ГЛАВА ПЕРВАЯ

16 января 1945 года Гитлер вернулся в Берлин. Столица лежала под снегом, который скрывал истинные размеры ее разрушения. На Вильгельмплац зияли глубокие пробоины, но фасад огромного, занимавшего целый квартал между этой площадью и Герман-Геринг-Штрассе, здания новой рейхсканцелярии все еще сохранял свой величественный облик. Как и прежде, возле массивных деревянных ворот, отделанных под медь, стояли, широко расставив ноги, рослые солдаты вермахта, а находившиеся рядом телохранители в эсэсовской форме напряженно всматривались в редких прохожих. Получил серьезные повреждения зал для почетных гостей, но крыло, где находились жилые апартаменты Гитлера и его кабинет, уцелело.

Гитлер не без труда вылез из машины, хмуро взглянул на пробоины в стенах и направился в свой кабинет. Встречавшая фюрера секретарша Траудль Юнге с ужасом смотрела на своего шефа. «Гитлер, — вспоминала она, — являл собой страшную картину: он передвигался с трудом и неуклюже, выбрасывая верхнюю часть туловища вперед, волоча ноги. С трудом он мог сохранять равновесие. Левая рука ему не подчинялась, а правая постоянно дрожала. Глаза Гитлера были налиты кровью». «Неужели это тот самый всегда галантный и обходительный Гитлер, который интересовался моими делами и никогда не упускал случая, чтобы сделать мне комплимент? — подумала Юнге, глядя в сгорбленную спину прошаркавшего мимо старика. — А может быть, это один из его двойников, о которых давно уже ходили легенды? А сам Гитлер давно уже гуляет по океанскому берегу где-нибудь в Бразилии?»

Увы… этот был тот самый некогда галантный Адольф Гитлер, сломленный неудачами и страшным нервным напряжением последних месяцев. «Его голова, — вспоминал один из эсэсовских офицеров, — слегка покачивалась. В глазах плясали неописуемые блестки, и эффект был какой-то пугающий и неестественный. Его лицо и подглазья производили впечатление полного истощения. Все его движения напоминали дряхлого старика».

«Увидев лицо Гитлера, — вспоминал доктор Гизинг, — я был весьма удивлен тем, как оно изменилось. Он еще больше постарел и сгорбился. Цвет лица был таким же бледным, под глазами — большие мешки. Он говорил вполне ясно, но очень тихо. Я сразу обратил внимание на сильную дрожь левой руки и левой кисти. Дрожь резко усиливалась, когда Гитлер держал руку на весу, поэтому он старался все время держать руки на столе или опираться ими о сиденье… У меня сложилось впечатление, что мысли его все время где-то далеко и ему трудно сконцентрироваться. Он производил впечатление выдохшегося человека с отсутствующим взглядом. Кожа его рук также была очень бледной, ногти совершенно обескровлены».

«Перед тем как я отправился в рейхсканцелярию, — вспоминал один из ответственных работников Генерального штаба, откомандированный в Ставку фюрера в марте 1945 года, — один из офицеров штаба предупредил, что я должен быть готовым к встрече с совсем с другим человеком, который имеет мало общего с Гитлером, знакомым по фотографиям, кинохронике или предыдущим личным встречам. Он сказала, что я увижу перед собой изможденного старика. Действительность, однако, намного превзошла все ожидания. До этого я лишь дважды мельком видел Гитлера: в 1937 году на открытии мемориала павшим и в 1939 году на параде в честь дня его рождения. Тот Гитлер не имел ничего общего с развалиной, к которой я явился 25 марта 1945 года и которая устало протянула мне для рукопожатия трясущуюся руку… Физически он производил жуткое впечатление. Тяжело, с видимым усилием волоча ноги, он шаркающей походкой вышел из своих личных помещений в бункере и направился в комнату для совещаний. У него отсутствовало чувство равновесия. Если на этом коротком пути ему приходилось останавливаться, то он должен был либо сесть на одну из стоявших здесь скамей, либо держаться за собеседника… Глаза его были налиты кровью. Все предназначенные для него документы печатались шрифтом утроенного размера на специальных «фюрерских машинках»; несмотря на это, читать он мог, только пользуясь очень сильными очками. Из углов его рта иногда капала слюна — зрелище жалкое и неприятное».

Все это было на самом деле так. Гитлер производил впечатление полуживого старика, и тем не менее его умственное состояние было нормальным. Да, он выглядел усталым и больным, но даже теперь ему удавалось демонстрировать феноменальную память. Из множества докладываемых ему противоречивых сообщений он быстро распознавал главное, интуитивно улавливал наметившуюся опасность и реагировал на нее должным образом. Другое дело, что положение ухудшалось с каждым днем, и Гитлер впадал все в большее отчаяние. «Вспышки ярости случались у него все чаще, — вспоминал Альберт Шпеер, всегда считавший самообладание «одним из самых примечательных качеств Гитлера». — Иногда он переходил на очень высокие тона, бесновался, орал, ругался. Тем не менее я неоднократно имел возможность восхищаться его самообладанием».

Да и многие другие свидетели последних дней жизни Гитлера отмечали то удивительное хладнокровие, с каким он шел навстречу концу и ту «решительность», с какой он без малейших эмоций принял решение остаться в Берлине до самого конца.

* * *

Многие историки и биографы Гитлера объясняют столь ужасный его внешний вид тем, что стараниями врачей к концу войны фюрер стал законченным наркоманом, так как в течение многих лет принимал до 150 таблеток в неделю, которыми его потчевал главный врач Морелль. На самом деле это было не так. Конечно, многочисленные таблетки и инъекции делали свое дело, и тем не менее наркоманом Гитлер не был. До самой последней минуты он находился в состоянии вменяемости и отвечал за свои действия, о чем говорили не только врачи, но и фельдмаршал Альберт Кессельринг, который еще в середине апреля 1945 года восхищался «духовной мощью» Гитлера. Но это не может не вызывать некоторых сомнений. Ведь «духовная мощь» проявляется прежде всего в поступках. И вряд ли ею мог обладать человек, который по любому поводу впадал в истерику, винил во всех смертных грехах кого угодно, но только не себя, и готов был уничтожить оказавшийся недостойным его гения весь немецкий народ.

Гитлер все еще продолжал говорить о скором переломе в войне, одному только ему известном чуде и о том новом мощном оружии, с помощью которого это чудо и будет осуществлено. А что еще ему оставалось? Опустить руки и признать собственное поражение? На подобное он был не способен, как не был способен признать свою вину Сталин в полнейшей неготовности Красной Армии к войне. Помимо всего прочего фюрер прекрасно понимал, что стоит только ему окончательно отпустить поводья, как разразится всеобщий хаос, и именно поэтому он, когда ему донесли о словах Гудериана, заявившего Риббентропу, что исход войны предрешен и Германию ждет очередное унижение, почище того, которое страна пережила в 1918 году, впал в истерику.

— Я, — трясся он от гнева,— категорически запрещаю обобщения и выводы относительно ситуации в целом. Это остается моей прерогативой. В будущем любой, кто скажет кому-нибудь еще, что война проиграна, будет считаться предателем со всеми вытекающими последствиями для него и его семьи, невзирая на его ранг и положение!

Здесь Гитлер не придумал ничего нового и вел себя так, как на его месте поступил бы любой правитель. Достаточно вспомнить октябрь 1941 года, когда Сталин собирался покинуть Москву, но в то же время отдал приказ расстреливать на месте любого жителя столицы за панику. И это был тот самый Сталин, который намеревался вести через болгарского посла переговоры с Гитлером о сепаратном мире.

Конечно, положение, в котором оказался фюрер весной 1945 года, не шло ни в какое сравнение с той ситуацией, в какой очутился Сталин зимой 1941 года, но… в чужую душу не заглянешь. И что на самом деле думал тогда Гитлер, все еще продолжавший верить или делавший вид, что верит, в новое секретное оружие, не скажет никто. Ведь верили же в эти россказни многие члены партии и те же фермеры в Вестфалии, которые нисколько не сомневались в том, что у «фюрера что-то есть в запасе и в последний момент он этим воспользуется». Более того, все эти люди, а по всей Германии их было достаточно, даже весной 1945 года считали, что Гитлер специально запустил врага «так глубоко» в Германию, чтобы заманить его в западню. Когда проехавший по Западной Германии Шпеер рассказал Гитлеру о царивших там настроениях, Гитлер со слезами на глазах ответил:

— Да, это так, и сообщение об огромной численности русских войск, готовящихся наступать на Берлин, есть самый большой блеф со времен Чингисхана. Если бы только вы верили, что войну еще можно выиграть, если бы у вас была по крайней мере вера в это, все было бы хорошо… Если бы вы могли хотя бы надеяться, что мы не пропали! Наверняка вы в состоянии надеяться… Этого было бы достаточно, чтобы поднять мне настроение…

В этой фразе был весь Гитлер. Страна дымилась в руинах, на фронтах каждую минуту бессмысленно гибли тысячи людей, а его волновало только собственное настроение. «За исключением момента, — писал генерал Гальдер, — когда он достиг вершины своей власти, для него не существовало Германии, не существовало германских войск, за которые он лично отвечал. Для него — сначала подсознательно — существовало только одно величие, которое властвовало над его жизнью и ради которого его злой гений пожертвовал всем, — его собственное «я».

Конечно, любые оценки таких людей, как Гитлер, весьма относительны, как и все в этом лучшем из миров. Но если даже Гальдер был прав и для Гитлера существовало только его «я», то чем в таком случае он был хуже того же Наполеона, для которого война превратилась в насущную потребность самовыражения и которого совсем не волновало то, что на этой самой войне гибли сотни тысяч людей?

* * *

Как это ни прискорбно для Гитлера, но верящих в скорую победу в его окружении оставалось все меньше, и теперь ему все чаще приходилось самому поднимать себе настроение. С помощью всей той же истории. Чуть ли не каждый день он рассказывал о том чуде, которое спасло во время Семилетней войны Фридриха Великого. Да, тогда прусскому королю, который оказался один перед коалицией из Австрии, России, Франции и Швеции, тоже пришлось нелегко, и судьба знаменитого полководца повисла на волоске. Однако в ту самую минуту, когда он собирался принять яд, умерла царица Елизавета, являвшаяся душой вражеской коалиции. К великой радости Фридриха II, на российский престол взошел его горячий поклонник Петр III, который не только заключил с ним мир, но и вернул ему все захваченные территории. Но и этого Петру III показалось мало, и он предоставил в распоряжение короля Пруссии свои войска, с помощью которых тот разбил австрийскую армию. Вряд ли Гитлер надеялся на внезапную кончину Сталина, и тем не менее, забегая вперед, заметим, что он еще воспрянет духом, когда в апреле умрет президент США Рузвельт и его место займет люто ненавидевший коммунизм Трумэн.

Как тогда, в Вене, когда несостоявшийся художник увидел причины крушения своих иллюзий не в самом себе, а в окружающем мире, так и сейчас, на закате своей карьеры, Гитлер продолжал видеть причины своих неудач в своем окружении, и одной из основных тем его бесед стали бесконечные разговоры о предавших его людях.

Он и сейчас все еще продолжал разрабатывать диспозицию войск и отдавать приказы, говорил о восстановлении преимущества немецких военно-воздушных сил, приказал отдать приоритет программе создания реактивного истребителя, одобрил план Йодля по организации штурмовой армии на востоке для приостановления советского наступления и принял решение передислоцировать 6-ю Бронетанковую армию Шеппа Дитриха для подготовки наступления в Венгрии.

Но все это делалось скорее для других, нежели для себя. Судя по всему, на самом деле Гитлер был уже далек и от люфтваффе, и от Венгрии, и от штурмовой армии. К удивлению многих, он занялся планами… перестройки своего родного Линца, который должен был стать самым красивым городом на Дунае. Девятого февраля ему привезли в рейхсканцелярию макет городка, и Гитлер часами смотрел на него и вносил свои поправки. Но даже здесь он остался верным себе и как-то сказал пришедшему взглянуть на архитектурное чудо Кальтенбруннеру:

— Дорогой мой Кальтенбруннер, разве можешь ты себе представить, что я буду в таком духе обсуждать свои планы на будущее, если бы не был глубоко уверен, что мы в конце концов выиграем войну?

Кальтенбруннер пробормотал что-то невразумительное, а Гитлер продолжал:

— Подобно великому Фридриху, мы ведем борьбу с коалицией, а коалиция, запомните, не есть что-то стабильное, она существует по воле горстки людей. Если бы получилось так, что Черчилль вдруг исчез, все бы переменилось в мгновение ока…

Фридрих Великий оставался кумиром фюрера до самой последней минуты его жизни. Его потрет кисти Граффа, которым Гитлер очень дорожил, был единственным украшением его апартаментов в бункере. Трудно сказать, так ли это было на самом деле, но Гитлер то и дело убеждал окружавших его людей, что далеко еще не все потеряно, что провидение вмешается и точно так же, как когда-то прусский король, ждал того самого суда, которому надлежало спасти Германию и его самого от краха. А пока Гитлер продолжал бесконечные разговоры о своем великом предназначении и о том, что ему удалось сделать. Правильное ли он принял решение, вступив в войну? Рассуждать на эту тему теперь бессмысленно, поскольку не он начал войну, а его втянули в нее. Но в то же самое время он был уверен, что иначе и быть не могло.

— Война была неизбежна, — то и дело повторял он, — поскольку враги национал-социализма навязали мне ее еще в конце января 1933 года. Что же касается России, то я всегда утверждал, что мы должны любой ценой избегать войны на два фронта, и, можете быть уверены, я долго и всесторонне раздумывал над Наполеоном и тем, что произошло с ним в России. Тогда, можете вы спросить, зачем эта война против России и почему в выбранное мною время? Да только потому, что я очень боялся, что Сталин может перехватить у меня инициативу… Ужасом этой войны было то, что для Германии она началась и слишком рано, и слишком поздно. Мне было нужно целых двадцать лет, чтобы получить новую элиту, нам не хватало людей, сформированных по нашим идеалам… и военная политика революционного государства, подобного Третьему рейху, по необходимости была политикой мелкобуржуазных реакционеров. Наши генералы и дипломаты, за редким исключением, — это люди другого века, а их методы ведения войны и осуществления нашей внешней политики также из века, который ушел… Но в то же самое время я и сейчас уверен в том, что война началась слишком поздно, и гораздо лучше было бы начать ее в 1938 году. Чехословакия была куда лучшим поводом, нежели Польша, Англия и Франция ни за что не вмешались бы, и Германия закрепила бы свои позиции в Восточной Европе за несколько лет до того, как она стала перед фактом мировой войны… И что бы мне сейчас ни говорили, я продолжаю считать, что в Мюнхене мы потеряли уникальную возможность легко и быстро выиграть войну, которая при всех обстоятельствах была неизбежной. Если же говорить откровенно, то во всем виноват Чемберлен, который уже давно решил напасть на Германию, но выигрывал время и то и дело лишал меня инициативы…

* * *

Несмотря на все заверения Гитлера, что обещанный им перелом в войне уже близок, положение продолжало катастрофически ухудшаться. Оказавшийся заложником собственной воли Гитлер стал нервничать еще больше. Он запретил любые разговоры о поражении, и теперь от него скрывали все самые неприятные новости с фронтов. Но он узнавал их из разговоров и каждый раз взрывался бурным негодованием.

— Мне, — жаловался он своей секретарше Кристе Шредер в начале марта за завтраком, — со всех сторон врут, нельзя ни на кого положиться. От всего этого тошнит… Если что-нибудь со мной случится, Германия останется без вождя. У меня нет преемника. Первый, Гесс, сошел с ума, второй, Геринг, гоь терял симпатии народа, а третьего, Гиммлера, не примет партия — во всяком случае, пользы от него не будет, так как он абсолютно лишен артистического таланта… Еще раз поработайте головой, — продолжал он после небольшой паузы, — и скажите мне, кто должен стать моим преемником? Это вопрос, который я не перестаю задавать себе, и не нахожу ответа…

Был ли Гитлер искренен в своих просьбах? Думается, вряд ли. Если он и нуждался в преемнике, то только для того, чтобы тот подписал грядущую капитуляцию. Ну а в том, что она неизбежна, мало кто уже сомневался. В том числе и сам Гитлер, который потребовал проведения тактики выжженной земли, и согласно его сумасшедшему приказу должно быть уничтожено все, что Германия могла бы использовать в восстановительный период после войны. Когда же Шпеер попытался возразить и заявил, что в первую очередь любой правитель Германии, включая и нынешнего, должен думать не о себе, а о будущем страны, и оставить немецкому народу хотя бы самую малую возможность хоть как-то обеспечить свою будущую жизнь, Гитлер цинично ответил:

— Если война будет проиграна, у народа тоже не будет будущего. Нет нужды беспокоиться о том, что понадобится немецкому народу для элементарного выживания. Напротив, для нас лучше все эти веши уничтожить. Ибо нация показала себя слабейшей, а будущее принадлежит исключительно более сильной восточной нации. Во всяком случае, эту схватку переживут только худшие — лучшие уже убиты…

И все же Шпееру удалось помешать Гитлеру затапливать шахты, взрывать электростанции и коммуникации. Но сделал он это только благодаря тому, что фюрер уже не пользовался былой властью, да и приказы его выполнялись далеко не всегда безоговорочно…

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Конечно, всем оказавшимся в конце войны рядом с Гитлером было тяжело, и прежде всего психологически. По сути, все эти люди были заживо похоронены в огромной братской могиле, называвшейся рейсхканцелярией; каждый день им приходилось выслушивать монологи живого привидения, в которое превратился Гитлер. Но тяжелее всех, надо полагать, было все же самому Гитлеру. Окружавшие его люди верили в него только в дни побед, но ни у кого из них не было такой слепой веры в самих себя и в свое высочайшее назначение на этой земле. И вот теперь, когда все его надежды были разбиты, Гитлер в который уже раз опустился с заоблачных высот на грешную землю. Более того, в отличие от тех людей, которые могли поделиться с друзьями своими мыслями и хотя бы таким образом облегчить себе душу, Гитлер был лишен и этой привилегии. Никто не осмеливался откровенничать с тем, одного слова которого все еще было достаточно, чтобы любого расстрелять прямо здесь, в бункере, или отправить на виселицу. Надо ли говорить, с какой радостью погребенный заживо Гитлер встретил появление в своей могиле Евы Браун, которая, презрев все трудности и страшное будущее, явилась к нему в начале марта 1945 года.

Можно по-разному относиться к этой женщине, но не восхищаться ею, наверное, нельзя. Когда-то на заре своей юности она заявила, что в Гитлере ее жизнь и смерть. И вот теперь, когда до этой самой смерти оставалось меньше четырех шагов, Ева и не подумала отрекаться от своих слов. В конце февраля на вечеринке на небольшой вилле на Вассербургерштрассе она с гордостью показала гостям подаренное ей Гитлером бриллиантовое колье с топазом и неожиданно для всех заявила, что намерена вернуться в Берлин и остаться с Гитлером до конца, каким бы он для них не был. Напрасно несколько часов друзья во главе с сестрой Евы Гретль пытались отговорить ее от этого безумного шага.

— Смерти я не боюсь, — с поразившим всех спокойствием сказала Ева. — Я уже год назад знала, какой конец меня ждет. Фюрер запретил мне возвращаться, но я не могу по-другому…

А когда беременная сестра вызвалась сопровождать Еву и остаться рядом с ней, та покачала головой.

— Нет, — улыбнулась она, — тебе нельзя подвергать опасности будущего ребенка. Непременно роди мальчика, в семье Браунов у девочек несчастная судьба…

Решение было принято, и теперь Еве оставалось только попасть в бункер. А это было далеко не так просто, как могло показаться на первый взгляд. В Германии царил хаос, все дороги были заполнены беженцами, поезда ходили вне всякого расписания, и Берлин постоянно бомбили союзники. Ева позвонила Борману, однако верный паладин фюрера отказался помочь ей, сославшись на нежелание Гитлера видеть ее в Берлине. Тогда Ева поехала в штаб-квартиру концерна «Даймлер-Бенц» и потребовала предоставить ей машину.

— Фюрер ждет меня! — заявила она. — Надеюсь, вам все ясно!

Перепуганные служащие не только выделили Еве машину, но и дали ей шофера. И все же до Берлина она добралась только чудом. По дороге машину на бреющем полете атаковал английский истребитель, но ни одна из пуль не попала в цель.

При виде Евы Гитлер попытался выразить недовольство, но на этот раз у знаменитого актера ничего не вышло, и всем было видно, как он рад ее появлению. Собрав все свои силы, он, стараясь идти твердым шагом, подошел к ней, взял за руку и проникновенно произнес:

— Я очень горжусь вами, фрейлейн Браун, очень горжусь… Вы так привязаны ко мне, так привязаны…

По всей видимости, Ева на самом деле очень соскучилась по Гитлеру и следовала за ним все эти дни словно тень. Вот как описывал ее поведение в своей книге «Последние дни рейхсканцелярии» ротмистр Герхард Больдт, который в январе 1945 года был назначен старшим офицером для особых поручений при начальнике Генерального штаба: «Она сидела, закинув ногу на ногу, рядом с Гитлером и несколькими его приближенными в приемной и о чем-то оживленно говорила. Гитлер напряженно слушал ее. Она внимательно смотрела в глаза тем, к кому обращалась. Меня сразу поразили ее овальное лицо, сверкающие глаза, классической формы нос и очень красивые светлые волосы. Серый жакет с такого же цвета юбкой плотно облегал хорошо сложенное тело уже довольно зрелой женщины, выгодно подчеркивая его формы. На изящном запястье красовались украшенные бриллиантами не менее изящные часики. Безусловно, Ева Браун была по-настоящему красива, только вела она себя довольно неестественно, я бы сказал, чересчур театрально».

Едва появившись в бункере, Ева принялась чуть ли не целыми днями упрашивать Гитлера отказаться от услуг доктора Морелля.

— Он, — то и дело повторяла она, — отравляет тебя, перестань принимать его лекарства!

Надо заметить, что доктор Теодор Морелль был весьма любопытной фигурой. Он родился в 1890 году в немецкой семье среднего достатка. Закончив гимназию, получил медицинское образование и стал корабельным врачом. Он много плавал, однако сколотить состояние так и не сумел. После Первой мировой войны, когда в Германии то и дело вспыхивали путчи и революции, Морелль решил избежать сильных потрясений и убраться подальше от крупных городов. В Берлине же он появился только в конце 1920-х годов.

Во время работы корабельным врачом Мореллю часто приходилось лечить венерические заболевания, поскольку моряки чуть ли не в каждом новом порту подхватывали всякую заразу. Он приобрел в этом деле богатейший опыт и решил специализироваться на венерических заболеваниях, которых в связи с полным падением нравов в Германии того времени хватало. А чтобы придать себе больший вес, бывший корабельный эскулап распустил слух, будто он является учеником лауреата Нобелевской премии знаменитого русского биолога Ильи Мечникова, который передал ему секреты успешной борьбы с инфекционными заболеваниями.

Морелль начал с малоизвестных актрис и актеров, непризнанных художников и режиссеров крохотных театров, справедливо полагая, что они сделают ему соответствующую рекламу. И не ошибся. Очень скоро бывший корабельный врач стал пользоваться популярностью и в среде широко известных представителей столичной богемы и заслуженно заработал репутацию специалиста, способного оказать действенную помощь даже в самых тяжелых случаях.

По сей день так и неизвестно, какой недуг привел Генриха Гофмана к богемному врачу Теодору Мореллю. Обходительный Морелль очаровал Гофмана, и тот без всяких просьб с его стороны начал уговаривать Гитлера обследоваться у великолепного специалиста. После настойчивых просьб Гофмана канцлер согласился. Морелль обследовал фюрера и дал свое заключение: у Гитлера истощение желудочно-кишечного тракта, вызванного нервным переутомлением.

Современные медики назвали бы это проявлением дисбактериоза, что в ряде случаев вызывается перенапряжением нервной системы. У Морелля нашлись ампулы с содержащим кишечные бактерии мультифлором. По заверениям бывшего корабельного врача, этот препарат изготовили из выращенного в Болгарии на склонах Балкан здорового скота. Кроме того, он прописал Гитлеру годичный курс лечения витаминами, гормонами, а также инъекциями фосфора и декстрозы.

Лейб-медик и генерал СС доктор Карл Брандт, рекомендованный несколько лет назад фюреру Гиммлером, высказал очень серьезные сомнения в правильности диагноза Морелля и назначенного им курса лечения. Однако фюрер только махнул рукой.

— Морелль, — сказал он, — мне импонирует, я ему доверяю и последую всем его рекомендациям.

Возражать Брандт не осмелился. В 1935 году Гитлер назначил Морелля своим лечащим врачом. В этот момент у него появилась какая-то сильно досаждавшая ему сыпь на теле. На удивление всем Морелль довольно быстро вылечил Гитлера, что, конечно же, только добавило ему веса в глазах фюрера, который поспешил заявить:

— Морелль спас мне жизнь!

Надо ли говорить, что после столь многообещающего заявления Гитлера его личный врач стал неприкосновенной фигурой, и любая критика в его адpec была запрещена. Более того, после своего чудесного и, главное, быстрого излечения Гитлер настоятельно рекомендовал всем своим приближенным лечиться только у Морелля и на все лады расхваливал его способности. А тот продолжал в случае любого недомогания назначать фюреру инъекции и сам же их делал. По этому поводу люто ненавидевший лейб-медика Герман Геринг довольно метко заметил:

— Это не врач, а имперский укольщик!

Однако Гитлер не обращал на эти насмешки никакого внимания — его вера в своего врача была поистине безграничной. И его искренне огорчало то, что Ева не только не желала обращаться к Мореллю, но и отговаривала его от лечения у специалиста по лечению сифилиса и гонореи. Что же касается главы «черного ордена» СС рейхсфюрера Генриха Гиммлера, то он все это время пристально приглядывался к Мореллю. Видимо, он имел на личного врача Гитлера свои виды, но, опасаясь гнева Гитлера, явного интереса к эскулапу не проявлял.

Тем временем склонный к авантюрам Морелль придумал и запустил в свет новую легенду о самом себе. Как теперь выяснилось, бывший корабельный врач был не только любимым учеником Ильи Мечникова, но и… создателем пенициллина! При этом сам Гитлер вел себя так, словно не слышал подобных бредней, что дало повод некоторым исследователям сделать вывод, что лейб-медик воздействовал на рейхсканцлера еще и гипнозом.

Чувствуя свою полную безнаказанность, Морелль решил воплотить в жизнь давнюю мечту и сколотить приличное состояние. С этой целью он присвоил несколько фармацевтических фабрик. На них он монопольно стал производить ряд лекарственных препаратов, являвшихся запатентованными им средствами. Что же касается его могущественного пациента, то Морелль продолжал колоть Гитлера амфетамином и, как показали позднее проведенные исследования, использовал для его лечения еще около трех десятков разного рода достаточно опасных лекарств. От такого «лечения» кожа Гитлера время от времени покрывалась красными и розоватыми пятнами, но Мореллю неизменно удавалось справиться с этим и убедить своего пациента, что состояние его здоровья в полном порядке.

В начале 1940-х годов отставленный от должности лейб-медика эсэсовский генерал и рейхскомиссар по здравоохранению и санитарии Карл Брандт начал всюду твердить, что Морелль преднамеренно травит Адольфа Гитлера опасными лекарственными препаратами, намереваясь вызвать у него болезнь Паркинсона или еще худшие последствия. Однако своенравный нацистский диктатор ничего не желал слышать, пока в 1943 году состояние его здоровья действительно не начало серьезно ухудшаться.

Летом 1944 года, после совершения знаменитого покушения на жизнь Адольфа Гитлера в его Ставке, эсэсовскому врачу Карлу Брандту, пользовавшемуся поддержкой самого рейхсфюрера СС, наконец удалось одержать решительную победу — Морелля удалили от нацистского диктатора. И снова он появился в окружении фюрера только в бункере. Но самым интересным во всей этой истории было то, что некоторые историки Третьего рейха и по сей день считают, что доктор Морелль являлся либо секретным агентом британских спецслужб, либо антигитлеровским заговорщиком. В то же время он мог быть и послушным исполнителем воли какого-то очень высокопоставленного нацистского руководителя, рассчитывавшего стать преемником Адольфа Гитлера. Именно поэтому Теодор планомерно травил Адольфа лекарствами: просто убить Гитлера было равносильно самоубийству для самого лейб-медика.

Наиболее вероятным хозяином Морелля мог оказаться Герман Геринг, враждебное отношение которого к бывшему врачу служило только маскировкой и дополнительным алиби на случай внезапной смерти диктатора. На самом деле Геринг сам помог Теодору взобраться наверх и подставил его ничего не подозревавшему Гофману. Естественно, если бы эскулап насмерть «залечил» фюрера, то сам вряд ли дожил бы даже до первого допроса в гестапо.

С другой стороны, спецслужбы союзников стран антигитлеровской коалиции, активно вылавливавшие на территории Германии и сопредельных стран чинов СС и всех, кто имел малейшее отношение к Ставке Адольфа Гитлера в фю-рербункере и рейхсканцелярии, по каким-то таинственным причинам не тронули бывшего лейб-медика нацистского диктатора. Их не заинтересовала личность Теодора Морелля, который находился рядом с нацистом № 1 на протяжении почти девяти лет. Доктор умер в мае 1948 года в городке Тегензее. Вот только своей ли смертью? Не помогли ли ему отправиться в мир иной, чтобы он ни под каким предлогом не смог раскрыть некоторые тайны «лечения» Адольфа Гитлера?

После громкого покушения на жизнь Адольфа Гитлера в его полевой ставке «Вольфшанце» в Восточной Пруссии 20 июля 1944 года Теодор Морелль был отстранен от лечения вождя партии и нации. Лейб-медиком Гитлера вновь стал хорошо ему знакомый ставленник рейхсфюрера СС доктор Карл Брандт, носивший звание эсэсовского генерал-майора.

— Мне нужна помощь в медицинском обслуживании фюрера, поскольку на моих плечах множество важнейших обязанностей и ваших личных поручений, рейхсфюрер.

— Хорошо, мы подумаем над этим, — согласно кивнул Гиммлер.

Однако найти подходящего по всем статьям врача оказалось не так просто. Только в конце октября Генрих Гиммлер утвердил кандидатуру молодого врача Людвига Штумпфеггера, который слыл весьма способным, подающим большие надежды ортопедом. Он работал хирургом-ортопедом в клинике Хохенлюхен под руководством известного немецкого медика профессора Карла Гебхардта.

Людвиг Штумпфеггер искренне восхищался Адольфом Гитлером и проявлял по отношению к нему безграничную преданность. В то же время он вел себя довольно осторожно, избегал критических замечаний в чей-либо адрес, старался держаться со всеми ровно и никогда не позволять себе давать какие-либо оценки методам лечения, применявшимся до него лейб-медиком фюрера доктором Мореллем. Хотя как врач Штумпфеггер не мог не видеть, что лекарственные препараты, применявшиеся бывшим корабельным врачом, явно наносили вред здоровью Гитлера.

Насколько известно, второй лейб-медик фюрера Людвиг Штумпфеггер, в отличие от Карла Брандта, оставался с ним до конца в фюрербункере. Он оказывал помощь раненым в нижних этажах бункера, в частности, раненому генералу Роберту фон Грейму, сумевшему прорваться в Берлин на самолете. По сведениям очевидцев, после самоубийства Адольфа Гитлера его лейб-медик решил оставить свой пост в фюрербункере. Согласно показаниям свидетелей, он погиб на улицах Берлина под огнем советской артиллерии.

В середине марта Гитлер решил отправиться на фронт, чтобы собственными глазами увидеть, что же там на самом деле творится. Борман и генералы принялись в один голос отговаривать его от безумной затеи, однако Гитлер настоял на своем. Он хотел лично убедиться, где проходит линия фронта, и проверить обеспечение войск боеприпасами.

Рано утром фюрер выехал на машине из Берлина в направлении Франкфурта-на-Одере. «Там, где нас узнавали, — писал об этой поездке личный шофер Гитлера Эрих Кемпка, — люди толпами собирались у машины. Личное присутствие фюрера давало им новую надежду в ситуации, которую мы сами уже считали безнадежной. Шеф беседовал с офицерами и солдатами, говорил с женами и матерями. Его все еще окружало волшебное сияние великой личности. И ему часто удавалось несколькими словами подбодрить отчаявшихся. На обратном пути Гитлер сидел, глубоко погрузившись в свои мысли. Не было не произнесено ни единого слова».

Говорить было не о чем. Конечно, можно было еще предаваться иллюзиям и строить фантастические планы по спасению Германии в самый последний момент. Но то, что Гитлер увидел на фронте, по всей видимости, отбило даже у него охоту выдавать желаемое за действительное. Как знать, не в те ли самые минуты он, растерянный и сраженный увиденным, принял окончательное решение о самоубийстве…

К апрелю он уже не следил за событиями и решил, что советская подготовка на подступах к Берлину — очередной блеф, и главный удар будет нанесен на юге по Чехословакии. Гитлер настоял на перемещении бронетанковых дивизий СС с фронта по Одеру на юг, совершив ту же ошибку, когда перевел 6-ю Бронетанковую армию СС в Венгрию. Но это уже не играло никакой роли, поскольку судьба Второй мировой войны была решена.

Вот как описывал те дни упомянутый Эрих Кемпка: «Дивизии Сталина уже стояли у ворот, но наши позиции, несмотря на сильное вражеское наступление, еще удерживались. Натиск противника временно ослаб. Затишье перед бурей…

Сильные соединения и танковые части Красной Армии находились в нескольких километрах в полной готовности к новому наступлению. Предстоял последний крупный штурм. Остановим мы его или же он уничтожит нас?…

С каждым днем служба становилась все более трудной, предъявляя повышенные требования к каждому солдату и офицеру в Имперской канцелярии… Мне приходилось как можно быстрее доставлять генералов и других господ на разные участки фронта и на командные пункты.

Мы считали невероятным счастьем, когда машина со всеми ее седоками в тяжелейших условиях благополучно прибывала к цели. А если поездок не было, приходилось помогать пожарным при многочисленных авиационных налетах, выполнять многообразные другие задачи, возникающие в такой обстановке… К этому добавлялась духовная угнетенность, от которой все мы страдали в результате постоянно ухудшающихся сообщений со всех фронтов. И на Западе наши войска тоже отступали под натиском врага…

Фельдмаршал Кессельринг был назначен командующим группой армий «Запад». Италия была потеряна. Наша прежняя штаб-квартира в Цигенберге перешла к новому командующему «Западом». Кессельринг часто сам приезжал в Берлин, чтобы лично доложить фюреру точную обстановку на фронте… С напряженными до предела нервами я гонял машину между Берлином и Цигенбергом».

Кемпке часто приходилось бывать в ставке, и вот как он описал одно из таких посещений: «Вернувшись вечером, я отправился в то помещение бункера фюрера, которое предназначалось для докладывания и обсуждения обстановки. Там тогда решались судьбы Германии. Отсюда давались команды миллионам солдат. Телеграфисты и телефонистки, непрерывно сменяя друг друга, работали день и ночь. Входили и выходили получавшие приказания офицеры связи. Несмотря на необычайную работоспособность, концентрированную здесь, в этом центре рейха царила почти таинственная тишина.

У Гитлера как раз шло обсуждение обстановки. Я ожидал в тамбуре. Входили и выходили многие знакомые мне люди. У каждого были новости. Меня, разумеется, спрашивали, как обстоит дело на «Западе». Но вот обсуждение обстановки закончилось. В кругу своих сотрудников Гитлер вышел из помещения. Я сразу выскочил, чтобы доложить о моей поездке на фронт… Увидев меня, Гитлер подошел ко мне и обнял, словно блудного сына, с силой тряся мои руки…

С каменным лицом стоял позади этой группы Мартин Борман. Он нервно подергивал с хрустом суставы пальцев, что обычно делал, когда злился. Как я потом узнал, во время моего отсутствия он несколько раз пытался навязать Гитлеру другого, угодного ему лично водителя или сопровождающего. Мне было хорошо известно, что у него в резерве уже несколько лет был один человек, которого он хотел «презентовать» шефу. Он всеми силами хотел удалить меня от Гитлера: ведь я был последним из группы старых доверенных людей шефа и имел право по своей должности входить без особого приказа или вызова в его личные апартаменты или служебные помещения. Одного этого было, разумеется, достаточно, чтобы Борман ненавидел меня.

Поскольку мне самому такая враждебность, исходящая из непосредственного окружения моего шефа, была неприятна, я не раз просился добровольцем на фронт. Гитлер эти прошения постоянно отклонял. Когда однажды я, особенно раздосадованный поведением Бормана, стал снова настаивать, Он заявил мне: «Здесь вы облечены гораздо большей ответственностью, чем на фронте. Ведь моя жизнь, которую я так часто вверяю вам, важнее, чем постоянные выпады господина Бормана».

Возможно, все это так и было на самом деле, а вот почему Борман так желал заменить преданного фюреру водителя на своего человека, мы еще поговорим, когда попытаемся хоть как-то высветить лицо самого таинственного клеврета фюрера, который до самой последней минуты предпочитал тень свету.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

С середины апреля обитателей рейхсканцелярии стали донимать ночные налеты советской авиации. По воспоминаниям охранников и обслуживающего персонала бункера, в сером от пороховой гари небе над Берлином висели огромные клубы бурого дыма, подсвеченные зловещими багровыми отблесками пожаров, которые уже некому было тушить. Зрелище было страшное, но в то же время какое-то торжественное, и именно тогда Геббельс сказал Гитлеру:

— Мне это напоминает финал «Кольца Нибелунгов». Помните феерическую сцену всеобщей гибели, названную «Сумерки богов»?

— Да, да! — оживился фюрер. — Ведь это моя любимая опера Вагнера. Вы молодец, Йозеф…

Тем не менее Гитлер решил перебраться в недостроенный подземный бункер, где он мог, по его словам, поспать. В бункере имелось шесть выходов, три из которых вели в вестибюль, а три в сад министерства иностранных дел. Он представлял собой несколько соединенных друг с другом подземных галерей, располагавшихся на глубине 18 метров под восьмиметровым железобетонным покрытием. Попасть туда можно было По лестнице из 37 ступеней. Однако основная часть подземного комплекса находилась на уровне 25-й ступени, и толщина железобетонного покрытия в этом месте не превышала трех метров. Поэтому в проходах на стенах после бомбежек вскоре появились трещины, а уровень вылившейся на пол из лопнувших труб воды достигали нескольких сантиметров.

Бункер состоял из жилых комнат Гитлера и Евы, конференц-зала с приемной и ванной. Отдельные помещения были выделены Геббельсу и доктору Штумпфеггеру. Жена Геббельса и пятеро их детей располагались в верхней части. Здесь же находились комнаты Бормана, Фегелейна, Хевеля, представителей трех родов войск, коменданта рейхсканцелярии бригадефюрера СС Монке и обслуживающего персонала. Охраняло бункер около 600 эсэсовцев. Но и здесь Гитлеру не удалось спрятаться от страшной реальности — грохот разрывов был слышен даже сквозь многометровую толщу бетонных перекрытий фюрербункера.

«Этот уход в свой будущий склеп, — метко заметил Шпеер, — ставил последнюю точку в уходе Гитлера от трагедии, которая разворачивалась под открытым небом за стенкой бункера. Он больше не имел к этому никакого отношения. Когда он говорил о конце, он имел в виду собственный, а не страны. Он достиг последней остановки в своем бегстве от настоящего, от реальности, которую отказывался признавать с юности. В то время я придумал имя для этого нереального мира бункера: я назвал его Островом ушедших».

Но даже сейчас, когда счет его жизни шел уже на дни, фюрер продолжал тешить себя ожиданием чуда, которое спасет и его, и Германию от нового позора. Имевший на фюрера свои виды Геббельс (о чем еще пойдет речь) умело поддерживал в нем эти надежды и чуть ли не каждый день читал ему книгу английского историка Карлейля «История Фридриха Великого», в которой рассказывалось об уже упоминавшемся выше чуде, которое выразилось в смерти русской царицы Екатерины Великой, что и спасло прусского короля от самоубийства. И когда Геббельс в очередной раз прочитал и без того прекрасно известные фюреру страницы, тот растрогался до слез. Тонко чувствовавший ситуацию Геббельс тут же достал гороскоп Гитлера и поведал вождю о том, что в конце апреля Германию ждет небывалый успех и в августе она сумеет заключить достойный мир.

И чудо свершилось. Рано утром 13 апреля 1945 года в министерство пропаганды поступило сообщение о смерти президента Рузвельта. Чуть было не сошедший с ума от радости Геббельс поспешил к Гитлеру и срывающимся от волнения голосом произнес:

— Мой фюрер, я поздравляю вас! Рузвельт мертв! Как видите, ваш гороскоп предсказал правду, и очень скоро произойдет решающий поворот! Все сходится!

Воспрянул духом и сам Гитлер. Он пришел в необычайное возбуждение. Вот оно! Свершилось! Нет, недаром он верил в свою счастливую судьбу, она и на этот раз оказалась благосклонной к нему, и, судя по всему, гороскоп говорил ему правду. Воспряла духом и Ева Браун. Ее подруга из Мюнхена, с которой она разговаривала по телефону, была поражена прекрасным настроением Евы. Видимо, радости Еве добавило то, что сменивший Гудериана на посту начальника Генерального штаба генерал-полковник Кребс разработал план эвакуации Ставки в Берхтесгаден под кодовым названием «Сераль».

Но увы… небесные светила, вероятно, были слишком далеки от того, что происходило на земле. Смерть Рузвельта не имела никакого значения для Сталина. Еще 1 апреля 1945 года он вызвал к себе маршалов Конева и Жукова и в упор спросил:

— Кто будет брать Берлин? Мы или союзники?

— Мы, — твердо ответил Жуков.

— Ну что же, — прищурился Сталин, — тогда идите и берите!

Маршалы отбыли в действующую армию, и ранним утром 16 апреля советские войска перешли в наступление. Так началась Берлинская операция. Советская артиллерия начала обстреливать столицу «тысячелетнего» рейха. Советские войска перешли в решительное наступление и, обрушив на позиции вермахта на Одере мощнейший артиллерийский удар, стали неудержимо приближаться к Берлину.

Обстановка, сложившаяся в те дни в бункере, лучше всего характеризуется в письмах Евы Браун к сестре Гретль. «У нас здесь уже отчетливо слышна артиллерийская канонада, — писала Ева 19 апреля 1945 года. — И, разумеется, каждый день бомбежки. Теперь вражеские самолеты прилетают не только с западного, но и с восточного направления… К сожалению, при каждом сигнале воздушной тревоги приходится вставать и одеваться, поскольку водопровод может выйти из строя и мы окажемся под водой. Но я счастлива, что именно сейчас нахожусь с рядом с ним. Правда, он ежедневно уговаривает меня вернуться в Берхтесгаден, но я пока держусь. К тому же с сегодняшнего дня на автомобиле из Берлина выехать не так-то просто.

Брандт поступил невероятно подло. Подробности, к сожалению, не имею права сообщить. Его секретарши и я каждый день упражняемся в стрельбе из пистолета, и мужчины уже не рискуют состязаться с нами…»

«Невероятная подлость» Карла Брандта, судя по всему, заключалась в том, что бывший лечащий врач Гитлера попытался открыть ему глаза на истинное положение дел, чем вызвал у него очередной приступ истерики. В связи с этим надо сказать вот о чем. Все, кто пишет о последних днях Гитлера, в один голос твердят о его странном упрямстве и надежде на лучшее будущее. Думается, что ничего подобного не было и в помине. И Гитлер вел себя так же, как на его месте повел бы себя любой. Не мог же он заявить своим приближенным, что это конец, и окончательно деморализовать их, поэтому и предлагал всем, кто хотел, покинуть бункер.

Немцы, несмотря на огромный перевес советских войск в технике и живой силе, продолжали отчаянное сопротивление, и только к 20 апреля Жуков и Конев смогли войти в Берлин. Но и в городе противник отчаянно сопротивлялся: каждый дом превратился в небольшую крепость, каждая улица — в линию фронта. И вот тогда-то Ева Браун предложила Гитлеру прорваться с оружием в руках из Берлина.

Гитлер грустно усмехнулся.

— Какой там прорыв, Ева! Я не в состоянии держать в руках винтовку. Через десять минут я рухну на землю, и кто тогда пристрелит меня, кто избавит от страданий? Ну а если мы с тобой попадем в плен, то нас выставят в Московском зоопарке…

Именно после этого признания Ева стала все чаще поговаривать о самоубийстве, поскольку уже не сомневалась, что даже если им повезет и они выберутся из бункера, Гитлер умрет от непосильного для него нервного и физического напряжения.

Но даже сейчас Гитлер продолжал надеяться на баловня военного счастья генерала Венка с его армией, срочно переброшенной под Берлин, которой фюрер приказал остановить на подступах к Берлину части Красной Армии. Забегая вперед, стоит сказать: генералу Венку действительно удалось несколько задержать стремительное наступление советских войск и навязать ему тяжелые бои, продолжавшиеся до 1 мая 1945 года. 12-я армия под командованием Венка дралась отчаянно и, несмотря на все противодействие советских частей, смогла соединиться с остатками 9-й армии под командованием генерала Буссе. Собрав все силы в единый кулак, Венк все же прорвал ряды Красной Армии. После чего, расширив прорыв, Венк сумел форсировать Эльбу и 7 мая 1945 года сдался американским военным.

* * *

20 апреля 1945 года Гитлер справлял свой последний день рождения. Накануне для поздравлений прибыли военный и личный штаб рейхсканцлера, фельдмаршал Кейтель, генерал-полковник Йодль и начальник Управления личного состава ОКХ генерал Бурхгдорф. Днем фюрер встретился с группой шестнадцатилетних подростков из «Гитлерюгенда», которые готовились погибнуть при обороне Берлина, а затем отправился на последнее в своей жизни совещание, на котором присутствовали все нацистские лидеры и главы трех родов войск.

— Мы не будем устраивать пышного праздника, — сказал Гитлер. — Сейчас широкие торжества просто неуместны…

За столом присутствовали лишь лица, особо приближенные к фюреру. Стараясь сделать приятное виновнику торжества, говорили об ожидающем в самом скором времени Германию чуде победы над противниками. Однако, несмотря на бодрые слова и показной оптимизм, атмосфера за праздничным столом оставалась напряженной и мрачной. Все прекрасно отдавали себе отчет: конец близок, и для подавляющего большинства собравшихся в бункере и за этим столом он будет ужасным. Спасения им ждать неоткуда и не от кого. Обещанное фюрером «чудо» — самый настоящий блеф.

Затем началось празднование дня рождения Гитлера. В бункере собрались практически все высшие военные и гражданские чины рейха, оказавшиеся в эти страшные минуты рядом с фюрером. Под аплодисменты гостей Ева преподнесла возлюбленному картину в украшенной драгоценными камнями раме. Гитлер выглядел растроганным и очень довольным. Риббентроп решил воспользоваться моментом и вместе с остальными присутствовавшими принялся уговаривать Еву повлиять на фюрера:

— Если вы ему скажете, что хотите перебраться в безопасное место, он может пойти вам навстречу!

Ева покачала головой.

— Нет, — ответила она, — решение должен принять только он сам…

Через час после начала торжества случилось неожиданное: Геринг вышел из кабинета Гитлера и покинул бункер фюрера, чтобы уже никогда в него не вернуться.

Вечером Гитлер ужинал с Евой и двумя секретаршами. Он выглядел грустным, и когда речь снова зашла об эвакуации в Южную Германию, с отрешенным видом произнес:

— Ничего не получится. Не буду же я бродить там, как тибетский лама с молитвенным барабаном в руках…

Гитлер встал и вместе с Евой прошел в свою комнату. Вскоре Ева вернулась и предложила подняться наверх и там продолжить празднование дня рождения фюрера. Когда они уселись за накрытый стол, в комнате появились гости, среди которых был Борман и неизвестно откуда появившийся доктор Мор-рель. Как это ни покажется странным, но сирены воздушной тревоги в этот вечер не завыли ни разу, и только издалека доносился гул орудий. Кто-то принес старый патефон, и Борман, как в былые годы, завел его. До глубокой ночи он ставил единственную уцелевшую пластинку с песней «Ярко-красные розы».

О чем думал в это время виновник торжества? Вспомнил ли он, как когда-то мать ставила в этот день на стол праздничный пирог и он тушил на нем свечи? А может, в его сознании проносились страшные картины уже близкого будущего, и он видел себя обугленным на той самой немецкой земле, которую так любил и которую сделал такой несчастной?…

* * *

На следующий день Сталин преподнес Гитлеру свой подарок: его солдаты прорвались к центру Берлина, а советская артиллерия вела огонь прямой наводкой по германской столице. Как это ни удивительно, но фюрер проявил необычайную активность и приказал генералу СС Штейнеру перейти в контратаку и снять осаду города. Гитлер издал приказ, требовавший от вермахта напрячь все силы не только чтобы преградить дорогу противнику, но и отбросить его от столицы рейха.

— Командир, который будет удерживать своих солдат, — диктовал фюрер, — поплатится за это собственной жизнью!

Генерал СС Штейнер хотел доложить Гитлеру, что части генерала Венка сражаются где-то в стороне от Берлина, а в столицу уже прорвались отдельные группы частей Красной Армии. Однако его быстро отговорили от этой безумной по тому времени затеи, которая могла стоить ему жизни. Гитлер тем не менее потребовал правдивого доклада о положении дел на фронтах, и тогда горькую обязанность сказать диктатору правду решили взять на себя начальник оперативного отдела Верховного главнокомандования вооруженными силами Германии генерал армии Альфред Йодль и начальник штаба Верховного главнокомандования вооруженными силами Германии генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель. Гитлер был потрясен, узнав всю правду об истинном положении частей вермахта.

— Меня предали, я окружен изменниками, окутан ложью и предательством! — яростно кричал он. — Война проиграна, и я…

Гитлер не договорил — он вдруг задрожал и закатил глаза. Многим показалось, что он потерял сознание. Страшным усилием воли Гитлер взял себя в руки и вдруг совершенно спокойно произнес:

— Все кончено… Я остаюсь в Берлине. Все, кто хотят, могут ехать на юг…

Кейтель, Борман и Йодль принялись уговаривать Гитлера воспользоваться стоящим наготове самолетом и перебраться вместе со штабом в Оберзальцберг.

— Поверьте, мой фюрер, — убеждал его Кейтель, — оттуда можно куда более успешно вести борьбу, нежели из окруженного русскими Берлина!

— Оставьте меня, Кейтель! — поморщился Гитлер. — Я принял решение и, что бы со мной ни случилось, останусь здесь! Все имеющиеся в нашем распоряжении самолеты должны быть предоставлены в распоряжение женщин и детей, и все вольны в своих решениях… Я остаюсь в Берлине, и если дело все же дойдет до мирных переговоров, то у нас есть для этого гораздо более подходящая фигура, нежели я: Герман Геринг…

Все смущенно молчали, понимая, что этот человек уже перешел ту невидимую грань, которая отделяла жизнь от смерти. Гитлер с поникшей головой шаркающей походкой вышел в приемную, где его ждала Ева Браун. Вызвав своих секретарш Траудль Юнге и Герду Кристиан и диетсестру Констанцию Манциарли, фюрер провел ладонью по нервно дергающемуся лицу, словно снимая с него маску, и приказал им через час вылететь из Берлина. Женщины отказались, заявив, что предпочитают остаться с ним. Затем к нему подошла Ева и, взяв его за руку, мягко сказала:

— Я тоже остаюсь с вами…

Гитлер как-то странно взглянул на нее и вдруг поцеловал в губы, чего никогда не делал на людях.

— Ах, — с грустной улыбкой произнес он, — если бы мои генералы были такими же верными, как вы…

Он тяжело вздохнул и, опираясь о плечо Евы, направился к выходу, даже не взглянув на пришедших проститься с ним офицеров. В тот же вечер Ева писала сестре: «Мы решили сражаться до конца, но страшный час уже близок. Если бы ты знала, как я боюсь за фюрера… Всего тебе самого наилучшего, а главное, любви и счастья, моя самая верная подруга! Попрощайся от моего имени с родителями, передай привет нашим друзьям, а за меня не переживай. Я умру так же, как и жила. Ты же знаешь, мне это совсем не трудно…»

Это письмо полно отчаяния, однако уже на следующий день Ева написала сестре куда более оптимистичное послание. «Сам фюрер уже утратил веру в счастливый исход, — сообщила она, — но мы все здесь, включая и меня, придерживаемся принципа «Пока живешь — надеешься». Пожалуйста, выше голову и не отчаивайся! Еще не все потеряно. Естественно, живыми мы не сдадимся… Что я еще могу сказать? В данный момент положение несколько улучшилось, и если вчера генерал Бургдорф считал, что шансов на ограниченный успех у нас не больше 10%, то сегодня он увеличил их до 50. Так что все не так уж и плохо… P.S. Только что я говорила с фюрером, и, по-моему, он сейчас гораздо более уверенно смотрит в будущее».

Это было последнее, что написала Ева Браун в своей жизни. По всей видимости, она не только не хотела подвергать опасности тех, кому писала, но и выполняла приказ Гитлера, не без основания опасавшегося, что письма, содержащие сведения о ее и его личной жизни, попадут в руки врагов.

* * *

С этой минуты начался великий исход. Морелль, Риббентроп, чиновники высшего и среднего партийно-государственного аппарата под любым предлогом покидали рейхсканцелярию, и вскоре вереницы машин под скрежет металла, петляя среди развалин, устремились прочь из столицы. Вместе с ними покинули бункер и две секретарши Гитлера. Когда же генералы в очередной раз попытались уговорить его покинуть бункер, он только махнул рукой и сообщил о намерении покончить жизнь самоубийством.

Так это было на самом деле или нет, достоверно неизвестно никому, поскольку рассказы о происходивших в фюрербункере событиях в период «сумерек богов» весьма противоречивы. Вполне вероятно, уже в то время они имели целью все окончательно запутать и сбить со следа спецслужбы противника. Немцы и сам фюрер отлично понимали: если они проиграют, то непременно начнется следствие и розыск руководителей Третьего рейха.

— Отправляйтесь на юг Германии, — якобы заявил своему окружению Гитлер. — Я останусь здесь…

— Я впервые решился ослушаться вас, мой фюрер, — ответил ему Борман. — Я не уйду.

— Мы не оставим вас. Мне стыдно будет смотреть в глаза жене и детям, если я брошу вас, — патетически воскликнул генерал-фельдмаршал Кейтель.

А вот генерал армии Йодль не стал разыгрывать из себя великого мученика и будто заявил обреченному диктатору:

— Я не хочу оставаться в этой крысиной норе! Мы — солдаты. Дайте нам армейскую группу и прикажите сражаться там, где это еще возможно.

В ответ Гитлер только махнул рукой:

— Делайте что хотите. Мне теперь все равно…

Когда Гитлеру сообщили о бегстве Морелля и о том, что теперь его личным врачом будем хирург Штумпфеггер, тот равнодушно пожал плечами.

— Пусть будет… Вот только зачем? Никаких врачей мне больше не понадобится… Я больше не верю никому…

Фюрер сдержал слово — за всю остававшуюся ему жить неделю он так ни разу и не обратился к Штумпфеггеру. Тем не менее очень многие из окружения Гитлера остались в бункере. Среди них были Борман и Геббельс. Об истинных причинах их нежелания покидать Гитлера мы еще поговорим. И все они испытали потрясение, когда посол Хевель прочитал им листовку известного русского писателя Ильи Эренбурга, которая распространялась в частях Красной Армии после перехода ею границы. Выбравшись из Имперской канцелярии, Хевель застрелился в одной пивной. При нем нашли эту листовку. Согласно ее содержанию Хевель предпочел смерть плену.

Тем временем положение еще более ухудшилось. Артобстрел становился все сильнее, и все больше снарядов попадало в здание Имперской канцелярии. Почти все телефонные линии были перебиты, и теперь часами бункер фюрера был отрезан от внешнего мира. Ранним утром 24 апреля было уничтожено большинство из все еще остававшихся в автопарке машин. Обрушившаяся бетонная крыша гаражного бункера превратила их в груду искореженного металла.

Неожиданно для всех 25 апреля в бункере снова появился министр вооружений Шпеер. Завидев его, Ева прослезилась и, обняв министра, радостно воскликнула:

— Я знала, что вы приедете. Ведь вы не из тех, кто бросает фюрера в беде!

— Да, да, конечно, — пробормотал смущенный таким теплым приемом давно уже ведущий собственную игру Шпеер и поспешил к Гитлеру.

Он долго говорил о чем-то с Гитлером и Риббентропом, и фюрер уже спокойно принял отказ министра вооружений выполнять пресловутый «приказ Нерона», согласно которому вермахту и частям СС предписывалось проводить на территории Германии тактику «выжженной земли» и уничтожать объекты не только военного, но промышленного и социального назначения, транспортные предприятия — все, что представляло хотя бы малейшую ценность. В чем, наверное, и не было ничего удивительного, поскольку именно в разговоре со Шпеером Гитлер впервые поведал о своем желании уйти из жизни и приказал сжечь его труп. Иначе Шпеер вряд ли смог бы беспрепятственно покинуть Ставку.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Но даже сейчас, когда все пути были уже отрезаны, Гитлер все еще на что-то надеялся, поскольку он так ничего не сказал Еве о своем намерении покончить жизнь самоубийством. Более того, в ночь с 23 на 24 апреля он принял решение оголить Западный фронт и перебросить все имевшиеся силы на оборону Берлина. Для этого он приказал Кейтелю отправиться в расположенный близ небольшого городка Визенбурга штаб 12-й армии и передать ее главнокомандующему генералу Венку приказ немедленно выступить на помощь окруженной 9-й армии, а затем вместе с ней деблокировать столицу.

По словам секретарши Юнге, в те часы Гитлер вел себя весьма странно. Он то демонстрировал непоколебимый оптимизм, заражая им окружающих, то вдруг мрачнел и впадал в глубокую депрессию. «Он сказал, — вспоминала секретарша, — что залог победы в любом сражении — последний батальон, и привел в качестве примера исход битв при Ватерлоо и Кюнерсдорфе. Если он сумеет удержать Берлин, как в свое время русские Сталинград, то опять сможет сплотить вокруг себя немцев и вдохновить их на новые подвиги. Кроме того, Гитлер надеялся на разногласия между русскими и англо-американцами и даже на якобы неизбежный конфликт между ними».

25, 26 и 27 апреля Гитлер целыми днями обсуждал план прорыва окружения советских войск армией генерала Венка, которая закрепилась на Эльбе. Ее войска были брошены против советских войск западнее Берлина с намерением пробить брешь и соединиться с 9-й армией. Но когда Гитлер отдал приказ Венку прорываться к Имперской канцелярии, армии просто уже не было. Она была разбита, даже не успев дойти до Берлина. Тем не менее Гитлер продолжал передвигать по карте части Венка и посылать ему приказы, поскольку ни Борман, ни Геббельс и не подумали сообщать любимому фюреру о крушении его последней надежды. И 26 апреля Гитлер сказал Ханне Рейтч:

— Я все еще надеюсь, милая Ханна, что генерал Венк со своей армией подойдет с юга. Он должен отогнать русских подальше… Тогда мы овладеем положением…

Впрочем, надеялся не только он один. Командовавший обороной Берлина генерал Вейдлинг записал в своем дневнике: «26-е — день надежд! Все время Кребс звонил и каждый раз передавал какое-нибудь радостное сообщение… То передовые части Венка уже сражаются южнее Потсдама, то… в столицу прибыли три маршевых батальона, то Дениц обещал на самолетах перебросить в Берлин самые отборные части флота».

Но уже очень скоро «день надежд» сменился отчаянием, и тот же Вейдлинг посоветовал Гитлеру прорываться на запад через единственную оставшуюся лазейку. Однако Борман с Геббельсом отговорили Гитлера от этой затеи.

Затем произошло то, что повергло Гитлера в глубокое уныние и лишило его последней надежды. Все дело было в телеграмме Германа Геринга, которую фюрер, если верить Шпееру, получил в ночь на 24 апреля. Хотя по другим данным, телеграмма поступила в бункер 25 или даже 26 апреля.

Мы уже говорили о той фразе, которую Гитлер так неосторожно произнес 22 апреля, согласно которой именно Герман Геринг должен был вести переговоры с Западом. В тот же день доверенное лицо Геринга в Ставке генерал Коллер вылетел в Берхтесгаден и сообщил о ней рейхсмаршалу. «Так что начинайте переговоры, — закончил Коллер доклад, — пока еще не поздно!»

Геринг задумался. Больше всего на свете он боялся провокаций со стороны своего злейшего врага Бормана, но терять было уже нечего, и он решил воспользоваться создавшимся положением. Однако, прежде чем послать телеграмму Гитлеру, он вызвал начальника канцелярии Ламмерса и показал ему указ фюрера, в котором тот говорил о непредвиденных обстоятельствах и его преемственности.

— Что вы скажете? — спросил он. — Можно ли считать, что те непредвиденные обстоятельства, о которых идет речь в завещании фюрера, наступили?

— Да, конечно, — ответил Ламмерс, — и вы вправе поступать как наместник фюрера…

Геринг удовлетворенно кивнул и тут же продиктовал телеграмму следующего содержания. «Мой фюрер! Ввиду вашего решения оставаться в крепости Берлин, согласны ли вы, чтобы я немедленно принял на себя общее руководство рейхом при полной свободе действий внутри страны и за ее пределами в качестве вашего заместителя в соответствии с вашим декретом от 29 июня 1941 года? Если до десяти часов вечера сегодня не последует ответа, то я буду считать само собой разумеющимся, что вы утратили свободу действий и что возникли условия вступления в силу вашего указа. Я также буду действовать в высших интересах нашей страны и нашего народа. Вы знаете, какие чувства я питаю к вам в этот важнейший час моей жизни. Мне не хватает слов, чтобы выразить себя. Храни вас Бог, и успеха вам, несмотря ни на что. Верный вам Герман Геринг». Кроме того, Геринг сообщил о своем решении начать переговоры с командующим англо-американскими войсками генералом Дуайтом Эйзенхауэром о возможной капитуляции.

Прочитав послание «верного Геринга», Гитлер впал в прострацию, а придя в себя, гневно воскликнул:

— Это предательство!

— Вы правы, мой фюрер, — согласно кивнул стоявший рядом Борман, люто ненавидевший Геринга и мечтавший о том светлом дне, когда он сможет бросить этого борова за решетку. — Герман Геринг подлый изменник! Его следует немедленно арестовать и предать казни!

Однако Гитлер не спешил казнить «верного Германа». Он умел читать между строк и понял, что Геринг избавлял его от унизительных переговоров с Западом и не посягал на его власть в дальнейшем. Геринг указывал Гитлеру путь к спасению и в случае его согласия развязывал себе руки для любых сделок с союзниками от своего имени.

— Да что там говорить, — прервал размышления притихшего Гитлера Геббельс, — это самый настоящий ультиматум, в котором содержится предательская попытка захватить власть… Надо срочно принимать надлежащие меры…

Гитлер покачал головой и неожиданно для всех вдруг сказал:

— Да, все это так… но переговоры о капитуляции он пусть все же ведет…

Борман озадаченно взглянул на Геббельса. Его, как и самого министра пропаганды, такое развитие событий не устраивало. Чего доброго, эта свинья сумеет договориться с англосаксами и станет главой новой Германии, а они окажутся лишними в той большой политической игре, которую, судя по всему, оба нацистских лидера вели за спиной Гитлера.

— Как, — недоуменно воскликнул Борман, — вы прощаете человека, который посягнул на вашу власть?

Все еще не принявший окончательного решения Гитлер неопределенно махнул рукой и взглянул на личного адъютанта группенфюрера СС Шауба.

— Любой ценой прорвитесь в Мюнхен и сожгите все мои личные бумаги! Затем то же самое сделайте в Оберзальцберге…

Шауб щелкнул каблуками и покинул комнату. Гитлер взглянул на застывшего с тревожным выражением на лице Бормана.

— Мартин, — наконец произнес он, — дайте Герингу следующую телеграмму. Ваше намерение взять на себя руководство государством является государственной изменой. Государственные измены караются смертной казнью…

При этих слова лица Бормана и Геббельса просветлели, и они обменялись многозначительными взглядами. Но то, что они услышали дальше, снова повергло их в уныние.

— Учитывая ваши заслуги, — продолжал диктовать Гитлер, — приобретенные деятельностью в партии и государстве, фюрер хочет еще раз воздержаться от смертной казни, но требует вашей немедленной отставки под предлогом, что из-за болезни вы не в состоянии выполнять возложенные на вас обязанности. Борман.

Кончив диктовать, Гитлер бессильно откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Борман и Геббельс вышли из комнаты.

— Что будем делать? — спросил Геббельс. — Такой телеграммой этого борова не удержать!

— Арестовывать! — пожал плечами Борман. — Что же еще!

Он подозвал адъютанта и продиктовал еще одну телеграмму. На этот раз оберштурмбанфюреру СС Франку, командиру эсэсовской части в Оберзальцберге:

— Геринг имеет изменнические намерения. Приказываю вам немедленно арестовать Геринга, чтобы лишить его всех возможностей их осуществления. Об исполнении доложить мне лично. Борман.

В эту минуту очередной советский снаряд попал в канцелярию. С потолка посыпалась штукатурка. Борман поморщился и закончил диктовать приказ:

— Если Берлин падет, всех предателей от 22 апреля 1945 года расстрелять… Вот так, Йозеф, — взглянул он на Геббельса, и тот согласно кивнул.

Получив приказ Бормана, Франк занял все здания Оберзальцберга и изолировал город от внешнего мира. Но самого Геринга из соображений безопасности отправили в Австрию, где он находился под охраной СС до своего пленения американцами.

Так провалился план Геринга. Однако у далеко не самой сладкой парочки Борман-Геббельс оставался еще один могучий противник: рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Как скоро выяснится, он вел собственную игру. И тем не менее и Борман, и Геббельс были несказанно довольны тем, что им наконец-то удалось покончить со вторым человеком в Германии…

* * *

Артобстрел усиливался с каждой минутой. В бункер фюрера было несколько прямых попаданий, но толстые бетонные перекрытия пока выдержали. Положение обострилось настолько, что часовые в Имперской канцелярии получили автоматы и ручные фанаты на случай отражения парашютного десанта. В северной части немецкой столицы вовсю шли жестокие уличные бои.

Немногочисленные немецкие части и кое-как вооруженный фольсштурм (народное ополчение) отчаянно сопротивлялись, однако превосходство противника было слишком велико. Все были обречены. Последняя надежда на деблокирование армией Венка и танковым корпусом Штайнера рухнула, офицеры сообщали, что улицы усеяны ранеными и убитыми. Повсюду так горела техника, что ночью все было видно как днем. Помещения новой Имперской канцелярии, предназначенные для эвакуации детей берлинского севера и беременных женщин, превратились в постоянно пополнявшийся лазарет.

Приблизительно в это время, используя одну из немногих еще оставшихся свободных улиц, неподалеку от рейхстага и Бранденбургских ворот приземлился легкий трехместный самолет «Шторьх». Этот самолетик отлично зарекомендовал себя во многих секретных и опасных операциях, проводившихся нацистскими спецслужбами, и именно на нем «диверсант номер один» Третьего рейха Отто Скорцени вывез из Гранд-Сало свергнутого Бенито Муссолини.

Самолет пилотировала прославленная немецкая летчица Ханна Рейтч, награжденная Железными крестами I и II степени. Вместе с ней в столицу рейха прилетел раненый генерал-полковник Роберт фон Грейм. Именно его Гитлер назначил преемником Германа Геринга на посту командующего военно-воздушными силами Германии. Рейхсмаршал доверием фюрера больше не пользовался.

— Я прошу разрешить мне остаться с вами в бункере, — попросила фюрера Рейтч.

— Зачем? — удивился Гитлер.

— Хочу разделить вашу судьбу! — ответила знаменитая летчица.

— Нет, — покачал головой фюрер. — Приказываю вам немедленно покинуть Берлин! Я всегда ценил вас как летчицу, — на глазах Гитлер выступили слезы, — а теперь убедился, что вы и очень преданный человек… Эх, если бы все генералы были такими, как вы! — с неожиданной злостью повторил он уже ставшую для него привычной фразу. — Все, прощайте!

Гитлер слегка коснулся рукой плеча стоявшей перед ним отважной летчицы и пошел прочь шаркающей походкой. Женщина заплакала.

Гитлер отправился в кабинет, где его ожидали Ева и чета Геббельсов. Усевшись в кресло, он долго и нудно рассказывал им о чудесной и отважной женщине, с которой только что попрощался. Закончил он свой утомительный монолог все той же фразой о предавших его генералах. Вдоволь наговорившись, он умолк и устало закрыл глаза. И вот тогда-то Геббельс предложил отвезти Еву, секретарш и свою жену в итальянское посольство.

— Там они будут в полной безопасности, — заявил он, — в то время как здесь они рискуют попасть в руки русского десанта…

Гитлер молча слушал, а Ева удивленно смотрела на министра пропаганды. И в самом деле, сколько же можно говорить на эту тему? Она уже приняла решение и останется со своим возлюбленным. Тем не менее в тот же день ей снова пришлось выслушать просьбу об отъезде. На этот раз от Эриха Кемпки. Водитель хорошо знал Еву с 1932 года и всегда желал ей добра.

— Нет, — снова покачала головой Ева, — я не хочу оставлять фюрера, и если ему суждено умереть именно здесь, то я умру вместе с ним… Он сам настаивал на моем отъезде, и я ему ответила, что не желаю, его судьба — это и моя судьба! Как же после всего этого я могу оставить его одного в такую трудную минуту… Спасибо тебе, Эрих, но оставим этот разговор!

Ева пошла прочь, а пораженный твердостью и преданностью молодой женщины Кемпка долго смотрел ей вслед. Да, что там говорить, ради таких женщин стоило и жить, и умирать. Хоть в этом Гитлеру повезло.

В связи с этим надо, наверное, рассказать о том, как Гитлер все-таки спас свою возлюбленную, гибели которой, по мнению известного американского историка И. Мельхиора, служившего в специальном подразделении Управления стратегических служб и во фронтовой контрразведке, фюрер допустить не мог.

После войны Мельхиор занимался розысками гитлеровских военных преступников, скрывавшихся в разных странах Европы и Латинской Америки. Он изучал архивы, трофейную документацию спецслужб, опрашивал множество свидетелей и очевидцев и, в конце концов, сделал вывод о том, что Гитлер решил спасти Еву любой ценой и приказал найти ей… двойника.

Насколько известно из трофейных документов и проведенных западными исследователями изысканий, сам Гитлер имел нескольких двойников. Из них самым «удачным», практически полностью имитировавшим внешность и характерные жесты фюрера, считался Густав Велер. Но Еве до весны 1945 года двойники совершенно не требовались.

— Зачем? — равнодушно пожимая плечами в ответ на предложения Гиммлера решить этот серьезный вопрос, отвечал фюрер. — Она живет далеко от столицы, Генрих.

* * *

Но теперь было другое дело, и поиски двойника для Евы Гитлер поручил Борману. Тот привлек к работе одного из адъютантов диктатора — штурмбанфюрера СС Отто Гюнше, охранявшего фюрера на протяжении многих лет. Ему в помощники наметили штурмбанфюрера СС Оскара Стрелитца, не раз доказавшего делом преданность фюреру и лично Борману при решении ряда щекотливых вопросов и проведении некоторых секретных операций. Стрелитц клятвенно заверил Бормана, что найдет двойника для Евы Браун.

Стрелитц решил искать двойника там, где в этот период скапливалось больше всего людей. Такими местами являлись берлинские лазареты, родильные дома, госпитали и больницы. Он стал тщательно прочесывать их и в одном из берлинских лазаретов нашел женщину, удивительно похожую на Еву Браун.

Впрочем, по мнению западных исследователей, абсолютного сходства с Евой не требовалось, так как в это время в бункере рейхсканцелярии вместо Гитлера находился его лучший двойник — Густав Велер. Настоящий Адольф Гитлер уже исчез. Теперь то же предстояло сделать даме его сердца. Поэтому очень трудно определенно сказать: с кем именно провели в фюрербункере свадебную церемонию? Кто в ней участвовал — сам Адольф Гитлер или его двойник, умело игравший роль «коричневого» фюрера? Не меньше споров и сомнений вызывает и то, состоялась ли эта церемония вообще!

Спустя несколько часов после нее новоиспеченные супруги Гитлер скрылись за массивными стальными дверями личного кабинета Адольфа. Как только дверь за ними закрылась, Ева начала с лихорадочной поспешностью расстегивать свадебное платье из розовой тафты, а «супруг» деятельно помогал ей в этом.

Как только Браун стянула с себя подвенечное платье, из спальни, примыкавшей к кабинету фюрера, Стрелитц вынес на руках женщину, находившуюся в бессознательном состоянии. Возможно, ее специально накачали сильными наркотиками. По некоторым сведениям, жертва-двойник Евы Браун была только в нижнем белье. Стрелитц положил ее на диван и начал сноровисто переодевать в платье, которое только что сняла с себя Браун. Потом на ноги неизвестной надели туфли Евы, и эсэсовец сунул ей в рот ампулу с цианистым калием. Он крепко сжал челюсти находившейся без сознания женщины и раздавил ампулу с ядом. По кабинету поплыл легкий запах горького миндаля. Затем выхватил пистолет и застрелил Велера.

Трупы двойников оставили в кабинете фюрера. Браун переоделась в неприметное платье и темное пальто. Стрелитц вывел ее из апартаментов, а Борман передал оберштурмфюреру СС Виллибальду Охану.

Охан хорошо знал подземные лабиринты рейхсканцелярии и вывел Еву из бункера к подземному гаражу на улице Геринга в Берлине. Там беглецов ждал темный закрытый «мерседес». Скорее всего, как предполагают эксперты, конечный пункт маршрута находился на юге Германии, где оставалась небольшая «щель», через которую можно было покинуть горящий Берлин.

В 1981 году декан кафедры анатомии и биологии полости рта Стоматологической академии при Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе профессор Рейдар Согинаес доказал, что «опознанные» советским СМЕРШем останки женщины, лежавшие в воронке во дворе рейхсканцелярии в мае 1945 года, принадлежали не Еве Браун, а другой женщине.

Заявление американского профессора поддержали многие специалисты на Западе. Согинаес сам участвовал в идентификации и знал предмет, о котором говорил. Остался не сгоревшим в пламени разведенного охраной костра принадлежавший любовнице «коричневого» диктатора Еве Браун зубной мост с зубами-протезами, изготовленными из белой пластмассы. Есть серьезные подозрения, подтвержденные многими косвенными данными, что этот зубной протез, якобы изготовленный для Евы Браун, специально подбросили эсэсовцы. Но он никогда не был у нее рту. Да и как он мог уцелеть, если сами трупы сгорели?!

Металл протеза почему-то не расплавился в пламени, пластмасса зубов тоже осталась цела. И почему пластмасса, когда немецкая стоматология уже в то время широко применяла фарфор — его ставили при протезировании еще задолго до Второй мировой войны? Сомнительно, чтобы красивая молодая женщина, не так давно перешагнувшая тридцатилетний рубеж, да еще любовница первого лица в Германии, согласилась иметь зубной протез из пластмассы, зная о существовании прекрасных фарфоровых протезов.

Череп сгоревшей «Евы» оказался настолько сильно поврежден, что сохранились буквально только некоторые фрагменты костей, а все остальное огонь и неизвестно как и где полученные травмы изменили до полной неузнаваемости. Надо полагать, что наверняка перед эсэсовцами, выполнявшими одно из последних секретных заданий Мартина Бормана, специально поставили задачу довести тела «Адольфа Гитлера» и его новоиспеченной супруги «Евы Гитлер», в девичестве Браун, до полной неузнаваемости, чтобы впоследствии никакая экспертиза не могла дать точного ответа при попытке идентифицировать личность. Костоломы из эсэсовского подразделения, охранявшего бункер под рейхсканцелярией, имели огромный опыт в подобных «процедурах» и постарались на славу, раздробив все, что только можно раздробить, и перемолов все, что только можно было перемолоть.

Нет никаких сомнений, что все это делалось специально, иначе в той обстановке вряд ли кто стал бы увечить трупы Гитлера и Евы Браун — зачем? Значит, имелась настоятельная необходимость не позволить их опознать. Конечно, с Евой Браун вышла некоторая накладка, поскольку в РСХА не рассчитывали, что любовница все-таки посмеет ослушаться самого фюрера и примчится в Берлин. Все тем не менее было успешно улажено.

* * *

27 апреля в 21 час Гитлера ждал новый удар. Информационное агентство «Дойчес нахрихтенбюро» передало сообщение агентства Рейтер о том, что Генрих Гиммлер установил связи с графом Бернадоттом, чтобы вести переговоры с западными державами о сепаратном мире. В качестве причины своего решения Гиммлер приводил тот факт, что фюрер блокирован и, в довершение ко всему, страдает нарушениями мозговой деятельности. По словам «верного Генриха», Гитлер больше не владел собой и собирался прожить не более двух суток. Услышав о новом предательстве, Гитлер потемнел лицом, и присутствующие при этой сцене стали серьезно опасаться, как бы его не хватил удар. Зато Борман воспринял известие о предательстве Гиммлера с радостью. Зажав в кулаке врученный ему одним из телеграфистов текст сообщения, он вышел из комнаты, зло бросив на ходу:

— Я всегда говорил, что верность надо носить не на пряжке (на пряжке поясного ремня эсэсовцев было выбито: «Моя честь — верность!»), а в сердце!

Заметив идущего по коридору Кемпку, Борман спросил:

— Где Фегеляйн?

Водитель сообщил, что офицер связи между Гиммлером и Гитлером обергруппенфюрер СС Герман Фегеляйн в 17 часов взял у него машину и отправился за важными документами рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера, которые он намеревался передать ему в бункере после своего возвращения. Однако по каким-то причинам он пока не вернулся, а водитель его машины сообщил, что Фегеляйн вышел недалеко от Курфюрстендамм. Куда он пошел? Этого не знал никто.

Борман вернулся в комнату Гитлера, где посол Хевель и его секретарши упрашивали фюрера дать им яд. Через несколько минут в бункере появился адъютант Фегеляйна, которого тут же допросили. Офицер показал, что после того как они вышли из машины, они отправились на квартиру Фегеляйна. Там генерал переоделся в штатскую одежду и предложил ему последовать его примеру. Тот отказался и вернулся в Имперскую канцелярию. Что же касается его шефа, то, по словам офицера, он собирался пробираться через фронт к Гиммлеру.

— Ну, вот все и стало на свои места! — довольно воскликнул Борман, уверенный в том, что Фегеляйн был в курсе всех дел Гиммлера, и, не дожидаясь указания фюрера, отдал приказ найти и арестовать предателя.

Около полуночи один из вестовых Гитлера попросил Еву подойти к телефону. Ева взяла трубку и услышала голос мужа своей сестры. Зная, что творится на берлинских улицах, Ева очень беспокоилась и, услышав в трубке знакомый голос, радостно воскликнула:

— Герман, где ты? Что с тобой?

— Не беспокойся, — ответил Фегеляйн, — со мной все в порядке, лучше подумай о себе!

— Что ты имеешь в виду? -спросила Ева.

— Скоро всему будет конец, — ответил Герман. — Бросай фюрера и уходи! Через час будет поздно! Я буду пробиваться к Гиммлеру!

— Герман, — неприятно пораженная предложением родственника, — воскликнула Ева, — немедленно возвращайся в бункер! Иначе фюрер будет считать тебя предателем! Он очень хотел с тобой поговорить…

Фегеляйн не ответил, и Ева услышала в трубке короткие гудки. Дабы лишний раз не расстраивать фюрера, Ева решила ничего не говорить ему о предательстве близкого ей человека, однако Гитлер и без нее узнал об этом телефонном разговоре от отдела прослушивания. И, конечно же, пришел в ярость. Высказав все, что он думал о свояке Евы, он приказал арестовать его и доставить его в бункер.

Еще через полчаса в угольном бункере заметили какого-то подозрительного человека, одетого в домашние туфли, кожаное пальто и спортивную шапку. Его задержали. Им оказался генерал Фегеляйн. Пытаясь нагнать на задержавших его эсэсовцев страх, он заявил, что выполняет важный приказ и лучше им оставить его в покое. Однако угроза не подействовала, и генерал был доставлен к начальнику обороны правительственного квартала бригаденфю-реру СС Монке. Понимая, что отпираться бесполезно, Фегеляйн сознался в том, что только что вытащил свой портфель из помещения и спрятал за угольным бункером.

В портфеле находились документы о государственной измене Гиммлера и самого генерала, на которых основывалось агентство Рейтер в своем сообщении. В комнате Фегеляйна был произведен повторный обыск. В нескольких огромных чемоданах эсэсовцы обнаружили 217 серебряных приборов, дамские часы с бриллиантами, принадлежавшие Еве Браун, три дорогих хронометра, две пары золотых запонок с бриллиантами, несколько браслетов и свыше 100 с лишним тысяч швейцарских франков.

Когда всего через час Фегеляйна привели к Гитлеру, он мало чем напоминал совсем еще недавно всемогущего генерала СС, который унижал всякого, кто стоял ниже его, и при каждом случае хвалился близким родством с фюрером. По сути дела перед фюрером стоял живой труп с бледным лицом и выпученными от страха глазами.

Гитлер созвал военный трибунал, который за несколько минут рассмотрел дело об измене и приговорил Фегеляйна к смертной казни. Приговор был направлен Гитлеру, который не спешил его подписывать. Как-никак, а речь шла о фронтовике и муже сестры Евы.

— А может быть, — взглянул он на Еву, — отправить его на фронт?

— Нет, — покачала она головой. — Этот человек собирался сдать нас нашим врагам, и я не желаю считаться ни с какими родственными связями!

Гитлер удовлетворенно кивнул и подписал приговор военного трибунала. Еще через несколько минут генерал был расстрелян в саду Имперской канцелярии.

Хотя всю эту историю поведал свидетель последних дней и личный водитель Гитлера, она все же выглядит неправдоподобной. Не совсем понятно, зачем Фегеляйн, который хотел отправить важные документы, касавшиеся Гиммлера и его самого, собирался передать их шоферу фюрера с просьбой тщательно спрятать, а при появлении противника уничтожить. Более того, для чего Фегеляйну надо было прятать портфель в угольном бункере, если он мог избавиться от документов в городе?

Намного правдоподобнее выглядела версия этих событий в книге Н. Ганна «Ева Браун». Да, Фегеляйна на самом деле арестовали на его квартире, а заодно и жену какого-то дипломата, с которой генерал намеревался бежать за границу. Здесь же нашли чемоданы с золотом и деньгами, И после того как Фегеляйн предстал перед Гитлером, его жалкий вид растрогал Еву, и она сказала:

— Простите его, мой фюрер, он еще так молод, а его жена ждет ребенка…

— Ладно, — махнул рукой Гитлер, — черт с ним, пусть живет… Лишите его всех званий и наград и держите под домашним арестом…

Фегеляйн облегченно вздохнул и попытался выдавить из себя слова благодарности Еве. Однако та даже слушать его не стала. Презрительно взглянув на стоявшего перед нею генерала, она сделала знак конвою увести его.

Утром 28 апреля Гитлер отправил телеграмму Кейтелю: «Я ожидаю освобождения Берлина. Что делает армия Хейнрици? Где Венк? Что с 9-й армией?».

Однако после того как 28 апреля в бункер из министерства пропаганды доставили запись сообщения агентства Рейтер, согласно которому Гиммлер вступил за спиной Гитлера в переговоры с президентом шведского Красного Креста графом Бернадоттом, чтобы установить через него контакты с западными державами, атмосфера в бункере накалилась до предела. Гитлер был настолько поражен, что в течение минуты не мог вымолвить ни слова. Затем разразился ругательствами и в конце концов заплакал:

— Никто меня не щадит, — причитал он. — Мне пришлось испытать все — разочарование, предательство… А вот теперь еще и он. Нет такой несправедливости, какую бы мне не причинили!

Фегеляйна, который, конечно же, не случайно собирался в Швейцарию, подвергли допросу с пристрастием, поскольку Гитлер и его ближайшие сподвижники уже не могли не связывать его бегство с планами Гиммлера.

— Он изменник, — заявил Гитлер Еве. — По отношению к таким мы должны быть безжалостны. Вспомни, как Чиано предал Муссолини.

— Ты фюрер, — не стала возражать Ева, — и должен быть выше родственных связей…

Обитатели бункера с полнейшим равнодушием встретили смертный приговор одному из самых влиятельных эсэсовцев. И куда больше в тот момент их интересовали продовольственные склады и вино на любой вкус. «Каждый, — пишет Н. Ганн в книге «Ева Браун», — брал оттуда сколько хотел вина, коньяка и продуктов. Во всех помещениях и переходах было душно и смрадно, так как отключилась система вентиляции. Мощные разрывы снарядов и мин, уже пробивших в нескольких местах железобетонное покрытие подземного коридора, ведущего в рейхсканцелярию, создавали в бункере ощущение подземных толчков. Настроение у его обитателей, вынужденных сидеть в полумраке, поскольку использовалось исключительно аварийное освещение, было паническим. Оставалось только накачивать себя до беспамятства спиртным…»

А вот как описывает поведение трех приближенных Гитлера Герхардт Больдт: «Бергдорф, Кребс и Борман провели бурную ночь у себя наверху, потом перебрались в маленькую приемную перед комнатами Гитлера. Они выпили неимоверное количество сладкого вина и теперь громко храпели, развалившись в стоявших у правой стены глубоких креслах и обложив свои чрезмерно упитанные тела одеялами и подушками. В нескольких шагах от них у противоположной стены сидели Гитлер и Геббельс, а слева на скамье — Ева Браун. Гитлер встал. Для него оказалось непросто перешагнуть вытянутые ноги трех своих паладинов и не разбудить их. Геббельс тоже был предельно деликатен. Ева Браун лишь грустно улыбнулась».

Следующим жестоким ударом для Адольфа Гитлера стало сообщение о том, что авиация англо-американских войск нанесла мощный бомбовый удар по Оберзальцбергу и уничтожила любимое поместье фюрера Бергхоф.

— Это ужасно, — со слезами на глазах прошептал убитый этим известием Гитлер.

— Вы, как всегда, правы, — согласно кивнул Борман, — но надо что-то делать с Гиммлером…

— Да, конечно, — оживился Гитлер и вызвал фон Грейма. — Вам, — сказал он назначенному вместо Геринга главнокомандующему люфтваффе, — надлежит любой ценой захватить Гиммлера! Предатель никогда не должен прийти на мое место, и вы должны все сделать для этого!

В связи со всеми стараниями Бормана и Геббельса покончить с Герингом и Гиммлером, неизбежно встает вопрос: что же на самом деле представляли собой эти люди и так ли уж они были преданы своему фюреру, как хотели это показать всему миру и в первую очередь самому Гитлеру? Да, в конце концов Борман попытался бежать, а Геббельс покончил с собой. Но сделали они это только после того, как покончил с собой Гитлер. И почему они оставались в бункере до самой последней минуты? Хотели героически умереть и войти в историю? Так они в нее и без героической смерти вошли. Не видели никакого выхода? Да как же его можно было не видеть, если Гитлер сам гнал их от себя! Другое дело, что такой выход их не устраивал. Тогда чего же они хотели?

По всей видимости, а в таких делах можно только предполагать, и Борман, и Геббельс мало чем отличались от Геринга и прочих нацистских бонз, спешивших покинуть тонущий корабль и спасти свои шкуры. Конечно, они не могли не думать о том, что станет с ними после окончания войны. Верно и то, что им была выгодна смерть Гитлера, с которым, останься он в живых, никто бы не сел за стол переговоров. Именно поэтому они и оставались с ним до самой последней минуты и его руками убрали тех, кто мог оказаться у них на пути. Как-никак, а в случае «непредвиденных обстоятельств» первым лицом в Германии становился Геринг, а они оставались на вторых ролях, чего никак не могли допустить. Именно они должны были стать во главе Германии после смерти Гитлера, чье стремление к самоубийству они всячески поддерживали, и вести переговоры с союзниками. Да, и Геббельс, и Борман были одиозными фигурами, но мало ли в истории примеров, когда вчерашние враги становились партнерами, особенно если учесть, что и Англия, и США были весьма далеки от тех воззрений на будущее мира, какие вынашивал в своей душе Сталин. Но, чтобы возглавить государство, им нужно было во что бы то ни стало удержать Гитлера в бункере, убедить его в единственно правильном для него исходе и получить от него составленное в их пользу завещание. Они сделали это. И в то время, когда всем было ясно, что Берлин скоро падет, а «предатели» Гиммлер и Геринг уговаривали Гитлера как можно скорее покинуть столицу, пользовавшиеся особым доверием фюрера Борман и Геббельс хранили прямо-таки кладбищенское молчание и ни разу не попытались уговорить Гитлера оставить бункер. Верили в бредни о Венке и мифической 9-й армии, которая вот-вот спасет рейх? Или, может быть, полагали, что то самое секретное оружие, о котором столько было сказано, будет пущено в ход и всех их чудесным образом спасет?

Вряд ли. Не те это были люди, чтобы не верить своим глазам, да и об инстинкте самосохранения опять же не надо забывать. Как только Гитлер заговорил о самоубийстве, они не только не отговорили его, но всячески поэтизировали столь «героический» конец в стиле древних германских саг. В самом деле, как красиво — вождь нации и его жена погибают, но не сдаются!

Конечно, они знали, что и сам Гитлер мог блефовать своим уходом из жизни, как блефовал им и в 1923-м, и в 1933-м, и в 1944 годах. Тем не менее при каждом удобном случае Геббельс постоянно возвращался в своих беседах с фюрером к его будущей героической кончине. По некоторым сведениям, Борман и особенно Геббельс чуть ли не каждый день внушали фюреру, что его уход из жизни станет последним аккордом в духе столь любимого им Вагнера. А после того как Ева заявила, что тоже остается в Берлине и разделит участь возлюбленного, прибавилась и новая тема: верная жена, словно пришедшая из эпоса, убивает себя вместе с мужем.

Причины такого поведения стали ясны уже после того, как Геринг и Гиммлер были преданы анафеме, а сам Гитлер ушел в небытие. Обещавший покончить с собой вслед за вождем Геббельс не спешил принимать ампулу с ядом, как не спешил покидать бункер Борман. Согласно завещанию фюрера именно они вместе с адмиралом Деницем становились хозяевами Германии, причем самого адмирала эти двое не спешили посвящать в планы Гитлера. Кто мог знать, как поведет себя ставший президентом Германии Дениц? Тогда у них было одно намерение: послать генерала Кребса к советскому командованию с предложением капитулировать на востоке. На Кребса выбор пал не случайно. Он прекрасно знал русский язык, служил одно время помощником военного атташе в Москве, и это ему ни с того ни с сего пожал руку на вокзале сам Сталин. И, конечно же, спешно назначенный Борманом и Геббельсом начальником штаба сухопутных войск генерал Кребс пребывал в бункере далеко не случайно. Это лишний раз доказывало то, что идея сдачи русским не нова, Борман и Геббельс вынашивали ее еще при жизни Гитлера.

Конечно, любой здравомыслящий человек скажет, что вся эта эпопея была обречена на провал. Кто стал бы подписывать мир с такими одиозными личностями, как Борман и особенно Геббельс? Но… не все здесь так однозначно. И, чтобы поверить в эту возможность, такого скептика надо на денек-другой поместить в тот самый бункер, где томились приговоренные к смерти нацисты. Помимо всего прочего оба видных нациста прекрасно помнили, как Сталин на удивление всему миру заключил с Германией пакт о ненападении, и прекрасно понимали, что в большой политике нет ничего невозможного. Вот что они писали в том самом письме Геббельса, которое генерал Кребс вручил 1 мая 1945 года генералу В.И. Чуйкову: «Согласно завещанию ушедшего от нас фюрера мы уполномочиваем генерала Кребса в следующем: мы сообщаем вождю советского народа, что сегодня в 15 часов 30 минут добровольно ушел из жизни фюрер. На основании его законного права всю власть в составленном им завещании фюрер передал Деницу, мне и Борману. Я уполномочил Бормана установить связь с вождем советского народа. Эта связь необходима для мирных переговоров между державами, у которых наибольшие потери в войне».

Однако все было напрасно. Сталин не желал и слышать ни о каких переговорах, и по его приказу Жуков сказал Чуйкову: «Передай, что если до 10 часов не будет дано согласие Геббельса и Бормана на безоговорочную капитуляцию, мы нанесем удар такой силы, который навсегда отобьет у них охоту сопротивляться. Пусть гитлеровцы подумают о бессмысленных жертвах немецкого народа и своей личной ответственности за безрассудство».

Только теперь Борман и Геббельс поняли, что для них все кончено, однако нести ответственность «за безрассудство» не пожелали. Геббельс покончил с собой вместе со всей семьей, а Борман при попытке бегства из бункера был убит.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Но все это будет потом, а пока фон Грейм и Ханна Рейтч покинули бункер. Взлететь оказалось еще труднее, чем сесть. Повсюду рвались бомбы и снаряды и летали осколки. Однако отважная летчица и на этот раз умудрилась выйти невредимой из настоящего ада и доставить тяжелораненого фон Грейма в его штаб-квартиру.

В связи с этим полетом заметим, что, по некоторым данным, в пилотируемом Рейтч самолете помимо нее и фон Грейма находился еще один пассажир. Но кто это был, и по сей день неизвестно. Некоторые исследователи констатируют, что Ханна Рейтч в этом полете получила ранение — сотрудники спецслужб союзников обнаружили ее в одном из госпиталей. Прославленная летчица скончалась в 1979 году. Она не оставила никаких мемуаров и категорически отказывалась давать интервью по поводу событий, происходивших в конце апреля 1945 года в бункере фюрера.

— Я хотела остаться там и разделить судьбу фюрера, — обычно заявляла Рейтч.

— Но не остались? — спрашивали журналисты. — Почему?

— Гитлер не разрешил, и мне пришлось улететь.

— Одной?

На этот вопрос Ханна никогда не давала ответа и даже не вспоминала о генерал-полковнике фон Грейме, и журналистам приходилось уходить ни с чем. Генерал фон Грейм вообще никому ничего не мог сказать: 24 мая 1945 года он покончил с собой в Зальцбурге. Кто был третьим пассажиром в «Шторьхе», взлетевшем 29 апреля 1945 года у Бранденбургских ворот в горящем Берлине, никто не знает. Почему покончил с собой фон Грейм, которого никто и не думал преследовать как опасного военного преступника? Почему молчала на протяжении более тридцати лет знаменитая немецкая летчица Ханна Рейтч?

В связи со всеми этими версиями и небылицами, которые во множестве печатались во всех изданиях мира, хочется сказать, что даже если бы этим таинственным третьим пассажиром был сам Гитлер, то это ровным счетом ничего не меняло. Как политик он уже кончился, и ровным счетом не имело никакого значения, он или его двойник был сожжен во дворе Имперской канцелярии. И все эти бессмысленные версии есть по большому счету стремление журналистов и историков средней руки сделать себе имя на подобных сенсациях. Хотя какие это сенсации? Что мог изменить тот факт, что Гитлер сбежал и закончил свои дни где-нибудь в Боливии, а Сталин был на самом деле отравлен? Так что все эти досужие рассуждения на тему, кто сбежал, а кто нет, не имеют смысла.

Но пока Гитлер был еще жив и, к изумлению своего окружения, решил исполнить свой последний долг на этой земле — жениться на той самой Еве Браун, которая пятнадцать лет назад произнесла пророческую фразу о том, что Гитлер является тем мужчиной, с которым она умрет.

— Сегодня вечером, — сказала она 28 апреля Траудль Юнге, — мы будем плакать…

Около восьми часов вечера Гитлер вызвал Юнге в кабинет, где уже был накрыт стол.

— Ты не устанешь, детка? — ласково улыбнулся он. — Я должен продиктовать кое-что…

— Нет, мой фюрер! — ответила Юнге.

— Будь внимательна, это очень важно, — продолжал Гитлер. — Это мое политическое завещание…

И вот как описывает эту сцену Н. Ганн: «Текст оказался очень длинным. Гитлер с трудом сдерживал нетерпение и чуть ли не каждую минуту выходил из комнаты. Он ничего не исправлял, хотя обычно оттачивал каждую фразу и во время диктовки менял целые абзацы. Затем Юнге начала стенографировать его личное завещание и окончательно поняла, что имела в виду Ева Браун. В эту ночь Гитлер женится на ней, они устроят свадьбу, но плакать будут не от радости.

— Более тридцати лет прошло с тех пор, — диктовал Гитлер, — как я в 1914 году внес свой скромный вклад, став добровольцем во время Первой мировой войны, навязанной рейху. В течение трех десятилетий я действовал исключительно исходя из любви и верности моему народу во всех своих помыслах, поступках и жизни. Это давало мне силу принимать наиболее трудные решения, перед которыми когда-либо оказывался простой смертный. В течение этих трех десятилетий я тратил свое время, рабочую энергию и здоровье…

Неправда, что я или кто-либо другой в Германии хотел войны в 1939 году. Ее жаждали и спровоцировали именно те государственные деятели других стран, которые либо сами были еврейского происхождения, либо действовали в интересах евреев. Я внес слишком много предложений по ограничению вооружений и контролю над ними, чего никогда не смогут сбросить со счетов будущие поколения, когда будет решаться вопрос, лежит ли ответственность за развязывание этой войны на мне. Более того, я никогда не стремился к тому, чтобы после первой фатальной мировой войны разразилась бы вторая против Англии или тем более Америки. Пройдут столетия, и из руин наших городов и монументов вырастет ненависть против тех, кто в итоге несет ответственность, кого мы должны благодарить за все, — международное еврейство и его приспешников.

За три дня до начала германо-польской войны я вновь предложил британскому послу в Берлине решение германо-польской проблемы — подобное тому, которое было в случае с Саарской областью, — международный контроль. Этого предложения также нельзя отрицать. Оно было отвергнуто лишь потому, что в руководящих кругах английской политики хотели войны, отчасти исходя из деловых соображений, а отчасти под влиянием пропаганды, организованной международным еврейством.

Для меня также было совершенно очевидным, что если народы Европы станут разменной монетой, то именно евреи как истинные преступники в этой кровавой борьбе будут нести за это ответственность. У меня не оставалось ни капли сомнения в том, что за это время не только миллионы детей европейских арийских народов умрут от голода, не только миллионы взрослых людей найдут смерть, не только сотни тысяч женщин и детей сгорят и погибнут под бомбежками в городах и истинный преступник не искупит своей вины даже с помощью самых гуманных средств. После шести лет войны, которая, несмотря на все неудачи, однажды канет в историю как большинство славных и доблестных проявлений жизненных устремлений нации, я не могу покинуть город, который является столицей рейха. Поскольку сил осталось слишком мало, чтобы оказать дальнейшее сопротивление вражескому наступлению в этом месте, и наше сопротивление постепенно ослабевает, поскольку солдаты, введенные в заблуждение, испытывают недостаток инициативы, я бы хотел, оставаясь в этом городе, разделить судьбу с теми миллионами других людей, кто добровольно решил поступить таким же образом. Кроме того, я не желаю попадать в руки врага, который жаждет нового спектакля, организованного евреями ради удовлетворения истеричных масс.

Поэтому я решил остаться в Берлине и добровольно избрать смерть в тот момент, когда я пойму, что пост фюрера и канцлера нельзя будет далее сохранить. Я умираю со счастливым сердцем, сознавая безмерные дела и подвиги наших солдат на фронте, наших женщин в тылу, подвиги крестьян и рабочих и небывалый в истории вклад нашей молодежи, носящей мое имя.

Этим я из глубины моего сердца выражаю благодарность всем вам, как единственное свое желание, чтобы вы, несмотря ни на что, не захотели отказаться от борьбы, но и дальше продолжали ее против врагов отечества, неважно где, верные убеждению великого Клаузевица. От жертвы наших солдат и от моего собственного единства с ними до самой смерти в любом случае взойдут в истории Германии семена лучезарного возрождения национал-социалистического движения и затем осуществления истинного единства нации. Многие из наиболее храбрых мужчин и женщин решили соединить свои жизни с моей до самого конца. Я просил и, в конце концов, приказывал им не делать этого, а принять участие в дальнейшей битве нации. Я прошу командиров армии, флота и военно-воздушных сил укрепить всеми возможными способами дух сопротивления наших солдат в национал-социалистическом сознании, особо упоминая тот факт, что и я лично как основатель и творец этого движения предпочел смерть трусливому отречению или даже капитуляции.

Возможно, в будущем это станет частью кодекса чести германского офицера — как это уже случилось на нашем флоте — что сдача района или города является невозможной и что прежде всего командиры должны идти впереди как блестящий пример, честно выполнив свой долг до самой смерти.

Перед смертью я исключаю из партии бывшего рейхсмаршала Германа Геринга и лишаю его всех прав, которыми он пользовался на основании указа от 29 июня 1941 года и моего заявления в рейхстаге от 1 сентября 1939 года. Я назначаю вместо него гросс-адмирала Деница президентом рейха и верховным главнокомандующим вооруженными силами.

Перед смертью я исключаю из партии и снимаю со всех государственных постов бывшего рейхсфюрера СС и министра внутренних дел Генриха Гиммлера. Вместо него я назначаю рейхсфюрером СС и руководителем германской полиции гауляйтера Пауля Гислера. Геринг и Гиммлер, совершенно независимо от их предательства по отношению ко мне лично, ведя тайные переговоры с врагом, которые они проводили без моего ведома и против моих желаний, незаконно пытались присвоить себе власть в государстве… Хотя многие люди, такие как Мартин Борман, д-р Геббельс вместе с их женами, присоединились ко мне по собственной воле и не пожелали оставлять столицу рейха ни при каких обстоятельствах, а пожелали погибнуть здесь вместе со мной, я должен тем не менее просить их подчиниться моему требованию и в этом случае поставить интересы нации выше их собственных чувств. Благодаря их работе и товарищеской верности они будут еще ближе мне после смерти, я надеюсь, что мой дух останется в них навсегда. Пусть они всегда будут стойкими, но никогда несправедливыми, и прежде всего пусть они никогда не позволят страху окутать их действия, и пусть честь нации станет превыше всего в мире. И, наконец, пусть они осознают тот факт, что наша задача, состоящая в продолжении строительства национал-социалистического государства, означает работу грядущих веков, что требует от каждого простого человека всегда служить общим интересам и подчинять этому собственную выгоду от полного выполнения этой задачи. Я требую от всех немцев, всех национал-социалистов, мужчин, женщин и всех солдат вооруженных сил, чтобы они были верны и послушны до самой смерти новому правительству и своему президенту.

Прежде всего я поручаю руководителям нации и тем, кто им подчиняется, тщательно соблюдать законы расы и безжалостно противостоять всемирному отравителю всех народов — международному еврейству…

Гитлер на мгновение замолчал, потом резко дернул головой и продолжал:

— Так как в годы моей борьбы я считал, что не могу принять на себя ответственность, связанную с супружеством, то теперь, прежде чем закончится мое земное существование, я решил взять в жены женщину, которая после многих лет преданной дружбы добровольно приехала в этот город, чтобы разделить мою судьбу. По собственной воле она умрет вместе со мной как моя жена. Это вознаградит нас за все, чего мы оба были лишены из-за моей работы на благо моего народа. Все, чем я обладаю, если это имеет хоть какую-то ценность, принадлежит партии. Если же она прекратит свое существование, то государству. Если и государство будет уничтожено — ни в каком дальнейшем решении с моей стороны нет надобности.

Моя коллекция картин, которые я приобретал в течение многих лет, не может быть предназначена для частных собраний, а лишь для пополнения галереи моего родного города Линца-на-Дунае. Мое самое искреннее желание, чтобы это наследство могло быть должным образом использовано.

Я назначаю моим душеприказчиком своего самого верного соратника по партии Мартина Бормана. Он наделяется полностью законными полномочиями для исполнения всех решений. Ему дозволяется использовать все, что представляет хоть какую-то ценность или является необходимым для поддержания простой скромной жизни моих братьев и сестер, и прежде всего матери моей жены и моих преданных сотрудников, которые хорошо известны ему, как, например, мой давний секретарь Франц Винтер и т.д., которые многие годы поддерживали меня своей работой.

Моя жена и я, чтобы избежать позора краха или капитуляции, выбираем смерть. Мы хотим, чтобы наши останки были тотчас же сожжены на том месте, где я выполнял большинство своих каждодневных дел на протяжении 12 лет моего служения народу…»

Услышав последнюю фразу, Юнге вздрогнула и взглянула на Гитлера. Тот поймал ее взгляд и грустно покачал головой. Не в силах сдержать слезы, секретарша встала и отправилась в находившуюся рядом комнату перепечатывать на машинке оба завещания.

На пороге кабинета Гитлера она столкнулась с Геббельсом и каким-то маленьким человечком в поношенной партийной униформе с повязкой фолькштурмиста на рукаве. Это был чиновник из управления гауляйтера Берлина Адольф Вагнер, которому было поручено провести обряд бракосочетания. Однако необходимых для этой процедуры бланков не оказалось, и Вагнера отправили за ними на бронетранспортере.

Через час он вернулся. В кабинете Гитлера уже собрались гости: Борман, Геббельс с женой, генералы Бругдорф, Кребс, руководитель «Гитлерюгенда» Аксман и еще несколько человек. Гитлер был одет в свой скромный партийный китель с неизменным Железным крестом. Ева надела любимое платье фюрера из черного шелка, длинное и наглухо застегнутое. В волосах красовалась бриллиантовая заколка, на шее висела золотая цепочка с подвеской из топаза, на тонком запястье сверкали золотые часы с бриллиантами. Свидетелями выступали Геббельс и Борман.

«С губ чиновника, — пишет в своих воспоминаниях Эрих Кемпка, — слетали приглушенные слова о браке и супружеской верности. Гитлер и Ева Браун расписались в актах гражданского состояния. Бракосочетание прошло по всей форме закона. Участники сидели непринужденно, словно на чаепитии. Хотя присутствующие и знали, что Гитлер и его жена хотят умереть, фюрер вежливо и любезно старался поднять настроение. Завязался оживленный разговор. Ближайшие сотрудники новобрачного вновь находились в своем кругу. Громко звучали слова о пережитом, в которых проявлялась тоска по прошлому… Сегодня о Гитлере как о политике можно судить как угодно. Но, насколько я его знал, по-человечески он был одинок. Единственным человеком, кто делил с ним это одиночество, была Ева Браун. При этом она вела себя так скромно, насколько может любящая женщина. Она постоянно держалась позади и, за исключением последних недель, никогда не появлялась в штаб-квартире и ничем не выделялась. Гитлер поступил так, как поступил бы на его месте любой по-рыцарски ведущий себя мужчина из любого слоя населения. Он не захотел, чтобы его вернейшая спутница жизни вошла в историю в качестве его любовницы. В момент бракосочетания они оба знали, что вскоре сами оборвут свою жизнь…»

За несколько минут до полуночи ритуал был завершен. В волнении Ева подписалась на брачном свидетельстве девичьей фамилией, затем зачеркнула букву Б и в первый и последний раз в своей жизни подписалась: Ева Гитлер.

Брак был заключен 28 апреля. Однако Адольф Вагнер неожиданно для всех перенес их бракосочетание на другой день. Не дождавшись, пока на брачном свидетельстве просохнут чернила, он сложил два листка и стер дату. Когда он это заметил, уже наступило 29 апреля.

Гитлер, с трудом волоча ногу, отправился в комнату, где его секретарша работала с завещаниями. За ним последовал Геббельс. В четыре часа утра Гитлер внимательно прочитал оба документа и вместе с Геббельсом вернулся к гостям.

Рано утром, когда новобрачные уже удалились в спальню Евы, двое рослых эсэсовцев притащили в сад рейсхканцелярии мужа ее младшей сестры и поставили его лицом к разбитой во многих местах стене. Фегеляйн истерически выкрикнул «Нет!», затем неожиданно для своих палачей упал на землю. Грохот автоматных очередей заглушила канонада советской артиллерии.

О свадьбе Гитлера будут писать много и, как правило, в иронических тонах: вот мол, наслушался Вагнера и устроил комедию. Но… ничего смешного здесь нет. Так повести себя, как повели они, могут немногие.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Утро 29 апреля началось с обсуждения нового имперского правительства, в котором Гитлер попросил Геббельса взять на себя пост рейхсканцлера. Отсутствующий гросс-адмирал Дениц получил должность рейхспрезидента. Когда все детали были обсуждены, в кабинете Гитлера появился генерал Вейдлинг. Он сообщил, что русские находятся в пятистах метрах от бункера, и снова предложил Гитлеру покинуть Берлин.

— 1 мая, — сказал он, — русские займут Берлин!

К нему присоединился и молодежный рейхсфюрер Аксман, который заверил Гитлера, что его ребята умрут, но спасут своего фюрера.

На какое-то время Гитлер задумался, и вот тут-то опасавшийся перемены его настроения Борман предложил Гитлеру свой план. Прорываться из Берлина, заявил он, должны военные, которым надлежит поторопить армию Венка, которая была уже полностью к тому времени разгромлена. Гитлер кивнул. А еще через несколько часов он получил новый удар. Ему сообщили о казни Муссолини, который был повешен вместе со своей любовницей на фонарях в Милане. Казалось, после этого он должен был поспешить исполнить свое намерение. Но… он не спешил. Одно дело постоянно говорить о своем героическом уходе из жизни, и совсем другое — разгрызть ампулу с ядом и отправиться в вечное небытие.

Более того, он принялся за письмо Кейтелю, которое фельдмаршалу должен был передать один из офицеров, намеревавшийся пройти за линию фронта. В своем последнем в жизни послании военным Гитлер в очередной раз обвинил генералов в поражении Германии и, конечно же, в предательстве, в котором его постарался убедить находившийся рядом Борман. «Неверность и измена на протяжении всей войны, — писал фюрер, — разъедали волю к сопротивлению. Поэтому мне и не было дано привести мой народ к победе… Этот генеральный штаб нельзя сравнить с генеральным штабом в период Первой мировой войны…»

Конечно, все это выглядело наивным, однако ни Геббельс, ни Борман так не считали. Анафема военным была для них очень важна, поскольку они и сейчас все еще опасались, что именно те начнут переговоры с союзниками. Что же касается Бормана, то он, по словам Д. Мельникова и Л. Черной, направил трех курьеров… в ставку Деница с завещанием Гитлера, в котором было сказано, что власть в стране передается Деницу, Геббельсу и Борману. Борман отправил также письмо Гитлера Кейтелю и, наконец, поздно вечером послал телеграмму Деницу, в которой также писал о «предательстве» Кейтеля. Телеграмма заканчивалась словами: «Фюрер жив и руководит обороной Берлина». В той сложной интриге, которую вели Борман и Геббельс, им было выгодно до последней минуты действовать от имени Гитлера.

Закончив диктовать письмо, Гитлер взглянул на Геббельса.

— Я еще раз предлагаю тебе, Йозеф, покинуть меня вместе с семьей…

«Геббельс, — вспоминал Эрих Кемпка, — воспринял приказ фюрера как удар кулаком в лицо. Он отказался выполнить этот приказ. Он не хотел покидать Адольфа Гитлера до тех пор, пока тот жив. Когда же шеф стал настаивать на своем требовании, д-р Геббельс заявил, что, поскольку он является комиссаром обороны Берлина, совесть не позволяет ему оставить столицу рейха. Разговор принимал все более темпераментную форму. Гитлер в возбуждении бросил Геббельсу обвинение в том, что тот, один из самых верных его сподвижников, уже не желает выполнять его приказы. Геббельс со слезами на глазах вышел из помещения. Потрясенный этим обвинением, он отправился в свой кабинет и продиктовал фрау Юнге свое завещание.

Во второй половине дня, около 18 часов, я в последний раз стоял перед моим шефом, которому верно прослужил тринадцать лет. Он, как всегда, был в своем зелено-сером мундире с длинными черными брюками. Даже я, хорошо знавший его, не мог сказать по его внешнему виду, что он уже решил покончить все счеты с жизнью. В правой руке он держал карту Берлина, левая рука слегка дрожала, как это часто случалось после перенесенного в Виннице, на Украине, мозгового гриппа, а в последние месяцы стало постоянным явлением. «Ну, как дела, Кемпка?» — спросил он. Я доложил, что вместе с моими людьми обеспечил безопасность Имперской канцелярии от Бранден-бургских ворот до Потсдамерплац. — «А что думают ваши люди?» — На мой ответ, что все они держатся безупречно и ожидают вызволения из окружения генералом Венком, Гитлер спокойно ответил: «Венка ждем все мы». И он в последний раз подал мне руку: «Всего доброго, Кемпка!»

В ту ночь застенографированные фрау Юнге завещания Адольфа Гитлера были подписаны. От партии его заверили Борман и Геббельс, от вермахта — Бургдорф и Кребс. На личном завещании подписи поставили Геббельс, Борман и адъютант от военно-воздушных сил полковник фон Белов.

— Как вы думаете, фюрер, — неожиданно для всех спросила Гитлера его секретарша Траудль, — национал-социализм переживет нас?

На какое-то время лицо Гитлера сделалось непроницаемым и жестким, он заговорил так быстро, словно боялся, что дверь его кабинета откроется, и на пороге покажутся русские парашютисты.

— Немецкий народ, — четко выговаривая каждое слово, произнес он, — оказался недостойным возглавляемого мною движения. Может быть, лет через сто новый гений воспримет мои идеи, и национал-социализм подобно птице Феникс возродится из пепла!

Все молчали. Да и что теперь было говорить о немецком народе, когда все было кончено. Винили ли все эти люди во всем случившемся Гитлера? Трудно сказать. Может быть, и винили. Да и как не винить, когда вокруг рвались советские снаряды, и никто из них не знал, увидит ли он завтрашнее утро. Но тогда, в сорок первом, когда немецкие офицеры рассматривали в бинокль московские церкви, никто из них даже и не думал о том, что их фюрер был в чем-то не прав. Ну а сам Гитлер, по всей видимости, в последний раз решил отомстить «недостойному своего фюрера» немецкому народу и приказал открыть шлюзы, отделявшие тоннели берлинского метро от канала Ландвер, чтобы не дать пройти советским солдатам. В хлынувших в тоннели потоках воды погибли тысячи раненых, детей, женщин и стариков, укрывавшихся там от бомб и снарядов.

* * *

Лоренц, представитель имперского шефа печати Дитриха, а также полковник Белов и штандартенфюрер СС Цандер, личный адъютант Бормана, получили приказ попытаться прорваться, имея на руках каждый по копии этих документов. Они покинули окруженный Берлин в различных направлениях, чтобы добраться с ними до нового рейсхпрезидента Деница.

Вскоре Кемпка получил приказ Бормана и генерала Бургдорфа выслать к генералу Венку связных-мотоциклистов с особым посланием. С большим трудом удалось мне достать два исправных мотоцикла, на которых оба связных, переодетых в штатскую одежду, выехали из Имперской канцелярии. «Венк, время не терпит! Борман, Бургдорф» — таково было, коротко говоря, содержание этого особого послания, сформулированного как сопроводительное письмо для связных-мотоциклистов. Под сильным артиллерийским огнем они помчались каждый своим путем, чтобы добраться до населенного пункта Ферк, около Потсдама, где находился штаб Венка…

Около шести часов вечера Борман, Геббельс с женой, Бургдорф и секретарши пришли в кабинет к Гитлеру. Над его столом все еще висел портрет Фридриха Великого, но вряд ли Гитлер уже надеялся на чудо, некогда спасшее прусского короля. На противоположной стене висел потрет матери Гитлера Клары.

— Портрет Фридриха, — сказал вдруг Гитлер, — нужно сохранить во чтобы то ни стало… Остальные мои вещи — костюмы, галстуки, календари, авторучки — уничтожить. Я не желаю, чтобы врагу достались хоть какие-нибудь трофеи…

Гитлер помолчал и снова заговорил об армии Венка, от которого так и не поступило никаких известий. Как видно, он все же еще на что-то надеялся.

— Если не произойдет чуда, — произнес он, — мы погибли. Мы с женой твердо решили уйти из жизни. Я хочу лишь удостовериться, что Лоренцу, Цандеру и фон Белову удалось прорваться и передать копии завещаний Деницу, Шернеру и Кессельрингу. Я не хочу, чтобы после моей смерти начался хаос…

Все молчали. Да и о чем можно было говорить с практически покойником, который даже сейчас не хотел понять, что хаос уже давно начался и Германию ждут тяжелые времена.

И все же смириться с мыслью о самоубийстве оказалось не так-то легко, как это выглядело на словах. Около восьми часов вечера Гитлер дал в Объединенный штаб в Доббине свою последнюю радиограмму.

— Приказываю, — писал Гитлер, — немедленно доложить мне: 1. Где передовые части Венка? 2. Когда они продолжат наступление? 3. Где находится 9-я армия? 4. В каком направлении ее командование собирается осуществить прорыв? 5. Где передовые части корпуса Хольсте?

В ожидании ответа Гитлер вручил Траудль Юнге и Герде Кристиан ампулы с ядом.

— Я, — вымученно улыбнулся он, — предпочел бы на прощание сделать вам другой подарок… Эх, — с искаженным от боли лицом продолжал он, — если бы я мог положиться на моих генералов точно так же, как могу положиться на вас…

Что касается Евы, то ампула с ядом у нее хранилась уже давно. В свое время еще доктор Брандт подробно рассказал ей о действии цианистого калия на человеческий организм. Тем не менее, судя по ее поведению, она не испытывала никакого страха, и мысли о смерти, похоже, совсем не мучили ее. Она умирала вместе с человеком, которого любила больше жизни, и ничего другого ей уже было не надо. Другое дело, что все эти разговоры не доставляли ей никакой радости, и как только присутствовавшие в комнате Гитлера принялись обсуждать, какой из ядов эффективнее, она быстро вышла из комнаты и до самой ночи играла с детьми Геббельса.

— Не знаю, не знаю, — продолжал обсуждение генерал Кребс, — но как-то это не по-солдатски! Уж лучше пулю в лоб!

— Вы правы, генерал, — быстро согласился Гитлер, — но, — пожал он плечами, — кто добьет меня, если рана окажется не смертельной! И я уже не смогу выстрелить в Еву?

— Может быть, вы и правы, генерал, — хмуро произнес Геббельс, — но сейчас меня волнует только одно: настоящий ли яд находится в ампулах? Ведь их нам вручил Гиммлер, а этого от мерзавца можно ожидать чего угодно! Может быть, именно таким образом он собирался сдать нас русским?

Услышав о Гиммлере, Гитлер изменился в лице, покрылся красными пятнами и приказал вызвать Штумпфеггера. Хирург незамедлительно явился и предложил испробовать яд на Блонди.

— Да, да, конечно, — не задумываясь, отдал на заклание Гитлер свою любимую собаку.

Но уже в следующую минуту задумался. Штумпфеггер был эсэсовцем и мог выполнять секретное поручение своего разжалованного шефа. Сейчас он даст Блонди настоящий яд, а им ампулы с водой…

— Приведите другого врача! — приказал он и бессильно упал в кресло.

Профессор Хаазе вложил ампулу с ядом в пасть ни в чем не повинной собаки и сжал ее челюсти. Собака судорожно дернулась и уже через полминуты лежала на боку с вывалившимся языком и остекленевшими глазами. Адъютант Гитлера Отто Гюнше вынес ящик с мертвой Блонди и ее повизгивающими щенками, которых пристрелил в саду. Гитлер не пощадил даже своего любимца Вольфа, которого любил гладить трясущимися руками.

* * *

В час ночи 30 апреля в бункере приняли телеграмму от Кейтеля: 1. Передовые части Венка остановлены противником южнее Швиловзее. 2. Поэтому 12-я армия не в состоянии продолжить наступление на Берлин. 3. Основные силы 9-й армии окружены противником. 4. Корпус Хольсте вынужден перейти к обороне.

Так исчезли последние надежды на спасение, и фюрер стал прощаться со своим окружением. Он каждому пожал руку и поблагодарил за службу.

В полдень 30 апреля 1945 года артиллерийская канонада достигла своего апогея. Бои становились все ожесточеннее, с грохотом рушились дома, практически все улицы вокруг Имперской канцелярии были превращены в пустыню.

«30 апреля началось как обычно, — вспоминала Траудль Юнге. — Правда, Гитлер вопреки обыкновению встал очень рано. Ева же до полудня не выходила из комнаты».

В 10.00 Гитлер вызвал командира оборонявшей правительственный квартал боевой группы бригадефюрера СС Монке. Тот доложил, что русские уже на Вильгельмштрассе. Гитлер выслушал генерала с каменным лицом. Ни напоминавшие громовые раскаты разрывы снарядов и мин непосредственно в рейхсканцелярии, ни едкий запах гари в бункере уже не волновали его. Слова Монке окончательно убедили его, что дальше медлить с уходом из жизни нельзя. Тем не менее он постарался вести себя так, словно этот роковой для него день 30 апреля 1945 года ничем не отличался от других.

После обеда Юнге проводила Еву в ее комнату. Держалась та прекрасно. Фрау Гитлер распахнула дверцы стенного шкафа и протянула секретарше мужа шубу из чернобурки.

— Это вам на память, госпожа Юнге, — ласково сказала она. — Будьте счастливы…

Не выдержав напряжения, она вдруг обняла женщину и уткнулась ей лицом в плечо.

— Если вам удастся попасть в Мюнхен, — сказала Ева, — поклонитесь от меня моей прекрасной Баварии…

— Поклонюсь, — обливаясь слезами, ответила Юнге.

Около трех часов Гитлер и Ева еще раз простились со своими приближенными и, пожав каждому руку, удалились в свой кабинет. У раскрытой бронированной двери приемной встал Гюнше с автоматом наперевес.

— Мой фюрер, — бросилась за Гитлером Магда Геббельс, — не покидайте нас!

Однако адъютант не пустил ее. Рыдая, Магда выбежала в соседнее помещение, в котором находился полевой госпиталь. А тем временем Артур Аксман тщетно уговаривал Гюнше пропустить его к фюреру.

Траудль кормила детей Геббельса, когда за стеной раздался выстрел. Все были слишком взволнованны предстоящим зрелищем, поэтому никто не удосужился посмотреть на часы, и точное время ухода Гитлера из жизни так и осталось неизвестным. Судя по всему, это произошло около половины четвертого дня.

Первыми в комнату вошли Борман и камердинер Гитлера Линге. Их глазам представилась следующая картина: Гитлер сидел, откинувшись на спинку дивана. Из огнестрельной раны величиной с мелкую монету кровь тонкой с струйкой стекала на мундир. Около его правой ноги лежал «Вальтер», а на маленьком письменном столе возле ампулы с цианистым калием еще один пистолет той же системы. Из него и был сделан роковой выстрел. В комнате стоял острокислый запах пороха. Рядом с Гитлером, подобрав ноги в черных замшевых туфлях, застыла Ева. Казалось, что она в последний момент дернулась, стараясь успеть коснуться мужа левой рукой. Ее небольшой пистолет лежал на столе рядом с розовой шалью. На полу валялась надломанная ампула, похожая на тюбик губной помады. Вошедший вслед за Борманом и Линге Штумпфеггер с хмурым видом произнес:

— Ну, вот и все кончено…

Линге расстелил на полу серое одеяло и завернул в него еще теплое тело своего хозяина. Борман поднял труп Евы и передал его личному водителю Гитлера Кемпке. В сопровождении Геббельса, Бургдорфа, Гюнше и двух эсэсовцев из личной охраны они направились к запасному выходу. Поднявшись по лестнице, группа несколько минут простояла на площадке, не решаясь выйти в сад, в котором то и дело рвались снаряды и горели искореженные деревья, окутанные клубами черного дыма. Тела Гитлера и Евы положили в двух метрах от запасного выхода у стоявшей возле недостроенной сторожевой будки бетономешалки. В этот самый момент русские, словно догадавшись о том, что происходит в саду Имперской канцелярии, усилили артобстрел. Кемпка открыл канистру с бензином и вместе с Гюнше и Линге ждал момента, чтобы подойти к трупам и облить их. Наконец они подбежали к трупам и облили бензином Гитлера и его жену. Рядом разорвалось несколько мин, и они бросились в помещение.

Прошло полчаса, артобстрел продолжался, и Борман с Геббельсом стали проявлять нетерпение. Еще полчаса — и могло быть поздно. Кто-то предложил бросить ручную гранату. Однако Кемпка высказался против. Он попросил Гюнше взять тряпки и облил их бензином. Как только тряпка пропиталась горючим, Кемпка попросил дать ему спички. Геббельс вынул из кармана коробок и протянул его водителю. Тот зажег спичку, сунул ее в тряпку и швырнул канистру на облитые бензином трупы. Ударил столб огня, затем к небу поднялись клубы черного дыма. Широко раскрытыми глазами смотрели присутствующие на мрачную и торжественную картину сожжения верховного вождя вместе с его женой.

Около семи часов вечера пламя погасло, и трое эсэсовцев под вой «катюш» кое-как закопали обуглившиеся останки в большой воронке от фугасной бомбы.

Так закончил свой земной путь Адольф Гитлер…