление, господин министр, что вы на Западе заняты только изучением этого самого призрака вторжения, в то время как нам выпало куда более трудное дело…

Смущенный столь откровенным намеком на безделье союзников, Иден попытался оправдаться, но Сталин резко оборвал его.

— Я не сомневаюсь, — все тем же ледяным тоном продолжал он, — что ваш премьер-министр преисполнен самых благих намерений, но точно так же я уверен и в том, что он хочет, чтобы ему доставались более легкие дела, а нам, русским, — более трудные. Это можно было бы сделать один раз, два раза, но нельзя этого делать все время… Но, — после небольшой паузы продолжал он, — мы не буквоеды и не будем требовать того, чего наши союзники не в состоянии сделать…

Иден молчал. Опытного дипломата не обманула последняя фраза советского вождя, которая прозвучала весьма примирительно. И намек на то, что Черчиллю не удастся долго просидеть на шее Сталина, был понят.

На этой же конференции государственный секретарь США Хэлл впервые заговорил о встрече «большой тройки». Сталин обещал подумать над этим предложением и в то же время заметил, что именно сейчас они имеют прекрасную возможность нанести сокрушительное поражение немецкой армии. И не воспользоваться ею будет грех. Он также как бы невзначай намекнул, что в отличие от немцев, чьи ресурсы были весьма ограничены, Красная Армия имела достаточно резервов на самые масштабные военные операции…

Прекрасно понимая, что рассуждения об общем враге и прочая лирика мало волнуют прагматичных американцев, Сталин как бы по секрету сообщил Хэллу о намерении СССР, сразу же после победы над Германией (и говорил он об этом как о деле решенном), выступить против Японии.

После столь неожиданного и весьма радостного для правительства США сообщения всю сонливость государственного секретаря как рукой сняло. Оно и понятно! Война на Дальнем Востоке не обещала легкой прогулки, и США не собирались идти на огромные жертвы, которые повлекла бы за собою затяжная война с Японией.

Порадовав американского дипломата столь важным известием, Сталин поднял заключительный тост. «Отныне, — подвел он итоги конференции, — сотрудничество трех великих держав будет еще более тесным… Что же касается Советского Союза, то я могу заверить, что он честно выполнит свои обязательства. За нашу победу, друзья!»

Столь радужная атмосфера конференции министров иностранных дел на самом деле вовсе не отражала истинного настроения советского вождя. И главными причинами его растущего недовольства являлись неудачная попытка открыть второй фронт во Франции, поскольку он не признавал варианта с Италией, приостановка конвоев через Арктику и его протест против того, что мирные переговоры Англии и США с Италией прошли без его участия.

Сталин снова поставил вопрос об открытии второго фронта, заметив, что действия англичан и американцев отнюдь не облегчают положения Красной Армии и немецкие дивизии из Италии, с Балкан и из Франции перебрасываются на Восточный фронт.

Ну а поскольку Черчилль и Рузвельт так пока и не пришли к соглашению по поводу операции «Оверлорд», встреча трех руководителей была неизбежна. Состояться она должна была с 28 ноября по 1 декабря 1943 года в Тегеране.

В середине двадцатых чисел ноября глубокой ночью от железнодорожной платформы в районе Кунцева отошел поезд. О маршруте его продвижения знали единицы. Начальником охраны поезда был сам генерал-лейтенант Власик, а его пассажирами Сталин, Молотов и Ворошилов.

В Тегеран Сталин ехал в приподнятом настроении. В ночь на пятое ноября войсками 1-го Украинского фронта под командованием генерала армии Ватутина был освобожден стоивший ему стольких нервов, а войскам такой крови Киев.

Главной темой конференции стал вопрос об открытии второго фронта, от которого во многом зависели сроки окончания Второй мировой войны. Однако уже очень скоро стало ясно, что высокие стороны разговаривают на совершенно разных языках не только в буквальном, но и переносном смысле слова. И в конце концов Сталин показал характер.

— Идемте, — холодно произнес он, обращаясь к сидевшим рядом с ним Молотову и Ворошилову, — нам здесь делать нечего. У нас много дел на фронте…

Рузвельт постарался разрядить напряжение.

— Мы сейчас слишком голодны, — улыбнулся он, — чтобы обсуждать столь важные вопросы… Давайте сначала отведаем тот обед, который нам обещал маршал Сталин.

Застольная беседа началась с выяснения вкусов, и когда очередь дошла до кавказской кухни, Сталин поведал о ней своим «друзьям» много интересного.

Узнав, что Черчилль предпочитает армянский коньяк, он пообещал поставлять его в Англию, но… только после войны. Весьма тонко намекнув: если британский премьер хочет пить столь любимый им напиток, он должен поторопиться с окончанием этой самой войны.

Почувствовав свою силу, Сталин целый вечер поддразнивал Черчилля и предложил расстрелять все 50000 нацистских преступников, которых он насчитал. Черчилль возмущенно заявил, что Англия не может приветствовать такого массового насилия. На что Сталин заметил, что не собирается расстреливать и вешать главных нацистских заправил без суда, но за все те совершенные по их приказам преступления они должны быть сурово наказаны.

Хотя он говорил с явной иронией, ни у кого из сидевших за столом не оставалось сомнений в том, что уж кто-кто, а сам Иосиф Виссарионович разобрался бы со всеми этими людьми так, как он умел это делать.

Чтобы окончательно поставить Черчилля в тупик, Сталин попросил Рузвельта выступить мировым судьей в их пока еще только теоретическом споре. И когда тот предложил уменьшить предложенное Сталиным количество на пятьсот человек, напряжение спало.

Несмотря на шутливый тон, Сталин ясно дал понять, что рука у него не дрогнет… ни в разборках с врагами, ни в спорах с «друзьями». После этого он снова потребовал скорейшего открытия второго фронта.

«Друзья» все поняли, и уже за завтраком Рузвельт торжественно заявил о намерении открыть второй фронт в Европе в мае 1944 года высадкой десанта в Южной Франции. Против ожидания Сталин и не подумал выражать бурной радости и будничным голосом произнес всего одну короткую фразу:

— Я удовлетворен…

В Тегеране была впервые затронута тема послевоенного урегулирования, и никогда не отличавшийся ораторским искусством Сталин тем не менее сумел нарисовать довольно мрачную картину восстановления Германии уже через 15-20 лет и настаивал на самых строгих мерах по контролю над ее разоружением. Более того, именно в Тегеране он впервые заговорил о разделении Германии, установлении западной границы Польши по Одеру и запрету на какое бы то ни было объединение Германии.

2 декабря Рузвельт и Черчилль улетели, а несколько часов спустя покинул Тегеран и Сталин. В Москву он возвращался, как принято в таких случаях говорить, со щитом. Во многом его успехи объяснялись сложившейся к этому времени обстановкой на фронтах, где советские войска одерживали одну победу за другой, и разногласиями между Великобританией и США. Но это была и его собственная победа, которую у него не мог отнять никто.

Да, он оказался плохим военным стратегом и полководцем, но дипломатом показал себя искусным. К удивлению своего окружения, в Тегеране он продемонстрировал еще никем и никогда не виданную до этого гибкость, превратив Тегеран в своеобразный дипломатический Сталинград. Он легко и, что самое главное, почти безошибочно угадывал ходы своих «друзей», умудряясь скрывать собственные козыри. Он не впадал в показную истерику, как это делали в свое время Наполеон и тот же Гитлер, стараясь подавить своих оппонентов, а вел себя как затаившаяся пантера, готовая в любую минуту выпустить когти. И если у себя в Кремле он постоянно расхаживал по кабинету, то в Тегеране сидел с бесстрастным и временами даже отрешенным лицом, словно речь шла не о судьбе целых народов, а о каком-то крестьянине, не пожелавшем вступить в колхоз.

Он внимательно слушал, коротко, но убедительно отвечал и избегал всяческих откровений, на которые оказался так горазд подогретый армянским коньяком Черчилль. Именно поэтому у всех следивших за переговорами создалось впечатление, что после очередной реплики Сталина все доводы Черчилля в пользу задержки открытия второго фронта из-за положения дел на Балканах и в Средиземноморье казались детским лепетом. Более того, именно в Тегеране Сталин проявил себя как блестящий эксперт по самым разным областям знаний. «Ни в одном из своих высказываний, — скажет позже начальник английского Генштаба генерал Брук, — Сталин не допустил стратегической ошибки, всегда быстро и безошибочно схватывая особенности ситуации».

Одновременно Сталин весьма тонко продемонстрировал разницу, которая существовала в его отношениях к Черчиллю и Рузвельту, что постоянно сквозило в его беседах с американским президентом с глазу на глаз, особенно когда речь заходила об анахронизме империи и нежелании Черчилля предоставить английским колониям независимость.

Трудно сказать, повлияло ли совместное проживание с американским президентом в советском посольстве на то, что большинство споров на конференции Сталин вел с британским премьером, и чаще всего Рузвельт принимал его сторону. Оно и понятно: обещание начать войну с Японией дорогого стоило. И дружбы с Черчиллем в том числе.

Странное дело! Невысокий и далеко не самый фотогеничный Сталин сумел затмить огромного Черчилля и холеного Рузвельта. А как тонко он повел себя после того, как предложил расстрелять 50000 военных преступников и Черчилль в негодовании вышел из комнаты — он последовал за английским премьером и как заботливый друг, положив ему на плечо руку, мягко попросил не принимать сказанного всерьез и вернуться.

«Сталин, — писал в своих воспоминаниях Черчилль, — когда считает это необходимым, может быть очень обаятельным, и я никогда не видел, чтобы он так старался, как в тот момент, тем не менее я тогда не был убежден, как не убежден и сейчас, что все это была игра, за которой не стояло ничего серьезного».

Может быть, за ней ничего серьезного и не стояло, однако из всех трех участников Тегеранской конференции именно у Сталина были самые большие основания поздравить себя с одержанными на ней победами.

Да, он обыграл своих друзей-противников, но нельзя забывать и о том, что дело было не только в какой-то уж особой дипломатической изощренности Сталина. К тому времени Сталин представлял собой не только мощную военную силу, но и имел огромный международный авторитет, не считаться с которым не мог уже никто. И что бы там ни утверждали, и в Тегеране, и в Ялте Сталин говорил со своими пока еще партнерами по коалиции так, как он говорил всегда, — с позиции силы. Да и открыть второй фронт союзников заставила отнюдь не тонкая дипломатическая игра, а обыкновенный страх, что Сталин обустроит послевоенную Европу по своему образцу, что он и сделал с ее восточной частью.

После триумфального возвращения в Москву Сталину предстояло утвердить планы зимней кампании 1944 года. К этому времени Красная Армия являла собой мощную силу. Под ружьем находилось около 5,5 миллиона человек. Да и с техникой все было в порядке.

По официальным данным, США и Великобритания поставили 18700 самолетов, 9600 орудий и 10800 танков. Что и говорить, цифры впечатляющие! И все же подавляющая часть вооружения была сконструирована и произведена в Советском Союзе. Однако и немцы за счет поголовного призыва в армию тоже располагали весьма значительной живой силой, ненамного уступавшей Красной Армии.

Перед Новым годом войска 1-го Украинского фронта под командованием Ватутина перешли в наступление и освободили Житомир. А в середине января произошло давно ожидаемое событие: войска Ленинградского и Волховского фронтов очистили от противника железнодорожную линию Москва-Ленинград и таким образом положили конец блокаде города на Неве, которая длилась 900 дней.

После подавления сопротивления немцев на Корсунском выступе на Днепре Ставка ввела в бой шесть новых танковых армий. В течение марта они форсировали Днестр и вышли на румынскую границу, проложив дорогу в Бессарабию, Буковину и Молдавию. Тем временем Малиновский освободил от фашистов Одессу и побережье Черного моря.

С потерей Гитлером Украины был положен конец его идее создания новой Германской империи на Востоке. Сталин же готовился к летней кампании 1944 года. Направлением главного удара были выбраны Белоруссия и Западная Украина, поскольку именно оттуда проще всего попасть в Германию. К середине мая разработка плана Белорусской операции под названием «Багратион» блестяще завершилась. Противник в беспорядке отступал, оставив в кольце под Минском 105-тысячную группировку. И теперь надо было решать, как лучше превратить операцию в Белоруссии в наступление по всему фронту. Этот вопрос решался на даче Сталина, и все присутствовавшие на совещании сошлись в едином мнении, что Германия истощена и уже не имеет ни людских, ни материальных ресурсов. По сути дела речь шла уже только о сроках окончания войны.

— И именно поэтому, — сказал Сталин Жукову, — наши войска не только могут дойти до Вислы, но и должны захватить хорошие плацдармы за ней, чтобы обеспечить дальнейшие наступательные операции на Берлинском стратегическом направлении. Что же касается 1-й Польской армии, то ее надо нацеливать на Варшаву… Немцы, — после небольшой паузы добавил он, — будут драться за Восточную Пруссию до конца, и мы можем там застрять. Надо скорее очистить от них Украину и восточную часть Польши. Это очень важно с политической точки зрения…

20 июля войска Рокоссовского форсировали Западный Буг, и начались кровопролитные бои за освобождение Польши. 2 августа в Варшаве вспыхнуло восстание, однако, к великому огорчению Рокоссовского, он ничем не мог помочь восставшим в освобождении города своей юности. У него для этого просто не было сил. Что же касается Сталина, то он выразил сомнение относительно донесений разведки о восстании в Варшаве. «Я, — писал он Черчиллю, — не представляю, как подобные отряды (речь шла о поляках-эмигрантах. — А. У.) могут взять Варшаву, на оборону которой немцы выставили четыре танковые дивизии, в том числе дивизию «Герман Геринг».

И тем не менее советское командование не собиралось пускать дело на самотек и отдавать Варшаву, а вместе с ней и всю Польшу «каким-то там частям Крайовой армии». Поскольку это могло закончиться для Сталина самым нежелательным образом.

В отличие от других восточноевропейских стран, на территории которых претендовал Сталин, только поляки воевали с немцами и не сотрудничали с ними, а в 1941 году, уже сражаясь с фашистами как союзники Англии, а затем и Америки, заключили с Советским Союзом договор о дружбе и сотрудничестве. Однако для Сталина все эти заслуги ровным счетом ничего не значили. У него имелись свои планы на Польшу, которую он хотел видеть не только сильным государством, но и своеобразным гарантом от возрождения германской угрозы, а заодно и щитом, если такая опасность все же возникнет.

Вряд ли Сталин симпатизировал и 1-й Польской армии, сражавшейся в составе армии Рокоссовского, и попытка ее командующего генерала Берлин-га форсировать Вислу и прийти-таки на помощь восставшим вызвала у него очередной приступ раздражения. Впрочем, он мог обманывать только свой доверчивый народ; что же касается остального мира, то там прекрасно понимали недовольство Сталина и его нежелание помочь восставшим полякам, и вряд ли Черчилль преувеличивал, когда очень точно сформулировал причины столь безразличного отношения Сталина к варшавскому восстанию.

«Русские хотели, — писал он, — чтобы поляки-коммунисты были уничтожены полностью, но при этом так, чтобы осталось представление, будто они пытались их выручить». И они их действительно «выручили». Только в январе 1945 года армия Рокоссовского вошла в полностью разрушенный совсем еще недавно один из красивейших городов мира, в котором проживало почти 1,5 миллиона человек; к этому времени почти никого не осталось в живых.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Пока красный вождь решал свои задачи, в Восточной Пруссии произошли события, которые вполне могли изменить весь ход мировой войны. Как уже говорилось, в 1943 году снова обострились отношения Гитлера с армией. Он то и дело менял командующих, не считался с их мнением, постоянно обвинял в трусости и заставлял исполнять приказы, в которых никто из профессиональных военных не видел никакого смысла. Это еще больше злило фюрера, который снова и снова обвинял офицерский корпус в консерватизме и «негативном» отношении к национал-социализму. Преданным же его идеалам считался тот, кто бездумно выполнял любые приказы Гитлера и даже не думал подвергать их сомнению. Людей в вермахте, как и в любой армии, хватало всяких, и тем не менее в нем имелась небольшая группа офицеров, которые мечтали избавить Германию от Гитлера. Особенно выделялся померанский помещик Хеннинг фон Тресков, старший офицер оперативного отдела штаба (RSO-1) группы армий «Центр». Поверивший в Гитлера, он очень быстро «протрезвел» и уже летом 1939 года сказал своему адъютанту: «Долг чести требует от нас не щадить себя ради скорейшего падения Гитлера и национал-социализма, чтобы спасти Германию и Европу от варварства».

После сталинградской трагедии фон Тресков был твердо убежден, что государственный переворот не только необходим, но и возможен. Он же взял на себя и организацию убийства Гитлера. Заговорщики намеревались покончить с фюрером 13 марта 1943 года во время его посещения штаба фон Клюге в Смоленске. В связи с этим надо упомянуть о начале всей этой загадочной и по сей день истории.

Как известно, британские спецслужбы уже в конце Второй мировой войны отказались от планов уничтожения Гитлера. «Нам, — заявил Черчилль, — ни к чему делать из него «святого мученика» нацизма. Он делает множество ошибок, взяв на себя командование войсками, и таким образом сам роет себе могилу! Так что не надо ему мешать!»

От покушения на Гитлера спецслужбы Великобритании отказались, и тем не менее осенью 1942 года в Берне появился некий господин, говоривший на немецком и французском языках с акцентом. Он присмотрел уютный особняк на тихой бернской улице Харренгассе, оформил его аренду на длительный срок и… исчез. Но уже в конце ноября в особняке появилось с десяток мужчин разного возраста. Очень быстро удалось выяснить, что в особняке поселился Ален Даллес — европейский уполномоченный Управления стратегических служб Соединенных Штатов Америки.

Большинство историков Третьего рейха и по сей день уверены в том, что Даллес получил задание от верхушки американских финансово-промышленных кругов, тесно связанных с правительством, убрать Гитлера. Немецкая агентура не спускала с Даллеса глаз и занималась радиоперехватом. Особый интерес вызывал некий Геро фон Шульце-Геверниц. По сведениям службы безопасности, этот человек был опытным разведчиком. Однако куда более интересным являлось то обстоятельство, что он был зятем рурского «стального короля» Гуго Стиннеса-старшего. В свою очередь Гуго Стиннес-старший поддерживал отношения с адмиралом Дёницем, которого очень ценил и уважал Гитлер.

После долгой и кропотливой работы специалисты из службы разведки СС смогли расшифровать перехваченные донесения, которые Ален Даллес регулярно отправлял из Берна в Вашингтон. В них часто упоминались имена лидеров так называемой верхушечной оппозиции Гитлеру, на которых на Западе возлагали серьезные надежды. Наиболее известными из них были генерал-полковник Людвиг Бек, генерал-фельдмаршал Эрвин фон Вицлебен и политик Карл Фридрих Герделер.

Как стало известно, американцы установили контакты с лидерами «верхушечной оппозиции» через Ганса Гизевиуса, резидента абвера в должности вице-консула в Цюрихе. Оппозиционеры намеревались после удачного государственного переворота создать «переходное» правительство, в котором бывший генерал-фельдмаршал Эрвин фон Вицлебен должен был занять пост военного министра. Третий из «верхушечной оппозиции», бывший рейхскомиссар Германии по ценам и видный политик Карл Герделер, собирался стать канцлером.

Вскоре Даллес начал переговоры с Гизевиусом, главной темой которых стала разработка мер по устранению от руководства страной Гитлера. Государственный переворот и покушение на жизнь Адольфа Гитлера изначально наметили на январь сорок третьего года. По замыслу американской разведки и заговорщиков в Германии, предполагалось устранить фюрера, взорвав его личный самолет при помощи бомбы, изготовленной специалистами из технических служб английской разведки. Эта необычная бомба представляла собой несколько бутылок отличного, хорошо выдержанного дорогого коньяка.

Читая телеграммы Даллеса, немецкие контрразведчики были в курсе всех деталей замышляемой операции. И тем не менее ни рейхсфюрер СС Гиммлер, ни глава РСХА Кальтенбруннер не предприняли никаких мер. Хотя существует версия о том, что это была лишь видимость, с помощью которой нацистские спецслужбы намеревались «успокоить» своих противников, а на самом деле вовсю разрабатывали заговорщиков. Но и по сей день остается тайной, докладывали Гитлеру о замыслах американской разведки и или нет.

Трудно сказать, почему задуманное на январь покушение на фюрера не получилось. Зато известно другое: в марте 1943 года фон Тресков и фон Шлабрендорф все же сумели положить бомбу, замаскированную под бутылку с коньяком, в самолет, на котором Гитлер должен был вернуться в Восточную Пруссию. Однако по неизвестным причинам уникальная бомба не взорвалась. Даже и не подозревавший о грозившей ему смертельной опасности Гитлер в который уже раз избежал гибели и вполне благополучно долетел до Растенбурга. Государственный переворот в Германии вновь не состоялся. Не потерявший самообладания фон Шлабрендорф успел изъять бомбу из самолета и разобрать ее на части.

Однако заговорщики не отказались от своих планов, и только за последние месяцы 1943 года они шесть раз намеревались убить Гитлера. Но всякий раз покушение откладывалось по самым разным причинам.

В декабре ищейки Гиммлера напали на след генерала Остера, и он был вынужден уйти в отставку. Но свято место, как известно, пусто не бывает, и уже очень скоро в ряды заговорщиков вступил Клаус Филип, граф фон Штауффенберг.

37-летний граф Клаус Шенк фон Штауффенберг происходил из состоятельной старинной аристократической семьи. Его отец был камергером баварского короля, а мать приходилась внучкой знаменитому прусскому генералу графу фон Гнейзенау. В начале Второй мировой войны фон Штауффенберг служил офицером в Баварском кавалерийском полку. Он воевал в Польше, Франции и Северной Африке. В боях в Тунисе граф лишился правой руки, глаза и сильно покалечил ногу. Выжить фон Штауффенбергу удалось исключительно благодаря искусству знаменитого немецкого хирурга Фердинанда Зауэрбруха.

Несмотря на увечья, фон Штауффенберг вернулся в строй и возглавил штаб резервной армии. Полностью разочаровавшись в Гитлере, граф проникся полным презрением к нацистской идеологии. Как образованный, культурный человек и профессиональный военный он прекрасно понимал, что Германия стоит на краю пропасти. Поиск путей спасения страны привел его к сотрудничеству с группой Крейсау, в которую входили представители крупных аристократических семей, крайне недовольных политикой фюрера. Эта группа, которую вполне можно назвать заговорщиками, получила свое название по имени поместья Крейсау, где аристократы-заговорщики устраивали собрания. Среди них были и такие высокопоставленные лица, как бывший бургомистр города Лейпцига доктор Герделер, бывший начальник Генерального штаба генерал фон Бек и многие другие. После ареста в январе 1944 года прежнего лидера группы фон Мольке граф фон Штауффенберг стал одним из лидеров заговорщиков.

Как представитель старинного аристократического рода Германии граф сумел если не привлечь на сторону заговорщиков, то по крайней мере заручиться поддержкой многих высокопоставленных армейских и полицейских чинов. Фон Штауффенберг разработал план покушения «Валькирия», согласно которому предусматривались убийство Гитлера и создание военного правительства в Берлине, которое должно с помощью вермахта нейтрализовать подразделения СС и РСХА.

В первый раз он попытался убить Гитлера 26 декабря 1943 года, когда ему предстояло сделать доклад в ставке фюрера. Граф положил в свой портфель взрывное устройство замедленного действия. Однако ничего из этого не вышло, так как по неизвестным причинам Гитлер отменил совещание.

Высадка англо-американских союзных войск в Нормандии на какое-то время заставила главных заговорщиков задуматься: а следует ли им продолжать? Ведь теперь убийство Гитлера могло многим показаться «ударом в спину». И тем не менее фон Тресков заявил:

— Покушение должно состояться, чтобы доказать всему миру, что немецкое движение Сопротивления отважилось на решительный шаг. Все остальное по сравнению с этой целью уже не имеет никакого значения.

Теперь оставалось самое трудное — привести приговор в исполнение. Убить Гитлера фон Штауффенберг намеревался в его знаменитой Ставке «Волчье логово», о которой стоит рассказать отдельно.

«Волчье логово» было построено недалеко от Кенигсберга. Для обеспечения большей безопасности Ставки Р. Гейдрих предложил использовать оккультные центры, расположенные в Кенигсберге. Вскоре рейхсфюрер получил разработку тайной операции под кодовым наименованием «Мандала». «Мандалой», или «санскритским кругом», буддисты считали некую символическую диаграмму, используемую при их священных обрядах. В более широком смысле «Мандала» олицетворяла собой подобие священного пространства Вселенной, где обитали боги и сходились в одной точке различные вселенские силы. На основе этого принципа обычно планировалась застройка дацанов — буддийских монастырей — и даже жилых кварталов. Точно так же, в соответствии с «Мандалой», специалисты из секретного оккультного эсэсовского центра «Кенигсберг-13» предложили расположить все постройки полевой Ставки фюрера.

Весной 1940 года гауптман Отто Ренц, опытный геодезист и всесторонне проверенный спецслужбами нацист, был послан в Тибет. Ренц прекрасно справился с заданием и в начале лета 1940 года привез в Берлин точный план расположенного на высоте около 5000 метров высокогорного дацана — буддийского монастыря «Хранимый Небом», где поклонялись культу ламаистского святого Цзонкабу.

Можно по-разному относиться ко всей этой мифической истории, но за весь период Второй мировой войны на территорию «Вольфшанце» не упала ни одна авиабомба. И это при том, что полевую Ставку фюрера искали разведки всех стран антигитлеровской коалиции. Над ней не раз кружили вражеские бомбардировщики, штурмовики и самолеты-разведчики. А та взорвется в здании, построенном вне чертежа магической «Мандалы».

20 июля 1944 года унтер-офицер Карл Фишер получил приказание встретить на аэродроме полковника фон Штауффенберга и доставить его в расположение Ставки. В 8.30 Фишер направился на аэродром на открытом «мерседесе». В 10 часов 15 минут на аэродроме приземлился «Хе-111», и из него вышло несколько офицеров, среди которых находился и фон Штауффенберг. Его сопровождал адъютант обер-лейтенант Вернер фон Фаефтен. Граф сел в машину рядом с водителем, адъютант устроился на заднем сиденье, и автомобиль покатил в сторону Ставки. За всю дорогу думавший о чем-то своем фон Штауффенберг не обронил ни слова. Ему было не до разговоров: в его портфеле лежали две мощные бомбы, и через час ему предстояло самое рискованное и ответственное в его жизни предприятие.

На совещании в Ставке фюрера в этот день намечалось обсуждение наступления Красной Армии в Галиции, и графу надлежало доложить о ходе работ по формированию частей так называемой внутренней армии, которые должны были принимать участие в обороне каждого населенного пункта.

Полковник фон Штауффенберг вез взрывное устройство, начиненное экзогеном — взрывчаткой большой мощности английского производства. Кое-кто и по сей день считает, что она попала к графу из абвера, глава которого адмирал Вильгельм Канарис тайно поддерживал заговорщиков. Есть версия и о том, что взрывчаткой снабдил полковника генерал фон Тресков, в подчинении которого находилось специальное подразделение, работавшее со взрывчатыми веществами всех армий мира и практически никому не подотчетное в расходовании взрывчатых средств.

В 10.30 машина остановилась у контрольно-пропускного пункта под кодовым названием «Запад». Документы прилетевших в Ставку из Берлина офицеров были в полном порядке, и они направились к резиденции генерал-фельдмаршала Нейтеля. Около полудня к офицерам вышел начальник штаба Верховного главнокомандования вооруженными силами генерал-фельдмаршал Кейтель и сообщил:

— Совещание начнется в 12.30. Убедительно прошу при выступлениях укладываться в отведенное вам время. На 14 часов 30 минут у фюрера назначена встреча с прибывающим в Ставку Муссолини, недавно освобожденным из-под ареста в Италии. Не сомневаюсь, что большинство присутствующих господ офицеров уже слышало об этой, успевшей начать обрастать разного рода легендами, операции немецких десантников.

— Я могу отлучиться? — спросил фон Штауффенберг. — Мне бы хотелось привести себя в порядок после дороги.

Кейтель кивнул, фон Штауффенберг вышел в одну из смежных комнат, открыл портфель и поставил взрывное устройство на нужное время. В конференц-зал граф вернулся, когда совещание уже началось. Из-за жары совещание решили проводить не в подземном бункере, а в резиденции Кейтеля. Генерал Хойзингер докладывал о положении на фронтах. Фон Штауффенберг прошел на свободное место рядом с Гитлером и положил свой портфель на стул. Послушав докладчика, граф негромко сказал Кейтелю:

— Мне надо срочно позвонить в Берлин…

— Что-нибудь произошло? — взглянул на него Кейтель.

— Служебные дела…

— Идите, — кивнул Кейтель.

Как только фон Штауффенберг вышел, один из офицеров снял со стола оставленный фон Штауффенбергом портфель и поставил его под стол, чтобы тот не мешал работе с разложенными на столе бумагами. Через две минуты раздался сильный взрыв, разнесший стены и крышу; на присутствующих в комнате посыпались горевшие обломки.

«Среди дыма и общей неразберихи, — описывает эту сцену А. Буллок, — снующих туда-сюда охранников и раздававшихся изнутри криков раненых из дверей, весь в пыли, шатаясь, вышел Гитлер с опаленными волосами, безжизненно повисшей правой рукой, обожженной ногой, в спину ему ударила падающая балка, и, как обнаружилось, от взрыва у него повредились обе барабанные перепонки. Но он был жив. Все, кто стоял на том конце стола, где фон Штауффенберг поставил портфель, были либо убиты, либо тяжело ранены».

Стол, за которым проходило совещание, был изготовлен из мореного дуба, и его толстая крышка покоилась на похожих на тумбы ножках. Именно за одной из них оказалась спрятанная в портфеле полковника бомба, сработавшая в 12.42. Смертоносный удар принял на себя массивный дубовый стол, по прочности сравнимый с каменным монолитом.

Несмотря на сильное потрясение, Гитлер выглядел на удивление спокойным и днем появился на платформе вокзала, чтобы встретить Муссолини. Кроме неподвижно висевшей руки, ничто не говорило о происшедшем, и его рассказ дуче о случившемся был весьма сдержанным.

Когда они приехали в Ставку, фюрер показал дуче то, что осталось от той самой совещательной комнаты, которая должна была стать его могилой.

— Сегодня, — в необычайном возбуждении произнес он, — я как никогда уверен в том, что мне суждено довести наше общее дело до успешного завершения!

— После того, что я здесь увидел, — согласно кивнул Муссолини, — я абсолютно с вами согласен. Это знак свыше!

Затем Гитлер провел гостя в свои апартаменты, где к ним присоединились Риббентроп, Геринг, Дениц, Кейтель и Йодль. Не успели они выпить по стакану чаю, как завязался спор относительно того, кто же несет большую ответственность за войну.

Гитлер спокойно слушал споривших. По всей видимости, он еще не отошел от шока. Но стоило кому-то из споривших произнести имя Рема и упомянуть о его заговоре, как фюрер в бешенстве вскочил с места и принялся кричать, что напрасно его враги торжествуют, он еще накажет всех их и что им не удастся покончить с ним, потому что его выбрало провидение, которое хранит его на протяжении стольких лет. Внезапно успокоившись, он снова уселся на свое место и молча просидел весь остаток вечера, равнодушно слушая льстивые заверения Геринга и Риббентропа в вечной ему преданности. Не обошлось и без нападок друг на друга. Стремясь отвлечь внимание фюрера от провалов авиации, Геринг обвинил Риббентропа в банкротстве внешней политики. Тот ответил резкостью, и тогда Геринг замахнулся на него своим маршальским жезлом.

— Ты, грязный торговец шампанским, — в исступлении заорал «толстый Герман», — заткни свой поганый рот!

— Я все еще министр иностранных дел, — задыхаясь от гнева, прохрипел в ответ Риббентроп. — Я из рода фон Риббентропов!

А что же фон Штауффенберг? Да ничего! Воспользовавшись суматохой, он преспокойно проскочил тройное кольцо охраны и улетел в Берлин. Там заговорщики собрались у генерала Ольбрихта в Генеральном штабе. Они намеревались объявить о смерти Гитлера и сформировать антинацистское правительство. Вся полнота власти переходила к военным, что помешало бы СС проявить инициативу. Заговорщики намеревались арестовать высших чинов СС и партийную верхушку. Однако уже в 13.00 стало известно, что Гитлер жив, и Ольбрихт так и не отважился начать операцию «Валькирия». И напрасно звонивший с аэродрома генерал фон Штауффенберг умолял его приступить к активным действиям. Только в 4 часа генерал фон Хазе получил приказ ввести в Берлин войска и занять правительственный квартал. Батальон «Великая Германия», которым командовал майор Ремер, действовал настолько умело, что это вызвало подозрение у офицера министерства пропаганды майора Ганса Хагена, который читал в батальоне какую-то лекцию. Хаген позвонил Геббельсу, тот связал его со штабом Гитлера в Восточной Пруссии. Лектору подтвердили, что Гитлер жив, затем произвели в полковники, и сам фюрер приказал ему использовать «Великую Германию» для подавления путча.

Как только фон Штауффенберг вернулся в Берлин, всем главнокомандующим были посланы указания немедленно приступать к операции «Валькирия». И она уже шла полным ходом в Париже и Вене, когда в 18.30 Геббельс сообщил по радио о покушении на фюрера и о том, что Гитлер жив. Именно это известие оказалось во многом решающим для тех, кто принимал участие в перевороте или намеревался примкнуть к нему. Первые повели себя осторожно, а вторые, опасаясь более чем нежелательных последствий, мгновенно отвернулись от заговорщиков.

Несколько позже всем командующим был приказано считать полученные ранее директивы из Берлина недействительными. Вместо Главнокомандующего резервной армией генерала Фромма Гитлер назначил Гиммлера. Затем последовало сообщение, что около полуночи по радио выступит сам фюрер.

Положение той небольшой группки заговорщиков, которые в тот момент находились в Генеральном штабе, было безнадежным. Около 21.00 арестованные ранее офицеры сумели вырваться из-под стражи, освободить генерала Фромма и арестовать всех заговорщиков. Генерал знал о заговоре и поспешил избавиться от нежелательных свидетелей, а потому и приказал немедленно расстрелять фон Штауффенберга, Ольбрихта и двух других офицеров во дворе, где их убили при свете автомобильных фар. Что же касается Бека, то Фромм «смилостивился» и разрешил генералу покончить с собой. Вскоре в Берлин прибыли Гиммлер и Кальтенбруннер, и сразу же началась «охота на ведьм». Не спасся и Фромм. Во время чистки после покушения на Гитлера генерала арестовали и казнили в марте 1945 года как участника заговора.

В 00.30 с 20 на 21 июля по радио выступил Гитлер.

— Если я говорю с вами сегодня, — сказал он, — то для того, чтобы вы, во-первых, услышали мой голос и знали, что я не пострадал, нахожусь во здравии, и, во-вторых, чтобы вы знали о преступлении, не имеющем параллели в германской истории. Очень маленькая группка честолюбивых, безответственных и в то же время безрассудных и глупых офицеров вошла в заговор с целью ликвидировать меня и высшее командование вооруженными силами… Я убежден, что с раскрытием крошечной клики предателей и саботажников наконец-то после долгого времени в тылу создана атмосфера, в которой нуждается сражающийся фронт… На этот раз мы рассчитаемся с ними привычными для национал-социалистов способом!

Гитлер знал, что говорил. До самого конца войны гестапо вело расследование, убивая всех неугодных. Что же касается главы заговора генерала фон Трескова, то он решил покончить с собой сразу же после того, как узнал о провале. 21 июля генерал выехал на нейтральную полосу, выстрелил из двух пистолетов, а потом подорвал себя гранатой.

За последующие после покушения два года погибло немало людей, которых можно назвать истинными патриотами Германии, и общей эпитафией им стали слова самого фон Трескова, которые он сказал своему приятелю фон Шлабрендорфу за час до своего ухода из жизни.

— Теперь, — заявил генерал, — они все набросятся на нас и будут поливать грязью. Но я убежден сегодня как никогда, что мы поступили правильно. Я считаю Гитлера архиврагом не только Германии, но и всего мира… Точно так же, как Бог однажды обещал Аврааму, что он пощадит Содом, если только найдется в городе десяток праведных людей, я имею основание надеяться, что благодаря нам он не уничтожит Германию. Ни один из нас не может пожаловаться на свою смерть, потому что каждый, кто вступал в наши ряды, надевал на себя отравленную рубашку Несса. Моральная ценность человека определяется тогда, когда он показывает, что готов отдать жизнь за свои убеждения…

Так провалилась очередная попытка избавить Германию от Гитлера. Как мы уже упоминали, от тщательно спланированного и удачно подготовленного покушения Гитлера в который раз спас счастливый случай.

Излишне говорить, что после этого покушения Гитлер еще больше уверовал в хранившее его провидение и послал свою забрызганную кровью рубашку Еве Браун, которая то и дело прижимала ее к груди и благодарила Бога за то, что он и на этот раз сохранил жизнь ее возлюбленному.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Как бы ни храбрился сам фюрер, покушение не добавило ему сил, и тем не менее в первые после покушения дни он выглядел бодрым и уверенным в себе. Во многом это объяснялось теперь еще и тем, что он наконец-то нашел спасительное для себя объяснение всех поражений, которые терпела германская армия. Да и как же могло быть иначе, вопрошал он, если офицеры и генералы предали его? «Они, — пишет А. Буллок, — принимали от него все блага, которые он дарил им: эпохальные военные успехи, повышения и награды, подарки и поместья, которые им щедро раздавались, но его самого они не принимали никогда. Они были ему неверны с самого начала, стали пораженцами, как только дело пошло плохо, а теперь еще сделались и предателями».

В этой связи весьма примечательной представляется беседа, которую Гитлер вел со Шпеером 22 июля 1944 года.

— Что ж, — с грустью в голосе произнес фюрер, — Сталин оказался дальновиднее меня и, избавившись от Тухачевского и Генерального штаба, он сделал решительный шаг к успешному ведению будущей войны… Теперь, — неожиданно приходя в бешенство, скорее уже порычал он, — мне все понятно, почему мои великие планы в России оказались за последние годы неосуществленными. Это все предательство! Если бы не предатели, мы бы уже давно победили. Вот в чем мое оправдание перед историей!

Слушавший фюрера Шпеер в ту минуту даже не сомневался в том, что имей фюрер такую возможность, он без сожаления перебил бы всех казавшихся ему предателями офицеров. Но, увы, в 1944 году это было уже невозможно, поскольку и без того ослабевшая армия просто-напросто развалилась бы. Более того, не желая посеять в народе панику, он и говорил в своем выступлении по радио лишь о «жалкой группке офицеров», а Геббельс сделал все от него зависящее, чтобы только доказать нации, что с заговором против ее фюрера покончили именно преданные идеалам национал-социализма офицеры.

После покушения Гитлер оставался в своей Ставке еще целых четыре месяца. Вскоре после взрыва его бункер был заново перестроен и еще больше укреплен. И было весьма символичным то, что это самое здание, в котором скрывался от всего мира фюрер, по словам Шпеера, очень походило на египетскую гробницу. Он бежал от жизни именно тогда, когда окрыленный победами Сталин довершал победное шествие и уже начинал подумывать о послевоенном переустройстве Европы.

«Это, — писал А. Буллок, — было отдаление не только от людей, от толп, которые еще совсем недавно поддерживали его подтверждением основательности его веры в себя и свою миссию, — это было отдаление от событий. Он редко приближался к фронту и никогда не посещал городов, подвергшихся бомбардировке. Любой танкист, пехотинец или летчик-истребитель знал о том, что такое война, больше, чем этот затворник, спрятавшийся в бункере, просиживающий над картами и посылающий в бой армии, которые он и в глаза не видел, или объявляющий предателями тех, кто отступил, вместо того чтобы стоять насмерть.

Умышленная изоляция не была следствием недостатка отваги — она имела причиной веру Гитлера в то, что одна только его жизнь стояла между Германией и поражением, что он был единственным человеком, способным еще превратить поражение в победу. Инстинкт подсказывал ему, что сделать это можно, если только любой ценой предохранить свою волю от ослабления через контакт с действительностью. После покушения 20 июля к этому добавилась подозрительность в измене и новой попытке покушения. Когда он проводил совещание командующих перед арденнским наступлением в декабре, от всех присутствующих потребовали сдать личное оружие и портфели. В течение всей длинной путаной речи, которая продолжалась два часа, за каждым креслом стоял вооруженный охранник СС и следил за каждым движением».

Вследствие нервных стрессов, отсутствия свежего воздуха и движения Гитлер с каждым днем, проведенным в своей бетонной гробнице, чувствовал себя все хуже. Он почти перестал спать и держался только на наркотических средствах, которыми его продолжал потчевать доктор Морелль.

Начиная с сентября 1944 года, его стали преследовать желудочные колики, и он целыми сутками не вставал с постели. И когда окружавшие его люди встречались взглядом с лежащим в своем сером фланелевом халате на походной кровати фюрером, они все как один отмечали в его взгляде усталость и нежелание жить. В довершение ко всему у него сел голос, и ему сделали операцию на голосовых связках. В результате всех этих потрясений к концу 1944 года Гитлер выглядел настоящим стариком, с землистым цветом лица, шаркающей походкой и трясущимися руками.

Даже сейчас он продолжал издавать не столько уже бессмысленные, сколько вредные приказы, которые стоили жизни десяткам тысяч человек. 25 августа был освобожден Париж, в начале сентября — Антверпен и Брюссель, а 11 сентября американцы пересекли немецкую границу. Так война пришла на германскую землю.

31 августа Гитлер устроил совещание с тремя генералами, на котором поведал, что он полон решимости стоять насмерть.

— Время для политического решения не пришло, — заявил с изумлением взиравшим на него военным. — Ребячество и наивность ожидать, что в момент тяжелых военных неудач пришло время для благоприятных политических сделок. Такие моменты приходят, когда у вас успехи… Но наступит время, когда трения между союзниками станут настолько серьезными, что произойдет разрыв. Все коалиции в истории рано или поздно распадались. Единственное, что нужно, — это поджидать нужный момент, как бы это ни было тяжело…

Я живу лишь для того, чтобы вести эту борьбу, потому что знаю, что если не будет за этой борьбой стоять железная воля, битва не может быть выиграна. Я обвиняю Генеральный штаб в ослаблении боевых офицеров, которые вступают в его ряды, вместо того чтобы выковывать эту железную волю, и в распространении пессимизма, когда представители Генерального штаба едут на фронт…

Если нужно, мы будем сражаться на Рейне. Какая разница — при всех условиях мы продолжим это сражение до тех пор, как сказал Фридрих Великий, пока одному из наших проклятых врагов слишком надоест воевать…

Если бы моя жизнь была кончена, я думаю, что я лично могу сказать, что для меня это было бы освобождением от забот, бессонных ночей и огромного нервного страдания… Все равно я благодарен судьбе за то, что мне дано жить, потому что я верю…

Вера, конечно, верой, но война продолжалась, и хотел того фюрер или нет, ему надо было что-то делать. Союзники намеревались ворваться в Германию раньше зимних холодов и нанести мощный удар по военной экономике в Руре и Рейнланде. Правда, из этого ничего не вышло. Но уже в августе немецкая армия выглядела деморализованной и отступала, если не сказать бежала. В конце сентября она закрепилась вдоль границы, где была восстановлена линия Зигфрида. Пытавшиеся прорвать фронт союзники забуксовали, и Гитлер воспользовался передышкой, чтобы залатать дыры, оставшиеся после жесточайших летних боев. Дело дошло до того, что воззвание от 18 октября 1944 года призвало всех годных к военной службе мужчин в возрасте от 16 до 60 лет вступить в ряды новой армии, организацией которой занимался сам Борман.

В начале сентября 1944 года, кроме сражавшихся на Восточном и Западном фронтах армий, 10 дивизий находились в Югославии, 17 — в Скандинавии, 30 были отрезаны в балтийских странах, 24 — в Италии и 28 дивизий воевали за то, что к тому времени осталось от Венгрии. Однако Гитлер наотрез отказался отзывать эти войска, иначе ему пришлось бы признать войну окончательно проигранной, а самому оставалось бы только охранять рейх. В то же время Гитлер все еще считал, что эти дивизии являлись залогом того, что наступление обязательно возобновится, как только он преодолеет критический период. По этой же причине он и слышать не желал ни о какой обороне и постоянно твердил о наступлении. Он очень надеялся, что именно теперь, когда все ожидали от него только оборонительной войны, его наступление явится сюрпризом и поможет ему снова оказаться на коне. Идея сделать ставку, которой от него никто не ожидал, возбуждала и пьянила его. Ведь именно внезапностью объяснялся секрет его успехов в прошлом, и он очень надеялся на это в будущем.

Гитлер решил наступать через те самые Арденны, где он одержал блестящую победу в 1940 году. Он намеревался перейти реку Мюзе и взять Антверпен — главную базу союзников. Да, задумано все было прекрасно, и союзники на самом деле не ожидали германского наступления. Но Гитлер не учел одного: его планы уже не соответствовали состоянию германской армии. Самое большее, на что мог надеяться фюрер зимой 1944— 1945 годов, так это только на задержку, но отнюдь не на поражение союзных армий. Более того, начиная эту отчаянную операцию, он рисковал остаться без последних резервов, которые ему очень скоро понадобились бы для обороны рейха.

Конечно, генералы попытались доказать бессмысленность такого крупного наступления и предлагали более скромные цели, но Гитлер и слышать ничего не хотел. Согласиться с предложением военных значило признать свое поражение. На это он пойти не мог ни при каких условиях. И когда начальник армейского Генерального штаба Гудериан попытался вступить с ним в спор, Гитлер в исступлении прохрипел:

— Не нужно меня учить! Я пять лет командую германской армией в условиях войны и за это время получил больше практического опыта, чем любой «джентльмен» из Генерального штаба мог бы мечтать!

Гудериану не оставалось ничего другого, как только подчиниться. Гитлер взял под свой контроль выполнение всех приказов и 10 декабря 1944 года переехал в Бад-Наухайм в Таунусе, чтобы быть ближе к позициям.

Фюрер все рассчитал правильно, и начатое 16 декабря 1944 года наступление немцев стало настоящим сюрпризом для союзников. Немецкие войска значительно продвинулись вперед, и Геббельс поспешил раструбить на весь мир о новой победе германского оружия.

Он явно поспешил. Перейти Мюзе немцам не удалось, и Антверпен так и остался лакомым куском, который вермахту уже не суждено было отхватить. А еще через десять дней стало ясно, что наступление надо прекращать, иначе от задыхавшихся армий ничего не останется. Но Гитлер и слышать не хотел о передышке: дело дошло до того, что к нему просто боялись входить с подобными предложениями, поскольку с фюрером сразу же начиналась истерика.

Дважды к нему на прием пробивался сам Гудериан и умолял его перевести войска не в Венгрию, а в Польшу, где все уже было готово для нового наступления русских через Вислу. Однако Гитлер ни разу не дослушал его до конца.

— Русские блефуют, — махал он руками. — Это же самый большой обман со времен Чингисхана. Кто только мог выдумать такую чепуху?

Фюрер долго продолжал в таком же духе, а потом совершенно неожиданно для Гудериана приказал Моделю еще раз попытаться прорваться через Арденны и начать наступление в Вогезах. Все эти начинания, как того и следовало ожидать, закончились полным крахом.

В конце концов даже Гитлер понял всю отчаянность своего положения и, после того как его армии потеряли 1 миллион солдат и офицеров, 600 танков и 1,5 тысячи самолетов, приказал 8 января 1945 года прекратить наступление. К 16 января линия фронта обрела свои первоначальные очертания. Все было кончено. Но, когда потерявший всякое терпение Гудериан снова заговорил об опасной ситуации, сложившейся к тому времени на Востоке, Гитлер опять впал в истерику. «У него, — говорил Гудериан, — была особая картина мира, и все факты должны были вписаться в эту фантастическую картину. Как он верил, таким и должен был быть мир, на самом же деле это была картина совершенно иного мира».

Фюреру не осталось ничего другого, как только в очередной раз обвинить всех окружавших его в предательстве и отправиться в Берлин, где уже очень скоро будет разыгран последний акт мировой драмы под названием «Адольф Гитлер»…

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Тем временем война подходила к концу, и уже всем было ясно, кто будет править бал в послевоенной Европе. Наступление советских войск по всему Центральному фронту во второй половине января завершилось Висло-Одерской операцией, которая по праву считается одной из самых грандиозных во Второй мировой войне. На фоне этой победы в начале февраля 1945 года состоялась Ялтинская конференция, которая проходила уже в совершенно новых политических условиях.

За прошедшее с Тегерана время военная ситуация сильно изменилась, и, после того как англичане и американцы высадились во Франции, а советские войска перешли в летнее наступление, исход войны был предрешен.

Сталин, Молотов, Кузнецов, Антонов, Майский и Громыко прибыли в Ялту 4 февраля, а в половине пятого открылось первое заседание, вести которое Сталин предложил Рузвельту. И снова повторилась картина, которую многие уже видели в Тегеране: абсолютно спокойный Сталин, экспрессивный Черчилль, который во время весьма, надо заметить, жарких дебатов не мог усидеть на месте, и постоянно пребывавший в напряжении Рузвельт, оказавшийся, как и в Тегеране, между двух огней. Точно так же, как и в столице Ирана, Сталин сокрушал Черчилля своей убийственной логикой, приправленной едва уловимой иронией. А за каждой произнесенной им бесстрастным голосом фразой стояла несокрушимая уверенность в своих силах.

На одной из встреч Черчилль предложил Сталину разделить между Англией и Россией сферы влияния на Балканах, но при этом русским отдать 90% Румынии против 90% в Греции, 50% на 50% — в Югославии и Венгрии и 75% русским в Болгарии. Сталин даже не ответил. Многозначительно постучав по врученной ему Черчиллем бумаге, он вернул ее британцу. А когда Черчилль спросил, не сжечь ли ее, Сталин ответил: «Нет, сохраните ее!»

Понятно, что в Ялту каждый участник «большой тройки» приехал с собственными намерениями и целями. Рузвельт был обязан заручиться данным ему обещанием Сталина начать войну с Японией и добиться общего согласия на Всемирную организацию. Черчилль собирался продолжить после войны свои «особые отношения» с США и усилить вовлечение американцев в европейские дела, в которых он видел ключ к воссозданию баланса сил в Европе. И именно поэтому он всячески сопротивлялся распространению советского влияния и делал все возможное, чтобы восстановить статус Франции как великой державы. Но в то же время он предпринимал титанические усилия, чтобы поражение Германии не выглядело столь сокрушительным, как во времена Версаля, и в Европе не образовалось бы политического вакуума.

Что же касается самого Сталина, то он намеревался добиться самых твердых гарантий безопасности советской территории и установленной на ней его, сталинской, системы от любого влияния. Своей цели он собирался достичь за счет тех территорий, которые когда-либо находились под российской юрисдикцией. Другим его устремлением было создание как в Европе, так и в Азии как можно большей сферы своего влияния с помощью образования просоветских режимов, как это уже имело место в случае с Польшей.

Первое заседание конференции началось с анализа военного положения, которое Сталин весьма умело использовал для доказательства союзникам огромной разницы между его и их войсками, поскольку союзные армии все еще вели бои к западу от Рейна, в то время как его армии уже гнали немцев за Одер.

Как только стороны приступили к обсуждению доклада, Сталин с присущей ему хитростью стал задавать вопросы, которые больше были похожи на ответы. И у всех слушавших его создавалось впечатление, что проводимые союзниками операции не идут ни в какое сравнение с размахом советских и что, несмотря на все свои заверения, они не могут (или не хотят) остановить переброску германских войск на Восточный фронт.

Разгорелись на конференции и жаркие споры относительно будущего правительства Польши и ее границ. К этому времени Красная Армия заняла не только Польшу, но и значительную часть той германской территории, которую Сталин намечал вручить подобранному им правительству. Черчилль был неприятно поражен размерами тех земель, которые Сталин собирался выделить Польше за счет Германии в качестве компенсации. А если отбросить всю лирику, то забирал он эти территории себе.

«Я не хочу, — заявил Черчилль, — фаршировать польского гуся, чтобы он умер от несварения немецкого желудка». А после того как он поведал о том, что вопрос о Польше «является вопросом чести», Сталин сказал: «Для русских вопрос о Польше является не только вопросом чести, но также и вопросом безопасности».

Что касается чести, то у русских, по его словам, накопилось немало грехов перед Польшей, и советское правительство было намерено их загладить. Вопрос же о безопасности был связан с теми важнейшими стратегическими проблемами Советского Союза, которые имели прямое отношение к польскому государству.

Черчилль как мог боролся за включение в коммюнике фразы, что «Польша должна была получить существенные приращения территории на севере и западе», оставив простор для дальнейшей политической борьбы. И своего он добился.

Когда союзники выразили сомнение в справедливости уже давно согласованной границы по «линии Керзона», Сталин напомнил, что «линия Керзона» была придумана не русскими. «Авторами линии, — говорил он, — являются Керзон, Клемансо и американцы, участвовавшие в Парижской конференции 1919 года. Русских на этой конференции не было. «Линия Керзона» была принята на базе этнографических данных вопреки воле русских. Ленин не был согласен с этой линией. Он не хотел отдавать Польше Белосток и Белостокскую область, которые в соответствии с «линией Керзона» должны были отойти Польше. Советское правительство уже отступило от позиции Ленина. Что же вы хотите, чтобы мы были менее русскими, чем Керзон и Клемансо? Этак вы доведете нас до позора. Что скажут украинцы, если мы примем ваше предложение? Они, пожалуй, скажут, что Сталин и Молотов оказались менее надежными защитниками русских и украинцев, чем Керзон и Клемансо? С каким лицом он, Сталин, вернулся бы тогда в Москву? Нет, пусть уж лучше война с немцами продолжится немного дольше, но мы должны оказаться в состоянии компенсировать Польшу за счет Германии на западе».

Жаркие дебаты развернулись и по вопросу о составе польского правительства. Именно эту проблему Черчилль назвал «пробным камнем» конференции. И был прав, поскольку уже мало кто сомневался в том, что все, что сейчас будет решено по Польше, будет применено и ко всем другим странам,, занятым Красной Армией.

Целых семь заседаний было посвящено польской проблеме, на которых три лидера произнесли в общей сложности 18 тысяч слов. Союзники желали получить условия, которые могли бы гарантировать демократическое и независимое правительство, в то время как Сталин намеревался сохранить над Польшей свой контроль. Но сделать это надо было так, чтобы не доводить дело до разрыва с союзниками. Потому он и убеждал их в том, что Россия должна быть уверена, что никто и никогда не использует Польшу в качестве коридора для нападения на СССР.

Сталин говорил очень убедительно, сыпал историческими примерами и весьма искусно связал польскую проблему с планом США о создании Всемирной организации, по которому Рузвельт надеялся получить его согласие. Хотя сам он проявлял большую осторожность в отношении американских предложений. Но с Америкой все же было проще, так как Сталин всегда имел в запасе такой мощный козырь, как обещанная им еще в Тегеране война с Японией.

Этот козырь он и пустил в ход во время личных встреч с американским президентом. По всей видимости, они говорили уже без обиняков. И когда Сталин предложил Рузвельту пойти на определенные уступки, которые, по его словам, были ему необходимы, чтобы убедить русский народ начать военные действия против державы, с которой у него не было спорных проблем, тот охотно пошел на них.

Так появилось совместное заявление о польском правительстве. Оно призывало к реорганизации правительства, признанного Сталиным, с включением в него «демократических» польских лидеров из Польши и из эмиграции и обязывало как можно скорее провести свободные выборы. И, когда Черчилль с Рузвельтом поинтересовались у Сталина о времени проведения этих выборов, тот, не моргнув глазом, ответил: «Через месяц!»

Что же касается проведения мифической «реорганизации» польского правительства, то консультации по этому вопросу были возложены на… Молотова, английского и американского послов. И, забегая вперед, надо заметить, что Вячеслав Михайлович провел их в лучших российских традициях и очень скоро полностью запутал своих партнеров.

Разбиралось на конференции и будущее уже практически поверженной Германии. Рузвельт предложил обсудить доклад Европейской консультативной комиссии, которая была создана еще в Тегеране. Однако Сталин сумел навязать свою инициативу и настоял на решении вопроса о фактическом разоружении Германии.

Поинтересовался он и тем, что думали его союзники о будущем германском правительстве. Будет ли оно единым для всех трех зон? Что будет, если Гитлер примет капитуляцию? И не надо ли поставить одним из условий капитуляции пункт о расчленении Германии без всяких условий?

Рузвельт был склонен принять все предложения Сталина, а вот Черчилль сопротивлялся по каждому пункту как только мог. И ему удалось исключить пункт о расчленении из заключительного документа и свести всякое упоминание о нем к такому разоружению, демилитаризации и расчленению Германии, которые союзники посчитают нужными для «будущего мира и безопасности». Для более детального изучения вопроса был создан Комитет трех, который так ни разу и не собрался.

Удалось Черчиллю отговорить Сталина и от наделения Франции отдельной зоной оккупации. Что же касается Комиссии по репарациям, то Черчилль согласился на ее создание, но выступил против предоставления СССР тех 10 миллиардов долларов из 20, которые Сталин намеревался забрать.

Не было, наверное, ни одного пункта программы конференции, по которому Черчилль не вступал бы в горячие споры со Сталиным. Рузвельт больше предпочитал молчать: обещанная Сталиным война против Японии пока перевешивала все его европейские интересы. И если говорить о Ялтинской встрече в целом, то, конечно, Сталин мог записать ее себе в актив — хотя бы только потому, что в очередной раз весьма убедительно доказал в Ялте всему миру, что основной вклад в дело разгрома нацистской Германии сделал Советский Союз.

Ялтинская конференция стала тем моментом в политической карьере Сталина, когда реальность подтвердила для него самого его имидж, в значительной степени им же самим и созданный. И что бы там ни говорили, но именно под его руководством была одержана, возможно, великая победа в самой страшной из всех войн. При этом маршал Сталин прославлялся не только на полях сражений, но и за круглым столом дипломатических переговоров, заставив двух самых влиятельных политиков мира признать его первым среди равных. Все, кто видел, как он вел переговоры с двумя китами мировой политики, не могли не восхищаться его феноменальной памятью, едва уловимой и от этого еще более разящей иронией и, конечно же, блестящим умением вести дискуссии практически на любые темы.

Вызывали восхищение его удивительная реакция и незаурядное актерское мастерство, с помощью которого он в мгновение ока превращался из грубоватого и жесткого в мягкого и тонкого собеседника. А его страна? Ведь именно благодаря его умению и дипломатическому таланту Советский Союз стал пользоваться после Ялтинской конференции той самой поддержкой и популярностью, о каких до войны нельзя было и мечтать. Ялта стала его звездным часом, который ввел его в историю XX века. Это было то самое прекрасное мгновение, когда даже его непомерные амбиции были удовлетворены почти полностью. И, может быть, именно поэтому впервые в своей жизни он был по-настоящему растроган (или казался таким), когда говорил на заключительном обеде о той роли, которую они вместе с союзниками должны сыграть в послевоенной истории. Но каким бы растроганным он ни выглядел, его чувства и разум даже в тот момент существовали как бы отдельно друг от друга. И он уже тогда думал о той жестокой борьбе, которую его союзники уже очень скоро начнут против него.

Впрочем, существует и другая точка зрения на то, что произошло тогда в Ялте. Можно по-разному относиться к военным и дипломатическим талантам Сталина, дело было отнюдь не в них: такими сговорчивыми и покладистыми Черчилля и Рузвельта сделали не прекрасное логическое мышление Сталина, а уже почти стоявшие у ворот Берлина его войска. Именно они служили в данном случае лучшим аргументом.

Была и еще одна довольно важная причина успеха Сталина в Ялте — медицинская. Если мы вспомним, что в Крым все три руководителя государств прибыли в сопровождении своих врачей (Сталина сопровождала целая бригада во главе с его личным врачом В. Виноградовым), то многое станет ясным. И чего в этом отношении стоит только одна фраза Филиппа Ваденберга: «Три человека, сидевшие под надзором и опекой своих личных врачей, торговались о дележе добычи, подобно трем одряхлевшим беззубым львам».

Особенно удручающе выглядел Рузвельт. «За восемь месяцев до конференции, — писал президент Американской врачебной палаты, — Рузвельт перенес инфаркт… страдал от отека печени и одышки… Он стал вспыльчивым и очень нервничал, если ему приходилось долго концентрировать внимание на чем-то. Когда обсуждение касалось вопроса, требовавшего длительного размышления, он предпочитал сменить тему».

А вот что писал о пребывании Рузвельта в Ялте личный врач Черчилля Моран: «Раньше, если Рузвельт оказывался недостаточно знаком с какими-либо обсуждавшимися фактами, ему приходил на помощь его интеллект… То, что я здесь наблюдаю, заставляет меня усомниться в том, что он в состоянии справиться со своей миссией».

Да и большой любитель армянского коньяка был в Ялте только тенью прежнего Черчилля. Премьер Британии был настолько подвержен депрессиям, что уже летом 1944 года заявил тому же Морану, что очень боится покончить с собой. В этом не было ничего удивительного: с 1944 года Черчилль страдал временной потерей памяти. «Похоже, — писал в своем дневнике начальник британского генерального штаба генерал А. Брук 28 марта 1944 года, — что он не в состоянии сосредоточиться даже на пару минут и все время уклоняется от темы».

Состояние здоровья Сталина, как и Черчилля и Рузвельта, произвело на западных врачей далеко не самое благоприятное впечатление. Он выглядел крайне утомленным, бледным и болезненным, хотя при всех официальных выходах по-отечески улыбался. Последнее время он страдал высоким давлением, но, как и Ленин, не верил отечественным врачам и складывал их лекарства в ящик стола, предпочитая таблеткам испытанное народное средство в виде йодных капель и парную баню, которой всегда приписывал чудодейственные свойства. Но Сталин выглядел куда более здоровым по сравнению с Черчиллем и Рузвельтом, которые с огромным трудом добрались до Ялты. Конечно, никто не собирается отнимать у него его умение вводить своих оппонентов в заблуждение и обманывать там, где, казалось бы, уже невозможно обмануть. И все же в значительной степени своими успехами он был обязан плачевному состоянию своих «друзей-противников».

Как бы там ни было, Сталин победил. Теперь он был законным наследником не только Ленина, но и великих русских царей — столь любимого им Ивана Грозного и не менее почитаемого Петра I в одном лице, как выразился де Голль. И когда уже очень скоро Великая Отечественная война закончится полным триумфом Советского Союза и самого Сталина, он на какое-то время станет самым влиятельным политиком в мире.

Гитлер воспринял Ялтинскую конференцию как очередной фарс своих врагов. Назвав себя «последней надеждой Европы», фюрер заметил, что поражение Германии будет огромной трагедией и для всей Европы. Более того, в одном из своих последних монологов он нарисовал картину будущего, которая оказалась на удивление более точной, нежели та, которую увидели лидеры союзных стран в Ялте. «С поражением рейха, — говорил он, — и в преддверии появления азиатского, африканского и, возможно, южноафриканского национализма в мире останутся только две великие державы, способные противостоять друг другу, — Соединенные Штаты и Советская Россия. Законы как географии, так и истории вынудят две эти державы испытать свои силы на поле брани либо в сферах экономики и идеологии. Эти же самые законы делают неизбежным, что обе эти державы станут врагами Европы. И в равной степени очевидно, что обе эти державы рано или поздно будут искать поддержки единственной выжившей в Европе великой нации — германского народа…»

Комментарии, как принято говорить в таких случаях, излишни…